Шанс на жизнь

Персонажи: Гарри Поттер и все-все-все

Рейтинг: PG

Жанр: AU, Приключения

Тип: Джен

Описание: Последняя Битва ведет к катастрофе. Война заведомо проиграна обеими сторонами, ведь мира, который они так яростно делили, больше нет. И тогда сама магия вмешивается в ход истории, наказывая виновных на свое собственное усмотрение. Чем же это обернется для участников войны: адом или возможностью исправить свои ошибки? И так ли просто начать жить заново, если прошлое преследует тебя по пятам?

Дисклаймер: Все принадлежит госпоже Дж. К. Роулинг. Автор не извлекает из данного творчества никакой выгоды, кроме морального удовлетворения.

Предупреждение: Возможен частичный ООС персонажей. Много новых персонажей, значительных и не очень. Time-travel фик. POV Гарри. Сама задумка на любителя: будет присутствовать перемещение во времени со странными последствиями. Абсолютный AU, полностью игнорирующий седьмой канон, поскольку идея фанфика возникла до выхода последней книги. Смерть второстепенных персонажей. И еще, и прочтите это, пожалуйста, очень внимательно, ибо накипело: здесь не будет супер-крутого Поттера, который только и делает весь фанфик, что хвалится перед всеми своими невероятными способностями и не менее невероятным знанием будущего, раскидывает врагов и завистников щелчком пальцев, а все остальные персонажи только ходят вокруг него и офигевают в нужных моментах от его крутости. Любителям ширпотреба из того сорта, что я только что описала - в другие фанфики, пожалуйста, их таких сотни. А в этом конкретном фанфике вообще мало экшена, много размышлений, много посттравматического стресса, рефлексии и психологии. Если вас это все не пугает – милости прошу, приятного вам прочтения =)




Глава 1. Бездна.



The sun is rising
The screams have gone
Too many have fallen
Few still stand tall
Is this the ending
Of what we've begun?
Will we remember
What we've done wrong?

When we start killing
It all will be falling down
From the hell that we're in
All we are is fading away
When we start killing
When we start killing!


Within Temptation – «The Howling»



И вот этот момент настал: я стою прямо напротив Волдеморта. Моя мантия отяжелела от крови, моей собственной и чужой. Первый круг Упивающихся Смертью я снес одним движением руки, словно играючи. Только сминалась человеческая плоть. Вокруг лежит багровый снег, а на нем – темные силуэты убитых. Я чувствую, что мои руки по локоть в крови. Ее никогда не смыть, она глубже, гораздо глубже, чем кажется. Она въелась в кожу, впиталась в кость, отравила мою собственную кровь. Она всегда будет со мной, как и чувство вины. Я делаю шаг вперед, и битва вокруг замирает. И не слышно ни звука, кроме нарастающего гула пахнущей озоном магии. А Волдеморт стоит чистенький, даже не запачкался. Его красные глаза пылают огненной ненавистью. Он уже не произносит свою излюбленную приватную речь на парселтанге. Почему-то он всегда находил какое-то извращенное наслаждение в том, чтобы разговаривать со мной на никому другому не понятном языке, с этакой странной пародией на интимность, на только нашу тайну. Ему уже не до речей, он тоже понимает, что сейчас никто не будет отступать или сбегать, что все тянулось слишком долго, что пора наконец выяснить, кто же из нас сильнейший. На меня остро накатывает чувство нереальности происходящего. Кажется странным и нелепым, что авроры и Упивающиеся так единодушны в своей неподвижности. Хоть что-то у них нашлось общего. Но они правы: теперь их действия ничего не решат. Все зависит лишь от меня и красноглазого. Тяжесть целого мира на моих плечах сейчас велика как никогда. Но знаете, мне плевать. Эта та самая чертова Последняя Битва, к которой мы шли так долго. И мне уже неважно, кто победит, а кто проиграет. Главное, что все это наконец закончится.

Я силен, я так чертовски силен, что иногда сам удивляюсь, как во мне помещается столько магии. И я собираюсь выложиться целиком, без остатка, до полной потери сил и даже до смерти. Лишь бы все это наконец закончилось. Я заплатил за свою магию слишком высокой ценой. Я заплатил юностью, заплатил счастьем, заплатил блеском глаз. Теперь у меня не осталось даже надежды. У меня осталась только моя месть, которую я так долго, так трепетно лелеял, чтобы выплеснуть водопадом разъедающей горечи на голову врага. Я имею право быть беспощадным. Они все умерли. Рон, Гермиона, Фред с Джорджем, Ремус, Тонкс, Кингсли, мистер Уизли, Невилл, Дин, Джастин, Колин… Этот список можно продолжать бесконечно. Малышку Джинни красноглазый ублюдок убил собственными руками. Просто за то, что она любила меня, что ей так чертовски непосчастливилось начать встречаться с Мальчиком-Который-Выжил. А я ведь тоже ее любил, по-настоящему любил. Глупец, я и забыл, что Мальчику-Которы-Выжил нельзя любить. Я даже не успел их всех оплакать.

И с каждым новым именем дорогих мне людей, добавлявшимся в список погибших на войне, я ломался, умирал, рвался на куски. Это было больно, так чертовски больно, что я срывал горло криком и раздирал ладони в кровь. Моя магия возрастала во множество раз. Она выходила из-под контроля и сносила все на своем пути. Но она лишь разрушала. Моя магия не могла вернуть их к жизни. Она была сравнима разве что с агонией моей души. Все мои близкие умерли, потому что пожертвовали собой ради меня. Они, видите ли, считали, что моя жизнь стоит дороже. Глупо, как же глупо умереть за идею, за символ.

Да и меня самого, по сути, давно уже нет в живых. Я там, на другой стороне, с теми, кого любил больше жизни. И уже ничто не сможет нас разлучить. Хватит, довольно! Я слишком много страдал. Я перенес столько боли! Мне всего двадцать один год, а у меня в волосах белеют серебряные пряди. Мне всего двадцать один, а я чувствую себя уставшим от жизни, повидавшим все на свете стариком, жаждущим лишь покоя. И скоро – уже очень скоро, я знаю – я обрету этот покой. Скоро я снова увижу Рона, Гермиону, Джинни. Вот только выплачу этому миру один должок. Ведь только ради этого долга я собирал себя по кускам, выживал вновь и вновь, снова бросался в бой, чтобы вцепиться в глотку и не отпускать до конца, неважно, его или моего.

Я просто хочу, чтобы закончилась война. Мы все слишком устали. Мы так много выстрадали, что стали жестоки. Вся наша проклятая идеология полетела к чертям, оставив лишь один закон: «Убей, или убьют тебя». И я жил, так долго жил по этому звериному закону, что, наверное, давно уже разучился жить иначе. Я убивал, я убил так много людей, что наверняка проклят. В убийстве нет правых и виноватых, не нам решать, кому жить, а кому умереть. И я непременно попаду в ад. Только вот заберу кое-кого с собой.

Волдеморт поднимает руки вверх – волшебные палочки для сотворения заклинаний нам с ним не нужны уже давно – и начинает медленно, нараспев произносить старинное темномагическое проклятие. Оно призвано выжигать тело и душу целиком, без остатка. Полное развоплощение. Оно настолько мощное, что за всю историю лишь единицы были способны сотворить его, и еще меньше осмелились это сделать. Он что, боится, что моя душа может перевоплотиться, как сделала его более двадцати лет назад? Глупо, у меня же нет хоркруксов. Впрочем, у него их теперь тоже нет. Я вытягиваю руку вперед и начинаю выплескивать магию. Всю, без остатка, второго удара все равно не будет. Я вкладываю в заклинание всю свою душу, израненную, выжженную, агонизирующую, но цельную. Сила, которой нет у Волдеморта – целая душа. И я вкладываю в заклинание всю свою боль, всю свою ярость, всю веру и остатки любви. Захлебнись в моей душе, красноглазый. Получай то, что сделал со мной. Попробуй побывать в моей шкуре. Тебе не понравится, обещаю.

От света снопа чистой магии, исходящей из моих рук, режет глаза. Она ярче солнца, на нее больно смотреть. Моя магия пахнет полынью. Пахнет болью и горечью. Вокруг Волдеморта клубится непроглядная тьма. От нее веет пеплом и могильным холодом. У силы Волдеморта вкус смерти. Эти силы еще не столкнулись, они только зарождаются, только готовятся напасть. Они обманчиво медлительны, словно смертельно ядовитая змея перед прыжком. Небо заволакивает черными тучами. Сама Земля под нашими ногами содрогается. Она проклинает нас, мы ей противны. Она тоже устала от этих кровавых игр смертных, она тоже хочет покоя. Тише, милая, говорю я ей. Уже скоро, уже совсем немного осталось. Я улыбаюсь. Волдеморт уже даже не поет заклинание, он его шипит.

Воздух вокруг нас сгущается, становится трудно дышать. От волны чистой магии волосы встают дыбом, развевается отяжелевшая от крови мантия. Лица людей вокруг искажаются от напряжения и боли. Они пытаются выйти из круга, отступить подальше от эпицентра заклинаний, но сила, превосходящая их собственную во множество раз, не позволяет им даже пошевелиться. Где-то глубоко, на краюшке сознания, у меня зарождается пугающая мысль, что только что я по глупости своей запустил какой-то страшный механизм, над которым уже не властен.

В круг людей, столпившихся возле меня с Волдемортом, бросается светлая фигура. Этот человек единственный из всех не пытается отступить подальше от эпицентра магической вспышки, и у него одного хватает на это сил. Не переставая выплескивать магию, я чуть скашиваю глаза в сторону и понимаю, что человек в белом – это Альбус Дамблдор. На миг мне становится нехорошо. Это что, галлюцинация? Я же сам видел, как Снейп убил его на вершине Астрономической башни так давно, что кажется, это было в прошлой жизни. Я видел похороны. Я выплакал свою душу над могилой этого человека, как потом выплакивал ее над могилами всех моих друзей и близких. Но сомнений быть не может, это именно Дамблдор, и выглядит он живее всех живых.

– Остановитесь, безумцы! – кричит он, вытаскивая из рукава волшебную палочку. – Вы не понимаете, что творите! Не надо, Гарри!

Он бросается нам навстречу, но движется слишком медленно, словно в замедленной съемке, и я понимаю, что он не успеет. А я… Даже если бы я и хотел, то уже не смог бы остановить заклинание. Механизм уже запущен, и нам остается лишь столкнуться с последствиями.

Поняв, что я даже не смотрю в его сторону, Дамблдор обращается к Волдеморту:

– Прекрати, Том! Не делай этого! Ты хотел получить весь мир? Но тебе не останется даже руин. Ты этого хотел, Том? Хотел умереть и забрать с собой все живое?

– Не лги мне, старик, – говорит Волдеморт. Дамблдор не понимает его, ведь он шипит на парселтанге, но сейчас он настолько сосредоточен на том, чтобы задать направление уже готовому заклинанию, что не обращает на это внимание. – Мир падет к моим ногам.

А мне смешно и грустно одновременно, потому что я понимаю, что все, сказанное Дамблдором – правда. Каким-то шестым чувством я уже знаю, что этот чертов выброс магии слишком силен, что он уничтожит все, вообще все. А мы с Волдемортом – лишь два глупца, возомнившие, что можем делить между собой мир. И неважно, что он этого хотел, а я лишь сломался под весом обстоятельств. Я смеюсь каким-то безумным, надтреснутым смехом, и во взгляде Дамблдора, обращенном ко мне, плещется боль и вина.

– Уничтожим мир? – спрашиваю я с каким-то странным весельем, удивляющим даже меня самого. – Ну и пусть катится ко всем чертям, мне не жалко. Что скажешь, Том? Отправимся в ад?

Я отпускаю свое заклинание почти одновременно с тем, как Волдеморт отпускает свое. Дамблдор вытягивает вперед волшебную палочку и что-то кричит, но я не могу разобрать слов из-за бешеного свиста проносящейся магии. Да это и неважно. Он все равно ничего не сможет сделать. Никто уже не сможет. Столкновение тьмы и света похоже на апокалипсис. Впрочем, так оно, наверное, и есть. Небо мешается с землею, отовсюду летит пыль и камни, багровый снег тает кровавыми слезами, и под нами разверзается ад. Человеческие фигуры обращаются в пепел, словно бумажные человечки под опаляющим дыханием костра. Меня отрывает от земли и несет куда-то, барабанные перепонки лопаются от взрывной волны, тело сминает, ломает, раздирает на части. Но я этого всего уже не чувствую. Я настолько слаб, что не могу даже почувствовать боли. Я выложился целиком, а мир умирает. Вечно у меня все не как у людей.

Меня тащит куда-то вверх, и последнее, что я вижу – это красные глаза с вертикальными зрачками. А тихий голос шепчет:

– Еще увидимся, Гарри Поттер.

Голос так близко, что мне кажется, что я слышу его прямо в своей голове. А потом все вокруг заволакивает непроглядная тьма.

Я падаю, бесконечно долго падаю в пылающую бездну. Она смотрит на меня своими черными, бездонными глазами. Она неслышно входит в мою душу, мягко ступая когтистыми лапами.
Когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит на тебя.
Когда ты входишь в бездну, бездна входит в твою душу.
Бездна живая, я знаю. Она никогда не отпустит меня назад.

А потом наступает боль. Она ледяная, она обжигает, ее так много, что я не могу даже пошевелиться, закричать. Я захлебываюсь этой болью. Она выворачивает суставы, жалит каждый нерв. Она длится и длится, и мне кажется, что это не кончится никогда. Меня заживо пожирает адское пламя. К боли невозможно привыкнуть. К вечной боли – тем более. Она накатывает волнами, то отступая, то накрывая меня снова. Я живу лишь в коротких перерывах между этими валами. Если бы я только мог, то извивался бы всем телом, катался бы по земле, и кричал, кричал, кричал, лишь бы прекратить эту боль, лишь бы прекратить. Ее слишком, слишком много, и мне так больно, больно, больнобольнобольнохватит………

И вдруг все исчезает. Я оказываюсь в теплой, ласковой темноте. А вокруг тихо, так тихо, что если бы не равномерное тук-тук, тук-тук, тук-тук, то я подумал бы, что оглох. Мне спокойно, так спокойно впервые после смерти Сириуса, что хочется улыбаться и смеяться детским, беззаботным смехом. А я-то думал, что давно потерял свой покой навсегда. Я в безопасности, как дома. Если бы у меня когда-либо был бы дом, разумеется. Раньше я считал своим домом Хогвартс, давно, до того, как его древние стены пропитались болью и ужасом войны. Прислушайтесь как-нибудь, и вы услышите, что стены древнего замка стонут по ночам от всех виденных ими человеческих страданий. И мне тоже становится больно, вместе с ними. А теперь моим домом стала эта теплая тишина.

Вдруг я вижу, что где-то далеко загорается светлый огонек. И меня влечет, тащит к этому свету. Мне становится страшно, ведь я не хочу уходить. Я хочу быть здесь, в этой неподвижности, вечность. Но свет все приближается, и я никак не могу остановиться.

Тук-тук,
тук-тук,
тук-тук…

И тут я понимаю, что это бьется чье-то сердце.

Темный коридор, по которому я движусь, обрывается неожиданно резко. В глаза бросается свет. Он чересчур яркий после той спокойной обволакивающей темноты, он больно бьет по глазам. Его слишком много, от него не спрячешься, он ослепляет даже сквозь веки. Холод накатывает неожиданной волной. Воздуха нет совсем, я задыхаюсь, я чувствую, что умираю. Удар обрушивается словно из ниоткуда и оказывается неожиданно сильным. А потом уши закладывает от оглушающего, пронзительного крика. И только через несколько секунд я понимаю, что этот крик издаю я сам.


*****

В больничной палате неспокойно, люди шумят и суетятся. Лица колдомедиков необычайно сосредоточены и печальны. Даже магическая медицина не всесильна, и только что в этой палате произошло сразу два великих таинства бытия одновременно: таинство рождения и таинство смерти. Молодая мать родила крепкого, здорового ребенка, но сама скончалась при родах.

Мужу погибшей протягивают новорожденного пунцового младенца. Ребенок плачет с тех самых пор, как ему обрезали пуповину, и теперь почти посинел от крика. Мужчина смотрит на младенца растерянно и печально.

– Мне очень жаль, – еще раз повторяет пухленькая целительница. – Мы сделали все, что было в наших силах.

Мужчина кивает, но едва ли он вообще слышит, о чем ему говорят.

– Как вы его назовете? – Медсестра изо всех сил пытается вывести его из оцепенения.

Взгляд мужчины становится чуть более осмысленным.

– Гарри, – выдыхает он. – Лили хотела, чтобы нашего сына звали Гарри.



Глава 2. Девять кругов ада для тебя одного.

Я сошел с ума. А может, просто умер и попал в ад. В свой персональный ад, где моему воспаленному рассудку приходят тысячи ужаснейших в мире образов. Надо мной проносятся кошмарные исполинские фигуры, обдавая меня жаром своего дыхания. Громкие, низкие, растягивающиеся голоса эхом отдаются у меня в ушах. Они звучат так, словно исходят из старого магнитофона, у которого зажевало пленку. Мир ярок, так безумно, нереально ярок, что мне больно смотреть. И этого всего много, слишком много, оно стальным прутом бьет по моим оголенным нервам.

Первое время в этом аду мне казалось, что у меня вообще нет тела. А потом я понял, что заперт в каком-то ущербном куске плоти, не способном даже нормально видеть и говорить. И самое ужасное, что я даже не властен над этим жалким пристанищем моего разума. Теперь я понимаю, что имел в виду Волдеморт, когда говорил, что по моей милости ему пришлось вести существование, даже более ужасное, чем смерть. Но как, как такое возможно? Ведь у меня нет и не было никаких хоркруксов! Иногда мне кажется, что все это – лишь кошмарный сон, дикое порождение моего разума, но видение все не отпускает, и я чувствую, как вокруг сердца обвиваются ледяные щупальца отчаяния.

Когда ко мне приближаются эти размытые фигуры, мне хочется убежать, спрятаться, закричать. Но мне недоступна даже такая мелочь, как просто закрыть глаза! Мне никуда не деться от этого незнакомого мира, бьющего по ушам своими звуками, режущего глаза своими красками. Я чувствую себя беззащитным, полностью побежденным. Временами это кажется таким жестоким. Но в то же время я вижу в своем нынешнем состоянии что-то от высшей справедливости. Захотел поиграть в бога, парень? Решил уничтожить мир? Вот и получай полную беспомощность и океан парализующего ужаса. Мера за меру, все по-честному.

А иногда оно засыпает, и мир погружается в полную черноту. И ничего не слышно, даже биения сердца. Тогда мне остается лишь гадать, на каком свете я нахожусь. Я на ощупь брожу в темных лабиринтах собственного сознания, кажется, целыми веками, я теряю самого себя в этой темноте. Мне страшно. Мне кажется, что я никогда больше не увижу солнца. Но затем нечто пробуждается ото сна, и на меня снова наваливается этот огромный и безобразный мир. После бесконечности тьмы и тишины снова находиться среди многообразия красок и звуков кажется невыносимым, но я почти готов разрыдаться от накатывающего облегчения. Жив, о Мерлин, жив! Пусть так, но все-таки жив. Было бы слишком ужасно, если бы смерть оказалась лишь давящей на грудь темнотой.


*****

Джеймс Поттер устало приваливается к стене. Крикливый младенец наконец-то уснул. «Гарри, – поправляет сам себя Джеймс. – Не крикливый младенец, не маленький монстр, не ненасытное чудовище, а Гарри. Ты должен с любовью относиться к собственному сыну, к сыну Лили. Ребенок же не виноват, что тебе погано, как никогда».

А Джеймсу и правда плохо, невероятно плохо. Сначала Сириус, теперь Лили. Он просто не знает, как жить дальше. Ему так не хватает его умницы Лили. Уж она смогла бы позаботиться о Гарри. А Джеймс вообще не имеет ни малейшего представления о том, как растить детей. Он, конечно, хотел ребенка, но не сейчас, может быть, позже. Но Лили упертая, она настояла. А теперь она оставила его. Как и Сириус. Бедняга Сириус, теперь Джеймс проклинает их детскую мечту стать аврорами. Ведь это был даже не его рейд, он просто подменял Фрэнка Логботтома! И нарвался на этих сумасшедших фанатиков, втихую практикующих темную магию.

Когда умер Сириус, Джеймс повзрослел одним днем. Юношеские идеалы не выдержали столкновения с действительностью и рассыпались тысячью несбывшихся надежд. Им казалось, что они будут вечно молодыми, вечно беззаботными, вечно живыми. Они, Мародеры, думали, что всегда будут вместе. А жизнь как всегда распорядилась по-своему. Питер уехал куда-то в Южную Америку, изучать своих флоббер-червей. Кто бы мог подумать, что в коротышке живет исследователь! Сириус погиб. И теперь у Джеймса остался только Лунатик. Он единственный помогает ему хоть как-то держаться. Нет, еще у него есть Гарри. Но Гарри слишком маленький, он сам нуждается в заботе и внимании, а Джеймсу так больно, что на заботы о маленьком ребенке его просто не хватает.

Но он будет держаться. Хотя бы ради этого малыша. И Джеймс изо всех сил пытается не думать, что если бы они не решили завести Гарри, то Лили была бы сейчас жива. Он не имеет права винить ребенка. Гарри славный малыш. У него глаза Лили. И иногда Джеймсу кажется, что он видит в этих изумрудных озерах отражение собственной боли, собственного ужаса. Но это всего лишь игра его воображения, ведь Гарри пока еще слишком мал, чтобы осознать смерть той, что подарила ему жизнь. Гарри обязательно вырастет хорошим человеком, таким же добрым и искренним, как Лили.

Джеймс до крови закусывает губу и зло смахивает слезы.


*****

Меня подхватывает на руки человек с русыми волосами и бледным лицом и кружит по комнате. Да, теперь я уже могу определить, что гигантские размытые фигуры – это какие-то люди. Правда, лиц разобрать я так и не могу. У них вытянутые носы, круглые щеки, словно смотришь в отражение человека в блестящем новогоднем шаре, и это все плывет, искажается, и мне хочется отвернуться. Невообразимо яркая комната вращается по кругу, и мне становится нехорошо. Но это проклятое тело, будь оно не ладно, смеется и даже повизгивает от восторга! Не знаю, сколько времени я уже провел в таком состоянии. Тут вообще очень странный ход времени. Кажется, мой разум заперт в этом беспомощном теле уже целые века. Однако сейчас во мне гораздо больше оптимизма, чем тогда, когда все это только начиналось. По крайней мере, теперь я знаю, что мой ад не будет длиться вечно. Я уже различаю какие-то предметы. Правда, голоса я все еще не могу разобрать, вместо слов я слышу какие-то утробные гулкие звуки, эхом повторяющиеся в моей голове. Но улучшения уже есть, и значит, вскоре появятся следующие. Мне надо лишь терпеливо ждать, а уж это я умею, как никто другой.


*****

Джеймс немного растерянно и удивленно смотрит на карапуза, с ног до головы измазавшегося в креме от праздничного торта. Надо же, его сыну уже исполнился год. Прошел целый год со дня смерти Лили. А рана в его сердце все так же кровоточит, словно и не проходило этого года, словно она умерла только вчера. Говорят, что время лечит. Джеймс знает, что это – чудовищная ложь. Его может исцелить лишь смерть или забвение.

– Ай-ай-ай, как нехорошо, опять весь испачкался, – раздается за его спиной шутливо-укоризненный голос Лунатика. – А ведь уже совсем большой мальчик! Пойдем, я тебя искупаю, – с этими словами Ремус подхватывает Гарри на руки и удаляется с ним в направлении ванной комнаты.

Джеймс провожает оборотня благодарным взглядом. Что бы он делал без Ремуса? Друг всегда понимает, когда Джеймса надо оставить наедине с его мыслями, помогает заботиться о Гарри. Джеймс даже не уверен, что сможет когда-нибудь отплатить ему за его доброту. Он поднимается со стула и идет в ванную комнату, проведать Ремуса и Гарри. В ванной Ремус заворачивает малыша в махровое полотенце. Вдруг оборотень замирает и напряженно всматривается в лицо ребенка.

– Эй, Гарри, малыш, – неуверенно зовет он. – С тобой все в порядке?

– В чем дело? – спрашивает Джеймс, и оборотень вздрагивает от громкого голоса и жестом подзывает друга к себе.

Джеймс подходит к ребенку, заглядывает в его глаза и обмирает: в них плещется совершенно отчетливая боль и нечеловеческая усталость. На миг Джеймсу кажется, что он смотрит в глаза отставного аврора, покалеченного на войне с Гриндевальдом, прошедшего через страдания, которые не должны выпадать на долю ни одного смертного. Джеймс нервно сглатывает. Ребенок моргает и весело смеется. В его взгляд возвращаются привычные беззаботно-озорные искорки, и наваждение проходит.


*****

Я наконец-то могу различать окружающие предметы. Теперь я знаю, что люди вокруг меня – это чаще всего Ремус и Джеймс. Нет, не так. Ремус и отец. Не могу передать, какое невероятное облегчение я испытал, когда понял, что тело, в котором я нахожусь – это все-таки мое собственное тело, тело Гарри Поттера. Но это даже не главное. Главное – что они живы. Ремус, отец и, скорее всего, все остальные тоже. Маму я не видел. Почему-то при воспоминании о ней сердце как будто бы сжимается в ледяных тисках. Я не хочу об этом думать. Я предпочитаю верить в лучшее до конца. Мой персональный ад постепенно оборачивается чудесным шансом все исправить. Вот только есть одна загвоздка… Как я смогу все изменить, если по собственной воле я даже пальцем пошевелить не могу?


*****

– Лунатик, дружище, побудь с моим пацаненком пару дней, – этот разговор происходит спустя некоторое время после дня рождения Гарри.

– Джеймс, не ходи ты в этот рейд, пожалуйста. У меня плохое предчувствие, – Ремус напряженно морщится и взволнованно кусает губу. – Ты же перевелся в канцелярский отдел! Оставь работу по устранению темных магов другим! Я понимаю, ты хочешь им отомстить. Но этим не вернешь Бродягу, друг.

Лицо Джеймса на миг искажает болезненная гримаса. Он никогда не исцелится от этих воспоминаний. Затем он нервно треплет свои непокорные волосы.

– Понимаешь, Лунатик, – начинает он. – Дело в том, что я обещал Дамблдору. Нет, он, конечно, не настаивал, но я же видел, как он хочет, чтобы операцию возглавил именно я. Он мне доверяет. Я просто не могу его подвести, понимаешь? Да и надоело мне в бумажках копаться, хочу развеяться. Не волнуйся, ничего страшного не произойдет. Нам всего-то надо совершить облаву на логово этих фанатиков и забрать свитки. И передать их Дамблдору. Вот и все.

– Не понимаю я, чего такого важного в этих свитках! – в отчаянии восклицает Ремус.

– Дамблдор боится, что в них содержаться знания, способные дать какому-нибудь темному магу невероятную силу. Вроде бы эти фанатики как раз этого и добиваются. Среди авроров тоже далеко не все белые и пушистые, поэтому просто нельзя допустить, чтобы эти свитки попали не в те руки. Лунатик, ты заметил, сколько темных магов развелось в последние годы? Они только и ждут, что появления сильного лидера. А знаешь, что это означает, дружище?

Ремус грустно усмехается:

– Войну.

Джеймс кивает:

– Вот именно. А Дамблдор уже не молод, чтобы бороться со вторым Гриндевальдом. И если у нас есть шанс предотвратить это, всего лишь забрав те злосчастные свитки, то мы так и сделаем!

– Вижу, ты уже все решил. Только будь осторожен, Сохатый, умоляю. Я не переживу, если и с тобой что-то случится. Подумай хотя бы о сыне. У Гарри никого не осталось, кроме тебя.

– У него еще есть ты, – серьезно возражает Джеймс.

– Я оборотень, – отмахивается Ремус. – Никто не доверит воспитание ребенка оборотню. Пожалуйста, будь осторожен.

– Договорились. Ну ладно, мне уже пора, – улыбается Джеймс и скрывается за дверью.

А Ремус еще долго стоит перед закрытой дверью, не в силах утихомирить бешено колотящееся сердце и справиться с предчувствием беды.


*****

Ремус берет меня на руки, и я улыбаюсь. Но при взгляде в глаза оборотня мое сердце сковывает ледяной ужас. В его глазах царит горечь, боль и звериная тоска. Я слишком хорошо знаю этот взгляд, ведь я так часто видел его в зеркале. Молчи, – заклинаю я его. – Пожалуйста, просто молчи, и тогда я смогу делать вид, что все хорошо, что все по-прежнему.

– Гарри, – говорит Ремус срывающимся голосом. И это становится первым словом за все это время, которое я могу отчетливо разобрать. – Мне так жаль, малыш. Джеймс погиб. Теперь ты сирота. А я даже ничего не могу сделать для тебя.

Слова бьют очень больно. Я чувствую, словно мне вонзили раскаленный нож в сердце, и теперь из разорванной груди по капле вытекает жизнь. Мне хочется зарычать, завыть, словно раненный зверь. Я – сирота. Опять. Я ни черта не смог сделать.

Мое глупое тело радостно смеется и хватает Ремуса своими пухлыми пальчиками за нос.




Глава 3. Сохранить себя.

Перед глазами все плывет. Я теряю связь с реальностью, все больше погружаясь в волны одолевающего меня отчаяния. Вместо Ремуса рядом со мной появляются Дамблдор, МакГонагалл и другие, незнакомые мне, люди. Все они суетятся, кричат, перебивая друг друга, что-то кому-то доказывают. Я не прислушиваюсь к их разговорам. По сути, мне все равно. Я думаю о том, что уже в который раз попался на одну и ту же удочку. О да, я снова позволил себе эту непозволительную в моем случае роскошь – надежду. Надежду, которая всегда так тяжело, так больно умирает.

– Альбус, я же говорила тебе, что нельзя было отправлять туда Джеймса ни в коем случае, – из прострации меня выдирает всхлипывающий голос МакГонагалл. Она держит меня на руках и слегка покачивает, отчего мне сложно сосредоточиться на окружающей обстановке. – Какая ужасная трагедия! Кажется, только вчера Джеймс и Лили впервые вошли в двери Большого зала, а теперь их нет. Я не могу в это поверить, просто не могу, Альбус, – ее голос звучит непривычно беспомощно, и она снова заходится рыданиями. На миг мне в голову приходит мысль, что эта Минерва МакГонагалл – совсем не та женщина, которая сумела направить своей железной рукой Орден Феникса сразу после смерти директора. Смерти, которую, оглядываясь назад, я все больше склонен считать каким-то глупым, нелепым фарсом.

Отсюда я не могу разглядеть лицо Дамблдора, но когда он отвечает МакГонагалл, в его голосе слышится бесконечная скорбь:

– Я и не предполагал, что все может так обернуться, – негромко говорит он. – Если бы я только знал, то ни за что не осмелился бы просить Джеймса.

На миг я испытываю приступ странной, иррациональной злости на директора. Ну почему, директор? Почему вы можете предусмотреть все и всегда, кроме самого важного? И почему от ваших ошибок страдаю я, всегда я один?!

– А что теперь будет с мальчиком? – в голосе МакГонагалл слышатся растерянные нотки. – У него же совсем никого не осталось.

– Это не так, – мягко отвечает Дамблдор. – У него остались родственники со стороны Лили.

– Но… – неуверенно начинает МакГонагалл. – Но ведь Лили была магглорожденной.

Директор утвердительно кивает, и она с жаром восклицает:

– Не думаю, что это разумно – отдавать его магглам. Я уверена, что найдется немало волшебников, согласных взять Гарри на воспитание. Джеймс Поттер умер как герой, Альбус! – тут она переходит на шепот. – Возможно, он предотвратил войну. Свитки с рунами Мерлина в безопасности в отделе Тайн, а темные маги в Азкабане. Теперь магический мир может не бояться появления второго Гриндевальда!

У меня возникает желание встряхнуть головой. Предотвратил войну? Но ведь война уже идет. Почему все говорят о Гриндевальде, когда самое время беспокоиться о Волдеморте? И какого черта все волнуются о каких-то свитках, когда в Магическом мире вовсю буйствуют Упивающиеся смертью? Мне не хватает воздуха. Сотни предположений, одно неправдоподобнее другого, возникают в моей голове, и тут же бесследно исчезают. Мысль о Волдеморте действует на меня, словно ушат ледяной воды. Я ощущаю свою беспомощность остро, как никогда. Как я смогу противостоять красноглазому ублюдку теперь, когда стал таким жалким, таким уязвимым? И как мне удастся убить его, если на этот раз меня не спасет жертва матери?

– Это так, теперь мы все можем спать спокойно, – вымученно улыбается директор, обрывая все мои спутанные размышления. – Темные маги больше не угрожают магическому миру. Однако и заплаченная цена слишком высока. Сейчас единственное, что мы можем сделать – это устроить сына Поттеров в любящую семью. И, думаю, в конечном счете неважно, будет ли мальчик воспитываться у магглов или волшебников. Кто еще сможет о нем позаботиться, как не родная тетя?

МакГонагалл кивает, соглашаясь, и громко сморкается в большой носовой платок в шотландскую клетку. Мне остается внутренне скрипеть зубами от досады и безысходности. В следующую минуту мои глаза смыкаются, и я уже не в силах следить за дальнейшими событиями.


*****

Когда я наконец просыпаюсь, то обнаруживаю себя в таком знакомом чулане под лестницей. По нему я безошибочно узнаю дом номер четыре по Тисовой улице. Если бы я мог, то уже захлебывался бы истерическим хохотом. Опять, все повторяется снова, как по нотам. Я ничего не могу исправить. Я впадаю в отчаяние. Неужели мне суждено вечно оставаться сторонним наблюдателем чей-то жизни? Потому что своей жизнью я это назвать не могу. Я заперт в своем собственном теле на правах молчаливого узника. Что за извращенная пытка – заставлять меня смотреть, как они умирают, и не иметь возможности что-либо изменить?

Мне страшно. Мне теперь так часто бывает страшно! Я боюсь неизвестности собственной судьбы. Я боюсь своей беспомощности. Я внутренне замираю каждый раз, когда распахивается дверь пыльного чулана. Мне кажется, что это Волдеморт наконец нашел меня и я умру вот так, по-глупому, в этом тщедушном теле, жалкий и бессильный что-либо изменить. Но мои страшные опасения все не оправдываются, и я ловлю себя на мысли, что очень хочу поверить словам директора. Поверить, что я в безопасности, что миру не угрожают темные маги. И я боюсь поддаваться этому желанию. Что, если он в очередной раз ошибся? Или снова ведет какую-то непонятную игру, целей которой не знаешь до самого конца, пока тебе не откроются все комбинации и уже ничего нельзя будет исправить? Как я могу верить словам директора, если он так часто меня обманывал? Как я могу вообще кому-либо доверять? И я извожу самого себя, терзаясь вопросами, ответы на которые не знаю и не могу знать.

Я часами лежу в груде тряпья в своем чулане, слушая лишь собственные крики. Иногда, когда я начинаю надрываться особенно громко, приходит тетя Петунья, чтобы наорать на меня. И мне так чертовски одиноко, потому что я оторван от всего мира этой проклятой оболочкой чужого сознания, опутывающего меня, словно сеть, не дающего пробиться вперед.

Я боюсь темноты, потому что когда она охватывает меня своими мягкими лапами, я опять вижу сны. Мне снится снег, багровый, как и глаза с вертикальным зрачками, как и кровь на моих руках. Мне снится мертвый взгляд Рона. Мне снится тонкая изломанная фигурка Джинни с нелепо раскинутыми руками. Мне снятся глаза всех тех, кого я убил. Мне снится тихое змеиное шипение и прерывистый стук сердца. Мне снится, что опять идет война. Я бреду по кровавому снегу меж темных, распластанных по земле человеческих фигур, я вглядываюсь в их лица. А потом вместо очередного мертвеца я вижу себя. Я содрогаюсь, я падаю на колени рядом с собственным неподвижным телом и целую вечность вглядываюсь в свое мертвое лицо. Я пытаюсь вырваться из липкого кошмара, но его сети опутывают меня, затягивают глубже.

Я проснулся бы от собственного крика, если бы только мог кричать. Но я снова в этом ненавистном теле, которое улыбается и смеется, когда мне хочется выть. Иногда… Иногда я благодарен своим кошмарам. Они не дают мне забыть. Не дают забыть, что значит бояться, что значит чувствовать. Не дают забыть, что значит жить. Они вновь и вновь раздувают тлеющие огоньки моей боли, и только она помогает мне держаться на плаву. Потому что эта боль – единственное, что осталось от меня самого. Когда-нибудь – я знаю – наступит момент, когда я смогу вернуть себе свободу. И мне надо быть готовым к нему. Только эта мысль заставляет меня бороться.

Время тянется, словно жевательная резинка. Время учит смирению. Я уже не трепыхаюсь в ловушке чужого разума, я стал покорным. Мой собственный разум заволакивает молочный туман безразличия. И мне становится почти все равно, смогу ли я когда-либо подчинить себе это тело. И я боюсь, что это безразличие меня убьет. И тогда я вызываю в своей памяти свои самые болезненные воспоминания, снова и снова. Боль отрезвляет. Жажда мести не дает забыть. Эта своеобразная шоковая терапия действительно помогает, правда, ненадолго. Но я готов уцепиться за что угодно, чтобы сохранить себя.

