Глава 1Для Astherha L.N. по заявке «Пейринг Ганс/Хайнкель, рейтинг любой, жанр любой, но хотелось бы без насилия и унижения, но ни в коем случае не флафф; авторский фик или перевод».
+++
«…никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, —
но над небом звездочка восходила.
Но проклятая звездочка восходила».
Линор Горалик
В полдень безоблачное небо истекает золотым светом, таким ослепительным, что его назовёт безжалостным кто угодно, кроме Хайнкель: северянка по рождению, она обожает солнце, пьёт его, как воду.
Кафе на набережной похожи на ряды игрушечных домиков. Совершенно одинаковые, может показаться, будто настоящее из них — только одно, а остальные — всего лишь череда отражений в бесконечном зеркальном коридоре. В звонкие голоса играющих детей вплетаются хриплые крики чаек.
Хайнкель не любит детей. Точнее, она просто не умеет с ними управляться, в отличие от Юмико, в которой души не чают все, от вопящего младенца до прыщавого подростка. Вот и сейчас хоровод малышни окружил её, крохотные ручонки тянут за строгую чёрную юбку, выпрашивая внимания с настойчивостью голодного птенца, круглые глазёнки смотрят с обожанием. Хайнкель стыдно себе в этом признаваться, но она немного завидует птичьей лёгкости подруги.
Сама-то Хайнкель Вольф с ранней юности обеими ногами твёрдо стоит на земле: никаких мечтаний, никакой романтики, никаких устремлений, кроме веры… И потом, кто-то же должен всегда заботиться о том, чтобы воздушная Юмико не взмыла в небеса раньше срока.
Обычно Хайнкель довольна своей жизнью и своим характером — кто это, в конце концов, сказал сему грешному миру, что женщина обязана всегда быть молчаливой, добросердечной и кроткой? — но сегодня нарастающее раздражение, копившееся ещё с утра, наводит её на грустные мысли. Может, всему виной очередное ежемесячное свидетельство её женской природы, может — слишком шумная и яркая набережная с веселящимися людьми. Или неуважение, которое проявил один из чинов Ватикана, изъявив желание видеть их с Юмико своими телохранителями на некой важной встрече.
Встреча, может, и важная, и место, для неё выбранное, отвечает всем канонам классических шпионских романов: нигде не бываешь так одинок и незаметен, как в бурлящей толпе. Хайнкель любопытна, Хайнкель, как она сама для себя решила, неглупа — как раз в меру для того, чтобы подмечать детали и выстраивать логические цепочки, но не интересоваться больше, чем следует, чужими делами.
Когда — если — понадобится, она без труда вспомнит и до малейших деталей отобразит в отчёте и эту встречу, и сколько она продлилась, и как выглядела и вела себя до и после неё важная ватиканская «шишка».
А пока остаётся только сидеть в лёгком плетёном кресле и потягивать через соломинку апельсиновый сок, наслаждаясь одновременно и овевающим лицо свежим бризом, и напекающим макушку яростным солнцем. Ах, ну и не забывать наблюдать за двумя склонившимися друг к другу мужскими силуэтами в тени увитой плющом крыши.
Хайнкель дрейфует в мареве жаркого полудня и пелене окружающих голосов, как вдруг замечает, что к её столику направляется официант с подносом. Она думает, что паренёк перегрелся на солнце и перепутал заказы, но тот с лёгким поклоном выставляет на столешницу сначала сверкающий тонкостенный бокал, а потом — оплетённую соломой бутылку, от которой, как и от бриза, веет благородной прохладой. Не спеша, отточенными движениями, откупоривает её — плывёт в воздухе приятный аромат, не столько спирта, не столько винограда, сколько...
— Что это? — резко спрашивает она, бросив взгляд сначала в сторону «нанимателя» (нет, тому бы точно не пришло в голову таким образом заботиться о телохранителе), потом в строну по-прежнему беззаботно резвящейся с детьми Юмико.
— Попробуйте, мадам, — снова поклонившись, отвечает официант. — Прекрасный год, прекрасный букет!
— От кого это? — Хайнкель привстаёт, жестом пытается остановить паренька, уже наклонившего бутылку над бокалом, но плевать он на неё хотел со своей услужливой непреклонностью, вот оно — превосходство цивилизованной наглости над грубой силой. — Здесь какая-то ошибка.
