Глава 1* * *
«Я — Анксунамун в реинкарнации…»
«Только телом. Но скоро я верну твою душу из подземного мира,
и наша любовь снова будет полной»
«Видимо, он уже выбрал человека, которого принесет в жертву»
(«Мумия»:))
В начале нашего знакомства он был для меня просто призраком, таинственным ночным духом. Приближался бесшумно, как черная тень — то ли монстра, то ли зверя, то ли человеческого существа? Так заманчиво было улетать в беспросветные колодцы его зрачков, в полной уверенности, что будешь падать и падать, никогда не достигнешь дна и не расшибешься о камни серой угрюмой действительности.
С кем бы я могла его сравнить? Если, например, вспомнить моих прежних поклонников — таких нормальных, понятных, цивилизованных мужчин… недоумевающих: как, каким образом леди Найс могла бросить решительно все, что ей предлагала блестящая молодая жизнь и броситься в круговерть самых диких авантюр, теряя голову и душу?
Прикосновение к тайне мертвеца, поднятого из гроба, расщепило разум, заставило отречься от всего, что было дорого в этом трехмерно-плоском мире — в мире шумных городов, железных дорог, авто, аэропланов и прочих феноменов ХХ века. Такие кошмарные зачарованные звери, как Мумии, восстающие из-под земли, у нас не водятся.
1. Призыв
***
Наверное, эта история началась еще с любимых книг, которые я читала и перечитывала в юности. С рассказов о потрясающих женщинах прошлого — о великих сердцеедках, которые достигали вершин с помощью красоты, ума, таланта и (куда ж без этого?) с помощью своих не менее потрясающих мужчин. Ах, как я мечтала о такой же славной, везучей доле! Назло убогой реальности, которая меня окружала.
Отец и мать… Какая разница, кем они были? Если всю мою сознательную жизнь, лет до пятнадцати, я воспитывалась у опекунов в Лондоне. Томас и Клэр Сайерсы, дядюшка и тетушка, рассказывали, что наш род ведет начало с XVI века, однако фамильные земли по каким-то причинам были утрачены пару столетий назад, поэтому особым богатством мы не располагали. А жаль, очень жаль! Приличное наследство — как раз то самое, чего не хватало девушке, имеющей вкус к нарядам и развлечениям, мечтающей жить шикарно, щедро и броско.
Когда мне исполнилось шестнадцать, за мной стал ухаживать один очень состоятельный джентльмен — Ричард Кингзман. Этому господину было уже сильно за сорок, но из-за своего романтического характера он был не падок на женщин вообще и ждал свою единственную, как рыцарь ждет явления прекрасной дамы. Увидев меня, седеющий донкихот вообразил, что на роль единственной и неповторимой сгожусь именно я, и начал добиваться взаимности: атаковал меня посланиями, подписывал векселя опекунов на ужасающие суммы и, наконец, предложил мне руку и сердце. А я согласилась, не раздумывая, потому что любой брак казался мне лучше той нудно-зевотной жизни, которую я вела в доме Сайерсов.
***
Мой бедный, добрый, доверчивый сэр Дик! Книгочей и домосед… Как ни грустно об этом вспоминать, ваша любовь была для меня золотой жилой, и я опустошала ваши карманы без зазрения совести. А главное — я любила вас без любви, и наверное, в этом была наша общая беда. Вы не замечали (или старались не замечать?) равнодушия вашей невесты, а я боялась потерять щедрого жениха и благодарила судьбу за непонятную, странную мужскую близорукость. Потому что для таких бесприданниц как я, привередничать — значит, капитулировать. Однажды и на всю жизнь отказаться от штурма блестящих вершин высшего света.
Когда вы заговаривали о свадьбе, сэр, я вновь и вновь просила отложить торжество, а мою нерешительность объясняла тем, что хочу проверить наши чувства. Хочу понять, насколько серьезно ваше намерение жениться на мне? Или, может, это только я (о ангел мой, свет очей моих!) не сплю по ночам, надеясь в одно прекрасное утро назвать вас законным супругом?! В общем, будущая леди Кингзман избегала прямого ответа, кокетничала, тянула время всеми способами и… действительно не спала ночами напролет! Не спала, потому что прислушивалась к голосам, которые шептались в душе. Честное слово, у меня всегда было предчувствие, что со мной случится что-то невообразимое, фантастическое, что-то из ряда вон… переворачивающее душу, выносящее на вершину славы, успеха.
В доме Ричарда Кингзмана гостили самые интересные мужчины света, и вскоре у меня появился еще один поклонник, двадцатилетний Чарльз Ливингстон. Этот джентльмен оказывал мне такие милые, дорогие, утонченные знаки внимания, что рядом с ним я чувствовала себя настоящей королевой. Бывали дни, когда Чарльз приезжал в гости к Сайерсам, и мы устраивали свидания буквально под носом моего суженого, который так до самого конца ничего не заподозрил.
Я обожала моего нового друга, я готова была ради него на всё. Или, по крайней мере, так мне казалось тогда. Я объяснила Чарли, как старомоден мой жених, как утомительны его претензии, его вечные напоминания о взаимных обязательствах. И в конце концов, Чарльз Ливингстон, для которого пощекотать нервы об очередной скандал было вполне привычным делом, увез меня в веселый, вечно праздничный Париж.
Мы поселились на старинной улочке, облюбовав уютное гнездышко с окнами в розарий, и попробовали начать совместную жизнь, однако ничего доброго из этой затеи не вышло. Мой Чарли, как выяснилось, был отменным мотом, просаживал за вечер — увы, ни без моей помощи — громадные суммы… И хотя банкиры, ссужавшие нам деньги, в убытке не остались (через пару месяцев после переезда во Францию Чарльз получил наследство) я постоянно чувствовала: наше благополучие — не более чем золотой идол на глиняных ногах. От полного финансового краха беднягу Чарли «спасла» внезапная кончина: ужасная, нелепая смерть… в двадцать с небольшим!.. от болезни, загнавшей в тупик местных эскулапов — что-то вроде эпилептического припадка…
Жуткий финал блестящего романа вогнал меня в самую черную меланхолию. Потому что, во-первых, Чарли был дорог мне — молод, красив, внимателен, нежен… А во-вторых… воображаю, как цинично прозвучит это «во-вторых»… кто-то же должен был оплачивать мои расходы, росшие не по дням, а по часам! В Париже, где я обосновалась, у меня не было ни родных, ни близких, а господа-банкиры хоть и кормили мой кошелек, выписывали счета на очень скромные суммы — да и то авансом, учитывая, что я была в моде. Из положения, в котором я очутилась, был только один выход: поиск хорошей партии. Поиск, которым следовало заняться, не теряя времени на бессмысленный, бесполезный траур.
Да, в те дни я умела брать от жизни все, не жертвуя и не рискуя ничем, не заморачиваясь глобальными вопросами, вроде «что такое настоящая, вечная любовь?» Та самая, о которой говорится, будто она «не ищет своего, не мыслит зла, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Я была молода, упряма, изворотлива и мало думала о таких трудных вещах, которые могли помешать на пути к цели.
Через месяц после похорон Чарли я познакомилась с Альфредом Майерзом, донжуаном самых что ни на есть голубых кровей. Альфред обожал рисковать, и в этом смысле мы оказались удачной парой. Не долго думая, он бросался в карточные сражения, ввязывался в дуэли (причем не всегда бился по правилам), уничтожал обидчиков лихо, работал любым оружием… в общем, наслаждался жизнью от всей души. К сожаленью, за любые радости приходится платить, а счет Майерза был велик. Дело кончилось тем, что мы вынуждены были покинуть Францию и отправиться в экзотическое путешествие: в Венецию… в Афины… и наконец — в Каир.
Здесь, в знойном Египте наши пути разошлись навсегда. Мы поссорились, мой спутник подыскал себе очередную пассию, а я поселилась в комфортабельном отеле и постаралась хорошенько подружиться с представителями местной знати.
В принципе, я чувствовала себя далеко не так уверенно, как демонстрировала окружающим направо и налево. Мои сбережения таяли день ото дня, финансовых пополнений не предвиделось, а из мужчин за мной серьезно ухаживали пока только двое. Вариант номер один, самый перспективный — торговец Ахмад, европеец по происхождению, щеголявший восточным именем и экстравагантными хобби, вроде коллекционирования змей и прочих ползучих гадов. Вариант номер два, тоже в своем роде занятный, но дивидендов не суливший — стихотворец Эрик Аттвуд, посвящавший мне сонеты и мадригалы за неимением возможности посвятить что-то более существенное. Забегая вперед, скажу: ни с тем, ни с другим мне было не по дороге, потому что именно здесь, в Каире начались мои странствия, стоившие мне разума и души. Все эти мытарства по пустыням, по пирамидам, по иллюзорным вселенным, по чужим воспоминаниям…
В местном обществе большой популярностью пользовались салоны, посетители которых музицировали, сплетничали, болтали о политике, о научных сенсациях — о находках Говарда Картера, например. Открытие гробницы Тутанхамона вызвало настоящий шквал египтомании, желание подражать любым причудам, любым странностям древних. Все, что было выполнено в египетском стиле, тотчас входило в моду и пользовалось бешеным успехом, поэтому стремление стричься «под египтянок» терзало даже тех барышень, которые совершенно не умели носить челку.
Любимым коньком наших бесед были некромантия, спиритуализм и вообще все, что касается бытия духов. На земле, украшенной гробницами фараонов, статуями сфинксов и богов, общение с потусторонними сущностями не воспринималось как нечто совсем уж фантастическое, невообразимое. Даже Эрик Аттвуд, воспитанный в семье набожных католиков, заинтересовался феноменами столоверчения, автоматического письма и попытался вникнуть в их тайную суть.
Общество медиумов принимало в свои ряды людей, которым наскучила твердь под ногами и солнце над головой — людей, которые жаждали приключений, контактов, духовных игр. Устраивая спиритические сеансы, мы пропускали сквозь наши черепные коробки, сквозь грудные клетки какие-то магнетические токи, а затем исповедывали друг другу нахлынувшие ощущения, сравнивали, анализировали. Кто-то мечтал встретиться с родственниками, ушедшими в мир иной, кто-то хотел пообщаться с Юлием Цезарем, а кто-то воспринимал спиритуализм как особый духовный путь в высшие сферы.
Бум на сверхъестественное достиг такого размаха, что мы пригласили из Лондона известного духовидца с очень подходящей «египетской» фамилией. Юлл Нилл — так звали человека, ставшего звездой наших каирских вечеринок.
***
Первый сеанс под руководством Нилла был устроен в отеле, где я в то время останавливалась. Гости разместились за столиком, а их руки образовали живой круг, подрагивающий на белой скатерти в мерцании свечей.
Как только сеанс начался, лицо Нилла, на первый взгляд заурядное, бесцветно-восковое, дрогнуло какой-то внутренней молнией — загадочной, неуловимой, холодной. Медиум побелел, как мертвец, его брови сдвинулись, на губах мелькнуло выражение не то ужаса, не то восторга, а волосы приподнялись над яйцевидным черепом, изобразив что-то вроде серебристо-седого нимба. «И некий дух пронесся пред лицом моим, и я почувствовал его легкое дуновение, и волосы мои встали дыбом». Кажется, так говорится в Книге? Живой иллюстрацией к которой мог бы стать наш столовращатель в тот вечер…
После первых же заклятий, подхваченных нашими возгласами, раздались постукивания, шорохи, шепоты и другие невнятные звуки. Занавески встревожились, как бы от движения воздуха, зеркала покрылись мерцающей мутью, а деревянный ажурный столик сделался невесомым, воспарил над полом и закружил в воздухе.
Я почувствовала на себе как бы чей-то изучающий пристальный взгляд, а затем прохладная невидимая рука коснулась кончиков моих длинных волос и рубинового ожерелья. Помню еще, как медальон, подаренный мне Ахмадом, вдруг сорвался с цепочки и с размаху ударился о зеленоватую поверхность зеркала (на котором, кстати, осталась хорошо видимая трещина).
Все эти потрясающие явления стали главной темой вечера — темой испугов, ликований, восторгов и удивлений. А через пару дней мы отважились повторить эксперимент, начало которого показалось таким увлекательным, таким забавным.
Как раз во время второго сеанса ко мне и приблизилось нечто… или некто… в общем — существо, ставшее причиной моих дальнейших подвигов, восторгов, заблуждений, душевных недомоганий.
***
Сидя за столом, покрытым белой скатертью, я отчетливо увидела, как из воздуха соткалась высокая мужская фигура в длинных темных одеждах. Впоследствии выяснилось, что никто из присутствующих, кроме меня, призрака не видел, однако столик, бывший главным свидетелем и проводником наших открытий, взмыл над паркетом и задрожал, как сумасшедший, как бы предвосхищая появление потустороннего существа. Все гости ощутили приближение мощных энергетических токов и заметили, как прозрачные руки коснулись острых дрожащих языков свечного пламени. Эрик Аттвуд уверял потом, будто видел смуглые пальцы и даже различил несколько крупных поблескивающих перстней.
Призрак остановился напротив меня, и среди беспокойных золотистых огней отчетливо проявился его облик: тип красивого египтянина с полным отсутствием растительности на бритой голове. Он уперся в мои зрачки своими горящими глазами, и вот тут… не могу объяснить, что произошло со мной. Нечто чрезвычайно странное. Казалось, все, что во мне дышало, думало, чувствовало, сдвинулось с привычных мест, поехало в разные стороны, и я вынуждена была делать баснословные усилия, чтобы справиться с собой, вернуть на место ускользающие мозги, угомонить потрясенные нервы.
***
Очнувшись, я принесла извинения господам-спиритам, которые были до смерти напуганы моим обмороком, и удалилась в номер, измотанная до бесчувствия. Всю ночь я проворочалась в тоскливой дреме и пробудилась в несусветную рань, когда в окна еще заглядывала серебристо-сизая дымка.
Подойдя к зеркалу с намерением привести в порядок прическу, я увидела, что поверхность стекла подернута непонятного происхождения туманом. Звать прислугу из-за такой ерунды не было настроения, и я принялась выискивать какой-нибудь кусочек ткани, чтобы смахнуть влагу, однако ничего подходящего найти не удалось. Когда же я вновь устремила взгляд в зазеркальную зыбь, мое лицо вдруг оказалось в абсолютно чистом безоблачном пространстве.
Но самым поразительным было то, что из зеркала на меня смотрела вовсе не я! В потустороннем мире двигалась, дышала, жила совсем другая женщина — похожая на меня, но все-таки… другая! В безпространственной пустоте я отчетливо увидела ее черную гладкую челку, прямые длинные волосы, украшенные цветными бусинами, глаза, густо подведенные сурьмой.
У меня было такое ощущение, будто паркет ахнул в пропасть из-под моих ног! Кровь зашумела в висках, и я почувствовала такой страх, точно стояла не в гостиничном номере, а в дикой пустыне, где рыщет голодное саблезубое зверье.
***
Видение женщины преследовало меня в течение трех дней (среда, четверг, пятница), а потом исчезло — улетучилось, как тот непонятный туман с зеркальной поверхности. Я никому не рассказала о том, что творится со мной, потому что, во-первых, откровенничать было не с кем, а во-вторых, мне стало всерьез, по-настоящему страшно. Впервые в жизни я не могла понять причин происходящего, терялась в догадках и знала только одно: я потревожила какую-то загадочную силу, привлекающую бесплотных духов в видимый мир, играющую на моих нервах, способную раздвигать возможности обыкновенных пяти чувств.
После того как видение исчезло, у меня выдалась парочка спокойных недель. Вздрагивая от одной мысли, что галлюцинации вернутся, я праздновала избавление от кошмаров на полную катушку — старалась проводить ночи весело и разнообразно. Развлекалась до изнеможения, а затем, падая с ног в предрассветные пуховые перины, облегченно вздыхала и клялась себе, что никогда больше, никогда, ни за что на свете не соглашусь участвовать в жульнических опытах со свечами, столиками, зеркалами, но…
С обещаньями и клятвами я немного опоздала. В принципе, было даже поздней, чем я думала: тьма стояла у двери. И однажды, когда я уже совсем почти успокоилась, развлеклась, удостоверилась, что все в порядке… невидимая рука толкнула дверь. Неведомое приблизилось.
***
Он появился в моих сумерках, проникая в каждый уголок души. Без стука и без предупреждения, как тень, накрывающая горную долину: туман выползает из ущелий, мрак надвигается, как черный капюшон монаха, и вот — хоть в глаз коли, ничего не разглядеть на расстоянии вытянутой руки.
Я едва успела задремать после очередного позднего возвращения в номер, как что-то заставило меня проснуться, приподняться и внимательно оглядеть комнату. Вокруг меня и надо мной стыла мертвая густая тишина.
Вдруг гобелен, украшавший одну из стен, пошел рябью, потом сама стена стала какой-то подозрительно нематериальной, и из нее возник человек: высокая прямая фигура, напоминающая тихое темное свечение. Тот самый дух, которого я видела во время спиритического сеанса. Сердце съежилось, задрожало, а ноги стали бесчувственными, как лед.
Нижняя часть лица призрака была скрыта туманом, однако я почувствовала дыхание мощной ауры и… осторожное прикосновение, смягчающее трепет, вводящее как бы в состояние транса. Кажется, испугать меня в его намерения не входило. Напротив, он давал мне время собраться с мыслями, приготовиться, и в конце концов, выждав несколько сердечных ударов, я сама (сама!?) отважилась обратиться к моему гостю с вопросом:
«Кто… вы?»
***
Он сказал, что лежит в пустыне. Что его плотная телесная оболочка заключена в камень. Пояснил также, что его стерегут некие люди, давшие клятву предкам — обитатели песчаных равнин.
«О ком вы говорите? Кто вас стережет?» — не поняла я.
«Медджаи. Воины, охраняющие Город Мертвых», — последовал ответ.
«Где находится этот город?»
«Узнаешь, когда придет время», — услышала я уклончивые слова. И (может, почудилось?) тихий задумчивый смешок.
«Как ваше имя?»
«Им-Хо-Теп. Входящий-В-Мир. Жрец бога Осириса».
Дух приблизился, и по моим пальцам зазмеился холод, будто я коснулась тайн древнего склепа.
«Как вы умерли?»
«Я не умер», — последовал странный ответ.
«Вы что же?.. Вы разве… живы?!»
«О, нет. Пока еще нет. Из жизни в смерть — один шаг, и обратно столько же, но этот шаг еще надо сделать. Помнишь, кто ты? Если вспомнишь, если вернешься ко мне, я оживу».
Внутри все сжалось, а дыхание перехватило, будто меня погрузили в состояние невесомости.
«Ты получишь новую судьбу, новую жизнь, взамен той, которой не дорожишь, которую теряешь день за днем, — тихо, взволнованно продолжал голос. — Пустые дороги, случайные попутчики, мелкие сны, наполняющие душу… стоят ли они того, чтобы помнить о них? сожалеть, когда проснешься? Все твои замыслы, расчеты — детские игрушки по сравнению с тем, что принадлежит нам».
«О чем вы? Что вы хотите сказать?» — пыталась я разгадать слова моего собеседника.
«Анк-Су-Намун!» — вещим, глубоким голосом вдруг произнес призрак. И взглянул на меня тяжелыми жаркими глазами.
Задыхаясь, я вскочила на ноги… точнее, как бы упала ногами на твердую землю. Воздух с шумом вырвался из легких, а память вспыхнула с потрясающей (учитывая мое положение) ясностью. И хотя в спальне по-прежнему было тихо и одиноко, уютно и тепло, меня била такая дрожь, что зуб на зуб не попадал, и казалось, душа готова была расстаться с телом.
Тем не менее, я нашла в себе силы подойти к столу и записать в дневник мое видение — затем, чтобы перечитать его утром и все обдумать. Забросав пару страниц истерическим мелким бисером, я захлопнула тетрадь, бросилась на постель и наконец-то заснула — теперь уже до самого полудня, как убитая.
***
Сперва он был как предчувствие.
Иногда я ощущала его приближение наяву, но гораздо чаще он приходил во сне, предпочитая общаться со мной в границах тонкого зыбкого мира, где рассудок не был хозяином, где я могла воспринимать его появление без стеснения, без страха. Общение с ним — до поры до времени для меня это был просто сон. Сон, от которого я уже вовсе не хотела избавиться, спрятаться, убежать.
«Зачем вам эти встречи? Зачем вы приходите ко мне?»
«Я прихожу ни к тебе, я прихожу за тобой, — в этих словах не было ничего угрожающего, напротив... — Я счастлив, что нашел тебя».
«Разве мы с вами когда-то уже знали друг друга?»
«Конечно. Только очень давно. В прежней, другой жизни».
Он обращался ко мне экзотическим допотопным именем, в его исполнении звучавшим как музыка: Анк-Су-Намун. И конечно, я спросила, за кого он меня принимает? Почему не хочет произнести моего нормального, крещеного имени — Меила?
«Я буду звать тебя Анксунамун, — услышала я ответ, — потому что ты и она — одно. Я люблю тебя».
***
Все мы бываем умными задним числом. Если бы сегодня меня спросили, что я думаю по поводу этих бесед, я бы сказала: да, конечно, это и в самом деле опасно — верить миражам, которые проникают во все щели, заставляют находить самые фантастические обоснования самым опрометчивым поступкам. Но Бог мой, как далека я была от осторожности в те дни! Вернее, в те ночи.
Любопытство, острые вспышки наслаждения (явно эротического свойства), тревожные загадки и как бы нечаянные отгадки — все это быстро уничтожило страх, который удерживал меня, и я с головой окунулась в наши игры. В сновидения, которые, честное слово, были слишком заманчивы, слишком хороши, чтобы их оттолкнуть из соображений благоразумия.
Между прочим, герой моего призрачного романа выглядел совсем не так, как обычно представляют себе авторы книг о мертвецах, встающих из-под земли, о всяких привидениях, вампирах. В нем не было ничего замогильного, бледного, покойницкого… ничего лунного. Наверное, при жизни этот бритоголовый чернокнижник был великолепным мужчиной: высокий, крепкий, поджарый. Невозмутимый, будто каменный сфинкс — за этой неколебимостью чувствовалась пылкость южной крови. Большие красноречивые глаза, удлиненные черной линией: аспидный контур — защита от солнечных лучей, от летучих песков пустыни; стрелки к вискам — напоминание о зоркости «божественного ока». Вся эта броская гримировка придавала взгляду нечто… как бы это сказать… ирреальное. И не только взгляду, но всему выражению этого умного, сильного лица.
Одно из самых четких впечатлений было связано с голосом. Иногда его голос вгонял в дрожь, иногда напоминал гибкие мягкие движения хищника (кстати, в своей прежней земной жизни он иногда использовал тигриную шкуру при совершении обрядов в храме). Его прикосновения были нежны, осторожны и в то же время настолько искусительны, что очень скоро я уже ждала этих ласк. Ждала и отвечала на них, пользуясь той безалаберностью, которой в реальной жизни никогда не бывает, но которая приходит во сне.
Сны… Лабиринты чувств. Сферы, расслабляющие душу, освобождающие то, что мучает, переполняет нас. Мое увлечение им было тем острей, чем отчетливей я осознавала всю ненормальность, всю несбыточность моих желаний. Сюжеты, образы, которые грезились мне, выплывали из каких-то несусветных глубин и вновь погружались в ту же самую ночную зыбь.
«Эта жизнь — наша, Анксунамун. Я люблю тебя. Твоя любовь — мой путь в мир живых».
