Глава 2Who cares?..
Гермиона вздрагивает, выныривая из воспоминаний. Что это? Показалось, или дверь хлопнула не только в памяти? Чутко прислушиваясь, она задерживает дыхание, но никаких посторонних звуков больше не доносится, и девушка пытается вернуться к работе. Это сложно. Мысли далеко от задания Снейпа.
Когда вокруг тебя смерть, смерть везде, куда ни повернись, и все шире дыры в броне, все больше крови на обугленных краях этих дыр, очень сложно переживать из-за несделанной домашней работы. Война. Вот она какая. Не поворачивайся спиной, не проси, не давай советы. Не верь, учись проверять, учись вглядываться в суть. Просто именно так теперь надо жить. И молиться о том, чтобы не дрогнула душа в самый нужный момент. Жить так, чтобы каждым новым утром просыпалось как можно больше твоих близких, родных, любимых людей. Живи, Гермиона. Живи и делай то, что умеешь лучше всего. Применяй то, что дали узнать и то, чему научили в рекордно короткие сроки, почти наспех, торопливо, упирая в основном на защиту, а не на собственное выживание. В Великом Деле не бывает лишних рук, даже если эти руки принадлежат насмерть перепуганной семнадцатилетней девушке. Великие Цели не замечают рядовых жертв. Война все спишет. Победа все перекроет. Живи, Гермиона. И убивай тех, кто пытается помешать этому.
Иногда она задумывается – кто же развязал эту войну. Задумывается и сама пугается этих мыслей, настолько неправильными они кажутся, предательскими, кощунственными. Гриффиндорка. Нельзя задумываться о правильности и необходимости отваги и храбрости. Это мелко и подло. Хогвартс надежно защищен, пожалуй, надежнее многих других мест. По крайней мере, Дамблдор и все остальные преподаватели делают все возможное для их защиты.
Их ли? Подленький голосок какого-то животного, инстинктивного, въевшегося на уровне подсознания страха. Нельзя допускать, нельзя разрешать себе думать об этом. Страшно. Даже по самой простой причине – можно что-то понять. Что-то, что совсем не понравится. Например, как получилось, что у Волдеморта появилось столько союзников. Ведь не все они – отчаянно жаждущее справедливости гриффиндорское сердце не хочет с этим мириться – родились с ненавистью ко всему непривычному и не такому как они. Не могли же они, все эти примкнувшие к Лорду Упивающиеся, быть с рождения мертвыми. Так кто же допустил, кто позволил разбить их всех изнутри, разбросать по разным сторонам. Кто проглядел момент, когда все еще можно было остановить. Она понимает, что ее мысли наивны, что вздумай она поделиться ими с кем-нибудь, ей все разложат по полочкам, очень доходчиво объяснят – почему, что и как. И как дважды два докажут абсурдность ее нелепых размышлений.
Но есть еще одно. Бережно хранимое в самом дальнем уголке сознания. Эти мысли пугают еще в большей степени. Потому, что она знает, что именно может последовать за ними. Знает, что может начать по кирпичикам рушиться ее собственная, личная, тщательно созданная броня – ненависть. К нему. К этому мальчишке. Да нет, в глубине души она отдает себе отчет, что не Малфой был и остается истинным объектом ее ненависти. Не сам он, и не то, чем он является внутри и уже скоро, это неизбежно, будет являться снаружи, и даже не то, что он олицетворяет собой. Это все так перемешано у нее в голове, спутано и густо приправлено самым обычным страхом за себя, страхом, которого у гриффиндорки не должно быть ни на грамм, что слишком сложно определить – за что же именно она так ненавидит этого невозмутимого насмешливого парня с холодными клинками глаз. Так просто легче. Легче, когда есть конкретный виновник. Когда он дышит с тобой одним и тем же воздухом, ходит одними и теми же коридорами, пользуется одними и теми же книгами. Смотрит, слышит, может что-то сказать. Всегда легче ненавидеть что-то осязаемое, что-то, до чего можно дотронуться в любой момент. Только нужно не забывать, что это самое что-то может ответить.
Гермиона машинально прикасается к губе. Состояние ужасное. Ранка периодически открывается, особенно когда девушка нервничает. А нервничает последнее время она постоянно. И к мадам Помфри идти она тоже не хочет. Нет, не из-за объяснений – целительница не любопытна, да и придумала же Гермиона правдоподобное объяснение для друзей, – она не хочет терять это ощущение. Черт возьми! Да, она признается себе, не хочет, и именно потому, что боль отрезвляет ее, боль держит замок ее ненависти к Малфою очень прочно, взрывая ее толчками всякий раз при виде его или при воспоминании о нем.
