Безумное чаепитие

Глава 1

— А давай устроим Безумное Чаепитие! — предвкушающе сверкая глазами, предлагает Орихара с той непередаваемой интонацией, которая позволяет усомниться в его душевном здравии человеку несведущему и в то же время кротко намекает более понятливому, что бежать уже поздно.

Часы показывают ровно шесть. До конца рабочего дня ещё два часа, спешить некуда, потому что Сейджи предупредил, что сегодня задержится. Собственно, с начальством лучше пить чай, чем разгребать горы бумажек, которые одинаково бесят и меня, и его, однако не стоит забывать, что Изая никогда и ничего не делает просто так (во всяком случае, за время нашего знакомства прецедентов не было), и каждое его действие влечёт за собой маленький апокалипсис. Желание отказаться продиктовано шестым чувством и восемнадцатым мозговым рефлексом, начавшим свою работу аккурат тогда, когда моим непосредственным начальником стал гениальный манипулятор, необычайно велико, ведь я точно знаю, что за это меня не убьют и не покарают, но пара внушительных стопок канцелярщины выглядят куда значительнее.

— Какой чай принести? — спрашиваю чисто для проформы, потому что выбрать один из имеющегося одного — это, безусловно, задача посильная даже куда менее способному секретарю. А вот посмотреть на недовольное неведеньем лицо всезнающего — редкий шанс развлечься. Мне правда интересно, считает ли нужным Орихара следить за запасами чая в своей конторе.

— Я царь и бог в одном лице? Тогда неси мне каркаде! — слова аккомпанируют гаденькой улыбочке, обычно сопровождающей крайне неприличную шутку, произносимую в детском саду в присутствии младшей группы. Особой страсти к стихосложению за ним как-то замечено не было, впрочем, как и мании величия, поэтому делаю простой вывод: Изая умеет исполнять все сочинения Моцарта на нервах окружающих. Даже странно, что я ожидала услышать неправильный ответ.

— Надеюсь, понятно, кто из нас Безумный Шляпник? — с необходимой для вящего раздражения долей ехидства вопрошает Орихара, когда «напиток фараонов» приготовлен, разлит по чашкам и поставлен рядом с «царским» ноутбуком с наивной надеждой на маленькую, но вредоносную пакость — вот верно говорят: с кем поведёшься…
Я внимательно смотрю в истинно кошачьи глаза Изаи, пронизанные искреннейшим безумием довольного жизнью человека, в который раз замечаю их странный цвет: карий, но временами напоминающий рубиново-красный, — узкие зрачки, кажущиеся вертикальными. Больше всего он напоминает Чешира: независимый сумасброд, подчиняющийся лишь собственной логике. У него ласковая улыбка и острое флик-лезвие в быстрых пальцах. Пожалуй, посчитать вопрос риторическим — самое разумное решение. Для него любое моё предположение было бы предсказуемым.

— Скажи, твоя любовь к этой зелёной водолазке так же незыблема, как и к Сейджи? — Изая произносит это как само собой разумеющееся, продолжая крутиться на стуле и будто бы вовсе не обращая внимания ни на меня, ни на мой секундный испуг. Молчание затягивается, и Орихара явно не любит неугодную ему тишину, поэтому скалится многообещающе и несколько распространяет свой вопрос: — И за что этому малолетке досталась такое? — тянет слова насмешливо, наверняка подмечая мимолётные изменения в моём поведении. Вот в такие моменты я проклинаю свою интересную и высокооплачиваемую работу. — Ты и сама не знаешь, да?

— С чего это вдруг ты о любви поговорить решил? Совет понадобился? — голос сочится ядом, но лишь потому что это равносильно выставлению щита. И переизбыток в диалоге вопросов, оставшихся без ответа, меня не волнует.

— Что ты, Намиэ, если бы я влюбился, я бы, как Сайка, захотел убивать! — совершенно искренне говорит Изая, старательно скаля зубы.

Приходиться одновременно гнать от себя мысль о том, что он упорно убеждает окружающих в любви к абсолютно всем людям, а это знаменует гору трупов в ближайшем будущем, и отчаянно пытаться выкинуть из головы крамольные мыслишки об особенном отношении Орихары к одному отдельно взятому пацифисту, чьё желание не причинять ущерб почему-то не распространяется на предметы не материальные. А ещё ответить нужно так, чтобы лавину вопросов не вызвать, не солгать (ибо раскусит же!) и убедить драгоценнейшего работодателя в том, что навязчивая идея придушить его как-нибудь незаметно посещает меня всё реже, — и выразить всё это в рамках цензуры. Едва сформулированная задача мгновенно признаётся невыполнимой, и остаётся только предпринять жалкую попытку превратить всё в шутку, оставив щепетильную тему предметом насмешек и только насмешек, но никак не серьёзного обсуждения. Примеров подобной дипломатии я знаю множество, но так же мне хорошо известно, что пытаться обыграть соперника на поле, которое ты вместе с ним же неоднократно исходил вдоль и поперёк — гиблое дело.

— Предлагаешь пойти на перекрёсток и крикнуть во всеуслышание: «Я питаю чувства негативной окраски к едва ли не каждому человеку из окружения моего брата!»?

— Предлагаю тебе пойти на людный перекрёсток и крикнуть в исправно работающий мегафон: «Я завидую отделённой от тела полумёртвой голове, потому что именно она, а не я, стала объектом безумной и определённо извращённой любви… — тут он оборвал свою речь и подмигнул мне, сопроводив этот жест язвительным: «Наверняка, семейная черта!» — …моего младшего брата». Так было бы несколько честнее, не находишь?

Выводы, которые я сделала исходя из сложившейся ситуации, нельзя произносить вслух, поэтому остаётся только пить чай и упрашивать себя не размышлять о том, какого далахана ради Изая затеял этот разговор. Вряд ли я сумею понять его мотивы, а вот вводить саму себя в заблуждение и потом от этого страдать — привилегия недалёких школьниц.

— Что ж, браво, все острые углы моего предположения ты успешно сгладил в своей интерпретации.