Да, именно так: путь в мир живых!
Понемногу я начала понимать, куда клонит, чего добивается мой потусторонний друг. Не просто некий изощренный бред преследовал свихнувшуюся нимфоманку, но упрямое незримое существо стремилось обрести новую жизнь, воссоздать собственное тело — земную оболочку. И по его словам, чудо воскрешения было не только возможно, но легко осуществимо, потому что Мумия заключает в себе великую силу: способность возродиться к новой жизни, вернуться в поток времен. А еще — потому что ему, жрецу Осириса, не позволено исчезнуть, кануть в небытие на веки вечные.
Клянусь, этот дух знал, чего хотел, что говорил и что делал.
***
Медиумы, с которыми мне доводилось общаться, были горячими сторонниками теории перевоплощений, причем по их словам реинкарнацию исповедовали также древние египтяне. В качестве доказательств наши местные эрудиты цитировали Изумрудную скрижаль — знаменитый труд Гермеса Трисмегиста. Правда, мне доводилось слышать, будто гермесова скрижаль создавалась в более позднюю эпоху, уже после Рождества Христова, что тексты ее были написаны вовсе не на египетском, а на греческом языке, но все это были довольно спорные, туманные вопросы. И кто запретит верить в то, чего просит, на что надеется душа?
Это было так необычно, так увлекательно — чувствовать себя реинкарнацией древнеегипетской принцессы, возлюбленной призрака! Так хотелось использовать сверхъестественные возможности, которыми он дразнил меня уже тогда, в самом начале наших отношений! Мистическое знакомство украсило мою душу инфернальным, сверкающе-знойным орнаментом и показало мир в совершенно неожиданном сказочном ореоле.
Забегая вперед, скажу: на самом деле, тонкие сферы — реальность куда более сложная, чем самые дерзкие человечьи фантазии, и погружение в ее лабиринты может поставить храбреца-экспериментатора в зависимость от существ, обладающих даром внушения. А ведь это в самом деле ужасно — встретить существо, которое может гипнотизировать не только во сне, но обладает властью приказывать бодрствующей душе. Хозяйничает в мозговых извилинах, когда захочет. Разжигает и расцвечивает по своей прихоти доверчивое серое вещество. Причем до поры до времени жертва даже не подозревает о поджигательских манипуляциях.
Самый простой способ установить контакт — войти в сон. То есть действовать именно так, как действовал пробужденный мною фантом в самом начале нашей дружбы. Управлять бодрствующим сознанием гораздо хлопотней: тот, кто хочет сделать внушение бодрствующему человеку, должен уметь пользоваться некоторыми специальными приемами, пришедшими из глубокой древности. Так, нужно «помочь» потенциальной жертве раскрепоститься, снять напряжение. Нужно зазвучать в унисон с ее ритмом, избавить от щитов, от барьеров.
Впоследствии я убедилась, что для Мумии любой из этих приемов был элементарным детским фокусом: египтянин овладевал собеседником моментально, приказывал одним нажимом зрачков. Когда он смотрел в мою душу (спящую? бодрствующую? не важно!), он побуждал меня совершать экскурсии во времени, осязать незримое, чувствовать запахи, звуки, ауры дорогих ему людей. Позволял мне видеть прошлое, воскрешенное его воспоминаниями, и эти движущиеся мозаичные картинки, эти фрагменты чужого опыта я воспринимала как кусочки моей собственной биографии, давным-давно выпавшие из памяти.
***
Да, да, да.
Я чувствовала себя так, будто родилась вновь, будто начала жить новой жизнью! Судьба дышала в мою сторону, всё отмечало меня, я пользовалась вниманием самых обаятельных и состоятельных мужчин… и все-таки реальная жизнь как-то незаметно утратила для меня свою прелесть. Галантные манеры, элегантные костюмы, любезные комплименты, тугие кошельки — все эти особые приметы моих поклонников рассыпались в прах и пепел, как только их коснулось дыхание призрака. Странного существа, близость которого я теперь чувствовала постоянно.
Что конкретно я про него знала? Трудно сказать. Ну, допустим, он — маг, языческий жрец. Он мне об этом уже сообщил. Я знала его имя. Кроме того, он уверял, что влюблен в меня. Обо всем остальном я понятия не имела! Кто он? Какую цель преследует? Зачем хочет вернуться на землю? Как он жил, и как оборвалась его жизнь? За что он был проклят, почему осужден скитаться на тонкой грани между мирами? Ну и наконец, кем ему приходится эта Анк-су-намун? Кто она? Его безответная любовь? Жена, с которой пришлось расстаться в силу обстоятельств? Подружка, уведенная у другого мужчины? Что за люди ему угрожают? Какие опасности подстерегают на пути?
Я расспрашивала моего гостя о подробностях, о деталях, и понемногу из обморочно глубоких снов стала выносить кое-какие «воспоминания». Не то чтобы он мне рассказывал о себе, нет. Но если я хотела что-то знать из его прошлого, и если он считал экскурсию возможной — просто показывал то, что меня интересовало. Мгновенно переносил «туда», оставляя за мной право делать какие угодно выводы после пробуждения. И это было куда выразительнее любых рассказов!
В скором времени для меня открылся еще один источник сведений — кстати, очень полезный, очень осведомленный источник. Мысли, эмоции, ощущения той самой женщины, Анксунамун, душа которой (чем дальше, тем больше) делалась для меня распахнутой книгой. Кстати, в этом слиянии индивидуальностей, столь несоприкасающихся, столь, казалось бы, друг на друга непохожих — индивидуальностей древней египтянки и непутевой дочки Туманного Альбиона — я видела прямое доказательство того, что перевоплощение все-таки возможно! Что я и она — одно! А он поддерживал, подогревал мою веру. Не воздвигал щитов, но напротив, тщательно выстраивал взаимосвязь между душами.
Чем больше я узнавала, тем острей, тем проницательнее становилось мое ночное зрение. Тем чаще я открывала в себе новые, совершенно несвойственные мне прежде интонации, манеры, вкусы, привычки. Между прочим, эти перемены вызывали забавную реакцию со стороны бессловесных тварей: кошки, например, попадаясь на моем пути, возмущенно шипели и отпрыгивали в сторону, а к змеям я теперь могла прикасаться совершенно безнаказанно. Какие еще знаки требовались, чтобы поверить?
Рассказы и признания… Тайны и загадки…
Голоса звучали в оба уха — с двух, с четырех, с тысячи сторон. А я ощущала себя как бы в глубине многогранного кристалла — радужных играющих лучей. Слышала упорный, горячий, настойчивый призыв: «Смелей! Не сомневайся ни в чем. Доверься и действуй!»
2. В зеркале времён
***
Итак, театр видений и снов.
Краткие впечатления сновидца.
Место действия: Фивы. Точнее — Уасэт. Именно так называли египтяне свою древнюю столицу.
Два берега великой африканской реки — два мира. Город Живых на востоке: улочки-лабиринты, храмы-колоссы, пылающие жертвенники, бедняцкие хижины, людские толпы, льющиеся по дорогам… Город Мертвых: угрюмые пещеры, поминальные сооружения, пирамиды-усыпальницы — на западе, со стороны пустыни. Темного подземного мира, в который с наступлением сумерек погружается бог Ра.
Время действия: правление фараона Сети, человека из плоти и крови, считавшегося земным воплощением Незримого Солнца — бога, раскрывающего премудрость и красоту в своем творении.
Действующее лицо № 1: фараон — мужчина лет за пятьдесят, с аккуратной продолговатой бородкой, с энергичными жизнерадостными глазами, насурьмленными гуще, чем у жреца. Нестарый, еще довольно крепкий. Азартный политик, жесткий и решительный владыка. Словом, личность, вокруг которой бурлила жизнь всех обитателей египетской земли, о загробном существовании бок о бок с которым мечтали все без исключения праведные слуги.
Действующее лицо № 2 (собственно, то самое, в память о котором я описываю весь этот исторический сыр-бор): верховный жрец Осириса, Страж Мертвых, главный придворный архитектор, друг и советник повелителя… Короче, один из самых ярких и опасных людей при дворе Сети — Имхотеп. Для меня — просто Эмх, в лучшие минуты нашей дружбы, для краткости и простоты, которую так любят обитатели ХХ века.
В плане знатности семейство Имхотепа могло поспорить с любой аристократической фамилией. Его папа был храбрым военачальником и с честью пал на поле брани, а матушка считалась одной из самых эффектных, ловких и незаменимых дам при дворе фараона Джосера. Жрецов в их роду не водилось, колдунов и чернокнижников тем более, так что из моего друга вполне мог выйти хороший вояка, совсем как его отец, если бы… если бы не судьба.
В то лето, когда он собирался появиться на свет, город Фивы переживал не лучшие времена: скудный паводок и другие природно-погодные сюрпризы спутали бедным египтянам все карты. Усилия земледельцев пропали даром, урожай был собран ничтожный, а примерно через год засуха повторилась. Воды Нила опять не захотели подняться, и колодцы, замеряющие уровень влаги, выдали самые беспощадные прогнозы.
Провинции были охвачены таким жутким голодом, что отцы и матери уносили младенцев в глубь пустыни и бросали на съедение зверью. Конечно, единственному сыну фиванского вельможи столь ужасная расправа не грозила, но именно в те дни, когда отчаяние достигло предела, двухлетний малыш едва не погиб в песках Сахары.
Как-то раз во время прогулки любознательное чадо вдруг исчезло в неизвестном направлении, без вести и без следа. Разумеется, его поискали несколько дней, повздыхали, поплакали, а потом… забыли. Рассудили здраво, что младенца не вернешь, что скорее всего его уже нет в живых… Однако месяца через три мальчик отыскался! Процессия воинов-жрецов Хамунаптры обнаружила его на окраине Города Мертвых, спящим в пещере неподалеку от храма Анубиса. Увидев толпу народа с факелами, он проснулся с самым благополучным безмятежным видом, хотя понятия не имел, где находится, где был все это время, как очутился глубокой ночью на мрачных заупокойных землях, на таком расстоянии от Поселений Живых.
Это странное происшествие ужас как заинтриговало весь фараонов дом. Маленького путешественника пытались расспросить, с кем он был, кто о нем заботился, как ему удалось выжить, но ничего толкового не добились. Зато на ладонях ребенка обнаружили начертание, как бы впечатанное в кожу и не исчезавшее в течение трех дней: «Тот, который создал Атума…» Обращение к Птаху, создателю всего и отцу легендарного врачевателя Имхотепа. Того самого, в честь которого мальчик был назван и на которого так мало оказался похож впоследствии — если не считать, конечно, занятий архитектурой и принадлежности к жреческой касте. Впрочем, у Имхотепа Первого, этого египетского Леонардо (целителя, строителя, изобретателя, советника, астронома, философа… наконец, просто святого) было столько дарований, что в какой бы области Имхотеп Второй себя не проявил, сходство все равно можно было обнаружить.
В следующую ночь после того, как малыш вернулся домой, жрецы прочли благоприятные знамения в огне и в камне, потолковали и решили: «Тот, который создал Атума», богов и небеса, вспомнил о детях земли, принял жертвы, услышал молитвы, а значит — спасение не за горами. Интересно, что пророчества исполнились буквально в считанные дни: гонцы принесли радостную весть о подъеме Нила, а когда разлив начался, воды накрыли страну так щедро, что над поверхностью остались только холмы, защищенные плотинами. Причем для египтян это было вовсе не катастрофой, нет — напротив! Это было милостью богов, великим чудом, которое положило конец испытаниям… а заодно — определило судьбу Эмха окончательно и бесповоротно: его посвятили храму, избавив матушку (к тому времени — вдову) от бремени воспитания юного наследника.
Обучение длилось шестнадцать лет, и в течение этого срока будущий жрец обзавелся парочкой перепончатых крыл, необходимых для покорения мистических эверестов — проштудировал чертову уйму папирусов, изучил десяток языков, в том числе несколько исчезнувших, овладел боевыми приемами. Наибольший интерес вызывало у него все, связанное с архитектурой и математикой. Исследованием этих головоломных сфер он занялся горячо и сосредоточенно — качества, которые, наверное, были сутью его натуры.
На много лет он практически поселился в Доме Жизни: посещал светские сборища, дневал и ночевал в библиотеках, участвовал в мистериях и прочих специфических затеях. В магических опытах чаще всего оперировал огнем — стихией яркой, чувственной, непредсказуемой, требующей от заклинателя соответствующих качеств. Кроме того, ему была близка магия камня, восходящая к истокам земли, его будущая союзница в возведении храмов и дворцов.
Происхождение Имхотепа, его знания и способности позволили ему занять самое выгодное положение при дворе. Когда ему было двадцать, он с благоволения Джосера, отца Сети, совершал обряды в храме Осириса, зеленоглазого бога-феникса, царя загробного мира.
Джосеру в ту пору стукнуло восемьдесят, он стал немощен, дряхл и полностью отстранился от дел. Его сорокалетние сыновья вникали в государственные дела все решительней и смелей, причем Хасехем, опередивший Сети при рождении всего на пару минут, должен был воцариться в Фивах со дня на день.
К сожаленью, Хасехем еще в детстве перенес какую-то тяжкую хворь и теперь, десятилетия спустя, не отличался ни здоровьем, ни силой воли, ни крепостью ума. По этой причине лучшие государственные люди прочили на трон младшего наследника, уверяя, будто именно он, Сети, воплощает божественное начало… Однако у царицы-матери на этот счет было свое, особое мнение.
Царица Яхмес мечтала стать чем-то большим, чем просто любимой женой престарелого владыки или скромной помощницей молодого фараона. Воцарение Хасехема давало ей возможность прибрать к рукам тайные рычаги власти, открывало широкие перспективы управления столицей… И конечно, вскоре была затеяна банальная при таком раскладе дворцовая интрижка.
Одной из самых рьяных участниц заговора стала мать Имхотепа — Мутемуйа. Женщина, удивительная во многих отношениях: красавица, умница, близкая подруга царицы… Своим единственным сыном, пока он был ребенком, не интересовалась абсолютно, и это было даже удивительно, потому что в нормальных египетских семьях дети считались радостью и благословеньем божьим.
После шестнадцатилетнего перерыва Мут хорошенько познакомилась со своим теперь уже взрослым мальчиком, и перед ней замаячила перспектива блестящего родственного союза. Злые языки болтали, будто матушку и сына связывали не только родственные узы, будто неугомонная красотка решила скрепить союз с помощью тех самых приемов, которыми пользовалась в отношении всех мужчин вообще… Но почем знать, как обстояли дела на самом деле? Конечно, связь подобного рода считалась беззаконием и скандалом даже для древнего Египта, где более чем терпимо относились к кровосмесительным шалостям, и все-таки людям высокопоставленным сходит с рук многое — особенно если они соблюдают негласные правила, позволяющие сохранять хотя бы видимость приличий.
…Когда поползли слухи, что Яхмес плетет заговор, что фараон все-таки собирается посадить на трон Хасехема, приближенные объяснили Сети, какими последствиями это грозит. Коварная царица готова была на любые условия, готова была жертвовать не только интересами, но самой жизнью младшего сына!
Сети был человек не глупый. Он трезво оценил ситуацию, взвесил доводы вельмож. Он понял, что в игру вступили силы неподконтрольные ни ему, ни матери, и предпочел не вмешиваться. Уклонился от борьбы, прекрасно понимая — его молчание прозвучит как сигнал к наступлению, как команда к действию: «Пора!»
Это была эпоха, когда темные стороны людских душ еще не маскировались под пушистую невинность. Кровь щедро лилась и на поле брани, и в царских чертогах. И в ночных хрониках знойного Египта запечатлелись образы, красочные до жути: усеченные головы вчерашних фаворитов, яды на золоте, гремучие змеи в цветочных корзинах…
В покоях Джосера был прелестный уголок, сад-серпентариум, а искусные руки жрецов создали целый арсенал губительных смесей, свойства которых тщательно изучались как в теории, так и на практике. Годы спустя новый правитель Египта, фараон Сети продолжил фамильные змееводческие традиции, хотя по натуре вовсе не был ни кровожадным, ни коварным, ни злым. Можно даже сказать, его величество был добрым человеком — естественно, с поправкой на время. В принципе, люди, о которых я здесь «вспоминаю» (Сети, Яхмес, Мутемуйа, Имхотеп), все они были детьми своего времени. Если вдуматься… Если рассудить непредвзято…
Однажды на праздничном пиру… О это была воистину грандиозная попойка! С многочасовой трапезой, с обнаженными танцовщицами, звонкоголосыми арфистами и даже миниатюрным гробиком, внутри которого покоилась деревянная фигурка мертвеца, раскрашенная под мумию (над этой самой мумией гости произносили тосты, ибо «пей и наслаждайся, а после смерти станешь таким, как Он!»)… В общем, на праздничном пиру царица Яхмес полакомилась вкусными яствами и напитками. Кто, как, при каких обстоятельствах готовил — неизвестно, только наутро супруга Джосера не поднялась с постели. Жестокие конвульсии скручивали государыню в бараний рог, а спустя пару дней она скончалась.
Перешептываясь о причинах трагедии, подданные Джосера так и не рискнули поинтересоваться: какую роль во всем этом деле играл Сети? Но представители знати на всякий случай приготовили ответы на любые, даже самые каверзные вопросы. Ну, допустим, Сети как-то связан с заговорщиками — что с того? Жизнь — она вообще штука злая и непредсказуемая. Разве можно было дать волю деспотичной, взбалмошной, еще довольно молодой госпоже?! Позволить ей хозяйничать за спиной бездарного инфантильного Хасехема? Да и потом, в чем, собственно, виноват Сети? В том, что слишком уж доверился интриганам, обещавшим, будто все обойдется «малыми жертвами»? Теперь, когда труп матери находился в руках бальзамировщиков, царевич мрачно выслушивал версии вельмож, каждый из которых пытался отвести подозрения от собственной персоны.
Тело царицы еще не успело остыть, как по городу пополз новый слух… упорный, угрожающий слух о том, что прежний заговор набирает силу, что бунт возглавили родичи покойной Яхмес, которых не убедила официальная версия смерти ее величества. Как отреагировал Сети? Так же как в первый раз — предпочел не вмешиваться. Ограничился молчанием, поощрявшим действовать «по усмотрению и по необходимости».
Среди людей, посвященных в заговор, только один посмел нарушить молчание и встать на защиту обреченного Хасехема: Имхотеп. Зачем жрецу Осириса понадобилось рисковать головой? Быть может, служитель богов просто вовремя угадал смутное настроение Сети, будущего фараона? А может, околотронная возня еще вызывала в нем отвращение, умершее с годами?
В принципе, это был самоубийственный, безалаберный поступок, причиной которого, скорее всего, стала Мутемуйя. Когда Яхмес была еще жива, предприимчивая Мут выгодно продавала ее секреты, играя на интересах враждующих партий. В новой сваре матушка попыталась занять прежнюю двойную позицию и… они поссорились: воин Осириса не пожелал ввязаться в очередную «священную битву» за фараонов интерес.
Эмх: Тех, кто пытается использовать слабости вашего брата, можно образумить силой. Но вкладывать силу в опасные руки, бьющие по безоружным — не царский путь. Прежде, чем начать войну, стоит оградить от удара тех, кто неповинен.
Сети (отводя глаза): Кого можно считать невинным, скажи, Имхотеп?.. Чего ждут боги?
Эмх (жестко и сухо): Боги нечего не ждут. Они блаженствуют и наблюдают.
Сети (в гневе): Если послушать тебя, боги почили от дел, утратили дар речи. Что это значит?
Эмх: Молчание, господин, означает все, что угодно. Согласие на кровь, например. Безъязыкие рабы всегда говорят «да!» и опускают глаза, чтобы меньше видеть, дольше жить.
Свидетели этой сцены были убеждены: жрец Осириса кровью заплатит за свою дерзость, и какое-то время все обитатели дворца, от аристократов до слуг, шарахались от него как от зачумленного. Однако политические прогнозы вельмож рассыпались, будто карточные домики, при первом же ударе фараонова скипетра.
Особой любви к своему несчастному брату царевич Сети не питал никогда, и все-таки он считал Хасехема единственным по-настоящему своим, кровно-близким человеком! Сети не был ни очевидцем, ни тем более участником преступления. Ему просто доложили, что бывший наследник трона «внезапно» скончался… и с той минуты новый хозяин Фив от души возненавидел интриганов, возложивших на его голову венец такой ценой! Тех, кто молчаливо расправился и с братом, и с царицей-матерью. Тех, кто лицемерно вещал о маат, о долге, о рассудительности, о высшем благе — о качествах, следовать которым считалось особой заслугой «земного божества».
Жалея погибших родных, а может, даже раскаиваясь задним числом, Сети жестоко расправился с убийцами Хасехема. Он сделал все, чтобы вдолбить в опасные головы подданных элементарную патриотическую идею: перед лицом господина все равны, и аристократы суть те же рабы, что ремесленники, торговцы, земледельцы и прочие обитатели Египта. А значит, должны демонстрировать обожание, трепет, покорность и преданность хозяйской воле.
Что же касается Имхотепа — жреца, который посмел противоречить… Который попытался остановить кровопролитие — единственный среди всех… Этот жрец был наказан на удивление мягко, вопреки всем законам логики и государственной политики: его просто сослали с глаз долой, на самое короткое, самое опасное время. Зато когда служитель Осириса вновь вернулся в столицу, Сети приблизил его к себе гораздо больше прежнего.
Пока Имхотеп странствовал по городам и весям, в Фивах умерла его мать. Отметив сорокадвухлетие, Мутемуйя отправилась вслед за Яхмес, приняв смертельную дозу травяной смеси. Правда, сделала это добровольно и выбрала для себя более приятную, безболезненную отраву. В предсмертном письме она пояснила: сорок лет для женщины — роковой рубеж, и она жалеет, что переступила его, ибо настоящая жизнь кончилась. Я собственными глазами читала это письмо и думаю, пожилую красавицу подкосили многие обстоятельства. Крушение честолюбивых планов, гибель царственной подруги (во имя которой и против которой так увлеченно интриговала Мут), страх перед местью нового правителя (фараон Сети превратил бывшую наперсницу Яхмес в персону нон-грата)… Наконец, жуткие ссоры с сыном, который все откровеннее, все беспощадней вел свою политику.
Драмы в царском доме, выходки матушки, ее кончина — все это круто изменило характер того, о ком пишу. Во-первых, он хорошо усвоил, насколько двусмысленны дружеские рукопожатия и родственные поцелуи. Если фараон по праву законного душевладельца считал, что верховный жрец находится у него в полном подчинении, Имхотеп всегда чувствовал: слова «хозяин», «господин», «друг», «союзник» — все равно что ларчики с двойным дном. Никогда не знаешь, что таит их содержимое, а потому надо быть во всеоружии.
Коварный космос дворцовых интриг — пространство холодное, безвоздушное. Чтобы здесь выжить, надо найти точку опоры — нечто такое, что заслуживает усилий. Хранитель осирисовых жертвенников был из той породы людей, в крови которых играет магия огня, поэтому любовь была для него не просто чувством, которое согревает жизнь, но самой сутью — и причиной, и условием, и главной ценностью этой жизни. Приятельские и кровные узы особого доверия ему не внушали, поэтому он занялся поиском других привязанностей. Поиском любви, которую считал более настоящей, более крепкой, более подходящей для себя — любви, соединяющей мужчину и женщину.
