Глава 1You, poor unfortunate souls,
Go ahead!
Make your choice!
— Гермиона...
— Невилл! — Она обернулась, отбрасывая с лица несколько непослушных прядей. Она выглядела слегка запыхавшейся, но ведь это неудивительно: если столько книг в сумке, невольно устанешь. Невилл неуверенно улыбнулся:
— Не... не подумай, что я… что… ты всегда помогала мне… мы же друзья, ведь так?
— Да, — в ее голосе прозвучало удивление. — Мы друзья, Невилл. Ты о чем-то хотел попросить меня?
— Я… ты не подумай… по-дружески… пойдешь со мной на бал?
Они стояли у окна, и в желтоватом вечернем свете было заметно, как покраснела Гермиона. Снова, на этот раз просто так, она пригладила волосы и покачала головой:
— Мне так жаль, Невилл. Но меня уже пригласили.
Невилл почувствовал, что сам краснеет и отвел взгляд.
— Тогда извини...
— Нет, погоди! — воскликнула Гермиона. — У меня есть идея, — но договорить она не успела: позади раздался стук дерева о каменный пол — приближался профессор Муди. — Добрый день, профессор!
— Добрый день, мисс Грейнджер, — тяжело ступая, Муди приблизился к ним и смерил Гермиону взглядом обоих глаз — волшебного и обычного. — Хорошая у вас реакция, быстро обернулись. А вы, Лонгботтом...
— Добрый день, профессор, — пробормотал Невилл, не глядя на него.
— Добрый-добрый. Только постарайтесь, чтоб в случае чего вы стали защитником вашей дамы на балу, а не наоборот.
*** ***
Приближалось Рождество, ученики все просто посходили с ума, и мне иногда казалось, что Империус скоро станет единственным способом заставить их слушать объяснения. Лучше всех себя вел первый курс Хаффлпаффа, где ученики, все как один вздрагивали, когда я грохал кулаком по столу и кричал: «Неусыпная бдительность!»; хуже всех вели себя, разумеется, все до одного гриффиндорцы. Я вздохнул с облегчением, когда наступила первая, до Рождества, неделя каникул. Во всяком случае, уроков не будет, хотя из-за бала учеников в школе едва ли станет меньше. Жаль только, что у меня будет меньше возможностей следить за теми двумя, которые с самого первого дня в школе привлекли мое внимание. Оба, пусть и по разным причинам.
*** ***
— Так вы, Лонгботтом, уезжаете на Рождество? А как же ваша дама? Или она отказалась? — Невилл вздрогнул, когда у него за спиной раздался хриплый голос Грозного Глаза, и невольно выпустил из рук свой чемодан.
— Не совсем, профессор Муди, — ответил мальчик, осторожно обернувшись и избегая встречаться взглядом с волшебным глазом профессора. — Я буду на балу. Мне только надо... на день домой обязательно.
— К бабке? — Муди покопался в карманах и вытащил фляжку.
— Не... только, — Невилл, кажется, предпочел бы провалиться сквозь землю, чем разговаривать с Грозным Глазом в полупустом, ведущем к выходу из замка коридоре. — Вы же… знаете.
Муди сделал большой глоток и со стуком завинтил свою фляжку.
— Знаю, знаю, Лонгботтом. Ну, передавайте привет родителям от меня. Знаю я, что не услышат. Но вы все равно передайте, — и криво усмехнувшись, Муди заковылял к Большому залу. Словно оглушенный его последними словами, Невилл подхватил свой потертый чемодан и побрел к выходу, волоча за его собой.
