Глава 1Меня зовут Фудзимия Ая. Два года назад я потерял родителей и сестру. А еще я стал наемным убийцей.
Звучит как признание в клубе анонимных алкоголиков. «Здравствуй, Ая», — отвечаю я себе. Но на самом деле это неправда. Фудзимия Ая — миф. Морок. Выдумка. Есть только Фудзимия Ран. Ему восемнадцать лет, он готовится к поступлению в Токийский университет, а его сестра осенью выходит замуж. Это — настоящий я.
Еще у меня личностное расстройство, и сейчас я жду приема у психотерапевта.
— Здравствуй, Ран, — шепчу себе под нос, почти не запинаясь на собственном имени. Я привык к нему не так давно. Можно сказать, почти не привык.
В моей голове двое. Оба они — я, но один — ненастоящий. Честно говоря, иногда я не уверен, кто именно.
Ко мне подходит миловидная медсестра:
— Фудзимия-сан? Накамура-сама готов вас принять.
Накамура Осаму — мой лечащий врач. Месяц назад отец оплатил курс консультаций в его клинике, и с тех пор я прихожу сюда три раза в неделю. Поднимаюсь с кресла и толкаю тяжелую дверь.
Накамура поднимает голову от бумаг и пристально смотрит на меня поверх очков с тонированными стеклами. Не понимаю, какой прок от них в помещении.
— Добрый день, Накамура-сан.
Он кивает в ответ, и я прохожу к кушетке у стены. Каждый раз я лежу на ней час-полтора, говорю всякую ерунду и отвечаю на вопросы. Иногда Накамура сам рассказывает что-нибудь — чаще всего новости и светские сплетни. Однажды я услышал от него историю о том, как два года назад мимо моего дома проезжал автомобиль Такатори Рейдзи. Я помню: это он сбил мою сестру. Но, оказывается, Рейдзи не справился с управлением, машина пошла юзом и врезалась в столб. Моя сестра отделалась сломанной рукой.
Когда Накамура говорит, я почти верю, что меня-другого нет. Но стоит выйти за дверь, и я начинаю в этом сомневаться. Я совершенно не помню, как жил последние два года Фудзимия Ран. Зато воспоминания Фудзимии Аи отравляют своей горечью каждую каплю крови.
Я не могу нормально смотреть в глаза родителям и сестре — кажется, стоит мне моргнуть, и их лица посереют, кожа сморщится и расползется клочьями, обнажая мертвые кости… Накамура говорит, это замещенные воспоминания. То есть, он-то называет их иначе, но общий смысл именно таков. Поэтому я и прихожу в его клинику — хочу попытаться вспомнить себя-настоящего.
После сеансов терапии я брожу по улицам Токио до позднего вечера: боюсь возвращаться в дом, о котором в глубине души знаю, что он мертв вместе со всеми обитателями. Воспоминания мешаются в голове многоцветьем красок, от улицы к улице меня преследуют бесконечные дежа вю. Но лучше так, чем смотреть в родные лица и видеть посмертные маски.
***
Сегодня решаю изменить привычный маршрут и сворачиваю в незнакомый квартал. Переулок, другой; на следующем перекрестке должен быть магазинчик. Это логично: в Токио они встречаются часто, а тут уже два поворота — и ни одного. Но все равно удивляюсь, когда вижу здание, убранное цветами и сияющее вымытыми витринами. На подоконнике одной из них сидит парень в пестром берете. Издалека он кого-то мне напоминает — но кого именно, я не могу вспомнить, как ни стараюсь. Парень рассеянно смотрит на стоящий рядом мольберт. Конечно же, художник, и сейчас по законам жанра он предложит нарисовать меня за смехотворную цену.
Заметив меня, он оживляется и кричит через полупустую улицу:
— Эй, господин! Хотите портрет?
Как я и думал. Разворачиваюсь, чтобы уйти, но его голос кажется мне знакомым. Фудзимия Ая уверен, что ни к чему хорошему разговор не приведет. Фудзимия Ран заинтересованно подходит ближе.
