ТОМАС автора Rishanna    закончен   Оценка фанфикаОценка фанфика
Лорд Волдеморт не был просто набором звуков и букв. Он родился, рос, принимал сложные решения, радовался и страдал точно так же, как и все герои, а затем - умер. Обычная история одного отдельно взятого и нехорошего ребенка, рассказанная им самим перед тем, как открыть дверь и...
Mир Гарри Поттера: Гарри Поттер
Том Риддл
Общий, Драма || джен || PG-13 || Размер: миди || Глав: 9 || Прочитано: 20255 || Отзывов: 28 || Подписано: 21
Предупреждения: Смерть главного героя, Немагическое AU
Начало: 10.06.12 || Обновление: 01.02.18
Все главы на одной странице Все главы на одной странице
  <<      >>  

ТОМАС

A A A A
Шрифт: 
Текст: 
Фон: 
Глава 2


Не холод — нет. Сырость. Противная настолько, что, казалось, от неё начинали болеть даже зубы. Хотелось обнять себя руками и потереть плечи, прогнать колючую дрожь по телу и успокоиться. Но каждый раз, когда я проделывал столь нехитрую процедуру, грубая шерсть школьного пиджака раздражала нежную кожу и становилось не лучше, а хуже. В такие моменты хотелось кричать от злости на весь белый свет. Кричать, пока не охрипну, пока не исчезнет голос и не треснут стекла в оконных рамах, сквозь которые в неуютную комнату проникали две самые ненавистные мне вещи на свете — скрип раскачиваемых ветром чугунных ворот и промозглый воздух осеннего Лондона.

Когда что-то надоедает, ты отворачиваешься от этого, закрываешь глаза, уши и становится легче. Но когда такой возможности нет, скрип обещает быть вечным, а холод не прекращается. Он везде — под истертым синим одеялом, в комнате, замораживает чахлые фиалки, да и внутри тоже он, противный и колючий. Мне ничего не оставалось — только лишь ненавидеть его. Ненависть притупляла отчаяние, похожее на зубную боль, и постепенно оно утихало.

Впрочем, ненавидеть собственный дом целиком дело пустое, я хорошо понимал — у меня никогда не будет другого, и не поддавался столь глупому чувству. Приют вовсе не был моей личной тюрьмой. Можно было перевестись в другую школу или даже гимназию, оценки позволяли бороться за стипендию, подрядиться чернорабочим в приход или сбежать, но уйти — еще не значит оставить. Да я и не жалуюсь, ведь сложная жизнь в приюте оказалась едва ли ни лучшим, что случилось со мной за все эти годы. Мой дом научил меня выживанию, а миссис Коулл кормила и одевала меня, чтобы у меня была возможность учиться ему. Альбус писал миф по очень простому шаблону, в котором я просто обязан иметь трудное детство, и злоупотребил черными красками. Ведь тьма, порожденная душой горемычного, объяснялась в два счета, а рожденная совершенной природой — не объяснялась никак.

Поттер так трогательно уверен, что до него никто и понятия не имел о том, как я выглядел в детстве, как разговаривал с Альбусом в нашу с ним первую встречу и что же такого интересного начальница приюта рассказала необычному посетителю о матери Томаса, что впору взять и расплакаться. Впрочем, я его хорошо понимаю, когда-то и сам верил в то, что единственно правильно то время, которое возле меня. Мальчишка не знает — мир не вертится вокруг него, миру на него наплевать. То же самое видели и те, кто давно покоится под толщей земли. Тот же Альф, Регулус и даже Джеймс Поттер, не поделившийся подобным «откровением» с друзьями, ведь это был «секрет» самого Альбуса, подстегивающий все новые и новые жертвы рвать и метать мне на радость. Каждый из них был «избранным» в свое время, и мальчик со шрамом не уникален — он всего лишь очередной. Мне бы хотелось ему это сказать, но зачем? Он не дослушает до конца, не поймет и сделает все, чтобы забыть. Хотя меня давно уже подмывает взять белоснежный листок, написать два слова и запечатать его в белоснежный конверт.

Всего два слова: «Ты обычный».

Впрочем, Альбус и сам с успехом найдет те слова, которые заставят ребенка смириться, у него большой опыт, а я — подожду, я могу ждать.

