Триптих

Глава 1

ТРИПТИХ.


Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
(Иосиф Бродский)


Октябрь. Тщетность.


“Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
предписывалось, браться самому”.
(Иосиф Бродский)

“И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой”.
(Анна Ахматова)


Дафна прислоняется лбом к холодному запотевшему стеклу, тщетно тянет руку к бронзовым крыльям. Её мягкие и нежные черты искажены мукой, в изломанности бровей – немой вопрос.
Ей бы позвать на помощь, но – некого.
В неверном свете октябрьских сумерек растворяются силуэты случайных прохожих, превращаются в пепельные тени. Дафна завидует тому, что они просто существуют и иногда радуются жизни, ей хочется летать и смеяться, и быть – как раньше – беспечной. Невыносимо осознавать, что никогда больше не будет для неё пронзительной ясности неба.
Если бы стерли память – если бы! Если бы дали лекарство от ломки, от нестерпимого зуда!.. Зачем так придумано, что она – хранитель?..
Теперь так приятно хулить мирозданье, так необходимо – всё ведь потеряно. Дафна занимается этим круглые сутки.
Здесь всё – издевка. И нежные переливы флейты, и хрупкие белые лилии. Запахи – издевка, и звуки. Само её присутствие здесь – злая насмешка над светом. Ведь свет проиграл, проиграла и Дафна.
Мефодий становится повелителем мрака, его вот-вот должны лишить эйдоса.
Не сберегла, не сумела, корит себя Дафна. Была слишком беспечна, просто верила в его свет, доверяла, а оказалось – этого недостаточно. Где теперь крылья, где флейта?.. Недавно дарованный эйдос – и это издевка, – болит. Непривычно и надоедливо, почти зудит, словно укус комара. Маленькая такая, незаживающая царапинка.
Ломит спину от невозможности летать, щиплет глаза – от слез, нос свербит – от запаха мастики, которой натерт паркет. Даф и не представляла, что удел людской настолько болезнен. Хорошо хоть удалось спрятаться, сбежать от них, жадно мусолящих взглядами место чуть ниже ключиц – там, где теперь эйдос.
Дафна ощущает себя девочкой-на-шаре с картины Пикассо – она так же балансирует, окруженная неверным светом сумерек – бледно-голубыми мазками художника. Только теперь, лишенная крыльев, она обречена потерять равновесие.
Кто-то входит в комнатку, и Дафна резко оборачивается. Её сутулая, оголенная спина касается холодного стекла, и девушка вздрагивает. Худые кисти рук двумя ломаными линиями обхватывают плечи.
– Ну что, светлая? – Арей стоит в дверях, и звуки праздничной залы врываются в пыльную кладовку.
– Я! Не! Светлая! – кричит Дафна, чеканя слова; они эхом отскакивают от высокого, скрытого темнотой потолка.
– Давай без истерик, – морщится мечник и прикрывает за собой дверь.
Дафна напрягается. Она ощущает себя натянутой до предела струной, которую теребят небрежно, но настойчиво, заставляя извлекать один и тот же – резкий и вымученный – звук.
Та-та-та. Словно гудки в телефонной трубке.
Арей хочет сказать, что коронация завершена, что у Мефодия больше нет эйдоса, и теперь он полноправный страж мрака. Кто-то должен сообщить Дафне, и лучше, если это будет он.
Барон скользит взглядом по выступающим белым ключицам, и Дафна привычно заслоняет рукой то место, где должен быть эйдос, будто это сейчас хоть сколь-нибудь важно.
– Пойдем отсюда, – говорит Арей. – Нам тут больше нечего делать.
Девушка неуверенно кивает, резко отстраняется от подоконника. Барон мрака открывает дверь и пропускает Дафну вперед.
Вдвоем они минуют сверкающую залу, полную не людей – блеклых теней, кружащихся в вальсе, и выходят в увядающий осенний сад. Ветер с дождем безжалостно хлещут Даф по лицу. Всё кругом убого: и умирающие листья клёна, окаймленные ржой, и наливные грозди калины, чахоточным румянцем цветущие на темных кустах, и старчески-сморщенные, переспелые ягоды облепихи. Влажной, холодной осенью – лишь гниение и тлен. Запах его, печальный и сонный, заглушает даже сладковатый бензиновый дух.
Дафна ковыляет на непривычно высоких шпильках – сутулая, затянутая в черную шуршащую ткань, в разрезе платья – ажурный чулок: черные розы ярко выделяются на бледной коже.
Не вызывающая желание, думает Арей, а жалкая – потрепанная кукла, которой наигрались. А на троне мрака теперь жестокий ребенок.
Мечнику следовало бы убить Буслаева – что остановило его? Жалость? Милосердие? Нисколько. Осознание того, что не он судья и не он палач. С каждым годом это знание утверждается в нем, наливается темной, крепкой гордостью, и Арей уже не спешит убивать. А ведь убивать так приятно, когда в бою тебе нет равных. Кровью подпитывать собственную гордыню, оттачивать мастерство не на манекенах – нет! – на мягкой и податливой плоти. Только за сломленную Дафну мальчишку стоило бы убить, физически уничтожить – без надежды и права на возвращение. Стоило бы…
Но вдруг есть шанс? Пути света неисповедимы…
Арей равноудален и от света, и от мрака, он находится в плену своего разума, а собственная сила кандалами висит на ногах. Но и серостью ему не стать: Арей гордец. И этот гордец беснуется внутри него, требуя крови. Совершенно справедливой и оправданной – крови нового Владыки. Это будет убийство во благо мрака: какой из мальчишки, к черту, повелитель?!..
Дафна кожей чувствует ярость барона, но ей безразлично, кому она предназначается и в чем её причина. Даф обессилена и поэтому бесчувственна – ни ненавидеть, ни сожалеть она не может. Тяжкая боль изводит её тело, тоска – душу. Куда и зачем они идут, ей пугающе все равно.
Мамай как всегда на новой машине; сегодня это алый и стремительный “Порше”. Арей открывает дверцу, и Даф поднимает на него изможденный взгляд – под глазами залегли синие тени.
А правильно ли они делают, думает Дафна, а нужно ли бежать? Её светлые брови изгибаются в немом вопросе.
Пальцы Арея нетерпеливо барабанят по открытой дверце: мотор уже заведен, пора в путь.
– Садись уже, – раздраженно торопит барон.
Дафна прогибает спину – это движение уменьшает боль, – и залезает в салон. Арей садится рядом, касается влажной тканью парадного фрака её голого плеча. Мамай бросает в зеркало быстрый взгляд и срывается с места – только свист шин вспарывает воздух.