Долгие годы войны, полные ужаса и отчаяния, напрочь вытеснили из моей памяти воспоминания о Дурслях. Я и забыл, каковы мои родственники на самом деле. Что ж, теперь у меня есть превосходная возможность вспомнить это в полной мере. Думаю, в «той жизни» мне еще сильно повезло, что мои самые ранние воспоминания о жизни у родственников забылись. Мысль о том, что я с самого детства был полностью самостоятелен, а Дурсли не принимали в моей жизни никакого участия, плотно угнездилась в моем сознании. Я даже не рассматривал других вариантов. Я и забыл, что человек по определению не может быть хоть сколько-нибудь самостоятельным, когда ему всего год. Наиболее подходящее определение моих ощущений: это все было в высшей степени… унизительно. Кормление из бутылочки, купание, смена памперсов… Конечно, сохранить остатки гордости мне отчасти помогал тот факт, что тело, в котором я находился, не было полностью моим, поэтому я был в большей степени сторонним наблюдателем. Но Мерлин, иногда мне было так стыдно за свой собственный безостановочный рев! Тетя Петунья ходила по дому бледной тенью, потому что мои нескончаемые крики служили катализатором истерик Дадли, а он уже в том возрасте отличался редкостным своенравием. Дядя, проводил на работе все время с утра до ночи, и, казалось, с большим удовольствием и заночевал бы там, если бы это избавило его от детских воплей.

В общем, жизнь на Тисовой улице нельзя было назвать мирной. Глядя в полыхающие неприязнью глаза тети Петуньи, когда она подносила ко мне бутылочку с детским питанием, а я орал и выбивал ее из рук, я начинал понимать, откуда берет свои истоки лютая ненависть обитателей дома номер четыре по Тисовой улице к своему племяннику. Плюс, мы все были слишком целеустремленными, чтобы мирно сосуществовать друг с другом. Дадли боролся за всеобщее внимание и немедленное исполнение своих желаний, дядя Вернон боролся с мигренью, тетя Петунья боролась с бесконечными памперсами, ну а я… Я боролся за то, чтобы просто сохранить самого себя.



Глава 4. Все исправить.

В возрасте пяти лет ко мне снова возвращается способность руководить своим телом. Чувство полного контроля пьянит, кружит голову, это почти похоже на абсолютное счастье. И – самое главное – я больше не чувствую ни малейших признаков его присутствия. Мой собственный разум наконец-то оказался единоличным обладателем моего тела. Я задумываюсь: а может, не было никакого его? Может быть, все дело в том, что тело наконец-то доросло до подчинения моему взрослому разуму? А все, что было раньше – лишь инстинкты и дикая игра моего воображения? В любом случае, в моей груди начинает теплиться что-то, подозрительно похожее на… надежду? Я постараюсь не дать истории повториться.

Я закрываю дверь ванной комнаты на щеколду и подхожу к зеркалу. Придирчиво рассматриваю себя. Не то чтобы я раньше себя не видел, но пятилетние дети, как правило, не особо внимательно вглядываются в свое отражение. К тому же, я смотрел чужими глазами, и даже как будто бы на чужого человека. Теперь же это все наконец-то принадлежит мне, и поэтому я внимателен как никогда. Зеркало отражает пятилетнего мальчишку с жутко растрепанными волосами. Наверное, как раз таким я и был в возрасте пяти лет. Не знаю, мне не с чем сравнивать. Тогда я был слишком мал, чтобы запомнить, а фотографий в возрасте с года до одиннадцати лет у меня не было. Дурсли не любили меня фотографировать. Они вообще не любили обо мне вспоминать. Я отбрасываю в сторону мысли о «прошлой жизни» и возвращаю внимание к своему отражению. Возможно, я чересчур худ и нескладен. Выгляжу даже младше своих лет. Сказались четыре года, проведенные в темном чулане под лестницей, и недостаток прогулок на свежем воздухе. Старая футболка Дадли с непомерно огромным воротом явно не убавляет нелепости моего внешнего вида. Но меня волнует другое. Перевожу взгляд на лоб. На нем нет никакого проклятого шрама, символа моей Избранности, отличительного знака Мальчика-Который-Выжил. «И Темный Лорд отметит его, как равного себе…» Что ж, возможно, теперь, без этой метки, привязавшей меня к красноглазому маньяку даже сильнее, чем привязывают татуировки на предплечьях его слуг, моя жизнь и впрямь может сложиться иначе.

Тут я сталкиваюсь взглядом с собственным отражением и обмираю. Черт! Глаза – зеркало души, не так ли? Тогда у меня глаза человека, который видел бездну. Выжженная пустыня. Раньше, я помню, они горели живым блеском. Теперь в них лишь холод и безразличие. А если смотреть в их темную зелень достаточно долго, то по ним можно прочитать всю мою жизнь. Боль, страдание, печать смерти, горечь утраты, и глубоко – на самом краюшке зрачков – жажда мести. В них навсегда застыли лед и жестокость. Это глаза убийцы. А кто же ты, как не убийца? – жестко вопрошает мой внутренний голос. – Что, Поттер, думал, что если начнешь новую жизнь, то это сможет смыть кровь с твоих рук? Грехи не искупить так просто. Да, мои грехи всегда со мной, как и чувство вины. Я смотрю на мир взглядом самоубийцы, которому нечего терять, который оставил позади все преграды, которого ничто не держит уже в этом мире. Таких глаз не бывает у пятилетних детей. Наверное, я переступил эту грань уже давно, в конце концов, сколько страданий может вынести смертный? Вот только Пророчество висело на мне мертвым грузом, не позволяя уйти.

Я приваливаюсь к прохладной стене и медленно сползаю на пол. И в сотый, в тысячный раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем? Если мне и вправду каким-то образом была дарована возможность начать новую жизнь, жизнь без войны, боли и смерти, то зачем, зачем мне оставили эти кошмарные воспоминания? Почему мне не дадут побыть обычным мальчишкой, которым я никогда не был? Разве что это - наказание за мои грехи. Память – мой самый страшный судья. От нее не скроешься, она справедлива и беспристрастна. Она всегда готова подсунуть воспоминания о войне, любезно предоставляя меня на растерзание чувству вины и сожаления.

А, может быть, это шанс все изменить? Не дать истории повториться – это не так просто, как кажется. Потому что она уже повторяется. Волдеморт не пришел в Годрикову лощину, стремясь уничтожить того, о ком говорилось в Пророчестве, но мои родители все равно мертвы. Возможно, это горькая случайность, печальное совпадение, но… Но что, если такие «совпадения» произойдут со всеми, кого я уже потерял однажды? Смогу ли я снова пережить смерти большей части семьи Уизли, Гермионы, Ремуса и остальных? Глупо, я и так знаю, что не смогу. Я не сломаюсь, я сломлен уже давно. Мне просто незачем будет дальше жить. Я больше не нужен для убийства Волдеморта, ничто уже не удержит меня на самой грани. Я и сейчас скорее сдохну сам, чем снова увижу смерть своих близких. Вот только смогу ли я что-то изменить? Родители все-таки умерли. Но тогда я был заперт в том беспомощном теле, я не мог даже пошевелиться самостоятельно. Теперь же… Теперь совсем другое дело. Теперь я буду бороться.

Голова наливается огненной тяжестью, и я с наслаждением опускаю ее под кран с ледяной водой. Какое же это счастье – руководить своим телом. Это можно ощутить в полной мере, лишь прожив поистине адские пять лет без такой возможности.

Дверь содрогается от оглушительных ударов, я подпрыгиваю от неожиданности и обливаюсь холодной водой с головы до ног. Грязно ругаюсь сквозь зубы.

– Эй ты, проклятый мальчишка! – раздается из-за двери звучный голос дяди Вернона. – Ты там что, утонул? Я не собираюсь торчать у этой чертовой двери весь день! Тут тебе не королевский дворец с кучей ванных комнат, так что выметайся оттуда сейчас же!

Я наспех вытираю мокрые волосы полотенцем, от чего их состояние становится еще более печальным. Ага, как же, королевский дворец. Так я и спутаю свой чулан под лестницей с тронным залом. Держи карман шире! Выхожу из ванной и проскальзываю мимо дяди Вернона, стараясь не встречаться с ним глазами. При взгляде на мою мокрую взлохмаченную шевелюру дядя начинает трястись от негодования. Я почти вижу, как в нем борются два противоречивых желания: наорать на ненавистного племянника, или же пойти наконец в ванную комнату, чтобы не опоздать на работу окончательно. Наконец, дядя, судя по всему приходит к выводу, что отчитывать этого идиота-Поттера за все его придури – занятие в высшей степени неблагодарное, и скрывается за дверью в ванную.

Я же возвращаюсь в свой чулан под лестницей. Тут как всегда темно, тесно и много пауков. Впрочем, война научила меня многогранному взгляду на жизнь. Много пауков? Значит, я могу быть уверенным, что поблизости уж точно нет василисков. Не то чтобы василиск мог заползти на Тисовую улицу, но все-таки лучше знать наверняка, ведь так? Глупо, но сейчас я испытываю какую-то иррациональную симпатию к этому месту. Тут я провел очень большую часть своей жизни – стоит отметить, не самую плохую. И уж точно самую спокойную. Сейчас я могу оценить ту жизнь с высоты своего долгого опыта. И выводы напрашиваются весьма и весьма интересные. Раньше, в далеком детстве, я считал, что мир магглов ко мне жесток. Ну разумеется, бедный сиротка, третируемый собственным кузеном, напрасно пытающийся добиться хоть толики любви от тетки, выслушивающий оскорбления от дяди. Я считал свою жизнь ужасной. Только потом я понял, что значит действительно ужасная жизнь. На самом деле, мир магглов дал мне несколько лет спокойной и относительно безмятежной жизни. Магический мир был ко мне по-настоящему жесток. О, когда мне было одиннадцать, я им восхищался, искренне и глубоко. Я воспринимал его, как спасение от Дурслей, которые в тот момент для меня были прямо-таки сосредоточием мирового зла. А магический мир без зазрения совести сбросил на мои плечи все заботы о своем благополучии. Он воспользовался моей детской доверчивостью. Он отобрал у меня все. Он принес мне столько боли и страданий, сколько не доводилось испытывать ни одному смертному. Я испил свою чашу страданий до дна. Я стал жертвой, брошенной Магическим миром на алтарь войны. Из меня вытянули по капле все хорошее, все светлое, что было в моей душе, оставив лишь изломанную оболочку. Я платил по чужим счетам своей собственной кровью, долго и больно. Я и до сих пор расплачиваюсь. Расплачиваюсь пустотой глаз, расплачиваюсь снами о войне, которой никогда не было. Горечь войны так прочно засела во мне, стала такой большой частью меня, что едва ли мне удастся выпутаться из ее прочных сетей. Магический мир не дал мне ничего взамен.

Внезапная идея пронизывает меня насквозь, заставляя вскочить с узкой кровати и заметаться по тесному чулану. Ну конечно, как такое не пришло мне в голову раньше? Я же могу просто отказаться от Магического мира. И тогда все мои друзья, которые погибли в той далекой прошлой жизни, не умрут. Ведь рядом с ними не будет чертового Мальчика-Который-Выжил, за жизнь которого вечно приходится расплачиваться его близким. А я… Я смогу жить в мире магглов, который так и не удосужился толком узнать. Ну конечно, я презирал мир, который не принял меня со всеми этими моими «странностями». Куда приятнее было сознавать себя частью того мира, где мной восхищались, молились на меня, называли Избранным. Глупец, я был так падок на лесть, что сам шел в их любезно поставленные сети. Но теперь… Теперь все будет по-другому. Я наконец смогу построить свою собственную, обыкновенную жизнь. В конце концов, я так часто мечтал о том, как было бы здорово вести жизнь, не отяжеленную Великой Миссией, шрамом на лбу и красноглазым маньяком, преследующим меня по пятам. И теперь моя мечта начинает осуществляться. Предо мной раскидывается целый мир! Я смогу поступить в университет, найти нормальную работу, друзей, может быть, даже обрести семью. Буду вести нормальную жизнь!

Хм, кто бы мог подумать, что я стану настолько же помешанным на «нормальности», как и мои дорогие родственнички? Эта мысль заставляет меня усмехнуться. В конце концов, теперь я понимаю, что мир магглов не ограничивается моим чуланом под лестницей, и существуют и другие люди, помимо Дурслей, которые, возможно, смогут стать частью моей жизни. Жизни, в которой больше не будет войны, боли и смерти, и – самое главное – в ней не будет этого проклятого лицемерного Магического мира со всеми его прекрасными замками и добрыми всесильными волшебниками, служащими лишь фасадом, скрывающим его истинное лицо. Моя сила осталась со мной, и мне остается уповать лишь на то, что ее хватит, чтобы обмануть Дамблдора, Министерство и остальных. Я постараюсь скрыть свои способности ото всех. Притворюсь простым магглом, сквибом, если угодно. Я больше не позволю сделать себя послушной игрушкой в чужих руках. И, возможно, когда-нибудь мне удастся убедить и себя самого, что эта треклятая война существовала только в моих кошмарах.

Я настолько погрузился в свои мысли, что потерял счет времени. Хлопок входной двери возвращает меня к реальности. Это дядя Вернон уже вернулся с работы. В коридоре раздается пронзительный голос тети Петуньи: она рассказывает мужу последние сплетни. Затем в дверь моего чулана летят привычные глухие удары.

– Поттер, марш обедать! – кричит тетя Петунья.

Я молча выхожу из чулана, не переставая удивляться, почему бы им хоть раз не позвать меня нормально, без стука и криков. По лестнице с грохотом сбегает Дадли. Ему всего пять, а он уже похож на молодого слона. Подбежав ко мне вплотную, кузен заносит кулак для привычного удара, но сталкивается со мной глазами и опускает руку, так и не донеся ее до цели. Правильно, мальчик, со мной лучше не связываться. Рад, что ты это понимаешь. Я окидываю кузена максимально презрительным взглядом, на который только способен, и он слегка съеживается. Я криво усмехаюсь. Наверное, это выглядит довольно-таки жутковато на моем пятилетнем лице, потому что Дадли бледнеет и испуганно охает. Я гордо удаляюсь на кухню, не удостоив Дадли напоследок и взглядом. За обедом кузен сидит непривычно задумчивый и молчаливый. Дядя Вернон и тетя Петунья так ничего и не замечают.



Глава 5. Перемены и немного о жизненных ценностях.

Я просыпаюсь от привычных уже ударов в дверь чулана. Ничего необычного. Разве только…

– Подъем, Поттер! Сегодня у Дадлика день рождения, и я хочу, чтобы все прошло идеально!

Ах, да, как я мог забыть про такое великое событие! Моему дорогому кузену исполняется семь. А значит, сегодня мне никак не избежать всеобщей суеты и обычных в этот день хлопот. Я с трудом подавляю желание уткнуться носом в подушку, завернуться в одеяло поплотнее и провести так весь день. Вместо этого я поднимаюсь с кровати и натягиваю старые джинсы Дадли.

– Уже иду, тетя Петунья, – я говорю негромко, но так, чтобы она услышала.

Когда я захожу на кухню, то первое, что бросается в глаза – куча коробок в ярких упаковках, завалившая добрую половину обеденного стола. Судя по всему, почтальон уже приходил, потому что в углу стола высится огромная стопка разноцветных открыток – поздравления Дадли от многочисленных родственников и друзей семьи. На сковороде шипит жарящийся бекон. Тетя нарезает фрукты для салата. Я замечаю некоторую нервозность ее движений и с удивлением понимаю, что она сильно волнуется. Странно. Она что, на самом деле боится не успеть приготовить завтрак до того, как проснется Дадли? Для нее и правда так важно, чтобы все прошло именно идеально?

– Вот, держи, – тетя рассеянно вручает мне лопаточку для переворачивания бекона и кулинарную рукавицу.

– Спасибо, – я машинально киваю и подхожу к плите. Тетя бросает на меня подозрительный взгляд. Не то чтобы у нее были реальные основания подозревать меня в чем-либо, просто этот взгляд, скорее всего, уже давно вошел у нее в привычку.

Я все еще слишком маленького роста, чтобы нормально дотягиваться до плиты, поэтому встаю на небольшую деревянную лавку, которую поставили на кухне специально для меня. Переворачиваю бекон и начинаю споро готовить яичницу. Тетя Петунья поглядывает на меня с легким оттенком одобрения. Вообще, отношение Дурслей ко мне сильно изменилось по сравнению с «прошлым разом». Прежде всего потому, что с ними я всегда безупречно вежлив. Я больше не закатываю истерик, не реву от чувства несправедливости окружающего мира к своей скромной персоне, не клянчу игрушки, как и у Дадли. Я даже вопросов о своих родителях ни разу не задавал. Я слишком хорошо помню, какие темы в доме Дурслей считаются «запретными». И – самое главное – больше никаких вспышек стихийной магии, которые всегда вызывали в Дурслях злость напополам с первобытным ужасом. Хотя родственники все равно относятся ко мне с подозрением. Все дело в моих глазах, я знаю. Если человек прошел через ад, это никогда не пройдет бесследно. И меня выдают мои глаза. За эти два года они совсем не изменились. Иногда я умудряюсь осадить взглядом даже дядю Вернона. И это при том, что обычно на это способны лишь люди с неизмеримо более высоким социальным положением, чем у дяди. А мне всего семь, и я хожу в обносках кузена. Надо признать, что Дурсли довольно-таки глупые и ограниченные люди. Но даже для них все это кое-что да значит.

Тем не менее, моя жизнь на Тисовой улице относительно спокойна и почти приятна. Ну, Дадли меня больше не бьет, потому что боится. Судя по всему, у него есть банальный инстинкт самосохранения, который подсказывает ему, что от меня лучше держаться подальше. Дядя Вернон по-прежнему орет на меня при первой же возможности, но руку на меня поднять тоже уже не решается. А вот тетя Петунья изменилась, можно сказать, кардинально. Не то чтобы это сразу же бросалось в глаза, она по-прежнему не питает ко мне особой привязанности. Но мне и не нужны открытые проявления родственной любви. Я же умею чувствовать людей. Я и так вижу, что она больше не испытывает ко мне презрения и ненависти. А иногда, как, например, сейчас, в ее глазах можно разглядеть легкий намек на одобрение или даже благодарность.

Поворотный момент в наших отношениях наступил пару лет назад, вскоре после того, как я вернул себе возможность руководить своим телом. Тогда я и предложил тете добровольную помощь по дому. Сначала она отнеслась к этой идее недоверчиво. Явно раздумывала, стоит ли доверять ее идеальный дом пятилетнему ребенку. Но потом тетя обнаружила, что у меня прямо-таки врожденный талант к уборке и приготовлению пищи, и наши отношения пошли в гору. Признаться, свою помощь я ей тогда предложил из жалости. Сейчас я вижу многое, что не замечал в детстве. Например, я вижу, что тете Петунье действительно нелегко нести на себе все заботы по дому, исполнять каждое желание капризного сына и беспокоиться о нуждах эгоистичного мужа. И не то чтобы она уделяла много внимания мне самому, но очень многое она все-таки делала и для меня. Ну, а еще мне было банально скучно целый день сидеть без дела в своем чулане, а работа по дому помогала хоть как-то развеяться. Дурсли сначала удивлялись моей готовности помочь, но постепенно успокоились. Наверное, вбили себе в голову, что я делаю это из «чувства благодарности» к ним, которое, как уверяет тетушка Мардж, я должен испытывать каждый миг своей жизни.

Ловким движением рук я раскладываю яичницу по тарелкам и пристраиваю их на свободный край стола. Я слышу, как лестница содрогается под тяжелыми шагами и понимаю, что Дадли только что проснулся. Он влетает на кухню, словно метеор. Я никогда не перестану удивляться этой его способности к сверхскоростным передвижениям при столь прискорбно огромной массе тела. Следом за ним на кухню чинно вплывает дядя Вернон.

– Ух ты, сколько подарков! – восклицает Дадли и начинает раздирать яркие блестящие упаковки. Его пока никто не смог толком научить считать, поэтому громких скандалов на тему «в том году подарков было больше чем в этом» еще, слава Мерлину, не возникает. Глаза тети Петуньи сияют от радости и любви к сыну. Они с дядей не перестают вновь и вновь поздравлять Дадли и комментировать подарки. Мне кажется, что тетя вот-вот заплачет от переполняющих ее эмоций. Эта сцена меня немного умиляет. Забавно, но в такие моменты я на самом деле вижу, что у тети Петуньи есть нечто общее с ее сестрой. Это ее любовь к сыну. Она не раздумывая отдала бы свою жизнь за жизнь сына, как когда-то моя мать отдала свою жизнь за меня. Если вдуматься, то Лили Поттер сделала это дважды. Жаль, что Дадли не видит своего счастья, и радуется каким-то глупым подаркам, когда прямо на него устремлены эти сияющие глаза.

– Вау, настоящая снайперская винтовка! – визжит Дадли, разворачивая пластмассовое ружье. Мне удается скрыть усмешку за стаканом с соком. Он направляет ружье прямо на меня. – Бах! Бах! Ты сдох!

Я лишь улыбаюсь и качаю головой. Дадли, какой же ты еще ребенок! Зловещий образ кузена-тирана, сформировавшийся у меня в голове еще с детства, сейчас все больше уступает место портрету обычного семилетнего ребенка. Правда, довольно капризного и эгоистичного.

Дадли так долго разворачивает свои подарки, что яичница успевает остыть, и мне приходится ее подогревать. Наконец, все подарки оказываются развернутыми и просмотренными, ворох оберточной бумаги выкидывают в мусорный бак, и мы рассаживаемся за столом. Когда завтрак почти подходит к концу, Дадли весьма ощутимо бьет меня под столом ногой. Судя по всему, на него вдруг нашел прилив несвойственный ему храбрости. Ладно, спишем на праздничное настроение. Я продолжаю есть, обращая на кузена не больше внимания, чем на зарвавшегося щенка. Однако Дадли не торопится успокаиваться и пинает меня снова, на этот раз сильнее. Я предельно спокойно советую ему поменьше размахивать ногами под столом, чтобы снова меня не задеть. Абсолютно случайно, разумеется. Однако в моих глазах можно прочесть невысказанное предупреждение, и Дадли успокаивается. Правда ненадолго, на этот раз он решает задеть меня словесно.

– А у меня много новых игрушек! – заявляет он мне. – А у тебя таких нету и никогда не будет! У тебя даже дней рождения не бывает! – он мерзко ухмыляется и показывает мне язык. Я молча удивляюсь диковатому предположению о том, что если мои дни рождения не празднуют, то они у меня отсутствуют как таковые.

– Знаешь, Дадли, – искренне отвечаю я, – если честно, то твои игрушки мне и не нужны.

Круглое детское личико кузена отражает весь спектр его эмоций: от недоверия до непонимания. Некоторое время он задумчиво ковыряет вилкой горох.

– Но почему? – наконец спрашивает кузен с чисто детской непосредственностью. – Они ведь такие классные!

– Дадли, я не хочу тебя расстраивать, – я осторожно выбираю слова, – все-таки у тебя сегодня день рождения… Поздравляю, кстати, – глаза кузена расширяются в неверии. – Но мне это просто не интересно. Я бы с куда большим удовольствием почитал какую-нибудь книгу, – вот тут в моем голосе появляется вполне достоверное сожаление, потому что от информационного голода я уже готов буквально лезть на стену.

У Дадли на лице появляется выражение такого священного ужаса, что на секунду мне кажется, что он вот-вот перекрестится. Я подавляю желание расхохотаться. А вот тетя Петунья явно задумалась. Я все жду, когда же она пересмотрит свой взгляд на воспитание сына и поймет, что вседозволенность – не тот принцип, которым следует руководствоваться в воспитании ребенка. Но, увы, скорей всего мне не дожить до этого, несомненно, исторического момента.

– Глупость какая, – недовольно ворчит дядя Вернон, поглядывая на меня исподлобья своими глазками-бусинками. – Какой нормальный семилетний пацан предпочтет игрушкам книги?

Я окидываю дядю таким ледяным взглядом, что ему становится не по себе, и он начинает ерзать на стуле. Правильно, пусть ему будет стыдно. Я отворачиваюсь, всем своим видом демонстрируя, что яичница на моей тарелке – и та достойна большего внимания, чем этот недалекий человек.

– Ну-с, – несколько нервно начинает дядя, стараясь сгладить ставшую неловкой паузу. – И куда хочет сегодня пойти наш супермен?

Наверное, мои актерские способности оставляют желать лучшего, потому что выдать свой смешок за кашель мне удается довольно неважно. Во всяком случае, во взгляде дяди Вернона сквозит предостережение. А что они от меня хотят? Я, конечно, понимаю, что Дадли в последнее время сильно увлекся мультфильмами про супермена и требует называть себя теперь только так, но удержаться от смеха – увольте, это выше моих сил. К счастью, Дадли ничего не замечает.

– Хочу в Диснейленд! – радостно восклицает он, подпрыгивая на месте от предвкушения и кидая на меня взгляды, полные превосходства.

– Хорошо, мой милый, поедем в Диснейленд, – сюсюкает тетя Петунья.

– А ты… – дядя тыкает в меня своим толстым пальцем.

– Отправляюсь к миссис Фигг, – заканчиваю я за него фразу. – Ну и хорошо. Не люблю Диснейленды. Там слишком шумно и довольно скучно.

После моего замечания радость Дадли уже не кажется такой безоблачной. А мне ни капельки не стыдно. Потому что если человек не может быть вполне счастлив без чьей-либо зависти и переживаний, то этот человек – подлец. А мне почему-то совсем не хочется, чтобы мой кузен вырос подлецом.


Глава 6. Здравствуй, дорогая тетушка.

Тетя Петунья мечется по гостиной, словно ошпаренная курица. Она уже в сотый раз смахивает с мебели несуществующие пылинки и все никак не успокоится. От ее мельтешения у меня начинает кружиться голова. Прошло уже несколько дней после дня рождения Дадли, и сегодня на Тисовую улицу приезжает тетушка Мардж, сестра дяди Вернона. Она едет из какого-то сельского городка, расположенного довольно-таки далеко от Лондона. Тетушка содержит там свой собачий питомник, потому что считает, что воздух в пригороде Лондона «слишком отравлен выхлопными газами» и ее «милые собачки просто задохнутся в этой ужасной грязи», выражаясь ее же словами. Поэтому до Литтл Уингинга тетушка Мардж добирается на поезде. Дядя Вернон поехал встречать ее на вокзал на машине, а тетя Петунья отчего-то вообразила, что в ее идеальном порядке есть какие-то изъяны, и теперь медленно, но верно доводит меня до белого каления.

– Дорожка! – восклицает она, трагично заламывая руки. – Мы не вымыли садовую дорожку!

– Все в порядке, – отвечаю я, стараясь подавить раздражение. – Я еще утром окатил ее водой из шланга.

Тетя на миг успокаивается, но потом следует новое восклицание:

– Коврик в прихожей пыльный!

– Не пыльный, я его сегодня пылесосил.

Но тетя и не думает успокаиваться. Она начинает передвигать декоративные фигурки в гостиной на неуловимые для глаза расстояния. Она что, правда думает, что в тетушке Мардж настолько развито чувство прекрасного, что она обратит на все эти ухищрения внимание? Едва ли она вообще замечает, как выглядит помещение, в котором она находится. Я понимаю, что если тетя не прекратит панику, то я просто свихнусь.

– Тетя Петунья, – говорю я наиболее убедительным голосом. – Не надо так волноваться. Тетушка Мардж все равно притащит с собой Злыдня, и он уделает весь дом в мгновение ока.

– Не смей так отзываться о тетушке Мардж, – поджимает губы тетя Петунья, но по ее глазам я вижу, что она со мной согласна на все сто.

Просто чтобы больше не видеть суеты тети, я выхожу на крыльцо и сажусь на ступени. Из-за входной двери до меня доносятся громкие крики: это Дадли пытается отстоять свое право не надевать официальный костюм. Приметную красную машину дяди Вернона я вижу еще издалека. Вскоре она подъезжает к дому и останавливается. Дядя Вернон распахивает дверцу машины перед тетушкой Мардж, и они оба идут к дому. Им навстречу выходят тетя Петунья и Дадли, который все-таки надел костюм.

– Ох, как вырос мой ути-пути-пусенька! – басовито сюсюкает тетушка Мардж, прижимая Дадли к себе. В такие минуты я искренне радуюсь, что тетушка меня недолюбливает: по крайней мере, мне не приходится выносить ее стальные объятия. Впрочем, Дадли не выглядит особо расстроенным, когда запихивает в карман брюк хрустящую пятидесятифунтовую купюру, полученную от тетушки.

– Петунья, моя дорогая! – тетушка Мардж двигается в ее сторону. – Как ты постройнела, посвежела!

Мое присутствие тетушка старательно игнорирует. В конце концов, она кидает на меня презрительный взгляд, словно смотрит на таракана, и приказывает перенести ее чемодан из машины в комнату. Я почти бегу по направлению к машине, лишь бы не видеть их дальнейших слащавых приветствий. В машине помимо чемодана тетушки оказываются еще Злыдень и Марго – ее питомцы. Злыдень – старый хромой бульдог, любимец тетушки. Она все не теряет надежды случить его с Марго, молодой самочкой. Я же в свою очередь уверен, что для Злыдня в его возрасте доступна уже исключительно платоническая сторона любви. Но тетушка упорно продолжает верить в лучшее.

Я распахиваю заднюю дверцу, и заскучавшие во время поездки собаки тут же выпрыгивают из машины и начинают носиться по двору, оглушительно лая. Злыдень еле тащится, с трудом переставляя кривые лапы. Марго наворачивает круги очень даже резво. Наконец, немного угомонившись, собаки подбегают ко мне и ложатся на землю, подставляя гладкие лоснящиеся животы. Я глажу их, и они блаженно закатывают глаза, повизгивая от восторга. Я смеюсь.

Злыдень преданно тыкается мне в руку мокрым носом, и я знаю, что это – знак благодарности. Я вообще удивительно легко нахожу общий язык с животными. Они мне доверяют. Попробовал бы Злыдень сейчас загнать меня на дерево. Да он скорее съест тетушку Мардж! Теперь я стал чувствовать все живое. Я могу чувствовать людей, животных, растения и даже некоторые древние здания, у которых есть своя история. Я до сих пор не разобрался, из-за чего это происходит. Возможно, виновата моя сильно возросшая магия, а может быть, это какие-то последствия моего «перерождения» или просто индивидуальная особенность, которая только недавно решила проявиться. В любом случае, бульдоги тетушки меня обожают давно и прочно, и сейчас прямо-таки млеют под моими прикосновениями. Иногда мне даже кажется, что тетушка Мардж не на шутку ревнует.

Наконец, я берусь за чемодан, а бульдоги бегут к Дурслям, преданно виляя своими короткими хвостами. Вся компания скрывается в доме. Я некоторое время нерешительно смотрю на громоздкий чемодан. Наконец, воровато оглядываюсь и накладываю на него слабые чары Левитации. Сложные, чтобы не засекло Министерство. На самом деле, для этого надо всего лишь так настроить волну заклинания, чтобы оно соответствовало магическим вибрациям данной местности. И сделать это гораздо проще, чем кажется из объяснения. К сожалению, сделать это можно далеко не везде, потому что во многих местах уровень естественной магии чересчур мал по определению. Я затаскиваю чемодан в комнату для гостей на втором этаже, стараясь идти помедленнее, чтобы не вызвать подозрений.

Когда я вхожу на кухню, все остальные уже сидят за обеденным столом. Я киваю присутствующим в знак приветствия и быстро проскальзываю к своему месту. Рядом со мной за столом оказывается Дадли. Он то и дело морщится, поправляя туго затянутый на толстой шее галстук-бабочку. Официальный стиль одежды явно отравляет кузену жизнь. Он даже свой любимый жареный картофель уплетает без обыкновенного аппетита.

К моему удивлению, тема разговора за столом оказывается если и не интересной, то хоть имеющей самое прямое отношение к моему ближайшему будущему: говорят о начальной школе. Ну я и кретин! Мне же этим летом исполняется семь, а значит, добро пожаловать в начальную школу Литтл Уингинга! Во второй раз. Как я только мог забыть о столь знаменательном событии?

– Петунья, я думаю, твоего молодца лучше всего будет отдать в начальную школу «Дженион», это в западной части Лондона. Очень престижное учреждение, очень, – вещает тетушка Мардж, широко размахивая куриной ножкой, которую держит в руке. Жирные брызги капают на белоснежную накрахмаленную скатерть, и от такого вопиющего безобразия лицо тети Петуньи выражает неподдельное страдание.

– Нет-нет, Мардж, – перебивает сестру дядя Вернон. – Мы с Петуньей уже обсуждали это и решили отдать Дадликкенса в обычную начальную школу Литтл Уингинга. Ему будет сложно каждый день таскаться до Лондона и обратно, это никакой ребенок не выдержит. А вот потом мы запишем его в среднюю школу «Смелтингс», помнишь, мою старую школу? Там ему дадут превосходное образование!

– Неплохой вариант, – соглашается тетушка.

У Дадли такой вид, словно говорят вообще не о нем. Он увлеченно набивает рот жареной курицей и картошкой. Но тетя Петунья все равно продолжает смотреть на него с гордостью, как будто бы он уже закончил этот несчастный «Смелтингс» и стал большим начальником. Я подавляю желание закатить глаза.

– А что вы будете делать с этим? – тетушка Мардж так выделяет слово «этим», как будто бы говорит о чем-то противном. Она неисправима.

Я сижу тихо, словно мышка. Выжидаю. Мне действительно интересно, какую судьбу уготовили мне Дурсли.

– А что с ним сделаешь? – отмахивается дядя Вернон. – Отдадим в простую школу, разумеется. Не платить же деньги за обучение этого бездаря!

Я все-таки кидаю на дядюшку легкий укоризненный взгляд, который он успешно игнорирует. Это, к сожалению, замечает тетушка Мардж.

– Неблагодарный мальчишка! – гудит она свою обычную песню. – Как ты относишься к этим святым людям? Нет, чтобы поблагодарить их за все заботы о твоем благополучии! Тебя в приют сдать надо, а они позволяют тебе жить в своем доме, беспокоятся о твоем образовании!

Я в упор смотрю на тетушку Мардж, и она старается не встречаться со мной взглядом. Я давно заметил, что она избегает смотреть мне в глаза. Хотел бы я знать, что такого страшного для себя в них видит дорогая тетушка. Однако холодным взглядом ее не осадить, и она продолжает свою бурную тираду, глядя мне куда-то за плечо:

– Да ты должен ежедневно молиться на их доброту, щенок. Так нет же, за столько лет они не видели от тебя и толики благодарности!

И тут на меня накатывает. Во мне каким-то образом просыпается гордый вспыльчивый гриффиндорец, правда, приправленный изрядной долей приобретенного на войне сарказма. Я решительно отодвигаю свою тарелку в сторону и цежу сквозь зубы:

– Вообще-то, тетушка Мардж, вы ошибаетесь. Я, признаться, не понимаю, по какому праву вы предъявляете мне подобные претензии, – она мигом принимает свекольный оттенок, прямо как дядя Вернон в моменты бешенства, и уже открывает рот, чтобы что-то возразить, но я останавливаю ее жестом. Мой тон безупречно вежлив и даже как будто безразличен, но глаза, я знаю, пылают яростью. – Нет уж, дайте мне договорить. Я выслушал вас, теперь извольте послушать меня. Знаете, мне уже надоели эти бесконечные обвинения в неуважении и неблагодарности. И я хочу сказать – запомните это, потому что повторяться я не намерен – что я действительно благодарен дяде Вернону и тете Петунье. В пределах разумного, разумеется. Я на самом деле ценю, что они не гонят меня на улицу, кормят и все такое. Может, им действительно меня невмоготу уже терпеть и держатся они из последних сил. Но знаете, справедливости ради следует заметить, что мне здесь тоже не медом намазано. Однако я в свою очередь готов молча смириться с некоторыми неудобствами своего существования. И вот в чем парадокс, дорогая тетушка, – я даже не срываюсь на крик. Наоборот, я говорю все тише, так что тетушке Мардж, да и всем остальным, приходится задерживать дыхание и ловить каждое мое слово, – без вашего присутствия мы живем почти мирно и даже не особенно тяготимся обществом друг друга. И только стоит вам объявиться на Тисовой улице, как начинаются эти мелодраматичные склоки и скандалы. Так что советую вам лучше пересмотреть собственное поведение, а не давить на нервы мне.

«Иначе можете плохо закончить», – добавляю я почти про себя, но по расширившимся глазам тетушки понимаю, что она-то мою последнюю фразу расслышала весьма отчетливо. Я сохраняю полностью невозмутимый вид, но про себя ругаю на все корки свой несдержанный язык. Тетушка Мардж – существо нервное, с ней лучше не переигрывать, а то мало ли что…

После моей ледяной тирады на кухне повисает гробовая тишина, прерывая лишь громким чавканьем Дадли. Я решительно встаю из-за стола, от чего тетушка нервно вздрагивает.

– Извините, что-то аппетит пропал, – холодно бросаю я и выхожу из кухни.

Следующие дни пребывания тетушки Мардж на Тисовой улице не отмечены какими-либо знаменательными событиями. Она ведет себя необычайно тихо, а я как-то автоматически оказываюсь выброшен из списка ее излюбленных тем для разговора, чем крайне доволен. Она вообще старается делать вид, что меня не существует. Впрочем, кое в чем тетушка все же пытается взять реванш. А если точнее, то она задаривает Дадли невероятным количеством подарков и с жадностью в глазах ожидает моей реакции. Не знаю, что она надеется там увидеть. Может быть, она ожидает завистливых взглядов, переживаний, слез, просьб подарить и мне хоть что-нибудь из этих великолепных игрушек… Стоит ли упоминать, что ей так и не улыбается удача дождаться чего-нибудь подобного? Так или иначе, но когда тетушка наконец-то покидает дом номер четыре по Тисовой улице, я могу вздохнуть с облегчением. Жизнь возвращается в устоявшееся русло, хотя впереди нас ждут существенные перемены.