— Я — Рё, Ито Рё, портретист, — парень бесцеремонно хватает мою руку и встряхивает. — У вас яркая внешность, господин, так и просится на холст. Потом подарите портрет своей девушке, она будет счастлива.
— Мне не нужен портрет. И у меня нет девушки, — выдираюсь из липкого, обволакивающего многословия и отнимаю руку.
— Нет девушки? Да быть такого не может, не слепые же они… О, знаете, у меня идея! Завтра тут пройдет моя выставка, приходите. Могу гарантировать уйму красивых девчонок, — Ито заговорщицки подмигивает и протягивает мне маленький картонный квадратик — пригласительный билет. — Мне кажется, вам понравятся мои работы… Простите, как вас зовут?
— Фудзимия… Фудзимия Ран, — все-таки спотыкаюсь на собственном имени.
— Приятно познакомиться, Фудзимия-сан. Ну, ладно, мне еще выставку доделывать… Увидимся завтра, верно?
Он фамильярно хлопает меня по плечу и подхватывает мольберт с набросками. Дверь магазинчика захлопывается за ним, а я стою и бездумно рассматриваю билет.
«Персональная выставка молодого, но талантливого художника Ито Рё в салоне-магазине «Кошачья лапка». Дата, время. Поднимаю голову. Отпечаток кошачьей лапы на вывеске говорит сам за себя.
Возвращаюсь домой ночью — свет везде погашен, комнаты погружены в сонную оцепенелую тишину. Прокрадываюсь сначала к спальне родителей, слушаю тихое похрапывание отца; потом заглядываю к Ае. Сестра спит, свернувшись клубочком и подложив под щеку ладошку. И только после этого иду к себе. Уже почти засыпаю, когда вдруг понимаю, кого именно напомнил мне Ито.
Стащить дурацкий берет, немного удлинить светлые волосы, нацепить на нос солнечные очки, сунуть в зубы сигарету — и получится один из моих напарников-убийц того мира. Мира, который существует только в моей голове.
Фудзимия Ая и Фудзимия Ран в кои-то веки солидарны друг с другом: завтрашнюю выставку пропускать не стоит.
***
Ради похода в «Кошачью лапку» жертвую вечерней консультацией у Накамура-сан.
Внутри «Лапка» больше всего похожа на цветочный магазин пополам с кафе — в одном углу столики, другой заставлен букетами и растениями в горшках. В центре зала полумрак, зато стены, увешанные картинами, подсвечены разнокалиберными лампами и фонариками.
Это настолько не похоже на привычные мне выставки в огромных, залитых светом галереях, что кажется на секунду, будто я — в мире Аи. Бред, конечно. Народу в зале на удивление мало, девушек почти нет, и я вдруг понимаю, почему Ито всучил пригласительный билет незнакомцу. Похоже, не так уж много желающих прийти на эту выставку.
А вот и радушный хозяин. Судя по широченной улыбке, отсутствие посетителей его не смущает. В руках он держит два бокала на тонких ножках. Без берета сходство с выдуманным напарником кажется несомненным. Какая чепуха.
— Здорово, что выкроили время завернуть сюда, Фудзимия-сан. Вот, рекомендую, превосходная «Кровавая Мэри», угощайтесь.
Глоток опаляет внутренности, как жидкий огонь. Правильный коктейль.
— Ты не против, если я буду называть тебя Раном? А ты зови меня Рё.
Пожимаю плечами: какая разница. Еще пятнадцать минут вежливости — и можно будет уйти. Похоже, и Ран, и Ая ошиблись: ничего интересного тут нет.
— Знаешь, тебе бы пошли длинные волосы. Девчонки жутко тащатся от «волосатиков». — Ито — Рё, поправляю я себя, — меряет меня оценивающим взглядом и улыбается.