В далеком тридцать восьмом я впервые задумался, что скрывается под жирными наслоениями красками моего шифоньера. Сидя на кровати и переводя взгляд с цветка на окне, на керосиновую лампу и обратно, я остановился на синих дверцах шкафа, некогда выкрашенных в яркий синий, а сейчас унылых, серых и облезлых. Когда их красили в последний раз, я не вспомнил, наверное — это было очень давно, и поддался странному любопытству.

Поднявшись, ногтем подковырнул вздувшийся пузырек у замочной скважины, и засохший кусок отлетел под стол, словно камень. Проводив его взглядом, я до конца так и не понял, что меня сподвигло на столь необычный поступок, но открывшаяся моему взору древесина когда-то мореного дуба заставила меня очистить от мерзкой синевы весь предмет мебели, до конца. Мне помогли мои волшебные умения, сила моей мысли и не стихийная, а чистая, первородная магия, которой я владел не так идеально, как на данный момент, зато лучше всех детей на земле.

Предмет мебельного искусства, ранее принадлежавший бывшим владельцам поместья, изысканный, проверенный на прочность временем и людьми. Передо мной стоял кусочек из другой жизни, а не место, куда я вешал два костюма, ставил пару демисезонных ботинок, и хранил одну заветную коробку. Так, как я рассматривал его — рассматривают картины, но меня никто не видел, и смущаться не было смысла. В ту минуту я пообещал себе, что однажды все вещи, окружающие меня, будут настолько же красивыми и дорогими. Да, это случится не сегодня, не завтра и не через год, но я подожду.

Глупо было бы теперь врать самому себе и утверждать, что роскошь мира меня не прельщает. Впрочем, сыграв в игру под названием «чистая кровь», я поверил в неё с такой силой, что она стала частью меня, а не средством достижения цели. Сейчас, благодаря ней, у меня нет ничего, кроме трусливых союзников, и я до сих пор еще жду. Пусть то, что осталось от моего сердца, с каждым днем и минутой шепчет все громче — ты не дождешься — я буду ждать до конца.

Мне никогда не нужно было чувствовать себя кем-то любимым, и поэтому я никогда не считал себя обделенным. Во мне нет ни капли любви или жалости, я тщетно искал в себе и то, и другое, но вот меня самого любили всегда. Альбус не проронил и словечка о том, насколько прекрасным может быть зло, а я был прекрасен.

Безусловно, приютские меня опасались, ведь одиннадцать лет вместе — это не шутки. Боялись выходить один на один, а если и били, то целой ватагой, но уже к девяти годам я не позволял им и этого. Мне ничего не стоило сделать человеку больно, и практиковался я вдоволь.

Но вот те, кто не знал меня столь хорошо, будь-то попечитель приюта — викарий местного прихода, его супруга или их юные дочери — они считали меня чуть ли не ангелом и отказывались понимать, отчего я так часто сказываюсь больным и пропускаю их званые ужины. Разгадка моей болезности была очень проста — Миссис Коулл, уставшая от меня и всех моих выходок, прибегала к маленькой мести разгневанной женщины. Она строго следила, дабы «милашка» Томми на этот ужин не попал, и решительно вычеркивала мое имя из списка. Я виртуозно играл на фортепиано, застенчиво улыбался, мог поразить дам умением бить чечетку и слыл самым красивым ребенком, когда-либо посетившим их дом, но столь искусная фальшь коробила женщину.

Сложно было отказать миссис Коул в справедливости, и я не отказываю, ведь злобу, росшую вместе со мной, не заметить мог лишь чужой. Я наделал слишком много ошибок, демонстрируя ей свою неприязнь, и уповать на доброе её ко мне отношение не приходилось. Впрочем, по-настоящему разозлиться на женщину мне довелось всего пару раз.

Справить к октябрю новый пиджак, с двойным подкладом — обещание, которое миссис Коул должна была выполнить. Сырость меня убивала, заставляла двигаться с черепашьей скоростью и мешала думать о чем-то, кроме тепла. Подвела та поездка на скалы, вспоминая которую в свои десять, я начинал вздыхать, как старушка, хотя со временем понял, как несказанно мне тогда повезло.