Глава 7. Новые горизонты.

Я резко просыпаюсь, стараясь выпутаться из удушающих тисков ночного кошмара. Я чувствую, как влажные простыни опутывают мое тело, как с присвистом влетает воздух в легкие, как бешено колотится сердце. Я бессильно комкаю в руках измятые простыни, до крови впиваюсь в ладони короткими ногтями. Перед глазами все еще горят угольками ненависти вертикальные зрачки, а в ушах отдается:

Еще увидимся…
…еще увидимся…
…еще увидимся…
…Гарри Поттер…

Я замираю на месте, чувствуя, как по телу электрическими разрядами проносится паника, стараюсь не дышать, не моргать, застыть. И тогда, может быть, он не услышит, не заметит, пройдет мимо. Только через несколько минут я понимаю, что это был просто сон, что все позади, что я лежу в своем привычном чулане под лестницей. Что нет никакой войны, а вокруг не раскиданы неподвижные тела с остекленевшими глазами.

Справившись с дыханием, я проверяю прочность заглушающих чар на стенках чулана. Все в порядке, и я испускаю чуть слышный вздох облегчения. Незачем Дурслям знать, что их ненормальный племянничек еще и орет по ночам, словно его режут. Я сажусь на край кровати и бездумно смотрю, как розовые лучи восходящего солнца пробиваются сквозь вентиляционную решетку в двери моего чулана и окрашивают все предметы в причудливый красноватый цвет. Я старательно не думаю о багровом снеге.

Часы показывают всего шесть утра, но я понимаю, что мне уже не заснуть. Если честно, я банально боюсь закрыть глаза и вернуться в свой кошмар. Поэтому я одеваюсь и тенью проскальзываю в ванную комнату. В зеркале отражается семилетний мальчишка с усталыми ввалившимися глазами и болезненно бледным лицом. Сосуды в глазах полопались, и они сильно покраснели. Растрепанные спутанные волосы довершают картину. Я устало провожу руками по лицу и вижу на щеках кровь. Тупо смотрю на свои ладони с четырьмя аккуратными красными лунками – следами от впившихся в кожу ногтей. Из них медленно вытекают тонкие красные струйки.

После умывания я чувствую себя немного лучше. Кошмар отступает и уже не кажется таким пугающе реальным. Когда я захожу на кухню, то с удивлением обнаруживаю, что тетя Петунья уже там, готовит завтрак. Услышав мои шаги, она поднимает голову и удивленно смотрит на меня. Я неловко переминаюсь с ноги на ногу.

– Поттер, ты что так рано? – наконец спрашивает тетя.

– Не могу спать, – я равнодушно пожимаю плечами. – Помочь приготовить завтрак?

Но тетя не отвечает и делает нечто совсем уж поразительное. Она подходит ко мне и кладет руку на лоб! По телу проходит непроизвольная судорога – я не привык к прикосновениям – и тетя поспешно отстраняется. Я изумленно на нее смотрю и вижу в ее глазах некую обеспокоенность.

– Ты не заболел? – спрашивает она меня.

– Нет, – медленно отвечаю я. – А вы? – это уже вырывается непроизвольно.

Тетя поджимает губы и на ее лицо возвращается привычная суровость.

– У тебя нездоровый вид. Да и вскочил ты сегодня рано, я-то знаю, что была бы твоя воля – спал бы до полудня без задних ног.

Она что, оправдывается? Наверное, я и правда выгляжу так, словно уже одной ногой в могиле. Впервые вижу, чтобы тетя озаботилась моим самочувствием.

«Нет, тетя, – думаю я. – Ты не права. Была бы моя воля, я бы вообще не спал. Лишь бы не видеть мертвые лица друзей».

– Со мной все в порядке, – отвечаю я ровным голосом. – Просто волнуюсь. Сегодня же первый школьный день.

По нервному вздоху-всхлипу тети я понимаю, что она-то как раз действительно волнуется, и именно поэтому вскочила в такую рань. Ну конечно, она же впервые оставит своего ненаглядного Дадлика одного. Я вспоминаю, как она все время ругалась на школьных учителей за то, что ее сыну уделяют недостаточно внимания и негодовала по поводу скудности меню в школьной столовой. Классическая наседка, поэтому я очень живо представляю, какие в ней сейчас бушуют эмоции. Я ей почти сочувствую.

Я уже заканчиваю приготовление завтрака, а тетя Петунья выпивает шестую по счету чашку кофе, когда на кухне объявляется дядя Вернон. Он молча принимает чашку с кофе из рук тети и хмуро утыкается носом в газету. Такое настроение для дяди по утрам типично, поэтому я вообще игнорирую его присутствие. Надо заметить, это у нас взаимно.

После бурной истерики Дадли наконец-то поддается на совместные уговоры родителей и соглашается выбраться из кровати. Времени у нас остается крайне мало, поэтому съесть все, что ему хотелось бы, кузен не успевает. Он продолжает нудить и ныть, и успокаивается только тогда, когда тетя кладет ему в рюкзак несколько шоколадных батончиков и большой пакет картофельных чипсов. Я сваливаю в старый потертый рюкзак, который раздобыли для меня Дурсли, не менее старые учебники и выхожу вместе с родственниками в коридор. С некоторым отвращением разглядываю в зеркале висящие на мне мешком поношенные вещи Дадли. Кузену в это время пытаются завязать ненавистный ему галстук-бабочку. Наконец, когда все вроде бы готовы, мы выходим из дома.

На улице царит неповторимая свежесть раннего утра в самом начале осени. На деревьях оглушительно кричат птицы, дует легкий ветерок, на траве влажно поблескивают еще не успевшие до конца высохнуть капли росы. Мы идем пешком, потому что школа находится совсем недалеко от дома. Впереди идут Дурсли, все трое. Дядя Вернон и тетя Петунья с двух сторон держат Дадли за руки, и кузен время от времени отрывает ноги от земли и висит на руках у родителей, от чего сухощавая тетя Петунья заметно сгибается. Как-никак, а семилетний Дадли совсем не выглядит невесомым. Дадли уже забыл свои утренние обиды и теперь что-то восторженно трындит под умиленные взгляды тети. Дядя горделиво выпятил грудь, весь его вид словно говорит: «Посмотрите, какой у меня взрослый сын вырос, уже в школу пошел!». А позади этой образцовой семьи тащусь я в своих обносках. У меня за спиной висит потрепанный рюкзак, а в руках я тащу вещи Дадли, которые мне вручила тетя Петунья, чтобы ее драгоценный сынок, не дай Мерлин, не надорвался.

Нам навстречу идет, опираясь на палку, пожилая дама. Я не могу ее припомнить, потому что, вообще-то, очень редко бываю на улице. Я даже не могу с уверенностью сказать, что знаю в лицо наших ближайших соседей. Пожилая женщина умиленно смотрит на идиллическую картину семейства Дурслей, но когда она замечает за их спинами меня, выражение ее лица мгновенно меняется, а глаза наполняется изумлением и жалостью. На миг мне даже кажется, что она сейчас потреплет меня по голове и даст какую-нибудь ужасающую твердокаменную ириску, как обычно делает миссис Фигг. Она окидывает старших Дурслей неодобрительным взглядом и качает головой, очевидно решив, что я несчастный, одинокий, всеми покинутый ребенок, которому страшно не хватает внимания и заботы. Я широко ухмыляюсь ей в ответ, и на лице женщины проступает выражение удивления. Просто у меня хорошее настроение, так почему бы не показать это окружающим? Я не нуждаюсь в жалости. Моя жизнь прекрасна! Ну, по крайней мере, сейчас мне хорошо. Я наконец-то выбрался за пределы скучного дома номер четыре по Тисовой улице. Сегодня отличная погода, и я могу наслаждаться ей, не отягощенный вечными думами о спасении мира. И самое главное – предо мной наконец-то открываются долгожданные новые горизонты.

Ну, может, такое определение излишне напыщенно, потому что эти новые горизонты – ни что иное, как начальная школа Литтл Уингинга. Но кто бы знал, как я рад тому, что иду в школу! Возможно, кому-то мои мысли могли бы показаться глупыми. Ведь фактически, если учесть мою «прошлую жизнь», то сейчас мне уже должно быть около двадцати восьми лет. А я радуюсь, что иду в первый класс. Но на самом деле, все просто: я наконец-то избавлюсь от своей скуки. У меня хотя бы появится доступ к книгам, поскольку в школе я смогу записаться в библиотеку и утолить наконец свой информационный голод. Ну, и увидеть наконец что-то, кроме осточертевшего потолка чулана под лестницей со свисающими с него нитями паутины, тоже будет весьма неплохо.

Но вместе с тем, я немного нервничаю. Я впервые «выхожу в люди», если это можно так назвать. Ведь за все эти шесть долгих лет жизни у Дурслей я только и видел, что их самих, тетушку Мардж да миссис Фигг. А если учесть, что возможность разговаривать с ними со всеми я получил только когда мне фактически стукнуло пять, а до этого я ограничивался общением с самим собой, ибо был заперт в чужом разуме… В общем, картина вырисовывается не слишком-то радужная. И этот отшельнический образ жизни наложил на меня очень большой отпечаток. Если честно, я уже подзабыл, что значит нормально общаться с людьми. Особенно с детьми. И то, что сейчас я нахожусь в точь-в-точь таком же детском теле, вовсе не облегчает мне задачу, как можно вначале вообразить. Но несмотря на некоторые опасения, грядущие перемены наполняют меня радостным предвкушением. Я почти подпрыгиваю от нетерпения, пока мы неспешно идем к школе.

Вскоре мы доходим до здания школы, и тетя Петунья долго и слезливо прощается с Дадли, словно они расстаются навек, а не на несколько часов. Дурсли уходят, а я с кузеном попадаю в бешеный людской круговорот. Вокруг люди, так непривычно много людей, что у меня начинает кружиться голова. Причем большинство из них – семилетние дети, но все они возвышаются надо мной по крайней мере на полголовы. Я шесть лет своей жизни провел в чулане под лестницей, да и кормили меня не ахти. Так что в том, что я намного меньше остальных ребят, нет ничего удивительного. Но это давит, неожиданно сильно давит психологически. Вокруг десятки незнакомых людей, они все смеются, толкаются, куда-то передвигаются, громко кричат. А мне вдруг становится не по себе. С каким-то диким чувством дежа вю я понимаю, как меня охватывают точно такие же ощущения, как в прошлый раз, когда я на самом деле впервые пошел в школу. Растерянность, неуверенность, страх. И это неожиданное проявление того Гарри Поттера сбивает с толку. Сердце колотится быстрее, у меня холодеют руки. На миг мне кажется, что мой разум снова вытесняется чем-то посторонним, что я снова окажусь заперт в чужом теле, без малейшей возможности как-либо это исправить. Во рту становится горько от поднимающейся паники. Кто-то толкает меня в бок, кто-то напирает со спины, хватая меня за плечи. Меня пробирает неконтролируемая дрожь, я с силой сжимаю кулаки, стараясь совладать с взбунтовавшейся магией. Слишком много эмоций. Отпусти, – мысленно прошу я. – Отпусти, ненавижу, не прикасайся ко мне. Если сейчас я отвлекусь на то, чтобы сказать это вслух, то не смогу удержать магию. В воздухе уже появляется легчайший привкус озона. Он невесомый, его почти незаметно, но если я потеряю еще немного контроля – то за последствия я не ручаюсь. Я панически пытаюсь отстраниться от окружающего, вернуть себе привычную невозмутимость и трезвость мысли. Кто-то наваливается на меня сбоку, и меня передергивает от нового источника раздражения.

– Тихо! Успокаиваемся! – этот грозный голос заставляет детей испуганно притихнуть и замереть.

Я оказываюсь освобожден от свалившейся на меня кучи-малы и готов молиться на этот спасительный голос. Я поднимаю глаза и вижу миссис Паркер, мою первую учительницу. Раньше я ненавидел эту сухощавую женщину средних лет с суровыми складками в уголках рта. Тогда она казалась мне старухой, но теперь я вижу, что такое впечатление создает ее строгое выражение лица и старомодная одежда. Это она вечно жаловалась тете Петунье, что я оказываюсь на крыше школьной столовой или каким-то невероятным образом причастен к полному обесцвечиванию чернил в сочинении Дадли. Но теперь я готов броситься ей на шею за свое спасение. Мне становится страшно, когда я представляю, что могло бы произойти, не удержи я этот всплеск магии.

– Все постройтесь парами в шеренгу и следуйте за мной в класс, – приказывает миссис Паркер.

Ребята выглядят слегка испуганными ее строгим видом и спешат выполнить требование. Мне наконец-то удается взять себя в руки и вернуть на лицо привычную холодную невозмутимость. Но все же недавние события никак не идут у меня из головы. Признаюсь, я несколько обескуражен собственной реакцией. Да, я долгое время провел в изоляции от людей, но такая реакция на толпу просто обескураживает. А еще моя магия. Почему она вышла из-под контроля? Связано ли это с тем, что на миг я как будто снова стал тем обыкновенным испуганным мальчишкой из чулана под лестницей, не закаленным войной и не отяжеленным большим жизненным опытом? Ведь в той жизни я не мог справляться с собственной силой, у меня то и дело случались стихийные выбросы магии. Но вот только проблема в том, что та магия была ничем по сравнению с моей теперешней силой. И если я сейчас не смогу удержать над ней контроль, то о последствиях страшно и подумать.

– Привет. Я Хейли. Хейли Торренс, – на меня смотрит маленькая светловолосая девчушка с ореховыми глазами. Все вокруг меня как-то успели построиться парами, и она оказалась рядом со мной. Я немного недоуменно оглядываюсь. Дадли со своим другом Пирсом стоит передо мной, они о чем-то переговариваются. Пирс часто заходил к Дурслям со своими родителями, но меня во время таких визитов запирали в чулане, так что едва ли он знает о моем существовании. Впрочем, не исключено, что Дадли как раз сейчас обо мне и рассказывает. От него всего можно ожидать. А вот мне надо поменьше витать в собственных мыслях и уделять больше времени окружающей действительности.

Я поворачиваюсь к девочке:

– Гарри Поттер.

Имя странно перекатывается на языке. Ну да, я ведь никому не представлялся уже как минимум семь лет, а до этого все знали мое имя, едва посмотрев на шрам, и реагировали на него несколько неадекватно. Она на секунду задумывается, словно запоминая имя, затем весело кивает, и только теперь я понимаю, что подсознательно напрягся. Чего я ожидал? Возможно, как всегда, вопроса вроде: «Тот самый Гарри Поттер?» или «Это и правда ты?». Глупо. Даже если Хейли и ведьма, она никак не могла слышать мое имя. Ведь в этом мире я не побеждал Волдеморта. Пора бы уже и привыкнуть.

Кстати, не мешало бы проверить насчет Хейли. Я улыбаюсь и смотрю ей в глаза. Пристально, словно хочу залезть в самую душу. Впрочем, так оно и есть. Я перебираю незаметные для магглов и большинства магов нити ее ауры, быстро и неосторожно. Я спешу, мне надо успеть, пока не порвался зрительный контакт. Я чувствую ее поднимающийся страх. Легкий, она пока еще сама в нем не уверена. Чего ты боишься, глупая? Меня? Я же просто смотрю. Нет, сомнений быть не может, она маггла. Я расслабляюсь и моя улыбка становится чуть более искренней. Она улыбается в ответ, неуверенно и настороженно, и уже боится посмотреть мне в глаза.

Мы доходим до классной комнаты и в полной тишине рассаживаемся за парты. Суровой вид дамы, идущей впереди всех, явно не располагает к болтовне и прочим нарушениям дисциплины.

– Меня зовут миссис Паркер, – представляется она, окидывая нас суровым взглядом. – Я буду вашей классной руководительницей. Теперь, когда вы стали учениками школы, я надеюсь, что вы будете вести себя соответственно вашему новому статусу. Любые нарушения дисциплины будут караться. Если я сочту нужным, то позвоню вашим родителям, чтобы проинформировать их о вашем поведении и текущих оценках…

Речь миссис Паркер длинная и заунывная. Многие из произносимых ей фраз явно сложные для семилетних детей, и у большинства учеников выражения лиц становятся сильно обалдевшими. Кажется, к концу этой бесконечной речи я остаюсь единственным, кто не теряет нить ее повествования. И я уверен, что будь мне на самом деле семь, это ни за что бы мне не удалось. Дадли уже давно переговаривается с Пирсом, за что получает от миссис Паркер несколько замечаний. Но мой кузен оказывается не единственным учеником, не способным удержать внимание на речи классной руководительницы. Уже через пятнадцать минут все разговаривают, кидаются друг в друга бумажными шариками, рисуют, пускают по классу бумажные самолетики… В общем, класс погружается в хаос. Миссис Паркер как будто бы не замечает воцарившегося бедлама. Она стойко дочитывает свою речь до конца и замолкает, сверля класс пристальным взглядом. Наверное, я один чувствую, как сгущаются тучи. Остальные не обращают на внезапно замолкнувшую женщину никакого внимания.

– Тихо! – от вопля миссис Паркер дребезжат стекла. Все вмиг замирают. У нескольких девчонок, в том числе у Хейли, становится такое выражение лица, словно они вот-вот заплачут.

– А теперь пройдемся по списку класса, – продолжает она как ни в чем не бывало…

На перемене мы все поднимаемся и идем на ланч. В столовой меня оттесняют в сторону Дадли с дружками. Пирс, Деннис, Мальком и Гордон – я перевожу пристальный взгляд с одного лица на другое. Старые знакомые. А быстро они спелись, оказывается. Я смутно вспоминаю, что с Пирсом и Гордоном Дадли знаком еще давно, они приходили в дом номер четыре по Тисовой улице несколько раз. А вот с Деннисом и Малькомом он явно познакомился только что. И, глядя на их внушительные фигуры и не отягченные печатью интеллекта лица, я понимаю, по какому принципу Дадли выбирает себе друзей.

– Это он, твой придурковатый кузен? – спрашивает Мальком, обращаясь к Дадли. – Этот дохляк в обносках?

Кузен кивает, я бросаю на него раздраженный взгляд и с удивлением понимаю, что Дадли сильно не по себе. Он даже как будто бы съеживается, пытаясь выглядеть меньше. Интересно.

– Какие-то проблемы? – я стараюсь вложить в свой голос как можно больше превосходства. Он режет, словно бритва. У него множество оттенков, как у хорошего вина. Предостережение, вызов, раздражение, злость, уверенность в своих силах. Я замираю, напряженный, словно струна. Сейчас решается все. Мне надо осадить их взглядом, иначе все пропало. Я по очереди вглядываюсь в глаза каждого из них, пристально и глубоко, чтобы внушить, будто вижу их насквозь. Если они пойдут на попятный – я победил. Если же нет… В рукопашной мне их не одолеть, магию применять невозможно. Но если эти уроды тронут меня хоть пальцем, магия все равно выйдет из под контроля, и тогда я уже ни за что не ручаюсь.

– С-сейчас будут п-проблемы у тебя, – запинающийся голос Гордона звучит жалко, и я праздную победу.

– Подойдешь ко мне еще на шаг – убью, – коротко сообщаю я. Мой голос холоден и равнодушен, и ни у кого из них не возникает сомнений в правдивости моих слов. Секунда – и они вне поля моего зрения. Бинго. Можно праздновать первую маленькую победу в битве за свое место под солнцем. Я молча салютую самому себе стаканом с соком.

– Здорово ты их, – рядом будто из ниоткуда появляется Хейли.

Я лишь пожимаю плечами:

– Они здоровые, но трусливые. Это было несложно.

– Трусливые? А чего они испугались? – ее глаза наполняются любопытством. – Тебя? – недоверчиво.

– А может, и меня, – на миг я позволяю хищной улыбке расползтись по губам. Однажды я наблюдал подобную гримасу в зеркале и, должен признать, на моем семилетнем лице это выглядит довольно жутковато.

Хейли вздрагивает и чуть отстраняется.

– А может, и тебя, – тихо и как-то грустно соглашается она.


Глава 8. Подслушанный разговор.

Время несется, словно разъяренный гиппогриф, и я просто не в состоянии за ним уследить. После стольких лет мучительного бездействия, наполненного скукой, я наконец-то дорвался хоть до чего-то. Я читаю, причем постоянно и все подряд. Я читаю на уроках, читаю, когда ем, когда иду в школу и из нее, читаю, сидя во дворе дома номер четыре по Тисовой улице, читаю в городском парке, читаю, когда меня оставляют у миссис Фигг. Это кажется безумием. Я стал более одержим книгами, чем Гермиона, только-только узнавшая о существовании магии. Я читаю художественные произведения знаменитых маггловских писателей. Мольер, Гете, Шекспир, Драйзер, Диккенс, Брэдбери, Сэллинджер, Шоу… Я часами сижу, уткнувшись в книги, с головой погруженный в целый мир, сотканный из фантазии, труда и таланта величайших маггловских прозаиков, поэтов и драматургов. Во многих книгах я вижу отражение своей собственной жизни. Я снова начинаю чувствовать, переживать, желать, мечтать, жить!

Я в огромном количестве поглощаю научную литературу. Математика, физика, химия, биология, астрономия, высокие технологии… Я понимаю, что мимо меня незаметно проскочил целый мир, и теперь я жажду узнать его, найти в нем место для себя. Мне всегда был более привычен магический мир, хотя, выращенный магглами, я так и остался полнейшим профаном во многих его аспектах. И теперь непривычные мне достижения маггловской науки кажутся мне куда более подлинными и, как это не парадоксально звучит, более волшебными, чем знания магического мира. Я восхищаюсь, словно ребенок, генетикой, космическими полетами и микрочипами. Во всем этом нет ни толики волшебства, но оно, черт побери, работает. Ну, или заработает в скором будущем. Просто сила мысли и разумное использование простейших природных явлений.

Магглы умные, что бы ни было написано в книжках по маггловедению. Не все, конечно, есть экземпляры и наподобие моих родственничков. Но магглы сумели сделать неподвластное волшебникам – они смогли подстроить под себя мир. Волдеморт был глупцом, если считал, что этого можно добиться с помощью террора и грубой силы. Мозги и упорный труд – куда более действенный вариант. Даже такая вещь, как покорение мира, должна проходить естественно. Магглы опередили волшебников – и теперь пожинают плоды своей расторопности, явно демонстрируя, что свет не сошелся клином на магических способностях. Им не надо ни от кого прятаться, как делают это маги. Они строят города, заполняют всю планету продуктами своего производства и чувствуют себя хозяевами жизни. А волшебники в это время трусливо скрываются, стыдливо стирая магглам воспоминания о своих проколах в маскировке. Время от времени в волшебном мире происходят какие-то озарения, и мы быстренько заимствуем что-нибудь у магглов, а затем – снова бездействие. По моим наблюдениям, последний раз такое вот «заимствование» произошло где-то в последней четверти восемнадцатого-девятнадцатом веке. Ну да, а почему, как вы думаете, в Хогвартс студенты едут на паровозе? А как насчет «Ночного Рыцаря» - вот уж средство передвижения откровенно маггловского образца, правда, опять же, переделанное под стать волшебникам. И при этом маги продолжают воображать, что магглы – низшее звено эволюции. Магический мир слеп, как всегда. Я постараюсь быть дальновиднее своих собратьев.

Уроки только что закончились, и я на всех парах лечу в библиотеку. Я немного поколдовал над своим рюкзаком, чтобы он стал более прочным и вместительным. И теперь я вываливаю на стойку перед библиотекаршей огромную стопку книг.

– А, Гарри. Здравствуй, дорогой, – добродушно улыбается она. – Уже все прочитал?

Я киваю, улыбаясь от уха до уха. Пожилая библиотекарша, миссис Османд, уже давно и прочно страдает старческим склерозом, она не может запомнить ни одного ученика, а если кого-то и запоминает, то очень ненадолго. Но мое имя она помнит. Она считает меня чем-то вроде местного вундеркинда и обожает, словно собственного внука. Вот и сейчас она неторопливо сортирует книги по стопкам и не перестает меня хвалить:

– Какой ты славный, Гарри. Остальные хулиганы-то какие, все в мяч гоняют да кошек по подворотням пугают. А ты такой умный мальчик! Все читаешь, все тебе интересно. Скоро всю библиотеку переберешь. Вот небось родители-то не нарадуются!

На моем лице не меняется ни одна черта, я ничем не показываю своей слабости. Но из груди будто бы вышибает весь воздух, и дышать становится неожиданно трудно. Я улыбаюсь неестественной, натянутой улыбкой и просто киваю, стараясь побыстрее закончить с набором очередной партии книг. Мне вдруг хочется уйти из библиотеки поскорее.

– Какие книги возьмешь на этот раз? – добродушно улыбается библиотекарша, не замечая моей напряженности.

Я неспешно иду между высоких стеллажей, просматривая книги. Наконец, выбираю несколько, которые меня заинтересовали, и подтаскиваю их к столу миссис Османд. Она неуверенным взглядом окидывает довольно-таки крупную стопку и спрашивает:

– Ты уверен, что успеешь все это прочитать, дорогой? Эти книги обычно берут старшеклассники для своих проектных работ.

– Да, вполне уверен, – я лишь улыбаюсь и пожимаю плечами. Ну как ей объяснить, что сейчас мне интересно вообще все, что я хочу впитать все аспекты удивительной штуки под названием жизнь каждой клеточкой организма?

– Ну хорошо, милый, я запишу их на твою карточку, – кивает миссис Османд.

Я возвращаюсь домой, помахивая на ходу рюкзаком с книгами, который я держу в руке. Есть какие-то несравненные преимущества в моем семилетнем теле. Можно вести себя глупо и по-детски. Ну да, я же и есть ребенок. И не важно, что на душе скребут кошки, а за плечами – война. Я стараюсь не думать о прошлом, чтобы не отдавать себя на растерзание бессмысленному чувству вины и опустошенности. Я иду нарочито медленно, чтобы растянуть путь до дома как можно дольше. Вообще-то, я бы с куда большим удовольствием возвращался бы туда только для того, чтобы переночевать. Но, увы, тетя Петунья имеет диаметрально противоположные взгляды на этот вопрос. Ну, кто-то же должен элементарно убраться в доме, ведь так?

Когда я захожу на порог дома номер четыре по Тисовой улице, то понимаю, что мог бы задержаться и подольше. Судя по тому, что из-за двери доносятся только приглушенные голоса дяди и тети, Дадли еще не вернулся. Наверное, опять пошел со своими дружками в магазин на углу: просаживать все свои карманные деньги на игровые автоматы. Но тете Петунье он как всегда скажет, что ему поручили рисовать школьную стенгазету или что-то в этом духе. А если я приду раньше Дадли, Дурсли обязательно заведут свою обыкновенную песню о том, какой я бездельник и прогульщик, и какой умница на моем фоне Дадли. Если же я вернусь позже кузена, то, опять же, станут выяснять, где я так долго шлялся, когда Дадли уже дома. В общем, обычное их поведение, которое всегда действует мне на нервы. Но мне легче смириться с нелепыми правилами этой игры, нежели пытать переделать Дурслей. Они упертые, если чего вобьют себе в головы, их не переспоришь.

Я застываю на пороге, не уверенный, стоит ли заходить в дом, или же лучше потихоньку убраться, пока они еще не заметили меня, и подождать прихода Дадли. Сейчас октябрь, и на улице довольно прохладно, но я все-таки решаю посидеть где-нибудь в парке, нежели слушать бесконечные упреки Дурслей, которые я и так уже наизусть знаю. Я уже начинаю тихонечко пятиться назад, когда особо громкое восклицание тети Петуньи заставляет меня замереть на пороге и целиком обратиться в слух.

– И что мы тогда будем делать с Поттером, Вернон? – доносится вопрошающий голос тети.

– Я в любом случае не отпущу мальчишку в какую-то ненормальную школу, где его будут обучать всяким придурочным фокусам! – вопит дядя Вернон.

– Тсс, Вернон! Соседи могут услышать…

Они переходят на шепот, и мне приходится очень тихо и осторожно открыть дверь и тенью проскользнуть в дом, чтобы не обнаружить своего присутствия. Я замираю у стены в прихожей, возле двери, ведущей в гостиную, и прислушиваюсь.

– Но Вернон! Тогда Поттер будет круглый год путаться у нас под ногами, и его влияние может плохо сказаться на Дадли. К тому же, кто знает, на что способны эти люди?

– Я не позволю себя запугать каким-то клоунам! Мы вытравим из мальчишки дурь. Я и так едва терплю, что в моем доме живет кто-то из этих ненормальных, а если он еще и будет учиться в этой школе всякой абракадабре, то на пороге моего дома может и не появляться! – дядя старается говорить шепотом, но от ярости его голос скорее похож на рычание.

– Знаешь, Вернон, – голос тети звучит неуверенно, – иногда мне кажется, что, может быть, он и не из них…

Молчание.

– Ну, не из ненормальных, – все так же неуверенно добавляет тетя.

– Что ты хочешь этим сказать? – медленно спрашивает дядя Вернон. – Его бездельник-папаша был одним из них, как и его мать. Значит, мальчишка точно такой же!

– Понимаешь, – тетя явно колеблется, ее голос дрожит. Я представляю, как она нервно теребит на пальце обручальное кольцо и кусает губы, как всегда, когда нервничает, – мальчишка, конечно, ведет себя странно, но… Но моя сестрица была еще более странной. С ней все время творилась всякая чертовщина. Когда она была возрастом с мальчишку, а я тогда только-только пошла в среднюю школу, я и дня прожить не могла спокойно! Ты себе не представляешь, Вернон, какой это был ад. Вокруг нее то и дело летали предметы, бились стеклянные вещи, а однажды, прямо накануне моего первого дня учебы в новой школе, эта тварь умудрилась перекрасить мне волосы в какой-то безумный цвет, да так, что никакая краска для волос из супермаркета не могла это исправить! Ты не представляешь, как я боялась всей этой нечисти, а наши родители только плечами пожимали и восхищались тем, какая Лили необыкновенная! Порой мне казалось, что все вокруг просто свихнулись, если не замечают, что моя сестрица – самое настоящее чудовище.

До меня медленно начинает доходить, почему тетя никогда не испытывала к моей матери особой сестринской любви. Для человека вроде тети Петуньи стихийная магия, должно быть, и правда выглядела чем-то демоническим.

– С ней и раньше происходили какие-то… странные вещи, – продолжает тетя, не дождавшись ответа от мужа. – Но когда ей стукнуло семь, это все приняло прямо-таки катастрофичный характер! А Поттер, в отличие от нее…

– Хватит, – перебивает ее дядя. – Не смей мне говорить, что мальчишка нормален. Петунья, он ведет себя странно. И не говори мне, что его поведение нормально для семилетнего пацана. Все эти его взгляды, – дядя так клацает зубами, словно его передергивает. – Иногда мне кажется, что я воспитываю дьявола, – жалуется он.

Я тихо оседаю на пол. Вот тебе на! Я-то тут из кожи вон лезу, изображая из себя саму вежливость и терпеливость, даже когда от нападок Дурслей начинает откровенно тошнить, помогаю по хозяйству… И после этого дядя заявляет, что «воспитывает дьявола»! На миг мне становится интересно, какого же тогда мнения был обо мне дядя в моей «прошлой жизни», когда я взрывал посуду, угрожал ему волшебной палочкой и надувал его сестру.

– Я знаю, Вернон, у него есть свои странности. Но поверь мне, могло быть и хуже, намного хуже, – многозначительно произносит тетя.

– И что ты хочешь этим сказать? – подозрительно спрашивает дядя.

– Ну… – тетя Петунья явно колеблется, – может быть, нам стоит быть помягче с мальчишкой? Он не так уж и ужасен…

Я подавляю желание ущипнуть себя посильнее, чтобы удостовериться, что это не сон. Жизнь становится все удивительнее и удивительнее! Когда еще за меня заступалась тетя Петунья? Наверное, дядя тоже замечает, что творится что-то из ряда вон выходящее, потому что обрывает ее резким голосом:

– Нет, Петунья, этому не бывать! Этот выродок должен знать свое место! Я не собираюсь подавать ему повод думать, что в случае чего он может прибежать ко мне со своими проблемами. У нас есть собственный сын, и мы должны уделять все свое внимание именно ему, а не каким-то там ненормальным подкидышам. И как бы ты, Петунья, не заверяла меня, что мальчишка не один из них, я все равно не спущу с него глаз. И если с ним приключится хоть одна «странность» вроде тех, о которых ты говорила, я не задумываюсь выбью из него всю дурь. Пусть мальчишка только попробует вытворить что-нибудь подобное, и тогда он очень сильно пожалеет, что вообще родился на свет! Таких, как он, надо держать в ежовых рукавицах, а то они еще себя проявят, когда будешь от них этого меньше всего ожидать.

Краем глаза я замечаю, как поворачивается дверная ручка, в один прыжок вскакиваю на ноги и оказываюсь у двери.

– Мам, пап, я дома! – орет только что вошедший в дом Дадли. За его спиной неуверенно переминаются с ноги на ногу его дружки.

Затем кузен переводит взгляд на меня и удивленно моргает, но ничего не говорит.

Из гостиной появляются дядя с тетей, все еще взвинченные после своего спора и немного испуганные таким неожиданным появлением Дадли.

– Дадлик, милый, ты дома! – радостно восклицает тетя Петунья. – Как успехи в школе? – тут ее взгляд падает на дружков кузена. – О, и друзей с собой привел! Заходите, заходите, я как раз испекла пирог.

Пользуясь временно возникшей в прихожей суматохой, дядя Вернон склоняется надо мной, смеряет меня подозрительным взглядом своих маленьких глазок и шипит:

– А ты, мальчишка, марш в чулан! Я не хочу, чтобы ты путался под ногами у Дадли с друзьями и мешал им отдыхать.

Я пожимаю плечами и отправляюсь в чулан. Там я достаю свои книги и полностью погружаюсь в чтение, благо, мне тут по случаю начала школьных занятий поставили старенькую настольную лампу, чтобы я, не дай Мерлин, не начал шляться по всему дому со своими учебниками и портить окружающим настроение. Вообще-то, мне в моем чулане вполне комфортно и уютно, если уж на то пошло. Он достаточно большой, чтобы тут поместилась вполне приличная кровать, а также я выпросил у тети разрешение прибить на стену пару книжных полок.

Когда из гостиной начинают доноситься взрывы хохота кузена и его друзей, я накладываю чары тишины, и теперь меня ничего не отвлекает от книги. Я не замечаю, как летит время, но неожиданно дверь чулана слегка приоткрывается и в него заходит тетя Петунья. С каким-то вороватым видом она быстро ставит на мою прикроватную тумбочку тарелку с большим куском шоколадного пирога и стремительно выходит, прикрывая за собой дверь. Я настолько ошеломлен, что даже забываю ее поблагодарить.



Глава 9. Подозрения.

Я бреду по небольшому парку недалеко от школы. Ветер кружит хрустящие осенние листья, и это напоминает маленькие огненные смерчи. Темные деревья ощетинились голыми ветками. Они стоят у дороги, молчаливые и печальные, словно скелеты на каком-нибудь богом забытом кладбище. От них веет грустью и меланхолией. Эта ежегодная агония природы передается и мне, падая неприятной тяжестью на сердце. Когда на землю вместе с предрассветным инеем спускается холод, сердце природы останавливается. Это не просто сон, это кома. Я чувствую грусть погибающего леса. Умирать больно, я знаю. И даже если потом ты воскреснешь, то все равно будешь уже немножко другим. Вечность перекраивает души не хуже, чем это делают потери и боль.

Мне холодно, пронизывающий ветер пробирает до костей, и я плотнее закутываюсь в старую рваную куртку Дадли, безуспешно пытаясь согреться. Сейчас в школе большая перемена, все сидят в столовой или вышли во двор, а меня вот потянуло разделить с красно-оранжевым парком его последние вздохи. Где-то совсем рядом, я чувствую, есть что-то живое, трепещущее, резко отличающееся от пахнущего гнилью и старостью парка. Я падаю на колени прямо в грязную влажную землю, разгребая руками кленовые листья. Не люблю клены. От их листьев земля кажется красной, словно снег на поле сражения. Я сижу, лихорадочно раздвигая шуршащий кленовый ворох, и мне страшно обернуться. Я боюсь того, что могу увидеть за своей спиной на этой алой земле. Мое воображение и так слишком часто играет cо мной жестокие шутки.

Последние пятиконечные листочки сметены в сторону, и я вижу маленький зеленый росток в мерзлой земле. Живой. Мне хочется обозвать его неудачником за то, что он продолжает жить, когда все вокруг умирает. А его согревают собой мертвые листья. Но мне становится его жаль. Я подношу к нему руки, словно пытаюсь согреть, и отпускаю на волю свою магию. Крошечное растение охватывает волна теплого золотистого свечения. Прямо на моих глазах стебелек увеличивается, выпуская новые побеги, и уже через несколько секунд превращается в стройный нарцисс. Я заворожен этим зрелищем, я не могу отвести от него взгляда. Я вкладываю еще больше магии, чтобы прекрасный цветок не задели холода и снег. Наверное, магглы удивятся цветущему нарциссу поздней осенью. Ну и пусть. Меня охватывает какое-то странное чувство, словно то, что моя магия может решать жизнь другого существа, пусть даже цветка, возводит меня в какой-то новый статус. Моя магия впервые спасает, а не убивает, и каким-то образом это делает груз на моей душе несколько легче.

– Эй, как ты… – у меня за спиной раздается чей-то голос, и я вмиг подбираюсь, отскакивая назад одним невероятным кувырком и принимая боевую стойку. Дурацкий рефлекс войны. Уже глядя в расширившиеся от ужаса глаза Хейли, я опускаю руки и расслабляю напряженные мышцы. На меня накатывает непонятная усталость. Как долго я еще буду вздрагивать от каждого шороха и прикосновения, прежде чем сумею забыть войну? Иногда мне кажется, что все это стало такой большой частью меня, что сможет прекратиться только вместе с моей жизнью.