Думаю, есть люди, которые всю дорогу, до гробовой доски мирно греются около этого чувства, ощущая его как славный сияющий домашний очаг. Как знать? Может, в их незамысловатой тихой позиции есть и своя правда, и своя мудрость, и счастье, но… бывают души, которые устроены по-другому. Любовь для них — самовозгорание. Стихия, готовая испепелить каждого, кто попытается угомонить пламя дерзкой посторонней рукой. Безумие, увлекающее объект поклонения (который иногда и сам растерян, и до смерти испуган!) в свою блаженную обожающую ауру.
Жгучий темперамент Хранителя Мертвых вполне уживался в нем с самой серьезной, нелицемерной религиозностью. Вождь бритоголовых магов аккуратно соблюдал периоды воздержания, предписанные адептам языческого культа, и вообще, в отличие от многих своих коллег, которые были скорее чиновниками, чем служителями богов, действительно верил в то, чему служил. И кое-что в этом деле реально мог и понимал.
Время от времени он покидал шумные Фивы и удалялся туда, где шла иная жизнь, подвластная иным законам. Песчаные равнины, мощные ветра, слепящее солнце в зените, звездный купол над головой — хорошее лекарство, чтобы прийти в себя: угомонить душу, прислушаться к небу, вспомнить о суетности земной власти (отрезвляющую горечь пустынных скитаний мне еще предстояло испробовать на себе!)
Люди храма, посвященные в таинства, ближе других знали верховного жреца. Знали и поклонялись ему как воплощению божественных энергий, объединяющих видимую реальность с потусторонними сферами. Для служителей Осириса — этих загадочных, молчаливых, как могила, созданий, размалеванных позолотой с головы до пят — верховный жрец был существом, которому надо подчиняться, не требуя земных наград. Не за страх, а за совесть. И не важно, чего касались поручения — скользких интриг или больших настоящих дел, благодаря которым Имхотеп приобрел известность не только в Фивах, но далеко за пределами Египта.
Фиванская архитектура, вернее, то что от нее осталось, до сих пор поражает великолепием, хотя климат Сахары и людское варварство не пощадили многих творений зодчих. По рисункам и чертежам Имхотепа создавались причудливые, как сталактиты, колоннады, мощные пирамиды, изумительные водоемы, сады. Дворец, воздвигнутый жрецом для Сети, представлял собой изысканное, как бы хаотическое переплетение коридоров, лестниц, комнат. По стенам красовались вереницы барельефов, каждый из которых, если разгадать шифр, если обнаружить ключ, мог оказаться черным ходом. В расписных лабиринтах стояла охрана — недвижные, будто истуканы, воины-рабы. В случае необходимости все эти «покои» давали возможность идеально заметать следы, и верховный жрец был большим мастером конструировать подобного рода дебри — причем делал это эффектно, изобретательно и не без чувства юмора. По эскизам жреца были выполнены многие священные изваяния: утонченные каменные лики, в которых можно было разглядеть черты его прелестных вдохновительниц. Если взять, например, статую Бастед или изображение Нефтиды.
Фараон щедро покровительствовал своему архитектору, предоставлял в его распоряжение лучших мастеров, лучшие материалы. Царствование владыки началось с кровавой истории, подробности которой Сети ворошить не любил, и очень старался загладить воспоминания о смутных временах чередой громких блестящих дел во славу Египта. Да, слух государя был не слишком восприимчив к музыке камня, но творения жреца впечатляли, заставляли говорить о себе, привлекали в Фивы высоких гостей, знатоков и ценителей, а для фараона это был самый главный, самый убедительный аргумент. Конечно, трудно быть богом, мудрецом, царем и военачальником одновременно, но Сети прежде всего был политиком — ценил и берег нужных людей. И первым среди первых в годы его правления был Имхотеп, фараонов слуга, друг и советник.
Благодаря «дружбе господина и раба», жрецы Осириса стали пользоваться даже большим влиянием, чем богатейший, могущественнейший орден служителей Амон-Ра! Так что фараон, отдавая должное собственному великодушию, частенько поговаривал: он благоволит жрецу вопреки «заслугам» перед троном покойной Мутемуйи — великой интриганки, да помянут боги ее грешную душу…
Забавляясь намеками подобного рода, владыка мира, думаю, совершал ошибку — одну из тех, которые, в конце концов, стоили ему головы. До тех пор, пока Мут была жива, Имхотеп мог, конечно, ссориться с ней по любому поводу, но все-таки эта женщина, со всеми ее невозможными притязаниями, была его матерью… и ее смерти он не простил ни себе, ни своему коронованному другу.
Кстати, фараон терпеть не мог дам, сующих нос в политику. Его первая супруга была идеальной женой воина-царя: воплощенное отдохновение от трудов праведных — статная красавица с глазами газели, молчаливая, свято преданная мужу. Ее раннюю кончину Сети оплакивал долго, безутешно и перенес все обожание на юную принцессу и ее маленького брата. Дочь Нефертири была его любимицей, ей прощалась любая шалость, любая блажь, и Сети даже не слишком замечал, что характером царевна пошла совсем не в мать. Задиру-наследницу вечно тянуло за язык, и по этой причине между девочкой и Имхотепом сложились какие-то странные отношения, шершавые и слегка насмешливые.
Естественно, у «друга фараона» было немало завистников. Так, при дворе гуляли слухи, будто Имхотеп грешит чернокнижием, будто в его огромном доме есть помещения, куда без спроса не может войти ни один смертный — только кошки, любимицы хозяина, бродили по его апартаментам в любое время дня и ночи. Поговаривали, что Имхотеп держит в личной библиотеке запретные папирусы, производит какие-то магические опыты. И хотя общественное мнение пробавлялось мутными сплетнями, репутация жреца все равно была неоднозначная.
Как-то раз фараон получил послание, в котором было сказано, что Имхотеп хранит кощунственные свитки, позволяющие выходить на контакт с демоническими сущностями, проникать в запретные сферы, гибельные для души. Сети не мог проигнорировать этот сигнал и потребовал от любимого архитектора самых обстоятельных, серьезных объяснений. Вникнув в суть претензий, жрец усмехнулся и объяснился.
Он сказал, что выйти на контакт с демонами — задача нехитрая. Духи тьмы рады любому знаку внимания со стороны опрометчивой души — на то у них своя выгода, свой интерес. В общем, служитель Осириса никогда не ходил и никому не советует ходить по темной дорожке, а если государь желает получить верную защиту, он, Имхотеп, может изготовить амулет из обычного куска папируса или камня. Владельцу амулета никакие демонские козни будут не страшны: не понадобятся ни заклятья, ни жертвенные огни, ни бронзовые зеркала. Верховный жрец действительно подарил Сети камешек, не только защищавший хозяина от нападения, но (если выполнить кое-какие манипуляции) пробуждающий мужскую силу и чувственность. Не знаю, насколько реально работали методы Имхотепа, но фараон свято верил жрецу и убедил себя, что магия подействовала.
Больше всех в этой истории не повезло автору доноса. Страж Мертвых вынудил его вступить в поединок и отправил в Аментес на свидание с богами. Вообще, служитель Осириса был не из тех людей, против которых можно интриговать безнаказанно, хотя до поры до времени, пока не наступали исключительные обстоятельства, его сила была почти не заметна. С точки зрения воина богов, схватка с оружием представляла собой не только обмен ударами, но прежде всего — умение молниеносно реагировать, концентрироваться. Умение отыскать музыку движений и сыграть эту музыку телом. Именно в импровизации состояла суть древнего боя, напоминающего стремительный смертоносный танец.
И как я уже говорила, одной из разновидностей огненного танца была любовь. Противостояние, где грань между победителем и побежденным обманчива, как мираж. В земной биографии моего друга, по-видимому, хватало занятных женских персонажей. Сердечных прихотей, на которые он тратился щедро и от всей души. Была какая-то пророчица — осанистая гарпия с орлиным взором, блиставшая своими жутковатыми дарованиями, своей жутковатой красотой… Была хорошенькая дочка садовника, слагавшая забавные стихи… Были утонченные придворные киски, мелькавшие в зеркальных осколках видений и грез… Но откровенничать на их счет он не хотел, имен не называл, и должно быть, правильно делал, ибо вряд ли души древних красавиц были бы рады подобной откровенности.
Словом, к тому времени, когда Имхотеп встретил Анксунамун, у него было все, о чем только можно мечтать: слава, богатство, власть, женская любовь и даже парочка прелестных детишек, рожденных от этой любви. Все что нужно для счастливой, блестящей, безмятежной жизни…
Именно тогда оно и случилось — событие, повернувшее жизнь самым непредсказуемым образом: во дворце появилась новая фаворитка Сети, змеевидное создание с ведьмоватым взглядом огромных эбеновых глаз.
***
Анксунамун, дочь начальника дома оружия и вольноотпущенницы нубийки, вошла во дворец плавной соблазнительной походкой танцовщицы. Она играла на многих музыкальных инструментах, грациозно и стремительно сражалась на мечах, умела проделывать фокусы с кинжалами и кривыми саблями не хуже иного мужчины, и вообще двигалась изумительно изящно. Позвякивая браслетами, не раз танцевала перед египетским владыкой и его верховным магом.
В конце концов, наложница обосновалась во дворце как у себя дома и вскружила голову фараона до такой степени, что он решил возвеличить ее до статуса законной супруги — вопреки священным обычаям страны, которые требовали: царицей может быть только царская дочь! Бракосочетание фараона с принцессой (так и только так следовало теперь обращаться к Анксунамун) должно было состояться ровно через год — когда звезды должным образом сойдутся над вершинами пирамид. Но не ранее, нет, никак не ранее. Жрец Осириса Имхотеп все замечательно разъяснил и посоветовал отсрочить заключение брака.
Нельзя сказать, что Сети принял отсрочку с большой досадой. Он просто приказал Имхотепу возвести для Анксунамун шикарный дом, неподалеку от покоев Нефертири, и стал ежедневным гостем в хоромах любовницы. В сущности, дом фаворитки представлял собой целый дворец, украшенный изысканной резьбой, местами даже слегка непристойной, однако столь мастерски выполненной, что некоторые детали надо было рассматривать в увеличительное стекло. Здесь все было как бы нарочно продумано под вкус избалованной, прелестной, бесконечно желанной женщины — хозяйки дома, которую Сети уже практически считал своей женой. Не зря ведь именно Анксунамун он поручил натаскивать в боевых упражнениях собственную дочь — с надеждой, что будущие родственницы подружатся.
В общем, последний год жизни пролетел для фараона счастливо и беззаботно. Повелитель Египта строил планы на будущее, готовился к свадебным торжествам и вовсю демонстрировал глупость влюбленного мужчины. Мужчины, который собрался одарить женщину вниманием, возвысить до себя… и вообразил, будто великая любовь, великая благодарность у него уже в кармане! В сущности, жизнь «земного бога» клонилась к закату, и ласки юной красавицы должны была стать эликсиром молодости, вернуть свежесть и яркость сердцу, замкнутому в собственном одиночестве.
Ни один мужчина не смел прикоснуться к наложнице фараона — ее душа и тело принадлежали Сети. Никто не смел отказать госпоже ни в малейшей просьбе. Для Анксунамун — этой принцессы грез, подстрекательницы иллюзий — были открыты все царские сокровищницы, в ее ведении находилась вся женская половина дворца. Многочисленные слуги и служанки удовлетворяли все мыслимые и немыслимые капризы красавицы… в жилах которой текла опасная кровь нубийских воинов и пылала точно такая же огненная магия, как у ее будущего любовника.
Сверкающей победительницей, обнаженной богиней, преподносящей свои прелести вожделеющим сердцам — такой я увидела ее в первый раз, в глубине ночного зеркала… когда зрачки египтянки вдруг слились с моими, когда ее глаза стали моими, и когда… в один миг, раз и навсегда, все для меня изменилось.
3. Сны и видения. Анксунамун
***
До встречи с ним я думала, жизнь моя складывается превосходно. Я считала себя избранницей судьбы, взбежавшей на гору славы. И пусть не было любви в моем сердце к воплощению бога на земле, все-таки я ужасно гордилась тем, что фараон Сети принадлежит мне. Осознавать свою власть, чувствовать себя желанной, неотразимой — это было ярче и дороже, чем само счастье. Я считала себя искушенной в сладких утехах плоти, но была убеждена, что не стоят они того, чтобы ради них терять душу и драгоценные годы. А если даже порой тоска грызла мое сердце, я говорила себе: нет сокровища в мире, которого ты не приобрела бы своими женскими чарами, своей красотой.
Конечно, я и раньше видела жреца Имхотепа. Я наблюдала много раз священнодействия, когда была еще совсем девочкой, а свершитель таинств казался мне их неотъемлемой частью. Потом, спустя годы, впечатлительность и наивность слетели с меня, как ветхая льняная накидка, и служители богов занимали мое воображение не больше, чем прочие мужчины из плоти и крови.
Имхотеп?.. Имхотеп не был похож ни на кого.
Никогда, ни у кого в жизни не видела я таких притягательных, подчиняющих глаз, как у верховного жреца Осириса. Он был так необычен — человек, улаживающий дела между миром мертвых и миром живых, обитающий в особом пространстве между землей, небом и адом. Я вновь и вновь позволяла себе глядеть на него, любоваться им.
Во время коротких встреч мы обменивались самыми простыми, обыкновенными словами, но однажды поняли, что эти встречи для нас необходимы. Поняли, что перед этой необходимостью мы безоружны. Что у нас нет ни малейшей возможности не только противостоять искушению, но даже просто утаить его от посторонних глаз, спрятаться под напускным равнодушием. Наше желание могло бы стать для нас источником самого светлого, неповинного блаженства, если бы… если бы каждый из нас ощутил, воспринял, обласкал каждый луч души и тела возлюбленного. Однако в роскошных чертогах владыки для нас двоих, конечно же, не было места. Места, где мы могли бы остаться наедине друг с другом и исполнить то, чем наслаждаются даже самые последние нищие.
Украдкой, я искала его в толпе случайных людей. Я хотела видеть его еще и еще раз… сотни, тысячи раз… И конечно, наступил день, когда мы втайне от всех стали мужем и женой. Да, это было отчаянно, это было безумно, однако другого пути судьба нам не оставляла, и ничто уже не имело значения.
Когда Сети не было в столице, я твердо знала: мой любимый придет… В котором часу? Нельзя было догадаться наверняка, и это даже нравилось мне, потому что я предчувствовала его появление, едва лишь золотая колесница фараона таяла на горизонте, и городские ворота закрывались. Двери настежь… шепот служанки, которая сообщала, что мое солнце ждет меня… И вот — мы уже обменивались ласками, обжигая уста и сердца друг друга, старясь не обронить ни одной песчинки драгоценного времени. А когда вновь расставались, эти мгновения — восторг и смута, дрожь и нежность, смоль и пламя — оставались в нашей крови. Право, стоило мне только прикрыть глаза, как тотчас в густой тьме, обволакивающей меня, я видела призрак моего возлюбленного.
Я теряла голову от счастья. Я хотела любить его так, как не снилось ни одному мужчине на свете. Его объятия одарили меня золотой кожей — сделали богиней, способной на тысячу жизней. Впервые я понимала, что значит — любить мужчину: не за богатство, не за власть, не за щедрые подарки или знатное происхождение. А за то, что голова идет кругом от удивления, от восхищения им. За то, что он любит меня. За то, как он любит! Утратить эту любовь стало для меня самой грозной бедой, перед которой меркли все прочие невзгоды и горести. Стараясь избежать этой грозы, не думая о других опасностях, я научилась быть храброй.
Более всего меня терзала мысль, что между нашими тайными свиданиями у него остается еще море времени — целая жизнь! Мой мужчина, свободный как ветер, улыбался другим женщинам, и я ничего не могла с этим поделать. Иногда мне ужасно хотелось, чтобы он ревновал меня — не только к фараону, но к другим возможным поклонникам тоже. Поэтому однажды я намекнула ему, что целовалась кое с кем, уже будучи наложницей Сети. Боги мои, как очаровательно он озадачился, как зажглись его глаза при мысли о том, что я могла полюбить кого-то еще… И вот тогда я открыла ему маленькую тайну, которая была между принцессой Нефертири и мной.
Нефертири казалась мне девочкой не вполне обычного склада. В шестнадцать лет у нее еще не было мужчины, она слишком томно заглядывалась на своих подруг, и когда-то я имела неосторожность позволить ей парочку поцелуев: послушной воспитаннице от ласковой матушки… Выслушав меня, он рассмеялся и заявил, что подобного рода нежности со стороны Нефертири — лакомство для капризного котенка, не пробовавшего ничего по-настоящему вкусного. Скоро принцесса выйдет замуж и думать забудет о своих подругах, даже о таких ласковых и заботливых, как я. Наверное, он был прав, потому что стоило ему приблизиться, прикоснуться, шепнуть о том, что любит… я забывала обо всем на свете!
***
Нефертири… Эта одинокая, избалованная девочка сыграла жестокую роль в нашей судьбе. Она первая посмела намекнуть отцу о своих подозрениях.
Слухи, бродившие по дворцу, догадки дочери — все это, в конце концов, заставило Сети признать, что обыкновенная людская жизнь не всегда подчиняется законам и требованиям владыки. Для него, я думаю, стало великой неожиданностью, что его женщина, его наложница может полюбить кого-то еще, кроме венценосного воплощения Амон-Ра. И не только для Сети, но и для большинства смертных это показалось бы немыслимым, непонятным. Изменяя всемогущему супругу, я отнимала плодоносящую силу у земли, богатство и счастье у народа, населяющего землю.
От самого своего рождения повелитель Уасэт, мой хозяин и бог, сверял свое видение с мнением жрецов, визирей, военачальников — эти люди были для него посохом, о который можно опереться в трудную минуту, зеркалом, отражающим его собственное величие. И не потому, что он был горд и тщеславен — вовсе нет! Все мы таковы, смертные люди, стоит нам только вознестись на вершину власти, стоит только свить на этой вершине гнездо. Остановившись на пике жизни, он должен был почувствовать то же самое, что я: вершину мира окружает пустота — бездна.
***
Эта бездна была столь головокружительна, что он предпочел не измерять ее глубин. Просто сделал грозное предупреждение своей рабыни. Своей самой главной, самой драгоценной рабыни — будущей царице.
«Анксунамун! Ты поступаешь как легкомысленная женщина, и моя обязанность, мое желание — уберечь тебя от опрометчивого шага. Разве ты не понимаешь, что твои дела заставляют уста чужих людей говорить о тебе? Ты и я — одно, наши судьбы связаны богами, а предательство разорвет связь и повлечет за собой тяжкую кару».
Его лицо было серьезным, угрюмым и угрожающим, как никогда прежде.
«Анксунамун… Если кто-то посмеет прикоснуться к тебе, его имя не скроется от меня. Этот мужчина, кем бы он ни был… Поверь, я сделаю так, что он пожалеет о своем рождении на свет! Я люблю тебя, ты это знаешь. Ты — моя женщина, и будешь вести себя так, чтобы ни вельможа, ни раб не мог ни в чем заподозрить тебя, чтобы никакая грязная тень тебя не коснулась».
В тот день фараон Сети призвал лучшего придворного мастера и повелел покрыть мое тело золотом, медью, сурьмой и толченым малахитом — чтобы пресечь слухи, чтобы с помощью искусно наведенной чешуйчатой кожи убедить приближенных в моей неприкосновенности, в моей непреложной царственной чистоте. И этот слой краски должен был обновляться каждый день в знак моей преданности господину.
Во всеуслышание владыка заявил, что это, конечно же, высокая награда и честь для меня. Похвала моей красоте и щедрый подарок хозяина, объявившего свою собственность, свою любовь священной.
***
А в следующую ночь я увидела сон! Сон, который перевернул душу, отнял всякую мечту и надежду на будущее счастье.
Моим глазам предстало зловещего вида подземелье, куда вели широкие известняковые ступени. Из источников света здесь было только факельное пламя, наполняющее пещерный храм багровыми всполохами. В зареве этого огня я разглядела бесчисленные орудия: крючья, копья, колья, ножи, раскаленные угли.
Это подземелье было храмом подготовки умерших к переселению в иной мир, и хозяйничали здесь существа в кожаных нагрудниках, с человечьими телами и звериными лицами. Когда я их увидела, они были чем-то очень сильно заняты. Они замерли, склонившись над неподвижной фигурой, ловко орудуя сталью, а судьи в это время произносили странные, необычные, незнакомые мне заклинания. А когда расступились, я смогла, наконец, увидеть того, чье тело подвергалось подготовительному обряду.
О боги, могла ли я не узнать этого лица?! Могла ли вынести выражение этих глаз? Мой любимый был еще жив в то время, когда к нему устремились орудия пыток. А откуда-то издалека, будто из-под земли, до меня донеслись вопли и стоны, отчаяние которых я не имею возможности выразить. Казалось, это демоны терзают в адских глубинах пропащие загубленные души.
Но в чем повинен осужденный на смерть?! Какое преступление заслуживало столь ужасного наказания?! Уличенных в прелюбодеянии с чужими женами не карали с такой жестокостью. Конечно, многое зависело от воли фараона, однако верховный жрец Осириса был более чем непростым человеком! Даже фараон не посмел бы обойтись с ним вопреки закону, здравому смыслу, по грубой сиюминутной прихоти.
И все-таки… все-таки невозможное происходило: слугам фараона и жрецам Анубиса дана была власть покарать верховного жреца Осириса. Причем то, что совершалось на моих глазах, было не просто пыткой, нет! Я чувствовала присутствие темных сверхъестественных сил, которые готовы были заключить в свою власть душу умирающего, как некую жертву, приносимую им. Вот это-то и было самым безысходным, самым немыслимым среди всего, что мне дано было увидеть.
***
В течение трех ночей вновь и вновь мне являлся один и тот же сон. И в конце концов, я не могла не признать: видение, мучившее меня, повторявшееся каждый раз до мельчайшей черточки, было указанием свыше. Я понимала, что ввергаю моего возлюбленного в какую-то непоправимую беду, видела, что должна принять решение! Все видела, все понимала, и… ничего не могла придумать.
Только одно мне было ясно: Сети не отступится от своего слова. Пообещав отомстить, он, как всегда, сумеет отыскать самые изощренные, самые непрямые пути, на которых встретятся угодливые люди, убеждающие господина сделать именно то, что он считает справедливым.
Право, я скорее предпочла бы распороть себе живот, чем причинить боль человеку, который стал моей жаждой, моим наказанием, моим светом. Как быть? В конце концов, я задала себе вопрос: не лучше ли, не правильнее ли будет расстаться? Не искушать судьбу? Ради благополучия того, кто мне нужнее и дороже мира. Пока не поздно… пока еще наш секрет принадлежит только нам и никому другому.
***
Все выглядело так, будто я испугалась угроз фараона. Будто из страха перед наказанием предпочла отказаться от преступной связи.
«Лучше бы я вовсе не знала тебя, Имхотеп. Лучше бы никогда не встречала тебя»… Всё лучше, чем полюбить и утратить надежду. Распахнуть сердце в жизнь и упасть в смерть — в преисподнюю.
О, сколько бешеных слов мы наговорили друг другу в тот день! Какое это было тяжкое, какое невыносимое объяснение! Не объяснение даже — прощание. Притом что каждый из нас отлично знал: оставаясь во дворце, нам придется видеться постоянно, сталкиваться взглядами, мыслями, воспоминаниями... и лгать, лгать, лгать, изображая равнодушие.