«Чертов ублюдок!» - она кривится и слишком сильно сжимает ладонь. Хрупкое перо тут же ломается.
- Твою мать!! – вопит Гермиона – перо последнее, а работа так и не закончена. – Черт тебя возьми, Малфой!!
И осекается. Тишина нарушена.
- Грейнджер! – насмешливо тянет знакомый голос. – Прячешься по углам и меня вспоминаешь?
Она медленно оборачивается. Ну, конечно. Значит, ей не показалось – дверь и правда хлопала. Черт! И вот теперь он стоит со своей обычной ухмылкой, небрежно опираясь на стеллаж, и нагло изучает ее, явно наслаждаясь произведенным эффектом.
Гермионе на миг кажется, что ее сердце больше не забьется. Все еще сжимая в руке обломок пера, она пятится до тех пор, пока не упирается спиной во что-то твердое. От неожиданности она вздрагивает, но тут же соображает, что это всего лишь старая подруга – стена. Беззвучно хватает ртом воздух, а ее побелевшее лицо заставляет его недоуменно хмурить брови.
Он сам не знает, что потянуло его в библиотеку. Конечно же, без всяких сомнений, – ей сейчас не отыскать лучшего места, чтобы спрятаться и попытаться спокойно переосмыслить все события последних двух дней. Но он не понимает, почему мысли о ней не оставляют его. Почему он никак не может перестать вспоминать ее. Может быть, потому, что слишком врезались в подкорку ее губы под его губами. Удары ее кулачков, которые причиняли смешную комариную боль и только возбуждали. Ее язык, который, в конце концов, сдался на милость победителю и робко, осторожно дотронулся до его языка. А может быть, потому, что он впервые увидел ее страх, какой-то даже безотчетный ужас, который бился на дне глаз. Она не вспомнила ни про знаменитую гриффиндорскую гордость, ни про их же знаменитое упрямство, ни про неприязнь к слизеринцам, которая неизбежно появляется у всех, кто избежал попадания на самый спорный и неоднозначный факультет школы.
Да-да. Это все бабушкины сказки - о ненависти лишь с одной стороны. Не бывает так. Всегда есть вторая. «Что, черт вас всех возьми, вы сделали для того, чтобы я перестал ненавидеть вас. Для того, чтобы и не начинал». Он привычно сжимает виски, как всегда при таких приступах отчаянья. Он - Малфой! Малфои не сомневаются, не жалеют и не разводят сопли. Они не отвечают ударом на удар. Они бьют первыми.
А Грейнджер не вспомнила даже про палочку в кармане мантии, когда он издевался над ней сегодня после ужина, а она только дрожала у стены, не сводя с него расширенных от ужаса глаз.
«Что за дьявол! С каких это пор она так боится меня?!» - ни один более или менее правдоподобный ответ не приходит ему в голову, но он четко осознает, что страх – это совсем не то, что он хочет от грязнокровки.
Нет, только не это. Он слишком хорошо помнит, на что похож ужас, который бьется в глазах Грейнджер при виде его. Такой же ужас плещется в глазах его матери, когда его отец, Люциус Малфой, уходит «поговорить» с ней в свой кабинет. А Драко не хочет хоть в чем-то походить на отца. К сожалению, то, что дано природой и заложено генами, уже не исправить – его глаза и волосы навсегда останутся такими же, – но вот все остальное он может держать под контролем.
И лишь грязнокровка Грейнджер, лохматая всезнайка, гриффиндорская староста и мозг Золотого Трио, сейчас не вписывается в этот "контролируемый" Драко Малфоем мирок.
Он наблюдает за ней весь день и видит – ей сложно говорить сегодня. Губа совсем распухла, на ней запеклись капельки крови, а это значит, что Грейнджер ничего не делает для того, чтобы хоть как-то облегчить боль. Может быть, ее палочка отчего-то перестала действовать. Но два ее верных оруженосца никогда не откажут в помощи. Интересно, как она объяснила им, что с ней произошло. Так радовалась удачной работе, что прокусила губу?