– Что тебе надо, Хейли? – не особо дружелюбно спрашиваю я, приваливаясь спиной к стволу дерева.

Ее губы дрожат и она запинается, когда отвечает:

– Я… я просто увидела, как ты уходишь, и решила пойти следом. Что это было? – вдруг выпаливает она, опасливо указывая на цветок.

Я пожимаю плечами и отвечаю нарочито спокойным голосом:

– А что? Просто цветок. Странно, что он еще не завял, осень все-таки. Но так бывает.

– Нет, – она упорно качает головой, и я досадливо сжимаю кулаки. – Это ты сделал, я же видела. У тебя ладони светились!

Я понимаю, что абсолютно глупо прокололся, и прибегаю к единственному возможному в этой ситуации методу – упорно все отрицаю.

– Хватит придумывать, Хейли, – говорю я, растягивая губы в насмешливой улыбке. – Ты перечитала слишком много сказок, вот и мерещится всякая чертовщина.

Ее губы дрожат сильнее, а в глазах стоят слезы. Я испытываю легкий укол совести, но продолжаю стоять неподвижно, прислонившись к дереву, с чуть насмешливо приподнятой бровью. Кажется, Хейли с минуту колеблется: зареветь и убежать в школу, или же… Она решительно встряхивает головой и смотрит на меня, неудачно пытаясь улыбнуться. Я издаю чуть слышный вздох облегчения: не хватало еще довести глупышку до слез.

– Ладно, неважно, – говорит Хейли. Ее ореховые глаза все еще подозрительно прищурены, но теперь в них есть и сомнение. Надеюсь, она все-таки решит, что ошиблась. – А что ты тут делаешь?

– Просто решил прогуляться. А тебе-то что?

– А почему ты всегда один? Все время читаешь или вообще куда-то уходишь, как сейчас. Потому что ты злой, да? – спрашивает она в ответ.

– Не говори глупости, мне просто стало скучно сидеть в школе, – я раздражен и даже не пытаюсь скрыть свою досаду.

– Пойдем, – она решительно хватает меня за руку и куда-то тащит. – Там у Сары Эшбоул настоящий ужик. Настоящий-пренастоящий, представляешь? Она его всем показывает!

Мне не хочется идти в школу и тем более не хочется смотреть на какого-то ужа. Но девочка вцепилась в меня мертвой хваткой, к тому же, как это ни прискорбно, она физически крупнее и сильнее меня, поэтому как бы я ни упирался, это бесполезно. Я не могу использовать магию, а больше мне ничего не остается, поэтому я просто покоряюсь воле обстоятельств.

– Не злись, ты все время такой сердитый, – тем временем тарахтит Хейли. – И у тебя совсем-совсем нет друзей, так жалко. Но я хочу быть твоим другом, ты знаешь? Думаю, тебе просто надо чаще улыбаться…

Класс! Я подавляю желание закатить глаза и застонать от досады. Теперь меня будут учить жизни семилетние глупышки. И как только я до такого докатился?

Впереди показывается здание школы, и Хейли почти переходит на бег.

– Они там, в классе, – взволнованно говорит она, заворачивая за угол коридора.

Когда мы оказываемся в классе, Хейли резко застывает на пороге и смотрит куда-то вдаль испуганными глазами. Я слежу за направлением ее взгляда и тоже смотрю на толпу народа в углу. Они все что-то кричат, на меня почти ощутимо веет чьим-то страхом. Я инстинктивно бросаюсь вперед, расталкивая ребят локтями. Хейли хвостом следует за мной.

– Отпусти его, он мой! – кричит темноволосая девочка, Сара, размазывая по щекам слезы.

– Я всего лишь хочу немножко поиграть, – в толстом парне, сжимающем в руке маленькую змейку, я с удивлением узнаю Дадли. Его дружки стоят у кузена за спиной и одобрительно гогочут.

Дадли берет голову ужа одной толстой рукой, а другой тянет за хвост, с садистским интересом наблюдая, насколько сильно может растянуться чешуйчатое тельце. Ужик извивается, и я вдруг понимаю, что волны ужаса, распространяющиеся по всему классу, исходят именно от него. А еще я слышу вопли чистой паники, которые остальные принимают за злое шипение. Напряжение в воздухе почти осязаемо, и мне приходится прилагать усилия, чтобы сдерживать выходящую из под контроля магию.

– Дадли! – я рявкаю это хорошо отработанным командным голосом, и кузен замирает. Все резко затыкаются и впериваются в меня такими взглядами, словно видят впервые.

– А теперь отдай его сюда, – я вытягиваю руку вперед и выжидающе смотрю на кузена.

Дадли заметно колеблется. Ему не хочется спорить, но еще меньше хочется терять свой авторитет, послушавшись недомерка-кузена. Невесомые нити моей магии уже тянутся к нему, стремятся коснуться сознания, подчинить моей воле. Я плотнее стискиваю зубы, пытаясь сдержать свои силы. Даже легкое воздействие на сознание нельзя отнести к белой магии. А применять темное колдовство к ребенку? Увольте, даже мой кузен этого не заслуживает.

– А если нет? Что ты сделаешь? – спрашивает Дадли с напускной бравадой.

– Хочешь проверить? – я растягиваю губы в хищной усмешке и подаюсь вперед, опасно сузив глаза. Приближаюсь к Дадли вплотную и тихо говорю ему прямо в ухо, чтобы не слышали остальные. – У меня есть способы заставить тебя очень сильно пожалеть о своем поведении, поверь. Знаешь, я могу тебя так ударить, что не останется синяков. Кому ты тогда побежишь жаловаться? К мамочке? Кто тебе поверит, Дадли?

Естественно, я блефую. Я никогда бы не опустился до избиения семилетнего ребенка, даже такого вредного, как мой кузен. Хотя я все еще считаю, что получить ремня от отца в чисто воспитательных целях Дадли не помешало бы. Однако мои угрозы оказываются эффективными: Дадли заметно бледнеет и отступает назад. Его руки с несчастной змеей дрожат, и бедная рептилия уже перестала сопротивляться, безвольно обвиснув в стальной хватке кузена. Я поднимаю одну бровь и вновь требовательно протягиваю руку. Дадли смотрит на меня взглядом побитого щенка, но змею отдает.

– Хороший мальчик, – я ухмыляюсь и отхожу в другой угол класса. Все настолько ошарашены произошедшим, что и не думают следовать за мной.

Я смотрю на безвольное тельце змейки в своих ладонях и чувствую, как меня охватывает жалость. Ну что Дадли за свинья такая?

– Больно. Нет сссил, – шипение змеи едва слышно.

– Тихо, сейчассс я тебе помогу, – я говорю очень тихо, нагибаясь к ужу почти вплотную. Пропускаю в ладони очень слабый ручеек магии, его совсем незаметно. Но к змее возвращаются силы и она потихоньку оживает.

– Ссспасссибо, человек, – благодарно шипит змея.

– Обращайссся, – я облегченно улыбаюсь. Мне все-таки удалось его вылечить. Если честно, очень в этом сомневался, потому что целитель из меня всегда был неважный.

– Можно? – раздается справа неуверенный голос. Я поднимаю глаза. Рядом со мной стоит Сара Эшбоул. Глаза у нее красные и опухшие, но она больше, слава Мерлину, не плачет.

– Конечно, – я равнодушно передаю ей ужа.

– Спасибо, – ее голос звенит от благодарности и она так на меня смотрит, что мне кажется, будто она вот-вот бросится мне на шею.

– Нечего приносить в школу то, за чем не можешь уследить, – бросаю я и со вздохом облегчения наблюдаю, как она поджимает губы и уже не выглядит такой благодарной.

Раздается звонок, и я сажусь за свою парту. Все переговариваются, пялясь на меня или на Дадли. Небось обсуждают, почему громила-кузен со своими телохранителями спасовал перед дохляком вроде меня. Я с вызовом встречаю направленные на меня взгляды, и они постепенно отводят глаза, неуютно ерзая на стульях.

– Успокойтесь, – раздается звучный голос только что вошедшей в класс миссис Паркер. – Рассаживайтесь по местам. Итак, у нас урок литературы…

Я зеваю и начинаю бездумно водить карандашом по бумаге, пропуская мерный гул речи миссис Паркер мимо ушей. Я рисую Венгерскую Хвосторогу по памяти. Получается довольно неважно, но в целом правдоподобно.

– А теперь будем читать по очереди и запоминать, а на следующем уроке вы попробуете рассказать то, что запомните… – долетают до меня слова учительницы.

Я снова углубляюсь в свои мысли, небрежно вырисовывая острые шипы на хвосте дракона.

– Мистер Поттер! – долетает до меня резкий оклик миссис Паркер. Я вздрагиваю и поднимаю голову. – Чем вы там занимаетесь вместо того, чтобы слушать указания к работе? Что за неуважение?

Я пытаюсь принять хоть немного виноватый вид, но, судя по всему, моя попытка терпит фиаско, потому что губы миссис Паркер делаются тоньше, а ноздри начинают трепетать от гнева.

– Что ж, начнем с вас, мистер Поттер. Надеюсь, это поможет вам сохранять внимание на уроке, – веско произносит она. – Прошу, страница восемнадцать.

Я покорно открываю восемнадцатую страницу. Сказки. «Белоснежка и семь гномов». Я тихо фыркаю, вспоминая все те книги, что читал до этого. Миссис Паркер смотрит на меня суровым взглядом, и я послушно начинаю читать:

– Однажды, зимним днем, в то время как снег валил хлопьями, сидела одна королева под окном и зашивала рубашку своего мужа. Засмотревшись в окно, уколола она себе иглой палец. Королева удивилась, как красива красная капля крови на снегу, рядом с оконной рамой черного дерева…

Я внезапно замолкаю. Горло спирает, и я просто физически не могу продолжить читать. В глазах мутнеет, и на меня удушающей волной накатывают воспоминания. Повсюду кровь, багровый снег, на нем пятнами темнеют человеческие трупы. Люди, еще недавно живые, теплые, с бьющимся сердцем, лежат на этом снегу, нелепо раскинув руки и устремив в небо застывший взгляд. Кровь на снегу – это не красиво, скорее отвратительно. Я крепко зажмуриваюсь и так стискиваю столешницу, что белеют костяшки пальцев.

– Мистер Поттер, – сурово начинает миссис Паркер, но переводит на меня взгляд и резко осекается.

А я чувствую себя чертовски беспомощным, потому что никак не могу справится с этим внезапно навалившемся на меня прошлым. На меня с любопытством смотрит весь класс, и я понимаю, что просто не выдержу здесь находиться, под всеми этими взглядами, которые тоже как будто бы принадлежат к прошлой жизни, к Мальчику-Который-Выжил, но уж конечно не ко мне. К горлу подкатывает тошнота.

– Извините, – бормочу я и на ватных ногах вываливаюсь из класса.

За моей спиной раздается обеспокоенный оклик миссис Паркер. Но я бегу, не оглядываясь, в сторону туалета. В висках больно пульсирует кровь, глаза горят от непролитых слез. Склоняюсь над раковиной, прощаясь с завтраком. Открываю кран с ледяной водой и полощу рот до ломоты в зубах, затем остервенело умываюсь, не забыв подставить под освежающие струи голову. Я зол, я чертовски зол на самого себя, на эту глупую вспышку. Какого черта я веду себя, словно ребенок? Это всего лишь проклятые воспоминания, ничего больше. Но истерика не отпускает и я сползаю вниз по холодной кафельной стене между раковиной и замазанным белой краской окном, сотрясаясь от рыданий. Глупые слезы обжигают щеки, и я поскуливаю, словно раненый зверь, до крови закусывая руку. Утыкаюсь лбом в колени, приминая нелепо пузырящиеся от изношенности и чрезмерной величины старые джинсы Дадли.

Мне на плечо ложится чья-то рука, и я содрогаюсь всем телом, отпрыгиваю в сторону и мощно ударяюсь головой об раковину. Раздается громкий стук, и я чувствую, что перед глазами все плывет. Утихомирившееся было слезы накатывают снова. Я делаю попытку восстановить резкость зрения и с удивлением вижу прямо перед собой расплывающиеся очертания лица миссис Паркер.

– Мистер Поттер, что с вами? – она приближается ко мне на шаг, но дотронуться не решается, помня реакцию на предыдущее прикосновение. – Гарри? – неуверенно.

Я лишь качаю головой и прячу глаза, пытаясь поскорее утереть слезы.

– Не бойся, я не сделаю ничего плохого, просто дотронусь до тебя, хорошо?

Я киваю.

– Не бойся, – еще раз повторяет миссис Паркер. Затем она поднимает меня, словно ребенка, и усаживает на подоконник. Присаживается рядом и крепко обнимает, чуть покачивая и нашептывая что-то успокоительное. Мне становится неловко. Я пытаюсь расслабиться, но чувствую, что все равно слишком напряжен. Меня никогда еще так не обнимали. Единственным человеком, относившемся ко мне по-матерински, была миссис Уизли, но я никогда не рыдал у нее на руках. Я привык справляться со всем сам, справедливо полагая, что нечестно взваливать свое горе на чужие плечи. А теперь меня успокаивает наша суровая миссис Паркер. О Мерлин, кто бы мог подумать? Мне все еще ужасно стыдно и неловко и за свою истерику, и за эту странную ситуацию. Но миссис Паркер не замечает моего состояния. Она достает откуда-то из кармана пиджака чистый носовой платок и начинает вытирать мне слезы.

– Спасибо, все уже хорошо, – я чуть отстраняюсь, шмыгая носом, и выдавливаю кривую улыбку.

– И это называется хорошо? – она неодобрительно смотрит на мои волосы, с которых прямо за шиворот стекают капли ледяной воды. Пожалуй, я и правда переборщил с умыванием. Она начинает вытирать воду все тем же платком, но он быстро промокает, и это становится бесполезным. – Что случилось, Гарри? Расскажи мне. Тебя кто-то обидел?

Я лишь качаю головой. Ей же не начнешь объяснять, что я живу по второму разу, но моя тонкая душа все еще страдает от последствий войны, которой в этом мире даже не было. Я просто кретин! Устроил самый настоящий спектакль, теперь не поймешь, как выпутываться из этой ужасной ситуации.

– Пойдем со мной, – она поднимается и протягивает мне руку, которую я неохотно принимаю.

Мы идем по коридорам, но не в класс, а в совсем другую сторону. Миссис Паркер ловит мой недоумевающий взгляд и поясняет:

– Не волнуйся, в классе меня заменит Элеонора Франкфурт, учительница английского у средней школы. Сейчас главное – привести тебя в порядок, ладно?

Я пожимаю плечами. Мне это совсем не кажется главным, и я скорее предпочел бы тихо вернуться в класс, чтобы не привлекать излишнее внимание. Но миссис Паркер, судя по всему, уже все для себя решила.

Она приводит меня в свой личный кабинет, и я начинаю с интересом оглядываться. Как ни странно, я никогда раньше здесь не был. В кабинете нет ничего особенного. Письменный стол, пара стульев, шкафы с книгами, в углу на тумбе стоит небольшой электрический чайник и пара кружек. Миссис Паркер сажает меня на стул с мягкой спинкой, достает откуда-то из шкафа небольшое полотенце и принимается вытирать мои мокрые волосы, а затем обрабатывает рану на голове, которую я, оказывается, заработал, приложившись об раковину. Меня отчего-то трясет, и миссис Паркер наливает мне чашку горячего чая. Затем она садится напротив, и я с огорчением понимаю, что она вознамерилась меня как следует расспросить. На миг я чувствую себя так, словно сижу в кабинете Дамблдора после очередного идиотского приключения, но быстро гоню от себя эту мысль.

– Скажи-ка мне, Гарри, – неуверенно начинает миссис Паркер. – Тебя что, бьют дома?

От неожиданности я давлюсь чаем и долго откашливаюсь. Миссис Паркер сочувственно хлопает меня по спине.

– Нет, – абсолютно искренне отвечаю я, наконец-то прокашлявшись. – А почему вы так решили?

Она мнется, но в итоге все-таки отвечает:

– У тебя такая реакция на прикосновения, словно с тобой жестоко обращаются. Я никогда прежде не видела, чтобы дети так шарахались в сторону, если положить им руку на плечо.

– Со мной нормально обращаются! – горячо восклицаю я. Если честно, мне самому удивительно, что я так защищаю Дурслей, но стоит только представить лицо дяди, если его вызовут в школу с подобными обвинениями… – Просто… эээ… я вообще-то не привык к прикосновениям, – говорить об этом вообще с кем-либо оказывается неожиданно сложно. Я нервно сглатываю и поспешно продолжаю. – Нас ведь двое в семье, я и Дадли. И у тети не всегда хватает времени…

Миссис Паркер выглядит озадаченной, и я мысленно даю себе пинка за самое идиотское объяснение года.

– То есть, – медленно начинает она, – ты хочешь сказать, что в семье ни у кого не хватает времени на то, чтобы подобающим образом о тебе заботиться?

Вот черт, так оно звучит даже хуже.

– Нет, что вы, все совсем не так. Меня кормят, одевают, – красноречивый взгляд учительницы на мою мешковатую одежду свидетельствует о том, что об одежде лучше было бы промолчать, – и все такое, – поспешно заканчиваю я. – Обо мне нормально заботятся. Просто я не люблю, когда до меня дотрагиваются, вот и все.

Судя по взгляду миссис Паркер, теперь она считает меня просто психом.

– Гарри, послушай, – она наклоняется ко мне ближе, облокачиваясь локтями о стол, – ведь в школе мы за всеми вами присматриваем. Я же вижу, что ты очень замкнутый, необщительный, склонен надолго уходить в свои мысли. Ты очень плохо сходишься со сверстниками. Все это – очень тревожные признаки.

А вот это для меня совсем уж удивительно. Насколько я помню, раньше, когда Дадли меня ежедневно колотил прямо на переменах, миссис Паркер это успешно игнорировала. А стоило мне обособиться от остальных и в кои то веки углубиться в книги – как она начинает бить тревогу. Никогда не смогу понять эту логику.

– Со мной все в порядке, правда, – отвечаю я, через силу улыбаясь. – Думаю, нам лучше вернуться в класс, я и так уже отнял у вас чересчур много времени.

Миссис Паркер кажется недовольной моим уходом от разговора, но все же кивает. Перед тем, как выйти из кабинета, она оборачивается ко мне и говорит:

– И все же, Гарри, если у тебя будут какие-то проблемы, знай, ты всегда можешь поговорить здесь, в школе, с кем-нибудь из взрослых. Любой учитель с радостью выслушает тебя.

Я серьезно киваю. Кто знает, может, это и к лучшему. Только, без сомнений, теперь еще один человек будет за мной очень пристально приглядывать. И если насчет Хейли я не особо беспокоюсь, то учитель, который намного взрослее меня, и, соответственно, имеет больше прав, может доставить массу неприятностей. Не смертельных, но досадных. А это значит, что мне придется быть осмотрительным.


Глава 10. Мое лучшее Рождество.

Я сижу в учительской и пью невероятно сладкий чай, по-детски болтая ногами. Передо мной сидит мистер Стивенсон, учитель математики, и проверяет пухлую стопку тетрадей шестиклассников. Миссис Уотс, учительница словесности, смотрит на меня умиленным взором и закармливает печеньем с изюмом. Я спрашиваю ее о книгах, которые недавно прочитал, она рассказывает много интересного. Ей нравится со мной разговаривать, она даже как-то сказала, что я – приятный собеседник. Мне кажется, миссис Уотс просто достало, что в классе ее никто не слушает, а тут возникла возможность поучить своему предмету того, кому действительно интересно. Иногда мой взгляд на некоторые книги не совпадает с ее собственным, и мы можем до хрипоты спорить по какому-нибудь одному вопросу.

Мне нравится приходить в учительскую. Это началось где-то в середине ноября, когда Дурсли так спешили уехать на день рождения тетушки Мардж, что про меня просто забыли. Дадли тогда удрал с последних уроков, и когда я вернулся домой, то обнаружил, что дверь просто заперта. С помощью магии я ее открывать не решился, потому что не имел ни малейшего представления о том, когда вернуться Дурсли, а выслушивать потом обвинения во взломе замка очень не хотелось. Тогда я пошел к миссис Фигг, но ее дома тоже не оказалось. И мне осталось мерзнуть на улице, гадая, куда же подевались родственники. Шел противный ледяной дождь, капли холодной воды скатывались прямо за шиворот. Чтобы хоть немного согреться, я наворачивал круги по близлежащим улицам. Помогало это мало, потому что я все еще ходил в старой порванной в нескольких местах куртке Дадли, которую абсолютно жутко продувало. Как-то незаметно для самого себя я подошел к школе, где и наткнулся на миссис Паркер.

– Гарри? – она удивленно подняла брови. – Почему ты не дома в такую погоду? Да еще и без плаща. Ты же можешь заболеть! Вон уже какой синий, зубами стучишь.

Я лишь беспомощно пожал плечами и пояснил:

– Я не могу попасть домой. Мои дядя, тетя и кузен куда-то уехали, а у меня нет ключей.

– Что? Они оставили тебя на улице одного в такую ужасную погоду?

У нее было такое выражение лица, словно Дурсли по меньшей мере кого-то убили, а не умотали куда-то, не оповестив заранее своего невезучего племянника.

– Они же не специально, – резонно возразил я. – Просто забыли. Наверное, рассчитывали, что я пойду к миссис Фигг, нашей соседке, но ее тоже нет дома. Они просто не любят оставлять меня в своем доме одного. Боятся, что я что-нибудь испорчу, наверное...

К моему ужасу, такое разъяснение ситуации не успокоило миссис Паркер, а еще больше рассердило. Тогда она потащила меня в учительскую, бормоча что-то по поводу того, какой я несчастный ребенок и как со мной бесчеловечно обращаются. Все мои протесты были в корне задушены, и получасом позже я сидел в мягком кожаном кресле, укутанный в добытый откуда-то сердобольными учителями плед, и пил горячий шоколад. Миссис Паркер рассказывала всем и каждому, готовому ее слушать, о моих «ужасных несчастьях». У нас с ней было явно различное понятие несчастий.

Так или иначе, но все учителя прониклись ко мне глубочайшей жалостью, которая постепенно переросла в симпатию, и стали время от времени приглашать в учительскую на чашку чая или горячего шоколада. Я был даже рад такому повороту событий. Оказалось, мне все-таки жутко не хватало нормального человеческого общения. С Дурслями я по понятным причинам был не в слишком хороших отношениях, а заводить разговоры с семилетними одноклассниками казалось просто нелепым. Зато теперь я наконец-то мог обсудить всю ту невероятную кучу книг, которую прочитал в последнее время, с кем-нибудь из взрослых людей. Вначале было несколько неловко общаться со своими старыми учителями, словно с закадычными приятелями, находясь при этом в теле ребенка. Но я настолько быстро втягивался в разговоры, что просто прекращал обращать на это внимание. Возможно, иногда я забывался и обращался к ним излишне фамильярно, но они учтиво мне на это не указывали. К тому же, я очень быстро обнаружил, что выполнять свою домашнюю работу в светлой теплой учительской, где мне то и дело предлагают чай, кексы и печенье, куда более приятно, чем в темном чулане под лестницей, где меня то и дело отвлекают тетя Петунья и дядя Вернон. Да и учителя выглядят только довольными моим обществом.

– Спасибо, – я вежливо благодарю миссис Уотс, хватая горсть печенья из протянутой ею миски. Она глядит на меня жалостливыми глазами. Почему-то эта женщина упорно считает, что я голодаю, и то и дело подсовывает мне что-нибудь съестное. Конечно, того, что мне дают Дурсли, явно не хватает для моего растущего организма, но и голодом меня ведь не морят! Я старательно игнорирую ее жалостливый взгляд и поспешно спрашиваю о Доне Кихоте, чтобы она отвлеклась наконец от созерцания моей худобы.

Вскоре наш разговор прерывает открывающаяся входная дверь и шум голосов. В учительскую заходит миссис Паркер с большой коробкой в руках, а следом за ней – мистер Стенфорд, учитель труда. Он держит в руках пушистую разлапистую ель, которую ставит в углу учительской. Я рассеянно отвечаю на их приветствие, не в силах отвести от дерева восторженного взгляда. На этой неделе будет Рождество, сегодня последний учебный день перед праздниками, и я стараюсь растянуть время до скучного заточения в чулане на как можно больший срок, намеренно оставшись в учительской, когда все уроки подошли к концу. Впервые за все эти годы у меня возникает радостное ощущение приближающего праздника. Неожиданно я вспоминаю свое первое Рождество в Хогвартсе. Тогда я впервые понял, почему остальные так радуются этому дню, который для меня всегда означал нудный вечер, проведенный в запертом чулане. Дурсли не любили, когда я портил их «семейные праздники» своим присутствием.

Миссис Паркер начинает вытаскивать из коробки всевозможные елочные игрушки: гирлянды, разноцветные блестящие шары, маленькие фигурки Санты Клауса. Перехватив мой взгляд, она спрашивает:

– Хочешь помочь украсить елку, Гарри?

– Конечно! – тут же отвечаю я, не успев подумать. – Я никогда еще не наряжал елку!

В учительской неожиданно повисает тишина, даже мистер Стивенсон отвлекается от своих тетрадей и устремляет на меня пораженный взгляд. Я неловко ерзаю на стуле, лихорадочно думая, чем можно разрешить неприятную паузу.

– Ну, тогда вперед, – несколько неловко улыбается миссис Паркер.

Я подхожу к коробке, выбираю большой красно-золотой шар, живо напоминающий мне о Хогвартсе своими гриффиндорскими цветами, и в замешательстве понимаю, что не представляю, как прицепить его к елке.

– Просто привяжи к нему вот эту тесемку, – приходит мне на помощь миссис Паркер, – и повесь на елку, вот так, – она показывает мне это на примере синего в серебристых снежинках шара.

Я киваю и старательно повторяю ее действия. Через полминуты на одной из веток висит крупный шар, переливающийся красным с золотом. Я испытываю какую-то иррациональную гордость и широко улыбаюсь миссис Паркер. Она смотрит на меня чуть жалостливым взглядом, но улыбается в ответ.

Вскоре к нам присоединяются и остальные учителя. Ветки дерева очень быстро оказываются усеянными разноцветными шарами и гирляндами, все разговаривают, шутят и смеются. Украшенная елка навевает ощущение праздника. По глазам учителей я вижу, как они предвкушают вечер перед Рождеством, проведенный за праздничным ужином в теплой семейной атмосфере. А для меня в праздник неожиданно превратился этот вечер, и я и не прошу другого. Это Рождество уже стало для меня чем-то особенным.

Воспоминания о первом моем настоящем Рождестве в Хогвартсе, о том, как Хагрид приносил в Большой зал множество огромных пушистых елей, а профессор Флитвик наколдовывал теплый нетающий снег и летающих по празднично украшенным коридорам фей, неожиданно вытесняют те, другие, о том, как наше школьное Больничное крыло было превращено в лазарет для раненных членов Ордена Феникса и авроров, а мадам Помфри с болью побежденного в борьбе за жизнь пациента врача накрывала белыми простынями неподвижные тела погибших. Я чувствую, что глухая боль, так прочно опутавшая воспоминания о школе, немого отступает, не выдержав этих светлых воспоминаний. Мне больше не больно думать о Хогвартсе. Я вдруг понимаю, что скучаю по нему.

Нарядив елку и украсив стены и высокие шкафы гирляндами, мы все садимся пить чай. Меня захлестывает ощущение какой-то семейности. Я чувствую себя уютно, как будто бы мне снова четырнадцать лет и я в Норе у Уизли. К концу вечера я уже сворачиваюсь клубком в кресле, рассеянно прислушиваясь к неторопливым разговорам. Глаза слипаются. Наверное, в какой-то момент я поддаюсь уютной дреме, потому что просыпаюсь от того, что миссис Паркер слегка трясет меня за плечо. Я слишком сонный, чтобы нормально оценить ситуацию, поэтому мигом выскакиваю из кресла и весь подбираюсь, принимая боевую стойку. По изумленному виду учительницы я понимаю, что опять оплошал, и смущенно улыбаюсь, ероша волосы.

– Гарри, думаю, нам пора. Уже девять вечера, твои родственники наверняка волнуются.

При упоминании Дурслей я вздрагиваю и чувствую, как от лица отливает кровь. Черт, что скажут Дурсли? По их меркам, сейчас жутко поздно, и я уже с тоской представляю нагоняй от дяди.

Заметив мою реакцию, миссис Паркер участливо предлагает:

– Гарри, я могу проводить тебя до дома и все объяснить твоим родственникам.

Я морщусь:

– Спасибо, но не стоит. Вы их не знаете. Они только больше от этого взбесятся. Уж лучше дать им накричаться вволю, пусть порадуются, – я невесело усмехаюсь.

Миссис Паркер качает головой, но ничего не отвечает. Я надеваю свою потрепанную куртку и мы выходим на заснеженную улицу. Темно, желтый свет фонарей выхватывает из лап ночи причудливо изогнутые во мраке деревья, и они отбрасывают неестественные тени. Высоко в небе светят звезды. Я по привычке нахожу в небе Созвездие Большого Пса. Сириус. Мой мертвый крестный. Мне его не хватает. И я умудрился потерять его во второй раз, даже не поняв толком, как это произошло. А теперь я даже не смею надеяться, что в этот раз крестному удалось выжить. Потому что если бы Сириус был жив сейчас, он непременно забрал бы меня от Дурслей, ведь так? Это мысль настолько напоминает мои детские фантазии о том, как придет кто-то сильный и добрый и навсегда заберет меня из ненавистного чулана, что заставляет горько усмехнуться.

– Что? – спрашивает миссис Паркер.

– А? – я перевожу на нее рассеянный взгляд и встряхиваю головой, несмело улыбаясь. – Простите, я просто задумался. Что вы спросили?

– Ты говорил что-то о Сириусе, и мне стало любопытно.

– Я сказал это вслух? – я чувствую, что смущенно краснею. – Простите. Сириус – это имя моего крестного.

– Довольно необычное, – замечает миссис Паркер.

– Да, необычное, – смеюсь я. Блэки – аристократы, чистокровные волшебники, и для них такие имена довольно привычны. Но вот по меркам магглов они и правда звучат диковато. – Сириус и сам необычный, под стать имени, – я грустно улыбаюсь, вспоминая своего взбалмошного крестного. Даже Азкабану не удалось вытравить из него его вечное ребячество.

– Ты его любишь, – замечает миссис Паркер.

Это не вопрос, а утверждение, и я киваю:

– Да, очень люблю. Точнее, любил. Сириус умер, давно, но я его не забываю, – я неосознанно поднимаю взгляд вверх, туда, где переливается и подмигивает звездами Созвездие Большого Пса.

Миссис Паркер испуганно ойкает и бормочет извинения. Ей явно неловко. Я не понимаю, за что она извиняется, ведь это же не ее вина – то, что Сириус мертв. Скорее моя, раз уж на то пошло.

– Ничего страшного, не извиняйтесь, – говорю я. – Это же не значит, что я с ним больше никогда не увижусь, – неожиданно для самого себя я слово в слово повторяю фразу Луны Лавгуд, сказанную на далеком пятом курсе. Я ловлю недоуменный взгляд миссис Паркер и поясняю, указывая на созвездие. – Я знаю, что он все равно всегда со мной, пусть незримо. Поддерживает.

Она понимающе кивает.

Мы подходим к дому номер четыре по Тисовой улице, и я с тоской смотрю на горящие электрическим светом окна. Почему-то кажется, что путь от школы сюда занял чересчур мало времени, и я с удовольствием побродил бы еще по заснеженным улицам, лишь бы не приходить домой так скоро. Разумеется, я не боюсь дяди Вернона и тети Петуньи, уже нет. Просто эти извечные, повторяющиеся изо дня в день как по нотам упреки уже достали до тошноты. Я поворачиваюсь к миссис Паркер, чтобы попрощаться с ней, но она неожиданно меня останавливает.

– Гарри, подожди. Скоро ведь Рождество, – неловко начинает она. – И я подумала, что ты был бы рад получить от меня подарок. Знаешь, я к тебе в последнее время так привязалась, – ее глаза становятся подозрительно влажными и мне вдруг приходит в голову, что она, наверное, очень скучает по своим детям, которые уже выросли и покинули семейное гнездо, и ей уже давно не приходилось дарить кому-нибудь игрушки.

– Вот, держи, – она протягивает мне сверток в яркой блестящей упаковке, и я неожиданно чувствую, что у меня тоже щиплет в глазах. Я осторожно принимаю у нее из рук коробку, словно подарок сделан из хрупкого хрусталя и может рассыпаться в прах от одного неловкого прикосновения.

– Спасибо, – шепчу я, не в силах оторвать взгляд от коробки. Это так странно, так непривычно – знать, что ты кому-то не безразличен, что кому-то не все равно. Я поднимаю глаза на миссис Паркер и так долго ее благодарю, что она смущается.

– Иди, Гарри, – наконец говорит она. – Ты уже совсем замерз.

У меня и правда зуб на зуб не попадает – универсальная старая куртка Дадли на все сезоны явно холодновата для декабря, поэтому я киваю и поворачиваюсь в сторону дома. Вдруг меня осеняет одна мысль и я останавливаюсь, поспешно стаскивая рюкзак.

– Гарри, что ты делаешь? – миссис Паркер подходит ко мне, с недоумением наблюдая, как я ставлю рюкзак прямо на землю, сажусь рядом на корточки и начинаю возиться с замком.

– Его лучше спрятать, – мрачно поясняю я, пряча подарок в сумку. – Дурсли явно не обрадуются, если увидят его. И отдадут Дадли.

Миссис Паркер смотрит на меня с удивлением, но кивает. Она провожает меня взглядом, пока я иду к крыльцу дома четыре. Открывший дверь дядя Вернон втаскивает меня в коридор за ухо. Мерлин, как унизительно. Я злобно зыркаю на него, потирая ухо, но дядя слишком занят обвинительной речью, чтобы заметить мой взгляд.

– Где ты шлялся, щенок?! – злобно рычит он. – Бедняжка Петунья переволновалась из-за тебя!

Мне слабо верится в то, что тетя способна истерить по поводу моего отсутствия, но для порядка пытаюсь оправдаться:

– Я был в школе. Просто потерял счет времени и…

Но дядя не дает мне договорить и резко перебивает:

– В школе? До девяти вечера? Мальчишка, ты меня совсем за идиота держишь, если считаешь, что я поверю в эти сказки? Марш в свой чулан, и сегодня останешься без ужина!

Я с готовностью бегу в чулан, радуясь, что отделался так легко. Мне вслед летят оскорбления от дяди, но я к ним не особенно прислушиваюсь. Оказавшись в чулане, я с сожалением думаю, что надо было захватить с собой печений миссис Уотс. Затем я достаю из рюкзака коробку и медленно, с замиранием сердца разворачиваю шуршащую бумагу. В коробке оказывается маленький блестящий ангелок, висящий на серебристой ленте. Елочная игрушка. Зрение теряет четкость, и я поспешно стараюсь проглотить предательски вставший в горле ком. Пальцы непроизвольно сжимают маленькую фигурку, словно боятся потерять. Я прижимаю ангелочка к себе, чувствуя, как благодарность к миссис Паркер затопляет меня целиком. Это не просто подарок, только не для меня. Это нечто неизмеримо большее. Знак привязанности, дружбы. Это значит, что ей не наплевать на меня. Что у меня наконец-то появился кто-то, на кого можно положиться.

Я еще долго лежу в своем чулане, сжимая в руке маленькую фигурку и глядя, как играет свет на обсыпанных серебристыми блестками белых крылышках. Я знаю, что скоро наступит Сочельник, и я опять буду сидеть в чулане, чтобы не портить Дурслям праздник своим видом, что потом приедет тетушка Мардж, которая отравит мне своим присутствием все каникулы. Но все это будет потом. А пока что – я знаю – это мое лучшее Рождество.


Глава 11. Самая большая драгоценность миссис Фигг.

С наступлением летних каникул в мою жизнь возвращается привычная скука. Чего нельзя сказать о кузене. Вот уж кто радуется двухмесячному ничегонеделанию по полной, так это он! А уж сегодня Дадли и вовсе вне себя от восторга, потому что у кузена наступил очередной день рождения. Именно по этой причине сейчас я сижу в пыльной пропахшей кошками гостиной миссис Фигг, в очередной раз выслушивая многочисленные истории про ее ненаглядных кошек и рассматривая бесконечные альбомы с фотографиями.

– А вот мистер Пушистик, – с умилением в голосе говорит пожилая женщина, показывая мне фотографию рыжего лопоухого кота.

Я без особого энтузиазма киваю, гадая, когда она уже уйдет по своим делам и оставит меня в покое. Затем она переворачивает очередную страницу, и я вижу большую фотографию рослого светловолосого парня лет шестнадцати, у которого на коленях сидит толстый полосатый кот. Что-то в фотографии кажется неправильным, режет глаз. Миссис Фигг уже собирается перевернуть страницу, когда я понимаю, что именно меня беспокоит. К обычному вязаному свитеру парня приколот значок старосты Хаффлпаффа.

– А это кто? – быстро спрашиваю я, показывая на фотографию.

– Это мистер Полосатик. Отличный был кот, такой ласковый. К сожалению, он уже умер. А ведь когда я его подобрала на улице, он был совсем еще котенком…

– Да нет же, не кот, – нетерпеливо перебиваю я. – Я имею в виду юношу.

– Ах, вот ты о ком. Это мой племянник, Кристофер, – ее взгляд теплеет и подергивается дымкой воспоминаний. – Это фотография была сделана давно, он тогда еще учился в школе.