Дафна закрывает лицо ладонями; сквозь тонкую кожу просвечивают голубые венки. Она дрожит – или плачет – Арей не знает, – и чуть раскачивается в такт безмятежному томному блюзу, льющемуся из колонок. Чувствуется в голосе певца какая-то притягательная обреченность – уже некуда спешить ему, да и незачем.
Именно: тщетность, обреченность, думает Арей. Жив Буслаев или мертв – всё одно: смута, бунт, смерть. Даже, возможно, лучше, что он жив – у них есть несколько месяцев отсрочки. Жить Мефодию осталось не более полугода – и Арей даже рад тому, что не он будет причиной смерти сосунка. В последнее время он старается избегать подобной ответственности.
Машину трясет, едва не размазывает о стены многоэтажек, в окна летят комья грязи. Дворники у Мамая отключены, и по лобовому стеклу водопадом низвергается вода. Цветными пятнами проносятся светофоры, люди – серыми тенями, безумной пляской – огни домов.
Дафна бездумно и доверчиво кладет светлую головку на плечо мечника – ей плохо, ей нужна опора. Девочке-на-шаре нужен тот самый атлет – устойчивый, большой, надежный, – или она потеряет шаткое равновесие.
Арей делает вид, что ничего не заметил, и смотрит в давно запотевшее окно. Оттолкнуть её сейчас – жестоко даже для него.
Всё правильно, думает барон, всё верно. Наигрался, но недолюбил, и теперь никогда больше не сможет: Меф больше не владелец своей души. Или сможет? Вернется, опомнится?..
Арей смотрит на бледные, чуть приоткрытые губы Дафны.
Ни за что.
Барон чувствует, что стоит Мефодию лишь приблизиться к его дому – призрачное милосердие рухнет, и меч не дрогнет в руке.