Официант с понимающей улыбкой качает головой, потом фамильярно придвигается ближе. Хайнкель осторожно запускает руку под мышку, где, скрытый белым полотняным пиджаком, надёжно покоится в кобуре небольшой револьвер. Но официант всего лишь заговорщицки подмигивает и лёгким кивком указывает куда-то в сторону угловых столиков под тентами.
— Мадам от поклонника, — говорит он, еле шевеля губами.
Хайнкель оборачивается, ожидая чего угодно, ей ли не знать, что с таких вот безобидных подарочков зачастую начинаются самые страшные и кровавые заварушки.
Наверное, поэтому внутри и ёкает так странно и предвкушающе: подумать только, якобы «поклонник»…
Сначала ей кажется, что официант солгал или ошибся, столики пусты, но потом она видит за самым дальним высокую мужскую фигуру, досадливо стряхивает с носа затемнённые очки и вглядывается пристальнее, досадливо щурясь. Это что ещё за новости… правда, что ли, поклонник?
Да за кого её тут принимают!..
Она в ярости закусывает губу, но тут же заставляет себя успокоиться, представляет, как выглядит со стороны: простое (но на её взгляд слишком открытое) белое платье, кокетливый пиджачок… Скучающий вид и коктейль, пусть и безалкогольный, в одной руке, сигарета в другой… Какой стыд!
Спрятавшееся было плохое настроение немедленно возвращается и вступает в свои права. Хайнкель нервно распрямляет до того скрещённые ноги, сжимает колени: да, ещё и поза… как у уличной девицы. Вздумала вообразить себя «настоящей женщиной»… вот как с женщиной с ней и обошлись! Немедленно следует подойти к незнакомцу, объяснить (без грубости, думает она, только без грубости — безразличен ей, Хайнкель, какой-то местный дурак), что он ошибся, и вернуть деньги за вино. И поскорее, пока он не подумал, будто сумел её смутить.
— Мадам, попробуйте! — взывает официант, но она уже отодвигает стул и идёт к незнакомцу, раздражённо чеканя шаг, когда длинный шёлковистый подол платья обвивается вокруг её икр.
— Послушайте, — начинает она, но осекается, когда неизвестный встаёт. Хайнкель не привыкать к высоким мужчинам, но этот высок как-то уж запредельно — больше семи футов. Она и сама не коротышка и всегда глядит собеседнику в глаза (а лучше — сверху вниз), но сейчас ей приходится задрать голову, чтобы посмотреть в загорелое лицо, на котором ярко выделяются ослепительно голубые, как холодное небо её родины, глаза.
Раздражение охватывает её с новой силой: так неприятно ощущать себя маленькой, жалкой и смешной под этим внимательным чужим взглядом.
Она хлопает себя по боку и только в этот момент соображает, что, торопясь, забыла сумочку с деньгами на стуле. Нет, её не украдут, конечно, попробовали бы только, но Хайнкель будет выглядеть вдвойне глупо со своими претензиями и беготнёй туда-сюда по кафе.
— Ваш подарок, — продолжает она, — это…
Она так и не успевает договорить, что — ошибка, оскорбление, унижение, глупость? — как совершенно неожиданно незнакомец берёт её ладонь в свои и, не успевает Хайнкель вырвать руку, опускается на одно колено.
Теперь она действительно может посмотреть на него сверху вниз, но вместо этого вертит головой: сейчас все окружающие должны смотреть на неё и ухмыляться, но очевидно, что до происходящего под тентом никому и дела нет.
И, не успевает Хайнкель хоть слово сказать, незнакомец прижимает её ладонь к своим губам.
Это жадный и бесстыдный жест, и он поражает её гораздо больше, чем неожиданно подаренное вино, чем упорное молчание (возможно, он турист и не знает языка? — проносится в её логичных и упорядоченных мыслях) «поклонника».
Хайнкель кажется, что к костяшкам пальцев нагло и быстро прикасается влажный горячий язык; она ахает от неожиданности и выдергивает руку из крепкой хватки. Но — подсказывает ей всё та же надменная логика — на самом деле её просто отпустили, ведь этой узкой длинной мужской ладони ничего не стоило одним движением сплющить её пальцы — уж в таких вещах Хайнкель Вольф разбирается.
По-прежнему молчащий незнакомец плавно поднимается и, до сего момента серьёзный, неожиданно улыбается, широко и по-мальчишески, и смотрит на неё, широко раздувая ноздри длинного прямого носа, будто чует неизвестный Хайнкель, но очень сладкий запах.
А потом, вновь опережая оцепеневшую Хайнкель, ровной спокойной походкой удаляется, оставив её в полном замешательстве смотреть в его обтянутую простой рубашкой спину.