Качаю головой. Фудзимия Ая с удовольствием отрастил бы косу — просто в знак протеста против окружающего мира. Фудзимии Рану приходится тщательно следить за прической, не позволяя ей выбиваться из общего делового стиля.
— Пойдем, познакомлю тебя с друзьями, — пальцы у Рё цепкие, они хватают мой локоть не слабее капкана. Фудзимия Ая прикидывает, куда удобнее ударить Рё, чтобы сразу вырубить. Фудзимия Ран покорно идет следом.
— Кэн, Мамору! — двое за дальним столиком поворачиваются на его возглас. — Это мой новый приятель, Ран, он… Кем ты у нас работаешь?
Рё пристально смотрит на меня. Вроде бы и дурачится, а взгляд у него такой же цепкий, как и пальцы.
— Рад знакомству. Фудзимия Ран, будущий банкир, — я освобождаю локоть из его хватки и церемонно склоняю голову. Может быть, слишком церемонно: лица этих двоих тоже кажутся мне знакомыми.
— Я — Хидака Кэн, — солнечно улыбается один из них, — голкипер японской сборной. Ну, ты, наверное, видел наш последний матч по ТВ…
— Увы, я не смотрю телевизор, — без тени сожаления говорю я и с удовольствием наблюдаю, как его улыбка тускнеет, а кулаки сжимаются. Фудзимия Ая с наслаждением расквасил бы ему нос. Фудзимия Ран против насилия.
Второй моложе, почти мальчишка. Тонкая прядь выбивается из длинной челки и падает на глаза, вызывая желание поработать ножницами. Думаю, не будь этой пряди, самой примечательной чертой парня была бы дружелюбная улыбка человека, каждую минуту готового броситься кого-то мирить. Судя по задиристому характеру его приятеля-футболиста, это происходит часто.
— Меня зовут Такатори Мамору, — улыбается «миротворец», и я невольно вздрагиваю. У него отцовские глаза. — Я вас видел недавно на приеме у замминистра Японии, Фудзимия-сан, — добавляет он, и я смутно припоминаю. Он там был с дядей, начальником токийской полиции.
Больше всего на свете Фудзимия Ая хочет сейчас сдавить тонкую мальчишескую шею. «Коршун тоже может родить сокола», — напоминает ему Фудзимия Ран.
Звякает колокольчик над входной дверью, и в зал входит невысокая брюнетка.
— Аска! — Рё бросается ей навстречу.
— Это его жена, — негромко поясняет Мамору.
— Он вообще в порядке? — нейтрально интересуюсь, беря с соседнего столика бокал сока.
— Большую часть времени — да, — фыркает Хидака, и Такато… Мамору тут же добавляет: — Как и все художники, в общем-то.
Киваю и медленно иду вдоль стен с картинами. Ничего особенного: полуабстрактная мазня вперемешку с обнаженными девицами и натюрмортами. В углу среди цветов едва видны еще две картины, освещения перед ними нет. Фудзимию Аю гонит к ним охотничий инстинкт: там может оказаться что-то интересное. Фудзимия Ран нашаривает в кармане брюк ключи от «порше»: пятнадцать минут истекли, пора уходить.
Изображения на картинах не похожи ни на одно из тех, что висят по соседству.
На первой стоят четверо. В спины им бьет яркий свет — скорее всего, от автомобильных фар — и зрителю видны только силуэты. На заднем плане стремятся ввысь мерцающие ночными огнями токийские небоскребы. Вся картина как будто дышит ощущением опасности, исходящей от фигур.
На второй — ночной серпантин, по которому спускаются два автомобиля, мотоцикл и мопед. Я на мгновение забываю, как дышать: ближайшая к зрителю машина — точная копия моей. Разумеется, не у меня одного во всем Токио есть белый «порше», но ощущение, что это сходство — не случайное, прочно угнездилось в сознании. Странная выставка, странный художник, и картины у него тоже странные. Мотаю головой, пытаясь прогнать наваждение, вот только это не помогает.