Мамай тормозит – как всегда резко и звучно.
Резиденция на Большой Дмитровке давно стала обителью сквозняков и условной тишины. Ни Улиты, ни учеников – только тени прежних её обитателей ещё бродят здесь. В кабинете Арея неуютно – он походит на временное обиталище человека, ожидающего каких-то перемен, или скорее на склад книг и ненужных вещей.
Дафна с тревогой гадает, на что же надеется Арей. Чего ждет – или же просто существует, проматывает похожие друг на друга дни?..
– Располагайся, будь как дома, – слова гостеприимства звучат довольно прохладно.
Не глядя на гостью, Арей занимает одно из кресел у камина. Превозмогая боль, Дафна садится рядом, протягивает к огню промокшие ноги. По телу пробегает приятная дрожь.
Время течет незаметно, они смотрят в огонь – это избавляет от неизбежных разговоров. А разговоров Дафна боится; боится осуждения, насмешки, даже нежность ей страшна. Ей бы уснуть, но невозможно представить себя без движения – зудящая боль заставляет постоянно менять позу. Девушка порывисто подымается, делает шаг – и падает.
– Боже… – в ужасе от собственной слабости шепчет она, опираясь о колени барона и пытаясь подняться. Слезы падают на брюки Арея, и Дафне мучительно стыдно.
Неожиданно мечник касается её волос; ладонь его нежнее скользит по эфесу меча, чем по шелковистым прядям, но сердце Даф пропускает удар, словно в предвкушении чего-то.
– Все проходит, светлая, – и это пройдет.
Дафна пахнет нарциссами; хрупкий, умирающий запах.
Арей надолго запомнит его.


Февраль. Стремительность.

“Был светел ты, взятый ею
И пивший её отравы.
Ведь звезды были крупнее,
Ведь пахли иначе травы”.
(Анна Ахматова)


Февральские ветры поют громко, хоть и спотыкаются о крыши домов, ныряют в подворотни. В феврале сырость и оттепель борются с морозом. Луна мутна, часто прячется за пеленой метели, но в глубине полуночного неба уже ощущается что-то мятежное и бесконечно юное.
Мефодий убит – не прошло и месяца. Арей ошибся в своих расчетах, но они успели скрыться. В стане темных разруха, и этой зимой свет властвует в сердцах людей. Земля опьянена счастьем и любовью, и некому пока вносить привычную горчинку. Мрак режет себе горло, вскрывает вены, и делает это медленно и жестоко. Несколько кланов сражается за власть, и если ты не принадлежишь к одному из них – конец. Но Арей умеет скрываться и ещё лучше – махать мечом. Он уверен в себе, он опытный хищник.
Они давно в бегах и давно любовники: Дафна занимается нежностью, а Арей – забвением, хотя оба думают, что занимаются самой настоящей любовью.
Они меняют холодные квартиры, ночуют в заброшенных кварталах, а под окнами ночами раздаются крики и звон оружия. Бушует гражданская война, мрак бьется в бессмысленной и безобразной агонии.
Арей не спит – ему это не нужно. Одной рукой он укрывает Дафну, натягивая меховую полость ей до подбородка, а второй держится за меч. Выбитое окно и дверной проем – под его бдительным надзором. Где-то неподалеку жгут костры – враги ли, друзья ли – неизвестно, – и отблески огня пляшут на стенах. Высовываться нельзя.
– А весной разводили костры, – в полусне бормочет Дафна, из-под полости показывается её тонкая, белая рука.
– Спи, – хмурится Арей.
Их жизнь стала стремительной, прямой и острой, как лезвие меча, думает барон. Больше ни дня без движения, ни ночи без объятий. На размышления не остается ни времени, ни сил: бежать, сражаться! Их ветреный февраль – метель в лицо и свист попутного ветра, бесконечность железных дорог и скоростных шоссе. Ветер – кругом слишком много обжигающего ветра, слишком много крови, слишком много любви – Арей опьянел бы, но знает, что нельзя. Одна заминка, одно неверное движение – и Дафна мертва. Никогда, даже самой глубокой ночью, даже в моменты, когда она целует его, с трепетной слабостью в руках привлекая к себе, он не разрешает себе расслабляться. Никогда – пока бьется сердце, глаза – смотрят, а рука крепка.
Арей не берется утверждать, что любит девчонку – с ней он забывает. Забывает бесчисленных павших противников, горько и отчаянно любимых жену и дочь, забывает зыбкое и ненадежное сегодняшнее положение. Дафна – волшебный эликсир, и есть смысл беречь его. По крайней мере, Арей старается думать в таком ключе.