Он гонит от себя мысли об этой проклятой губе, да и Грейнджер в целом, с упорством маньяка, но никак не может отогнать, не может прекратить вспоминать тепло ее тела, запах волос, мягкую податливость рта, сбившееся дыхание. Нет, он совершенно не горит желанием целовать Грейнджер снова, она не лучший партнер, но, мать ее, как же он хочет просто стиснуть ее в своих руках, обхватить, прижать, зарыться губами в ямочку на шее, услышать, как она ахнет от этой простой ласки, прижмет его голову к себе сильнее, беспомощно обмякнет … Не горит желанием? Да. Потому что полыхает. Потому что хочет снова увидеть, осознать, почувствовать ее страх, чтобы понять – он не один, не один боится.
Потому что в ее страхе что-то притягивающее, затягивающее, заставляющее погружаться глубже в темный омут этих глаз. Торжество. Она не железная! Совсем не железная. Мерлин, как же она боится! Не его, нет. Всего того, что происходит вокруг. Всего того, что еще только произойдет. Она подсознательно ждет, когда подойдет ее очередь отдать свою жизнь, чтобы продлить жизнь Надежды Магического Мира, купить еще несколько месяцев, хотя, кто знает, вероятно, счет давно уже идет на дни. Ради Великой Цели. Чтобы жили те, кто останется после нее. Чтобы никогда не боялись жить. И она отдаст, безусловно, почти не дрогнув, по первой необходимости, или раньше, отдаст, не опуская и не закрывая упрямых гриффиндорских глаз, отдаст, но не перестанет бояться. Это – ее право. И никто не смеет лишать ее этого последнего, что пока принадлежит только ей.
Понимание до того яркое, что Драко даже закусывает губу, чтобы не закричать. Сомнения толкаются в голове, внутренний голос откровенно насмехается, но все же он готов спорить, что его появление в библиотеке поздним вечером вызвало у нее, в конечном итоге, гораздо меньше ужаса, чем было бы, вздумай Поттер побеспокоиться - где пропадает его магглорожденная подружка, и явиться искать ее в единственное возможное место.
Он смотрит на нее так ошарашенно, что она невольно оглядывает себя – все ли у нее цело, а если да, то чего он так уставился. И почему у него такие странные глаза. Однако, он быстро берет себя в руки: догадку следует проверить.
- Грейнджер, - он шагает ближе, и тут она не выдерживает.
Выставив вперед руку, она вжимается в стену и охрипшим от ужаса голосом кричит, чтобы он убирался.
- А то что? – возвращает он ее насмешливые слова, делая еще шаг.
- Уйди, Малфой! Уйди, я серьезно, не подходи, я закричу, я…
Он усмехается, глядя как она беспомощно тычет в его сторону обломком пера.
- Не будь дурой, Грейнджер, мне нужно поговорить с тобой.
- Еще один шаг, Малфой, еще только один гребаный маленький шажок, и ты пожалеешь! Мерлин, я клянусь!! Ты пожалеешь!!
Он пожимает плечами и делает этот шажок, оказываясь с ней практически нос к носу.
- Петрификус Тоталус!! – она взмахивает пером и изумленно смотрит, как на лице Драко проступает извечная, уже такая привычная, усмешка.
Впрочем, сегодня в ней есть что-то помимо издевки. Жалость. Не снисходительная, унижающая, а какая-то теплая, заботливая. И прежде чем он притягивает ее к себе, она успевает подумать, какой же это несусветный бред – Малфой и забота. Это последнее из относительно разумного, что мелькает в голове, потому что нервы сдают бесповоротно и она, не в силах сдерживать истеричные рыдания, утыкается ему в плечо так доверчиво, что Драко забывает, как дышать. А потом гладит ее по спутанным волосам и шепчет что-то неразборчивое, прикидывая, кто из них двоих здесь сошел с ума. Что-то тревожит его. Это не обычная истерика, это не просто сдавшие нервы, это даже не ужас от его близости. Сквозь всхлипы, больше походящие на хриплые стоны, он разбирает одну фразу, которая повторяется чаще других. «Я не хочу умирать! Не хочу!» - шепчет она сорванным голосом, значит, его догадка верна. Он легонько встряхивает ее, заставляя поднять залитое слезами лицо.
- Не сейчас, Грейнджер, - очень серьезно говорит он, внимательно глядя в ее расширенные до предела зрачки. – Твоя очередь еще не подошла.
Из ее глаз смотрит на него время.