Она рассеянно трёт пальцы, чувствуя, что на щёки отнюдь не из-за жары набегает малиновый румянец. Никому ещё не удавалось за такой короткий срок выставить её идиоткой! Проклятые туристы! Проклятые мужчины!
Танцующе, словно плывя в жарком воздухе, к ней наполовину подходит, наполовину подбегает Юмико, за подол которой цепляются пара черноглазых хохочущих малышей.
— Хайнкель? — теребит та её. — Да что случилось, Хайнкель, что это был за молодой человек?
Значит, даже Юмико заметила эту глупую пантомиму!
— Да ерунда, — отрубает Хайнкель. — Перегрелся тут на жаре какой-то псих.
Юмико, как и всегда, заслышав грубый тон, огорчённо качает головой:
— А у него такое спокойное лицо… Одухотворённое…
Хайнкель готова взорваться и долго-долго вдалбливать бестолковой восторженной подруге, что щенячья мордочка ещё не значит, что перед тобой не молоденький волчонок, но заставляет себя промолчать.
Благо, встреча, похоже, наконец-то закончилась и важное лицо из Ватикана пробирается между столиками, суетливо промокая платком вспотевший и бледный лоб.
Когда они уже должны уходить, Хайнкель, всё ещё в рассеянной задумчивости стоящая перед столиком незнакомца, замечает какой-то клочок бумаги между салфетницей и солонкой и, сама не понимая, зачем это делает, берёт его и воровато прячет в карман.
+++
Пробегает неделя, уносит с собой влажную средиземноморскую жару, взамен дарит (или швыряет под ноги, как думается раздражённой Хайнкель) моросящие дожди с холодным ветром.
Юмико (точнее, Юмие) спешно увозят на частном корабле — снова нервный срыв, снова истерики, снова психиатры и лекарства.
Ватикан заботится о детях своих, но Хайнкель от этого не становится менее грустно. Она стоит на причале, сжимая в окоченевших пальцах ручку зонта, вглядывается в почти английские туманы и безмолвно молится, обращаясь к Создателю всего сущего, который, говорят, иногда бродит там, в тумане, заглядывая в души человеческие.
Наверное, молитва выходит у обиженной Хайнкель не слишком искренне, потому что в лицо издевательским плевком летит солёная вода, смывает с губ невесть зачем нанесённую розовую помаду.
Обругав себя за глупую самонадеянность и наглость по отношению к мотивам Создателя, Хайнкель бредёт домой — точнее, в съёмную квартирку, на которой предстоит жить ещё недели три. Покупает по дороге готовую пиццу, большую бутылку сладкой колы. Привычно приостанавливается перед вишнёвым йогуртом на прилавке, но потом напоминает себе, что покупать его не для кого, найдётся кому напоить им Юмико. Забегает в аптеку, скрупулезно и тщательно подбирает по списку лекарства от простуды, но долго стоит перед витриной, глядя на своё бледное, с покрасневшим носом отражение и выходит, так ничего и купив.
Ей не привыкать подолгу быть одной, не привыкать заботиться только о себе, но сейчас, закуривая на узком балконе, где от соседского окна одурманивающе пахнет гниющими пышными цветами, Хайнкель думает, что сам воздух этого маленького туристического городка действует на неё разлагающе.
По крайней мере, никогда раньше при взгляде на хихикающие обнимающиеся парочки, на всплывающие в небо разноцветные воздушные шарики, на букеты, сувениры, кареты для прогулок молодожёнов ей не хотелось плакать от чего-то, похожего на бессилие.
Хайнкель молода, но, думается ей, быть может, сожаление о ненужном и далёком — это и есть старость?
Уезжать, бежать отсюда при первой же возможности, назад, в круговерть её обычной жизни, к благодушному спокойствию святых отцов и их же яростному, почти что женскому коварству.
Она докуривает, кидает окурок вниз, точно в центр опрелой, залитой дождями клумбы в виде сердца и идёт в сырую прохладу так до сих пор и не обжитой комнаты. Это Юмико умеет придавать уют любому месту, у Хайнкель такого дара нет, но сейчас ей так хочется на время обрести его… Хоть самой себе доказать, что осталось в ней ещё что-то от обычного человека, помимо извечной её самостоятельности, которую просто девать некуда.
