Глава 1A lot of too much...
«Малфой!»
Прокушенная губа отзывается болью. Слизеринский стол над чем-то хохочет, среди всех особенно выделяются его светлые волосы, слышится резкий смех.
«Малфой!»
Она непроизвольно дотрагивается пальцем до губы, стараясь хоть чуть-чуть приглушить эту острую пульсирующую боль. Тщетно. Чем громче смех, тем ярче вспышки боли.
«Малфой!»
Ярость переполняет ее. Плещется внутри, угрожая вот-вот пролиться через край, выплеснуться отчаянным – нет, не криком - слишком больно – всхлипом, стоном.
«Малфой!»
Она понимает – нельзя, не здесь, не при всех. Слишком много вопросов, слишком много глаз. Всего слишком. Бурчит что-то привычное про библиотеку и стремительно вскакивает. На грохот отодвигаемого стула оборачивается половина зала, девушка смущенно поднимает глаза и замирает.
В упор, не мигая, смотрят на нее эти стальные глаза, глаза цвета расплавленных свинцовых пуль, глаза-дула. Так, наверное, чувствуют себя под пистолетом. Леденящая кровь ненависть – наше все.
«Малфой!»
Боль.
«Малфой!»
Боль.
«Малфой! Малфой! Малфой!»
Едва сдержав хриплый стон, она выскакивает в коридор и в изнеможении прислоняется к стене, прикрыв глаза.
«Почему я? Ну, почему я?» - боль пульсирует в голове, кружится водоворотом вокруг мыслей, вокруг острой, нестерпимой жалости к себе. Потом ее накрывает стыд за слабость и девушка потихоньку успокаивается. Здесь, в коридоре, так близко и так далеко от него, можно ровнее переживать вспышки этой унизительной, бессильной ярости, которая накатывает вот уже второй день при виде его самодовольной ухмылочки. Ярость, от которой вспухшая губа отзывается слишком невыносимой болью.
«Нужно идти», - слабо уговаривает себя она. Не хватало еще, чтобы кто-то застал ее прямо рядом с Большим Залом в таком плачевном состоянии. Сейчас все начнут расходиться с ужина, а ей действительно нужно успеть в библиотеку. Собравшись с силами, она не успевает сделать и пары шагов от стены, как оглушительно хлопает дверь, и вместе с ней хлопает, замирает и обрывается сердце.
- С дороги, грязнокровка! – цедит он сквозь зубы.
Она совсем не мешает выстроенной траектории его пути, но он все равно останавливается, угрожающе засунув руки в карманы брюк. Его взгляд задерживается на ее покрасневшей, вспухшей губе, и серые глаза нехорошо, опасно сужаются. Она инстинктивно отшатывается назад к стене и не замечает, как судорожно сжимаются в карманах его кулаки, как нервно, прерывисто он сглатывает. Впрочем, это всего лишь миг, спустя пару секунд он уже довольно усмехается и спешит прочь. От нее и от ее расширившихся в ужасе глаз.
***
Полчаса спустя, скорчившись в самом дальнем углу библиотеки, она срывает зло на куске пергамента. Работа по Зельеварению, кажется, трещит и пенится под ее пером не хуже, чем в котлах.
«Урод! Ублюдок! Мерзкая скотина!»
Губа слабо отзывается ноющими приступами. Девушка не обращает внимания.
«Дрянь! Сволочь! Гнусный подонок!»
Яростно скрипит перо, пышут яростью строки, ярость разлита чернильными кляксами, ярость в воздухе, который вырывается сквозь сжатые зубы, ярость кругом. Да как он посмел! Как он посмел сотворить такое! Заставить ее прятаться по углам, забыв и наплевав на гриффиндорскую смелость, врать друзьям, унизительно скулить, признавая, что она всего лишь слабая девушка, которая так боится за себя …
… Он подходит неслышно. И без того бледное лицо бледнее обычного на пару порядков. В глазах, в самой глубине, плещется что-то страшное. Нависает угрожающей темной горой, не произнося ни слова.
- Чего тебе, Малфой?
Он молчит, продолжая разглядывать ее. Тяжелый взгляд. Цепкий. Изучающий. Не знающий прощения. Усталый. Малфой. Малфой ли…
- Раз тебе нечего сказать, будь так любезен, избавь меня от своего присутствия.
- Довольна, грязнокровка? – голос сиплый, простуженный, звенящий от напряжения.
- Что, прости?
- Ты слышала меня. Довольна?
- Ты об игре? – она равнодушно пожимает плечами. – Давно пора привыкнуть к проигрышам, Малфой. Шесть лет ничему не научили тебя?
- Ты что-то сделала с моей метлой, маленькая грязная дрянь! – он придвигается ближе. – Я видел, ты что-то бормотала себе под нос!
- Очень надо! – смеется она. – Плохому танцору, знаешь ли…
- Брось свои маггловские присказки! - рявкает он, хватая ее за плечи. – Я знаю, это ты! Я почти поймал его!