***
С того самого момента, как мы прекратили наши встречи, в моей душе поселилась новая женщина. Незнакомка, существования которой я даже не могла предположить. Надеясь избавиться от любви, я обращалась ко всевозможным лекарствам — развлекалась зрелищами, поединками, празднествами, танцами. Но как я ни старалась вести себя ровно, невозмутимо, мне все время чудилось: Нефертири догадывается о том, что творится со мной. Все чаще я ловила на себе ревнивый, укоряющий взгляд этой дурочки, но успокаивала себя и говорила, что ей ничего неизвестно. И уже никогда не будет известно, потому что между мной и моим другом все кончено. Так я думала в те дни.
Я ждала, что страсть моя иссякнет, ибо все на этой земле, под этим небом имеет конец.
Безумные надежды! Безумные игры глупой души! Я перестала быть хозяйкой собственной жизни — точно мое существо разбилось на части, рассорилось в самом себе. Будто части этого существа, моей души и моего тела, оказались разметаны по разным концам вселенной, как плоть мертвого бога Осириса. Я изобретала всяческие предлоги, чтобы остаться наедине с этой болью, а мое полуночное отчаяние укутывала в льняные покрывала, которые, казалось, все еще помнили его прикосновения, все еще дышали его теплом.
Меж тем будущий супруг радовал меня визитами почти каждый день, и его довольный, цветущий вид не вызывал во мне ничего кроме отвращения. Как будто странник, бредущий по пустыне, сгорающий от зноя, наконец-то увидел перед собой зеленый благодатный остров… Однако пальмы и травы вдруг растаяли в воздухе, стоило шагнуть навстречу мечте, а на их месте оказался скупой колючий куст и счастливый жук-навозник между кореньями.
Да, тот, кому я должна была поклоняться как богу, нещадно истреблял все, что было дорого мне, что стало моей надеждой, верой. Ни разу, ни разу не пришла ему в голову мысль спросить меня — правду ли сказала дочь? Люблю ли я его по-прежнему? Приятны ли мне его ласки? Готова ли я стать его царицей, его женой?
Ни на одну минуту не пришлось мне усомниться: Сети сделает именно то, что обещал — если раскроется тайна, если имя моего любовника станет ему известно! И будет в своем праве, если покарает вероломного друга и легкомысленную жену.
Но в чем провинилась женщина, которая любит мужчину? Не того мужчину, которого следовало, которого разрешалось любить, но — другого? Змеиный танец гипнотизирует птицу. Стебель цветка тянется навстречу солнцу. Песок струится меж пальцами, находит путь, чтобы убежать с человеческой ладони и слиться с пустыней. Кому придет в голову бороться с естественными законами мироздания? И разве любовь — любая, даже самая окаянная — не главный закон жизни? Закон, силу которого признают даже боги?
А между тем… Не все было так уж темно и безнадежно. Одно слово фараона, один жест великодушия, отпускающий на волю бывшую подругу, и кто посмел бы противиться мудрому царскому решению? Да не будь мой нареченный владыкой земли, я могла бы развестись с ним даже по собственному желанию! Разве дочери Нила вовсе бесправны перед мужчинами? Разве не вольна женщина предпочесть того, кто мил ее сердцу?
К несчастью, я была рабыней фараона. Я сама, собственной волей добилась этого высочайшего положения, думая обрести счастье. И теперь мне предстояло выбрать одно из двух: либо забыть того, кто мне дорог, либо отдаться тайной любви, которая называлась изменой, обманом, прелюбодеянием, за которую грозила кара. Вот что делало меня такой немилосердной, заставляло желать гибели и себе самой, и целому миру.
В конце концов, я решилась на опасный шаг: обратиться к колдунье-пророчице, видевший разливы Нила столько раз, сколько, должно быть, стояло на холме святилище, посвященное Амон-Ра. К женщине, беседовать с которой не посмела бы ни одна душа, хранящая верность светлым богам, ищущая спасения.
***
«Любовь, о которой ты говоришь, несчастье для вас обоих. Здесь нет вашей судьбы», — сухо и печально объявила вещунья, отвергнув мои дары.
«Но почему, мать, почему так?! Почему боги против нас? Почему даже духи тьмы, к которым обращен твой голос, не хотят помочь?»
«Этот мужчина не принадлежит тебе! — отрезала колдунья еще более решительно. — Ты поклялась в верности великому господину, а он не согласен отпустить тебя. Изменить судьбу не дано, а если служитель Осириса поднимет оружие на фараона, он будет проклят и казнен. Вспомни твой сон — он об этом».
«Скажи, любит ли он меня по-прежнему?»
«О да, он любит. Но его любовь столь же безысходна, как твоя».
Это было… нелепо! Жестоко, бессмысленно. Мои руки разжались, и чаша с кровью животного опрокинулась, полетела на пол, разбилась вдребезги.
Мне было все равно, гневаются ли духи бездны на мою неловкость. И думаю, так же все равно было духам, которых людская боль не печалила, не жгла, не веселила. Это была просто боль — без смысла, без цели, без выхода.
«Знаешь, — вдруг произнесла пророчица, — бывают случаи, когда люди решаются спорить с судьбой. Но они должны быть готовы платить за свое решение самую высокую цену».
Ведьма удалилась в соседнюю клетушку, а когда вернулась, в руках у нее был крошечный котенок.
«Убей его», — приказала хозяйка, усаживая малыша на медный жертвенник и протягивая мне нож.
Новорожденный комочек доверчиво лизнул мою ладонь и сладко заурчал. Как могла я выполнить этот приказ? Зачем?! Совершить преступление против великой богини — против Баст? Преступление, за которое по всем законам полагалась немедленная смерть?
«Делай, что я сказала! — потребовала ведьма, и глаза ее загорелись хищным огнем. — Выполняй, или ступай прочь! Если ты не можешь преподнести моему покровителю даже такой ничтожный подарок, о чем говорить? Если у тебя не поднимается рука на животное, которое твои соплеменники называют священным, откуда будут силы разрубить узел судьбы? Представь — перед тобой тот, кто мешает тебе! В твоих руках оружие. Как ты поступишь, а?»
И вот тут… что-то случилось со мной. Мои пальцы стиснули рукоять ножа и... малыш умер мгновенно — под ударом лезвия, даже не успев понять, что произошло. По медному жертвеннику заструилась темная густая кровь.
«Ты поступила правильно, — глухо вымолвила пророчица. — У тебя хватит сил, чтобы разрубить узел судьбы — повторить удар, когда придет время. Жертвенники жаждут крови, ты сумеешь утолить их жажду, и горе человеку, который встанет на твоем пути. Твой ключ отворит врата иного мира, охраняемые Баст. Уходи».
***
Думаю, мой любимый никак не ждал увидеть меня в своем доме! Посреди ночи…
Одиночество, тьма, безысходность — в тот миг я прочла всё, что было заперто в его молчаливых глазах. Да, он все правильно понял: наши души слились крепко-накрепко, в единое целое… кто мог рассорить, разлучить нас? Однако стоило мне протянуть руку… изумление, ужас, негодование блеснули в его взоре! Отвращение человека, почуявшего дух темной жертвы.
О нет, только не это. Разве так надо было встретиться нам после разлуки, милый? А мое приветствие!? Оно прозвучало холодно, скупо, будто звук сорванной струны. И уста говорили совсем не так, совсем не то, о чем плакала душа. Говорили, будто хотели обидеть. Печаль высилась над моей пустыней, подобно хребту каменного змея, а нежность ослепляла, укутывая землю туманом.
Что я могла сказать ему? Только одно.
Я — твоя. Я принадлежу тебе, милый. Моя жертва чудовищна, но я принесла ее ради тебя. Ты видишь. Уничтожь меня за это кощунство или — прими, прости, прикоснись, будь моим вновь… сделай все, что захочешь. Радость, мучение, боль — из твоих рук я приму все, все! Иного счастья для меня нет и быть не может.
***
Во время нашего краткого свидания мы не могли позволить себе обнять друг друга из боязни повредить слой краски, покрывающий мое тело… блеск искусственной позолоты, обжигающий кожу под глухим черным платьем.
Времени не было.
Он гладил мои ладони, целовал мои губы, волосы, я слышала его шепот и понимала: за эти поцелуи, за эту нежность я готова платить любую цену. Даже цену крови. Но не его крови, нет, не его!..
Прижавшись лицом к руке любимого, я поцеловала зеленый камень его перстня.
— Ты — единственное сокровище, которое есть у меня, Имхотеп. Знай это.
— Когда мы увидимся?
— Завтра. В моем доме, около полуночи.
***
По мере того, как близилось время свидания, таяли, отступали черные мысли, а сердце было, как отраженье факела в нильской воде. Боги мои, какой ужасающий, какой дивный огонь! В его сиянии я вновь увижу мужчину, которого люблю… Я буду беречь этот огонь, я не позволю ему погаснуть.
Мы строили планы о том, как бежать за пределы владений фараона. В конце концов, мы могли бы найти приют в чужой стране, где для нас светило бы такое же яркое солнце, голубело столь же бездонное небо. Эта гостеприимная земля стала бы богаче на одну счастливую пару.
Однако воплотить нашу идею в жизнь было совсем не так легко и просто, как воображалось на первый взгляд. Прежде всего, требовалось время, чтобы все организовать, чтобы продумать, как уйти от погони. И потом, мы оба знали: соседи не будут в восторге от таких гостей, как мы, и наверняка выдадут нас вассалам Сети, лишь бы не прогневать великого владыку.
Были у меня и еще кое-какие сомнения… о которых я, конечно, не откровенничала, но которые изводили меня просто до бреда! Если даже нам удастся счастливо избежать преследования, перебраться, например, в города эллинов, сколько лет придется скрываться в чужой земле? Жить на положении изгнанников, терпеливо дожидаясь, пока Сети отправится в мир иной? Дни, месяцы, годы потекут чередой. И когда мужская страсть насытится, неужели мой милый не пожалеет о том, что оставлено в прошлом? Неужели не вспомнит о покинутых друзьях, о детях? О делах, которые никогда не будут завершены? Разве не почувствует скуки на чужбине? И досады по отношению к женщине, которая сломала его жизнь? Разве не станет он искать новой любви — златокудрой белокожей эллинки, столь непохожей на его прежнюю злосчастную подругу?! О, я знаю, каких чудес можно ждать от мужского постоянства! Когда женщина недоступна, когда мужчина хочет добиться взаимности, его воля может сдвинуть горы, но как только добыча схвачена, тотчас наступает охлаждение. И чем более хороша, чем более тверда и самовластна мужская природа, тем менее она склонна к тишине и покою, ради которых приходится жертвовать слишком многим.
Сети? Ах, да… в ту ночь мы говорили и о нем тоже.
— Он не мужчина, нет. Его душа — тусклая, холодная, бессмысленная, как глиняные черепки! Он ничего не хочет видеть, он не понимает, что ему надо отпустить меня. Только слепой, грубый человек не почувствует правды: он больше не любим, он ненавистен мне. Я — твоя, ты — мой, а кто такой он между нами, ты это понимаешь? Его не должно быть, и если понадобится, я сделаю самое страшное…
Его ладонь быстро скользнула по моим губам, заставляя молчать. А по неудивленному лицу, по выражению его глаз я поняла: он тоже думал об этом!
— Что бы ни случилось, Анк, я все сделаю сам. Тебе не надо пачкать руки в крови.
— Ты разлюбишь меня, если…?
Он приблизился, посмотрел в мои глаза долгим пристальным взглядом. Поцеловал… еще и еще раз… но не ответил ничего.
— Если ты поднимешь руку на фараона, любимый, случится беда. Тебя казнят, а я умру, потому что жить мне будет незачем.
— С чего ты взяла?..
— Я видела сон.
И тут, наконец, я поведала ему о том, что мучило меня последние месяцы. Рассказала все, опустив лишь некоторые подробности, вымолвить которые у меня просто не было сил.
— Знаешь, если бы мне кто-нибудь напророчил смерть от любви к тебе, — сказал он, усмехаясь и поигрывая кольцами на моей руке, — после такого пророчества я бы точно от тебя не отстал: когда смерть дышит в спину, искушение еще ярче, еще горячей. А если серьезно, я не слишком-то боюсь умереть, радость моя. Во-первых, потому, что смерть иногда можно обвести вокруг пальца и отсрочить ее приход. А во-вторых, распроститься с земным телом на некоторое время — это еще и не смерть даже, поверь. Не та безвозвратная, последняя смерть, которой надо и которой стоит бояться.
Эта его речь, эта его усмешка вызвала во мне такую бурю гнева, что страх и ужас рассеялись в мгновение ока:
— Да, нечего сказать… утешил ты меня, золото мое. Если не боишься за себя, подумай хотя бы обо мне! Я не хочу прощаться с тобой, Имхотеп, как ты говоришь, «на время». У меня нет никакого желания упиваться глупым бесстрашием! Я люблю тебя, и я хочу жить! Жить вместе с тобой и ради тебя. Хочу, чтобы мы были целы, здоровы, и чтобы каждый из нас остался в своем собственном земном теле.
— Да клянусь же тебе, я и сам хочу точно того же! И надеюсь, моя и твоя любовь окажется посильнее судьбы. Я всегда помню, что ты и я — одна душа, что мы — вместе, и какое мне дело до Сети, если опасность угрожает тебе? Думаю, твой сон не из тех, что непременно сбываются, и если мы поступим осмотрительно, мы выиграем эту жизнь и будем счастливы.
— Неужели мы когда-нибудь окажемся свободны? Будем любить открыто, не опасаясь погубить друг друга?
— Людям свойственно любить именно так — не прятать во тьму глаза и души, не таиться случайных свидетелей. И я очень виноват перед тобой за то, что мы до сих пор не могли жить и любить по-человечески. За то, что я приносил тебе одни беды…
— Беды?! Ах, если ты действительно думаешь так, милый, ты не прав, ты ужасно не прав! Мои глаза умерли, утонули во мраке — они были голодны по тебе... Мои уста забыли, что такое улыбка, песня, смех — они задыхались по тебе… И вот, вообрази: мне дали жить, мне позволили дышать. И пусть сердце болит, пусть ждет опасности, оно — есть, оно — любит, и это самое лучшее, самое главное счастье, которое я никому не отдам. Самое большое чудо в моей жизни…
На этом слове мне пришлось умолкнуть, потому что раздался громкий стук в двери.
***
Двери, охраняемые слугами Имхотепа, распахнулись, и фараон Сети, наш хозяин, вошел в спальные покои собственной персоной — без привычного сопровождения охранников-медджаев, следовавших за ним повсюду.
Кто предал нас, кто предупредил фараона? Нефертири? Сановники, уязвленные слишком большим влиянием верховного жреца? Или какая-нибудь претендентка в очередные любимицы фараона — мало ли при дворе гордых, честолюбивых красавиц? А может быть, кто-то из прежних женщин Имхотепа, ревниво сводящих счеты? Не все ли равно? У тех, кто добрался до вершины, много недоброжелателей. Перечеркнуть человеческую жизнь — так легко, для этого найдется множество самых веских обоснований. Вопрос лишь в том, кто кого перечеркнет первым.
***
В тот миг у Сети был такой вид, точно он превратился в сосуд, доверху наполненный кипятком. В каждом его движении, во взгляде чувствовался ураган, непреклонная решимость. Конечно, он заметил, что узоры на моем теле утратили четкость линий, а значит…
— Значит, слухи оказались верными. Кто осмелился дотронуться до тебя? Кто этот мужчина?!
В ответ на его слова из глубокой тени балкона показалась фигура Имхотепа. Мгновение — и меч хозяина, выпав из ножен, блеснул в руках моего возлюбленного, а Сети очутился лицом к лицу перед собственным оружием.
— Имхотеп? Мой жрец! Мой друг!.. — воскликнул владыка, и в его голосе прозвучали изумление, потрясение, бешенство.
«Если служитель Осириса поднимет оружие на фараона, он будет проклят и казнен», — сказала вещунья.
Мой любимый уже готов был нанести смертельный удар, но... но его клинок на мгновение замер в воздухе: ведь все-таки они считались друзьями, Имхотеп и Сети! И тому, и другому следовало бы почаще вспоминать об этом, когда еще было время — на дружбу, на раздумья, на воспоминания. Время кончилось, память угасла, мужчины, стоявшие передо мной, смотрели друг на друга страшными, ненавидящими глазами. И одного из этих мужчин я безумно любила, а другого столь же яростно ненавидела: все было так предельно ясно, так отчаянно просто! И мгновения, застывшего в воздухе, оказалось достаточно, чтобы я первая, своей рукой (да пусть же канут в бездну дурные сны!), успела вонзить кинжал в спину фараона по самую рукоять.
Из уст «божества» вырвался вопль отчаяния, страдания, а второй и, наконец, третий удары, нанесенные теперь уже Имхотепом, заставили его замолчать навеки. Вот так, в тот самый миг мы сотворили именно то, о чем сговаривались, что обдумывали во мраке ночи. Но сотворили ужасно не вовремя! И совсем, совсем не так, как рассчитывали.
Слуги Имхотепа, жрецы Осириса окружили нас плотным защитным кольцом. А венценосный властелин, который еще час назад распоряжался подданными, беспомощный, бездыханный, лежал теперь у наших ног в луже крови.
— Господин, медджаи скоро будут здесь, вам надо уходить, — умолял один из помощников Имхотепа. Да, его жрецы были правы: достаточно было прыгнуть с балкона, чтобы оказаться в безопасности, попытаться скрыться… Но как мало было шансов — уйти от преследования! И шансы эти таяли с каждой утраченной секундой.
Именно в тот миг ко мне пришла мысль, озарившая надеждой безвыходное положение, в котором мы оказались, а главное — убедившая его наконец-то покинуть мой дом.
— Беги, любовь моя, спасайся! Только ты можешь вернуть меня к жизни. Только ты сумеешь воскресить меня!
«…Если пожелаешь…»
Если очень сильно, всем сердцем пожелаешь — наверняка сможешь!..
Я сама не сразу поверила, что именно так оно и будет.
***
По прошествии семидесяти дней, семидесяти ночей мумифицирование моего земного тела было завершено. Не с той целью, чтобы проводить душу женщины-убийцы в царство загробной жизни, но затем, чтобы отправить в жертву демонам подземелий. И произнести слова проклятий должен был никто иной, как он, служитель богов, Страж Мертвых — Имхотеп.
Что ж, если бы даже мой милый забыл обо мне, если бы оставил в пустыне бесполезный, обезображенный труп своей подруги, я простила бы ему всё, что произошло. Благословила бы жить счастливо и долго. Любить и быть любимым самыми нежными, самыми ослепительными красавицами. Но он умел держать слово. И не забыл ту, которая обожала его до утраты собственной души.
Был ли он верен своей Анксунамун, когда та еще была жива, когда мы любили друг друга, когда были вместе, были счастливы? Я надеюсь на это. Но то, что он не оставил меня после моей гибели — о да, я получила возможность в этом убедиться!
Жрец Осириса решил совершить обряд, восстающий против самого порядка вещей, которым держится мир. А его слуги согласились разделить участь хозяина — шагнуть вслед за ним по ту сторону бытия. Если бы невозможное свершилось, проклятие оказалось бы не только снято, но обращено вспять. И сделать это можно было с помощью книги Амун-дей — древней святыни, хранимой в Хамунаптре, в городе гробниц и подземных лабиринтов… Посреди катакомб Города Мертвых, на алтаре, украшенном изображениями скарабеев, змей, бараньих рогов, я должна была родиться к новой жизни.
Конечно, мой возлюбленный знал, на что шел. Никогда прежде он, служитель светлого бога, не вступал в сделку с силами тьмы. Более того: Имхотеп употребил бы все способы, чтобы отговорить любого другого человека от поступка, который теперь готовился совершить сам. Готовился и... вопреки доводам разума, просил помощи у своего покровителя — Осириса, прошедшего все лабиринты смерти и воскрешенного Исидой, своей отважной, верной, мудрой супругой.
Наверное, у бессмертных судий свои взгляды на мысли и на поступки людей. Великий бог, некогда царствовавший над Египтом, убитый собственным братом Сетом… мог ли Осирис даровать прощение тому, кто поднял оружие на фараона?!
О, как часто мы попадаем под власть тех самых таинственных сил, которыми пытаемся овладеть! Как часто ссоримся с судьбой, желая переманить ее на свою сторону… Судьбы людей полны зловещих ловушек, избегнуть которых не всем, не всегда удается.
***
Клянусь, я уже чувствовала, как знакомые руки согревают мое сердце осторожными, бережными прикосновениями: в тот миг оно билось не в моей грудной клетке, а в тесной глубокой емкости. И тот, кто совершал обряд, тот, кто производил манипуляции, должен был освободить пробужденное сердце, вернуть на законное место — туда, где под ребрами иссохшей мумии лежал каменный скарабей. Я слышала голос, тихо, таинственно расправлявший мне крылья, заставлявший устремиться ввысь, от смертных судорог к земной оболочке.
«Вернись, Анксунамун! Вернись ко мне…»
Ему оставалось совершить последнее — вернуть телу содержимое четырех канопов.
— Ты не почувствуешь боли, — обещал он, вознося ритуальный кинжал, бледный стальной «змеиный зуб».
И вот тут… Внезапно пещерный храм наполнился воинственными голосами. Медджаи, точно саранча, заполонили пещеру, прервали обряд и схватили в плен всех его участников. Вместо молитвенных заклинаний, обращенных к духам, я услышала отчаянные крики, а предводитель медджаев одним ударом ноги раздавил сосуд, в котором хранилось мое земное сердце.
***
Тогда-то и случилось все то, чего я ужасалась, и от чего пыталась спасти моего возлюбленного хотя бы ценой собственной жизни. Незримо присутствуя в пещерном храме Города Мертвых, я видела все, что там происходило — от начала и до конца.
Я видела, как жрецы-бальзамировщики занялись слугами Имхотепа — когда несчастные были схвачены и мумифицированы заживо… Боги мои, каких только казней, каких пыток не изобрели хранители закона! Священные орудия разрывали в клочья оболочки живых существ более жестоко и холодно, чем когти зверя — голодного хищника, не ведающего, где добро, где зло, а потому невинного, в отличие от тех, кто приводил приговор в исполнение. Двуногие чудища деловито орудовали крючьями, щипцами, ножами, иглами, а исступленные жертвы кричали и корчились до тех пор, пока их языки не были вырезаны, а рты — заштопаны крепко-накрепко.
Я была там, когда Имхотепу вырвали язык, и бросили клочья свежей, окровавленной человечины на растерзание крысам… Я видела (миллионами глаз, отверстых в моем уничтоженном сердце) как его руки были прикованы к металлическим кольцам, а затем… затем… Я могла бы припомнить каждое мгновение этой адской ночи! Каждое мгновение, говорившее мне: вот — твоя нежность, вот — твоя страсть. Смотри, какой пыткой они обернулись.
Но самое ужасное было даже не в том, что казнь была столь изощренно мучительной, а в том, что она длилась и длилась, и конца ей не предвиделось, хотя по всем законам неба и земли казнимый давно уже должен был испустить дух!
В этой пещере творилось нечто странное. Нечто невиданное и невообразимое. Внутренности были извлечены, упакованы в сосуды, опечатаны, погружены в черное варево храмового бассейна. А между тем… между тем, каким-то непостижимым образом, мой любимый все еще был жив! Переживал боль и даже осознавал, что с ним происходит.