Ну да, как же я раньше не подумал? Ведь если миссис Фигг сквиб, то вполне очевидно, что у нее должны быть родственники-волшебники. И, разумеется, они должны были учиться в Хогвартсе.

– А где он сейчас? – я сам не могу объяснить свое любопытство. Почему-то тот факт, что этот парень связан с Хогвартсом, делает его для меня чрезвычайно интересным.

– Сейчас он уже работает на серьезной должности в правительстве. Совсем редко ко мне приезжает, – вздыхает миссис Фигг.

Некоторое время я продолжаю разглядывать фотографию, гадая, мог ли я видеть этого человека раньше. Важная должность в правительстве? Возможно, сейчас он работает в Министерстве…

– А знаешь что, Гарри, давай-ка я тебе кое-что покажу, – неожиданно говорит миссис Фигг, поднимаясь с продавленного дивана.

Заинтригованный, я прохожу следом за ней в соседнюю комнату. Мы останавливаемся у большого старинного комода, уставленного фотографиями в рамках и декоративными фигурками кошек. Миссис Фигг открывает дверцу, достает деревянный сундук и с каким-то благоговением ставит его передо мной. Когда она медленно, дрожащими руками, поднимает крышку, я почему-то задерживаю дыхание. А заглянув внутрь, понимаю, что с таким трепетом хранит выжившая из ума соседка. Воспоминания. Она бережно перебирает ворох фотографий с изображениями все того же светловолосого мальчишки, какие-то мелочи, старые альбомы с детскими рисунками, набор оловянных солдатиков…

– Когда Кристофер был помладше, он частенько у меня бывал, – с теплотой в голосе говорит миссис Фигг. – Можешь посмотреть эти вещи. Кристофер мог возиться с ними часами.

Я с любопытством перебираю старые фотографии и рисунки, чувствуя себя так, словно меня ненадолго впустили в чужую жизнь. Показали что-то бесценное, сокровенное, чего у меня нет и вряд ли когда-нибудь будет. И отчего-то невероятно, прямо до слез, хочется снова прижать к груди кожаный альбом с живыми фотографиями родителей. Пальцы неожиданно натыкаются на гладкий значок старосты Хаффлпаффа с изображением барсука.

– Кристофер был в школе старостой, поэтому носил этот значок, – горделиво поясняет миссис Фигг.

На самом дне сундука обнаруживается несколько альбомов и старых записных книжек. Я пролистываю чуть пожелтевшие от времени страницы. Там тоже оказываются рисунки, но уже гораздо более реалистичные. Наверное, Кристофер рисовал их, уже учась в Хогвартсе. А еще магия. Все вещи покрыты легкими, невесомыми нитями магии, словно кто-то накинул на них тончайший шифон. На самом дне сундука обнаруживается большая записная книжка в коричневой кожаной обложке. Магия из нее прямо-таки бьет ключом, и я заинтересованно перелистываю страницы. Пусто. Абсолютно чистые чуть желтоватые листы.

– Кристофер всегда носил этот ежедневник с собой, – поясняет миссис Фигг, от которой не укрылось мое любопытство. – Но, как ни странно, не сделал в нем ни пометки.

Старая женщина в недоумении качает головой, а вот мне становится понятно и то, почему страницы пусты, и даже то, почему от ежедневника так остро веет магией. Дневник просто-напросто заколдован. И мне очень, прямо до дрожи, хочется снять скрывающие чары и посмотреть, что же прячут в себе эти чуть пожелтевшие от времени страницы. Увы, под присмотром миссис Фигг сделать это невозможно, поэтому я откладываю книгу в сторону и возвращаюсь к остальным вещам в сундуке.

Через полчаса в соседней комнате звонит телефон, и я с трудом скрываю довольную улыбку.

– Подожди, дорогой, я сейчас вернусь, – говорит миссис Фигг, шаркающей походкой направляясь в гостиную.

Я концентрируюсь, подстраивая свою магию под ту, что исходит от сундука, и делаю с ежедневника копию. Теперь передо мной лежат две совершенно одинаковые книги, но вот скрытые магией от любопытных глаз записи есть только в одной из них. Еще одно торопливое заклинание – и я кладу уменьшенный с помощью волшебства до размеров спичечного коробка ежедневник к себе в карман, а его место в сундуке занимает копия. Признаться, я испытываю легкое чувство вины. А вдруг этот Кристофер вернется за своими вещами и обнаружит подмену? Но любопытство все же пересиливает, поэтому когда миссис Фигг возвращается в комнату, я с преувеличенным интересом рассматриваю старые фотографии.

– Звонила твоя тетя, – объясняет миссис Фигг. – Они уже вернулись, и ждут тебя дома.

Я киваю, прощаюсь с соседкой и пробираюсь к прихожей, с трудом обходя многочисленных снующих под ногами кошек.

В доме номер четыре меня ждет счастливый до неприличия Дадли, который носится по всему дому со своими многочисленными подарками. Я тенью проскальзываю в свой чулан, мечтая наконец-то заглянуть в загадочную записную книжку. Я возвращаю ей прежний размер и, затаив дыхание, произношу контр-заклинание к скрывающим чарам. Открывая первую страницу, я гадаю, что за тайны скрывает в себе еженедельник. Может быть, это личный дневник этого самого Кристофера? Тогда из него можно будет выудить какие-нибудь сведения о том, каким стал Магический мир, о Хогвартсе и учителях. На страницах постепенно проступают четкие ровные буквы, и это так похоже на то, как проступали слова в дневнике Тома Риддла, что мне приходится встряхнуть головой, чтобы отогнать наваждение.

Вчитываясь в написанное, я едва скрываю свое разочарование. Это всего лишь учебные материалы. Листаю тонкие пергаментные листы, но по-прежнему не нахожу ничего особенного. Трансфигурация, заклинания, ЗоТИ, зелья… Наверное, Кристофер просто готовился к экзаменам, когда гостил у миссис Фигг, вот и таскал пресловутую книжицу с собой.

– Поттер, ты сегодня собираешься ужинать, или как? – доносится до меня голос тети Петуньи.

Я поспешно заталкиваю еженедельник на одну из полок с книгами и выхожу из чулана.


*****

Осенью я замечаю первые признаки надвигающихся неприятностей. Это день ничем не отличается от остальных суббот, встреченных мной на Тисовой улице. Разве что дядя Вернон за завтраком чуть более злой и угрюмый, чем обычно. Но это ничуть не удивительно, потому что на днях у него сорвался какой-то крупный заказ на сверла, а дядя всегда нелегко переживал свои карьерные неудачи.

– Ах, какая жалость. Ну ладно, не буду вас больше задерживать. Поправляйтесь скорее, – доносится из прихожей голос тети Петуньи.

– Вернон, наша соседка простудилась и не сможет сегодня присмотреть за Поттером, – сообщает тетя, едва зайдя на кухню.

Дядя недовольно хмурится, глядя на меня так, словно это именно я виноват в неожиданном недуге миссис Фигг.

– Но я не собираюсь брать мальчишку с собой в Лондон, – решительно заявляет он.

– Тогда давай оставим его дома, – милостиво предлагает тетя.

Я терпеливо жду окончания этой нелепой дискуссии, зная по собственному опыту, что мое слово тут ничего не решит.

– Что? В моем доме? – возмущенно переспрашивает дядя. – Чтобы вернувшись, обнаружить на этом месте пепелище? Ну уж нет, Петунья!

– Хорошо, что ты предлагаешь?

– Он может подождать нашего возвращения и на улице!

Теперь уже я отрываюсь от своего завтрака и пораженно смотрю на дядю. К счастью, тетя обращает на своего мужа точно такой же взгляд.

– Сейчас конец октября, Вернон! – восклицает она. – Поттер не сможет сидеть пять часов на улице, ожидая нас.

– Ну ладно, тогда мы можем запереть его в чулане, – недовольно ворчит дядя.

Так и получается, что когда Дурсли уезжают в Лондон за покупками, я остаюсь сидеть в своем чулане под лестницей. Некоторое время я бездумно листаю книги, но очень скоро это занятие надоедает. К тому же, от долгого сидения в моем, прямо скажем, не особо просторном чулане у меня затекает все тело. Кажется, тетя Петунья упоминала, что их не будет пять часов? Что ж, они сами развязали мне руки.

Я привычно протягиваю руку к двери ладонью вперед и применяю Алохомору. Мне даже не надо настраивать уровень магии. В конце концов, я так часто использую магию именно в своем чулане, что ее уровень подстраивается сама по себе, по привычке. Поэтому следующие события становятся для меня полной неожиданностью. Магия вырывается из ладони неконтролируемым потоком, дверь с невероятной скоростью срывается с петель и с грохотом врезается в противоположенную стену. Сила удара такова, что тяжелая дверь просто-напросто разлетается в щепки, а в стене остается заметная вмятина.

Некоторое время я могу лишь ошеломленно моргать да ловить ртом воздух. Какого черта?! Я почти с ужасом смотрю на свою правую ладонь, из которой все еще вырывается сияющая энергия. Ее поток утихает лишь через несколько секунд, когда мне удается сконцентрироваться настолько, чтобы удержать свою силу. Я осторожно выглядываю из чулана и пытаюсь оценить масштаб разрушений. Дверь не просто разлетелась в щепки. Она распалась чуть ли не в стружку. Всегда идеально убранная прихожая усыпана деревяшками и кусками бетона со стены. Я перевожу взгляд вверх и не могу удержать страдальческого стона. Великолепно, еще и штукатурка с потолка облетела! Готов поспорить, дядя и не догадывается, насколько был прав на мой счет.

Я приваливаюсь к стене, стараясь собрать разбегающиеся мысли. Так, надо успокоиться. Расставим приоритеты. С причиной катастрофы можно разобраться и позже. Сейчас главное – устранить последствия до прихода Дурслей. Кошмар, тут без капитального ремонта не обойтись! Так, спокойно. Волшебник я или кто? Мне надо всего лишь применить пару Репаро, и все будет в порядке. В конце концов, могло быть и хуже. Например, это могло произойти тогда, когда Дурсли были дома. Мысль о подобном заставляет меня содрогнуться. Я направляю руку на остатки двери и применяю Репаро. Но магия вновь подводит меня. В прихожей поднимается небольшой ураган, заставляющий все предметы задрожать, подняться на несколько дюймов в воздух и тяжело обрушиться на пол. Теперь разрушения еще более очевидны, чем прежде.

Борясь с подступающей паникой, я предельно сосредотачиваюсь на колдовстве. В голове не остается ни единой мысли. Все мое существо сейчас направлено на то, чтобы уловить в себе привычные колебания силы и подчинить ее себе целиком. И только когда я растворяюсь в магии, позволяю ей на миг поглотить себя, чтобы затем единственным стремительным рывком взять под свой контроль, мне открывается смешная в своей элементарности правда. Моей силы просто стало слишком много, она бьет через край. Сколько я колдовал за последние семь лет? И главное, как? Если хорошенько призадуматься, то я редко прибегал к чему-либо более мощному, чем чары тишины. Поистине, совсем не об этом думали мои учителя, когда готовили главного бойца с Волдемортом! Уж скорее я был оружием массового поражения, козырем, припрятанным до поры до времени в рукаве светлой стороны. Мое участие в бою было опасно именно непредсказуемостью моей магии. Я никогда не умел справляться с ней, если эмоций становилось слишком много, если боль утраты и бессильная ярость оказывались просто невыносимыми. Но кому было до этого дело, когда цель оправдывала средства? А теперь я не имею понятия, как удержать весь этот избыток силы под контролем. Она уже начинает вырываться на волю, превращая простейшие заклинания в нечто непредсказуемое. А если я перестану колдовать совсем, то катастрофа станет лишь вопросом времени.

Я заставляю себя предельно сосредоточиться, и в итоге у меня все-таки получается нормальное Репаро. Теперь хотя бы дверь обрела свой первозданный вид. Держать такое огромное количество силы под железным контролем оказывается неожиданно сложным, и мне приходится сделать несколько глубоких вдохов и на несколько секунд закрыть глаза, чтобы унять дрожь.

У меня уходит несколько часов на то, чтобы убрать такие, казалось бы, несерьезные разрушения. Я едва успеваю снова запереть замок на двери чулана, когда слышу звук подъезжающей к дому машины Дурслей. Сил не остается ни на что. Я просто лежу на своей старой продавленной кровати, пытаясь унять остатки нервного напряжения, и чувствую, как неистраченная магия ворочается внутри, словно недовольный зверь. Потоки силы причиняют почти физическую боль, огненной волной распространяясь по венам.

Я слышу, как в замке двери ворочается ключ. Кто-то заглядывает в мой чулан, но сил на то, чтобы поднять голову и посмотреть, кто это, просто не хватает.

– Поттер, хватит тут бездельничать! – раздается грубый голос. – Лучше иди и помоги Петунье разобраться с покупками.

Что ж, зато теперь я знаю, что в мою скромную обитель пожаловал дядя Вернон. Я настолько измотан, что даже не могу вступить с ним в спор. Вместо этого я через силу поднимаюсь и плетусь на кухню, подгоняемый недовольным ворчанием дяди.

Я больше не решаюсь даже на крошечное колдовство, потому что боюсь того, что может вытворить моя магия. Даже такая мелочь, как заглушающие чары, кажется мне теперь слишком рискованной. Мысль о том, какое на самом деле важное место в моей настолько, казалось бы, маггловской жизни занимала магия, вызывает гнетущее чувство потери. Но самое неприятное – это глухая безысходность. Я ведь знаю, что лишь оттягиваю неизбежное, лишая себя возможности колдовать. Моя сила рано или поздно сметет слабые барьеры воли. И что тогда? Мне страшно об этом думать. В этот день я так и не решаюсь заснуть.


Глава 12. Проблемы и решения.

Следующие недели превращаются для меня в ад. Теперь малейшее проявление эмоций влечет за собой магические вспышки, которые все труднее контролировать. Моя сила напоминает неподвластную стихию, готовую вырваться в любую минуту. Я стараюсь отгородиться от людей, создать вокруг себя своеобразный кокон, который поможет мне держаться. Я становлюсь еще более замкнутым и необщительным, чем когда-либо прежде. Школа, которой я радовался еще совсем недавно, становится едва выносимой. Теперь я сам тороплюсь в свой уединенный чулан под лестницей, где я могу сосредоточиться настолько, чтобы выпустить хоть немного магии в нескольких несложных заклинаниях. Дурсли каким-то образом чувствуют мое нежелание общаться и практически меня не достают. Но вот со школой все совсем по-другому. Едва ли моя необщительность способствует тому, чтобы остальные держались от меня на расстоянии. Напротив, им интересно. Они спрашивают, почему я такой грустный, почему я не играю вместе с ними на переменах, почему я сижу один. У меня ничего не случилось? Я не злюсь на них? Да что я о себе воображаю, пренебрегая их обществом? И я просто не знаю, куда деваться от этих бесконечных вопросов. Я не знаю, почему они просто не хотят оставить меня в покое.

Сейчас я сижу на траве во дворе школы, пользуясь последними теплыми днями. Я уже привычно прислушиваюсь к своей магии, подмечая малейшие изменения. За последнее время я сильно преуспел в контроле за ней. По крайней мере, теперь при достаточной сосредоточенности мои заклинания не ведут к катастрофе. Чтобы чем-то себя занять, я рисую в обычной школьной тетради в клетку всякие глупости. Единороги, драконы, русалки и кентавры… Наверное, можно подумать, что я слишком увлекаюсь фантастикой. А я и сам не знаю, чем мне дороги эти рисунки. Я просто скучаю по Магическому миру, каким бы он ни был. Магия – это тоже часть меня, и я не могу отказаться от нее, также как не могу перечеркнуть свое прошлое. На тетрадные листы падает чья-то тень, и я с трудом подавляю досаду. Им самим-то еще не надоело?

– Эй, опять ты один? Пойдем, поиграем в мяч!

Я перевожу взгляд вверх и с недовольством смотрю на Сару и Хейли.

– Я не хочу.

– Да ладно тебе, пойдем!

Хейли хватает меня за руку и тянет за собой. Моя магия принимает этот жест за агрессию и легонько просачивается в мою ладонь, стремясь защитить. Хейли отдергивает свою руку, словно обжегшись, и смотрит на меня испуганным взглядом.

– Оставьте меня в покое, ясно?! – гневно кричу я. В моем голосе почти слышна… паника? – Просто не приближайтесь ко мне, и все!

На лицах девочек появляются неподдельная обида и недоумение. Ну зачем пытаться быть дружелюбными, если знаете, что я все равно оттолкну? Меньше всего я сейчас хочу видеть их слезы. Я спешу скрыться в здании школы, и только оказавшись в пустом сейчас классе замечаю, что тетрадка с глупыми рисунками осталась во дворе.

После уроков миссис Паркер в очередной раз зазывает меня в себе в кабинет на чай. Ей прекрасно известно, что в учительскую я не пойду даже под угрозой взыскания. Воспоминания об этом вызывают легкий привкус горечи во рту. Даже беспокойство обо мне – недостаточно веский повод для шантажа. И пусть даже миссис Паркер так и не стала назначать мне наказание за мой категоричный отказ пойти с ней в учительскую, мое отношение к ней все равно изменилось. Что-то между нами пропало. Возможно, доверие. Во всяком случае, я уже не смогу чувствовать себя рядом с ней в прежней безопасности. Но в ее кабинет я все же иду. Я не хочу спорить с ней на глазах у всего класса.

– Итак, Гарри, ты не хочешь рассказать мне, что случилось? – задает миссис Паркер уже привычный вопрос.

Я принимаю из ее рук чашку с чаем, старательно следя за тем, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. Я и так слишком напряжен.

– У тебя что-то случилось дома? Расскажи мне, пожалуйста, – ее голос звучит почти умоляюще, и мне приходится стиснуть зубы, борясь с раздражением.

– У меня все в порядке, миссис Паркер.

– Послушай, Гарри, ты можешь мне довериться. Когда у людей все в порядке, они не меняются так кардинально за столь короткий срок. Ты изменился, Гарри. И, к сожалению, я не могу сказать, что в лучшую сторону. Что произошло летом?

Она смотрит на меня таким взглядом, словно для нее и правда важно мне помочь. Но это вызывает лишь глухое раздражение. Почему они все думают, что в силах что-либо изменить? Почему она полагает, что вправе вмешиваться в мою жизнь?

– Со мной ничего не произошло, правда. Все хорошо. Мне можно идти?

Миссис Паркер кажется расстроенной моим отстраненным тоном. Она вздыхает и говорит:

– Боюсь, мне придется побеседовать с твоими родственниками, Гарри. Не думаю, что твое состояние следует пускать на самотек.

От неожиданности я все-таки теряю сосредоточенность, лишь в последний момент успевая удержать потоки магии. От напряжения лицо покрывается испариной. Мне приходится на несколько секунд прикрыть глаза и сделать несколько глубоких вдохов.

– Пожалуйста, не надо, – мой голос звучит неубедительно. По глазам миссис Паркер я понимаю, что она останется при своем мнении, что бы я сейчас не сказал. – Не поступайте так со мной. Вы не понимаете. Дурсли, они… Им это не понравится.

Одному Мерлину известно, как мне не хочется разрушать слабый мостик… ну, если не взаимопонимания, то хотя бы терпимости, который установился между мной и родственниками. А если в дом номер четыре по Тисовой придет миссис Паркер и начнет задавать эти свои чрезмерно назойливые вопросы… Для Дурслей это будет позором, скандалом. Едва ли они смогут мне это простить.

– Я сама буду решать, как мне поступать, мистер Поттер.

Ну вот, уже не «Гарри», а «мистер Поттер». Кажется, я ее достал.

– Так мне можно идти, миссис Паркер? – подчеркнуто вежливо повторяю я свой вопрос.

– Да, разумеется.

Когда я выхожу из ее кабинета, на душе остается совершенно отчетливое плохое предчувствие.


*****

Скандал разражается в ноябре. В субботу Дурсли идут к классной руководительнице, чтобы узнать об успехах Дадли в школе. Я с самого утра пытаюсь всеми правдами и неправдами уговорить пойти туда только тетю. Почему-то мне кажется, что вздумай миссис Паркер предъявить свои претензии дяде Вернону, то это будет настоящая катастрофа. Но разве меня когда-либо слушали? Когда дядя с тетей покидают кабинет миссис Паркер и подходят к скамье в коридоре, на которой сижу я с кузеном, по их лицам я вижу, что буря неминуема. Тетя бледная и у нее заметно трясутся руки. Дядя Вернон, напротив, весь красный от едва сдерживаемой ярости.

– В машину, быстро, – это все, что способен из себя выдавить разъяренный дядя.

В машину я сажусь с очень нехорошим чувством. Магия внутри бушует, реагируя на мое напряжение. Всю дорогу мы едем в полнейшей тишине. Даже Дадли, видя состояние родителей, не решается вступить с ними в разговор. Когда мы идем по садовой дорожке от машины к дому, у меня складывается отчетливое ощущение, словно меня ведут на казнь. Дядя предельно спокойно закрывает за нами входную дверь и только то, как долго он возится с давно знакомым замком, выдает его истинные чувства. Наконец, убедившись, что теперь никто из соседей не сможет разглядеть, что происходит в идеально прибранной прихожей дома номер четыре, дядя обращает на меня пылающие яростью маленькие глазки.

– Ты, паршивец! – рычит он глухим от гнева голосом. – Какого черта ты наговорил своей классной руководительнице? Тебе известно, что она думает обо мне с Петуньей?!

Дядя нависает надо мной, брызжа слюной и тыкая своим толстым пальцем мне чуть ли не в лицо. Я чувствую закипающую злобу. Какого черта?! Как будто бы это я во всем виноват! Моя магия уже распространяется по тесному помещению, принося с собой характерный запах озона. Я опускаю глаза, стараясь не смотреть на дядю, отвлечься, притвориться, что я не здесь, а где-то в совсем другом месте. Господи, да все, что угодно, лишь бы удержать этот сумасшедший поток силы! У меня начинает складываться ощущение, что моя магия живет своей собственной, независимой от меня жизнью. Она кипящей лавой расходится по венам, и на миг мне кажется, что это меня убьет.

– … плохо обращаемся с тобой! – слова дяди с трудом пробиваются в мой мозг. Контроль, пожалуйста, просто держи контроль. – Да что ты о себе возомнил! Считаешь, что все должны с тобой носиться? Как бы не так! Ну ничего, теперь ты узнаешь, что такое по-настоящему плохое обращение! Теперь-то ты получишь!

Словно в тумане я вижу, как дядя заносит свой увесистый кулак для удара. Быстрым, едва уловимым движением я скольжу в сторону, ближе к стене. Я чувствую, что если сейчас сорвусь, то проклятая магия просто-напросто разотрет дядю в порошок. Он и не догадывается, чем рискует. Я на миг прикрываю глаза, стараясь взять себя в руки. Не стоит поддаваться эмоциям. Крики дяди почему-то стихают, и когда я вновь открываю глаза, мне приходится бороться с желанием ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, что не сплю. Передо мной разъяренной тигрицей стоит тетя Петунья, закрывая меня от дяди. Дадли в этот момент испуганно жмется в углу. Ему еще никогда не приходилось видеть ссоры родителей.

– Нет, Вернон, – ледяным голосом говорит тетя. – Я не позволю тебе бить ребенка. Что бы он ни сделал.

– Но Петунья, дорогая! – у дяди такой вид, словно он только что стал свидетелем того, как небо обрушилось на землю. – Из-за этого паршивца нас считают чуть ли не чудовищами! Подумать только, что скажут соседи, когда узнают!

– И ты хочешь оправдать их ожидания? – вопрос звучит настолько по-слизерински, что я ловлю себя на том, что начинаю восхищаться тетей.

Дядя не находит, что возразить, и лишь ловит ртом воздух. Не дождавшись ответа, тетя Петунья продолжает уже мягче:

– Если после всего этого у мальчишки обнаружат следы побоев, нам не избежать неприятностей. Можно наказать его и иначе.

Я принимаю оскорбленный вид. Я бы в любом случае не позволил бы себя избить! Однако родственники не обращают на меня ровно никакого внимания.

– Ты права, – вздыхает дядя Вернон. Он делает несколько глубоких вздохов и, кажется, возвращает себе прежнее самообладание.

– Ты, мальчишка, – он снова поворачивается ко мне и сверлит меня своими злобными глазками, – больше не будешь ходить к этим своим ненормальным учителям и рассказывать им о нас всякие байки, ясно? И не смей больше задерживаться после школы. После занятий – сразу же домой, понял?

Я с вызовом смотрю в пылающие гневом маленькие глазки дяди. Как бы не так! Впрочем, пусть у него будет хотя бы иллюзия власти. Я пренебрежительно киваю, но дядя принимает этот жест за знак покорности.

– И ты очень сильно пожалеешь, если ослушаешься, – дядя особенно выделяет это «очень», для наглядности демонстрируя увесистый кулак. – А теперь, марш в свой чулан!

Я пожимаю плечами и отгораживаюсь от взбудораженных родственников дверью чулана. Моя магия успокаивается, напряжение проходит, и это приносит пьянящее чувство эйфории.


*****

После памятного скандала на Тисовой улице родственники изо всех сил пытаются как можно больше омрачить мое существование. Тетя с маниакальной тщательностью следит, чтобы я, не дай Мерлин, не задержался после школы в учительской или библиотеке. Они даже на полном серьезе рассматривали возможность перевода меня и Дадли в другую школу, «подальше от влияния этой ужасной учительницы, которая несет всякую околесицу». К счастью, другой школы близко от дома не нашлось, и все оставили, как есть. Разумеется, я нахожу возможности обойти наложенные на себя запреты, но особой радости мне это не приносит.

Дурсли меня ненавидят. Это знание приносит какую-то абсурдную боль. Ради Мерлина, я же никогда не считал их своей семьей, ведь так? И то, что они обо мне думают, не должно, черт побери, меня волновать! Но почему-то откровенно ненавидящие взгляды дяди приносят какое-то странное, щемящее чувство. Словно мне стыдно за какие-то свои поступки. Но разве я виноват в том, что миссис Паркер пришло в голову поделиться с родственниками своими бредовыми предположениями? Я привык к равнодушию, но оказался совершенно неподготовленным к ненависти. Но хуже ненависти дяди Вернона оказалось разочарование тети. И напрасно я думал, что ей на меня настолько плевать, что я уж точно не могу ее разочаровать. Я могу прочесть это по ее глазам. Наверняка она тоже считает, что я наплел про них учителям с три короба. Она считает меня лицемером.

Звонок с последнего урока прерывает мои невеселые размышления. Я поспешно запихиваю в сумку учебники, рассчитывая успеть забежать в библиотеку побыстрее, чтобы потом не выслушивать нудные обвинения родственников.

– Мистер Поттер, задержитесь, пожалуйста, – негромко говорит миссис Паркер.

Я бросаю на учительницу недоуменный взгляд, но терпеливо стою и жду, пока остальные ученики покинут класс. Они смотрят на меня с любопытством, гадая, что я натворил на этот раз. Когда за последним из них закрывается дверь, я вопросительно смотрю на миссис Паркер. Она мнется, почему-то не решаясь заговорить, и тогда решаюсь на сердитый вопрос.

– Надеюсь, это что-то важное? Видите ли, я тороплюсь.

– Молодой человек, – вот теперь учительница выгляди по-настоящему рассерженной. – Кто дал вам право так неуважительно ко мне обращаться?

И тут я взрываюсь. Все проклятые эмоциональные и волевые барьеры летят к чертям, оставляя за собой лишь горькую обиду. В воздухе моментально повисает острый привкус озона, но мне плевать. Впервые за долгое время мне совершенно плевать на последствия. Мерлин, я окончательно потерял голову.

– Ах, кто дал мне право? – я уже кричу, не обращая внимания на ее испуганный взгляд. – А кто дал вам право лезть в мою жизнь? Какого черта вы наговорили Дурслям, что теперь они превращают мое существование в кошмар?! Я же просил вас, я же говорил, что будет только хуже!

С миссис Паркер тут же слетает вся сердитость, и теперь она выглядит просто обеспокоенной и даже испуганной моим состоянием.

– Что они сделали, Гарри? – женщина в одну секунду оказывается возле меня и порывается обнять, но я шарахаюсь от нее, словно от огня. Сейчас я просто не выдержу прикосновений.

– Они тебя бьют? – почти со слезами в голосе спрашивает она.

– Нет! Господи, я же вам уже говорил, что нет! У них есть много других способов сделать мою жизнь невыносимой. Но дело даже не в этом. Просто… просто мне казалось, что у нас с ними что-то налаживается. Это глупо, я знаю, но я думал, что смогу им понравиться, если не буду… – «использовать магию». Несказанные слова неожиданно отрезвляют. Я сам обрываю себя на полуслове, понимая, что зашел слишком далеко.

Кажется, запах озона невозможно не заметить. Я вижу, как в окнах медленно дребезжат стекла, и одним мощным усилием заставляю себя успокоиться, закрыться от всего. Так нельзя, просто нельзя. Меня сотрясает крупная дрожь. Откуда эти глупые детские истерики? Каким образом каждый раз, теряя контроль над магией, я начинаю себя вести столь по-идиотски? Мне тошно от самого себя. Миссис Паркер делает неуверенный шаг ко мне. Мерлин, кажется, она собирается меня утешать. Только не это.

– Извините меня за столь безобразное поведение, – сухо говорю я. – Кажется, я и правда несколько перегнул палку. Простите, но сейчас мне и правда пора идти.

И я быстрыми шагами выхожу из класса, не обращая внимания на ее оклики.


*****

Этим вечером я роюсь на полках в своем чулане, пытаясь найти там хоть что-нибудь интересное. В библиотеку я так и не зашел, просто вылетело из головы, а школьные учебники читать уж больно скучно. Неожиданно на пол падает книга в темной кожаной обложке. Некоторое время я недоуменно смотрю на нее, пытаясь припомнить, откуда она вообще у меня взялась. А потом меня осеняет. Ну конечно, дневник Кристофера! Как я мог о нем забыть? Ладно, это не бог весть какая находка, но хоть что-нибудь. Я открываю книгу и с легким чувством ностальгии читаю заклинания, многие из которых успел забыть. Разумеется, в основном это оказываются бытовые заклинания. Рецепты с зельями, какие-то записи по истории магии, трансфигурация… Похоже, здесь собрано все, что только можно. Взгляд натыкается на абсолютно незнакомый раздел. «Ментальная магия». Пожалуй, это может оказаться интересным.

Я не замечаю, как летит время. Дурсли наверняка уже давно спят, когда я дочитываю записи Кристофера до конца. Ну, ожидаемой информации о том, как можно колдовать силой мысли, я не нашел. Это неудивительно, потому что такому ценному для битвы навыку меня бы непременно научили бы. Зато я наткнулся на весьма интересные сведения о взаимосвязи разума волшебника и его магии. Сведения редкие и непроверенные, почти мифические, но… Но кто сказал, что из этого не может получиться нечто большее? Пожалуй, если потрудиться, то можно найти способ сдерживать свою магию и при сильных эмоциях. А если соединить это с моими навыками в области окклюменции…

На моих губах расползается почти счастливая улыбка. Я уже успел оттолкнуть от себя немало людей из-за этих проблем с магией. Одноклассники обходят меня стороной. Мои родственники меня ненавидят. Я поругался с миссис Паркер – единственным человеком, который обо мне заботился. Но, возможно, не все еще потеряно. Возможно, теперь я смогу все исправить.


Глава 13. Кемпинг.

Я сижу в душном автобусе, полном крикливых мельтешащих детей, и безрезультатно пытаюсь сосредоточиться на книге. Я умыкнул ее из спальни Дадли, все равно кузен их не читает. Мерлин, время все идет, а мои одноклассники, кажется, совсем не взрослеют. Я почему-то уверен, что когда мне было восемь, я все-таки был более разумным. Пытаюсь припомнить себя в том возрасте, но ничего не выходит. Я мысленно благодарю неизвестного мне Кристофера, благодаря которому мне удалось приструнить свою не в меру своенравную магию. Ее по-прежнему слишком много и я не имею понятия, как тратить ее в больших количествах, не привлекая внимание Министерства, но, по крайней мере, она уже не грозится обрушиться на окружающих из-за моего плохого настроения. Солнце припекает не по-весеннему жарко, пробиваясь сквозь неплотные шторы на автобусных окнах. Я пребываю в самом отвратительном расположении духа, и даже не пытаюсь это скрыть.

Раздражаться я начал еще месяц назад, когда в школе только-только объявили о предстоящем кемпинге. Тетя Петунья уже тогда пришла в ужас от перспективы расстаться с ее обожаемым Дадликом на – подумать только! – целую неделю. Она неоднократно ходила в школу и спрашивала, можно ли отказаться от этого сомнительного мероприятия, но ей каждый раз отвечали, что ребята должны получить основы знаний по ориентированию на местности и, кроме того, подразумевалось, что дети придут в восторг от возможности целую неделю пожить в палатках в лесу, на природе. Увы, Дадли в ожидаемый восторг не пришел, напротив, когда ему объяснили, ЧТО из себя представляет палаточный лагерь, он рыдал белугой два дня подряд, практически не прерываясь. Он мог часами перечислять все телевизионные программы, которые пропустит за неделю пребывания «в какой-то дыре». Все это сопровождалось траурными завываниями тети Петуньи, утверждающей, что ее миленький сыночек совсем оголодает в этих диких условиях, без материнского внимания. В общем, можно с уверенностью сказать, что я подвергся массированной атаке сразу с двух фронтов, и жизнь на Тисовой улице превратилась в ад. Я и сам тихо проклинал этот бесполезный кемпинг на чем свет стоит, особенно если учесть, сколько несчастий он успел мне принести, еще даже не начавшись.

Вчера вечером напряженность в доме номер четыре по Тисовой улице достигла своего апогея. У тети Петуньи началась такая истерика, что мне пришлось давать ей успокоительные капли. К сожалению, до эффекта Успокаивающего зелья им было явно далеко, потому что тетя все равно прорыдала весь вечер. Она дала Дадли с собой столько еды, что я начал серьезно подозревать, что она отправляет его не в недельную школьную поездку, где нас, к слову сказать, и так будут кормить, а на пару месяцев куда-нибудь в Сибирь или в Сахару.

Тетя полночи носилась по дому, а поскольку шаги на лестнице в моем чулане всегда слышны очень хорошо, то я не смог толком выспаться. Так что мое теперешнее отвратительное настроение вполне объяснимо. В двухэтажном автобусе помещаются все вторые классы, включая и наш, позади едет второй автобус, который везет старшую группу – десятые классы. Судя по всему, задумка администрации заключалась в том, что старшие будут присматривать за малышами. От одной мысли о том, что ближайшую неделю я буду окружен детьми в возрасте восьми и шестнадцати лет, мне хочется завыть. Наверное, у меня на лице написано обещание медленной и мучительной смерти каждому, кто осмелится приблизиться ко мне хотя бы на пару футов, потому что, несмотря на то, что автобус забит до предела, а я сижу в одном из самых передних рядов, сидение рядом со мной пустует.

Когда мы приезжаем на место, мне становится совсем нехорошо. Наверное, несколько часов, проведенных в пути, должны были меня насторожить. В конце концов, небольшой парк, в котором, как я наивно представлял, мы проведем эту неделю, проживая в палатках и питаясь полуфабрикатами, приготовленными на костре, можно было найти и поближе к городской черте. Вместо этого перед нами темнеющей громадой возвышается лес. Более того, вдалеке виднеются горы. Очень невысокие, вряд ли их можно найти на картах, но все же горы. Кажется, в беспокойство впал я один, остальные восторженно переговариваются, гурьбой вываливаясь из автобуса. Я на секунду задаюсь вопросом: может, это у меня просто паранойя разыгралась, и этот лес на самом деле не настолько не вяжется с идеей школьного кемпинга? Вскоре миссис Терри, учительница биологии у старшей школы, собирает всех вокруг себя и немного разъясняет ситуацию:

– Дети, нам выпала уникальная возможность: эту неделю мы поживем не просто на природе, а в самом настоящем заповеднике! Его открыли для кемпинга только в этом году, так что, будьте добры, ничего не ломайте и не кидайте мусор на землю. Если вы будете хорошо себя вести, и все пройдет нормально, возможно, в следующем году сюда разрешат свозить больше групп. Чувствуете, какой здесь свежий воздух?

Она с восторгом в глазах поводит носом, за ней повторяют все остальные, и я, не выдержав, все-таки кривлюсь от отвращения. Ну что за идиотская идея – вывести малышню в заповедник на отдых? Я невольно задаюсь вопросом, сохранению каких видов животных способствует этот лесной массив. Искренне надеюсь, что не медведей Гризли. Я делюсь своими опасениями с оказавшейся рядом Хейли, но она отвечает, что у меня слишком мрачный взгляд на жизнь. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь в сторону.

– А теперь, дети, – говорит миссис Терри, – познакомьтесь с нашими инструкторами. Они будут заботиться о нашей с вами безопасности. Итак, поприветствуйте мистера Стивенсона, Роджерса, Фореста и Вербера.

Раздается дружный хор детских голосов, а я тем временем быстро скольжу взглядом по нашим новоявленным инструкторам. Изучаю. Все четверо высокие, широкоплечие, у каждого за плечами по большому рюкзаку и ружью. Я немного успокаиваюсь. С такими диких животных можно особо не бояться.