А бардак, ко всему прочему, стоит страшный, её и Юмико вещи вперемешку, с тех пор, как Хайнкель с отцом Константином в жуткой спешке искали по всем карманам некстати пропавшие визы и паспорт на имя Такаги. Забыв, что обещала себе и квартирной хозяйке не курить в комнатах, Хайнкель, зажав губами фильтр очередной сигареты, принимается складывать на кровати одежду: нижние юбки (и как ей не жарко?) Юмико, ночную рубашку (это в стирку), пиджак с пристроченными изнутри ремнями для кобуры…
Белое платье, раздражающе вызывающее в своей простоте, выскальзывает из запотевших рук, а когда Хайнкель поднимает его, на тёмном полу остаётся лежать выпавший из кружевного кармана белый квадратик.
Ах, ну конечно же, ведь тот назойливый (и страшный — страшно наглый!) тип из кафе оставил что-то вроде визитки. Хайнкель не прочь сейчас с кем-нибудь поскандалить, заодно и вспоминает, что так и не вернула деньги за вино, а быть в долгу она просто ненавидит.
Странная визитка — картонный прямоугольник дорогой бумаги, но на нём ни имени, ни адреса, ни рода занятий, всего лишь местный номер. Наверняка заказана специально, чтобы клеить по кафе девиц.
Ну что же, пусть убедится, что не все женщины такие, какими бы ему хотелось их видеть!
Гудок, второй, третий — на том конце никто не берёт трубку, и Хайнкель начинает уже жалеть о своём порыве: ну что она привязалась, подумаешь, какой-то Казанова… Перед лицом вечности всё обращается в прах, учил её когда-то воспитатель, но наука не пошла впрок — Хайнкель позорно мелочна и мстительна…
В трубке щёлкает, раздаётся раздражающее попискивание и, наконец, выжидательное молчание.
— Алло, — говорит Хайнкель, плечом прижимая телефон к щеке. — С кем я разговариваю? Алло? — Тишина, похожая на ту, что слышишь, приложив к уху морскую раковину, служит ей ответом.
Потом на том конце провода очень медленно кладут трубку. Хайнкель слушает короткие гудки до тех пор, пока забытый окурок чувствительно не прижигает пальцы.
— Ну и придурок, — говорит она с лёгким удивлением.
И ложится на постель, прямо в ворох так до конца и не свёрнутых-сложенных юбок, брюк и рубашек.
+++
Человеку, который не привык отдыхать, трудно воспринимать неожиданный отпуск. Хайнкель мается, чувствуя себя ненужной и забытой, ест в три горла и немного толстеет за три дня, не слишком, конечно, но достаточно, чтобы собственные бёдра неожиданно показались ей слишком крупными.
Бегать по утрам — лучший выход, идеальный способ поддерживать форму. Она выходит очень рано, когда над городом только занимается рассвет, вешает на шею цепочку с ключом и, мысленно повторив в уме маршрут, без подготовки срывается в быстрый, слишком быстрый для простой зарядки бег.
Узкие улочки петляют, заставляя её запыхаться, но, выбежав в парк, Хайнкель вздыхает полной грудью — хочется закричать, завыть от нереального чувства свободы, что скользит, обгоняя её, в воздухе. Пустота. Звенящая тишина. Запах мокрой земли. Она вновь ускоряется, дорожки здесь прекрасные, будто идеально приспособленные под её кроссовки.
Но радость тускнет и блекнет, когда сзади доносится чужое ровное дыхание. Хайнкель стискивает зубы и прибавляет скорость, а звук дыхания всё ближе и ближе. Подумать только, даже утренний моцион она не может нормально совершить!
На мгновение Хайнкель даже чувствует себя загнанным кроликом, но сдаваться так просто не собирается, лёгкие у неё, несмотря на курение, отличные, ноги сильные — она выдержит.
Её преследователь всё ближе, один крутой поворот — и они уже бегут рука об руку по широкой дорожке. Соревнование абсолютно молчаливое и такое же сумасшедшее. Хайнкель бросает случайный взгляд (пот ручьями течёт со лба, щиплет глаза) вбок и обомлевает — лицо бегуна ей знакомо.
Да-да, те же спокойные голубые глаза, белые, выгоревшие, наверное, на солнце — а выглядят как седые, — короткие волосы и, конечно, рост как у Пизанской башни. Даже рубашка, кажется, та же, в которой он был в кафе.
Хайнкель с силой прикусывает изнутри щёку и делает последний рывок, на изломе собственных сил. Будь она проклята, но так издеваться над собой не позволит. Сейчас обгонит его вон у того дерева, остановится и спросит, какого чёрта он её преследует.