Разворачиваюсь, пересекаю зал, не глядя по сторонам. Но почти у самого порога путь мне преграждает Рё:
— Уже уходишь? Жаль, сейчас как раз будет гвоздь сегодняшней программы. Давай, оставайся, Ран, пять минут ничего не решают.
Сам не зная, почему, уступаю. Проходя мимо «тех» полотен, трогаю Рё за плечо:
— Там тоже твои картины. Они необычные.
Ито неожиданно смущается.
— Ребята не хотели, чтобы я их выставлял. Но ведь они — часть моего творчества… Тогда мы договорились: я их повешу, но в самом темном углу. Как тебе удалось вообще заметить их?
— Что на них? — перебиваю, кажется, нескончаемый поток слов, и Рё — опять же неожиданно — осекается.
— Ну, это такие образы. Символы. Да, символы несбывшегося. Такие аллегории… А, к черту. В общем, это мои сны.
Молчу, переваривая информацию. Рё принимает это за одобрение и вновь начинает говорить — быстро, торопливо, проглатывая окончания слов:
— Они приходят ко мне уже года два. И не отпускают, пока я не перенесу их на холст. Грызут меня. Тебе когда-нибудь ели мозг? Ужасные ощущения, я в такие моменты готов убить даже Аску, лишь бы прекратить это! Как только заканчиваю работу, чувствую облегчение. И спокойствие. До следующего сна.
— А что же твои друзья? — Я не психоаналитик, внезапная откровенность Рё кажется мне чрезмерной. Но надо проявить хоть каплю вежливости, и я задаю этот вопрос по возможности сочувственным тоном.
— Нет, они мне помогают, конечно. Но сны все равно приходят, и тогда я пишу картины.
Смотрю на него в упор. Побледнел, на лбу и висках — крупные бусины пота, взгляд затравленный. Точно псих. Как и ты, Фудзимия Ая… Фудзимия Ран.
Именно этот момент все выбирают, чтобы разразиться аплодисментами. Оказывается, в «Кошачью лапку» уже набилось прилично народа.
— Мне пора, люди ждут.
Рё проталкивается сквозь толпу, то и дело извиняясь, потом поворачивается лицом к собравшимся. На его лице уже сияет белозубая улыбка подающего надежды художника Ито. Нервный, боящийся собственной тени Рё с бегающим взглядом остался где-то рядом со мной. Может быть, спрятался в одну из своих картин-снов.
Там, перед публикой, он толкает какую-то зажигательную речь — я почти не вслушиваюсь. Рё время от времени смотрит туда, где сидят Кэн и Мамору, словно ищет поддержки. Пару раз он встречается взглядом и со мной.
Наконец наступает момент презентации новой картины Рё. Она называется «Рождение нового мира». Рё отходит в сторону от серой ширмы, берется за край, театральным жестом тянет на себя, и ткань с легким шелестом падает на пол.
Я не могу ни выдохнуть, ни вдохнуть. Это пейзаж. Побережье большого озера, а то и моря. Берег закован во что-то вроде набережной — бетонная площадка и перила. У самой ограды спинами к зрителю стоят две девушки — издалека различимы только силуэты — и глядят на море. Из середины водной глади к берегам расходится рябь. Так бывает, когда бросаешь в лужу камень. Очень большой камень. Огромный. Судя по вдохновенному комментарию Рё, оттуда, с морского дна, сейчас должно восстать чудо. Атлантида, золотая гора или еще какой колосс. Но я уверен: за минуту до запечатленного момента под водой скрылось нечто пугающее и чуждое этому миру. Рё нарисовал не рождение, а смерть. Я точно знаю это. Я там был. Я — Фудзимия Ая.
Мир кружится и темнеет, у мира вкус морской воды и запах пепла. Я теряю сознание — наверное, впервые в жизни.
***
— Накаму-сан, долго наш человек пробудет в этом состоянии?
