Сирин плачет

Глава 1

Примечание: написано под Max Richter – The Twins. Пожалуйста, включите ее перед прочтением.



Чужаки в здешних краях — большая редкость. Бывало, конечно, заглянет с товаром мелкий купец, или барин какой отправит людей сыскать для сына молодую красную девицу, но то не больше десятка раз за год, и то, если не размоет весенними паводками дороги. Потому-то слухи о незнакомце доходят до дома сестер прежде, чем сам незнакомец объявляется пред их крыльцом.

Чужак является ко двору девичьего дома на коне — коне красивом, серебристо-белом в яблоках, таких Сирин видела лишь на тканых полотнах, что в прежние лета вышивала для ярмарок ныне покойная матушка.

Сирин стоит на высоком крыльце — плечо к плечу с Алконост — и на незнакомца глядит хмуро, из под темных бровей, а сестра приветливо ему улыбается, тепло, будто названному брату.

— Кто ты? Откуда явился, и с чем к нашему дому пожаловал? — спрашивает Сирин, не спуская с молодца недоверчивых глаз.

Они с сестрой в этом мире одни друг у друга — родной кровиночки не сыскать им больше во всем белом свете — а значит некому за них постоять, некому защитить, и если чужак задумал дурное, Сирин сердцем почувствует и на порог родительского дома ступить ему не позволит, хотя бы и учила матушка путника приютить, горячим накормить и на ночлег оставить.

— Не пугайся, красавица, я камня за пазухой не держу, дурного против вас не замышляю. Зовут меня Веслав, путь держу в далекие края, и в дороге уже много дней, не зная ни крыши над головой, ни отдыха. Люди сказали, чтобы с просьбой о ночлеге шел к вашему дому. Мне пару дней себе да коню отдыха дать, а после не посмею вас больше тревожить. А нужно будет — по хозяйству помогу — дров наколю, воды принесу. Ну так что, приютите путника?

— Приютим, Веслав, конечно, приютим, — звучит звонко голос Алконост, прежде чем Сирин успевает что-нибудь ответить.

И Алконост уже сбегает по крыльцу — шаг проворный да легкий — и помогает стреножить коня, гладит его по морде, по густой серой гриве, приговаривает доброе и ласковое.

А у Сирин в сердце камень — тяжелая гранитная глыба — придавил к земле так, что не сделать ни шагу с того места, на котором остановилась, ни слова не вымолвить. Только смотрит Сирин на сестру да на молодца, что ей раскланивается, и зудит в груди горькое — «быть беде».



— Отчего ты никогда не улыбаешься?

Сирин вздрагивает — так неожиданно раздался прямо за спиной голос — и иголкой для шитья уколяет палец. Пустяковая ранка, а крови много — и белый платок, на котором вот-вот должны были распуститься черные зимние розы, теперь выпачкан алым, Сирин скидывает его с колен на пол — все равно тут ничего не исправишь — и оборачивается на голос.

Веслав улыбается ей почти робко — от выражения его лица Сирин хочется расхохотаться — во все горло, — так громко, чтобы прибежала со двора Алконост посмотреть, что приключилась в доме, раз смеется ее вечно печальная сестра. Только Сирин не издает не звука. Прижимает к губам сочащийся кровью палец и размазывает кровь по губам, ощущая на кончике языка этот особый железистый привкус.

— Прости, я не хотел испугать тебя, — извиняется Веслав и подходит ближе. — Дай посмотрю, — говорит и берет в свои руки ладонь Сирин прежде, чем она успевает его остановить.

— Руки холодные, как лед, — шепчет он, глядя ей в глаза.

А у Сирин в груди истошным стуком заходится сердце — тогда она отдергивает свою ладонь, вскакивает на ноги.

— Уходи, — говорит Сирин, глядя зло и холодно.

— А глаза у тебя черные, как ночь, — качает головой Веслав. — Только все равно не злые. Знаю, что про вас с Алконост люди говорят, знаю, да только все равно не боюсь тебя, Сирин.

— Уходи, — повторяет Сирин, и глазом не моргнув.

Ей кажется, что Веслав ее не послушает, потому что на лице его ни капли покорности, но он кивает, улыбается, а потом выходит из дому во двор.

Страх кусает Сирин за пятки, а в груди — это огромное, грозное, нехорошое — предвестник гибели, черная птица.

Сирин подходит к окну и глядит сквозь мутное стекло на сестру, что щебечет о чем-то с Веславом, и на голову ему надевает венок из луговых цветов — точно коронует своим принцем. И так горько становится Сирин, что слезы льются из глаз. Тогда она отворачивается от окна, поднимает с пола платок, утирая им щеки — и прежде белая ткань становится угольно-алая — от крови Сирин и от ее темных слез.



Сирин идет по деревне, а люди расступаются в стороны, но страха своего стараются не показать. Здороваются, хорошего дня желают. Только никто близко не подходит и беседу завести желания не выказывает — и Сирин от того не горько — уже не горько. Она к тому с детства приучена.