А незнакомец даже не запыхался, бежит с ней нога в ногу, хотя без проблем мог бы обогнать.
Она готова мчаться до тех пор, пока не упадёт замертво, но ему, похоже, надоедает, он легко вырывается вперёд и заступает ей дорогу. Хайнкель ни за что в этом не признается, но она счастлива наконец-то окончить эту безумную (всё равно что волчью, мелькает в голове) гонку, рваными глотками пьёт теплеющий утренний воздух и пытается унять бешеный стук сердца.
«Победил, сволочь», — устало мечется у неё в голове навязчивая мысль.
Незнакомец молчит, но попыток к неуклюжей мужской галантности не предпринимает — и хорошо, иначе бы Хайнкель…
— Что вам… Что вам нужно? — договаривает она со второй попытки. — Какого чёрта вы за мной тащитесь, что вы молчите, ну же!
Он дружески протягивает ей развёрнутую кверху ладонь, на которой лежит ключ с порванной цепочкой — от её квартиры.
+++
Всё-таки воздух здесь странный, думает Хайнкель. Располагающий к неожиданным знакомствам и странным поступкам. Вечер плывёт над парком, сигаретный дым вплетается в сумерки, мошкара крутится у фонарных огоньков.
Ганс — так зовут её нового знакомого, он сам несколько (три? четыре? больше?) дней назад написал своё имя — только имя — на листке из блокнота и протянул ей.
Забавно, но Хайнкель так и не может понять, то ли он немой, то ли и впрямь говорить вслух предпочитает только на каком-нибудь редком языке. Редком — потому что фразы на французском, английском и немецком он понимает без проблем, но качает головой, когда Хайнкель просит что-нибудь произнести.
Так или иначе, но пока они переписываются, точнее, она говорит, а он, если есть, что ответить, пишет по-итальянски несколько коротких фраз в блокноте.
Это игра, конечно, не больше, чем игра, но впервые Хайнкель чувствует себя наравне со всеми в этом крохотном, но блестящем и живом городе, когда идёт по вечернему бульвару, а рука её покоится на чужой полусогнутой руке.
Хайнкель поначалу немного опасается его, как она старается себя убедить — закономерно, ведь любой незнакомец по определению представляет угрозу, эта константа ей знакома и привычна.
С другой стороны, очевидно, что она по-настоящему нравится Гансу, иначе не преследовал бы он её с такой настойчивостью. И не вёл бы себя так странно по-джентльменски…
…что, впрочем, не отменяет того, что часто Хайнкель Вольф хочется стать перед зеркалом, надавать себе пощёчин и обозвать дурой.
Вместо этого она красит перед зеркалом губы. Алой помадой.
Многих блондинок просто убивает красное, но не её — наоборот, рот становится чётким и каким-то жестоким, завитые и зачёсанные назад (ничего сложного, о нет, она не собирается слишком стараться, она презирает мирскую суету) волосы придают лицу серьёзное высокомерное выражение.
Ганс выглядит впечатленным.
Растаяла из-за пары даже не высказанных вслух комплиментов, из-за чужой внимательности, из-за приятного ощущения, когда можно пройтись на цыпочках по парапету, а тебя поддерживает кто-то сильный и внимательный, перед кем не стыдно плакать от удара — потому что ты просто не упадёшь.
«Дура, — говорит она себе, — дура. Вы даже не переспите никогда». Нет — и слава Создателю, до такого греха — прежде всего, перед самой собой — Хайнкель Вольф не опустится.
Правда, стыдно сказать, ни о чём таком речь и не шла.
Может, думает Хайнкель, Создатель послал кого-то, чтобы тот напомнил ей о дружбе? Просто о дружбе?
Чушь, кощунство — Юмико, вечного ребёнка Юмико, вечное чудовище Юмие, ничто не заменит (да и не надо заменять, совсем скоро, и месяца не пройдёт, они снова встретятся), но…
Она становится болтливой, почти как обычные щебечущие девицы, но когда один из собеседников постоянно молчит, странно, что разговорчивость другого будто бы тоже сглаживается, сходит на нет. Что они, эти пять фраз в час, пусть это и много для Хайнкель Вольф?
Однажды она всё-таки заводит разговор о вере.
— Ты не католик? — спрашивает она небрежно.
Ганс качает головой, не сводя с неё пристального взгляда слегка суженных глаз. Каждый раз от такого взгляда Хайнкель немного не по себе, словно Ганс… она не знает… присматривает, какой кусок от неё лучше отхватить? Но это смешно.