Затем нам раздают вещи из школьной собственности: палатки, спальные мешки и прочие походные принадлежности, и мы отправляемся в путь. Уже через десять минут я понимаю, что окончательно выдохся. Солнце печет так, что старый проеденный молью свитер противно липнет к телу и начинает ужасно колоться. Безразмерные джинсы Дадли сильно замедляют скорость передвижения, цепляясь за траву и кусты, а лямки тяжелого рюкзака оттягивают плечи. Я стискиваю зубы и молча продолжаю идти. Ничего, бывало и похуже. Рядом со мной движется толпа гомонящих детей. Замыкает процессию старшая группа и пара инструкторов. Кто-то заводит песню, остальные подхватывают. Я молча поражаюсь, как с такой тяжестью за плечами у них хватает дыхания на то, чтобы петь. Даже у Дадли хорошее настроение, похоже, он решил, что ради такого приключения можно и пропустить несколько серий мультфильмов. В нескольких футах передо мной идет миссис Паркер. Она разговаривает с одним из инструкторов, кажется, Роджерсом. На природе она выглядит необычайно оживленной, словно внезапно скинула несколько лет.

Когда мы наконец доходим до места, я буквально с ног валюсь от усталости. Но отдохнуть мне никто не дает: мы все начинаем устанавливать палатки. Получается это, к слову сказать, только у учителей, инструкторов, да еще у нескольких старшеклассников. Все остальные просто бестолково мельтешат вокруг. Место для лагеря выбрали относительно неплохое: это большая поляна, вокруг которой с одной стороны возвышается лес, а с другой прилегает довольно спокойная речка.

Я прохожу мимо рядов уже готовых палаток и залезаю в одну из тех, что ближе к лесу. С виду она крупнее остальных, но до магических аналогов ей очень и очень далеко. С грустью вспоминаю Чемпионат Мира по Квиддичу, где каждая палатка была размером с полноценную квартиру, а кое у кого – и с дворец. Разумеется, нашим маггловским палаткам до этого далеко. Они скорее напоминают нору какого-нибудь лесного животного: очень приземистые и с различными ответвлениями.

Когда я заканчиваю с осмотром и вылезаю наружу, миссис Паркер собирает наш класс возле себя и делает объявление:

– Итак, как вы, наверное, уже заметили, наши палатки очень большие и вместительные, – я недоверчиво поднимаю бровь, но мой взгляд успешно игнорируется. – Поэтому в каждой из них будет жить по пять человек из второго класса, плюс кто-нибудь из старшеклассников, чтобы присматривать за вами. Когда закончат устанавливать все палатки, можете выбрать, кто в какой хочет поселиться.

Все тут же начинают галдеть, толкаться и метаться из стороны в сторону. На меня снова накатывает раздражение. Плотно сжав челюсти и медленно считая про себя до десяти, чтобы успокоить нервы, я подхожу к той палатке, которую исследовал до этого. Далее остается самое легкое – кидать убийственные взгляды на каждого, кто рискнет приблизиться к моей палатке, не забывая раздраженно кривить губы. Увы, взгляды действуют не на всех. Так, Хейли тут же подходит ко мне, да еще и тащит с собой упирающуюся Сару Эшбоул.

– Ты пока в этой палатке один? – жизнерадостно спрашивает она.

– Ну один, – неохотно отвечаю я.

– Вот и славно, – расплывается в улыбке Хейли. – Тогда мы с Сарой к тебе присоединимся!

Судя по виду Сары, ей вовсе не улыбается жить в одной палатке со мной. Ну да, я угрюмый, раздражительный и циничный, я знаю, что это отпугивает людей, но в данном случае это даже во благо. Ладно, если уж придется делить с кем-то палатку, то пусть это лучше будет Хейли, на нее просто невозможно сердиться долго.

Вскоре, к моему удивлению, ко мне подходит кузен со своим дружком, Пирсом. У Дадли просто иммунитет к моим мимическим изыскам, поэтому сердитой миной его не проймешь. Но вот зачем ему это?

– Дадли, ты не перегрелся? – с легкой усмешкой спрашиваю я. – Тебе надо вон в ту палатку, – я указываю в сторону реки. – Видишь, там уже стоят Гордон, Малькольм и Деннис? Небось тебя ищут. Я даже отсюда вижу их озадаченные рожи. Так чего ты приперся сюда?

Пирс начинает глупо хихикать, но получает от Дадли тычок в ребра и затыкается. Я испытываю какое-то странное удовлетворение от того, что ему показали его место. Ну не люблю я этого мерзавца. Уж больно похож на крысу. И, ну да, на Петтигрю тоже. Ненавижу крыс.

– Это… – неловко начинает объяснять Дадли. – Мама мне сказала держаться рядом с тобой. Она считает тебя более, – он морщит лоб, явно вспоминая слова тети Петуньи, – сознательным, вот.

Я аж присвистываю от удивления. Похоже, тетя Петунья решила сделать из меня няньку для Дадли на время отдыха. Неожиданно.

– А этот тут что делает? – я кидаю холодный взгляд на Пирса.

– Ну, это, он мой друг, – Дадли неуверенно переступает с ноги на ногу, и я испытываю укол совести за свое мерзкое поведение.

– Друг, – медленно повторяю я. – Ну что ж, ладно, тогда заваливайтесь.

За всевозможными хлопотами по установке палаток, разбору вещей и подготовке места для костра я не замечаю, как наступает вечер. Я оглядываю внезапно ставшую тесной из-за обилия палаток поляну. Навскидку их тут около двадцати. Неудивительно, если учесть, какая прорва народу здесь собралась. Большинство учителей и старшеклассников продолжают устанавливать палатки. Они работают медленно и неохотно, от первоначального энтузиазма остались одни воспоминания. Тем временем малышня устроила непонятный шум. Я перевожу взгляд вбок и вижу какое-то столпотворение. Я подхожу поближе и понимаю, что источник шума – это группа моих одноклассников, устроившая рев по поводу того, что они голодные. Больше всех старается, как и следовало ожидать, Дадли. Меня это немного удивляет, ведь я точно помню, как тетя Петунья складывала в его рюкзак тонны продовольствия. Наверное, пожадничал. Несколько учителей в растерянности смотрят на детей, явно не зная, кого утешать первым. Миссис Паркер подходит к Дадли и что-то втолковывает ему участливым голосом, отчего я громко фыркаю. Кузена таким методом не успокоишь, наоборот, разорется еще громче, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Так и есть: от ультразвуковой сирены кузена начинают болеть уши. Теперь многие из тех, кто раньше не ревел, а просто стоял с расстроенным выражением лица, присоединяются к плачущим. По безнадежным лицам учителей я понимаю, что пора брать дело в свои руки.

– Так! – гаркаю я, проталкиваясь в центр толпы. – А ну заткнулись все, быстро!

– Гарри! – с укором восклицает миссис Паркер, однако реакция детей явно демонстрирует, что я на верном пути: они настолько возмущены таким резким обращением, что даже на пару минут замолкают.

– Хорошо, – мой голос ясно слышен в наступившей тишине. – Теперь перейдем к проблеме. Как я понимаю, весь этот кошмар вы устроили только потому, что проголодались?

– Я с самого утра ничего не ел, – опять воет Дадли.

– Тихо! – перебиваю его я. – Как говорится, слезами горю не поможешь. Хотите есть – тогда за работу!

– Где у нас вся еда? – обращаюсь я к миссис Паркер.

Она показывает на несколько крупных мешков возле ближней палатки.

– Великолепно! – я хлопаю в ладоши. – Так, Дадли, Пирс, Фрэнк, Ричард, несите сюда один из мешков с продуктами. Хейли, Сара, Мери, найдите в мешках посуду и наполните водой из реки вон ту большую кастрюлю, – я указываю в сторону большого чана, подвешенного над местом для костра. – Эван, Джек, Лиза, Саймон, идите к деревьям и найдите что-нибудь, чтобы развести костер. Остальные – будете помогать готовить.

– Раскомандовался тут, – бормочет Дадли, направляясь, тем не менее, к мешкам. К моему удовлетворению, никто больше не высказывает никаких претензий, и все поспешно переходят к делу. Я с довольной улыбкой разваливаюсь на траве, облокотившись на камень, и принимаюсь бодро раздавать дальнейшие указания тем, кто присоединяется к общей деятельности. Учителя помогают объяснениями и выполняют ту работу, с которой не могут справиться дети. Вскоре старшеклассники заканчивают с палатками, и все начинают трудиться над приготовлением предстоящего ужина, словно домовые эльфы. Убедившись, что все под контролем, я позволяю себе прикрыть глаза и чуть задремать, пользуясь тем, что в общей суете остальным не до меня.

Когда на огне бодро булькает каша с тушенкой, и все рассаживаются у костра, рядом со мной садится миссис Паркер.

– Надо же, – негромко говорит она. – Не ожидала от тебя.

– Чего? – я недоумевающее поднимаю брови.

– Такого командного тона, – с улыбкой поясняет она.

– Ах, это, – я слегка искривляю губы, так и не решив, что мне сейчас хочется больше: усмехнуться или поморщиться. – Управлять людьми совсем не сложно. Просто надо вести себя так, словно имеешь на это право. И словно знаешь, что делаешь. Знаете, вы были бы удивлены, если бы увидели, сколько людей предпочитают плясать под чужую дудку, лишь бы не думать собственной головой. Они почти готовы молиться на тех, кто способен свести их жизнь к выполнению простых указаний, за которыми следует похвала или кара. Предложите им все это – и в качестве бонуса они даже сами придумают себе какую-нибудь идеологию, оправдывающую их действия, – вот тут я уже горько усмехаюсь. – Знаете, почему многие люди так стремятся к власти над себе подобными? Потому что, по сути, ее совсем несложно получить.

Миссис Паркер заметно передергивает, и она отводит взгляд.

– Так странно, – произносит она после минутного молчания. – Слышать такие вещи от ребенка твоего возраста.

Я лишь пожимаю плечами. Да и что я могу ответить на такое заявление?

В этот вечер все засыпают очень быстро. Сказывается богатый событиями день. И только я еще долго лежу без сна, прислушиваясь к негромкому сопению соседей по палатке. Меня терзает какое-то смутное чувство, словно я что-то упускаю, что-то важное. Вот только никак не могу понять, что именно. Сквозь брезентовые стенки палатки слышно, как в лесу тяжело ухает филин, где-то стрекочут сверчки, журчит вода в реке. Я плотнее закутываюсь в тяжелое одеяло, ощущая неясную тревогу от близости леса, в котором мы – лишь незваные гости. В конце концов я рассеиваю вокруг себя простенькие чары тишины и забываюсь неспокойным сном.


Глава 14. Новая подруга.

Время кемпинга, как ни странно, проходит довольно-таки сносно. Правда, как я и ожидал, огромное количество людей вокруг действует на меня угнетающе. Уже через пару дней я начинаю искать уединения. Я надолго ухожу в лес, игнорируя запреты. К счастью, следить за нами поставили старшеклассников, а у них всегда находятся какие-то более интересные занятия.

Вот и сейчас я осторожно пробираюсь мимо куста, где, судя по звукам, уединилась парочка влюбленных десятиклассников. Благополучно миновав опасную зону, я углубляюсь в лесные дебри. В лесу я чувствую себя относительно спокойно. Он уже не кажется таким зловещим, я успел к нему привыкнуть. И, в конце концов, он просто не может оказаться опаснее Запретного леса, а в случае непредвиденных опасностей я смогу воспользоваться магией. Для менее радикальных случаев у меня в кармане лежит охотничий нож дяди Вернона. На охоту дядя все равно не ходит, но нож ему подарили сотрудники в честь юбилея его фирмы. Нож острый и красивый, больше даже напоминает кинжал. Изящное изогнутое лезвие переливается стальным блеском, а на янтарной рукоятке солнечные лучи рассыпаются сотней маленьких звезд. Дядя им не пользуется, а мне может пригодиться, с моей-то манией перестраховываться.

Я иду по мягкому лесному дерну, привычно обходя хрустящие веточки и листья, которые могут издавать шум. Моих шагов вообще не слышно. Военная привычка: когда знаешь, что стоит поставить ногу на высохшую ветку – и на треск в тебя выпустят Аваду, искусству бесшумных передвижений учишься очень быстро.

Я настолько погружаюсь в свои мысли, что неожиданный тихий голос звучит для меня, словно громовой раскат. Я вмиг подбираюсь и одним рывком разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, озираясь вокруг. Как ни странно, никого не видно.

– Я чую его. Чужак. Незнакомый запах. Опасссность, – шипящий голос идет откуда-то снизу, и я вдруг понимаю, что слышу парселтанг. Теперь уже зная, что искать, я быстро замечаю на земле черно-серебряную полоску. Чешуйчатое тело змеи переливается, когда на нее падают солнечные лучи, и я невольно любуюсь этой картиной.

– Я не причиню тебе вреда, – шиплю я, подходя ближе.

– Человек? – змея удивленно поднимает голову над высокой травой. – Говорящщщий. Поссследний раз предссставительницы моего рода видели говорящщщего в нашшших лессах много веков назззад. Говорящщщие давно покинули нашшш народ.

– Нассс просто очень мало, – объясняю я. – Только потомки Сссалазара Ссслизерина могут говорить на вашшшем языке. Ну, а еще я, но это ссскорее недоразззумение.

Я поближе рассматриваю свою новую знакомую и удивленно присвистываю. Черная Клеопатра, одна из самых ядовитых змей Англии, известных волшебникам. Сама она черного цвета, с замысловатым серебряным узором на спине и голове. Что примечательно, у каждой особи узор разный, он неповторим, как отпечатки пальцев у человека. Эти змеи довольно небольшого размера, не больше полутора футов в длину. В голове всплывает страница из справочника по ингредиентам для зелий. Вроде бы яд этой змеи является необходимым компонентом во многих противоядиях, а также в небольших количествах используется в сильных снотворных зельях.

– Ты волшшшебная, – шиплю я. – Как ты оказаласссь в этом лесу? Я не видел здесссь других волшшшебных животных.

Думаю, неопределенное покачивание головой могло бы сойти за пожатие плечами у людей.

– Значит, ты просссто плохо сссмотрел, Говорящщщий, – шипит она.

– Как тебя зовут? – я сажусь на корточки и с любопытством разглядываю змею.

– Сссиленссси-шшшакха-ссскорциссс, – с достоинством отвечает она.

С минуту я сижу молча, размышляя, вежливо ли будет переспросить.

– Ты можешшшь называть меня просссто Сссиленссси, – добавляет она, видимо, поняв причину моих затруднений.

– Хорошшшо, Сссиленссси. А я Гарри.

– Гарри? – змея произносит мое имя с трудом, умудрившись запнуться. – Ссслишком сссложное имя.

Я прикусываю язык, удерживая уже готовое сорваться едкое замечание

– Я буду зззвать тебя Говорящщщим, – сообщает змея.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь:

– Хорошшшо, я не против.

Силенси подползает ко мне ближе и пробует воздух раздвоенным языком. Пара непропорционально больших и острых, словно бритва, клыков напоминают мне, что только что я подружился с одной из самых ядовитых змей. Впрочем, сейчас она ведет себя более чем мирно.

– Ты теплый, – шипит Силенси. – И очшшень сссильный. Такой маленький змеенышшш и такой сссильный.

Неожиданно змея самым наглым образом взбирается ко мне на колени, и мне приходится усесться прямо на землю, чтобы она не свалилась. Я заключаю ее в теплое кольцо рук и она ложится, блаженно прикрывая глаза. Я чувствую, как магия змеи осторожно цепляется за невесомые нити моей собственной магии. Быть «батарейкой» для змеи очень странно, но мне интересно, что будет дальше, поэтому я ей не мешаю. Вскоре серебристые полосы на спине Силенси становятся ярче, словно светятся сами по себе, и магическое соприкосновение обрывается.

– Сссильный, – еще раз повторяет змея, довольно вздыхая. – Ты мне нравишшшься.

– Ты мне тожжже, – смеюсь я. – Ссс такой не сссоссскучишшься, одни клыки чего ссстоят.

– Сссейчассс тебе нечего бояться, Говорящщщий. Мои детенышшши вылупилисссь, и я не сссразззу убью того, кто приблизитссся к моему гнезду.

– Это утешшшает, – к сожалению, на змеином языке сложно язвить, поэтому Силенси не замечает в моих словах сарказма.

– Гарри, ты где? Отзовись, Гарри! – слышится откуда-то издалека.

– Ой, кажетссся, мое исчезссновение заметили, – шиплю я. – Мне пора.

– Возвращайссся сссюда позззже, Говорящщщий.

– Хорошо, Сссиленссси, я приду. Будь поблизосссти, я тебя найду.

Тут мне в голову приходит одна мысль, и я поспешно добавляю:

– И не кусссай никого из людей, пожалуйссста.

– Как ссскажешь, Говорящщщий.

– Ссспасссибо, – я облегченно улыбаюсь.

Змея соскальзывает с моих коленей и скрывается в плотной листве. Я поспешно иду на голоса. Густые деревья и кустарники неожиданно обрываются небольшой прогалиной, и я вижу здоровенную группу людей. Они кричат: «Гарри, ты где? Ау!» на разные лады. Возглавляет процессию необычайно бледная и суровая миссис Паркер.

– Да здесь я, не орите, – неохотно отзываюсь я, подавляя желание втянуть голову в плечи.

– Гарри, как ты мог! – разъяренный звучный голос миссис Паркер сильно бьет по ушам, и я чувствую себя провинившимся школьником. Впрочем, если подумать… то я и есть провинившийся школьник. – Да о чем ты только думал!

Однако дослушать эту, несомненно, впечатляющую тираду мне не удается. Меня сбивает с ног что-то светловолосое и рыдающие, и только потом до меня доходит, что это Хейли. Она беспрерывно повторяет: «Да как ты посмел, идиот?! Я боялась, что ты потерялся и умрешь!» и бьет меня кулаками в грудь. Весьма ощутимо бьет, надо заметить. Она утыкается мокрым от слез лицом мне в шею, не переставая истерически всхлипывать. На помощь приходит мистер Роджерс, один из инструкторов. Он стаскивает с меня Хейли, давая возможность подняться с земли.

Я неуютно переступаю с ноги на ногу, не решаясь встречаться с направленными на меня сердитыми и обвиняющими взглядами. В голове появляется абсолютно идиотская детская мысль, что лучше бы со мной и правда что-то случилось, тогда они по крайней мере не смотрели бы в этой своей осуждающей манере.

– Извините, – говорю я.

Тишина.

Я не выдерживаю и добавляю:

– Но искать меня не стоило. У меня все под контролем.

Вот тут разражается буря. Столько витиеватых эпитетов в свой адрес я не слышал уже давно. Поток их красноречия не иссякает минут пять, хоть по часам засекай. Я мысленно проклинаю свое полное неумение краснеть: проявление стыда могло бы значительно сократить экзекуцию. Вместо этого я стою, понурив голову, и мужественно все это терплю. Это весьма неприятно, но мерзкий голосок где-то внутри моей головы шипит голосом рассерженной Гермионы, что я все это заслужил.

Следующие дни я заперт в лагере, словно узник. За мной постоянно присматривают, нагружают общественной работой и припоминают полуторачасовые поиски. Я ужасно зол на Хейли и не собираюсь ее прощать. Как оказалось, именно она не смогла найти меня в лагере в тот злополучный день и подняла тревогу. Так что если бы не Хейли, то моя прогулка обошлась бы вполне благополучно. Время тянется нудно и монотонно. Нам выдают компасы и учат ориентированию на местности. Правда, для этого нам приходится отходить от нашей стоянки на несколько миль, потому что где-то поблизости, как объяснила миссис Паркер, находятся залежи железных руд, и из-за этого компасы немного барахлят.

Я выжидаю. Мне позарез надо смыться из лагеря хотя бы ненадолго. Силенси – очень любопытная змея. Ну где я еще встречу Черную Клеопатру? Они же редкие до ужаса! А все из-за их ценности в зельеварении. Сейчас этот вид защищается Министерством Магии, но ингредиенты из частей этих змей все равно нелегально поступают в продажу. Так что тот факт, что я встретил ее в природе, да еще и в маггловском заповеднике – большая редкость. Ну, а кроме того, я дал ей обещание.

Именно из-за своего обещания я и крадусь в сторону леса в три часа ночи. Мое предприятие довольно-таки опасно, но на всякий случай я прихватил с собой охотничий нож. Мне удается незаметно выйти из лагеря и даже найти давешнюю полянку, где я встретил Силенси. Вскоре в кустах раздается шорох, и ко мне выползает змея, красиво переливаясь в лунном свете серебряными узорами.

– Я думала, что ты не придешшшь, Говорящщщий, – с укором шипит она.

– Изззвини, не мог выбратьссся, – отвечаю я, садясь на камень и затаскивая змею на колени.

– Приходи чащщще, я ссскучаю.

– Бросссь, мы виделисссь всссего один раззз, – улыбаюсь я.

– Нечасссто встретишшшь Говорящщщего, – Силенси говорит таким тоном, словно это все объясняет.

– Ну тогда извини. Я ссскоро уезжаю отсюда. Я не сссмогу больше приходить к тебе.

– Возьми меня с сссобой, – сонно шипит Силенси, пригревшись у меня на руках.

– Я не могу. Вряд ли мне разрешшшат держать дома змею.

– Это будет нашшшей тайной, – если бы змеи умели улыбаться, то сейчас, готов поклясться, на губах Силенси играла бы лукавая улыбка.

– Мы на сссможем сссохранить это в тайне. Тебе придетссся выползззать на охоту, и тогда тебя найдут.

– Глупый змеенышшш, – шипит Силенси. – Ты не понимаешшшь? Когда ты рядом сссо мной, мне не надо охотитьссся.

– То есссть как это? – в полном ступоре спрашиваю я.

– Ты сссильный, – объясняет змея. – Когда ты рядом, мне не надо питатьссся.

До меня медленно доходит, что змея, фактически, паразитирует на моей магии, как бы она сама это не называла. Но сама идея завести Черную Клеопатру в виде домашней любимицы более чем привлекательна. Смогу ли я прятать ее от Дурслей? И – что еще более важно – смогу ли я заставить ее никого не кусать?

Я все еще раздумываю над ответом, когда тишину леса прорезает громкий треск веток и шорох травы.

– Прячьссся, – шиплю я, и Силенси вмиг заползает в мой рукав и обвивается вокруг руки черной лентой.

Я напряженно вглядываюсь в темноту, разыскивая источник ужасного шума, но он начинает отдаляться. Я осторожно крадусь следом, заинтересованный тем, что могу обнаружить. Я иду довольно долго и уже решаю повернуть назад, чтобы не заблудиться, как вдруг среди шума травы и треска веток слышу чьи-то голоса. На миг у меня перехватывает дыхание от ужаса. Глупые дети сбежали из лагеря и наверняка заблудились! А с тем шумом, который они издают своими передвижениями, мне удивительно, что они еще не перебудили всех диких зверей в округе. Видимо, чувствуя мою тревогу, Силенси плотнее обвивается вокруг моей руки и издает низкое предупреждающее шипение.

– Не волнуйссся, Сссиленссси, – успокаивающе шиплю я. – Всссе в порядке, – а потом прибавляю почти про себя. – Во всяком случае, хотелось бы на это надеяться.

Я бросаюсь к источнику шума, уже не обращая внимания на ломающиеся под ногами ветки, продираясь сквозь колючие заросли кустарника. Похоже, это становится моей ошибкой, потому что издалека слышится чей-то испуганный возглас, и преследуемые тоже переходят на бег. Через несколько мучительных минут этой адской гонки я приближаюсь к ним достаточно близко, чтобы они смогли расслышать мой голос через производимый ими же самими шум.

– Остановитесь, идиоты! – ору я, изнемогая от адской боли в боках.

После третьего окрика спереди слышится грохот падения и чей-то вскрик, а потом все затихает. Когда я продираюсь сквозь густой кустарник и оказываюсь на небольшой прогалине, моим глазам предстает чудная картина: на земле здоровенной кучей растянулся Дадли, над ним склонился Пирс, помогая подняться. В паре шагов от них стоят притихшие и испуганные Хейли и Сара, а чуть поодаль стоит Дерек, десятиклассник, призванный присматривать за нами и, соответственно, живущий с нами в одной палатке. Дерек настороженно и напряженно всматривается в кусты, сквозь которые я продираюсь, поэтому мое появление заставляет его подпрыгнуть от неожиданности.

– Какого черта вы здесь делаете?! – накидываюсь я на них, пытаясь избавиться от прицепившихся к одежде острых веток.

– Что мы здесь делаем? – орет в ответ Дерек тонким от напряжения голосом, нависая надо мной зловещей черной фигурой. – Это что ты здесь делаешь? Какого черта ты снова сбежал, да еще и посреди ночи? Тебе что, один раз потеряться мало было?

– Потеряться? – я уже не ору, я шиплю от злости. – Тогда все было под контролем! А вот сейчас мы все действительно потерялись! Ты помнишь, как возвращаться назад? Зачем вы все вообще сюда приперлись?

– Тебя искать, маленький идиот! Это же тебе не сидится в лагере, все в лес погулять тянет.

– А учителей позвать никак не догадались?

– Ага, а у меня потом из-за тебя проблемы будут, – обиженно заявляет Дерек. – Мол, недосмотрел, отпустил. А так мы сейчас все спокойно вернемся обратно, и никто ничего не узнает.

– А этих ты зачем, скажи на милость, с собой взял? – я киваю в сторону готового разреветься Дадли, у которого на коленке заметная ссадина, и в нерешительности топчущихся возле него Пирса, Хейли и Сару.

– Как зачем? Чтобы тоже не потерялись! – фыркает Дерек. Мне остается лишь пораженно качать головой.

– Ладно, потом об этом поговорим. Сейчас мне очень хотелось бы узнать, знаешь ли ты, как отсюда выбраться?

– Проще простого! – усмехается Дерек, бросая на меня пренебрежительный взгляд. – Нам туда! – и машет рукой куда-то влево, где кустарник чуть расступается.

Минут десять мы идем молча, лишь Дадли хнычет, что у него болит колено. Вскоре меня начинают одолевать странные подозрения. Лес не редеет, как должен бы при приближении к нашей поляне, а напротив, становится все гуще. В груди растет какое-то совсем нехорошее предчувствие, причем никак не связанное с тем, что мы, кажется потерялись. Я в любом случае смогу вытащить нас всех отсюда с помощью магии, правда, пока не решил, как сделать это незаметно от остальных. Нет, меня гложет что-то другое, чуть уловимое, словно липнущие к лицу невидимые ниточки паутины. Где-то внутри подтренькивает тревожный звоночек, но я еще не совсем понимаю, о чем меня предупреждает подсознание. Силенси напряженно, почти до боли обвивает мою руку шершавым чешуйчатым телом, и тут, словно опрокинутый на голову ушат холодной воды, на меня сходит осознание. Дьявол, это магия! Чертовски сильный магический барьер совсем рядом. От него тоненько звенит воздух вокруг, я могу чувствовать его прямо кожей. Как я мог заметить его так поздно? И чего нам всем это будет стоить?

– Дерек, стой! – ору я, бросаясь вперед. Возможно, я успею. Главное, не пересечь сейчас барьер, а не то… Мне даже страшно подумать, зачем он здесь, в этой глуши, и чем может обернуться для нас его пересечение.

– Отвали, шмакодявка, – небрежно отзывается десятиклассник, продолжая переть вперед.

Я в отчаянии бросаюсь вперед и хватаю его за рукав, но понимаю, что опоздал. Барьер тоненько звенит от соприкосновения с моей собственной магией, и я с ужасом чувствую, как искажается окружающее пространство, как замирает время, размываются краски. Рывок, словно при аппарации – и мы уже, я знаю, за десятки миль от того места, где были секунду назад.


Глава 15. Потерянные.

– Отвали, я тебе сказал! – рявкает Дерек. – Я знаю, куда идти, ясно тебе?

«Ни хрена ты не знаешь, тупой маггл, – думаю я про себя, скрипя зубами от отчаяния. – Ты даже искажения пространства не заметил!»

Но больше, чем на Дерека, я злюсь на самого себя. Теперь я понимаю, как попала в маггловский заповедник Черная Клеопатра. Все проще простого: барьер нацелен на магию, причем такую, которая оставляет четкую ауру. У всех магических животных она несколько иная, исключение – те, кто использует магию как питание в чистом виде, у них она тоже сохраняется в виде некой оболочки. Например, как недавно выяснилось, одна небезызвестная змея. И то, что я все это время принимал за маггловский заповедник, на поверку оказалось очень даже магическим, огороженным специальным барьером, который активируется магией. А что самое ужасное – в этом месте я даже не могу колдовать, потому что любое колдовство здесь отследят в два счета. Магические заповедники всегда усиленно охраняются, так что стоит мне применить хоть одно заклинание – и оно тут же привлечет сюда толпу борцов с браконьерами.

– Дерек, черт тебя дери! – ору я. – Признай наконец, что мы заблудились, и давай остановимся и подумаем, что теперь делать.

– Мы не заблудились, понял? – он так резко оборачивается, что на миг напоминает опасного зверя, и мне приходится бороться с ощущением, что он вот-вот клацнет зубами. Я вглядываюсь в его бледное лицо, отмечаю лихорадочно блестящие глаза, судорожно сжатые кулаки и понимаю, что он до чертиков боится. Он тоже уже понял, что мы заблудились в этом лесу, но боится признаться в этом. Возможно, даже самому себе.

– Я понял, Дерек, успокойся, – мой голос звучит неожиданно устало, и он вздрагивает, как от удара. Действительно, чего я еще могу ждать от обыкновенного пятнадцатилетнего подростка, застрявшего в лесу с группой второклассников? И даром, что он выше меня ростом, все равно вытаскивать нас всех отсюда придется мне. К тому же, это справедливо, потому что не будь с ними мага, барьер просто не сработал бы. – Все, пойдем дальше, если ты так хочешь.

Дерек передергивает плечами и отворачивается. Хейли и Сара начинают испуганно похныкивать, но он так на них рявкает, что они замолкают. Дальше мы идем молча.

Я с ужасом замечаю, как меняется окружающая местность. Деревья тут мрачнее, куда более древние, чем те, что росли возле нашего лагеря. Звуки здесь – и то другие. Сквозь тишину отчетливо слышен шум наших шагов. Время от времени откуда-то раздается опасное шипение или резкий крик какой-нибудь лесной твари. Если приглядеться, то можно разглядеть под ногами магические травы и грибы. При мысли о том, что где-то поблизости бродят еще и магические животные, вроде акромантулов и мантикор, я чувствую, как волосы на голове встают дыбом. Мерлин, они и не представляют, куда мы все попали!

Пока наш маленький отряд уныло бредет сквозь чащу, а возглавляющий его Дерек подпрыгивает от страха при каждом постороннем шуме, я погружаюсь в свои невеселые мысли. Дерека сейчас останавливать бесполезно. Пусть лучше поводит детей по лесу, выдохнется, они тоже выдохнутся, и всеобщая истерика наступит только завтра. Я же лихорадочно продумываю, как выбраться обратно в маггловскую часть леса. Ночью это смотреть бесполезно, по крайней мере потому, что в такой кромешной темноте ничего не видно. Я на всякий случай запоминаю расположение созвездий над головой, но окончательные выводы можно делать только при свете дня, когда будет видно, с какой стороны деревьев больше мха, видны ли где-нибудь вдалеке горы и так далее.

Мне невольно вспоминается Даремская операция. Тогда я и другие авроры две недели шли по практически непроходимому лесу с множеством болот, не имея возможности использовать магию. Там у Упивающихся Смертью висели очень чувствительные поисковики, отлавливающие магию, а нам требовалась внезапность. Многие, кто участвовал со мной в той операции, впоследствии утверждали, что за всю войну она была самой тяжелой. И я отчасти могу с ними согласиться, потому что после двух недель, проведенных в поистине адских условиях, где нам приходилось охотиться на диких животных, пить грязную болотную воду и ночевать в сырых пещерах или под открытым небом, мы были настолько уставшими, что когда дошли непосредственно до Упивающихся, с нами расправились в два счета. Авроров было в несколько раз больше, чем Упивающихся, но выжила только десятая часть. Многим тогда не повезло так, как повезло мне. Так или иначе, но что-то мне подсказывает, что вспомнить старые навыки выживания придется в самое ближайшее время.

Еще через пару часов плутаний Дадли садится прямо на землю и начинает реветь. Сара и Хейли некоторое время нерешительно смотрят на него, потом их губы начинают дрожать и они тоже ударяются в рев. По взгляду Пирса я понимаю, что очень скоро он будет в точно таком же состоянии.

– Дерек! – зову я. – Вот теперь точно остановись. Дальше нам не уйти, – я со вздохом показываю на остальных.

– Хватит реветь! – злобно накидывается на них десятиклассник. – А ну встали и пошли!

Вот теперь Пирс тоже не выдерживает и разражается рыданиями. Я снова вздыхаю.

– Послушай, – я обращаюсь к парню спокойным голосом и говорю медленно, словно обращаюсь к идиоту. Ничего, в таком взвинченном состоянии по-другому до него не дойдет. – Они никуда не пойдут. Они устали, проголодались, а Дадли еще и ногу ушиб. Сейчас ты уже можешь признать, что мы заблудились. Мы плутаем уже несколько часов, а лагеря все не видно. Так что сегодня ночью мы отсюда точно не выберемся. Самое разумное – это подумать о ночлеге. Все остальное – завтра.

Дерек, который до этого всем своим видом выражал молчаливый вызов каждому, кто осмелится ему возразить, сразу как будто бы слабеет и оседает на землю. Теперь он выглядит смертельно испуганным и несчастным, его глаза выражают безысходность.

– Ну хоть ты не раскисай, – с досадой шепчу я, подходя к нему и заглядывая в испуганные карие глаза. – Надо позаботиться об этих, – я киваю в сторону хлюпающих носами одноклассников.

Он кивает и с видимым усилием поднимается на ноги.

– Так, все за мной, я недавно видел неплохое место для ночлега, – командую я намеренно бодрым голосом.

Все настолько вымотаны, что идут за мной без возражений. Я привожу их к небольшой поляне, покрытой невысокой травой и мхом и окруженной кустарником. Под моим чутким руководством они очень осторожно обходят кусты. Лунный шиповник – растение довольно ядовитое, как правило, отпугивает большинство вредоносных тварей. Смутно вспоминаются давние разглагольствования Снейпа об использовании ягод этого куста, собранных в определенный момент лунного цикла, но ничего конкретного я припомнить не могу.

– Ну, вот и пришли, – говорю я. – Можно ложиться. Осторожнее с кустами, я где-то читал, что они ядовитые, – я пытаюсь придать голосу как можно более нейтральный оттенок.

– Ядовитые? – с сомнением спрашивает Дерек, походя прямо к длинному шипу. – Впервые такой вижу.

– Ну да, это же заповедник, тут редкие растения, – говорю я, поспешно оттаскивая его от куста.

Вскоре все ложатся прямо на землю. Дадли поначалу хнычет, что ему холодно и жестко, но я в весьма категоричной форме заявляю, что если ему не нравится, то он может валить дальше ходить по лесу, и он тут же замолкает. Некоторое время я прислушиваюсь к тишине, а потом глубокое ровное дыхание, доносящееся со всех сторон, говорит мне о том, что все уснули. Я намеренно сажусь на неудобный камень и протираю глаза, пытаясь прогнать сон. Рукоятка охотничьего ножа, плотно зажатая в руке, оказывает успокаивающее действие. Я напряженно вглядываюсь в темноту и прислушиваюсь к каждому звуку. Если к нашей стоянке слишком близко подойдет какая-нибудь тварь, мне надо быть настороже. Что-то мне подсказывает, что впереди у меня очень долгая ночь.


*****

Я просыпаюсь от того, что солнечные лучи падают на глаза. Мигом подскакиваю и мысленно даю себе пинок за потерю бдительности. Черт, как я умудрился заснуть? Осмотревшись, я обнаруживаю, что отрубился прямо на том самом жестком и неудобном камне, на который уселся накануне. Теперь все тело ломит, а правая нога, каким-то образом оказавшаяся подвернутой под тело, и вовсе затекла так, что я ее не чувствую. Часы показывают шесть утра, значит, спал я не больше трех часов. Но кто знает, что могло за эти три часа с нами со всеми приключиться?

Я поднимаюсь и оглядываюсь кругом, осторожно обходя спящих ребят. Делаю мысленную заметку, что, пока не выйдем из леса, надо будет придумать что-нибудь для ночлега, чтобы не так мерзнуть. Земля холодная, а если кто-нибудь из моих случайных спутников заболеет чем-нибудь вроде воспаления легких, нам всем придется очень несладко. К тому же, ночью было так холодно, что ребята несколько раз просыпались, и в итоге заснули одной тесной кучей, чтобы хоть немного согреться. Я тихо разговариваю с Силенси, стараясь выведать у нее, не знает ли она, как добраться до барьера. К сожалению, змея в таком же неведении, как и я сам. Более того, она даже не помнит, как пересекла его когда-то самостоятельно. Я удрученно вздыхаю, и дальше мы с рептилией разговариваем о всяких пустяках, чтобы скоротать время.

Через пару часов просыпается Дерек, а за ним и все остальные.

– Я хочу есть, – жалобно ноет Дадли.

– Поздравляю, – неожиданно огрызаюсь я. – Тогда тебе стоило захватить с собой свой рюкзак, до отвала набитый едой. Потеряться с ним было бы куда лучше, чем без него!

– Т-так м-мы все-таки потерялись? – испуганно спрашивает Хейли.

– Хейли, милая, это стало ясно еще вчера! – рявкаю я, и ее глаза наполняются слезами. Сара тоже начинает шмыгать носом, но это лишь злит меня еще больше. Меня бесит эта ситуация, бесит, что мне надо каким-то образом вывести этих детей из леса, а они ничуть не собираются облегчать мне задачу.

– Да успокойтесь вы, – зло шиплю я. – Сейчас не время играть в капризных детей! Да, у нас неприятности, значит, надо собраться, а не разводить нюни. Ну проявите вы хоть каплю здравого смысла!