Грудной женский голос над моей головой звучит знакомо, но я не могу вспомнить, где слышал его раньше. В ушах звенит, и ответ доктора доносится нечетко. Я открываю глаза, но перед ними плотным облаком роится болотная мошка, заслоняя обзор. Хочу отогнать насекомых, но рука не слушается меня, будто ватная. Сквозь звон пробивается все тот же женский голос:
— Он очнулся!
Кто-то накрывает мою руку своей, узкой и горячей. Открываю глаза еще раз. Картинка расплывается и двоится, но я различаю нагнувшуюся надо мной женщину, ее волосы — как языки пламени.
— С возвращением, Абиссинец, — улыбается она.
— Манкс, — имя само срывается с языка.
— Остальным будет позволено навестить тебя завтра. А пока отдыхай.
Она выпрямляется, огненный силуэт исчезает из поля зрения, и меня окружают люди в белых халатах. Пусть. Я — Абиссинец. Надо обдумать это.
Закончив священнодействовать, доктора по одному уходят, и вскоре воцаряется тишина.
Ненадолго.
Дверь с тихим скрипом приоткрывается, и в палату проскальзывают одна за другой три тени. Говорить они начинают одновременно.
— Ая-кун, я… то есть, мы так рады, что ты очнулся!
— Да уж, помотал ты нам нервишки…
— Черт, Ая! Ты нас напугал!
— Стоп. По порядку. Где я, кто вы и что произошло? — все-таки мне удается поднять руку.
— Ты не помнишь? — удивляется самый мелкий. В другом мире его звали Мамору.
— Еще бы, так по голове получить! Я удивился, что ты вообще сумел выжить: вы с Кроуфордом рухнули в самое пекло!.. — А этот был Кэном.
— Ты уже месяц в отключке, — заботливо говорит третий — с некоторым трудом в нем можно угадать Рё.
— Давайте напомним ему наши имена, — с застенчивой улыбкой предлагает «Мамору». — Я — Цукиено Оми.
— Я — Кудо Ёдзи.
— Я — Хидака Кэн. Э, что?
— Ничего, — прячу улыбку. — Тогда я — Фудзимия… Ая.
— Здравствуй, Ая, — хором отвечают они.
Все еще улыбаюсь. Фудзимия Ая спокоен — он среди «своих». Фудзимия Ран молчит. Будто его никогда не было.
Заслышав звуки шагов, троица сигает в окно. Чокнутые. Мгновением позже входит врач. Он неуловимо похож на моего психотерапевта «оттуда», и вместе с тем я четко понимаю, что это — другой человек.
— Рад видеть вас в сознании, Фудзимия-сан, — бодро улыбается он. — У меня хорошая новость: все ваши анализы в порядке. Неожиданно для человека в таком состоянии. — Он сверяется с записями в моей больничной карте, которую держит в руках. — Организм, конечно, ослаблен, но если ближайшие дни не будет зафиксировано ухудшений, мы вас отпустим. Госпожа Китада крайне заинтересована в вашем скорейшем возвращении.
Я тоже, доктор. Я тоже. Будь оно все проклято.
***
В больнице никто не мешает мне вспоминать себя-настоящего. Память вколачивается в виски с настойчивостью отбойного молотка. Кровь, глаза жертв, снова кровь, бездушные старики из Санродзин… Я даже вспоминаю ту драку: Кроуфорд успел увернуться от обломка стены, а я — нет.
Ая — моя Ая — очнулась от комы. Но я не могу взглянуть ей в глаза. Фудзимия Ая по кличке Абиссинец проклят. Но когда-нибудь я наберусь смелости, чтобы обнять сестру. Или хотя бы поговорить с ней.
Когда я покидаю больницу, кажется, будто выхожу на свободу после несправедливого обвинения. Прямо напротив центрального входа припаркован вместительный фургон, разрисованный цветами. Из кабины машут Балинез с Сибиряком, а Бомбеец спешит навстречу, улыбаясь во весь рот. Напарников мне то и дело хочется называть «Рё» и «Мамору» — воспоминания живучи. Поэтому кошачьи позывные оказываются спасением.