Потом его тело было помещено в деревянный ящик, а этот ящик доверху наполнен скоробеями — существами, которые должны были разделить жуткое бессмертие погребенного. Силой Хом-Дай мирные обитатели пустыни преобразились в плотоядных тварей, в мгновение ока обволокли казненного и принялись поглощать его заживо.
Тяжелая крышка саркофага опустилась, и все, что было дорого мне, оказалось в гробу, под каменной плитой, во мраке и безмолвии подземелья, всего в нескольких шагах от меня.
«Заключенный внутри — обречен мучиться вечно».
Это был конец, уготованный для нас в ту ночь…
Конец, обещавший новое начало…
Спустя тысячелетия…
4. От Каира до Ам-Шера
***
Вот такая история, произошедшая то ли со мной, то ли с женщиной, которая уже казалась мне более реальной, чем я сама, прокручивалась в лабиринтах моих фантазий, завораживая какой-то нездешней тоской. И постепенно рождался, обрастая кровью и плотью, проект грандиозной авантюры — проект, который, если бы ему суждено было осуществиться, перевернул не только мою жизнь, но стал бы (я серьезно это говорю!) явлением истории.
Суть в том, что в центре планов стояло сверхъестественное существо: дух, призрачные связи с которым опутали мою душу. Он хотел вернуться в наш мир, готов был воскреснуть, а я чувствовала себя призванной, избранной, назовите, как хотите… Словом, женщиной, которая могла отыскать Мумию, погребенную в песках Египта, и подарить ей новую жизнь.
Возможно ли, чтобы в древности я уже жила на земле под именем Анксунамун? Что я — та самая наложница фараона Сети? Женщина, которая когда-то, в незапамятные времена, заколола своего хозяина, своего будущего супруга, ради любовника — жреца Имхотепа? Когда забредаешь в болото сновидений, ни за что нельзя поручиться, и все же...
Как еще я могла истолковать слова, обращенные ко мне духом Того, Имя Которого боялись называть медджаи? «Вернись, Анксунамун! Вернись ко мне»… Эхо этого голоса вызывало сердечную дрожь, вышибало почву из-под ног. И в то же время разум рисовал все выгоды, все соблазны моего нового положения.
Анксунамун — в этом имени таилась магия веков, сила и власть. Власть женщины над тем, кто сам воплощал в себе невероятные возможности. Настойчивость, с которой он, этот кто-то, вторгался в мою жизнь, а также мою собственную податливость я объясняла нашей близостью в египетском прошлом. Ведь он говорил, что когда-то мы уже знали друг друга, были влюблены друг в друга. А если так — почему бы ни возобновить роман? Я чувствовала, что стою на пороге самого удивительного открытия, самой романтической истории моей жизни.
***
В том колдовском деле, которое мы затеяли, надо было соблюдать осторожность. Мне предстояло договориться с нужными людьми, превратить нескольких жуликов и бандитов в заклятых сообщников. Имя одного из участников приключения было мне известно с самого начала: книга Амун-дей находилась в распоряжении Фауда Фахри, смотрителя египетского отделения Британского музея. Я должна была выйти на него в Каире, а затем уже снарядить экспедицию к местам будущих раскопок.
Стоит ли описывать организационные тонкости, которые сегодня уже не имеют никакого значения? Скажу только, что мне всё удалось. Мне вообще всё замечательно удавалось в тот период, когда, казалось, сама судьба шла мне навстречу, собирала вокруг меня полезных людей, подбрасывала артефакты. Робости, усталости, сомнений — ничего этого не было и в помине. Наоборот, мне хотелось действовать, идти вперед, будто я открыла в себе вечный двигатель, толкавший весь громоздкий механизм. И конечно, в каждой находке, в каждом совпадении я видела волю того, кто руководил мной все это время. У каждого из нас, его сообщников, в те дни была как бы удесятеренная энергия, удвоенная душа.
В принципе, мой план был настолько же простым, насколько просто и понятно желание высшего существа вернуться в мир, завоевать власть над миром. Для меня это был даже не вопрос: захочет ли Имхотеп — воскресший и воссоединившийся с любимой — подчинить себе людское сообщество? Могущественный маг, перешедший все границы жизни и смерти… конечно, он давным-давно перестал быть обыкновенным смертным.
Если воскресший не согласится проявить свою магическую силу, он вновь (уже в который раз!) будет изгнан, проклят и казнен. Для того чтобы это понять, достаточно вспомнить факты его биографии. В первой жизни верховному жрецу Осириса вырезали язык, погребли заживо и обеспечили надежную охрану — чтобы вел себя тише воды, ниже травы, как положено покойнику. Во второй раз его прикончили археологи-англичане и их союзники медджаи, хранители Хамунаптры. Кстати, об этой второй жизни стоит сказать особо: восстав из мертвых, он прежде всего попытался воскресить Анксунамун, свою незабвенную подружку. И что же? Мир живых возненавидел его, отправил обратно в могилу. Но думаю, это даже к лучшему, потому что, изгнанный и умерший вновь, он понял свою ошибку: без абсолютной власти трехтысячелетнему жрецу не будет свободы, не будет жизни. А так как теперь он это знает, он поведет себя жестче, и его женщина (в моем лице!), конечно, поддержит этот новый опасный эксперимент.
Я была уверена: появление «Того, Чье Имя не должно быть названо», станет мощной встряской для ленивых мозгов. Что конкретно произойдет? Я еще плохо представляла себе. Но то, что планетотрясения не миновать, что ум заедет за разум, сомневаться не приходилось. Было мне страшно или нет? Еще бы! Но он, строитель пирамид, мастер, маг, обагривший руки в крови фараона… Я знала, он не смутится воплотить в жизнь то, что мы задумали. Его решимость, его бесстрашие обещали многое.
Ну и — повторюсь: во всем этом деле был для меня еще один очень интересный притягательный нюанс — обаяние и красота моего таинственного сообщника. Делить постель с мужчиной, имеющим власть над стихиями, над людьми, само по себе замечательно. И вдвойне приятно строить честолюбивые планы на пару с темноглазым статным красавцем, в котором есть даже (ах, боже мой, тысячу раз мое восторженное дамское «ах!») и наивная романтика, и чувствительность… То, что он узрел во мне свою прежнюю любовницу, было козырем в моих руках, независимо от того, правда это или нет, а его серьезный тон обещал великий шанс! И честное слово, я готова была сыграть для него любую роль, стать Анксунамун — женщиной, которой он желал меня видеть. Я готова была на все, потому что люблю бесстрашие. Потому что обожаю красивую, гордую, умную силу.
Знаю, есть на свете благоразумные леди, которые считают идолопоклонство преступлением, смертным грехом. Но что касается меня, особым благоразумием я никогда не страдала. Я создала себе кумира и готова ему поклониться. Им-хо-теп — вот имя моего божества! Божества, которое отправит в ад не только свою душу, но чью угодно, если понадобится. Именно такого мужчину я искала всю мою жизнь и, кажется, наконец-то нашла.
Может, я сама сочинила его историю в болезни, в бреду, в пылу фантазий? Но в какой-то миг я почувствовала: он — нечто большее, чем просто фантазия. Он близок мне, между нами установилась самая крепкая, плотная связь. Не случайно именно я, женщина чугунно-скептического безбожного ХХ века, увидела путь к осуществлению этой сказочной авантюры! Никогда, ни за что такой мелкой слякоти как Фахри или Лох-на не заварить по-настоящему большого дела. Таких жуликов, как Лох-на или Фауд Фахри, тьма тьмущая, и если Он захочет, можно будет ими пожертвовать. Но о том, как найти, как вернуть Имхотепа, знает одна-единственная женщина в мире, и эта женщина — я!
Я, Анк-су-намун, сумею вернуть его, потому что он необходим мне, как глоток воздуха. Мне нужна его беспощадная, страшная мужская воля. Кто я такая — без него? Обыкновенная честолюбица. Королева без трона, ведьма без дьявола. А с ним? О, с ним — совсем другое дело.
***
Каменная глыба, в которой застыло нечто вроде человеческой фигуры, была извлечена на свет божий посреди песчаных дюн, а обсидиановые строки Амун-дей должны были вернуть к жизни мумифицированные останки. Тот, кто уже дважды ступал по земле, а теперь спал вечным сном в каменном саване, должен был воскреснуть, взглянуть на меня реальными живыми глазами.
Заветная церемония состоялась в хранилище Британского музея, а дирижировал всем происходящим Фауд Фахри. «Восстань! Восстань!» Голос нашего заклинателя-энтузиаста вибрировал под сводами потолка, метался эхом в мерцании светильников до тех пор, пока… что-то громыхнуло, что-то блеснуло — сверху, снаружи, из преисподней… и сквозь поверхность диковинного кокона мы увидели, как восстанавливается истлевшая обугленная плоть.
***
«Не пугайся его», — сказал хранитель музейных сокровищ, когда я впервые увидела ожившую Мумию.
Бедняга Фауд. Он понятия не имел, как глуп, как неуместен его совет! Еще в пустыне, в тот миг, когда Мумия была извлечена из-под пластов земли, когда предстала моим глазам в блеске факелов, во всей своей невозможной жути, уже тогда я увидела маску смерти, заслонившую человеческое лицо — то самое лицо, которое снилось мне по ночам, которое я уже могла вообразить до малейшей черточки. Но разве эта непроницаемая маска оттолкнула меня? Разве смутила, вызвала отвращение?.. Да ни в коем случае. Напротив.
Взглянуть в лицо истлевшей, заколдованной Мумии — это было все равно, что увидеть потустороннюю реальность. Темный, парадоксальный мир, вывернутый наизнанку. Мир, где перепончатокрылые гады гнездятся на снежных вершинах, а райские птицы и бабочки пресмыкаются у подножий. Мир, где все то, что мы называем проклятием, смертью, тлением, безобразием, должно было обернуться жизнью и красотой. Этот мир пугал, шокировал, брал за живое, а главное — меня обуревало любопытство! Жгучее, непобедимое любопытство, которое (готова поклясться чем угодно) лежит в основе самых острых сексуальных восторгов.
Тревоги, сомнения, страхи… все это были ничтожные пустяки по сравнению с теми ожиданиями, которые уже начали сбываться, перед убеждением, что все идет как надо. И хотя груда костей, источающая чудовищные, бешеные энергетические токи, еще ничем не напоминала красавца из моих снов, вид Мумии, этого ожившего трупа, казался мне чудом. Существом, которое явилось за мной с того света, из кромешной тьмы. Созданием, которое и ужасало, и очаровывало одновременно.
* * *
Когда я, овладев собой, впервые — дерзко и во всеуслышание — назвалась именем фараоновой наложницы, он воспринял мое заявление благосклонно, однако совсем не так пылко, как я ждала и надеялась. Не сказал ничего, что можно было бы принять за выражение страстной любви, абсолютного доверия. Просто оглядел меня всю, дотошно исследуя, с ног до головы, и одарил удивительным заявлением: оказывается, я воплощала его мечту-принцессу «только телом». Слова тем более странные, что в моем понимании реинкарнация означала жизнь прежней души в новой плоти, в новом времени, а не наоборот. А еще он сказал, что скоро, очень скоро добудет мою душу из глубин потустороннего мира, и вот тогда… Знать бы мне в тот, в первый день, что произойдет «тогда». Что сулит и чем угрожает его заманчивое обещание!
***
К ночи над городом сгустились тучи. Сизая тьма заклубилась над крышами, забродила, нахмурилась, брызнула мелким дождем. Дохнула ветром, обещая грозу.
Он стоял на балюстраде Британского музея и развлекался тем, что сталкивал друг с другом в небе электрические разряды.
— Вы можете с легкостью обрести власть над этим миром, господин, — говорила я, чувствуя, как холодеют руки, как закипает душа. — Судьба дарит великий шанс, не правда ли? Вы сами говорили мне в ту ночь, когда…
Бесовские глазницы уставились мне прямо в лицо, и я почувствовала, как из глубин памяти выползают, вытягиваются наружу образы, впечатления, сны.
— Да, мы говорили об этом. Срок настал, — глухо подтвердил он, и, признаться, я дрогнула, почувствовав, как смрадно оскалились его острые зубы. — Ты понятливая девочка, и все запомнила правильно: Год Скорпиона — хорошее время, чтобы разбудить Анубиса, а для того чтобы войти в этот мир, любой день хорош. Не думаю, что за те века, пока нас с тобой не было в живых, дорогая, мир изменился слишком сильно. Всюду, везде то же самое, что тысячи лет назад: послушание рабов — до могилы… и после могилы. Честолюбие хозяев — до звезд и выше звезд. Разница в том, что хозяева — чужестранцы, и землю наших богов измеряют мерой непрошеных гостей.
Сказав так, он умолк. Потом еще раз усмехнулся, прищурился, положил руки мне на плечи, и… тотчас произошло нечто поразительное. Необъяснимое.
Стены рассыпались, будто кусочки пестрой мозаики. Небо сузилось, проскользнув сквозь черные дырочки зрачков — с ловкостью нитки, нырнувшей в игольное ушко. И я увидела, что стою в великолепных дворцовых покоях, что все вокруг меня (и во мне!) изменилось до неузнаваемости, а за пределами несуществующей балюстрады тает, переливается ночными огнями, благоухает юностью древний мир. Вместо запаха склепа я ощутила аромат каких-то незнакомых растений, теплый ночной ветер донес до моего слуха отголоски смутно знакомой экзотической речи — обрывки фраз, точный смысл которых я не могла разобрать. Но самое главное, самое потрясающее чудо заключалось в том, как мгновенно, как невероятно преобразился мой собеседник!
Где была кошмарная Мумия, от которой дрожь пробегала по венам, подгибались колени, путались мысли? Он стоял передо мной… весь такой золотисто-коричневый… бритоголовый… с этими своими удлиненными (в неописуемой египетской манере) глазами… абсолютно невредимый — будто не было чудовищных, невообразимых трех тысячелетий! И встретившись с ним взглядом, я уже не могла оторваться, подчиняясь его игре, его движениям, его правилам...
Он улыбнулся, наклонился, прильнул поцелуем к моим губам. И я почувствовала, как нерв за нервом зажигается мое новое, сияющее, странно преображенное тело.
***
На другой день наш поезд покинул каирский вокзал, направляясь на юг страны, в глубь пустыни, по маршруту, указанному одной хитрой магической штучкой.
Браслет Царя Скорпионов, артефакт, с которым связано столько пророчеств, преданий, легенд, находился теперь в наших руках и указывал путь в оазис Ам-Шер — туда, где дремала, дожидаясь своего часа, армия Анубиса. Несметные полчища фантомов, сеющих смерть, подвластных Царю Скорпионов, но готовых служить верой-правдой кому угодно — лишь бы на то была воля шакалоголового бога. В придачу к волшебной побрякушке «добрая» судьба подарила нам еще одного попутчика — юного джентльмена с весьма упертым характером и роковой фамилией: О'Коннел…
Едва только поезд тронулся, вооруженные охранники (красные тюрбаны, развевающиеся бурнусы, всего около пятидесяти ребят) выстроились по местам, а некоторые даже расположились на крышах вагонов. Нашими общими с Фаудом усилиями вагон Имхотепа превратился в древнеегипетское святилище — в походный храм, средоточием которого стала книга Амун-дей. Храмовая утварь, тонкий аромат, легкий дымок… все это придавало нечто фантасмагорическое даже самому банальному вагонному интерьеру.
Думаю, не только священной Книге, но и такому Зверю, как Он, мы должны были, по справедливости, посвятить храм. Ведь если вдуматься, что воплощала собой Мумия, вышедшая из гроба? В оккультной тарабарщине моих каирских знакомых попадались самые удивительные термины, но мне удалось найти лишь одно определение, которое хоть в какой-то мере соответствовало моему восприятию Мумии: олицетворение Хаоса. Бездонного, мощного, неуправляемого Хаоса… Того самого, из которого Господь Бог творил все, что хотел — светила дня и ночи, роскошь и многообразие живых форм. Того самого, о котором учили некроманты, о котором размышляли древние мудрецы… Размышляли, вопрошали и поклонялись первоначальному безобразию, скрывающему в себе недовоплощенное совершенство.
***
На алтарь Хаоса были принесены три человеческие жертвы. Вот, насколько помню, их имена: Спайви, Уиллис, Клемонс. Наемники-бандиты, умыкнувшие из музейных хранилищ расписной ларчик с четырьмя канопами — с истлевшими, истертыми в пыль потрохами человека, мумифицированного за тысячу лет до Рождества Христова. Эти ритуальные ёмкости были извлечены на свет и воздух, а в вагоне, где располагался наш временный храм, компанию жуликов подстерегала щедрая награда.
Надо отдать должное Имхотепу: он умел произвести впечатление на посетителей. Как только мелкая банда очутилась в его убежище, до меня донесся истошный вопль Мумии — людоедский звук, от которого лязгнули и задребезжали курильницы.
Сквозь узкое смотровое окошко я увидела, как из ларчика зазмеился белый дым, как темная фигура жреца соткалась из воздуха и превратилась в угрожающий энергетический сгусток. Проклятье, двигавшее Монстром, требовало возмездия, и троица грабителей, откупоривших древнеегипетский сейф, была обречена.
Тень бесшумно приблизилась к жертвам, взметнулась ураганом и обрушилась на их тела, выпивая до дна теплую живую плоть, не оставляя после своих энергетических атак ничего, кроме бесполезных, иссушенных, скрюченных оболочек.
Создание, которое предстало моим глазам пару минут спустя, уже никто не осмелился бы назвать Мумией! Тление, смрад, гниль, смерть — все это преобразилось в совершенство, полное самого изысканного, живого и оживленного внутреннего блеска. Единственное отличие от образа, который я помнила, пролистывая сны, заключалось, пожалуй, в отсутствии черного окраса, наведенного на глаза. Там, где раньше на месте выбритых бровей красовались темные линии, наличествовала растительность естественная — должно быть, заметно отличаться от обитателей ХХ века ему не улыбалось.
Что ж… не скажу, будто это легкое отступление от древнего канона меня удивило или расстроило. Вот Анксунамун — той, наверное, да… пришлось бы привыкать.
***
В его спокойном, невозмутимом лице были ясность и безоблачность, насыщенные южным солнцем. Нечто подобное я замечала, когда разглядывала древние статуи, средневековые портреты. Но в то же время от всего облика преображенного мага веяло странностью, описать которую не могу, потому что не нахожу ни слов, ни сравнений… Что-то неуловимо двойственное, вселяющее тревогу — в линии бровей, в выражении рта, в бездонных зрачках, из которых смотрела тьма. Тьма, укрывающая вершины пирамид, совсем еще юных, нетронутых временем. Тьма, таящая в себе движение небесных тел, дыхание песков, улыбки сфинксов. Ощущения несоразмерные, невероятные… наткнувшись на которые, я почувствовала себя этакой хрупкой невесомой колибри — комочком пуха величиной с ноготок, поймавшим на себе янтарный взгляд питона, хозяина джунглей. Впрочем, мы, представительницы прекрасного пола, изворотливые существа, и мне быстро удалось взять себя в руки.
Приветствуя его возвращение на землю живых, я замерла в поклоне, и честное слово, этот церемонный дикарский жест вполне соответствовал тому восторгу, изумлению, трепету, которые я ощутила, созерцая великое чудо. Но он, коснувшись моего лица, тотчас заставил выпрямиться: заглянул мне в глаза и улыбнулся — так светло, так славно… с такой человеческой (клянусь!) нежностью…
Потом он обнял меня, я обняла его, и мы тихо поцеловались — как бы в знак нашей первой настоящей встречи. В знак совершенно новой жизни, которая все-таки сбылась… наперекор обстоятельствам, назло здравому смыслу, с благословения лукавых демонских звезд.
***
Нет ничего гаже поезда, принадлежащего частной британской компании. Сущий хлев на колесах. Причем наш считался еще не худшим вариантом, а купе Мумии так вообще претендовало на шик, блеск и некоторые особые удобства. Именно здесь, в вагонном вертепчике, напоминающем то ли храм, то ли ад, то ли гастролирующий филиал Британского музея, состоялось наше первое близкое знакомство.
Три тысячелетия уместились в песчинку, дрогнули под ветром, упорхнули в багряные вечерние сумерки.
Он усадил меня на возвышение, представлявшее собой нечто вроде языческого алтаря. Провел рукой по моей обнаженной груди, животу… и его глаза под угольно черными ресницами стали загораться магическим желтоватым огнем. Набравшись смелости, я попыталась подвинуться ближе, однако он удержал меня, ласково, но твердо сжав мои запястья.
— Сегодня я все сделаю сам, — сказал он и основательно, крепко-накрепко зафиксировал мои руки так, чтобы я не могла двинуться без его дозволения. — У нас еще будет время. Я больше не дам тебе исчезнуть.
И опять — этот самовозгорающийся взгляд, от которого, как змеиный клубок, отяжелело, задвигалось что-то в области солнечного сплетения.
Поцелуй — в лоб и мозг. В губы и горло. В сердце и подреберье.
Тончайший рисунок диковинных ласк…
Едва ли могу объяснить, чем все это было. Вот предположим, вы наслаждаетесь самой яркой грезой из всех, которые вам доводилось видеть. Знаете, что предмет желаний недостижим, что никакой опасности нет и быть не может. И вдруг мечта вторгается в вашу реальность, в вашу плоть, поджигает кровь, читает мысли. Вспыхивает молнией, за гранью которой слепота, мрак, смерть.
В тот вечер он дал мне почувствовать в первый раз, каким оно бывает — прикосновение смерти. Когда надо мной заблестело лезвие ритуального ножа, я поняла: конец! Это было столь же ясно, как божий день, который для меня больше никогда не наступит… Однако он («тш-ш! позволь мне…») ласками и поцелуями остановил нарастающую панику.
Острие ножа коснулось моей груди, и я почувствовала, как из левого соска обильно заструилась кровь. В следующий миг стальное жало лизнуло правый венчик, также оставив довольно глубокую отметину, симметричную левой царапине. Сделав надрезы, он с бредовой отстраненностью зашептал какие-то непонятные формулы, а затем прильнул ртом к окровавленным ранам.
Легкие прикосновения его языка вызвали образ черного солнца, озарившего мое темя, и я услышала, как в ответ на эти лучи огненный змей расправил кольца и заструился вверх по позвоночнику… возбуждая такое адское, такое звериное желание мужчины, который был на мне!.. Что, право, ради его объятий, ради того, чтобы отдаться ему, овладеть им, я бросилась бы, очертя голову, и в бездну, и на копья, и на языки серного пламени.
***
Во все время нашей близости я истошно боялась, что судьба подстроит какую-нибудь очередную пакость, какой-нибудь сюрприз. Мне казалось, чье-нибудь непрошеное вторжение вот-вот разобьет чары, и мой любовник окажется ночным бредом, а я проснусь и тут же, на этом самом месте умру от безысходности, от одиночества и тоски. Однако иллюзия длилась, длилась и даже не думала заканчиваться, а его прикосновения пробуждали самые ослепительные точки, засекреченные в недрах моей плоти матушкой-природой…
Горячий змеиный клубок — где-то там, у самых корней живота… вскипающее трение гибких чешуйчатых колец…
Зуд сладострастия… боль, унять которую можно только вбаливаясь еще глубже, пресмыкаясь или обладая…
Райская солнечная судорога… зелье, которое хлещет через край, переполняет легкие, выплескивается из горла криком…
Если бы у нашего локомотива в тот вечер вот так же сорвало тормоза, как у Меилы Найс, мы точно не добрались бы до Карнака, но отправились ко все чертям — прямиком в вечность, оставив по боку и рельсы, и мировое господство, и эту древнюю, как мир, пустыню.