*** ***
Все дело в степени приближения, не так ли? В этом зеркале враги видны тем ясней, чем они ближе. А когда они совсем рядом, я вижу белки их глаз. Хитрое изобретение. Хотел бы я знать, кто придумал его. Может, сам Муди? Похоже на него. Представляю, как он целыми днями — долгими летними днями с утра до полуночи, до тех пор, пока тени не собирались вокруг него — тени убитых им врагов и погибших друзей, — сидел у себя в спальне, не сводя глаз с зеркала, где метались иные тени — тех врагов, что еще живы. Он внимательно следил за ними, старый параноик, боясь, что в любое мгновение в зеркале одна из них внезапно выступит вперед, и он увидит ее глаза, а затем — почти одновременно дверь распахнется и, возможно, полыхнет зеленый луч. Но Муди был готов к появлению врага. Как готов теперь я. Возможно, это личина старого параноика так влияет: иногда я тоже часами сижу перед зеркалом, ловлю в его мутной глубине неясные силуэты — жду, что в любое мгновение один из них выступит вперед... Но одного не учел Грозный Глаз или кто-то другой, кто изобрел это зеркало. Враги на самом деле безлики. Они всегда остаются только тенями, как бы близко не находились. Враги — это лишь те, кого следует уничтожить, чтоб они не стояли на пути, или те, у кого следует вырвать ответ на важный вопрос, а потом все равно уничтожить. Если враг подходит слишком близко... он перестает быть врагом, я уверен. Я всегда это чувствовал, но первый раз подумал об этом, когда вошел в класс, где меня ждал четвертый курс Гриффиндора. Среди этих детей было два моих врага, два безликих ребенка, одного из которых я должен был привести к смерти, второй же казался мне моей собственной жертвой тем, кто все эти годы мучился в Азкабане, я хотел замучить его, разрушить его разум, его сознание, уничтожить, раз уж не получилось тогда, годы и годы назад. Они оба, эти два мальчика, тогда спаслись от смерти, но теперь оба шли к ней, быстрей, намного быстрей, чем сами считали. Жизнь первого не принадлежала мне, путь его никак не был связан с моим путем, второй же... с ним, исполнив миссию, порученную мне моим Господином, я мог делать все, что угодно. Эти безликие дети, дети врагов Господина, мои враги, интересно, если бы они смотрели в зеркало старого параноика, а я стоял бы у них за спиной, увидели бы они меня?
*** ***
— Лонгботтом? — профессор МакГонагалл едва заметно нахмурилась. Голос ее дрогнул, а пальцы чуть сильней, чем следует, сжали чашку. — Что ж, Грозный Глаз, я понимаю, откуда такой интерес… Ищешь в нем сходство с родителями? Не пытайся. Мальчик он хороший, но…
Они пили чай в полупустой из-за каникул учительской. Пожалуй, загляни туда кто-нибудь, он удивился бы такой странной компании, но этим двоим, похоже, было о чем поговорить.
— Ничего подобного, зачем сходство искать, если его и так видно! — ворчливо ответил Муди. — Я не слепой, а Лонгботтом — вылитая Элис, думаю, что и от отца он многое получил… Меня другое интересует. Что он из себя представляет на твоих уроках? Что он вообще из себя представляет, по-твоему?
Профессор МакГонагалл подняла голову. Теперь она не хмурилась. Видимо, резкий ответ Грозного Глаза обрадовал ее.
— Лонгботтом, — начала она, вздохнув, — очень одаренный мальчик... Не в Трансфигурации, к сожалению, но...
Муди только усмехнулся и полез в карман мантии за фляжкой.
*** ***
Следить за первым — обязанность, причем не очень-то приятная. Он вспыльчив, чаще сначала делает, потом только думает. Он отказывается от помощи, он слишком честен и, кажется, вовсе не стремится к победе. Когда я шел на первый урок четвертого курса Гриффиндора, я был уверен, что увижу самолюбивого и самовлюбленного мальчишку, желающего всеми правдами и неправдами как можно дольше сохранять за собой славу уникальнейшего в магическом мире явления. Но я быстро понял, что ошибаюсь: едва только намекнул этому ребенку на его уникальность. Он не улыбнулся, в глазах его не мелькнуло ни намека на то, что он рад или польщен. Его слава тяготила его. Но, в конце концов, и на этом можно играть. И на его вспыльчивости, и на его честности — стоит только сделать вид, что тоже честен и не хочешь подыгрывать. Но все же он
слишком честен и скоро это станет опасным. На каждом занятии, при каждом разговоре я все больше узнаю о нем. Он открыт. Это страшно: он перестает быть безликим врагом, которого я просто веду к смерти, он становится тем, кого я ненавижу. Но ненависть, как и любовь, — слишком личное чувство. Нельзя ненавидеть врага, безликое существо, угрожающее тебе, безликое существо, которому угрожаешь ты. А он больше не безлик. Я узнаю его, делаю частью себя — как если бы любил. Но я не имею права на эту ненависть. Этот ребенок принадлежит моему Господину.