А вот рядом идет Алконост — любимая сестра — и улыбки, что ранние цветы, распускаются на лицах людей — такие живые, такие искренние, и сердце Сирин заходится нежностью. Только нежность эту она прячет глубоко-глубоко внутрь, под слои скорби, печали и безмолвно вопящего ужаса.

Глаза Алконост — лазоревые, ясные — в такие заглянешь, как будто в чистый пруд окунешься или небесной синевой надышишься. Кожа — топленое молоко, румянец на щеках цвета розовых клеверов. И говорит она — все равно, что поет — до того глубок голос, журчит заливистым смехом, уносит вслед за собой — от печалей и горестей. И платье у нее красивое, нарядное — кипейно-белое, расшитое жемчугом, ониксом да речным янтарем. Волосы — золотые нити — струятся ниже пояса, вьются тугими густыми волнами.

У Сирин глаза — грозовое небо. Кожа — мел, а губы — рубиново-красные. Волосы до пят цвета воронова крыла, и в прядях — орлиные перья и бусины из турмалина. На закате атласное черное платье Сирин полыхает сангиной, будто вымаранное в крови, а к расшитым бисером рукавам она приделывает сухие веточки дикого шиповника. Говорит Сирин редко — все чаще плачет — темные слезы из темных глаз, а если бы пела — люди закрывали бы ладонями уши. Смерть предвещает пением Сирин и своими черными слезами — так говорит людская молва, а смельчаков с молвою спорить и в былые времена не отыскивалось, а уж теперь — тем более.

Так идут две сестры — Алконост и Сирин, — и кличут их люди Рассветом и Закатом, Радостью и Горем, Жизнью и Смертью.



Веслав нагоняет Сирин, когда та уже на полпути к озеру.

— Догнал, наконец, — смеется он хрипло, сквозь рвущееся наружу частое дыхание.

Сирин не сбавляет шага, а Веслав все спешит за ней, не отвязывается, хоть и запыхался от долгого бега. Тогда Сирин, вдруг, встает на месте — резко и неожиданно — так, что Веслав едва с ней не сталкивается.

— Ну чего тебе надо? Чего ты ходишь за мной? — злится Сирин. — Сказок деревенских наслушался? Со Смертью поиграть решил? — спрашивает она, делает шаг вперед, а потом толкает Веслава в грудь. — Хватит. Не гневи судьбу, не шути этим. Ты ничего не знаешь.

— Так расскажи, — улыбается Веслав, потирая грудь, и встает против Сирин, заглядывая ей в глаза.

Сирин смотрит на него — красивого, высокого. Глаза зеленые, что молодые яблоневые листья, волосы — русые, а на солнце горят золотом, совсем, как у Алконост.

— Тебе сестра моя приглянулась, — говорит Сирин, чуть наклоняя голову на бок, глядит из полуопущенных ресниц, — Так это?

— Так, — говорит Веслав, не сводя глаз с Сирин.

— Так, — эхом отзывается Сирин, а потом отворачивается и со всех ног пускается вниз по тропе — еще чуть-чуть и можно будет скользнуть на неприметную лесную дорожку, там Веслав не отыщет ее, не найдет след.

Только он ловит Сирин за руку прежде, чем она успевает свернуть. Дергает ее на себя, и оба они падают в траву — Сирин ударяется плечом о спину Веслава и тихо шипит от боли, пытаясь увернутся из его крепкой хватки.

— Отпусти меня, — говорит Сирин. — Сейчас же отпусти.

— Отчего ты никогда не улыбаешься? — спрашивает Веслав, не выпуская Сирин из рук, как бы она не билась.

Тогда Сирин изворачивается и кусает Веслава за шею — вкус его крови на зубах, во рту — а потом вниз, вниз...

— Дурак! — кричит Сирин, наконец, вырываясь.

И бежит прочь, хоть и знает, что в погоню Веслав теперь не кинется.

— Глаза у тебя добрые, — слышит она вслед.

А может ей только кажется.



Когда Алконост смеется, Сирин хочется вцепится дорогой сестрице в лицо, и когтями рвать эту радостную улыбку, пока кровью не зальет лиф ее жемчужно-белого платья. Хочется глядеть ей в глаза, своими — злыми и воспаленными — да так, чтобы от ужаса у Алконост застыл в груди воздух, и смех задохнулся бы в ее глотке и не лился бы с губ этими чудными диковинными переливами. Во снах Сирин — сестра оборачивается к ней — белая от ужаса — и по щекам ее — черные горькие слезы.

Но на яву — слезы всегда на щеках Сирин — липкие холодные дорожки, стекающие к высокому вороту платья. На яву — Сирин задыхается от боли, когда судорогой сводит скулы, когда дрожат губы в невозможности улыбнутся.

Только так правильно — так заведено. Алконост — улыбки да смех, Сирин — поминальные песни да горючие слезы.

Когда заходит в дом сестрица-Алконост, хозяева привечают ее добрым словом и лакомством, когда же случается прийти в чей дом Сирин — люди достают черные одежды и жгут розмарин, шафран и лаванду.