- Ты смешон, Малфой! Смешон и жалок! – она пытается вырваться, с ужасом осознавая, что жалко выглядит сейчас как раз она. – Зачем мне твоя метла?! Ты и без меня ничего не поймал бы, сам знаешь! Бездарность! Придурок! Отпусти меня!
Она выкрикивает обидные, злые слова, съеживаясь под его темнеющим взглядом, но не опускает голову. Он что-то шипит сквозь зубы, отшвыривает ее к стене и снова нависает над ней:
- Ты пожалеешь о своих словах, Грейнджер! Я заставлю тебя извиниться! Даже если мне придется вырвать эти извинения у тебя из глотки!
- Да?! – она охает от удара о стенку, но уже не может остановиться от страха и боли. – Мерлин!! Что ты еще можешь-то?! Справиться с девчонкой – вот потолок для Слизеринского принца! Жалкий ублюдок! Ну, давай! Ударь меня! Если ты хоть это можешь!
Задыхаясь от бешенства, он поднимает руку:
- Заткнись, Грейнджер! Заткни, мать твою, свой грязный рот!
- А то что? Побежишь жаловаться папочке? Или Снейпу? А, Малфой?!
- Заткнись! Заткнись! Заткнись!
«Мерлин! Пусть она закроет рот, иначе я просто убью ее! Разорву на куски!»
Воздух вспенивается между ними. Воздух кипит от ярости. Пузырится злобой. Шипит ненавистью. Воздух пронизан едкими, колкими словами, которые они кричат друг другу, словно отыгрываясь за все шесть лет неприязни. Они кричат, выплескивая весь страх, весь гнев, всю ярость, наверное, даже не из-за того, что им сложно просто дышать рядом друг с другом, а потому, что война, потому, что гибнут друзья, потому, что вчерашние дети вынуждены сегодня думать не о сладостях и свиданиях, а о том, как выжить и помочь уцелеть тем, кто рядом. Они орут друг на друга и воздух впитывает их боль, которая выжигает кислород, и в какой-то момент Драко понимает, что задыхается, что не может больше дышать этой спрессованной ненавистью, в которой осталась одна яркая точка – губы Грейнджер, выкрикивающие все новые и новые порции в этот жадный, ненасытный воздух. Он шагает к ней и где-то в глубине сознания удовлетворенно отмечает, как она вздрагивает от этого движения. Но – вот же чертова упрямая ослица! – не опускает глаз и не закрывает рта. Он зажимает этот рот ладонью и шипит, что задушит ее, если она не заткнется. Но она выворачивается и больно кусает его. И тогда он находит другой способ заставить ее замолчать, прекратить эту мучительную пытку. И когда его губы с силой прижимаются к ее губам, воздух обиженно чмокает, как огромная хищная росянка, которую лишили вдруг очередной жертвы.
«Вот так!» - проносится в его мыслях. «Вот так, я сказал!»
Он не дает ей вырваться, хотя отбивается она с удивительной силой, отпихивая его обеими руками до тех пор, пока он не сжимает железной хваткой разведенные к стене запястья, пока не наваливается всем телом, вжимая ее в эту стену все сильнее. Он не слышит пронзительных всхлипов, не чувствует трепета сжатых губ, не ловит бешеный стук сердца. Почти рыча от дикой злобы, он перехватывает ее голову руками, наверное, лишь чудом не вырвав ей половину волос, и уже легко ломает слабеющее сопротивление, проникает языком в ее рот, жадно, требовательно ласкает, не давая возможности ни сопротивляться, ни отвечать, углубляет поцелуй, кажется, до бесконечности, отдавая все свое бешенство, весь гнев, который она посмела вызвать.
Он не нежен. Он груб и требователен, и, помимо воли, чувствует, что не хочет отпускать ее, не хочет выныривать. Почти теряя контроль над собой, он прижимается к ней все сильнее, бедрами вдавливая ее куда-то, что-то стонет ей в губы, разрывая воротник легкой кофточки, спускается руками к груди. И чувствует, что задыхается, осознавая, кого он ласкает. Ошарашенно замирая, выпускает ее губы и отступает на шаг, пытаясь справиться со сбившимся дыханием, унять дрожь во всем теле.
Она не столь сильна, да и не так уж опытна в поцелуях, поэтому просто сползает по стене, совершенно раздавленная, уничтоженная, руки, дрожа, пытаются запахнуть разорванный ворот кофточки, из нижней губы сочится кровь.
«Вот что за солоноватый привкус», - отстраненно думает он, тяжело переводя дыхание и глядя на нее исподлобья. Она молчит и даже не пытается убежать, тишину нарушают только его судорожные выдохи.
- Я же сказал тебе заткнуться, Грейнджер! – говорит он, задыхаясь, с трудом выталкивая слова, застревающие в горле. – Я же сказал!
Она не отвечает, не поднимает голову. Сидит, обхватив руками колени, из глаз текут слезы, и ему кажется, что если прислушаться, - сквозь звук собственного бухающего сердца можно различить, как она тоненько скулит себе в колени.
- Я же сказал, - устало шепчет он в последний раз и, не оглядываясь, почти бежит к выходу.
Хлопает дверь, и девушку накрывает спасительная тишина …