*** ***
Не так-то просто оставаться незаметным в толпе, если каждый твой шаг привлекает к тебе ее внимание. Аластор Муди, тяжело ступая, шел среди танцующих или просто обнимавшихся парочек. Поттера и его смуглой красавицы-партнерши среди них почему-то не обнаружилось... Хотя первый танец у него получился не особенно удачно, так что, наверное, дальше пытаться он просто не решился. Зато здесь был...
— Невилл! — невысокая девушка с распущенными по плечам огненно-рыжими волосами отпрыгнула от своего кавалера. — Не топчись по ногам, они у меня не... — она обернулась, словно заметив чей-то пристальный взгляд, и, хихикнув, договорила: — Не деревянные!
Невилл покраснел — то ли из-за слов Джинни, то ли от пристального взгляда Аластора Муди.
Бал не очень-то нравился ему: во время танцев Джинни то и дело беспокойно вертела головой или принималась ругаться, что Невилл уже оттоптал ей все ноги. Когда Невилл сдался, и они сели за столик, стало немного проще: с Джинни легко было говорить, она смеялась и шутила, хотя беспокойство по-прежнему мелькало в ее глазах. Потом она куда-то исчезла, а Невилл, чтоб не скучать в одиночестве, решил вернуться в гостиную. Но на выходе из зала его остановил Грозный Глаз.
— Не рановато ли уходите, Лонгботтом? А как же ваша спутница?
— Я не... не очень хорошо танцую, — пробормотал Невилл, — а Джинни найдет, с кем танцевать.
— Глупости, Лонгботтом! Марш обратно и развлекайтесь. Найдите себе даму, которой приятно будет не танцевать, а беседовать. Или поговорите с кем-то из друзей. Очаруйте вейлу, в конце концов, или попросите автограф у чертовой сестрички! Нечего закрываться от общества других, нечего изображать из себя одинокого, Лонгботтом, к добру это не приводит. Марш в зал!
*** ***
Второй почти неуловим. Обычно он молчит на уроках, пока его специально не спросишь. Только тогда, на самом первом занятии, он осмелился поднять руку. До сих пор он безлик. Я не могу вспомнить его лицо, оно словно размывается, размазывается, цвета блекнут и выцветают. Исчезают. Я слишком много знаю о первом — я уже подошел к границе, которую нельзя переступать. И не переступлю. Он по-прежнему безликий враг. Я не позволю себе ненавидеть его. Второй же — неуловим. Я слежу за ним. Что скрывать — я лихорадочно слежу за ним и сейчас, когда кончились уроки, ненадолго оборвалась суета, я уже почти и не рад временному покою. Потому что потерял возможность не терять его из виду — на каждом уроке, заставлять его отвечать на мои вопросы, не позволять отмалчиваться... Но я все равно слежу за ним — каждый день в Большом зале. Иногда я расспрашиваю о нем учителей, но этим лучше не злоупотреблять: старый параноик не стал бы. Я хочу понять его, запомнить его лицо, его голос, то, как он смотрит и двигается. Никогда прежде память не подводила меня, не подведет и сейчас. Я увижу, запомню, пойму... Я позволяю себе гораздо больше, чем позволял прежде — с кем бы то ни было. Пожалуй, я бы дал ему ту книгу про водоросли и безо всякой выгоды для себя (впрочем, ничего из этого не вышло), пожалуй, я бы награждал его за каждый верный ответ и просто так, а не только желая унизить этого червяка Малфоя, пожалуй, на балу я ему помог только... только потому что хотел поближе увидеть этого ребенка, это безликое дитя — жертву тем, чьи мучения скоро окончатся. Я помогаю ему только потому, что хочу понять...
*** ***
— Я просто взорвусь от ненависти к этой уродине! — высокая смуглая девушка стукнула кулаком по подоконнику, но, похоже, не рассчитала удар и немедленно скривилась от боли. — Раньше я не принимала ее в расчет, а теперь она мой враг!