Толком в пещеру мы зайти не успели, а я и вовсе возражал против того, чтобы идти в неизвестность, рискуя промочить ноги и заблудиться. Однако ответить отказом на приглашение задиры Бишопа было бы верхом безумия. Мои необычные силы помогали мне выжить, не скрою. Но в борьбе за овсяный кисель или место в экскурсионном автобусе у окна, а не у задней дверцы, где меня трясло, как тряпичную куклу, помогали нечасто.

Автобус, на котором мы раз в году выезжали за город, даже сейчас, вспоминая его, я закрываю глаза и слышу запах выхлопных газов, словно запах настоящей свободы. Отливающий красно-белым цветом новизны, весь такой круглый, горбатый, словно игрушечный — удравший со страниц ярких комиксов. Водитель того агрегата, переключающий хромированные рычажки на панели перед собой, казался мне чуть ли не богом. Со своего вечного места на самом заднем сидении, том, что ближе всего к земле, увидеть можно было только его широкую спину в белой рубахе.

Не мудрено, что те, кто силой держали меня у входа, пока не зайдут остальные, частенько до места назначения не добирались. Их выпроваживали из автобуса с приступами тошноты и желудочных колик.

Не догадываясь о существовании волшебного мира, я любил тот, что видел, и не грезил фантазиями. Восхищался достижениями науки, вместе с мальчишками бегал за неповоротливыми автомобилями, перепрыгивая лужи и не обращая внимания на окрики прохожих, вслушивался в хриплый голос диктора ВВС, угрожающего стране непонятной депрессией, и ловил каждый звук, каждый миг уходящего времени. Шапито и магазины бытовой техники были теми местами, которые удостаивались моего внимания едва ли не чаще приюта. Не узнай я о себе больше — из меня бы вырос превосходный мастер иллюзии, а что еще вероятнее — я закончил бы школу водителей и прожил весьма скучную, но по меркам того, не ведающего о чудесах ничего, счастливую жизнь.

Да, передо мной было открыто много самых разных дорог, но в пещере, задолго до визита Альбуса, я выбрал одну единственную, и пусть прошло даже слишком много лет — до сих пор так и не понял — куда же она меня приведет.

Наверное, виной всему стал не один только Дэнни и его раздражающая популярность, но и Эмили Бенсон — на тот момент еще пока новенькая, кудрявая и красивая. Впрочем, сложилось слишком много факторов, и логика здесь просто бессильна. Например, мне бы не захотелось понравиться Эми, если бы не труп Роберта Милдреда, скончавшегося от скоротечного воспаления легких. Мне с ранних лет не удавалось пожалеть даже тех, кто заслуживал жалости, что уж говорить о том, кто отбирал у меня кисель по утрам.

Мальчишку пытались спасти, но не помог и хваленый пенициллин, оплаченный попечительскими деньгами на покупку новой печи. В подвал под кухней, гордо именуемый котельной, в порядке своей очереди я лично носил тяжеленные связки поленьев. С тех самых пор, как вырос настолько, что смог поднять хотя бы парочку досок. Но печка, похожая на огромную и чуть помятую бочку, поглотив драгоценную древесину, тепло отдавать не спешила.

Узнав, что новая приюту больше не светит — заскрежетал зубами от нешуточной злости не один только я. Покойный мальчишка был жадным и толстым тупицей. Роби ходил заметно покачиваясь, будто только что отобедал, постоянно икал от переедания, и даже в гробу его щеки казались мне неприлично пухлыми и румяными.

— Прекрати улыбаться... — шипела мисс Оливия мне в макушку, подталкивая к повозке со скромным сосновым гробом, где в ожидании неизвестно чего столпились растерянные дети.

— Не могу!

Я действительно не мог прекратить, хотя отлично видел и мертвенно бледную бабушку Роби — гладильщицу королевского госпиталя, за деньги и пару бутылок скотча устроившую внука в приют и все эти годы заглаживающую свою вину пирожками, и непритворное горе подружки покойного.

Альбус лишил меня прошлого, но у меня было и прошлое, и хорошее воспитание, и твердое понимание того, что смерть того, кто отбирал у тебя кисель — еще не повод для веселья. Но как прекратить то, над чем ты не властен?!