— А я католичка, — продолжает она. — Даже немного больше, чем просто католичка.
Он улыбается и неожиданно тянет за краешек блокнота, покоящегося под её рукой. Не торопясь, черкает в нём что-то.
«Не имеет смысла, во что ты веришь. Главное — результат».
— Результат? — пожимает она плечами. — Да, думаю, я выдаю неплохие результаты.
«Я знаю».
Хайнкель не понимает проскальзывающего в его взгляде… восхищения?
Она не сразу возвращает блокнот, охваченная странным желанием просмотреть предыдущие беседы: странно и непривычно пытаться восстановить их по одним лишь коротким ответам, но она и так прекрасно помнит, что когда-то они говорили о людях, когда-то, кажется, о войнах…
Был разговор о животных, странный и короткий, вроде бы, о волках…
Хайнкель кажется, что мир вокруг, и дело не только в Гансе, словно готовит её к чему-то, что потребует невозможного напряжения сил; так идёшь, ощущая, что сам воздух вокруг тебя готов зазвенеть…
...Она думает о чём-то вроде экзамена, в голову лезут воспоминания о клинической смерти, о которой рассказывала как-то Юмико.
— По-твоему, Ганс, что происходит с людьми, когда они умирают?
«Не думай об этом, — говорит ей и без линейки ровная строка в блокноте, — пока не придёт время для той смерти, что предназначена тебе».
Хайнкель некоторое время смотрит в зеркальное стекло ресторана, думая о текущих по ту сторону его людях, каждый из которых подвержен сотне жалких страстей, среди которых нет места мысли о смерти.
А когда поворачивается к столику, видит, что Ганс бесшумно ушёл, оставив оплаченный счёт и листок из блокнота.
«Есть только одно место, где смерти нет, это место — по ту её сторону».
+++
Очень хорошо, что Ганс не появляется дня четыре. По крайней мере, так думает Хайнкель. Теперь она гораздо больше напоминает прежнюю себя. Убирает помаду. Снова много курит ночами — полнолуние, в полнолуние заснуть невозможно, да ещё окрестные псы, точно с ума сошли, воют все как один. Будь её воля (и захвати она с собой глушитель), перестреляла бы их всех. Но приходится засыпать ранним утром под тоскливый и какой-то облегчённый перелай.
Так совпадает, что псы умолкают на пятую ночь, а наутро Ганс с букетом роз стоит под её окнами. Выспавшаяся Хайнкель воспринимает существующую реальность гораздо более благосклонно, чем прежде.
Маленький червячок, надсадно шипящий у сердца, что кавалер сбежал, не получив того, что нужно всем мужчинам, да вернулся с новой надеждой, безжалостно задавлен каблуками новых туфель.
Хайнкель с удивлением обнаруживает, что ещё не разучилась танцевать. Чувство ритма у неё превосходное, ну что же, оно и неудивительно, ведь драться — всё равно что вести танец со смертью, а драться она умеет прекрасно. Тем приятнее ощущать себя в сильных руках хрупкой и нежной, отпор дать не способной.
Насчёт отпора — это, естественно, тоже игра, вздумай Ганс распустить руки, Хайнкель быстро покажет ему расположение болевых точек на человеческом теле. Но он ничего такого и не думает делать, ей иногда кажется даже, будто то, не столь и давнее прикосновение языка к руке было всего лишь галлюцинацией.
А жаль даже, таким оно было лёгким и летящим, будто Ганс пробовал её на вкус…
Курортный сезон только входит в разгар, ведь ещё далеко не середина лета. Хайнкель удивляется людям вокруг себя: одни и те же праздные лица, они способны танцевать и пить всю ночь напролёт, а наутро встретиться ей в булочной, свежие, как пташки божьи или только что извлечённые из печи круассаны. А она, закалённая, выносливая, тренированная, по утрам мрачна, как волчица, и даже обильный завтрак не сглаживает её мизантропии.
«Есть что-то, что ты можешь назвать самым дорогим для себя?» — спрашивает Ганс однажды.
Она с минуту всматривается в чёткие строгие буквы, выстроенные ровно, будто солдаты на плацу. Предложение составлено идеально правильно, немного даже канцелярски, словно по учебнику, это лишний раз подтверждает, что итальянский для её собеседника не родной. Но в голубых, как небо над их головами, глазах искренний интерес, что сглаживает официальную сухость записки.