— Не преувеличивай, милая! — всплеснула руками вторая, копия первой. — В самом деле... Грейнджер того не стоит... Какой она враг тебе?!
— Но я ненавижу ее! — жалобно проговорила первая. — Она мне весь бал испортила! Ну, почти...
Они стояли у окна, ведущего во внутренний двор замка, и так увлеклись беседой, что не замечали, что их подслушивают.
— А разве врагов надо ненавидеть?
Хриплый голос напугал обеих. Они вскрикнули и обернулись:
— Профессор... Муди! Добрый день!
Он подошел поближе, пристально глядя на девушек своим настоящим глазом. Магический смотрел назад — туда, где по коридору шел Лонгботтом.
— Повторяю вопрос, мисс Патил! — прорычал Муди. — Кто такой ВРАГ?!
Лонгботтом вынырнул из задумчивости, остановился и прислушался к разговору. Близняшки испуганно переглянулись, и та, которая считала своим врагом Гермиону, немного запинаясь, ответила:
— Это тот... кто тебе причинил вред... кого ты... ненавидишь.
— Первое принимаю, — хлопнул ладонью по подоконнику Муди. На лицах обеих мисс Патил отразилось облегчение, но Муди продолжил: — Второе, мисс Патил, чушь собачья! Повторяю: ЧУШЬ! — На этом вопле обе девушки подпрыгнули от испуга. — Врагов нельзя ненавидеть! Если испытываешь к врагу что-то большее, чем равнодушие, ты уязвим! А ненависть, да будет вам известно, сродни любви! Как и любовь, она ослепляет и застилает глаза! Тот, кто ненавидит, как и тот, кто любит, теряет бдительность! Вот и решайте, враг вам мисс Грейнджер или нет. А у вас, Лонгботтом, враги есть?!
Обе сестры покраснели, а та, из-за которой Муди разразился своей тирадой, чуть не плакала. Невилл едва дышал, глядя на происходящее. Когда Муди обратился к нему c внезапным вопросом, мальчик вздрогнул и побледнел.
— Те, профессор, кому я равнодушно желаю смерти? — дрожащим голосом уточнил Невилл. Настоящий глаз Муди блеснул, словно мальчик уже дал верный ответ.
— Именно!
— Я... я подумаю, сэр, — прошептал Невилл. — Это очень сложный вопрос.
*** ***
Кого считает врагом второй? Первый — это не загадка, это очевидно. Больше всего он желает уничтожить моего Господина. А второй? Безликий, почти невидимый второй ребенок, некогда спасшийся от смерти из-за глупого везения, кого он считает врагом? Он сказал, что подумает, а потом скажет мне. Скажет — мне? Каждый раз он пугается, когда видит меня, каждый раз я вижу страх и неуверенность в его глазах. Снейп сказал бы, что Лонгботтом даже тени своей боится, но я знаю, что Снейп ошибается. Невилл не трус, он просто чувствует во мне... что-то, что пугает его. Как и в самом Снейпе. Возможно, этот ребенок, как и многие другие, склонные искать черноту в белом, считает, что настоящий борец с темными волшебниками и должен быть... немного темным тоже. Смешно и по-детски. В старом параноике нет и капли того, что отталкивает Невилла во мне и в Снейпе. Мальчик удивился бы, узнав это. Может, он еще успеет узнать — прежде, чем я его убью. Я расскажу этому ребенку правду, пусть знает — хотя бы и перед смертью. Я бы хотел, чтоб он увидел старого параноика и понял, но это невозможно, поэтому я просто расскажу ему.
Невиллу.