– Ну, и что же ты предлагаешь? – угрюмо спрашивает Дерек. Кажется, ему не особо верится в то, что я смогу вытащить нас всех из этой ситуации. Мне, впрочем, тоже в это не особо верится, но свои опасения я предпочту держать при себе.

– Во-первых, надо определить, в каком направлении двигаться, чтобы выбраться из леса.

Дерек достает из кармана куртки компас и пристально всматривается в стрелки.

– Что за фигня?! – в конце концов восклицает он.

Я уже знаю, что он там увидел, но, тем не менее, бросаю взгляд на компас. Как и следовало ожидать, от большого количества магии вокруг стрелка бешено вращается по кругу. Зато теперь ясно, что никаких залежей железных руд рядом нету, а компасы в лагере не работали по несколько другим причинам.

– Значит, по компасу нам ничего не определить, – равнодушно замечаю я. – Зато я помню, что вон те горы, – я указываю рукой вдаль, – со стороны лагеря казались гораздо отдаленнее и были повернуты к нам под другим углом.

Затем я подхожу к одному из деревьев и старательно выискиваю нужный мне сорт мха. К счастью, он вскоре обнаруживается. У самого основания дерева и совсем немного, но это хоть что-то. Этот вид мха, Королевский Лишайник, тяготеет к искусственно созданным магическим стенам, пространственным искажениям и так далее. Его назвали Королевским, потому что в старину он особенно разрастался вокруг королевских замков, где маги ставили самые сильные магические барьеры.

– Нам в ту сторону, – я указываю рукой в том направлении, куда смотрит небольшой нарост мха. Значит, там барьер ближе всего. В конце концов, нам необязательно выходить к нашему лагерю. Достаточно просто выйти в маггловскую часть леса, а там уж нас найдут.

– С чего ты взял? – с подозрением спрашивает Дерек.

– Ну, мох на деревьях всегда растет с северной стороны, – я указываю на другую часть дерева, где растет на этот раз обычный, не магический мох. – А нам на запад, это я точно помню, - лгу я.

– Ну тогда пойдемте, – соглашается он.

Мы осторожно обходим ядовитые кусты и снова продираемся сквозь густой лес. На этот раз впереди иду я, а замыкает процессию Дерек, он же следит, чтобы никто не потерялся. Где-то через полчаса Дадли, Пирс и Хейли начинают жаловаться, что хотят есть. Сара молчит, но судя по ее виду, она тоже ужасно проголодалась.

– Пожалуй, пора сделать привал и поесть, – заявляю я.

– Что-то я не заметил, чтобы у кого-нибудь из нас была еда, – саркастично замечает Дерек.

Но я полностью невозмутим:

– Это лес, Дерек! Тут везде сплошная еда, просто надо ее добыть.

– А я уже нашла! – радостно заявляет Хейли.

Я перевожу взгляд с Дерека на Хейли и с ужасом вижу, что она тянется к Дикой Резоре, ядовитому кусту, привлекающему жертв своими крупными красными ягодами с сильным фруктовым ароматом. Я в один прыжок подскакиваю к Хейли и выбиваю оторванную с куста ягоду у нее из рук. Она кажется возмущенной моим поведением, но когда переводит взгляд на мое лицо, то ойкает и в ее глазах появляется страх.

– Никогда, – рычу я, придвигаясь вплотную к ее лицу, – никогда, слышишь, не смей есть грибы и ягоды, если не уверена на все сто процентов, что они не ядовитые! Это ясно? – теперь я обращаюсь ко всем. Они испуганно кивают, Дерек фыркает с видом «ой, не учите меня таким элементарным вещам!». Я прожигаю его взглядом, но ничего не говорю.

– Кстати, на будущее, – обращаюсь я к Хейли. – Здесь большинство ягод ядовитые, так что без моего разрешения к ягодным кустам и приближаться не смей.

– Ну раз ты такой умный, – обиженно начинает Дадли, – то скажи, что нам тогда остается есть, если к ягодам приближаться ты так прямо запрещаешь?

– И правильно, черт подери, делаю! – взрываюсь я. – Еще не хватало, чтобы вы все тут перетравились! А заботы о завтраке предоставь мне, все равно сам ничего не сделаешь.

С этими словами я иду дальше по лесу. Сзади начинает доноситься обиженное ворчание, сильно похожее на бунт на корабле. Я могу лишь усмехнуться. Вот она, психология людских масс в действии. Они почему-то уверены, что все так и жаждут взять над ними контроль, и свято верят в то, что если уж они подчинятся кому-то, то этот кто-то (а в данном случае я) ответственен за все их нужды и желания. А если им по каким-то причинам плохо, то виноват в этом один рулевой.

Я пристально смотрю вокруг, выискивая хоть что-нибудь, способное сойти за завтрак. В этом лесу огромное количество зверья, к счастью, не только магического, но милая способность моих спутников громко ворчать и передвигаться, словно стадо гиппогрифов, отпугивает их всех с нашего пути. Мы проходим мимо разлапистой ели, и крупный кулик срывается с ветки и улетает прочь, испугавших производимого нами шума.

– Останавливаемся! – командую я, перебивая громкое ворчание Дадли. – Стойте здесь, а я мигом.

С этими словами я хватаюсь за нижнюю ветку ели и принимаюсь по-обезьяньи карабкаться наверх.

– Эй, ты куда? – испуганно кричит Дерек с земли. – Не разбейся, а то когда мы вернемся, мне же голову за тебя оторвут!

Поразительно чуткий мальчик, какая забота о других! Я бы сострил на эту тему, но сейчас все мое внимание сосредоточено на том, чтобы и правда ненароком не свалиться. Лезть приходится долго, почти до самого верха. Ветки там тоньше и куда более хрупкие, но мне с моим весом не грозит их ненароком сломать. Наконец, я вижу сплетенное из сухих веток гнездо, с которого слетела испуганная птица. В нем – четыре сизоватых яйца. Не густо, но сойдет. Спускаясь вниз, я пару раз чуть не срываюсь с веток дерева, потому что цепляться приходится одной рукой, другая занята «добычей».

Оказавшись на земле, я облегченно вздыхаю. Мои спутники обступают меня со всех сторон и с сомнением окидывают взглядами серые в мелких крапинках птичьи яйца.

– А это, думаешь, не ядовито? – опасливо спрашивает Хейли.

– Это полностью безопасно. Худшее, что нас может поджидать – это если подходит срок появления птенцов на свет, – я смотрю на их озадаченные лица и любезно поясняю. – Тогда наш завтрак будет… хм… не особенно аппетитным.

Теперь их лица выражают такой ужас и отвращение, что мне приходится сдерживать улыбку.

– Ну, и как мы будем их готовить? – скептически поднимает бровь Дерек.

– Зачем готовить? Съедим сырыми, – предлагаю я.

– Я не буду, – подает голос Сара. – Тогда мы точно отравимся. Так, во всяком случае, говорит моя мама, – неуверенно добавляет она. – Нельзя есть еду сырой.

Я закатываю глаза:

– Это все глупости, Сара. У нас нет особого выбора.

– Все равно не буду, – настаивает она. – Я не хочу, чтобы у меня потом болел живот!

– Ну, как хочешь, – я равнодушно пожимаю плечами. – Можешь сидеть голодной.

– Тогда я тоже буду сидеть голодной! – гневно восклицает Хейли. – Неужели не понятно, что Сара права? Их надо сварить! Тем более, если в них, как ты выразился, птенцы… – ее заметно передергивает.

Я обвожу остальных пристальным взглядом, но их вид тоже выражает нерешительность. Мне ничего не остается, кроме как капитулировать.

– Черт с вами, разведем костер. Идите за мной!

Они подчиняются. Солнце уже высоко встало над верхушками деревьев; близится полдень. Позади себя я больше не слышу недовольного бормотания, только тяжелое дыхание и топот ног. Моя раздраженность неожиданно сходит на нет, уступая место жалости. Пожалуй, я жду слишком многого от восьмилетних детей. Они напуганы, устали, проголодались и, в конце концов, вымотаны до крайней степени. И мои жалкие попытки заботиться о них – это слишком мало, а большего я и не могу предложить. В конце концов я прихожу к выводу, что меня злит сама ситуация. На меня давит слишком острое чувство ответственности за других, которого я не испытывал уже очень давно.

Мы приближаемся к невысоким склонам гор, вокруг попадается все больше камней, лес здесь гораздо более редкий. Идти становится легче, потому что заросли кустарников тут не такие густые. Я старательно обвожу взглядом окружающую местность в надежде найти подходящее место для костра. Я обнаруживаю его довольно скоро: несколько камней, образующих неровный круг, идеально подходят на эту роль. Я отдаю наш будущий завтрак Дереку, как самому сознательному, а сам сажусь на колени прямо в пыльную желтую землю и руками вырываю в земле, в центре каменного круга, небольшое углубление. Забираю у Дерека птичье гнездо с четырьмя сизоватыми в крапинку яйцами, кладу их в углубление и присыпаю небольшим слоем песка. Не знаю, можно ли их таким образом «сварить», но попробовать стоит.

По моему указанию ребята натаскивают всевозможных веток, палок, трухлявых деревяшек и скидывают это все в кучу на образовавшуюся горку земли. Я кладу перед собой ворох тоненьких веток, которые легко будет воспламенить, придирчиво выбираю пару камней, из которых можно высечь искру, и приступаю к монотонной работе. Остальные рассаживаются прямо на земле недалеко от меня и наблюдают за моими манипуляциями с таким видом, словно ожидают чуда. Некоторое время камни просто бьются друг о друга безо всякой реакции, и выражение лиц ребят сменяется безнадежностью.

– Это бесполезно, – мрачно заявляет Дерек.

Однако я продолжаю работу, и уже через минуту из камней вылетают первые искры. Вскоре они цветным дождем падают на пучок хвороста, и ветки вспыхивают. Я беру вспыхнувший хворост двумя длинными палками, словно щипцами, и кидаю его в общую кучу веток и трухлявых деревяшек. Когда костер разгорается, и я уже могу не беспокоится о том, что малейшее дуновение ветерка его потушит, я перевожу взгляд на остальных. У них на лицах застыло выражение какого-то священного восторга, будто бы только что я не высек искры самым что ни на есть первобытным образом, а применил мощнейший Инсендио.

– Что? – я непонимающе вскидываю брови.

– К-как ты это сделал? – выражает, судя по всему, общую мысль Дерек.

Я громко фыркаю и пожимаю плечами:

– Как простой… – слово «маггл», готовое сорваться с губ, остается невысказанным, и я запинаюсь, судорожно подбирая что-нибудь другое, – дикарь, – несколько неловко заканчиваю я.

– Я не о том, – отмахивается десятиклассник. – Где ты этому научился?

– Нигде. Это же простая физика. Понимаешь, от трения друг о друга камни…

– Ладно, ладно, я понял, – с досадой обрывает меня Дерек. – Не бери в голову.

Я недоуменно пожимаю плечами и отворачиваюсь, так и не поняв, что он хотел от меня услышать.

Мы сидим у костра около часа, наслаждаясь исходящими от него волнами тепла. Отсыревшая за ночь одежда высыхает и снова начинает согревать. Я несколько раз ухожу в лес, выискивая дерево поплотнее, от которого останутся наиболее горячие угли. Во время одной из таких вылазок я натыкаюсь на куст Меллитуса. Он, слава Мерлину, не ядовитый. Магические свойства у него очень слабые, его плоды, как правило, используют в лекарственных зельях для смягчения неприятных вкусовых качеств. Обычно его плоды вкусные, но в это время года они еще не успевают созреть. Однако я все равно срываю несколько штук. Они наверняка будут сильно кислить, но в нашем положении привередничать не приходится.

Я возвращаюсь к костру и сваливаю свою добычу на один из торчащих из земли крупных камней.

– Это что? – спрашивает Пирс, понюхав один из желто-розовых плодов и презрительно сморщив нос. Так он стал еще сильнее походить на крысу.

– Дополнение к завтраку, – хмуро сообщаю я. – Кто не хочет, может не есть.

Пирс тут же принимает кроткий вид, и больше возмущений я не слышу.

Прикончив скудный завтрак, мы отправляемся в дальнейший путь. Я вновь нахожу у корней деревьев Королевский лишайник, с радостью отмечая, что его стало чуть больше. Значит, мы на верном пути.

Поняв, что голодная смерть нам вроде бы не грозит, ребята ведут себя повеселее. Я иду впереди нашего маленького отряда, моя правая рука лежит в кармане, зажав рукоятку охотничьего ножа. Вокруг левой руки обвилась кольцами Силенси. Она почти все время дремлет, но, тем не менее, присутствие одной из самых ядовитых змей в Британии внушает некоторую уверенность.

Мы идем весь день напролет. Я шагаю абсолютно молча, хотя, судя по бормотанию за моей спиной, ребята о чем-то разговаривают. Я не особо прислушиваюсь: я целиком сосредоточен на том, чтобы вовремя обнаружить опасность. Когда начинает смеркаться, я понимаю, что пора сделать привал и устроиться на ночевку. Мы вновь поворачиваем направо, в сторону гор, где больше камней и меньше вероятность наткнуться на каких-нибудь отнюдь не добродушных обитателей леса. Впереди, за кустом, вижу какое-то шевеление. Знаком приказываю остальным остановиться и заткнуться. Они никак не реагируют на мою жестикуляцию, поэтому я шепотом велю им замолкнуть. Осторожно выступаю вперед, стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка. Медленно и плавно вынимаю из кармана длинный охотничий нож. Одним молниеносным, четко выверенным движением метаю его вперед. Из-за кустов раздается отвратительный хлюпающий звук, с которым стальное лезвие пронзает живую плоть. Я продираюсь сквозь хлесткие ветки и равнодушным взглядом окидываю тушку мертвого кролика, пригвожденного к земле моим ножом. Что ж, проблема ужина решена. У меня за спиной раздается громкий треск веток, свидетельствующий о том, что остальные двинулись за мной. Они подходят ко мне как раз в тот момент, когда я вынимаю из своей добычи нож и несколько брезгливо вытираю его о траву. Заглянув мне через плечо, Хейли и Сара одновременно визжат и отскакивают в сторону.

– Что на этот раз? – раздраженно спрашиваю я, сдавливая начинающие противно пульсировать виски.

– Ты… ты убил его! – с негодованием кричит Хейли.

– Ну да, – я искренне не понимаю, чего она пытается от меня добиться.

– Как… как ты мог? – ее щеки начинают пылать от гнева. – Он же такой маленький и беззащитный!

– Хейли, я добыл нам ужин! – я старательно подавляю собственное раздражение, но оно все равно прорывается наружу.

– Я не буду есть убитого кролика, – заявляет она, скрещивая руки на груди.

– Как пожелаешь, дело твое, – я пожимаю плечами и поднимаю с земли кроличью тушку.

Когда мы снова трогаемся в путь, чтобы разыскать удобное место для ночлега, меня нагоняет Дерек.

– Откуда у тебя этот нож? – спрашивает он, указывая на торчащую из кармана рукоятку.

– Вообще-то, этот дядин, – объясняю я. – Но я решил, что на этой неделе мне он будет нужнее. И не прогадал, – я улыбаюсь, думая о том, что, в сущности, все могло быть и хуже.

– Где ты научился так с ним обращаться? Попасть в кролика с такого расстояния, да еще и не видя цели… - он качает головой. – Я бы так не смог, – его глаза блестят подозрением и любопытством.

– Просто повезло. Случайно попал, – голос все равно звучит напряженно, и я тороплюсь отвлечь внимание парня. – О, кажется, я вижу неплохое место для ночлега!

Мы устраиваемся рядом с большими, выше человеческого роста, валунами. Я развожу костер и мы вместе натаскиваем из леса огромное количество дерева, чтобы можно было поддерживать костер всю ночь. Затем я ловко разделываю тушку кролика, спиной чувствуя подозрительный взгляд Дерека. Я подвешиваю мясо над костром на заточенной длинной ветке. Хейли со мной не разговаривает, демонстративно отвернувшись в сторону. Но когда мясо дает сок, и вокруг распространяется восхитительный аромат, она начинает нетерпеливо ерзать на месте и бросает в сторону костра заинтересованные взгляды. Когда я снимаю наш ужин с огня и начинаю резать жареное мясо на части, рядом со мной садится аж дрожащий от нетерпения Дадли.

– Я так хочу есть, – жалуется он мне под аккомпанемент своего урчащего желудка. – Кажется, сейчас я мог бы съесть целого слона! Я никогда еще не был таким голодным.

– Добро пожаловать в мой мир, – мрачно заявляю я, вручая ему кусок жареного мяса.

Протягивая Хейли ее долю, я намеренно не упоминаю о ее решении не прикасаться к невинно убиенному кролику. Она берет свою порцию без возражений, я чуть заметно хмыкаю, но ничего не говорю. Некоторое время все молчат, сосредоточенно вгрызаясь в жареное мясо. Оно жестковатое и все еще такое горячее, что мы то и дело обжигаемся, торопливо дуя на руки, но это не мешает мне молчаливо признать, что я в жизни не ел ничего вкуснее.

Когда мы заканчиваем с ужином, у всех начинают сонно слипаться глаза. Они устраиваются возле согревающего пламени костра и засыпают куда быстрее, чем прошлой ночью. Памятуя о том, что случилось вчера, я уже не рискую садиться на землю. Тепло костра непременно разморит меня, и тогда я усну. Вместо этого я наворачиваю круги возле нашего маленького лагеря. Сначала в сон клонит просто невообразимо, но в какой-то определенный момент слабость проходит, словно ее и не было, и я чувствую себя бодрым и готовым к встрече еще одного нелегкого дня. Что ж, можно считать, что на этот раз битву с собственным организмом я выиграл.


Глава 16. В пути.

Как ни странно, мы понемногу начинаем приспосабливаться к суровым условиям нашего путешествия. Ребята целиком положились на меня, смело доверив мне свои жизни. Им повезло, что я – чертов гриффиндорец до мозга костей. Я самоотверженно взвалил на себя ответственность за выживание пятерых магглов в насквозь магическом лесу, и не могу сказать, что это легкая задача.

Наступил уже третий день нашего путешествия, и за все это время я ни разу не спал. Должен признать, это было отнюдь не бесполезно: за три ночи, что я бдительно охранял сон своих товарищей, я умудрился отогнать от нашего лагеря пару ядовитых змей (это было несложно благодаря моей способности разговаривать с ними), одного акромантула (впрочем, я не уверен, что это был именно акромантул, потому что Хагридовым питомцам он и в подметки не годился: он был не больше трех футов в высоту), нескольких пикси и одного не особо крупного волка. Плюс, за ночь я успевал обрыскать все ближайшие окрестности лагеря и нередко находил что-нибудь к завтраку. Хейли и Сара вначале злились, когда я притаскивал тушки каких-нибудь мелких животных, но потом привыкли и перестали рыдать над каждым из них.

Уже рассвело, и я поджариваю каких-то крупных ящериц на костре. Остальные еще спят, но по моим расчетам, скоро должны проснуться. Первым, как обычно, просыпается Дерек. Он потягивается, обходит костер кругом и садится рядом со мной на траве. Я продолжаю жарить рептилий, не обращая на десятиклассника внимания. Некоторое время он наблюдает за моими манипуляциями молча, затем хмурится, лохматит пшеничные волосы и спрашивает, указывая на ящериц:

– Вот что я не понимаю, так это когда ты успеваешь все это ловить?

Я бросаю на него хмурый взгляд и коротко отвечаю:

– Ночью.

– А спать когда?

– Никогда.

– Нет, я же серьезно, – обиженно протягивает он.

– Ну и я тоже! – я начинаю сердиться. – Дерек, это лес! Или ты забыл, где мы? Так вот, тут до черта всяких тварей, которые с удовольствием бы нас сожрали. Им, знаешь ли, после зимы надо силы восстанавливать. Вот я и охраняю нас всех! Ведь кто-нибудь должен.

Глаза Дерека медленно расширяются от удивления.

– Так ты что, совсем не спишь? – спрашивает он.

– Последние три ночи – совсем, – хмуро отзываюсь я.

– Боже мой, Гарри! – восклицает он. – Иногда у меня создается впечатление, что ты железный. И знаешь, это немного пугает. Ты мог бы попросить любого из нас заменить тебя, или мы все могли бы дежурить по очереди.

– Думаю, что скоро придется сделать именно так, – невесело отзываюсь я. – Потому что в таком состоянии я долго не протяну. И знаешь что? Мне страшно даже подумать об этом. Не думаю, что могу доверить наши жизни хоть кому-нибудь из вас.

– Да ладно тебе! – обиженно восклицает он. – Я бы, например, не уснул.

– Возможно, Дерек. Но ты можешь поручиться за то, что не пропустишь тот момент, когда в наш лагерь заползет маленькая змея длиною в полфута, укус которой смертелен? Я – да. Но ни в ком из вас я не могу быть уверен настолько же.

– Знаешь, о чем я думаю, Гарри? – его лицо неожиданно становится утомленным и злым, и я внутренне напрягаюсь. – Я думаю о том, что каким-то образом умудрился попасть в ситуацию, когда моя жизнь зависит от восьмилетнего пацана. И я, черт возьми, не знаю, каким образом тебе удается нас всех вытаскивать! Но факт остается фактом: без тебя нам просто не выбраться. Когда ты говоришь подобные вещи и вообще ведешь себя так, будто мы все для тебя – обуза, у меня по спине ползут мурашки. Каждый раз, когда ты оставляешь нас в лагере и уходишь за едой, мне становится страшно. Я боюсь, что ты не вернешься и бросишь нас всех в этой глуши!

– Я что, давал повод сомневаться в себе? – мой голос становится глухим от раздражения. – Дерек, знаешь почему я веду себя так, будто вы для меня – обуза? Потому что вы и есть, черт подери, обуза! И если бы я хотел уйти, я это сделал бы уже давно. Но так уж получилось, что я чувствую за всех вас некоторую ответственность, так что избавиться от общества друг друга нам всем удастся лишь тогда, когда мы выберемся отсюда.

– Выберемся отсюда, – эхом повторяет он. – И когда это будет, как по-твоему? Мы идем уже черт знает сколько времени! Если бы мы двигались в правильном направлении, то уже давным-давно вышли бы из леса. Ведь мы плутали не больше нескольких часов, прежде чем заблудиться. А сейчас мне кажется, что с каждым днем мы уходим все глубже и глубже в дебри.

– Мы идем в правильном направлении, – говорю я непререкаемым тоном. – Послушай, Дерек, я не имею понятия, каким образом за одну ночь мы умудрились уйти на многие мили от лагеря. Но посмотри вокруг. Ты видишь горы? Два дня назад они были совсем близко к нам, а из нашего лагеря их было едва видно. Можешь самостоятельно сделать выводы?

Он сдавливает голову руками и утыкается лбом в согнутые колени.

– Я не знаю, что и думать, – глухо отвечает он. – Я устал, хочу есть нормальную еду, хочу наконец-то попить воды, а не жевать эти твои горькие корешки. Я помню, что у нашего лагеря была река. И где она, черт возьми? Может, это вообще другие горы, может, все это время мы шли в противоположенную сторону?!

Я вдруг замечаю, что Дадли, Пирс, Хейли и Сара давно проснулись от звука наших голосов и теперь испуганно прислушиваются к разговору. Мерлин, какими же они выглядят измотанными! Лица осунулись, под глазами у всех темные синяки, губы потрескались. О том, как выгляжу я, не спавший уже несколько суток, даже думать не хочется.

– Тема закрыта, – сухо обращаюсь я к Дереку. – Я сказал, что знаю, куда идти – и я вытащу нас отсюда. Но если ты начнешь сомневаться в том, что я делаю, то я не справлюсь, Дерек. Просто не справлюсь, ясно?

Он отводит взгляд в сторону, но по крепко стиснутым зубам и упрямому взгляду я понимаю, что он остался при своем мнении.

– Я хочу пить, – шепчет Хейли, с трудом размыкая губы.

Я чувствую, как сердце сжимается от жалости, и стараюсь не встречаться с ней взглядом. Я все равно ничем не могу помочь.

– Вот, держи, – я протягиваю ей корень камальяна. Они сочные, но слишком терпкие на вкус. За те три дня, что мы пытались выцедить из них жалкие капли воды, у нас у всех распухли языки и губы, вкус еды теперь вообще не чувствуется.

Она качает головой:

– Я пока потерплю. Не могу их больше есть.

Остальные послушно берут по корню. Мы наспех съедаем безвкусных ящериц и снова двигаемся в путь.


*****

К вечеру у нас всех уже настолько кружится голова и подгибаются колени, что привал мы делаем еще до захода солнца. Мое сознание заволакивает огненное марево. Хочется просто закрыть глаза и провалиться в темноту. Кровь больно стучит в висках, в глазах все плывет. Какая ирония! Мальчик-Который-Выжил умирает от жажды, заблудившись в лесу. У меня не хватает сил даже на то, чтобы горько усмехнуться запекшимися в корку губами.

Этой ночью я все-таки умудряюсь не спать. Силенси все еще со мной, и я прошу ее тоже следить, чтобы к нам кто-нибудь не подобрался. Но зрение у змеи слишком слабое, поэтому есть риск, что она заметит опасность слишком поздно, поэтому я тоже стараюсь не дремать. Утро наступает так скоро, что у меня появляется отчетливое ощущение, что несколько раз сознание все же покидало меня.

Утром Хейли начинает метаться во сне. Ее сильно лихорадит, кажется, у нее начинается бред. Я кладу руку ей на лоб – ощущение такое, словно дотрагиваюсь до бока только что вскипевшего чайника. Остальные испуганно толпятся вокруг. При взгляде на них я понимаю, что еще чуть-чуть – и они будут не в лучшем состоянии.

– Эй, что это с ней? – хрипло спрашивает Дерек, опускаясь на колени рядом со мной.

– Обезвоживание, – с досадой отвечаю я. – Она не могла вчера есть даже коренья, так что это неудивительно. Если сегодня мы не найдем воду, то она не выживет.

Испуганный вздох вырывается у всех почти одновременно. В этот день мы даже не останавливаемся на завтрак. Дерек самоотверженно несет Хейли на руках, когда мы пробираемся сквозь густые лесные заросли.

– Тут много кустарника и трава выглядит сочнее, – замечаю я. – Значит, вода должна быть недалеко.

Как ни странно, спасает нас всех Силенси. Когда мы уже вконец отчаиваемся, а Дадли падает прямо на землю и заявляет, что идти он больше не может, змея, свернувшаяся на моей руке, незаметно высовывает голову из моего рукава, поводит в воздухе раздвоенным языком и шипит:

– Вода. Я чую ее. Она сссовсссем близззко.

Я чувствую, как потерянная было надежда вновь начинает теплиться в груди.

– Где, Сссиленссси? – нетерпеливо спрашиваю я.

– Иди влево, Говорящщщий, – отвечает змея. – Я ссслышшшу ее шшшум.

– Вставай, Дадли, – я подхожу к кузену и с силой дергаю его за плечо. – Нам немного осталось пройти.

– Я не могу, – жалуется он. – У меня кружится голова!

– Ну тогда хоть ползи, черт тебя дери! – в гневе ору я. – Если мы сейчас остановимся, то нам всем конец, ясно?

Дадли с трудом поднимается, а в его тяжелом взгляде столько усталости и слепой ненависти, что я невольно содрогаюсь. Когда мы успели превратиться в животных?

К воде мы выходим внезапно. Только что продирались через колючие кусты с хлесткими ветками – и вот уже стоим на пологом берегу реки. Она весело шумит, маленькими водопадами падая с невысоких покрытых илом камней. Ребята падают коленями прямо в глинистую влажную землю и начинают жадно пить. Я делаю несколько жадных, торопливых глотков, затем Дерек осторожно опускает бессознательную Хейли рядом со мной на траву, и я начинают хлопотать возле нее. Смачиваю ей губы прохладной водой, провожу мокрыми руками по пылающему лбу и шее. Через несколько минут она понемногу приходит в себя и начинает пить уже без моей помощи. Взгляд у нее все еще мутный и расфокусированный, едва ли она сейчас осознает, где находится. Но пить самостоятельно она может, и у меня отлегает от сердца.

Утолив многодневную жажду, я чувствую необъяснимую эйфорию. У меня словно открывается второе дыхание. В этот день мы находим неплохое место для ночлега на излучине реки. Я быстро развожу костер, а потом мне удается даже поймать на реке зазевавшегося селезня. Из воды его вытащить мне удается с огромным трудом, и к костру я возвращаюсь уставший, в насквозь промокшей одежде, но довольный. Моей ручной змее тоже пришлось глотнуть воды, и теперь она ворчливо шипит.

После ужина все растягиваются на траве вокруг костра. Дерек отдает Хейли свою толстовку, потому что ее все еще лихорадит. Я обвожу всех удовлетворенным взглядом, радуясь, что опасность умереть от обезвоживания миновала. Ребята выглядят куда лучше, чем утром. Я встаю с мягкой травы, на которую так и тянет лечь и заснуть лет этак на двадцать, и начинаю привычно курсировать взад-вперед, пристально вглядываясь в огромные силуэты деревьев, выхваченные из темноты отблесками костра.

Как же хочется спать. Мой взгляд бессмысленно блуждает вокруг, мысли то и дело уплывают, и я никак не могу ухватить их за хвост. Перед глазами расходятся темные круги. Я вновь и вновь встряхиваю головой, стараясь прогнать сон. В ушах привычно стучит кровь, тело сводит от усталости. В какой-то момент я покачиваюсь и чувствую, как земля уплывает из-под ног. Но ожидаемого столкновения с землей не происходит. Я падаю в чьи-то теплые руки. Они поддерживают, не дают упасть. Я открываю глаза и вижу перед собой бледное и встревоженное лицо Дерека.

– Гарри, ты болен? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой:

– Просто устал.

– Тебе надо поспать, – решительно заявляет он. – От тебя сейчас все равно никакого толку. Давай уж лучше я посторожу.

– Ну ладно, – неохотно соглашаюсь я. Действительно, в таком состоянии я и мантикору могу проморгать. – Вот, держи, – я протягиваю ему охотничий нож. – Если нападет какая-нибудь зверюга, всади ей это в глотку.

– Не стоит, – отмахивается он. – Не умею я с ножами обращаться. Поэтому если что, то об опасности будет свидетельствовать мой предсмертный хрип.

Он улыбается собственной шутке, но мне она отнюдь не кажется смешной. Я просто не могу оставить его безоружным. Он даже не представляет, что может броситься на него из-за деревьев. Некоторое время я напряженно размышляю, а затем решительно, чтобы не передумать, говорю:

– Нет, так нельзя. Слушай, Дерек, я сейчас тебе кое-что дам, но ты должен пообещать, что никому об этом не расскажешь, ладно?

– Хорошо. Я унесу твою тайну с собой в могилу.

Он принимает преувеличенно-торжественный вид и улыбается. Наверняка думает, что я собираюсь сказать какую-нибудь фигню. Впрочем, такая клятва мне вполне подходит, поэтому я нагибаюсь вплотную к собственному рукаву и шепчу, почти не размыкая губ, чтобы не услышал Дерек:

– Сссиленссси, сейчассс я передам тебя одному человеку, ладно? Это ненадолго. Не трогай его. Я хочу, чтобы ты его охраняла. Ты сссогласссна?

– Как ссскажешшшь, Говорящщщий, – шипит змея в ответ. – Я помогу тебе.

– Ссспасибо, – облегченно выдыхаю я.

У Дерека такой вид, словно он считает меня психом.

– Гарри, ты чего? – опасливо спрашивает он.

– Ты только не пугайся, ладно? – говорю я.

Затем я выдыхаю и быстро отгибаю рукав куртки. Дерек переводит взгляд на мою руку, и его глаза наполняются ужасом. Он одним прыжком отскакивает от меня футов на пять.

– Да успокойся ты! – рассерженно шепчу я. – Иди сюда. Не бойся, она не укусит.

– Ты уверен? – спрашивает Дерек, опасливо приближаясь ко мне. – Похожа на ядовитую.

– Она и есть ядовитая, – глядя, как стремительно бледнеет лицо парня, я поспешно добавляю. – Но нас она не укусит. Только врагов. Она у меня… ммм… ручная. Держи ее поблизости, когда будешь охранять нас ночью, и она тебя выручит, если что.

– Змеи не умеют отличать друзей от врагов, Гарри! – испуганно говорит он. – Она может тебя укусить.

– Да я ж тебе говорю, что она ручная, – от усталости у меня ужасно кружится голова, я так хочу спать, что упертость Дерека просто выводит из себя. – Вот, смотри, – с этими словами я бесцеремонно разворачиваю змеиные кольца и стаскиваю Силенси с руки, для наглядности легонько подбрасываю ее в воздух на несколько дюймов и ловлю снова. Змея лишь извивается и чуть шипит, оказавшись без опоры, но в целом ведет себя более чем мирно. – Видишь? Она не кусается!

– Ладно, уговорил, – произносит Дерек, с любопытством поглядывая на светящиеся серебряные узоры на змеиной спине. – Давай ее сюда.

Когда я сажаю змею ему на руку, он все же напрягается. Силенси свивается вокруг его руки кольцами, стараясь принять удобное положение, и Дерек задерживает дыхание. Но вскоре змея сонно замирает, и во взгляде парня появляется восхищение.

– Вот круто! – восклицает он. – Ручная в буквальном смысле. Потрясная змея!

– Я же говорил, – сонно бормочу я, наконец-то проваливаясь в блаженную темноту.


*****

Я бегу вперед, расталкивая в стороны людей. Вокруг мелькают бесконечные мантии: красные, белые, черные. Цвета мантий – это все, что отличает друг от друга членов Ордена, авроров и Упивающихся. Вокруг летают опаляющие своим жаром вспышки заклинаний. Люди бросаются друг на друга, словно дикие звери. У них в глазах – жажда крови и бешенное, всепоглощающее стремление выжить. В моей правой руке крепко зажата волшебная палочка. Я машинально отражаю летящие в меня заклинания щитом, а в голове бьется лишь одна мысль: успеть, только бы успеть.

Я преодолеваю последние футы, расталкивая людей в черных мантиях. Красных и белых цветов среди них я больше не вижу, но мне плевать. Я так боюсь опоздать…Но когда я оказываюсь на свободном пространстве, все внутри меня замирает и обрывается. В нескольких шагах от меня стоит Лорд Волдеморт собственной персоной. А своей длинной костлявой рукой он вцепился в длинные рыжие волосы. Джинни. Этот ублюдок все-таки схватил Джинни, и теперь она бьется в его магических путах, не в силах вырваться.

– Ну, и что теперь, Гарри Поттер? – спрашивает он с садистским весельем. – Как ты поступишь?

– Отпусти ее, Том, – хриплый голос с трудом вырывается из вмиг пересохшей глотки. – Убей лучше меня.

– Хорошо, – с улыбкой соглашается он. – Брось палочку и поприветствуй свою смерть, Гарри.

Я поднимаю руку и медленно выпускаю из онемевших пальцев палочку.

– Видишь, я безоружен. Отпусти ее.

– Влюбленный глупец, – он смеется леденящим душу хохотом, как и в ту ночь, когда убил мою мать. Кто-то из Упивающихся произносит Инсендио, и моя палочка вспыхивает снопом искр. – Уверен, тебе понравится мое маленькое представление.

Он вытаскивает нож. Длинный, острый серебряный клинок. Я бросаюсь вперед, но Упивающиеся подхватывают меня под руки, не позволяя вырваться. Они глумливо смеются, с предвкушением глядя на острое лезвие.

– Только попробуй ее тронуть, мерзавец! – я понимаю, что мои крики ничего не дадут, что я ошибся, опять, черт побери, ошибся. Глаза застилают слезы ярости и беспомощности. – Ты же, черт подери, обещал!

– Гарри, Гарри, Гарри, – он цокает языком и качает головой, словно разговаривает с нашкодившим ребенком. – А ты все так же предсказуем. Дамблдору следовало получше выдрессировать своего щенка. Ты такой доверчивый. Тобой так легко управлять, не так ли?

Медленно и театрально, Волдеморт поднимает нож и подносит к нежной шее Джинни.

– Пожалуйста, не надо! – я готов на что угодно. Угрожать. Просить. Умолять на коленях. Даже умереть. – Только не Джинни, Том. Не убивай ее, прошу, – я будто со стороны вижу, как мои онемевшие губы размыкаются, чтобы возносить униженные мольбы в адрес убийцы моих родителей.

– Ты сам виноват, Гарри, – он говорит с лицемерным сожалением в голосе, и меня передергивает. – Надо было принимать мое предложение. Но, увы, теперь уже поздно. Ты должен понять, что бывает с теми, кто смеет перечить Лорду Судеб!

Он вонзает ей нож прямо в горло. Кровь бьет фонтаном. Джинни захлебывается и несколько раз конвульсивно дергается в его руках, прежде чем затихнуть. Я трепыхаюсь в руках упивающихся, но не могу вырваться. Я чувствую, словно тоже корчусь в агонии и умираю, вместе с Джинни.

– Зачем так, Том? – беспомощно спрашиваю я. Я сам не знаю, что имею в виду. Зачем так вульгарно, так по-маггловски? Зачем так жестоко?

Он небрежно кидает Джинни на землю. Магические путы спадают, и она остается лежать неподвижно, с удивленно распахнутыми глазами и беспомощно раскинутыми в стороны руками. Упивающиеся отпускают меня, и я обессилено падаю на колени. Из моей груди вырывается отчаянный, нечеловеческий крик.


– Гарри, проснись, пожалуйста!

