Призраки лета

Призрак первый

Помнишь, мы валялись в одуванчиках? Их было так много, что не окинуть взглядом, а нас так мало – всего лишь двое, и мы одни во всем этом великолепии. Они хрустели, терлись и шелестели под нашими телами, как резиновые игрушки. А мы, такие дурные, то боролись, то обнимались, то начинали бешено плести венки — будто не здесь и сейчас, а далеко-далеко в детстве. Когда еще не ты и я, а целая компания таких глупышей-вредителей — расселись по скамейкам во дворе и делают что-то: то варят суп из репейника, то продают пирожки из песка, то вот так: вяжут веревки, венки, браслетики, и все-все — из одуванчиков. И ведь, казалось, не кончится никогда – ни детство, ни двор, ни одуванчики.

Хотя последние все-таки остались. Пережили: наше взросление, третью войну, рассаду ядерных грибов и многолетнюю, крепкую зиму после них. Доказали эволюции, что они – самый лучший сорняк на свете, ни в огне, ни в холоде не пропадут. Вырастут как на дрожжах, пунктуально, минута в минуту, предвещая лето.

И мы в них валялись. Измазали все крылья, я – свои уродливые, костяные, ты – свои воздушные, едва заметные и шелковые. По последним молекулярным технологиям. Стали они у нас грязно-зелено-желтые, горько-пахнущие, как сбитые коленки после падения в траву.
Я смотрел на тебя: думал, фея. Ветер раздувал тонкую ткань крыльев, на голове венок, в груди качает синтетическую кровь моторчик сердца. До сих пор вспоминаю, он жужжал, как майский жук (мы собирали таких в спичечные коробки), хотелось рефлекторно вертеть головой, ловить несуществующее насекомое. Но откуда бы ему взяться?

Я протянул тогда сорванный одуванчик, который долго вертел в пальцах. Прямо к твоим губам, как сладкий плод. И ты его попробовал, размолотил в мелкую труху своими стальными зубами — до мельчайших пушинок-перьев, до белого едкого сока. И тоже в ответ протянул скошенную лезвием ногтя желтую головку. Я съел ее с удовольствием, хотя она была горькая, невкусная. И если бы мы вдруг решили съесть не по одной такой, а целую горсть, то я наверняка бы заплакал.

Вот так мы причастились тем летом. Почти по Брэдбери – не вином, так его главным ингредиентом. Помнишь это? Ты еще потом забавно чихал, и моторчик сердца в этот момент делал так: гррр-гррр.

А потом мы вышли на усеянную арматурой дорогу, такую страшную, покореженную. Но все равно прекрасную, ведь что по левую сторону, что по правую – бесконечное море желторотых цветков. Мы еще тогда не знали, куда она может вывести. В город или на самый край Вселенной. А если повезет — да мы и надеялись на это, — не прервется никогда, будет тянуться дальше-дальше-дальше, омываемая одуванчиковыми волнами.
Помнишь ли ты все это?

Спрашиваю я снова, снова и снова. Уже целую неделю, сутки напролет. Не устаю спрашивать. Роюсь в твоих внутренностях, переключаю реле передачи, спаиваю туда-сюда контакты. И спрашиваю, спрашиваю. «Одуванчики, — говорю я, — одуванчики». У меня с тобой полвека — как одни одуванчики. Почему именно они? Даже я, в конце концов, их возненавидел, не выдержал и спалил бы напалмом, если бы они еще остались.

Но лампы в твоих глазницах горят как будто ярче. Электрическое сердце выдает небольшую тахикардию на слова.
«Одуванчики», — ровно повторяешь ты. И я облегченно вздыхаю.