Наверное, я сумею запомнить его, если буду говорить его имя. Возможно, я запомню его лицо… потому что сейчас, стоит мне задуматься о его облике, я вижу лицо Элис. Это не то. Я не хочу видеть Элис, я хочу запомнить ее сына, иначе… что будет иначе?.. Иначе он так и останется безликим врагом. Он будет далеко, почти невидимый, почти несуществующий, а потом я убью его. Но-я-так-не-хочу. Если первый ребенок, которого я веду к моему Господину, к смерти, останется моим врагом, если тот ребенок мне безразличен, то этот… этот…
Невилл. Я называю его по имени, чтоб не видеть лицо его матери. Чтобы видеть его лицо. Мне нужно видеть его. Кого он назовет среди своих врагов? Моего Господина? Вряд ли. Не он лишил его семьи, а мы. Я. Но я мертв, так что я не в счет. Поэтому — те, кому я принесу его в жертву. Их имена он назовет, когда я повторю свой вопрос.
*** ***
— Шеймус, ты не видел мой учебник по зельям?
— За креслом поищи. Вечно ты их бросаешь по всей гостиной!
— Но ты же все равно следишь, куда я их бросаю, — усмехнулся Дин, захлопнув альбом для набросков. — Поэтому я не беспокоюсь. Эй, Невилл, в последний день каникул не надо быть таким задумчивым. Еще успеешь надуматься за семестр.
Но Невилл словно и не замечал его: он сидел на диване и вертел в руках какую-то мятую бумажку, похожую на этикетку от конфеты. Губы его беззвучно шевелились. Но не надписи же на этикетке он читал! Дин и Шеймус переглянулись, и последний недоуменно пожал плечами.
*** ***
«У меня есть только один враг, профессор. То есть… враг в вашем понимании. Это Тот-Кого-Нельзя-Называть, профессор. Я долго думал и понял, что никому другому я не могу равнодушно желать смерти. Впрочем, и ему тоже. Мне сложно представить такое. Ведь он тоже человек, так? А равнодушно желать смерти — это бесчеловечно. Так нельзя относиться даже к врагам. Я так не могу. Так что, наверное, у меня нет врагов. Простите, за путаный ответ,
Н. Лонгботтом».
Он отнял у меня возможность поговорить с ним. Он написал письмо. И отправил его совой. Но ведь и я тоже могу написать ему. Что может быть проще: «Лонгботтом, ваше идиотское письмо говорит о том, что большую часть моих уроков вы пропустили мимо ушей. Приходите во вторник вечером на отработку. Чтоб были ровно в семь тридцать». Очень похоже на старого параноика. Именно так он и ответил бы. Но я не буду торопиться с ответом. Впереди еще целый семестр. Я успею.
*** ***
— Эй, Лонгботтом!
Невилл обернулся уже на пороге кабинета по защите от темных искусств.
— Да, профессор?
— Так вы передали привет родителям от меня?
— Я… — Невилл судорожно вздохнул, — да.
— Отлично, Лонгботтом. Может, они и услышали. Пусть знают, что я еще жив и при деле.
— Да, профессор.
— Тогда идите.
Невилл еще немного промедлил на пороге, словно хотел спросить что-то, но Муди прорычал:
— Давайте, идите отсюда! Урок окончен! Поговорим потом!
*** ***
«Лонгботтом, я хочу кое-что рассказать вам о ваших родителях. Если хотите, приходите к половине восьмого завтра в мой кабинет. Решайте сами, будет вам это интересно или нет».
И не подпишусь. Он-то поймет, кто написал. Подпись — слишком официально… нет, не то. Подпись лжива. Я не хочу прятаться за маской старого параноика, это я, не он, зову Лонгботтома. Я бы хотел увидеться с ним лицом лицу. Я…
Бартемиус Крауч. Вернейший слуга своего Господина. Я хотел бы встретиться лицом к лицу с Невиллом, сыном тех двоих. Я хотел бы…
В зеркале врагов мелькают неясные тени. Я знаю, что Невилл тоже бродит среди этих теней. Но увижу ли я его глаза в этом зеркале, если не стану пить оборотное зелье, если дождусь, пока лицо и тело станут
моими? Невилл ничего не подозревает, он войдет сюда и увидит незнакомца, который, возможно, напомнит ему одного из тех, кто когда-то замучил его родителей. Впрочем, кто знает, видел ли Невилл колдографии с того судебного процесса, видел ли газетные статьи? Может, он вовсе не знает, как я выгляжу? Тогда он войдет и увидит незнакомца. Что он скажет, как отреагирует?