— Не пой ему, не пой, сестра, — шепчет Сирин, вцепившись в руки Алконост, заглядывая ей в глаза, вымаливая, будто милостыню, — Я тебя прошу — не пой ему, пожалуйста, только не ему...

Алконост улыбается — улыбается, как только одна она умеет. Кем этот дар ей дан? Для чего нужен? Сирин когда-то часто о том у матери спрашивала, да только та всегда улыбалась в ответ и ничего не отвечала.

Алконост обнимает Сирин, целует сначала в одну щеку, затем в другую. Крутится на месте, и ее платье — как вихрь белого звездного света — бьет Сирин по глазам.

— Мы с ним поженимся? Как думаешь, сестра, поженимся..?

У Сирин в груди горят холодным — синим, ледяным — сотни умерших на губах улыбок. В горле — прах смеха, сгинувшего на губах ни один раз и не десять. А в глазах — слезы — слезы черные, рвутся наружу, капают на пол, а Алконост все улыбается и улыбается, и ее жемчужное платье сияет в рассветных солнечных лучах.



Сирин приходит в комнату Веслава, ступая тихо — босыми ступнями, — и закрывает за собой дверь. Он не спит, и потому поднимается с постели едва ее завидев, но Сирин жестом просит его молчать, и он молчит.

Сирин идет медленно, смотрит на Веслава, не отрывая взгляда, а у самой его кровати опускается на пол, и ее лицо оказывается прямо напротив его лица.

— Ты любишь Алконост? — шепчет Сирин почти в самые его губы, зная, что дыхание у нее холодное, что пахнет цветами, погибшими под ранним снегом, и домом, где прощались с покойником.

Но Веслав не отстраняется, не отворачивает головы и взгляда от глаз Сирин не отводит.

— Люблю, — выдыхает он — жизнь и юность, солнце и радость.

— Тогда уходи, — просит его Сирин, — Пожалуйста, уходи до первых солнечных лучей, уходи и забудь Алконост, словно никогда ее и не было.

Сирин берет в свои ладони горячее лицо Веслава и всего на одно мгновение прикасается к его губам своими губами.

— Отчего ты никогда не улыбаешься, Сирин? — спрашивает Веслав, закрывая глаза, и пальцами проводит по щеке Сирин и по ее густым, рассыпанным по плечам волосам.

Сирин позволяет себе откликнуться на ласку лишь на миг, а потом поднимается на ноги и отступает назад.

— Если ты не уйдешь, Веслав, плакать мне на рассвете завтрашнем по покойнику, — шепчет она, а потом — едва слышно — выскальзывает за дверь.



Он не уходит.

Пение Алконост — Сирин слышит его даже с зажатыми ладошками ушами, сквозь собственный вой ужаса — слышит его так отчаянно близко, словно сестрица поет над самой ее кроватью.

Этот голос — если бы жили на земле древние боги, если бы ходила среди людей Матерь-Любовь — она пела бы таким голосом — сладким, глубоким, волнующим и чувственным. И кровь приливала бы к щекам слушающих, а сердца их заходились бы неясной, щекочущей тревогой.

Только Матерь-Любовь не Алконост, и никогда не было у нее вечно печальной сестрицы Сирин, что поднимается с постели, заслышав песню, и горько, во весь голос, рыдает, будто оплакивает покойника.

Сирин распахивает дверь в комнату Веслава, зажимая рукой рот, из которого — дикий вой. Делает шаг. И еще. И встает напротив Алконост, что размыкает губы — и из них — нектар музыки. Напротив своей сетры, что гладит по волосам неживого Веслава, а потом наклоняется к его шее, ногтями — страшными, теперь похожими больше на птичьи когти, — царапает ему горло, до тех пор, пока густая кровь не заливает ее ладони.

На ее раскрытых губах — улыбка и алое.

Алконост зовет Сирин по имени, говорит ей: «Ну что же ты не идешь ко мне, сестрица?».

Запах крови, вкус крови, липкие пальцы...

Сирин оттирает кровь с пола, собирает грязные наволочки, простыни и одеяла. А потом уносит к озеру, и сжигает там, глядя сквозь густой черный дым и собственные слезы на небо, где ни единого облачка, где яркое солнце и новый день.



Когда Сирин возвращается домой по деревенской дороге, она знает — люди видят черные слезы на ее глазах — черные от сажи, от горя и боли.

О гибели Веслава они, конечно, узнают — не сейчас, но позже. Непременно узнают, так всегда было — так случится и на этот раз.

Люди скажут — Сирин плакала черными слезами, и снова умер добрый человек. Когда-нибудь — это Сирин тоже знает, они соберутся у ее дома — будут кричать, будут звать ее дурными разъяренными голосами — и где-то там, недалеко, будет полыхать приготовленный для нее костер. Тогда выйдет на порог дома Алконост, улыбнется людям, успокоит, а потом споет...

… Сирин плачет, сжигая сестрициных мертвецов. Так было и будет.

Так идут две сестры — Алконост и Сирин, — и кличут их люди Рассветом и Закатом, Радостью и Горем, Жизнью и Смертью.