Очередное утро занимается над городом – яркое, но не ясное. В морозном небе столпами стоят дымы заводских труб. Грея руки над огнем, Дафна смотрит, как играют алые блики в окнах далеких многоэтажек. Девушка по подбородок замотана в шарф – Арей видит лишь её небесно-голубые глаза. Ни обреченности, ни холода – ласковые, счастливые глаза – похоже, что под шарфом Даф улыбается. Барон протягивает ей железную кружку с дымящимся какао, и пальцы их на мгновенье соприкасаются.
– Я подумала, нужно будет перетащить бочку, чтобы в ней разводить огонь, – говорит она.
– Мы уходим сегодня же, Даф, – мрачнея, отвечает Арей.
– Почему? Ведь эту неделю было спокойно… – взгляд безмятежный как весеннее небо.
Арей поднимается. Он не хочет объяснять, не хочет запугивать. Всё равно будет так, как решит он.
– Ты куда? – Дафна вскакивает, ставит чашку на подоконник.
– На стрельбище.
Так они называют пустырь за домом. Вечерами они дерутся там на клинках, а днем стреляют по мишеням – ими служат жестяные банки и старые автомобильные диски. Даф на редкость неспособная ученица, но Арей понимает, что она была создана совсем не для этого.
Барон спускается по лестнице; облупившиеся стены расписаны из баллончика, пахнет сырой плесенью и кошками. Позади – Дафна; её ботинки легко касаются деревянных ступеней. Арей на секунду задерживается перед дверью, прислушиваясь, а неуклюжая и беспечная Даф врезается ему в спину и смеется.
Как же радостно, думает Дафна, и совсем не страшно. Она наслаждается подаренной возможностью легкомысленности. Она любит сильно и трепетно, как будто завтра предстоит умереть; её любовь юная, яркая, легкая – и из всех неудобств причиняет одно лишь пьянящее головокружение.
На улице ярко – после темного подъезда слепит глаза, и холодно. Они шагают по глубокому снегу: первым – Арей, а Дафна ступает след в след, играя с собой в какую-то забавную игру.
Ребенок, думает Арей, сколько бы ей ни было – всё равно девчонка. Прозорливая и доверчивая, жизнелюбивая и улыбчивая. Неправильная Дафна, Дафна, нарушившая все законы. Воскресшая из пепла, словно феникс, – а Арей вот не смог, и до сих пор не живет, а существует. И для того, чтобы забыть об этом, у него есть Дафна. Кем подарена и за какие заслуги?..
Они огибают дом. На стрельбище – одинокая собака, мать, рыскающая в поисках еды. Дафна хочет приманить её, но Арей стреляет в воздух, и дворняга убегает. Девушка не оглядывается – она всё понимает, но ей все равно чуточку обидно.
– Приступим, – говорит Арей и прислоняется к стене. Ворот его куртки высоко поднят, руки – в карманах. Мечник знает, что стрельба не приносит Даф удовольствия, но считает необходимым научить её защищаться.
Девушка чуть задирает куртку и достает пистолет – Арей настаивает на том, чтобы оружие всегда было при ней, – от кобуры на белом бедре теперь синяк.
Целится неумело, рука дрожит – будто стреляет в человека, а не в жестяную банку. Арей недовольно хмурится.
– Выше бери.
Дафна старается изо всех сил. Выстрелы звучат гулко, и с голого тополя поднимается стая ворон, надрывно каркая, рассыпается по небу черными кляксами.
Начинается снегопад.
Арей не выдерживает и подходит к девушке сзади, направляет её руку.
– Так и никак иначе, – строго говорит он, вторую руку кладет девушке на плечо – Дафна ощущает тяжесть и тепло его ладони.
– Ну? – Арей приподнимает бровь. Даф стреляет – и из-за отдачи её тело немного подается назад. Жестяная банка падает в снег.
– Еще, – командует Арей, но Дафна кладет голову ему на плечо. Бунт без слов?..
– В чем дело? – барон машинально смахивает снежинку с её подбородка. В глазах девушки – пронзительная грусть, но Арей не понимает её причины.
“Что если завтра смерть?” – думает Дафна, и острая тоска вдруг пронзает сердце. Тоска эта увеличивает ощущение жизни стократ – Дафне даже кажется, что она чувствует, как по жилам бежит кровь. Что если он бросит её, наигравшись, – при одной мысли об этом слезы выступают на глазах. Дафна понимает, что сама вызывает эти мысли к жизни, сама и упивается их мучительной сладостью. Пистолет выпадает из ставших внезапно слабыми рук. Даф поворачивается к Арею, ищет его губ. На её ресницах, на его волосах и бровях – снежинки.
– Люблю, – шепчет она.
Какое точное определение, цинично думает Арей. Она просто любит – внутри нее живет это чувство, а то, что оно выплескивается на него, барона мрака, – чистая случайность. Будь на его месте Мефодий, позволь бы Мефодий любить, – светлая любила бы его. Уже за одно это его стоило убить.
Арею же не хватает до любви самую малость – и всё же бесконечно много. Словно на рояле западает одна клавиша – и гениальная симфония тут же превращается в тягостную дребедень.
Любовь дарит Дафне небывалую чувственность, и она вздрагивает от каждого прикосновения, хоть на ней и надеты теплые зимние вещи. Её кожа пахнет молоком и медом – скорбный запах нарциссов приутих на время. Даф дергает молнию на своей куртке вниз, но Арей останавливает её руку.
– Замерзнешь, – улыбается он; в уголках глаз собираются лучистые морщинки.