Хайнкель слегка улыбается, думая, что Ганс, должно быть, хочет услышать что-нибудь про себя, это было бы так типично…
Она отвечает, тщательно подбирая слова. Осторожно, чтобы не сболтнуть лишнего — мало ли, что… Про детство, про приют, про учёбу… Вскользь упоминает о много значащей для неё работе, с намёком замечает, что обычно отдаёт ей большую часть своего времени… Какая работа? — Гуманитарные миссии.
Рассеянно черкая на листке бумаги, рассказывает про Юмико: подруга, коллега… необыкновенная душевная чистота…
Может быть, в этот момент что-то меняется в её лице, потому что Ганс внезапно перегибается через стол, берёт её руку и прикасается к ней сухими горячими губами.
Хайнкель вздрагивает — облюбовавшие небольшую площадь голуби выбирают именно этот момент, чтобы разом взлететь, шумно хлопая крыльями.
+++
Продавцы способны даже дьявола в аду уболтать на покупку какой-нибудь ненужной вещи, что уж говорить о грешной и не способной противостоять соблазнам Хайнкель Вольф.
Она только успевает, обвешанная пакетами и сумочками добраться до квартиры, как небо, полдня растягивающее над городом чёрные низкие тучи, разражается ошеломительной грозой. Конечно, моментально выбивает пробки; приходиться зажигать по всей спальне свечи.
Но даже в свете их неверных, жёлтых, как глаза демонов, огоньков Хайнкель не может удержаться от соблазна распотрошить пакеты с самыми соблазнительными покупками. Крема и духи занимают уже порядком заставленную полочку перед зеркалом, наступает черёд главного сегодняшнего сюрприза — пакета со скромным логотипом, скрывающего в своих строгих бумажных глубинах вещь, в которую Хайнкель влюбилась с первого взгляда.
Алое, шёлковое, невозможно узкое платье — от него дух захватывает у самой Хайнкель.
Что уж говорить о Гансе, с его забавной страстью увидеть в Хайнкель кого-то вроде Марлен Дитрих.
Фройляйн Вольф умная женщина. Образ — всего лишь образ, тем более такой растиражированный. Можно и скопировать его, воспользоваться дешёвой популярностью, если это понравится её…
Кому?
Она предпочитает об этом не думать. Торопливо раздевается и натягивает на себя платье, как прохладный шёлковый футляр. Под него нужно было бы и подходящий бюстгальтер купить, но об этом она забыла, и ничем не поддерживаемая грудь не очень-то выигрышно смотрится. И всё равно Хайнкель любуется собой: отросшие белокурые волосы и отдохнувшее светлокожее лицо как нельзя лучше оттенены струящимся огненным алым.
Простояв так некоторое время, она собирается уже снимать платье и идти спать, как вдруг в череде следующих один за другим громовых раскатов слышится знакомый настойчивый звон.
— Алло? — рассеянно говорит она в трубку. Может, это звонит привратник с первого этажа или кто-то ошибся номером…
Первое же слово рассеивает её заблуждения. Она кивает и машинально поддакивает, но мысли её мечутся и прыгают как рыбки на осколках аквариума.
Через пять минут она кладёт трубку и бессмысленно смотрит в стену. Билеты. На завтра. Срочный вызов. Дела Тринадцатого отдела.
Зеркало отражает испуганную девочку, натянувшую материнское платье. Сгорбившись, Хайнкель идёт к ванной комнате, но новый звонок — на сей раз в дверь — останавливает её.
Как была босиком и со сползшими бретельками платья, она бросается открывать, ведомая чем-то, что сама презрительно зовёт «интуицией». И не ошибается, на пороге стоит Ганс, вымокший, кажется, до самых костей.
— Проходи… — говорит она, уже не думая о том, что в комнате страшный, чудовищный бардак и повсюду горят чадящие свечи. — Я сейчас принесу полотенце.
«Господи, — думает она в ванной комнате, изо всех сил стараясь не зареветь, — что я сделала не так, отчего и почему моя свобода превратилась во что-то, что связывает меня сильнее и болезненнее, чем любые веревки?»
Когда она возвращается, Ганс сидит на кровати и что-то пишет в блокноте.
Она протягивает ему полотенце, машинально принимая в ответ листок с одной ровной строкой:
«Мне необходимо уехать».
— Далеко? — спрашивает она, быстро облизнув губы. — Надолго?
Уголки его рта приподнимаются в насмешливой полуулыбке, Хайнкель уже знает, что это означает: «Не знаю и не могу знать».