Если закрыть глаза (взмахом палочки заперев дверь кабинета) и попытаться вообразить себе это. Смогу ли я увидеть его? Светлые волосы, круглое, да-да, круглое лицо. Не-как-у-Элис. Просто — круглое лицо, светлые волосы, открытый взгляд. Когда Невилл не боится и не сомневается, он смотрит открыто и ясно. Ни страха, ни загнанности, ни ненависти нет в его взгляде. Он свободен и чист. Не-как-у-Фрэнка. Просто — ясный взгляд. Светлые волосы, которые взъерошиваются даже от легкого ветерка. Еще… ах да, он улыбается. Нет, не мне. Той же Спраут, когда та хвалит его. Той же Грейнджер, тому же Поттеру, той же девчонке Уизли, с которой танцевал на балу. Пусть улыбается.
Что он скажет, увидев меня? «Простите, сэр, вы не знаете, где профессор Муди?»
Я слышу, как он это говорит! «Простите… сэр… вы… не… знаете… где…».
— И тогда я открываю свой сундук!
Невозможно удержаться от смеха. Поттер тогда с таким уважением посмотрел на сундук, словно… ха-ха… словно знал, кто там!
Смех уже не хриплый. Час уже прошел. Надо найти фляжку…
«Простите… сэр… вы… не… знаете…»
Я задохнусь от смеха. Я… что за стук?.. неужели, уже наступил завтрашний день, неужели, я пропустил уроки, неужели, уже половина восьмого?..
— Лонгботтом? Это вы? — голос не хриплый. Голос — очень знакомый. Я слышал его где-то. — Заходите! Захо… ди… те!
Со стуком по полу покатился волшебный глаз. Ах да. Тот стук — это деревянная нога свалилась. Смешно… Смеш… но…
Где я слышал этот голос? Этот смех? Это я. Я смеюсь. Я. Я, я, я… Бартемиус Крауч.
«Простите… сэр… вы…»
Он наверняка придет. Я уверен. Нужно только подождать. До завтра. Подождать. Он увидит меня и спросит:
«Простите… сэр…»
Я не стану отвечать, я схвачу его за руку и втащу в кабинет (взмахом палочки заперев дверь).
«Ты знаешь меня, Невилл. А я знаю тебя. Давно знаю. Я видел тебя, когда ты был совсем ребенком. Я хотел увидеть тебя и в тот день, когда я мучил твоих родителей, но не вышло… тебе повезло. Не смей вырываться. Дверь все равно заперта…»
— Не смей…
«…я не выпушу тебя. дай мне взглянуть тебе в лицо, дай мне коснуться твоих волос, чтоб понять, какие они… они мягкие, да, Невилл, как у твоей матери. Не-как-у-твоей-матери!»
— Не как у Элис, нет… дай мне коснуться твоего лица…
«…чтоб почувствовать, какая у тебя кожа… я не знаю нужное слово… какая у тебя… гладкая? нет, мягкая? нет-нет, какая? я не знаю нужного слова. Не смей вырываться! Я не выпущу тебя! только сильней буду сжимать твою руку, только…»
— Дай мне обнять тебя… чтобы…
«Не смей! Успокойся… вот так. Вот… так. Тихо. Ты чувствуешь тепло, когда я обнимаю тебя? ты чувствуешь тепло… я тоже. Так никогда не было. Тихо-тихо, Невилл. Я не причиню тебе вред. Ты не безликий, почти невидимый враг, ты не тень, не… не дитя-жертва. Тише. Повернись ко мне. У тебя открытый взгляд. Открытый и ясный».
— Не-как-у-Фрэнка.
«Пальцы мокрые. Я гладил тебя по лицу. Ты плачешь? твои глаза… светлые, внимательные, нет-нет, пусть в них не будет страха и паники, я не хочу, чтоб ты боялся, пусть… я… я не хочу, чтоб во мне было то, что отталкивает тебя… знаешь… смотри, вот, вот, левый рукав. подними его. Это средоточие того, что пугает тебя во мне… ах, да. и в Снейпе. в нем тоже. но мне безразличен Снейп. он недостойный, он…»
— Ты плачешь? Пальцы мокрые.