— Кони готовы, полезай в карету! — кричит Балинез и, рисуясь перед вышедшей на крыльцо Манкс, картинно сдвигает очки на кончик носа.
Похоже, от Конэко ничего не осталось, раз Критикер поставили наш магазинчик на колеса. Уже сидя в подрагивающем на поворотах фургоне, я не могу перестать сравнивать жизнь Фудзимии Рана и Фудзимии Аи. Там, в «мире грез», как называет мой бред Сибиряк, у Фудзимии Рана есть то, чего нет у меня. Самое ценное, что только может быть у человека — дом и семья.
Фургон начинает потряхивать: мы выехали за пределы Токио. А вместе с ним начинает потряхивать и меня. Дрожа всем телом, вытягиваюсь на диване и закрываю глаза: пусть мир Фудзимии Аи окажется сном — кошмарным, но сном. Я слишком хочу еще раз увидеть улыбки матери и сестры. Я продам душу и сердце, лишь бы мир, где одна из них мертва, а вторая едва не превратилась в беспомощного инвалида, оказался ложью.
Когда я просыпаюсь, надо мной все тот же низкий потолок фургона.
— Ая-кун, тебе надо поесть, — голос Бомбейца доносится как из бочки.
В ушах звенит смех сестры. Мне хочется умереть.
— Ая, пожалуйста, — Сибиряк словно уговаривает маленького ребенка. Кэн умеет ладить с детьми.
— Оставьте его, — тихий смешок Балинеза бьет под дых. — Проголодается — сам возьмет. Мы пока в отпуске, так что пусть страдает.
В одно мгновение меня подбрасывает с дивана, и я хватаю его за горло.
— Да кто ты такой, чтобы…
На моих плечах повисают Бомбеец и Сибиряк, а Балинез хрипит, задыхаясь.
— Вы ни черта не знаете! — отшвыриваю его прочь и рвусь из железной хватки. — Вы не знаете, каково это — иметь семью! Радоваться этому каждый день. Беречь каждую секунду! А потом проснуться и понять, что все это — привет от съехавшей крыши…
Ноги подкашиваются, и я падаю на колени. Упираюсь руками в пол и мотаю головой, пытаясь взять себя в руки. Но слезы текут, падая на потертые квадратики пола. Мне больно, холодно и стыдно. Но я не могу справиться со слезами. Я не могу справиться с собой.
— Твоя сестра — она ведь здесь, живая, с ней все хорошо, просто ослабела немного после всего, — голос Балинеза подрагивает. — Ты и ее бросишь?
— И мы… нам ты тоже нужен, Ая, — мне кажется, Бомбеец тоже плачет.
Кто-то тянет меня за плечи. Кэн. Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом. Раньше мне хотелось кого-то убить. Теперь хочется сдохнуть самому.
Накатывает тупая усталость, как будто штормовая волна ушла с берега, оставив после себя перевернутый мир и оцепенелое спокойствие.
— Кэн?
— Что, Ая?
— Ты же ходишь в церковь. Расскажи, как вы молитесь.
— Ну… Надо думать так, будто ты думаешь это напрямую Ему. Какие-то специальные слова, ритуалы — это фигня. Просто говори с Ним, Он поймет. А что?
— Ничего. Спасибо.
— Хочешь «туда»? — тихо спрашивает Кэн. Я не отвечаю, это бессмысленно. — Не выйдет, Ая. По собственному желанию с ума не сходят.
Ёзди и Оми молча усаживаются рядом. У Оми опухшие глаза и покрасневший нос. Ёдзи крутит в пальцах изрядно помятую сигарету. Кэн осторожно гладит меня по голове. И от их молчаливого участия становится немного теплее.
Глубоко вдыхаю — из-за ширмы доносится запах застоявшейся цветочной воды, пора ее поменять. И поесть наконец. Сдохнуть хочется немного меньше. Пока. Потому что здесь и сейчас я — Фудзимия Ая, я буду делать, что должен. И будь что будет.