— Какая жалость, — механическим голосом продолжает она, — я тоже вынуждена покинуть город, и вряд ли вернусь сюда в ближайшее время…
Он накрывает её руку своей, холодной и мокрой. Хайнкель закусывает губу и читает, что написано в очередном листке, вырванном из блокнота криво, кое-как… так непохоже на аккуратного Ганса.
«Пожалуйста, помни, что результат имеет превосходство над целью его достижения».
Она нервно хихикает:
— На что ты намекаешь?
Ганс качает головой, рассеянным жестом отбрасывает облепившую лоб белёсую чёлку. Новый листок, чернила расплываются из-за водяных капель. Даже в свете свечи можно прочесть только «…раз, когда ты рада будешь меня…» Видеть? Увидеть? Снова увидеть? Раз? Рад?
Она не может разобрать и почему-то не переспрашивает. Встаёт и сжигает листок в пламени.
Снова поворачивается к кровати: у Ганса задумчивый вид, голова опущена. Хайнкель протягивает руку, чтобы коснуться его щеки, и за секунду до ответного жеста угадывает, что сейчас он возьмёт её тёплую руку в свои ледяные ладони и легко пробежится губами по костяшкам пальцев.
— Ганс… — жалко и жалобно выдыхает она.
Он выпускает её руку и встаёт, опять, в очередной раз оказавшись выше Хайнкель — ох, как удивилась бы она, будь это не так, — и качает головой.
— Останься, Ганс…
Он снова коротко, почти как мокрая собака, мотает головой и идёт к двери. Хайнкель бросается следом и хватает его за мокрый рукав. Её тонкое платье уже всё вымокло и липнет к телу, наверное, будет безнадёжно испорчено, если сегодня же не отдать в сушку… Ганс мягко высвобождается, отстраняя её как ребёнка.
Она почти до крови закусывает нижнюю губу. Резко щёлкает дверной замок, и словно по этой команде по всему дому зажигается свет.
Тогда Хайнкель опоминается и выскакивает из квартиры, по-прежнему босиком, выбегает на площадь перед домом, и в тот же момент бьющие наотмашь косые струи ливня ослепляют её. Гром гремит как далёкие взрывы.
— Ганс! Ганс!
Она натыкается на него почти наощупь и в первый момент порывается броситься прочь — что это ещё за неожиданная преграда! — но сильные руки хватают её за плечи. Проморгавшись, она видит склонившееся над собой бледное, серьёзное, трогательно отрешённое лицо и, больше не раздумывая, приподнимается на цыпочки и прижимается губами к холодным, мокрым и солёным губам.
Сначала он не отвечает, и испуганной, как девчонке на первом свидании, Хайнкель кажется, будто она целует статую. Но потом чужой рот поддаётся, губы размыкаются, а её спину с неожиданной силой охватывает рука.
Хайнкель зажмуривается и обнимает Ганса за шею, в то время как его ладони скользят по её бокам, ягодицам, бёдрам… Пальцы бесстыдно подхватывают и задирают подол на самом деле страшно коротенького платья, и Хайнкель запрокидывает голову и ахает — ещё и потому, что ненасытные губы оставляют её рот, скользят по скуле, прихватывают оказавшуюся неожиданно чувствительной мочку уха и нежную кожицу за ней и спускаются к шее.
— Ганс! — выдыхает она в чужое плечо, когда шершавая ладонь смахивает с ключицы шелковую бретельку, приспускает платье и принимается легонько, но жадно поглаживать грудь, задевая большим пальцем пока что скрытый тканью сосок. — Боже мой, Ганс…
Она изгибается, трётся бедрами о его ноги, и платье задирается ещё сильнее, почти до трусиков — а горячие, словно в лихорадке, пальцы Ганса уже скользят по коже, поднимаясь всё выше. Хайнкель жалобно стонет, подставляя поцелуям горло, грудь, ямочку между ключицами…
Как вдруг обе его ладони охватывают её лицо, а жадный требовательный рот вновь впивается в её губы с жадностью голодного вампира, она не успевает отвечать и задыхается, потому что сердце бьётся слишком сильно и торопливо.
— Ганс! — кричит она, когда он её отпускает. — Ганс!
Но он пропадает, всего лишь отступив на шаг, серые тени дождя прячут его, как волчья шкура, и как бы ни звала Хайнкель, в ответ доносятся лишь глухие литавры далёкого грома.
Что-то подсказывает ей, что звать и бежать куда-то бессмысленно — его уже не догнать.