В старом, довоенном доме топот множества ног, хлопанье дверей, голоса. Их обнаружили.

Дафна поднимает упавший пистолет, и они идут к одному из кирпичных гаражей, и снег заметает их следы. Идут сосредоточенно, не сговариваясь – они давно уже поняли, что стремительное бегство только привлекает внимание. Двадцать мечников на одного – ненасытные шакалы. Этой зимой в ходу лишь один закон – закон силы: победит тот, кто добудет больше дархов.
Арей открывает ржавые ворота, и Даф ныряет в спасительную темноту. Пара быстрых рун – и их не найдут: преследователи не настолько умны и слишком нетерпеливы – им проще предположить, что барон мрака уже за километры отсюда, чем представить, что он затаился под самым их носом.
Дафна влезает на капот скрытой в темноте машины, стараясь двигаться как можно тише. В гараже пахнет машинным маслом и пылью; перед Дафной – квадрат ворот, очерченный тонким белым светом и силуэт Арея – всё ближе. Девушка легко касается ладонью его колючей щеки.
Стражи уже во дворе: слышно, как кто-то коротко выкрикивает команды.
Арей проводит пальцем по её губам, показывая, что нужно молчать – и чувствует её улыбку. Даф запрокидывает голову, и его палец невольно касается теплой, чуть влажной шеи и дальше – шерсти шарфа.
Голоса совсем рядом – настороженные, негромкие. Приятно думать, что стражам сейчас страшно, представлять их напряженные в ожидании внезапного нападения позы.
Дафна вздрагивает, но Арей успокаивающе проводит ладонью по её волосам – он знает, что стражи не найдут их: слишком абсурдно то, что они – здесь. Но другой рукой барон незаметно касается меча, уже появившегося на поясе.
Он целует её, а Дафна исступленно шепчет любовную ересь – те самые слова, что Арей так не хочет слышать и которых боится. Незачем ей это говорить и чувствовать. Барон отчетливо ощущает: рано или поздно быть беде.
– Люблю тебя… без тебя бы умерла, – выдыхает Даф, и Арей удивляется буквальности её последних слов.
Она заставляет его стягивать с себя одежду, прижимает покорные руки барона к груди, к сладостно тянущему животу. Арей наблюдает за девушкой с ужасом и болезненным интересом. А Дафна красива, думается ему вновь, – именно безусловно красива. Жаль, что для него её нежность слишком огромна.
Шаги стражей отдаляются, всё тише звучат приказы…
Дафна отдается снова – как будто в последний раз – и дышит ему в плечо.