Да, я радовался, и ничего не мог с собой поделать точно так же, как и миссис Коул ничего не могла поделать со своим подопечным и опасениями по поводу его дальнейшей судьбы. Якобы случайно поломанные руки и ноги тех, кто что-то не поделил с внешне милым и прилежным мальчиком — это еще не цветочки, а бутоны, и что из них вырастет, женщину просто пугало. Всё это она высказала мне в лицо после похорон, пригрозила незавидной судьбой узника Пентовиля и так же решительно, фыркнув пару раз для пущего эффекта, устремилась в свой кабинет на втором этаже.

Её строгая и стройная фигура уже почти растаяла в полумраке коридора, освещаемого скудным светом полукруглого окошка в его конце, когда я тихо спросил, не справившись с любопытством:

— Почему Пентовиль?

Женщина не обернулась, но ответила без раздумий:

— Тюремная служба Её Величества запрещает узникам этого учреждения разговаривать друг с другом, Томми. Полагаю, подобные меры помогли бы тебе понять ценность... общения. Понимаешь? — спросила она с ноткой истерики в голосе. — Нормального общения и уважения к своим товарищам!

Искренне не понимая, я так же честно старался понять. Даже иногда зажмуривался, пока никто не видит, и старался понять силой.

На следующее утро после смерти Роби просто взял и отдал свой кисель Эмили — самой тощей среди нас всех. Её частенько колотили не только старшие девчонки, но даже ровесницы и те, кто помладше.

Просто так — за её молчаливостью им чудилась некая тайна, выгодно отличающая её от других.

И только я знал, что никакой тайны нет, а девчонка просто труслива, заикается и привыкла быть битой собственным дедом — кузнецом почтовой службы, при жизни отличавшимся бешеным нравом и тяжелой рукой. Он любил своих лошадей, не внучку, и я это чувствовал, видел и даже немного сочувствовал Бенсон. Пусть с долей презрения и брезгливости, но все же сочувствовал. Для меня её жизнь, как и прочие, не загадка — открытая книга.

Это сейчас у меня сводит зубы от скуки, стоит только заговорить с кем-нибудь, рука тянется к палочке, а слова выстраиваются в стройный ряд, готовясь убить. Прежде я даже не догадывался, какой мукой грозит подобная осведомленность о мыслях и судьбах других, смело играл в эту игру и получил то, что получил — я лишь придумываю интерес к тем, кто меня окружает, но не верю в него.

Впрочем, несмотря на все старания, общаться мне не хотелось, товарищи таковыми не являлись, за исключением двух, не требовавших от меня задушевных бесед, а жадно выпитый Эмми кисель вышел мне боком.

Как только девчонка сделала последний глоток, прямо мне в лоб угодил слепленный в виде сердечка хлебный мякиш, а с другого конца длинного, сколоченного из грубых досок стола, раздался довольный крик Дэнни:

— Невесту выбрал? — он противно захихикал. — Такую же юродивую, как и сам?

Столовая взорвалась от смеха, а мисс Оливия улыбнулась и вовсе не сильно, словно одобряя столь милую шутку своего любимца, стукнула его указкой по спине. Хохот стих за долю секунды. Однако стих он лишь в помещении, в моем сердце его отголоски слышны до сих пор. Ведь всего спустя одну неделю во всем приюте было не сыскать никого дружнее Эмми и Дэнни. Они словно срослись воедино, даже мечтали вдвоем, сидя на ступеньках приюта. Понятное дело, если ты друг Дэнни, то и в сиротской иерархии занимаешь место повыше, чем какой-то там Риддл. Ко всему этому ужасу, девчонка возомнила, что я от неё без ума, и сама жаловалась новообретенным подружкам на надоедливое внимание со стороны своего «ухажера».

Почему они позвали меня за собой, обнаружив в скале столь притягательную дыру — неизвестно. Полагаю, им было просто страшно идти туда одним, ведь среди нас всех я единственный, кто никогда не плакал, не боялся и не давал себя в обиду.

Вся группа осталась за поворотом, а хриплый от вредной привычки курить трубку голос миссис Коул и вовсе раздавался откуда-то издалека. Она согласовывала со смотрителем время, на которое тот разрешил нам расположиться на этих скалах, территориально примыкавших к угодьям какого-то аристократа.