«…не отворачивайся. да. вот так. я не хочу отпускать тебя. твой взгляд. твое лицо. я вижу их… я помню их».
*** ***
— Лонгботтом! Вам темно, что ли? — немного недовольно крикнула профессор Спраут. В теплице в самом деле было темно из-за того, что окна запотели и по ним расползлись морозные узоры. Невилл зачем-то тер и тер окошко позади себя, пытаясь сделать так, чтоб оно впускало хотя бы немного света. — Наши сегодняшние подопечные, Лонгботтом, прекрасно растут и в полумраке, так бросайте глупостями заниматься. Ну что, кто знает, кого сегодня мы будем изучать?
И профессор Спраут бодро поставила перед собой растение с нежно-зелеными длинными и кружевными листьями. В воздух взметнулись руки половины класса.
— Да, мисс Браун?
— Это же папоротник, профессор, — немного удивленно ответила Лаванда, кокетливо поправляя свои белокурые локоны.
— Правильно, — кивнула профессор Спраут. — А кто знает, чем этот папоротник отличается от обычного?
На этот раз в воздух взлетели только две руки.
— Да, Невилл?
— Это цветущий папоротник, профессор. Он цветет раз в год в ночь Ивана Купалы.
— Да, Невилл. А вы, мисс Грейнджер, расскажите-ка мне о свойствах цветка папоротника.
*** ***
Снова стук. Неужели, я уже отослал письмо? Я не помню. Солнце слишком яркое, почему? Пальцы мокрые. Я вытирал лицо… Что произошло? Я заснул. И проспал до утра прямо в кабинете. Где же письмо? Я не мог отослать его вчера. Где же письмо?
За это время я совершенно отвык от себя. И вот теперь так сложно подняться на ноги. Колени дрожат. Куда укатилась деревяшка, где чертов глаз? Где фляжка?
Вот и все.
Теперь осталось порвать письмо. Нечего Лонгботтому являться сюда. Нечего мне говорить с ним. Я дошел до той черты, которую нельзя перешагивать. И-не-перешагну. Не имею права.
Где же фляжка?
…и кто вздумал явиться сюда в такую рань?
— Приходите позже! Я занят! — голос и менять не пришлось. Почему-то он сам по себе хриплый. — ЗАНЯТ!
Я сажусь перед зеркалом врагом. Я успокоюсь, если буду смотреть на эти мечущиеся тени, я снова почувствую себя старым параноиком, который заперт в сундуке. Зачем снова стучат? Я буду смотреть в зеркало врагов и следить за тенями. Одна из них — это Лонгботтом. Я не забуду об этом. Я не должен забывать об этом.
— УХОДИТЕ!
Руки все еще дрожат. Я весь дрожу, мне холодно, очень холодно, оттого что я помню, что может быть тепло.
Стучат…
— Уходите!!
Я нащупал на полу волшебный глаз и смотрю на дверь сквозь него. Лонгботтом. Зачем он явился сюда? Я ведь не мог отослать письмо? Я вчера весь вечер провалялся в кабинете.
Стучат.
— Я сниму пятьдесят баллов с Гриффиндора, Лонгботтом, если вы не уберетесь!
— Профессор, — осторожно спрашивает он, — но как же урок?
— У меня сейчас нет никакого урока.
Зачем-он-пришел?
Это шанс. Это возможность. Я ненавижу себя за такие мысли. Но я впущу его, пусть он увидит меня.
Меня. Пусть увидит. Он сам явился сюда. В волшебном мире не бывает случайностей: то, что виделось мне во сне, может и должно произойти. Я впущу его в кабинет.
— Профессор, что мне передать классу? Тут все ждут.
— Сейчас, Лонгботтом, я открою…
Я бросаю последний взгляд на зеркало врагов. Я сделаю так, что на одну тень там станет меньше. Но в мутной поверхности четко проступает один силуэт. И тот, кто выступил вперед, смотрит на меня знакомым ясным и открытым взглядом.
Я (вынимаю палочку, чтоб отпереть дверь) наступаю на что-то металлическое. И падаю. Фляжка.
— Уходите, вы свободны на сегодня. Уходите.
В волшебном мире не бывает случайностей.