Март. Последний отблеск.


Надо мною только небо,
А со мною голос твой.
(Анна Ахматова)



Мартовское небо ясное, высокое, пронзительное, радостно звучит капель, двор перечеркивают густо-синие тени. Вроде бы зима, а солнце уже горячее, думает Дафна и зашторивает окно.
На Дафне мягкая пижама и уютные домашние тапочки: уже вторую неделю она больна. Даф старается не думать об этом, не жалуется, не просит особого к себе отношения, но Арей видит, что сил в ней всё меньше, она исхудала и словно медленно сгорает, растворяется в воздухе – полупрозрачная, мерцающая.
Что делать, он не знает – Арей привык сражаться с материальными противниками, и руки его опускаются.
– Скорей бы весна, – тихо говорит Даф.
Они одни в пустой профессорской квартире с высокими потолками, удобной мебелью и бесконечными книжными шкафами. Где хозяева – остается только гадать.
– Уже скоро, – отзывается мечник.
Скорей бы, думает он, ощущая иррациональную боль там, где у смертных обычно бывает эйдос. Арей хочет, чтобы весна пришла для Дафны, чтобы она успела её застать. Он приказывает себе не сочувствовать, не жалеть – словно всё так, как было раньше. Барон понимает: стоит ему начать жалеть – и Даф сломается. Она и так держится из последних сил.
Арей помнит свой разговор с врачом: доктор был убийственно вежлив, когда, спустя полчаса, вышел в холл к мечущемуся, словно раненый зверь, мечнику.
– Она больна…
Арей не вслушивается в то, что говорит довольно молодой, опрятный и собранный врач.
– Лекарство?! – рявкает он, и доктор в испуге отшатывается: он, конечно, повидал на своем веку и практически всемогущих бизнесменов, и мафиози, чуть что – хватавшихся за оружие, но человек, что стоит сейчас перед ним, кажется опасней их всех.
– Сожалею, но…
– Я заплачу, – уже тише – хмуро и зло – бросает Арей.
Врач лишь пожимает плечами: они все готовы платить – и платить много. Но ему невдомек, что плата стража мрака отличается от обычных посулов.
– Чего ты хочешь? Всемирной славы? Бессмертия? Чего?! – Арей хватает медика за накрахмаленный воротничок рубашки.
– Про-про-простите, – мямлит доктор, принимая барона за опасного безумца. – Вы неправильно поняли...
Взгляд у него как у кролика, попавшего в когти к орлу.
– Ваша… дочь, – он осторожно произносит слово “дочь”: персонал в этой дорогой клинике отлично вымуштрован, ведь порой ляпнуть невпопад означает лишиться работы.
Арею всё равно. Дочь – значит, дочь. Он убьет докторишку, как только тот договорит.
– Она смертельно больна, – врача бьет нервная дрожь.
Мечник молчит, но воротничка не отпускает.
– Мы можем положить её в клинику, – торопится продолжить доктор. – Если вам так будет спокойней. Но уверяю вас: это бесполезно.
– Сколько ей осталось? – убийственно тихо спрашивает Арей.
– Очень и очень мало, – дрожащей рукой врач смахивает капельку пота, скользящую по виску.
Барон с силой отталкивает его; человек падает навзничь, ударяется о кафельный пол и закрывает лицо ладонями…