Белые локоны Эмили так маняще развевались на ветру, а улыбающаяся физиономия крепыша Дэнни обещала чуть ли не дружбу, что сулило некоторые общественные выгоды что, поотнекивавшись для приличия, я все же решился.

Пещера как пещера - с разочарованием осознал я уже спустя пару минут. Точь-в-точь как на картинках в книге о недрах земли, зачитанной мною до дыр. Разве только капли с её красноватого свода вовсе не картинные, а всамделишные, что в сочетании с ненадежной толщиной подошвы уже поношенных не одним мной ботинок, грозило насморком и дурным настроением.

Чертыхнувшись, я решительно повернул обратно, но в ту же секунду эта запоздалая решительность пошла мне не на пользу и послужила причиной подвернутой ноги. Вскрикнув от острой боли и не сдержав предательской слезы, я окликнул вначале Эмили, а затем и Дэнни. Разумеется, можно было самостоятельно доковылять и до выхода, и до миссис Коул, да и вообще — боль прошла быстро. Однако мне чертовски сильно захотелось позвать, тихо-тихо пожаловаться и продемонстрировать свою стойкость, усмехнувшись в ответ на усмешку Дэнни, а переживать он бы не стал, без сомнений.

Никогда не привыкал к одиночеству, я родился уже одиноким, и мне не доводилось страдать, не имея возможности перекинуться парой слов с кем-то живым. В лесах Албании я не изнывал от тоски, не влачил жалкого существования и не мечтал раствориться в пространстве, словно пыль — навсегда. Напротив, не понимая всего ужаса своего положения, я вовсю жил пульсирующей и яркой надеждой на месть. Иначе меня бы здесь не было, и треск свечи среди ночи слушал кто-то другой. Да, я всегда был сильным, так распорядились высшие силы, но что случилось со мною тем днем, и откуда взялась та моя слабина — не имею понятия.

Они услышали, но Дэнни не повернул головы. Он в раздражении махнул на меня рукой, призывая подождать, а Эмили положила ладонь ему на плечо, призывая друга не отвлекаться от любования тем, что они увидели перед собой.

И я поковылял, но не назад, а вперед, прихрамывая незаметно для себя самого. Мне казалось, что в груди больше нет места ни для чего, там властвует один только огонь, такой силы охватил меня жар. Он причинял почти физическую боль, но какую-то не опасную, скорее сладкую, такую, словно я проснулся после долгого сна и разминаю суставы.

Определение произошедшему я дал, конечно, не сразу, лишь через несколько лет. Ощущений было столько, что дать им название и понять мне еще не хватало ума. Это была ненависть чистой воды. Но не обычная и не детская, порожденная обидой от невнимания, а такая, которая сжигает все на своем пути, не забыв испепелить и того, кто ненавидит.

По большому счету люди уверены, что ненависть — просто зло, на самом же деле ненависть — это те чувства, которые доступны не каждому. И тут с Альбусом сложно не согласиться — науку ненавидеть я изучил досконально.

— Дэнни! — позвал я в очередной раз, прежде откашлявшись и прочистив пересохшее горло.

— Чего тебе? — буркнул мальчишка в ответ и, наконец, обернулся. — Что за... — он было начал возмущаться, но замолк от ужаса, не в силах произнести ни звука.

Мне, десятилетнему воспитаннику католического приюта, в этой жизни ничего не принадлежало. Я не мог распорядиться ни собственным сном, подчиненным строгому английскому режиму с подъемом в пять тридцать утра; не мог сделать выбор между овсянкой и омлетом, за меня его делали воспитатели; не имел права голоса в вопросах касающихся постояльцев, с которыми приходилось делить комнату. Отчего те менялись чуть ли не каждый месяц, пока миссис Коул не одумалась и не оставила меня одного.

Впрочем, была одна вещь, которой я не просто владел, а владел в совершенстве — пламя.

Стоило только захотеть, в груди разливался арктический холод, а вокруг — жаркий огонь. В ту минуту я усмирил ненависть, ведь не хотел ничего так сильно, как наказать раздражающих меня своей дружбой особ, проучить их, заставить себя уважать, и действовать нужно было не сердцем, а головой.