***
Когда на небе зажглись первые звезды, поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, так что мы получили возможность отдохнуть. Маленький О'Коннел, хранитель анубисова браслета, погуляв на воздухе, остался в вагоне под охраной «красных тюрбанов», а Имхотеп, я и Фауд Фахри отправились в близлежащее селение, намереваясь заночевать там. Кажется, мы не особо волновались по поводу преследователей, забуксовавших где-то там, позади, в песках Сахары.
***
Уже спокойно я разглядывала его лицо, пытаясь понять: кто он? Тот, чье имя я вызвала из небытия, тот, кому помогла вернуться в мир живых. Но видела только внешнее: безмятежный изгиб губ, что-то непроницаемо хищное в выражении лба… И — да! Глаза, где застыли вечер и вечность, неподвластные рассудку.
Египетский жрец, гадатель, чернокнижник… Кто бы сомневался в его способности заморочить женщину, имевшую несчастье его заинтересовать? В принципе, я всегда, даже до нашего сегодняшнего контакта, подозревала действие каких-то демонских приворотов, но все произошедшее со мной было так упоительно, так прелестно! А желание вновь приласкаться к нему терзало так нежно, что в глубине души я ничего не имела против такого сверхъестественного расклада.
Интересно, что моя душа вроде бы находилась в полном порядке. Секс с Мумией воспринимался как нечто само собой разумеющееся, чудеса не выводили из равновесия, ножевые раны исчезли без следа. И вообще, казалось, будто все идет как надо, как задумано, как предопределено. Тем более что моя любовь, моя ожившая мечта обращалась со мной так бережно, будто я была фарфоровая и могла рассыпаться от малейшего прикосновения.
Пока он договаривался о будущем маршруте с Фаудом Фахри (несколько часов по железной дороге до Карнака, затем верхом на верблюдах), я молилась про себя, чтобы солнце побыстрей закатилось за горизонт и чтобы мы вновь остались одни. Совсем одни, на много-много часов, на целую вечность!
Но в то же время где-то там, в глубине души звучал тревожный голос — будто кто-то невидимый пытался привести меня в чувство. Пытался образумить и все время повторял, что я блаженствую на краю пропасти, что делить постель с мертвецом, поднятым из могилы, не к добру, а к худу, не к счастью, а к беде…
Однако вопреки всем этим шепотам, и голосам, и предчувствиям, я хваталась за самые рисковые доводы. За блуждающие огни, которые заговорщицки подмигивали мне, обещая в награду за службу весь мир: власть над людьми, сокровища фараонов, древнюю мудрость, вечную юность, смугло-золотого любовника.
***
Ночное продолжение наших вечерних игр выглядело вполне по-человечески: во-первых, потому, что происходило в нормальной уютной постели, а во-вторых — все обошлось без кровавых жертвоприношений, связываний рук и прочих патологических штучек. Но боже мой, боже мой, никогда, ни с кем из мужчин я не испытывала ничего подобного, ни с кем и никогда.
Вариации на тему «приласкай киску» в исполнении его ловкого горячего языка — о да, было от чего поперхнуться дыханием и обронить мозг. Признаться, кое-какие неудобосказуемые приемчики, которые он на мне употребил, привели меня в смущение, но как же все это было восхитительно, как сладостно, как безупречно…
Столь жестокий, беспринципный, коварный в дневных делах, в постели он проявлял такую ласковость, такую отзывчивость в смысле «удовлетворить даму», что даже самому неуклюжему синему чулку удалось бы, наверное, пообщавшись с ним, изловить бабочку оргазма.
Не знаю, какую дьявольскую точку он во мне открыл, знаю одно — если бы все мужчины обладали способностью видеть своих возлюбленных насквозь, нам, женщинам, не приходилось бы скучать в постелях. Чем жестче, грубее и (если можно так выразиться) неучтивее он обладал мною, тем стремительнее росла боль… тем слаще, пронзительней она была, приближаясь к самой роскошной, последней, окончательной буре.
***
Он понимал, что мир живых сделает все, лишь бы уничтожить Мумию. Что есть даже вполне разумные, естественные причины, оправдывающие эту людскую непримиримость… причины, которые связаны как с характером воскресшего, так и с обыкновенным страхом людей перед всем таинственным, феноменальным, странным. В конце концов, что такое — воскресший покойник? Сюрприз природы? Или каких-нибудь безымянных надприродных сил? В любом случае, судить о нем с колокольни обывательского здравого смысла так же рискованно, как пытаться жонглировать пылающими кометами.
Существо, которому три тысячи лет от роду, полное энергии, жаждущее жить, любить, свершать вопреки всем законам и правилам… Кто-нибудь может разъяснить его цели, его намерения? Понять, чего он хочет сегодня или задумает в ближайшем будущем? Вопрос риторический. Зато способности, энергетические потенциалы воскресшего налицо. Возможности не только сверхъестественные, приобретенные от духов путем заклятий и прочих магических штук, но вполне человеческие, свойственные людской природе на известном этапе развития — дар повелевать стихиями, принимать облик этих стихий, сила внушения, да мало ли еще что? Самые умопомрачительные виды оружия — в распоряжении кое-кого неподконтрольного, практически неуязвимого, почти бессмертного… Да-да, тысячу раз правы медджаи, хранители преданий и могил: чудовище должно быть уничтожено. Человек-Мумия слишком непредсказуем, чтобы с ним договариваться, слишком опасен, чтобы анализировать образ его поступков, мыслей, чувств.
Его магия? Колдовские манипуляции? Работа по огню? Со своей стороны могу сказать только одно: это было что-то вызывающее. Что-то абсурдное, дразнящее и вместе с тем чрезвычайно яркое (наблюдая за проявлениями его силы, как зачарованно, как самонадеянно я твердила себе, что он — мой, мой, навсегда и безраздельно!) В общем, кто сказал, будто современные люди готовы к изучению сверхъестественных явлений, тонких свойств природных стихий?
Наука ХХ века осчастливила нас многими изобретениями, и в то же время факты, не вписывающиеся в рамки научных представлений, были отвергнуты самым жульническим образом. Духообщение объявлено грубым фокусом, вера в Воскресение Христово причислена к пережиткам средневековья и, конечно, стало хорошим тоном отрицать всякую серьезность, всякую опасность языческих культов с их ритуалами, проклятиями, жертвоприношениями.
Что будет, если предъявить ХХ столетию человека, восставшего из саркофага? Думаю, жрецы науки окажутся в щекотливом положении: им придется уложить на прокрустово ложе мнений и мировоззрений явное чудо. А поскольку древний египтянин, служитель Осириса, на роль жертвенного агнца едва ли согласится, господам-исследователям не останется ничего, кроме как довольствоваться зыбкими предположениями, туманными гипотезами.
Живая душа, пришедшая из страны мертвых, взбудоражит умы до такой степени, что пожар обязательно разгорится, а рассудочный материализм сдвинется со своей уютной болотной кочки. Что произойдет? Ну во-первых, любое авантюристически настроенное, предприимчивое сообщество ХХ века попытается извлечь выгоду из того, кого медджаи называют чудовищем, и если взяться за дело грамотно, на интересах чиновников, политиков, банкиров можно сколотить хорошие деньги. Во-вторых, активизируются личности нервные, психически неустойчивые — например, дамы, бойко владеющие пером. Как грибы после дождя, начнут появляться эзотерические кружки, ложи, братства и — прости-прощай, покой степенных буржуа!.. со скуки жаждущих, чтобы их как следует напугали. Кстати, представители традиционных конфессий тоже внесут свой вклад в дело: напугают народ от души, объявят египетского жреца очередным антихристом — ярлык, который только подольет масла в огонь, подогреет интерес… В общем, стремление медджаев обезоружить Мумию, замуровать обратно в саркофаг и сравнять злосчастную могилу с землей надо признать обоснованным, праведным и вполне разумным.
«Мы должны иметь достаточно сил, чтобы противостоять», — сказал Имхотеп, и был прав, ибо на самое главное сил у него пока не хватало. Прежде всего, ему предстояло завершить воплощение, а это возможно только договорившись с Анубисом — таинственным духом, причастным возрождению Осириса («тогда наша сила, наша любовь будет полной»). Ощущение полноты жизни — с точки зрения вчерашнего мертвеца разве это не было выше и важнее всего на свете?
Затем надо было избавиться от преследователей — от стражников закона, которым Хом-Дай давало огромную власть над Мумией, от воинов-магов, начинавших охоту на покойника при малейшем телодвижении с его стороны. Расправиться с медджаями своими силами он не мог, ибо Хом-Дай неодолимо, следовательно, для победы ему нужна была армия Анубиса.
Что же касается планов, на исполнение которых рассчитывал Фауд Фахри… битвы за мировое господство с помощью песьеглавцев… По выражению моего египтянина это была шакалья бредятина — хотя бы уже потому, что самый беспроигрышный, самый прямой путь к победе во все века лежал через людские умы, сердца и души. В самом деле, достаточно намекнуть на тайные силы, которыми владели древние маги, хозяева страны пирамид (страны разоренной, порабощенной иноземцами), и что бы ни сказал воскресший, его слово зазвучит как чудо! Как голос, пришедший из глубин истории.
Война обещала быть не долгой и не кровопролитной. Мы знали: пройдет совсем немного времени, и толпы, скандирующие имя «Им-хо-теп», наводнят Египет. И как только это произойдет, битва будет выиграна без глупых потерь, без сабельного звона, без анубисовых умертвий. Мы понимали: если в первые дни хранители Хамунаптры сравнительно легко могут уничтожить воскресшего, после огласки дела кривые клинки окажутся бессильными. Обладатели «божественного оружия» сами хорошо это знают, а потому держат свою миссию в глубокой тайне, тщательно избегая сенсаций и молчаливо исполняя заветы предков.
Что будет с нашими спутниками, когда мы достигнем цели? Пройдем до конца по маршруту, обозначенному Фаудом, и попадем в Ам-Шер? Египтянин рассмеялся, и сквозь тихий смешок прошелестела гремучая змеиная злость.
— Думаешь, это Фауд и его друзья определяют наши с тобой маршруты? Не пройдет и трех дней, как все твои люди станут жителями Города Мертвых.
***
Да, наверное, я не должна была доверять ему так безоглядно, так слепо, но бывают решения, которые зависят не от разума. Допустим, живет себе девушка, понятия не имеет, что пара ее ног способна превращаться в драконий хвост, а руки — в крылья. И вот загадочный голос шепчет ей на ухо тайну, обещает чудо: «Поверь, и я подарю тебе новый мир, новую красоту, новую душу»…
Стоя над обрывом, я чувствовала, как кружится голова, как загорается сердце. Его слова вновь и вновь подтверждали все, что он обещал мне когда-то: безумную любовь, попирающую людские законы. «Анк-су-намун!» — этим именем я обращалась к себе самой, как к богине. Я шептала его как священную мантру, готовая стать для него кем угодно — Анксунамун, Клеопатрой, Нефертити, Нефертари… Кем угодно, лишь бы он любил меня, лишь бы доверял мне. Лишь бы я чувствовала, что нужна ему, желанна, любима.
***
На следующий день мы продолжили наше странствие, оглашая грохотом песчаную равнину, безлюдную на сотни миль вокруг. Тот, кто вел нас, не торопился, уверяя, что до ночи мы обязательно попадем, куда следует. Почему важно было успеть именно до ночи, излагал туманно: «От первой жертвы до возвращения пройдет три дня»… или что-то еще в этом духе. Я не запомнила слов, потому что не уловила точного смысла, однако подобного рода тонкости меня не волновали. Время терпит, время принадлежит нам, а значит, все складывается замечательно. В сущности, я ничего не понимала, ничего не видела вокруг себя, кроме…
Что за ужас творился со мной?! Когда его не было рядом, я не находила себе места, ни о чем не могла думать, все валилось из рук. Но вот он возвращался, глядел на меня, говорил что-нибудь… все равно что! И сердце катилось в пропасть, и я знала, что принадлежу ему целиком и полностью, с головы до ног.
Я ходила за ним, как привязанная, изобретала поводы, чтобы приблизиться, прикоснуться — просто так, к руке, к перчатке, к краю одежды… неважно. Вглядываясь в его лицо, пыталась понять: что же в нем такого особенного? Почему я умираю от счастья, от нежности, от тревоги за него? Хотя прекрасно знаю — передо мной существо, которого давным-давно по всем законам природы не должно быть на земле, среди живых, одно имя которого повергает людей в трепет и панику.
Желание быть рядом с ним заставляло контролировать каждый нерв, каждый шаг, каждую интонацию. Я уже имела «счастье» наблюдать взрывы его ярости и поняла, что существуют определенные условия игры — условия, которых он не озвучивал, но которые я должна была усвоить сама, с тем, чтобы выполнять неукоснительно… если, конечно, хочу быть его женщиной. Прежде всего, надо было подчиняться, не задавая вопросов. Всегда, во всех обстоятельствах действовать так, как требует он.
Да я и не задавала больше никаких вопросов! Меня вгоняло в дрожь смутное подозрение: если стану проявлять ослиное упрямство, если начну любопытствовать (как это наш зачарованный райский оазис парит над Сахарой, игнорируя законы притяжения?!), мое милое счастье выскользнет из рук, как мираж, растает в воздухе.
***
Во все время пути нам приходилось зорко следить за юным О'Коннелом и воспитывать мальчишку, не покладая рук: ну что еще оставалось делать, если именно к запястью девятилетнего сорванца намертво присосался браслет Анубиса?
Алекс О'Коннел, сынишка Ричарда О'Коннела, расхитителя гробниц… как ни странно, эта белобрысая мелкая чума не вызывала у моего любимого того раздражения, которого заслуживала. Правда, время от времени Эмх давал понять парню, что идти наперекор мумиям — дело гиблое, равно как пытаться вывести из себя «господина Имхотепа». Но кажется, ему даже нравился тот апломб, с которым крошка О'Коннел пытался ему хамить. А вот что касается Рика и Эвелин, искателей приключений, в свое время уничтоживших мумию Анк… По отношению к ним ярость моего египтянина была самой испепеляющей, окончательной, непримиримой. И хотя в той ситуации, в которой мы находились, лучше было бы вообще не связываться с медджайско-О'Коннеловским сообществом, мысль, что мальчишка по вине родителей оказался замешан в опасный переплет с браслетом, поднимала настроение весьма сильно.
В последний раз мы притормозили у развалин, возведенных на чьих-то костях, во имя каких-то древних пустынных богов. Вид руин, покрытых трещинами и ссадинами, ничуть не заинтересовал Имхотепа. Равнодушными глазами он осмотрел ущербные каменюки и мрачно заметил, что когда бывал тут в последний раз, они выглядели симпатичнее. Зато долго и со вкусом созерцал волнистую пустошь, рельсы, уходящие за горизонт, дымчато-желтые холмы, изгибающие спины, как гигантские кошки.
В сущности, я уже начала немного привыкать к его обществу, но стоило мне только подумать, кто он!.. волосы на голове превращались в бурю и пламя. Я сказала ему об этом.
— Ты говоришь так, будто никогда, ничему не удивлялась — до тех пор, пока мертвый не стал живым на твоих глазах, — усмехнулся он, странно поглядев на меня, и горечь его взгляда никак не гармонировала с усмешкой на губах. — Земля, по которой мы проезжаем, каждая ее царапина, каждый камень хранит свои тайны, свои секреты. Вопрос в том, насколько глубоко мы видим… — Он дотронулся до моего ожерелья, и в ответ на его прикосновение самоцветные капельки тотчас поменяли оттенки, переливаясь, как шкурка хамелеона. — Эти камни пробуждаются только в свете солнца, но сами по себе они этого света не узнают никогда, если чья-нибудь рука не добудет их, не поднимет на поверхность. Скажи, кому понадобилось, и какой в этом смысл — прятать сокровище в безглазых глубинах?.. А ты сама? Ты можешь объяснить, чьи голоса говорят в тебе? Какие сюрпризы прячутся? Кем ты будешь, когда наступит утро? И когда произносишь свое имя, умалчивая о другом, тайном имени, которое завтра станет твоим — в этот миг тебя ничто не тревожит, глупенькая?
***
Смеркалось, холодало.
Наш поезд с шипом и скрежетом притормозил у входа в безымянное ущелье, издал мощный прощальный крик.
Пустыня расстилалась от горизонта до горизонта, как сплошной серо-синий океан. Выл ветер, сгущалась тьма, подмигивали звезды. Мрак и запустение царили на земле, где когда-то стоял город Фивы, жемчужина фараона Сети… На земле древних гробниц, вещих артефактов, замурованных сокровищ.
5. Жертва
***
Мы — Имхотеп и я — расположились в храме Карнака, на краю небольшого бассейна, окутанного голубоватой дымкой. В тот вечер на мне было темно-пурпурное платье с золотыми узорами, глубоким декольте и прозрачными рукавами. Наряд был выдержан в древнеегипетском стиле, и я надеялась, моему спутнику это нравится.
Он был до крайности сдержан все эти последние часы. Смотрел на меня так, будто не сразу припоминал, кто я… зачем я... Мы уже имели возможность убедиться, что в скверном расположении духа он может быть, мягко говоря, неприятным монстром… Ледяные мурашки пробегали по коже, нервы были не на месте, но я старалась держаться ровно, как ни в чем не бывало.
Итак, мы устроились на берегу бассейна, и он, вглядываясь в поверхность воды, отчетливо произносил какие-то фразы. Смысл его заклинаний оставался темен для меня, но вот он уперся взглядом мне в лицо и сказал буквально следующее:
— Пришло время тебе стать той, кем ты была всегда. Вспомни, кем мы были вместе, и кем являемся до сих пор.
Будто по его приказу, туман над водоемом расступился, а затем стал складываться в видения прошлого — той незапамятной эпохи, когда в Египте правил фараон Сети.
— Наша любовь, — услышала я его голос, звучавший как бы издалека, но падавший в самые тайные глубины моей души, — наша любовь пережила древних богов, а наши души слились воедино… навсегда…
***
В царских покоях, украшенных барельефами, статуями, колоннадами, восседал фараон Сети, а за спинкой высокого трона вместе с прочими приближенными стоял жрец Осириса Имхотеп.
Посреди залы друг против друга замерли две девицы, явно благородного или, по крайней мере, непростого происхождения — узкие платья, прозрачные шлейфы, маски на лицах. Юные дуэлянтки со знанием дела размахивали длинными кинжалами, искусно атаковали друг дружку, а мужчины цепко следили за каждым движением кисок и подбадривали отрывистыми возгласами. Вскрикивания прелестниц, звон оружия — представителей сильного пола все это явно заводило.
Я видела, как оружие старшей воительницы задрожало у горла молоденькой девушки, рухнувшей на пол. Победительница сбросила с себя маску, и взорам толпы открылось торжествующее лицо наложницы фараона — Анксунамун! Дворцовой танцовщицы, признанной фаворитки, которая считалась наставницей принцессы и учила ее приемам самообороны. Впрочем, сейчас вид у моего драгоценного альтер-эго был такой, будто оно (дай ему волю!) с великим удовольствием прикончило бы ученицу. Тем не менее, победительница мило улыбнулась, помогла сопернице подняться, и будущие родственницы обменялись парой дежурных комплиментов:
«Твое мастерство значительно возросло, Нефертири».
«Для меня большая честь услышать похвалу из твоих уст, Анксунамун».
Или что-то еще в этом духе.
Я воспринимала сцену как бы со стороны, поэтому имела возможность наблюдать обеих женщин. Фаворитка упивалась собственным успехом — удалым боем, красивой победой, рукоплесканиями толпы. И не столько даже толпы, сколько одного-единственного зрителя, стоявшего по правую руку владыки Фив.
Покидая залу, Страж Мертвых послал победительнице взгляд, полный такого бесовского красноречия, что честное слово, грех было не выпасть из реальности хотя бы на миг… не запамятовать об осторожности, о благоразумии, о молчаливых свидетелях, присутствующих в зале… о глазах и ушах, подмечающих за событиями и людьми…
Я видела, как Нефертири, дочь Сети, раздосадованная финалом поединка, поглядывала в сторону мачехи, и эмоции с такой скоростью проносились по ее лицу, что напоминали речную зыбь в непогожий день. Ее высочество вздрагивала от отвращения, и царственный гнев боролся в ее душе с обидой подростка, а эти двое… Тьма знает что с ними происходило! Они как будто и думать забыли, что делается вокруг, чем все это может обернуться, если...
Впрочем, интересная сцена длилась всего пару минут, не больше. Нефертири обняла отца, любовник Анк скрылся из виду, а будущая супруга фараона пришла в себя: повела бровями, тряхнула челкой, скрестила на груди смуглые руки с браслетами. Что-то непримиримое, жестокое, по-кошачьи двусмысленное было в ее взгляде, в ее прелестном, темном, варварски разукрашенном личике.
***
Видение дрогнуло, подернулось тьмой. Время приблизилось к полуночи. Вот-вот должны были наступить третьи сутки — часы, благоприятные для второй жертвы, о которой он говорил.
Над Фивами всходила полная луна, «и по мере того, как близилось время свидания, таяли, отступали черные мысли, кровь зажигалась, а сердце было, как отраженье факела в нильской воде, — зазвучал во мне тихий женский голос, знакомый до дрожи. — Боги мои, какой ужасающий, какой дивный огонь! Я буду беречь его, я не позволю ему погаснуть»…
— Ты должен поскорее уйти отсюда, любовь моя, — твердила Анксунамун, стоя над поверженным фараоном и вздрагивая от грохота доброго десятка кулаков в золоченые двери. — Ты должен спасти себя! Только ты можешь меня воскресить!
Дверные створки разлетелись, и охранники ворвались в спальные покои, размахивая копьями… в тот самый миг, когда хозяйка дома уже занесла над собой обагренный кровью кинжал.
— Мое тело больше не храм его! — с невыразимым презрением возвестила красотка, указывая на бездыханного владыку, и… и уже в ХХ веке, на берегу маленького бассейна в храме Карнака я опустилась на землю с невообразимой болью в груди.
— Имхотеп, уходи, спасайся, ты должен жить!
Я сама не понимала, почему, зачем выкрикиваю эти слова. Но столько ужаса, столько отчаяния, через пропасть веков, рвалось наружу с этим криком!.. Что ей-богу, окажись мой любимый в могиле вновь, с грохотом и треском разлетелась бы стопудовая крышка его саркофага.
Между тем виновник моих кошмаров и грез пристально смотрел на меня, все еще удерживая в руках Книгу… А тьма надвигалась, накрывала нас, обволакивала ужасом… Наконец, из этого тумана, из тьмы соткалось нечто напоминающее человеческий силуэт — приподнялось над поверхностью воды и начало оформляться, как бы примеряя на себя женский облик. Сформировавшись, эта странная сущность, казавшаяся теперь зеркальным отображением меня самой, отделилась от чернильной поверхности озера и устремилась в мою сторону.
Зыбкий, лучистый сгусток коснулся моей кожи, точно пытаясь проникнуть в каждую пору, в каждую клеточку тела. Последнее, что мне удалось запомнить после нескольких белых пятен и черных дыр, на грани таинственного превращения — магнит разгоряченных угольных зрачков Мумии. Не знаю, может, мне показалось… но он смотрел на меня так, будто только что, сию секунду вдруг озадачился присутствием рядом с собой, в это время, в этом месте разряженной в пух и прах бледнокожей английской мисс. Любительницы-некромантки, непонятно как затесавшейся в переплет времен. Дамочки, рожденной через тьму веков после безвременной кончины жреца Имхотепа, но знающей о нем самые невозможные, немыслимые вещи…
«Уходи!»