Дни идут за днями, весна разгорается всё ярче, а глаза Даф потухают. Дафна смотрит растерянно, обескуражено, чуть склоняя голову набок. По утрам её мучает кашель, она часто спит днем. Она умирает, думает Арей, и эта мысль болью отзывается в голове.
Однажды он не выдерживает – притягивает Даф к себе, сажает на колени, но не говорит ни слова. У них своеобразный договор: оба молчат, притворяются, что не замечают. Дафна безмятежно улыбается, прижимается щекой к его щеке – и Арей отмечает, что кожа её суха, словно пергамент. Он сжимает Даф в объятиях, а она теребит его волосы, и прохладная рука её чуть дрожит.
На чужой кухне громко тикают часы, сквозь легкий тюль пробиваются яркие лучи весеннего солнца, пятнами ложатся на старый паркет. Волосы Дафны трогательно пахнут нарциссами, и это страшно.
– Все проходит, и это пройдет, – шепчет девушка, легко касаясь губами уха Арея.
Барон вздрагивает – слова эти как удар бичом, – и лишь крепче прижимает к себе исхудавшее тело. Даф молчит: пусть ей немного больно, но так ей кажется, что и он любит её. Арей ни разу не говорил ей об этом, а она никогда не спрашивала – его поступки всегда значили для неё больше слов. И она ни о чем не жалеет.
Всё повторяется, в отчаянье думает Арей. Нельзя было сочувствовать ей – тогда, осенью; нельзя жалеть, нельзя принимать любовь, если её недостоин. Нельзя только брать. А он забрал у Дафны всё, это он. Он виновен. Дьявол!..
– Что с тобой? – ласково спрашивает Даф, с пониманием глядя во внезапно потемневшие глаза. – Всё же хорошо будет.
Но она, конечно, врет. Она просто успокаивает его, ведь сколько времени он успокаивал её, – он, сильный и уверенный.

Дафна умирает на рассвете – Арей отчетливо слышит, как с первым лучом солнца замирает её дыхание. Двое златокрылых уже стоят рядом, словно две надгробные статуи, и ни осуждения нет в их взглядах, ни печали. Они даже не смотрят на барона мрака, склонившегося над похолодевшим и уже никому ненужным телом. Стражи света ждут, когда эйдос Дафны окончательно простится с плотью, но яркая синяя искра упорно парит рядом с дархом Арея, будто хочет навсегда сгинуть во мраке. Лица златокрылых суровы – они готовы сражаться, если темный решит посягнуть на эйдос бывшей светлой.
А барон хочет умереть – чтобы его сознание перестало быть его сознанием, а разум – его разумом, чтобы перестать видеть, помнить и чувствовать. Стать ничем, раствориться, превратиться в мельчайшие и безымянные частицы. Никогда раньше он всерьез не желал себе смерти – страшно было отказаться от существования, потерять свой изолированный и жалкий разум, безнадежно отравленный сомнением и гордыней, своё мнимое всесилие.
На рассвете всё это вдруг становится в тягость.
Арей бросает взгляд на златокрылых, но они не смотрят на мечника. Один из них держит непокорный эйдос на ладони, и стражи взлетают – взошедшее солнце победно сияет на их золоченых латах. Всё, что остается у Арея, – тело, лишь вчера бережно укрытое им самим теплым одеялом. Голубые глаза Дафны блестящие и пустые, но на губах застыла легкая улыбка. Арей хочет в последний раз дотронуться до её белой руки, но сладковатый запах нарциссов становится удушающим, и барон, тяжело поднявшись, выходит из комнаты.

***

В разгар литургии незнакомый мужчина заходит в церковь. Лицо его искажено, как от боли, а шаги тяжелы, словно ноги его скованы невидимыми цепями.
Свет – чистый свет – падает на старую напольную плитку, минуя таинственные и скорбные лики святых. Хор поет “Иже Херувимы” – светло-радостное, невесомое. Потемневший от времени иконостас наполовину закрывает тяжелое паникадило, тускло мерцают на нём десятки свечей.
Мужчина медленно приближается к алтарю и замирает под центральным куполом. На него оглядываются, будто чувствуют, что негоже барону мрака находиться в храме Божьем.
А он смотрит прямо вверх, выше лучей, падающих из маленьких окон, мимо огромного лика Христа – туда, в нарисованную синь неба. Мечник пытается вспомнить давно забытые слова, но вопреки всему вспоминается другое...
Светлые волосы, разметанные по подушке. Мечущиеся на стенах тени. Её прикосновения, её острые колени, тонкие пальцы, сжимающие край одеяла. Сбивчивое дыхание и пленительная хрупкость плеч. Изогнутые в мольбе брови и отчаянная улыбка.
И утренний луч на смятой подушке – рядом с её безмятежным лицом.