Дети опомнились и закричали, изо всех сил, так громко, как только были способны. Я понимал, что моё красивое лицо, мою гордость, сейчас кривит безобразная гримаса. Ощущал, как сморщился лоб, как в безумной улыбке растянулись тонкие, почти идеальные губы, а глаза сощурились, прикрыв голубизну иссиня черными ресницами. Знал, что сквозь языки пламени мои жертвы видят совсем не того, кого можно уважать, а того, кого нужно бояться — чудовище.

Неделей раньше я прочел первый том толстых книг из библиотеки гимназии по соседству, добытых для меня Кларком — приятелем-гимназистом. Книг о графе, незаконно заключенном в непреступной темнице посреди океана, сбежавшим из неё, завладевшим несметными богатствами и отомстившим всем своим врагам. Я не знал, что там в самом конце. Да и не особо хотел знать, ведь ни одна история на свете не закончится так, как тебе бы того хотелось, если не написать её самому.

С холодным рассудком решив напугать невольных обидчиков до полусмерти, я наивно, по-ребячески, но надеялся почувствовать себя этим графом, ощутить себя борцом чуть ли не за правое дело, и вовсе не рассчитывал прослыть чудовищем.

Почувствовав свою силу, но не почувствовав удовольствия от ужаса в глазах уже начавших задыхаться детей, я мысленно поздравил себя со сделанным выводом — те, кто передо мной, звания врагов не достойны.

Никто не мог знать, что впереди меня ждут войны именно с такими врагами, недостойными и ведомыми, словно слепые котята. Такие враги лишь унижают и, развоплотившись пятнадцать лет назад, я мечтал вернуться, чтобы отомстить достойному — но вернувшись, достойного не отыскал.

Кольцо огня сжималось вокруг Дэнни и Эмми все быстрее, огонь становился все выше, все горячее, но исчез так же внезапно, как и появился. Я знал, чего хочу, а чего нет. И осведомленность всего приюта о моих способностях подпадала как раз под второй пункт.

Разумеется, на такие вопли сбежался не только весь приют во главе с миссис Коул и женой викария, но и смотритель, и даже парочка влюбленных, устроивших чаепитие на соседнем холме. Страха расплаты за содеянное не было, нисколечко, ни чуть-чуть. Я вообще не боялся, ни крыс, коих в котельной больше, чем полагают монахини, посещающие приют с инспекцией раз в год; ни злобного молочника, из тележки которого Дэнни с друзьями таскали свертки с творогом, а доставалась всегда мне. Кто же не поверит Бишопу?

Впрочем, глядя в расширенные от пережитого стресса глаза детей, я хоть и погрозил им пальцем, но уже твердо знал — они будут молчать и без моих угроз.

Только недавно заговорившая Эмми замолкла, и врачи полагают, что она не заговорит никогда. Ну а Дэннис... сироты — не обычные дети. Это те, кому выживать намного труднее, чем всем остальным. Мальчишка любил жизнь и никогда не страдал ни от сырости, ни от солнца, ни от скудной пищи или поношенной одежды. Сын бродячих музыкантов был хитер и с того самого дня не произнес ни слова, способного кинуть тень на отличника Томаса, лучшего ученика и того, кому все встречные дамы так и норовили потрепать румяные щечки.

Миссис Коул тащила меня из пещеры за ухо, явно всей душой желая его оторвать, но я всё же успел увидеть то, что так поразило неискушенные сердца сирот и сыграло с ними злую шутку, став причиной кошмара наяву — огромное черное озеро...


* * *

— Том?

— Ну? Я — Том! Мне это известно, тебе это известно, дальше что? — зло пробурчал я, не имея ни малейшего желания казаться вежливым.

Длинный и почему-то красный нос протиснулся в образовавшуюся щель, но дальше не двинулся.

— Что с твоим шкафом? — раздался сдавленный смешок. — Его обглодали голодные крысы?

— Так красивее... — ответил я немного неуверенно и склонил голову набок, любуясь освобожденной от краски древесиной. — Разве нет?

Спорить со мной в моей же комнате в планы хозяина носа не входило.

— Допустим, — уклончиво согласился он. — Так это ты краску обгрыз, что ли?!

— Не обгрыз, — я начал терпеливо объяснять. — Я это... соскреб.