Жесткий магический пасс и… судорога боли вывернула меня наизнанку. Рванул черный вихрь, и — я ощутила себя вне земли, вне тела, вне моей привычной оболочки, в густом туманном холоде бесприютного мира.
Тотчас же переливчатая зыбкая сущность впиталась в кожу моего бесчувственного тела, сделалась единым целым с этим телом, и древняя душа той, другой женщины, воплощением которой я себя так долго, так опрометчиво считала, взглянула на него моими глазами, произнесла его имя моими губами! А он? Он ответил ей взглядом, выразившим самую душеубийственную, самую конченую влюбленность.
— Анксунамун?!
— Имхотеп!
И все это — в лучах факельного пламени, которое я зажгла моими собственными руками, всего каких-нибудь полчаса тому назад… Оранжевый огонь вздрагивал на ветру, играл блестками на поверхности водоема, отплясывал под темными сводами и во все глаза наблюдал творимое в храме кощунство.
***
Никто из остолопов — попутчиков, завербованных мною в Каире — даже не заметил подмены! А утренняя Сахара, над дюнами которой очнулась моя душа, казалась мне воплощением безысходности, слепоты, равнодушия к человеческой боли.
Что я наделала!? Какой дурой показала себя! И как все это было жестоко, цинично спланировано, как бесчеловечно… Я отказывалась верить, что он мог так со мной поступить! Так откровенно воспользоваться моей глупостью, моей доверчивостью, моей жалкой к нему страстью. Разве не он сам вложил в мою голову мечту, будто Меила Найс — реинкарнация древнеегипетской принцессы? Разве не называл меня этим чертовым именем — Анксунамун? И с какой верой, с каким чувством! Могла ли я сомневаться в искренности его слов? Зато теперь мне пришлось понять, что именно он имел в виду, когда говорил о новом воплощении своей мертвой подружки.
Тело Меилы Найс… Разве не было оно подходящим новеньким храмом для древней души, возвращенной с того света? Храмом, который предстояло разорить, опустошить, выселить прочь законную обитательницу? Боюсь, древние египтяне вообще никогда не верили в реинкарнацию — в то, что дух-странник, покинувший плоть, возвращается на землю и продолжает жить в новом теле. Возможно, они знали суть и смысл теории перевоплощений, но все-таки предпочитали держаться иных, традиционных для себя представления, считая, что между саху-мумией и душой существует тесная связь. Если бы мудрецы нильской долины верили, что их покойники обретут новые тела, зачем бы они так свято, так бережно хранили изношенные ветхие оболочки?!
Могла ли Анксунамун воскреснуть в своем собственном теле, если мумия наложницы была уничтожена десяток лет тому назад? В ту пору, когда я была еще совсем девчонкой и жила в Лондоне, в доме опекунов?.. До тех пор, пока мумия Анк пребывала в целости и сохранности, совершить ритуал пробуждения над останками «спящей принцессы» было сравнительно легко — достаточно было пролить жертвенную кровь, зарезав, скажем, Эвелин Карнахан или кого-нибудь еще, причастного к вскрытию гробниц, к оживлению покойников. Но после истребления мумифицированной плоти женщины-самоубийцы задача усложнилась многократно: теперь для успеха дела требовалось согласие живого человека, кровно заинтересованного во всей этой колдовской маяте, способного довериться голосам, пойти навстречу потустороннему зову. И кто еще, как ни влюбленная женщина, мог, очертя голову, рискуя всем, чем только можно, согласиться на подобную авантюру? Вызвать к жизни дважды мертвого жреца, проклятого и осужденного за убийство фараона, за дерзкий роман с будущей королевой Египта?
В общем, то, что случилось со мной — это был не сон, не бред, не блажь больного воображения. Это называлось хорошо знакомым, леденящим словом «смерть». Причем жуткая сущность, таившаяся за словом, открылась мне как некая особая реальность — основа легкого невесомого мира, похожего на зеркальное отображение моей прежней, теплой, пахучей, осязаемой вселенной.
В моем новом состоянии случались моменты, когда я ощущала себя как бы парящей над событиями, над людьми, но я вновь и вновь возвращалась туда, где оставалось мое тело. Я по-прежнему была привязана к моему земному телу прочными нитями. Сквозь разноцветные слои света я наблюдала мою физическую оболочку как некую постороннюю женщину — безотчетно знакомую и в то же время совершенно чуждую мне. Женщину, облаченную в новую жизнь, согретую объятиями и поцелуями вчерашней Мумии… роскошного, бессердечного чудовища, которое по-прежнему владело не только моим телом, но моей угасающей душой! Это-то и было самым жалким, самым диким, самым неправдоподобным в моей истории.
***
Иллюзия рассеялась, наваждение кончилось.
То, что он сделал, казалось мне верхом гнусности, жестокости, вероломства. И все же… Наблюдая украдкой за тем, что происходило после моего изгнания, улавливая отголоски событий, исходя ненавистью, ядом, отчаянием… я по-прежнему глядела на него, на него одного! Глядела, как завороженная, и не могла наглядеться. Это было невыносимо. Он был моим горем, моим бешенством, моей неизлечимой раной.
Уже много времени спустя, когда я вспоминала дни и ночи, мгновения и часы нашей близости, когда пыталась обдумать случившееся, я приходила к выводу: если бы всё в его игре, от начала до конца было обманом, я непременно почувствовала бы мерзость и фальшь. Могла ли я принять за чистую монету обыкновенное притворство, холодный расчет со стороны мужчины? Такая ошибка была бы простительна юной девственнице, но не женщине, имеющей кое-какой (а если честно, не такой уж и маленький) любовный опыт. Разве не хорошо ему было со мной, в нашем колдовском убежище на колесах?! Солжет, если скажет, будто нет! Пусть он звал меня именем своей старой высохшей куклы, что с того? Все равно с ним была я!.. Я! Не она, а именно я.
Сегодня, тысячи раз пережив-передумав нашу историю, я убеждена: он не лгал, он не притворялся. Он действительно по-своему любил меня — устремляясь памятью к другой женщине, ожидая ее возвращения, не желая расстаться с ней, смириться с утратой. Я была избрана им для того, чтобы быть уничтоженной. Для того чтобы в моей оболочке, воспринявшей его огонь, его страсть, воскресла та, другая, прежняя подруга.
«Твоя любовь — мой путь в мир живых». Этими словами, сказанными когда-то, он ясно давал мне понять, что именно ему было нужно. Не только живое, полное сил женское тело, но — любовь! Связь — душа в душу. Связь, которая давала зацепку для существования в новом веке, где у него не было судьбы, где он не имел ничего, что могло бы «узаконить», обосновать возвращение.
Трудно объяснить… но каждый из нас, рождаясь, уже связан с близкими людьми тысячью незримых паутинок. И в этом смысле положение непрошеного гостя, пришельца с того света очень туманно, шатко, уязвимо — какими бы загадочными, звериными чарами он не обладал.
Зато теперь зацепка была… была… да еще какая — любовь! И естественно, он считал меня жертвой куда более ценной, чем троица бандитов: с их помощью он восстановил свои физические возможности, а благодаря мне получил душевные силы и подходящую оболочку для телесных нужд обожаемой Анк… Вечной невесты, без которой (увы, я уже начинала это понимать) не мог ни дышать, ни действовать, ни жить, ни умереть.
Итак, план осуществился: Анксунамун и Меила Найс поменялись местами. Когда душа египтянки бодрствует в моей оболочке, я — призрак. Когда ее охватывает сон, я вновь могу войти, точнее, проскрестись, втиснуться в мое физическое тело, и в такие минуты я ей снюсь точно так же, как когда-то она снилась мне. Причем иногда она даже ощущает себя мною, а я на какое-то зыбкое мгновение становлюсь собой — прежним, цельным, земным созданием.
Иногда… иногда мне удавалось приблизиться настолько, чтобы подсмотреть, выкрасть несколько капель их жизни. Почувствовать, как он ласкает, нежит ее (еще вчера мое!) тело. Ощутить прикосновения, которые никак, ну совершенно никак не относились ко мне.
Ах, как я мечтала стереть с лица земли их обоих! Меня мутило от бешенства, от ревности, от черной зависти. Я прилагала неимоверные усилия, пытаясь опутать мою соперницу паутиной депрессии, ужаса, тоски… Но в конце концов мне стало ясно: даже без моего воздействия состояние египтянки было весьма шатким, неустойчивым и непростым.
Ее душа, балансируя на тонкой грани между мирами, то вспыхивала огнем, и тогда сквозь новые, еще не усвоенные черты можно было увидеть женщину из прошлого, возлюбленную жреца-чародея — страстную, отчаянную, готовую на всё. То вдруг эта душа вновь угасала, застывала, замыкалась в себе с таким отсутствующим, отстраненным видом, что… выражение его лица, его глаз в такие минуты больно было видеть!
Во время их последней ночевки в пустыне, перед прибытием каравана в Ам-Шер… ей было особенно тяжело. Она плакала.
***
Темнокожие наемники в красных тюрбанах устраивали на ночлег верблюдов, разбивали шатры, зажигали огни посреди песчаных холмов.
Египтянка была одета в темное платье, поблескивающее драгоценностями. Уединившись в походном убежище, закрыв лицо ладонями, она заливалась слезами, а он, конечно, пытался ее утешить. Вот, примерно, о чем беседовала эта милая парочка, пока я могла за ними наблюдать.
Анк: Не дотрагивайся до меня, пожалуйста. Я знаю, эта женщина только что была рядом, она видела нас.
Эмх: Душа может оставаться поблизости от тела до трех дней, с этим ничего нельзя поделать. Через три дня все изменится, потерпи. Мы будем очень счастливы.
Анк (отталкивая прочь его руки): Я не могу больше, Имхотеп! Пойми, я любила тебя больше жизни. Но жизнь кончилась, и у меня нет ничего, что я могла бы тебе подарить. Я устала, я так устала, поверь. О боги, какое это было счастье — воскреснуть через семьдесят дней, семьдесят ночей… вновь увидеть твое лицо прежними земными глазами! Но чем все обернулось? Вспомни. Мы умерли! Опять была эта боль, путь в Земли Отверженных, а потом — твоя казнь, мрак, тьма на века, на тысячелетия. Этого нельзя забыть, с этим невозможно примириться! Когда истекли сроки, мы вновь увиделись — и вновь лишь на несколько минут, перед новым расставанием. Где наше счастье, скажи?
Эмх: Теперь все будет по-другому. Ты оживешь в новой оболочке, и когда договор с Анубисом будет заключен, эта оболочка полностью сольется с твоим духом.
Анк: Нет, это не то, совсем не то, чего мы хотели добиться. Плоть, схороненная в Городе Мертвых, уничтожена, и для моей души слишком многое изменилось. Я вижу, это безумие — бродить по кругу, пытаясь вернуться. Безумие — вновь и вновь стучаться в жизнь, разбиваясь о запертые двери. Ведь достаточно просто разжать руки, чтобы уйти прочь, навсегда, и я уже могу это сделать, я готова… Но ты?! Готов ли ты последовать за мной, если задуманное не исполнится? Или решишь остаться? Пойми, я не чувствую, что это тело — моя обитель. У его хозяйки слишком цепкая душа, и я не думала, что будет так трудно. Зачем тебе понадобилось любить эту женщину? Привязываться к ней? Привязывать ее к себе?
Эмх: Ты прекрасно знаешь, зачем и для чего нужна была эта близость! Как еще я мог объяснить, по какому праву вмешиваюсь в ее судьбу? Как мог добиться восприимчивости? Впрочем, нам с тобой повезло — люди нового века неосмотрительны. Они не понимают, что такое жертва: обмен силами, обмен возможностями, взаимная услуга. Если бы я действовал по-другому… (омерзительно медленная, ребячливая ухмылка) ничего бы не получилось.
Анк (опустошенно, ехидно): С Анубисом у тебя, конечно, может не получиться. Но сталкивать женские души у тебя получается весьма хорошо.
Эмх (с досадой и негодованием): Ты говоришь глупости! Чем тебе не нравится это жертвоприношение? Чем оно отличается от всех прочих? Я должен был действовать наверняка. А Меила (в первый раз он произнес вслух мое настоящее имя!) — в точности такая женщина, какую я искал. Да, я был рад ее появлению, потому что нашел гибкость, честолюбие, бесстрашие, ум… (ну что ж, спасибо тебе хоть на добром слове, моя драгоценная любовь!)
Анк (со злостью): А еще чудесное новенькое тело, да?
Эмх (задумчиво): Отличная оболочка. Вы похожи с ней, как сестры. Но когда ритуал завершится, твоя внешность станет прежней — до последней черточки.
Анк: И в самом деле. Какая она все-таки неблагодарная дура, эта Анксунамун. О ней помнят сотни, тысячи лет, а она не в силах простить всего нескольких дней, нескольких ночей, отданных другой! А все почему? Потому что для нее эти дни и ночи означают воскресение или гибель!.. Скажи, разве не лучше было бы уступить Анубису истлевший прах? Предпочесть новую любовь, новую женщину? Более удачливую, знающую дороги этого мира, а главное — живую! Ты считаешь, я живая, Имхотеп?
Эмх: Ты будешь жить, говорю тебе! И какое мне дело до любви другой женщины, если я не люблю ее?! Я так ждал тебя, Анк, я любил только тебя, даже когда ты была мертва! Потерпи три дня, и когда настанет срок, ее душа упокоится в Царстве Мертвых. (Прелестные планы!) Ты видишь: во мне, так же как в тебе, заключены два существа — я и Он. Зверь, который родился от проклятья, спал в могиле, а теперь ожил и требует мести. Он безобразен, но твое возвращение заставит Его замолчать.
Анк (после долгого размышленья, грустно и очень серьезно): Как только мы пытаемся соединить наши судьбы, перед нами встает преграда. Боги против нас, Имхотеп.
Эмх: Дурочка… (переглотнул, взял ее руки в свои) Разве боги безумны? Разве они не понимают, что это значит — когда мужчина и женщина принадлежат друг другу? Великие духи, в честь которых мы воздвигали храмы, пирамиды — разве они не обожают любовь? Разве не видят людские души до самого дна?
Анк: Не знаю, любимый, в чем тут дело, но ты не прав. Ты можешь взять верх над армией Анубиса, можешь договориться о чем угодно… Как только мы пытаемся соединиться на земле, пролитая кровь встает между нами, и проклятье набирает силу.
Эмх: Ну что мне сказать тебе, чтобы ты поняла? Я люблю тебя, Анк! И никакие боги не могут с этим ничего поделать. Ты говоришь, между нами кровь, которую мы пролили. Но разве твоя и моя кровь — дождевая вода, которая не считается?
Анк: Я не знаю, не знаю, милый. Мне просто тяжело выносить это чужое тело, чужое лицо.
Эмх: Завтра ты почувствуешь, что все иначе! А я… я счастлив уже сегодня. Сколько веков тьмы, безмолвия, безобразия прошло над Городом Мертвых? Скажи, что для меня теперь, вечность спустя — прелесть женского тела, красота лица? Начертание на двери склепа. Знак, оставленный непонятно кем, с намеком на тайну, с намеком на жизнь. Пусть новая внешность еще не вполне принадлежат тебе, что с того? Я помню твои глаза, которыми ты смотрела на меня, твои прикосновения, твой голос. И сейчас, когда это чужое тело наполнено твоим светом, твоим теплом, я счастлив… Слушай. Мир, в котором не существуешь ты, мне отвратителен. Зачем мне это надо — тревожить старую книгу под названием «новая история человеческого рода»? Единственное, чего я хочу — вернуть этой истории выпавшие строки. Те самые, где рассказывается о нас с тобой. Если мой выигрыш будет принадлежать тебе, я готов играть по любым правилам — среди людей, которые играют вовсе без правил. Если ты со мной, мир полон улыбок. Я люблю эту пустыню, солнце, море, ветер… Шатры, в которых живут новые люди. Пирамиды, в которых спят наши старые добрые друзья и враги. Я могу теперь двигаться гораздо выше земли, со скоростью молнии, песчаной бури, как угодно. Но вместе с тобой я готов идти прежней земной дорогой, и это мне никогда не надоест.
Анк (опустив голову, тихо плачет с неподвижным лицом): Да, да… Права была ведьма. Тысячу раз права. Лучше бы я вовсе не знала тебя, Имхотеп. Всё лучше, чем полюбить и утратить надежду. Распахнуть сердце в жизнь и упасть в смерть — в преисподнюю.
***
Где были его твердость, его независимость и невозмутимость? Он смотрел на нее с выражением такого отчаяния, такой потерянности… Казалось, он хочет и никак не может понять причину ее отчуждения, ее холодности.
— Я не думал, что опять услышу от тебя эти слова, Анксунамун. Не стоило забирать их обратно, в тот, в первый раз… Тебе достаточно было просто объяснить мне, что ты готова стать женой фараона. Что все, бывшее между нами, остается в прошлом. Это избавило бы нас от многих бед.
Наверное, она тоже кое-что вспомнила и вздрогнула, как от удара.
— Нет, нет! Я ни о чем не жалею! — воскликнула она, как бы вновь оживая, бросаясь к нему и сжимая в объятиях. — Прости меня, прости! Если нужно, если ты веришь, что мы будем вместе, верю и я. Неужели ты на меня сердишься?! Не смей, не надо, милый! Зачем мне жить, если мы поссоримся, если не поймем друг друга? Чего мне бояться, если мы вместе? Что бы ни случилось, я пойду на все!
Он прикасался губами к ее губам с невероятной нежностью, почти с благоговением, а она таяла, как безумная, под его поцелуями… И вновь, боже мой, вновь — это щедрое, жгучее, ласковое солнце!
А что было делать мне? Да ничего. Сходить с ума, гипнотизируя иероглифы их прикосновений.
***
В ту ночь он не мог спать. Вышел из шатра и долго бродил около погасших костров. Бледные свитки песков текли за горизонт, звезды указывали движение караванам, выли и стонали шакалы.
Защитная маска его спокойствия не убеждала меня: в сферах, где я бодрствовала, раскрывались многие тайны.
Чего он хотел? Чего добивался? Невозможного.
Соединения плоти одной женщины с духом другой, умершей тысячи лет назад. Слияния, которое осуществимо лишь в том случае, если три точки, разбросанные по чужим, несоприкасающимся сферам, вдруг соединятся прямыми лучами, превратятся в вершины треугольника. Его усилиями эта абсурдная фигура уже была создана. Исходная точка — моя одержимость им… одержимость, с которой я ничего не могла поделать, которую он чувствовал и на которой играл. Затем — точка, противостоящая мне, как отражение в зеркале: гостья из прошлого — египтянка, возвращенная в мир, но еще не вполне владеющая телесными инструментами. Наконец, вершина треугольника: воля воскресшего жреца… его готовность принести в дар тьме и свою собственную душу, и женщину, имевшую несчастье ему довериться.
Сооружение этой тонкой конструкции поглотило все внимание человека, который когда-то воздвигал царские чертоги, пирамиды-усыпальницы — слишком материальные, а потому уничтоженные временем. Экспериментируя с людскими привязанностями, он просто не успевал поинтересоваться другими, более мелкими задачами, маячившими на горизонте: властью над миром, богатством, славой и прочими глупостями, о которых твердили я, Фауд Фахри, Лох-на и компания… думая, что оно, в самом деле, ему надо.
Поводов для тревоги у него было предостаточно и без наших честолюбивых проектов. Мог ли он не понимать, что заемное жилище вряд ли станет гармоничной оболочкой для древней души, возвращенной с того света? Что дух его возлюбленной уже не обладает прежними силами, и уж конечно, не обладает силами сверхъестественными, необходимыми для преображения материи? Что еще не известно, захочет ли помогать ему таинственное существо, которое египтяне называли Анубисом? Наконец, мог ли он не видеть, что изгонять живую душу из тела, отрывать по живому от костей, от плоти — безбожно! И все-таки я ни секунды не сомневалась: несмотря на любые опасности, на любые трудности, он поступит по-своему, пойдет до конца.
О том, где я, что со мной, он головы не ломал. В сущности, от меня требовалось только одно: исчезнуть, уступить мое тело египтянке. Ведьме, из-за которой я теряла всё… Мумифицированной кукле, укравшей любовь моего мужчины… того, кто так ужасно мучил меня, в ком я так отчаянно нуждалась! Я — призрак! Не имеющий никаких других нужд, видящий во мраке, обходящийся без еды, без питья, без крова, проникающий сквозь любые преграды… но, как на привязи, бредущий за существом, которому эта моя привязанность ну ни капельки не дорога, не мила и не интересна.
Казалось бы, какой смысл — преследовать человека, отвергшего вашу преданность? Опрокинувшего все ваши надежды, планы, мечты? А смысл в том, что я видела его душу как на ладони! Пребывая в тонких лучистых сферах, ощущала каждую его мысль, каждое дыхание. И могу поклясться, в сердце моего любимого горела та же боль, от которой погибала моя собственная душа. Боль, которую почему-то принято называть чувством светлым, божественным и прекрасным. Не знаю, как насчет божественной природы любовного безумия, но мое помрачение достигло в тот момент крайней степени — какой-то адской мертвой точки. И заставило меня сделать выводы… совершенно изумительные! Оказывается, быть уничтоженной, изгнанной, убитой им — еще не повод его разлюбить, отступиться от счастья, которое однажды мне открылось. Что бы он ни сделал, какое бы преступление не совершил, в моих глазах это не имело решающего значения.
В конце концов, разве я сама не пойду на любое преступление? Разве не погублю кого угодно, если понадобится? Если вдруг мне скажут, что каким-то чудом — ценой крови, ценой жертвы — я могу заслужить его любовь? Подскажите, кому платить, каким богам жертвовать, и увидите, как преподносятся такие жертвы: с поджатым хвостом, в зубах и ползком на брюхе. Зрелище отвратное, да, но что поделаешь? Ненавижу тебя, любимый, за то, что готова сделать ради твоей радости. Но погляди, как глупо с моей стороны — знать про себя такое и возмущаться твоей жестокостью! Твоим жертвоприношением во имя женщины, которую ты любишь, на которую хочешь меня променять.
Да! Измена. Вот что было главной причиной моих мук. Видеть насквозь (новым для меня, таинственным внутренним зрением) душу любимого существа, способную на самую пламенную, волшебную, саморазрушительную привязанность… и понимать, что эта душа предана другой женщине — изломанной, изревновавшейся, погасшей… Ну почему? Почему всегда и навеки — она? Она, а не я?!
Может ли кто-нибудь объяснить, чем околдовала его эта дикая кошка? Не знаю, не могу этого понять. Пожертвовала жизнью в роковых обстоятельствах? Вспорола живот, избежав куда более страшной казни, и только-то?! Да я готова умереть за него тысячу раз! Отказаться от прошлого и от будущего. Забыть свое имя, прежние вкусы, привычки. Наплевать на гордость и достоинство. Отдать мою кровь, плоть, вечное спасение… все, что угодно!