— Чем?!

— Зубами!

— Да?

— Нет! — рявкнул я, не желая объяснять то, что объяснению не подлежало в принципе. — Зачем пришел, Билл?!

— Поговорить...

— Говори!

— К тебе сейчас миссис Коул зайдет. Злая.

Со вздохом обреченности я отвернулся к окну, ничего не увидел сквозь потеки дождя и вновь обернулся в сторону носа.

— Заходи.

— Да я тут... постою.

— На здоровье, — разрешил я. — Стряслось чего?

— Помнишь, ты обещал убить Салли? Ну, если она еще раз попробует твои шнурки на вкус?

Пришлось задуматься, вспоминая кусачую крольчиху и то огромное количество раз, когда мне хотелось её придушить. Останавливала только нежная привязанность Таббса к своей питомице, объедающей хозяина, словно она и не кролик вовсе, а самая настоящая лошадь.

Билл единственный во всем приюте, кто не кривился при одном только взгляде на меня. Щуплый, лопоухий и неприлично рыжий, он в упор не замечал ни подзатыльников от рук старших парней, ни отсутствия обязательного яблока за ужином в своей тарелке, нежно и трепетно любя всех: и парочку не слишком верных друзей и целую толпу недоброжелателей.

Мальчишка не был круглым сиротой, у него в наличии имелась хоть и непутевая, но мать. Поговаривали, что она отбывает наказание за мошенничество с банковскими билетами где-то на юге страны, а не совершает сплав по реке Миссисипи, как убеждал всех Билл. Но даже такая, преступница и весьма ненадежный элемент, как однажды обмолвилась мисс Оливия, она все равно вызывала в детях жгучую зависть и добавляла в жизнь своего сына уйму разных проблем.

— Когда?

За дверью смущенно кашлянули.

— Много раз.

— Несколько помню, — пришлось признаться. — Хочешь, я так и сделаю?

Странное дело, но подобное предложение не вызвало ни бури протестов, ни даже легкого ветерка недовольства. Билл, наконец, протиснулся в комнату, шмыгнул носом и сжатыми в кулак руками протер красные от слез глаза.

— Да не надо... — он с горечью махнул на в мою сторону и спиной привалился к двери. — Сдохла!

— Сама? — с сомнением уточнил я, все еще не веря в отсутствие каких бы то ни было угроз для шнурков. — Вот прямо взяла и сдохла?

— Ну... сама-а-а... — протянул мой собеседник с не меньшим сомнением. — Как же, сама! Жди... От переедания, что ли? Тренировал я её... Думал, фокусы разучить, да монет подкопить... Особенную шляпу купил!

Слушал я с большим интересом, и хоть речь неудачливого фокусника отличалась бессвязностью, прерывалась на время, необходимое для утирания соплей, в общем и целом я понял одно — на этом свете кролика нет благодаря одному только Биллу. И от этого мое к нему нераздражение грозило перерасти в настоящую доброжелательность. Вытряхивая пушистую бестию из шляпы, бедняга так старался, что вытряхнул её не на пол, а на деревянные стропила под самым потолком хозяйственной пристройки на заднем дворе!

Благо, та была невысокой.

Салли уцепилась за деревяшку и наотрез отказалась спускаться, но понять её было нетрудно. Кому захочется жить в шляпе и рисковать здоровьем собственных ушей?

Интеллектуальным способностям Таббса я веры не имел и про себя называл его малохольным. А тот с завидным успехом подтвердил подобный диагноз, попытавшись стянуть животину на бренную землю с помощью самодельного лассо.

То, что кролик был настолько тонко духовно организован, что покончил жизнь самоубийством путем повешения — миссис Коул как-то не верилось.

Выплакавшись мисс Оливии в грязный фартук, первым делом Билл бросился на каменную лестницу, судя по его виду — взлетел по ней, и несмело просунул нос в комнату того, кого, вне всякого сомнения, могли обвинить в совершении столь неблаговидного для любого нормального ребенка поступка. Он боялся не за меня, до меня ему дела не была, он боялся за себя. Боялся, что я обижусь и затаю зло, а если не тебя обижен Риддл — жди больших неприятностей. Я приложил много сил, доказывая подобную закономерность приютским, и спасала она меня от неприятностей, скажем прямо, не единожды.

— Хочешь, я тебе радио дам послушать! — мальчишка пытался умаслить пока еще невиновного. — Честно-честно!

Сердце екнуло, но виду я не подал и лишь скептично хмыкнул.

— Где ты его возьмешь? Думаешь, наша карга поделится?

— В мясной лавке есть, а знаешь, кто там работает? — с гордостью поинтересовался Билл и расправил костлявые плечи. — Подруга кузины моей мамы!

— Да ты что? — скептицизм продолжал литься через край. — Прям подруга кузины? Мамы?

— Ага! — радовался ребенок, не замечая иронии в силу своего возраста. — Оно, знаешь, какое громкое? Не то что у миссис Коул! Большое!

Подруга кузины его мамы имелась точно так же, как и мать. Действительно работала в этой самой лавке на соседней улице, но не навестила Билли ни разу и предпочитала выпроваживать непрошенного гостя, всем своим видом давая понять, что не верит в его честность и неспособность стянуть пару шиллингов или копченых колбасок.

Нам всем тогда хотелось верить, что у нас кто-то, да есть. И даже будучи равнодушным ко всяким там сантиментам я еще продолжал постыдно надеяться, что однажды дверь приюта откроется и... произойдет чудо.

Однажды я сам открою дверь дома на холме и свершится отнюдь не чудо, а нечто абсолютно иное. Но тихонько прикрыв её и оставив позади себя сладковатый привкус смерти, у калитки я споткнусь не о камень, с ног меня свалит ужас. Ужас того, что месть, совершенная только что, не просто не убила надежду, она словно выжгла её на душе!

Но если в то, что одним погожим солнечным днем за мной приедет блестящая черная машина с открытым верхом, пугая всех мощным ревом мотора, а из неё выйдет некто Риддл, и я еще подумаю, прощать ли отца за подобное невнимание, мне тогда еще верилось. То в возможность прикоснуться к чудесному изобретению, послушать треск во время поиска нужной станции и ощутить радость, услышав первые слова сквозь шум — нет.

Но я не переживал, ведь не просто верил, а знал — стоит мне вырасти, и я сам смогу купить себе с десяток самых разных радио, самых новых и самых дорогих. Возможно, я приглашу к себе не только Кларка, но и Билла, чтобы тот восхитился количеством комнат в моем доме и оценил технические характеристики его приобретений, ну а сейчас...

— Уйди.

Билли Стаббс испарился без малейших возражений.

Спустя минуту в комнату ворвалась разъяренная миссис Коул и принялась нервно ходить из угла в угол. В конце концов, женщина не выдержала и разожгла трубку, заполнив своим запахом и то небольшое пространство, которое я мог назвать личным. Но так и не придумала, почему она считает, что в смерти кролика повинен именно этот мальчик, а не какой-то другой. Немного успокоившись, переключила свое внимание на испорченный, по её мнению, шифоньер — радовавший мой взгляд благородным деревом, а не плебейской краской, и выбежала из комнаты, чтобы вернуться через десять минут с ведерком вонючей жижи цвета жухлой зелени.

Взрослый и сильный маг не мог не узнать, глядя прямо ребенку в глаза, каким образом кролик из разряда питомцев перекочевал в разряд дохлых. Впрочем, его воспоминание обо мне столь выверенное, столь искусное, что упомяни он при Поттере или еще ком, что Темный Лорд никогда не опускался до кроликоубийства, и деяния его никогда не были столь глупыми, а ему бы стоило принять данный факт во внимание — я бы расстроился.

Раз история обо мне так ладно соткана — к чему ей правда? Она её уже не украсит, правда никого не красит, не её роль, но с этой задачей успешно справляется страх...









  <<      >>  


Подписаться на фанфик
Перед тем как подписаться на фанфик, пожалуйста, убедитесь, что в Вашем Профиле записан правильный e-mail, иначе уведомления о новых главах Вам не придут!

Оставить отзыв:
Для того, чтобы оставить отзыв, вы должны быть зарегистрированы в Архиве.
Авторизироваться или зарегистрироваться в Архиве.




Top.Mail.Ru

2003-2024 © hogwartsnet.ru