Допустим, она была обольстительна, как богиня — эта танцовщица, наложница фараона. Но где теперь ее красота, пленявшая мужчин, лишавшая их разума, совести и стыда? Будь она даже королевой всех на свете шлюх, ее оружие навсегда осталось в той, другой, прежней жизни. И теперь она живет в моем теле, соблазняет (моего же мужчину!) моими же прелестями. Не понимаю, не понимаю, почему бы этому странному мужчине, угробившему три тысячи лет на Анксунамун, не полюбить девушку ХХ столетия? Хотя бы просто так — из чистого любопытства, для разнообразия.
Сердце мое, золото мое, желание мое!
Забудь ее. Забудь эту женщину, которая принесла тебе столько бед и кошмаров! Оставь ее, отпусти, дай ей покой. Верни туда, где для ее души давным-давно уготовано место. А мне дай счастье, которое можешь дать только ты один. Разве не я вернула тебя к жизни, а? Меила! Меня зовут Меила! Ау!.. Я здесь, рядом. Я тебя люблю! Я все прощу, честное слово. Пойду за тобой хоть в ад, хоть на край света, как собака за хозяином.
«Анк-су-намун», — тихо говорил он, проводя ладонью по ее щеке. И в ту же секунду золото, свет, жизнь, надежда — все превращалось для меня в прах и пепел.
***
Остается добавить совсем чуть-чуть — пару-другую штрихов для полноты картины.
Сначала их отряд, бросив вьючных животных, вступил в джунгли оазиса Ам-Шер. Это место называлось то Райским садом, то Долиной Мертвецов, в зависимости от представлений народов, населявших эту землю, пришельцев или туземцев. Как выяснилось, Райский сад был украшен гроздьями обгорелых скелетов, развешенных по веткам и насажденных на колья.
Пирамида, в глубине которой располагался храм Анубиса, действительно представляла собой чудо из чудес — драгоценный монолит, увенчанный бриллиантом… Сокровище, при одном взгляде на которое глаза авантюристов зажглись восторгом и счастьем.
Увы, поход за сокровищами закончился плохо почти для всех участников экспедиции: из колдовских джунглей, наполненных призраками, вышли невредимыми только двое — та, которая обитала в моем теле, и тот, кого эта безмозглая ватага считала своим повелителем.
Ах, да! Кроме пары египтян, уцелел еще наш юный пленник — малыш Алекс с браслетом на руке. Добрался-таки до храма Анубиса и остался жив, ибо семейство О'Коннел подоспело вовремя. В последний миг, но все-таки вовремя!.. В отличие от нас, им роковым образом, дьявольски везло.
***
Едва только жрец Осириса переступил отметину на известняковом полу пирамиды, он был охвачен языками таинственной силы. Поток энергий блокировал магический дар Мумии, и по воле Анубиса, владыки храма, Страж Мертвых вынужден был сражаться с Царем Скорпионов «как простой смертный».
— Не оставляй меня здесь! — умоляла Анксунамун, в то время как он готовился шагнуть во тьму зловещего коридора. — Теперь, когда ты лишился своей силы, Царь Скорпионов убьет тебя!
В ответ он протянул ей ту самую Книгу Мертвых, которую я использовала для совершения магического обряда, и которую они, разумеется, прихватили с собой.
— Если я погибну, ты сможешь меня воскресить.
— Най! — вскрикнула его подруга, отшвыривая бесценную реликвию как бесполезную игрушку (хотя разве не она сама обращалась к нему когда-то с такой же точно просьбой?) — Я не хочу снова потерять тебя! Слышишь?!
Он не услышал. Просто угомонил истерику любимой методом мужчины, который давным-давно уже все решил: горячо расцеловал в губы, растрепал ее волосы, ободряюще улыбнулся.
— Жди меня здесь.
Вот так они и попрощались. Навсегда.
***
…Пещерные своды раскачивались из стороны в сторону, вибрировали камни.
В тот миг, когда в клубах дыма показались контуры твари — жуткое месиво человеческой плоти и членистоногого — Имхотеп и его противник Рик О'Коннел вполне уяснили себе, с кем, собственно, им придется иметь дело.
Надо ли говорить, что в историях подобного рода случайностей и совпадений просто не бывает? И если древний артефакт, жезл Осириса, оказался в руках англичан, что еще могло изменить финал битвы? Чем, наконец, объяснить смысл происходящего? Прихотью богов? Насмешкой темных сил? Капризом судьбы, которую Анксунамун так боялась и которую так горько, безутешно оплакивала?
Копье Осириса, пущенное рукой О'Коннела, пронзило плоть коронованного монстра, и чудище взорвалось облаком пара. Массивное сооружение задрожало, мощные вибрации образовали разлом, и смрадный вечный ужас дохнул из расщелины.
***
В этот миг мне показалось, будто невидимые руки опутывают меня тугими полотнищами, стремительно обвивают со всех сторон, заключают в душный кокон. Причем с каждым движением, с каждым усилием этот кокон становится все туже, все плотней.
Удар, дрожь, толчок! Кровь загудела в висках, дыхание с шумом вырвалось из груди и… Я очнулась, ощутив себя в моем собственном, настоящем, физическом теле.
Что произошло с моей соперницей? Я не знаю. Но одного мгновения оказалось достаточно, чтобы обезоружить существо, принадлежавшее не столько земному, сколько подземному миру. Помню только неподвижный, будто каменный взгляд этой женщины, парализованной зрелищем огненных врат. Взгляд, прикованный к пасти Аммита — зверя, который готов был поглотить и Царя Скорпионов, и песьеглавцев, и воскресших покойников.
Анксунамун, Имхотеп… за этими двумя числились очень многие, давние и тяжкие долги. Но если дух жреца все еще был слишком жив для «долины мертвых», его любимая подчинилась… почти безропотно. В глазах египтянки отразился весь ужас души, трижды проходившей через врата смерти и вот теперь опять увидевшей перед собой воронку, засасывающую в подземную печь. А затем... затем ужас сменился покорностью — отречением от всего, что еще удерживало на грани земного бытия! Может, она просто сдалась, отчаялась? Ощутила, что борьба бесполезна, счастье несбыточно? И сделала, наконец, последний, решительный шаг туда — из мира живых в загробные страны?
Что ж, каковы бы ни были причины ее ухода, то, о чем я заклинала, свершилось: нильская красотка исчезла, канула во мрак. А я? Я получила возможность вернуться. Правда, всего лишь на миг, но зато — какой миг! Клянусь, бывают мгновения, которые стоят вечности. Бывают ситуации, когда подчиниться судьбе — все равно что потерпеть поражение, уничтожиться.
Будь проклята эта женщина! Надеюсь, ее постигла участь анубисовых монстров и ад забрал принадлежащее ему по праву.
***
Тем временем Имхотеп и О'Коннел находились в совершенно безнадежном положении: зависая над огненной ямой, едва-едва удерживаясь за острые края разлома, они теряли последние силы. Золотые статуи с неподвижными улыбками замерли над бездной. Путь обрывался, таинственный мир, волшебный осколок прошлого, доживал последние минуты.
Впрочем, моему земляку, потомку Тамплиеров Рику О'Коннелу явно была не судьба сгинуть в преисподней: его верная Иви, Эвелин О'Коннел уже бежала на помощь мужу… торопилась выручить из беды, забыв об опасности, увертываясь от каменных глыб…
Что же касается Имхотепа…
— Анксунамун, помоги мне! — крикнул он. И по безумному удивлению, звучавшему в его голосе, я поняла: тысячелетняя связь между двумя душами (связь, над которой даже смерть, казалось, не имела власти) оборвалась. Вместо живого жгучего контакта теперь была пустота, стирающие все цвета, оттенки, очертания жизни. И если даже от внимания жреца ускользнул тот роковой миг, когда исчезла его бедная подруга, он все равно должен был почувствовать главное: тьму, ответившую ледяным молчанием на его призыв.
Отречение любимой, ее отказ от борьбы — для него это и впрямь означало конец. Более окончательный, более непоправимый, чем сама смерть.
— Анксунамун! Помоги!..
***
Это было нестерпимо. Это было безнадежно.
На краю гибели, на пороге вечности он помнил только о ней — надеялся только на ее помощь, на ее любовь! Ах, как меня это поразило, каким огнем ударило в голову.
Мне стало ясно: пусть мы останемся живы, всё напрасно, всё. Он не раскается, он не отступится. Он вечно будет искать свою избранницу, вновь и вновь будет стараться вернуть ее — любой, самой жестокой ценой. Тысячу раз простит ей любую слабость и еще замучается разбором собственных просчетов и ошибок… А как быть, куда деваться мне? Если любить его — все равно, что биться лбом о камень!
Мое тело все еще было охвачено аурой беглянки, пропитано ее теплым, чужим, тошнотворным запахом… И желание отомстить вспыхнуло с такой силой, что окажись я рядом, лицом к лицу с моим возлюбленным, я бы, наверное, только поспособствовала его полету в бездну.
— Анксунамун! — в последний раз услышала я его голос. Увидела глаза, полные самого отчаянного, бешеного неверия в то, что она (она! его Анксунамун!) могла вот так, не предпринимая ни единого шага, наблюдать его гибель... в то время как Иви О'Коннел… Эвелин Карнахан… подруга заклятого врага…
Вот тут меня и осенило, как именно я могу отомстить. Да! Заставить его испытать то самое, на что он обрек меня — боль отвергнутой, брошенной души. Ад невозможный, нестерпимый для человека его склада, его характера, его судьбы. Казалось, сама преисподняя подсказывает мне, каким оружием нанести удар — чтобы отомстить, чтобы восторжествовать, чтобы поставить точку в конце этой глупой истории.
Нет, я не чувствовала себя ни предательницей, ни убийцей, потому что сама умирала в тот миг самой жестокой, окаянной смертью и боролась за жизнь, за собственный рассудок, как умела.
— Най!
«Нет!»
Пропади пропадом, любимый.
Уходи, ступай туда, откуда пришел.
Только оставь меня, отпусти. Исчезни из памяти, «будто я вовсе не встречала тебя. Будто ничего, никогда между нами не происходило!»
— Най!
И в чем, собственно, состояло мое преступление?! В конце концов, я всего лишь озвучила поступок его подруги, его сообщницы — этой вечной-бессмертной любви Имхотепа, которая только что, сию минуту, покинула его, испарилась в неизвестном направлении, поддалась разрушительной силе Хаоса.
Кстати, я до сих пор иногда думаю: что произошло бы, ухватись египтянка за жизнь, за память, за свою прежнюю страсть хотя бы вполовину так же упрямо и горячо, как ее любовник? Разве я могла бы влиться в земную плоть, как в опорожненный сосуд, легко и стремительно, окажи она мне сопротивление?
Увы. Анксунамун покинула мир, не пожелав бороться. И ей, и мне, нам обеим в тот момент было не до жизни, не до памяти, не до любви. У каждой из нас был свой ад, парализовавший душу. Ад, у которого множество имен: ужас перед кипящей пропастью, боль раздвоенного, расколотого существования, ревность… отчаяние, наконец. Отчаяние, измерившее глубину обеих душ, достигшее дна.
Уверена: не клинки медджаев, не заклятья фараонов, не госпожа-удача лихих О'Коннелов… Этот ад... Именно он одержал победу.
***
Помню еще, как я кинулась бежать сквозь пещерный мрак. Как земля шевелилась под ногами, вздрагивала, оживала — будто храм преображался в дракона, раздувал бока, ворочал хвостом в море огня и дыма.
Свернув в боковой коридор, я разглядела впереди светлый луч и устремилась к нему, как к маяку. Но неожиданно тоннель дрогнул, камни затряслись, скорчились, и в тусклом блеске пожара моим глазам открылось зрелище, от которого волосы встали дыбом: я увидела глубокий разлом, заполненный несметным количеством насекомых — пропасть, в которую мои ноги соскальзывали с разбега. Увидела и поняла, что спасения нет, что подо мной зияет яма, что я падаю в эту отвратительную, скользкую, шевелящуюся массу... «Неужели смерть? Опять?! Нет, ни за что! Не хочу».
Последнее ощущение, оставшееся от той, прежней жизни — судорожные движения мышц, отвратный ужас. Нечто похожее человек испытывает в ночном кошмаре: ужас настолько нереальный, что мозг отказывается соображать, что происходит. А уже в следующий миг я барахталась в удушливых полотнищах, и вновь чьи-то сильные руки пеленали мою душу — будто готовили к чему-то значительному, новому, непонятному.
Расталкивая тьму, я еще пыталась кричать, биться, сопротивляться, но несмотря на усилия борьбы, чувствовала, что погружаюсь все глубже, глубже. Что над моей головой смыкается море хищных ядовитых скорпионьих жал.
***
В кромешной тьме, которая обступила меня по ту сторону сознания, мне пришлось пережить еще одно, теперь уже последнее видение. Я разглядела очертания человека, лежащего на земле… вернее, на какой-то скользкой влажной поверхности, как бы пропитанной кровью. Более-менее отчетливо я увидела только очертания правой руки да знакомый перстень зеленоватого оттенка.
Не в силах двинуться, не зная, как быть, я стояла и вслушивалась в тихие потусторонние шепоты. Мне казалось, будто голоса каких-то непонятных, невидимых существ (ангелов? или бесов?) спорят друг с другом, обсуждают умершего, а я слушаю, слушаю, стараясь не упустить ни слова… И последние минуты его последней жизни встают передо мной в самых отчетливых, горьких подробностях.
— Получается, он сам решил погибнуть? — допытывалась я у моих незримых собеседников. — Не захотел жить… без нее? Нет, это невозможно, это не правда, вы не понимаете. Он уже был убит когда-то. Он мертв давным-давно, тысячи лет. И я не знаю, что связывало меня с ним, откуда я могла узнать его имя. Мне просто приснился кошмар. Мне приснилось, будто этот человек ожил, будто он играл моей душой, будто почти выиграл. Но я проснулась, и смерть взяла свое. Он проиграл, потому что перед смертью земные существа равны. И он мертв точно так же, как умрем все мы. Как умерла я.
Склонившись в кромешной пустоте, я сняла перстень с руки погибшего, все еще хранивший тепло своего хозяина, и (как когда-то, в незапамятные времена, за сотни веков до моего рождения, женщина, любимая им) прильнула губами к древнему камню.
Я ухожу, я свободна, прощай. Там, где теперь твоя душа, моей душе места нет, и никогда не будет. Все, чего я хочу — забыть тебя, забыть как можно скорее. Колдовские связи разрублены, артефакты возвращены владельцам, духи тьмы успокоены, мумии погребены. А для живых настало время жить и наслаждаться жизнью, ибо «после смерти все станем такими, как ОН».
На этой мысли я почувствовала: то, что стесняло душу, не давало покоя, устремилось ввысь, наружу, на поверхность легкими лучистыми нитями. «Смерть — только начало…» Тысячу раз прав был человек, написавший эти слова на крышке саркофага! Тот, Имя Которого не должно быть названо…
Я ждала, что знакомый животный ужас налетит на меня, сотрет в порошок. Но ужас, страх, смерть — оказывается, они уже умерли прежде меня. Их не было…
Вместо смерти был новый свет! Новый мир, новое дыхание.
***
Да, точно так: не огонь, озаряющий подземелье, не блеск лампад, но вполне конкретный, земной, ощутимый свет жег мои веки, к губам прикасался колючий ветер, а по щекам скользил мелкий ржавый песок.
Задышав так, что затрещали ребра, я распахнула глаза в эту палящую вселенную и поняла, что лежу в пустыне, а в моей руке — знакомый перстень, часть мира, канувшего в небытие. Того самого Райского сада, унесенного в бездну, с которым меня ничто больше не связывало.
Ничто… кроме… памяти.
***
Пробираясь по бездорожью Сахары, я не понимала, где я, что со мной. Неужели меня опять атакуют кошмары? Или все происходит наяву? Ум заходил за разум.
Каким образом я осталась жива? Непостижимо.
Чем закончилось странное приключение для непотопляемой семейки О'Коннел? Непонятно.
Одно только я знала абсолютно точно: человек-Мумия мертв. Той самой, окончательной смертью, от которой нет и не будет избавления.
Отомстив, отправив в преисподнюю чудовище, вызванное к жизни моими собственными усилиями, испытала я облегчение или нет? Удалось ли мне избавиться от связи, которая соединила мою душу с душой египетского мага? Да, связь оборвалась, колдовство кончилось. Да, теперь я почти физически ощущала пустоту в груди — в том самом месте, которое (стоило ему приблизиться!) исходило припадочной, обморочно-сладкой дрожью. Но когда до меня дошел весь смысл произошедшего, когда я вдруг действительно поняла, что его просто больше нет на земле… что его не стало… а я выброшена в мой родной ХХ век, где нет места для безумных чар, для зачарованных безумцев… меня охватила такая тоска! Не сожаленье даже, не чувство вины, не ужас… Именно тоска, вставшая поперек души. Боль, которая не знает пощады, роет в глубь, не встречая дна.
Если честно, раскаяния не было ни на грош: ревность до того измучила меня, что я лучше согласилась бы столкнуть его в ад, чем увидеть в объятиях другой женщины. И все-таки, блуждая по пескам, сгорая от жажды, я уже начинала кое-что понимать. Яд, желчь, злоба, жажда мести, опустошенность, безумное горе, которое накрыло и поглотило меня — все это было чем-то куда более серьезным и глубоким, чем последствие какого-нибудь гипнотического транса, приворотного фокуса, колдовской манипуляции со стороны упрямого мертвеца… изверга с того света, враждебного всему земному. Я уже начинала понимать: моя воля больше не пленена темной силой, но все мое человеческое существо (бессмертное, вечное!) мучается оттого, что случилось, отказывается примириться с его уходом — с непоправимой утратой…
А между тем жизнь шла своей дорогой, не оборачиваясь на мои проблемы: шелестел песок, жуки-скоробеи выползали на солнце, ящерицы и гадюки прятались под камни. Эта тихая безобидная суета оглушала меня, приводила в отчаяние, и я понимала: Меила Найс, чудом вернувшаяся с того света — чужестранка в мире живых. Самое бестолковое, самое бескрылое существо из всех, которые движутся под небом.
***
Солнце уже клонилось к закату, над холмами вспыхивали звезды, когда впереди, далеко на горизонте я различила цепь огней, манивших к себе, обещавших спасение. Увидев огни, я поспешила к ним, забыв об усталости, открыв в себе (миллион-которое по счету?) нерастраченное дыхание.
Зачем, для чего мне было спасаться?! Да просто так. Я спешила туда потому, что там были живые люди: звучал смех, горели костры, побрякивали колокольчики верблюдов. Просто потому, что надо было спешить. Потому что время истекало.
***
P.S.
Год Скорпиона заканчивается.
В наступающем году мне исполнится двадцать семь.
Для женщины, примерившей на себя имя древней египтянки, испытавший всё, что с этим именем связано, возраст более чем юный. И все-таки… все-таки я чувствую: юность прошла, жизнь ускользает, а лечебница для бедных, куда меня упрятали мои спасители — последняя клетка для тела Меилы Найс. Душа летает далеко и редко возвращается в свое убежище.
Тот, Имя Которого навсегда вычеркнуто из книги жизни, больше не приходит в мои сны. Я вообще практически не вижу снов. Все, что мне остается — перстень с его руки: моя память, моя боль, мое отчаяние. Единственная связь с прошлым, которую удалось сохранить. Единственная… хотя… готова отдать на отсечение мою бедную голову: такие существа, как он, не уходят бесследно! Его дух наверняка живет где-нибудь среди бессчетных измерений, и грезить о нем, призывать его имя — все равно что заниматься столоверчением. Беда в том, что у меня больше нет сил — взывать к духам. Нет надежды, что Входящий-В-Мир когда-нибудь постучит в мою дверь, что я почувствую прикосновение, услышу голос…
А ведь я так и не сказала ему самого главного. Во время наших странствий мы беседовали обо всем на свете — о прошлом и будущем, о смерти и бессмертии, о людях и нелюдях… о каких-нибудь забавных, совершенно необязательных пустяках, наконец. Но ни разу, ни разу я так и не сказала ему, как я люблю его! Не сказала, что он дороже мне, чем все сокровища мира вместе взятые. По всем моим расчетам, догадкам, предположениям, одержимость мертвецом должна была выгореть, иссякнуть после его ухода. Однако пожар угас, опустошив душу, только и всего, а на пепелище не растет ничего утешительного, ничего светлого… после стольких месяцев, когда моя душа была полна им!.. после стольких надежд… после такой краткой, такой ослепительной близости! Пусто, слепо, отвратно, безнадежно.
Фантазии о мировом перевороте, о встряске мозгов, о блестящих приключениях, о золоте, о славе — все это кажется теперь суетой сует. Шелухой и мусором, который я выметаю последними остатками совести и стыда. Но в истории моих видений, грез, реинкарнаций есть один пункт, от которого я ни за что, никогда не откажусь — даже если сердитые боги Египта закидают меня камнями и погребут живьем.
Я его люблю. Это абсурдно, это невообразимо, но это правда. Люблю, во-первых, потому что… просто люблю. А во-вторых, потому что совершенно точно знаю: там, за пределами пустыни, выжженной проклятьем, была в его душе совсем другая страна — живая, солнечная, достойная самого преданного, безусловного, безоговорочного обожания. Там, в этой стране было все: хрустальный родник и веселый оазис, гостеприимный чертог и хозяйка чертога — раскрашенная танцовщица, бывшая наложница фараона. Женщина, которая собственноручно заперла дверь на ключ, прежде чем исчезнуть навсегда… Господи, как же мне хочется уйти вслед за ними! Избавить серый скорбный дом от моего никчемного присутствия.
Впрочем, в последние дни у меня появилось еще одно дело... важное, неотложное дело, из-за которого мои земные скитанья грозят затянуться. Я должна ответить на вопрос, который возник совсем недавно и теперь встает передо мной каждую ночь, как сфинкс — угрожая расчленить плоть и раскидать по безднам, если не отвечу.
Что если бы в тот, последний день у меня хватило великодушия простить его? Броситься на помощь, забыв обиду, ничего не требуя взамен? Уже зная о нем всё — простить ему всё: ложь, коварство, предательство, жестокость… И даже самое страшное его преступление — любовь к другой женщине! Как знать, чем закончилась бы вся эта канитель, останься мы в живых — оба? Попытайся я удержать его всеми силами, которыми обладает преданная, любящая душа?
Ах, если бы он только согласился! Если бы не отверг мою помощь и принял жизнь, которую подарила ему я, в самом начале нашей фантастической истории, перешагнув границы сна и бреда, отыскав путь к месту погребения Мумии! Если бы он принял эту жизнь как данность, как новую, чудесную возможность!.. Неужели это не стоило каких угодно безумств, усилий, жертв с моей стороны? Жертв, которые я посчитала унижением для себя, которым предпочла подлое трусливое бегство?
Какой дьявол удержал меня от того, чтобы стать для него Анк-су-намун еще раз — вместо той, исчезнувшей, бесконечно любимой? Протянуть руки оттолкнувшему меня… Найти самые кроткие слова, самые бессловесные слезы… Лишь бы он остановился, образумился. Пощадил себя и сжалился надо мною.
Боже, верни мне его, верни! Что Тебе стоит? На один-единственный взгляд, на одно только слово. Где бы он ни был — в аду, в могиле, пусть взглянет на меня. Единственный раз. И тогда я ему скажу… Нет, не так. Просто прикоснусь к земле, которая помнит следы каждого, кто ходил по ее дорогам. Которая скажет: «Смерти нет, умерший жив, он здесь, рядом!»
Попрошу прощения.
Всё.