Я резко вырываюсь из тисков сна. Ошалело оглядываюсь вокруг, натыкаясь взглядом на лица Дерека, Сары, Дадли, Пирса. Их очертания странно размываются. Я провожу руками по глазам и с удивлением обнаруживаю, что лицо у меня все мокрое от слез. Принимаю сидячее положение и смущенно встречаю их испуганные взгляды.

– Что? – вопрос звучит хрипло, отдаваясь болью в горле. Черт, кажется, я сорвал голос. Зато сразу получил ответ. – Я кричал, да?

– Кричал – это не то слово, – испуганно выдыхает Дерек. – Звучало так, словно тебя режут.

Я не знаю, что ответить, поэтому просто отвожу взгляд. Я позволил себе крепкий сон без заглушающих чар впервые за годы. Пожалуй, это было не самой хорошей идеей. Но в этом проклятом магическом заповеднике по-другому просто нельзя.

– Что это было? – требовательно спрашивает Дерек.

– Просто ночной кошмар, – я криво усмехаюсь. – Я же говорил, что мне не стоит спать.

– Ты кричал… – Дадли испуганно сглатывает и продолжает, – кричал, чтобы кого-то там не убивали. П-почему тебе снятся такие странные вещи?

– Неважно. Это был всего лишь глупый сон. Это не по-настоящему.

Возможно, если я буду повторять эти слова достаточно долго, то смогу поверить в них сам.

Меня колотит. Ненавижу свои сны. Мне хочется уйти куда-нибудь, скрыться ото всех. Ненадолго, просто чтобы прийти в себя. Чтобы сбросить боль, ярость, горечь и безысходность, что принесли с собой воспоминания.

– Знаете, ложитесь-ка вы, досыпайте. Извините, что перебудил, – я рассеянно запускаю руку в спутанные волосы. – А я пока схожу за какими-нибудь деревяшками для костра, а то потухнет.

Я встаю и поспешно иду в лесную чащу, игнорируя оклики остальных. Отхожу от лагеря подальше и принимаюсь машинально собирать сухие ветки и трухлявые поленья. Глаза все еще горят от слез, горло саднит. На душе погано, как не было уже давно. Холодно, пусто, безнадежно. Какой подробный, какой реальный сон. Раньше заставить меня пережить этот день в деталях могли только дементоры. Я так долго, так старательно пытался забыть…

После того, как меня заставили смотреть на убийство Джинни, во мне что-то оборвалось, перегорело. Красноглазый ублюдок позволил мне подойти к ней близко-близко, заглянуть в пустые глаза. А потом приказал своим прихвостням схватить меня. Я был безоружен, сломлен, уничтожен. Я представлялся им легкой добычей. Они и подумать не могли, что пока я буду смотреть на то, как медленно уходит тепло из тела моей возлюбленной, пробудится моя сила. В тот день я впервые использовал беспалочковую магию. В тот день я принял брошенный Волдемортом вызов. В тот день я поклялся, что не успокоюсь, пока не убью его. Возможно, убив Джинни, он сам вырыл себе могилу.

Я с силой бью кулаком по дереву, изгоняя из головы непрошенные воспоминания. Снова, снова и снова врезаюсь в жесткую кору. До боли, до крови, до треска в суставах. Собранные мной ветки для растопки костра летят прочь, я вновь и вновь обрушиваю удары на равнодушную древесину. Мне хочется отомстить, ударить, причинить боль. Пусть даже самому себе. Возможно, боль в руках заставит меня отвлечься от этой пустоты на сердце, которая могильным холодом распространяется по венам.

– Ублюдок, – шепчу я, захлебываясь ненавистью. – Почему ты не сдох раньше, Том? Почему только после того, как отнял у меня все?

Чьи-то сильные руки хватают меня под руки, оттаскивают прочь. Черт, опять Дерек. Все-то он лезет, когда не просят. Через мое тело электрическим разрядом проходит судорога. Мне так погано, так тошно. Мне все противны, я сам себе сейчас противен.

– Отпусти, пожалуйста, – голос неожиданно слабый, и Дерек не слушается. – Не трогай меня, только не сейчас, прошу, – я дрожу от напряжения, глаза зажмурены так сильно, что из-под плотно сомкнутых век выступают слезы.

– Не отпущу, пока ты не объяснишь, какого черта с тобой происходит, – решительно заявляет десятиклассник.

Он обходит меня кругом, так и не выпуская из рук, и садится передо мной на корточки. Смотрит изучающим взглядом, глаза в глаза. Его сильная хватка на моих предплечьях не дает вырваться, наверняка оставляя синяки. Весь его вид ясно говорит о том, что он не отступится, пока не выяснит все до конца. Я молчу, сейчас все мои силы уходят на то, чтобы справиться с дрожью и остатками истерики. Здесь, в этом проклятом лесу, где я не имею возможности использовать магию, в стальной хватке Дерека, под его пытливым взглядом, я чувствую себя до ужаса беспомощным. В какой-то момент, глядя в эти внимательные карие глаза, я ловлю себя на мысли, что где-то в глубине души хочу все ему рассказать. Я так долго держал всю боль в себе, что она переполняет меня через край. И если я выговорюсь, то, возможно, призраки прошлого наконец-то выпустят меня из своих удушающих объятий. В конце концов, Дерек не даст мне уйти, пока не узнает правду. Мысль о том, чтобы не пытаться быть сильным хотя бы немного, оказывается неожиданно соблазнительной… Я встряхиваю головой, прогоняя глупый порыв. Мерлин, я просто жалок.

Замечая, что я не собираюсь говорить, Дерек начинает задавать вопросы:

– Что тебя испугало, Гарри? Что тебе снилось? Кто такой Том?

Я не знаю, что видит Дерек в моих глазах, но он вдруг отпускает мои руки и отшатывается назад. А меня захлестывает волна боли и горечи.

– Ты. Ни. Черта. Не. Знаешь! – раздельно говорю я хриплым шепотом. – Не лезь в мою жизнь.

– Не знаю? Так объясни, я больше ничего не прошу!

– Зачем? Ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты хочешь, чтобы я потешил твое любопытство? – я неприятно усмехаюсь, и Дерека передергивает.

– Я просто хочу понять, какого черта с тобой происходит, ясно? – он начинает выходить из себя.

– О, поверь, ничего такого, что касалось бы тебя!

Я подбираю брошенные в порыве злости ветки и быстрыми шагами возвращаюсь в лагерь, оставляя Дерека мучиться любопытством. Когда я подбрасываю дерево в огонь, из-за кустов терновника ко мне выползает Силенси. Я шепотом с ней переговариваюсь, с удивлением обнаружив, насколько мне без нее было неспокойно.

Теперь мы идем к магическому барьеру, придерживаясь берега реки. Я с удовлетворением отмечаю, что Королевский Лишайник встречается все чаще, плотно облепляя основания деревьев. Еще несколько дней – и мы забудем это изнурительное путешествие, словно страшный сон.

Когда мы останавливаемся на очередную ночевку, я снова готовлюсь охранять лагерь от возможных незваных гостей. Прислушиваясь к негромкому сопению ребят, я блуждаю взглядом по темному небосклону и окрестным деревьям. И тут впервые за долгое время мне становится по-настоящему, до дрожи, до тошноты, страшно. По неспокойной поверхности реки проложена желтая дорожка тусклого света. Все мое существо громко сигнализирует о неотвратимо приближающейся опасности. Близится полнолуние. Огромная луна, окруженная туманной дымкой, выглядит зловеще. А я вместо желтого почти круглого диска вижу оскаленную в отвратительной предвкушающей усмешке морду оборотня. Еще чуть-чуть – и охоту можно объявлять открытой.


Глава 17. Полнолуние.

Я поднимаю всех намного раньше, чем обычно. С первыми же лучами солнца мы завтракаем и поспешно отправляемся в путь. Ребята недовольны и растеряны. Никто не может понять, почему мы так торопимся. Я иду очень быстро, почти переходя на бег. Высокая трава и кустарники цепляются за ноги, затрудняя передвижение, острые ветки хлещут по рукам и лицу. Я не замедляю шаг ни на минуту. Меня гонит первобытный, животный страх. У нас в запасе осталась одна ночь до полнолуния. Я почти уверен, что в этом лесу обитают вервольфы. И они будут искать нас, именно нас, потому что ничто не может остановить этих тварей, если они почуют кого-то, кого можно превратить в себе подобных. Они найдут нас, как бы мы ни спрятались, и тогда я уже ни за что не ручаюсь. Я все еще не хочу использовать магию, потому что здесь ее вмиг отследит Министерство. И это совсем не будет похоже на обычную стихийную магию, на которую способен ребенок. И что тогда? Они заберут меня, чтобы исследовать, словно какую-нибудь чертову магическую аномалию? Запрут в Отделе Тайн? Постараются избавиться от меня, просто чтобы не рисковать? Я теряюсь в догадках. До барьера следует добраться во что бы то ни стало.

– Гарри, можно помедленнее? – ноет Дадли, громко сопя.

– Нет, нельзя, – коротко отвечаю я.

– Тогда давай хотя бы остановимся немного отдохнуть, ну пожалуйста.

– Сегодня идем без привалов и без еды. Остановимся, когда настолько стемнеет, что не сможем разглядеть дороги, – напряженным голосом отвечаю я.

Конец моего заявления тонет в шквале негодующих и возмущенных возгласов.

– Как это? – удивленно спрашивает Сара.

– Мы не сможем! – жалобно ноет Пирс.

– Но почему?! – рассерженно вопит Дадли.

– Потому что я так сказал, – рявкаю я, пресекая дальнейшие возмущения.

Это один из самых ужасных дней нашего путешествия. То и дело до меня долетают громкие жалобы, которые просто не могут не выводить из себя. Один раз Дадли делает попытку с ревом опуститься на землю, заявляя, что никуда дальше не пойдет, пока ему не дадут поесть и отдохнуть. Я решаю эту проблему одной звонкой пощечиной, и еще несколько часов после неприятного инцидента кузен скулит и глотает слезы, но идет вместе со всеми. Впервые с тех пор, как мы потерялись, я полностью игнорирую их слезы, усталость и страх. Я кричу, угрожаю, вынуждаю их идти через силу. В моем голосе и взгляде в полной мере можно прочитать ту злобу и раздражение, которые я испытываю. На самом деле, сейчас я настолько тороплюсь добраться до этого чертового барьера, что способен просто-напросто бросить отстающих в лесу. Одноклассники и Дерек впервые видят меня таким. И я спиной чувствую их страх, обиду и непонимание.

Мы идем, как я и обещал, весь день напролет. Останавливаемся мы всего один раз: для того, чтобы попить воды из реки. Ребята настолько устали, что черпают силы лишь из невероятной злости на меня. Что ж, меня это устраивает. Лишь бы они шли дальше.

Мы останавливаемся на привал только тогда, когда темнеет настолько, что не видно, куда ставить ногу для следующего шага. Я наскоро развожу костер. Еды у нас нет и не предвидится. Дадли, Пирс, Хейли и Сара ложатся и вмиг засыпают, несмотря на голод. Я напряженно вглядываюсь в покрытое легкими облаками небо. Полнолуние наступит завтра. У нас остается день, чтобы выбраться за барьер живыми. Дерек обходит костер кругом и садится рядом со мной.

– Зачем ты так всех гонишь, Гарри? – спрашивает он. – Они же не справляются, ты разве не видишь?

– Все я вижу, Дерек. – раздраженно отзываюсь я. – Вот только нам надо успеть выбраться отсюда до следующей ночи.

– Я не знаю, какие там у тебя планы, но так ты нас всех просто уморишь! – он тоже начинает раздражаться. – С какой стати такая спешка? Ты даже не можешь толком объяснить ничего!

– Ах не могу? – теперь я уже рассерженно шиплю. Если бы не спящие в нескольких шагах от нас дети, которых я не хочу будить, то я бы давно орал. – Ну тогда слушай, Дерек. Видишь эту чертову желтую штуковину на небе?

– Луну? – он недоуменно поднимает брови.

– Умница! Ну надо же, какой догадливый, – я уже откровенно издеваюсь. – Так вот, спешу тебя просветить: завтра наступит полнолуние. И я уж не знаю, как тебе, а мне лично совсем неохота попасть в лапы к чертовому вервольфу!

Дерек смотрит на меня, словно на сумасшедшего.

– Не бывает никаких вервольфов, Гарри. Это сказки!

– Ты в этом так уверен? Тогда скажи это им, когда один из них припрется завтра, чтобы нами полакомиться!

– Гарри, ты что, с ума сошел? – судя по голосу Дерека, он не знает, смеяться ему или плакать. Мой истеричный тон вкупе с абсурдностью, как ему кажется, моих слов, приводит парня в замешательство. – Не неси чепухи!

– В том-то и дело, что это никакая не чепуха, Дерек, – мой голос сходит на шепот. Я, в отличие от всех них, могу в полной мере оценить грозящую нам опасность. Оборотни – это не просто животные, не просто хищники. Это настоящие машины для убийства. Хитрые, коварные, изворотливые и очень сильные. Не даром Том так ценил оборотней в своей армии, хотя считал их хуже, чем грязнокровками. – Если мы не успеем, нам всем крышка, понимаешь? – меня бьет озноб.

– Расслабься, приятель, – он неестественно смеется, явно надеясь, что мои слова – неудачная шутка. – Все будет нормально, вот увидишь.

Он уходит поближе к костру, устраиваясь на земле для сна.

– Хотелось бы надеяться, – шепчу я одними губами, глядя на зловещий лунный диск, который тонет в звездной дымке.


*****

К утру мне удается найти кое-какие ягоды и коренья, а еще несколько грибов. Я бужу ребят еще перед рассветом, когда небо только-только синеет на востоке. Они хмуро едят скудный завтрак, бросая на меня косые неприязненные взгляды. Я не обращаю на эту враждебность ровно никакого внимания. У меня есть проблемы поважнее. Меня настолько страшит предстоящее полнолуние, что бессонная ночь вообще не дает о себе знать. Адреналин кипит в крови, подгоняя меня, заставляя действовать как можно быстрее. Пока остальные завтракают, я быстро нахожу направление, в котором надо двигаться, чтобы как можно скорее добраться до барьера.

– Выпейте побольше воды, – говорю я своим спутниками. – Сейчас мы углубимся в лес, и возле реки держаться уже не получится.

Они молча выполняют мои инструкции, и мы вновь трогаемся в путь. Идти становится все сложнее. Лес тут очень густой, и мне все чаще приходится прорубаться сквозь плотную зелень с помощью ножа и длинной палки, которую я использую в качестве трости.

Мы идем много часов подряд, все приближаясь к барьеру. Я с радостью отмечаю, что Королевский Лишайник покрывает все пространство у подножий деревьев. Ступать приходится очень осторожно, чтобы не споткнуться о толстые коряги, которые так и тянутся к ногам, словно чьи-то костлявые руки.

Неожиданно у меня за спиной раздается громкий крик. Я резко оборачиваюсь, и мои глаза расширяются от ужаса. Словно в замедленной съемке, я вижу, как из густых кустов на Дадли бросается крупная гадюка, потревоженная производимым нами шумом. Дадли замирает, испуганно глядя на рептилию. Я бросаюсь к кузену, но змея движется слишком стремительно. Я не успеваю вымолвить ни слова, а она уже вонзает острые ядовитые клыки в ногу кузена, чуть пониже колена. Я отбрасываю ее палкой далеко в сторону, а Дадли оседает на землю. Хейли и Сара громко визжат, Пирс смотрит на быстро выступающую на ноге Дадли кровь полными ужаса глазами. Я подскакиваю к кузену и осматриваю место укуса. Надавливаю на ногу, стараясь выжать наружу как можно больше змеиного яда.

– Я умру, – испуганно шепчет Дадли. Его сильно трясет, из глаз льются слезы.

– Не умрешь, это всего лишь гадюка, – отвечаю я. – Только не бойся, хорошо? От этого будет только хуже. Расслабься, сейчас я все сделаю.

Я знаком подзываю Полкиннса, и он испуганно садится на корточки рядом с нами.

– Поговори с ним, – говорю я, начиная высасывать из ранки яд.

– Что? – тупо спрашивает Пирс, испуганно наблюдая за моими манипуляциями.

Я сплевываю яд в сторону и терпеливо повторяю:

– Поговори с ним. О чем угодно. Сейчас ему надо отвлечься.

Пирс испуганно сглатывает и начинает разговаривать с кузеном о всякой ерунде. Я не особо прислушиваюсь к их разговору, стремясь удалить из раны как можно больше яда. Дадли громко кричит от боли, от чего Пирс время от временя испуганно дергается.

Я отрезаю от своей футболки широкую полоску ткани и накладываю Дадли на ногу, повыше укуса, плотную повязку.

– Все? – спрашивает кузен дрожащим голосом.

– Ага, – отвечаю я. – В идеале тебе сейчас надо бы полежать, но такой возможности у нас нет. Вот, держи, – я даю ему свою палку и помогаю подняться. – А другой рукой обопрись на меня.

Теперь мы продвигаемся ужасно медленно. Я обливаюсь потом, помогая Дадли идти. Время от времени меня сменяет Дерек. Я даже не могу винить кузена, потому что выглядит он не лучшим образом: нога у Дадли опухла, и теперь его сильно лихорадит. Я нахожу на небольшой поляне какие-то лекарственные травы, которые смутно помню с уроков по Травологии, и мы делаем привал. Я срываю несколько целебных листьев, пережевываю их, чтобы растения дали сок, морщась от ужасного горького вкуса. Затем накладываю получившуюся кашицу на рану Дадли.

– Фу, что ты делаешь? – вопит он, брезгливо морщась.

– Лечу тебя, балбес.

Рот ужасно жжет, аж на глазах выступают слезы.

– Ну, тогда ладно, – неуверенно произносит он.

Я ослабляю повязку на опухшей ноге кузена, беру несколько целебных листьев про запас, и мы продолжаем двигаться к барьеру. Несколько раз нам приходится останавливаться из-за Дадли, но его нога больше не опухает – хоть что-то радует.

Уже смеркается, когда я объявляю привал. Устало развожу костер, в то время как остальные толпятся возле ягодных кустов, признанных мной неядовитыми. У меня неприятно сосет под ложечкой. Я в полном отчаянии. Этой ночью будет полнолуние, и у нас нет ни единого шанса добраться до барьера до восхода луны. Все, что мне остается – это найти максимально безопасное место. Скорее всего, нам придется забраться на какое-нибудь дерево. К счастью, вервольфы не умеют карабкаться по деревьям, зато могут часами терпеливо выжидать. Смогут ли ребята – а особенно Дадли с больной ногой – провести всю ночь на дереве, прислушиваясь к шумному дыханию голодного зверя? От одной мысли об этом у меня по спине ползут мурашки. И что делать мне, если произойдет что-то непредвиденное? В такой близости от барьера магию применять уже более чем рискованно. В лучшем случае он ее просто поглотит, как поглощает естественную магию слишком близко подошедших к нему животных. Остается рукопашная. Эта мысль вызывает нервный смешок. Смогу ли я выйти один на один против оборотня, зная, что в этой схватке у меня не будет ни единого шанса?

– Что с тобой? – ко мне подходит Дерек. – Выглядишь усталым.

– Мы не успели, – бесцветно отвечаю я, вороша палкой угли в костре.

– Ты опять начинаешь о своих вервольфах? – он смеется.

– Именно. Послушай, Дерек, – я быстро придвигаюсь к нему вплотную, и он вздрагивает, – если со мной что-нибудь случится… Если я не смогу вести вас дальше, иди строго на юго-восток, ясно? Вон, посмотри, мох растет на северной части деревьев, видишь? А вам надо на юго-восток, запомнил? – мой голос хриплый и до предела серьезный. Я облизываю потрескавшиеся и горькие от лекарственных трав губы, чувствуя, как сквозь горечь пробивается мерзкий солоноватый привкус.

– Гарри, не глупи, – теперь он выглядит испуганным. – Все будет хорошо, вот увидишь.

Я отрицательно качаю головой и настойчиво повторяю:

– Юго-восток. Обещай мне, ладно?

– Ну хорошо, обещаю, – ему явно неуютно.

– Спасибо, – искренне отвечаю я. – И еще одна просьба, Дерек. Что бы не случилось сегодня ночью, ты не лезь, ладно? Ты – единственный, кто может их всех вытащить. Поэтому если что-либо случится с нами обоими, остальные никогда не найдут дороги.

– Хорошо, – снова кивает он.

– Вот и договорились, – я улыбаюсь. Теперь, когда я все для себя решил, на душе стало немного легче.

Я быстро поднимаюсь с земли, настороженно глядя на темнеющий небосвод.

– Так, – говорю я, хлопая в ладоши. Удостоверившись, что теперь все внимание сосредоточенно на мне, я продолжаю. – Здесь опасно, поэтому ночевать будем на дереве. Вон на том, – я указываю на крепкий дуб, нижние ветки которого не очень высоко от земли, но даже крупному оборотню добраться до них будет проблематично.

Поднимаемся мы с трудом, в основном с помощью Дерека. Дадли, с его весом и больной ногой, наверх затащить удается разве что чудом. Я ловлю себя на мысли, что благодарен проклятому полнолунию хотя бы за то, что оно наступило теперь, когда Дадли похудел на несколько килограммов, а не в самом начале нашего путешествия.

На дереве холодно, жестко и неудобно. Отблески от догорающего костра освещают нижние ветки, и вокруг пляшут причудливые тени. Все напряжены и испуганы. Лица бледные, сосредоточенные. Хотя – я уверен – даже в самых страшных своих представлениях они не могут вообразить что-то хотя бы вполовину настолько же ужасное, как вервольф. Меня сотрясает неконтролируемая дрожь. Где-то вдалеке слышен стрекот сверчков и громкое уханье совы.

Время тянется, как резина. Кажется, что мы сидим неподвижно уже целую вечность. Ребятам надоедает бояться неизвестной опасности, и скоро они уже негромко разговаривают и шутят. Полная луна нависает, кажется, прямо над нашими головами, угрожая раздавить, уничтожить своей мощью. Я, сам того не замечая, внимательно вслушиваюсь в окружающие звуки, выискивая тот единственный, что заставит кровь заледенеть в жилах и пустит по спине стайку мурашек. Луна стоит уже высоко в небе, когда я с содроганием слышу то, чего так ожидал и боялся. Низкий, протяжный вой, который, казалось бы, может издавать лишь существо из самой Преисподней, проносится по лесу. Все прочие звуки затихают. Наше напряженное дыхание особенно четко слышно в повисшей тишине.

– Ч-что это? – заикаясь, спрашивает Дерек.

– Это он, – я говорю очень тихо, словно зверя к нам может привлечь сам звук моего голоса.

От следующего воя все вздрагивают и сильнее вцепляются в ветки дерева. Я напряженно прислушиваюсь, пытаясь оценить расстояние, отделяющее нас от зверя.

– Он пока далеко, – шепотом говорю я. – Но приближается. Он знает, что мы здесь.

Мои товарищи по несчастью выпускают испуганный вдох и заметно бледнеют. Я же внезапно чувствую ледяное спокойствие. Что ж, опасность неминуема, поэтому я готов дать ей достойный отпор. Этот проклятый оборотень еще не знает, с кем связался. При этой мысли мои губы помимо воли растягиваются в хищную усмешку.

– Поиграем, – чуть слышно произношу я, удобнее устраиваясь на дереве, чтобы встретить опасность лицом к лицу.

– Что ты… – начинает Дерек, но внезапно замолкает.

Из кустов одним мощным прыжком выскакивает вервольф. Он отвратителен и прекрасен одновременно. Он намного крупнее многих оборотней, которых мне доводилось видеть. До Фенрира, конечно, не дотягивает, но вот Ремус по сравнению с ним – милый щенок. Возможно потому, что даже во время трансформации без Аконитового зелья Лунатик пытался бороться со зверем внутри себя. А этот похож на исчадие ада. Шкура грязная и спутанная, огромные клыки обнажены в зловещем оскале. Его дыхание шумно вырывается из груди, спускаясь к холодной земле облачком пара. Желтые глаза горят жаждой крови. От него веет опасностью и силой. Эта звериная мощь, несокрушимость, опасная грация, с которой он переставляет тяжелые лапы с острыми, словно бритва, когтями, ужасает и восхищает одновременно. Вервольф совсем не похож на волка. Смертоносная плавность его движений завораживает. В этом Богом забытом лесу он кажется самой смертью. Смертью, которая не смотрит, кого забирает с собой: добряка или злодея, героя или предателя, юношу или старика. А эта смерть пришла именно за нами, и от этого знания становится жутко.

– Что это? – восклицает Дерек с паническими нотками в голосе.

Оборотень одним мощным прыжком достигает дерева, на котором мы сидим. Крепкие мышцы перекатываются под плотной шкурой. Он прыгает вверх со страшным гортанным рычанием, стараясь уцепиться за нижние ветки. Все одновременно визжат от ужаса, и мне закладывает уши. После нескольких неудачных попыток зверь начинает ходить вокруг ствола дерева, изредка бросаясь на него и раздирая крепкую древесину когтями.

– Это и есть вервольф, – тихо поясняю я, вплотную нагибаясь к Дереку.

– Их же не бывает, – с отчаянием шепчет Дерек.

Я в ответ фыркаю:

– Взгляни вниз.

Теперь оборотень вгрызается в дерево зубами, от чего у него по морде течет кровь: судя по всему, он расцарапал себе десны. Дерека заметно передергивает, и он отводит взгляд в сторону. Я достаю нож и держу его наготове.

– Х-хорошо, что мы з-залезли на это дерево, – говорит Дадли заикающимся от страха голосом.

При мысли о том, что бы сейчас было бы, останься мы внизу, нас всех одновременно пробирает озноб.

Оборотень на протяжении нескольких часов делает безуспешные попытки добраться до нас. Он подпрыгивает на невероятную высоту и громко клацает зубами. Это зрелище могло бы быть забавным, если бы не было таким жутким. Мы боимся сделать любое лишнее движение. У меня затекло все тело. Я считаю оставшиеся часы до захода луны, молясь, чтобы за это время оборотень до нас так и не добрался. Часа за три до рассвета вервольф устает, отходит в сторону и ложится на землю, тяжело дыша.

– Может, он уйдет? – с надеждой спрашивает Хейли.

Я отрицательно качаю головой:

– Нет, он будет пытаться добраться до нас до последнего. Но если мы сумеем высидеть здесь до восхода солнца, то опасность позади.

– Понятно, – грустно вздыхает Хейли.

– А у меня нога затекла так, что я ее не чувствую, – жалуется Дадли.

Я с тревогой смотрю на действительно сильно опухшую ногу кузена. Тут Дадли неловко поворачивается, и происходит страшное: кузен соскальзывает с ветки вниз. Пока сидящий рядом с ним Пирс хлопает глазами, я бросаюсь вперед, пытаясь ухватить Дадли за руку, но не успеваю. Он падает прямо в растущий внизу кустарник. Вервольф вскидывает голову, и Дадли замирает. Когда зверь поднимается с земли, все испуганно вскрикивают. Дадли пытается забраться обратно на дерево, делает несколько неуклюжих прыжков, Дерек судорожно тянет руки вниз, пытаясь его ухватить, но ничего не выходит.

– Помни: юго-восток, – коротко говорю я Дереку, и по тому, как он замирает, как испуганно расширяются его глаза, вижу, что он меня понял. – Пожелай мне удачи.

Я прыгаю с дерева и группируюсь, стараясь приземлиться как можно мягче. У моего врага и так достаточно преимуществ, и я не собираюсь давать ему еще одно. Я приземляюсь как раз между оборотнем и Дадли. Зверь делает прыжок к кузену, и я быстро вонзаю длинный охотничий нож в незащищенное брюхо оборотня. Раздается шипение, с которым клинок погружается в плоть животного, зверь издает полный боли рык, и я понимаю, что лезвие сделано из серебра. Что ж, игра будет даже интереснее, чем я думал. Я поворачиваю нож, и оборотень с коротким визгом отскакивает в сторону. Некоторое время мы ходим по кругу, изучая друг друга, не решаясь напасть. Глаза оборотня горят сумасшедшей яростью, они налились кровью. Это напоминает танец, где лучшему танцору в награду достанется жизнь. Я делаю шаг в сторону, оборотень повторяет мое движение, словно в отражении. Мы даже дышим синхронно. Мне кажется, что если прислушаться, то можно услышать, как бьются в такт наши сердца. Я поигрываю клинком, словно поддразнивая зверя. Давай, оступись, сделай ошибку. Мы же не можем ходить кругами вечно.

Вервольф не выдерживает первым. С коротким рычанием он бросается на меня, широко разинув пасть с острыми клыками. Я уворачиваюсь в сторону, полоснув при этом оборотня по боку. Он разворачивается на лету и делает новый бросок. Стремительный, сильный, смертоносный. Я перемещаюсь с такой скоростью, что окружающее кажется размытым пятном. Сейчас от скорости зависит моя жизнь. Вдруг оборотень смотрит куда-то мимо меня, и даже как будто бы теряет ко мне интерес. Я слежу за его взглядом и с ужасом вижу, что к стволу дерева испуганно жмется Дадли, которого так и не удосужились затащить обратно на ветку.

Оборотень бросается к кузену, и я одним мощным прыжком оказываюсь у зверя на спине. Я впиваюсь левой рукой ему в шкуру, а правой наношу хаотичные, беспорядочные удары, вновь и вновь втыкая острое лезвие в огромную косматую тушу. Мои руки скользят по намокшей от крови шерсти. Оборотень издает полный боли рык и начинает изворачиваться, пытаясь стащить меня со спины.

– Дадли, – кричу я, стараясь заглушить злобное рычание. – Забирайся на дерево, скорее! Слышишь?

Бледный от ужаса кузен испуганно кивает и возобновляет свои попытки. Что происходит дальше, я уже не вижу, потому что вервольф все-таки скидывает меня со спины и с силой бросает на лопатки. Я не успеваю извернуться, и здоровая туша припечатывает меня к земле. Я выкидываю руку с ножом вперед, вонзая его в горло животного, но для такого крупного зверя это лишь царапина. Одним движением он выбивает у меня из рук нож и нависает надо мной, стремясь перегрызть глотку. Я хватаю его с обеих сторон за морду и стараюсь оттянуть в сторону, не дать укусить. Острыми когтями он раздирает мою толстовку, футболку, грудь. Я чувствую, словно его острые когти пронзают меня насквозь. Нестерпимая боль проходит по телу, и я судорожно извиваюсь, словно червяк, стараясь избежать смертоносных когтей. В глазах темнеет, но мои руки по-прежнему крепко держат оскаленную морду оборотня. В какой-то момент я плюю на все и пытаюсь использовать против зверя магию, но барьер слишком близко, и у меня ничего не выходит. Меня обдает его смрадным горячим дыханием, я задыхаюсь, из горла вместо крика вырывается лишь булькающий хрип.

Я откидываю голову назад, пытаясь разглядеть дерево, на котором сидят мои товарищи. К счастью, им удалось каким-то образом снова затащить Дадли наверх, и теперь все их взгляды устремлены на меня и вервольфа. Их лица бледны и перекошены от ужаса, Сара испуганно зажмуривает глаза, Хейли закусывает руку, сдерживая рвущийся из горла крик. Мне хочется сказать им, что все в порядке, что теперь им осталось лишь дождаться рассвета, что они выберутся из леса и все будет хорошо – прямо как уверял Дерек. Но сил уже не хватает. Я как-то отстраненно удивляюсь, что мне по-прежнему удается держать челюсть оборотня на расстоянии от своего горла. Я смотрю прямо в пылающие жаждой убийства желтые глаза. В их глубине уже можно прочитать торжество.

Дальнейшие события разворачиваются неуловимо стремительно. Из моего рукава внезапно вырывается Силенси. Она бросается на оборотня черно-серебряной лентой, и вонзает свои длинные клыки ему в горло, прямо в то место, куда я ударил оборотня ножом. Через секунду во взгляде вервольфа застывает недоумение, затем по его телу проходит дрожь, и передние лапы с острыми когтями, раздирающими мне грудь, начинают двигаться в каком-то рваном, конвульсивном ритме. Зверь издает страшный предсмертный вой. По его телу проходит несколько судорог, глаза закатываются, и его здоровая туша всем своим весом наваливается на меня. Из последних сил я отбрасываю в сторону раззявленную в предсмертном оскале морду. Силенси снова обвивается вокруг моей руки, и я чувствую, как от змеи ко мне тянется тоненький ручеек магии.

– Не надо, Сссиленссси, – чуть слышно шиплю я, ощущая, как в легких неприятно булькает кровь. Мне хочется посмотреть, насколько сильно оборотень разодрал грудь, но я не могу повернуть голову. – Тебе всссе равно не хватит сссил. Ты и так мне помогла. Дурак я, что раньше не догадался, – я усмехнулся бы, если бы не было так больно дышать. – Укуссс Черной Клеопатры может убить даже оборотня. Ссспасссибо тебе.

– Тихо, Говорящщщий, – мягко отзывается она. – Побереги сссилы.

Я слышу приближающиеся ко мне шаги, и вижу размытые силуэты Дерека, Сары, Хейли, Пирса и Дадли.

– Зверюга вроде бы сдохла, – дрожащий голос Дерека доносится издалека, словно сквозь вату. – Надо стащить его с Гарри. Помогите-ка мне.

Когда меня освобождают от тяжеленной туши оборотня, грудь пронзает острая боль, и я издаю слабый стон. Рот полон крови, я выплевываю ее наружу, но она каким-то образом появляется там снова. Окружающее превращается в череду размытых образов. Я слышу чьи-то приглушенные рыдания, чувствую, как меня поднимают на руки и куда-то несут. Передвижение причиняет нестерпимую боль. Я кусаю скользкие от крови губы и тихо шиплю сквозь зубы при каждом шаге человека, который меня несет. Меня трясет, по лицу градом катятся слезы. Больно, как же чертовски больно. Кажется, что у меня вообще больше нет груди, сердца, легких. Кажется, что от шеи и до живота тянется сплошная рваная рана. Я истекаю кровью, я боюсь, что мне не дожить и до рассвета.

– Пожалуйста, пожалуйста, – шепчу я, сглатывая кровь.

– Что, Гарри? Прошу, скажи, что ты хочешь? Что мне сделать? – голос Дерека странно срывается, и в какой-то момент я понимаю, что по лицу катятся не только мои слезы.

Но я не отвечаю на его вопрос. Я и сам не знаю, чего прошу. Вскоре, когда боль становится совсем нестерпимой, мое сознание заволакивает благословенная темнота.


Глава 18. Боль.

Жарко, как же жарко! Мне кажется, что я сгораю заживо. Рот так пересох, что я не могу даже сглотнуть. Я почти ничего не вижу, глаза словно застилает огненная пелена. Дыхание с присвистом вырывается из моего горла. Каждый вдох приносит ужасную боль. Весь окружающий мир сократился до двух простых действий.

Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.

– Только не спи, ладно? – над своей головой я слышу голос Дерека. – Мы уже почти пришли. Мы скоро выберемся отсюда, вот увидишь.

Я не верю ни единому его слову, но на душе все равно становится спокойнее.

Я то и дело проваливаюсь в липкую темноту. Выбираться из нее с каждым разом становится все труднее. Боль становится чем-то привычным, почти неотъемлемым и накатывает с такой же равномерностью, с какой бьется сердце. Меня лихорадит и знобит. Я что-то говорю, но не слышу собственных слов.

В ушах раздается тоненький звон, и я испытываю острое чувство дежа вю. Магический барьер прямо перед нами. Еще несколько шагов – и мы попадем обратно в маггловский мир, и нас непременно найдут. Я собираю последние силы и открываю глаза. Они тут же начинают слезиться от яркого света. Дерек, который несет меня на руках, выглядит до крайней степени измученным. Вот он делает еще шаг, и я чувствую, как искажается и мнется пространство вокруг. Снова привычный бросок – как при аппарации – и тут же лес кажется светлее, деревья расступаются, впереди виднеется широкая прогалина. Дерек перехватывает меня поудобнее, прижимая к груди, и я не могу сдержать болезненного стона. Из глаз текут слезы, и я не знаю, чем они вызваны: болью или облегчением. Нити магии невесомой паутиной оплетают мое тело, поддерживая в нем жизнь, помогая сделать боль почти выносимой. Мы наконец-то пришли. Нас непременно найдут. Я повторяю это про себя, словно мантру.

Мы идем по широкой лесной прогалине, когда я слышу какой-то странный шум. Он исходит откуда-то сверху, все приближаясь. На меня налетает сильный порыв ветра, становится трудно дышать. Я хрипло кашляю, пытаясь вдохнуть, но уже в который раз захлебываюсь кровью.

– Смотрите, там вертолеты! Самые настоящие, – голос Дадли доносится словно издалека, и мне приходится напрячь слух, чтобы различить слова. – Они спускаются к нам!

Смысл сказанного с трудом проникает в мой затуманенный болью мозг. Мы смогли, мы справились! Мы все-таки сумели выкарабкаться. Я выполнил свое обещание.

Медленно, по крупицам, я собираю свою магию, которая сейчас целиком направлена на то, чтобы сохранять жизнь в моем изуродованном и искалеченном теле.

– Просссти, это ненадолго, – шиплю я Силенси, направляя магический поток на нее. Через секунду мою правую руку вместо змеи кольцами обвивает черный металлический браслет с причудливыми серебряными узорами. Это жалкое действие отнимает так много сил, что у меня кружится голова.

Ветер и шум пропеллеров стихают, и я жадно, словно рыба, выброшенная на берег, ловлю ртом воздух. Нам навстречу бегут люди. Я с трудом поворачиваю голову, пытаясь угадать в размытых пятнах знакомые лица.

– Сара, наша девочка!

– Пирс, ты не представляешь, что мы с твоей мамой пережили!

– Хейли, милая, ты жива!

–Дадлик, солнышко, что у тебя с ногой? Ты ранен?

Сюда спешат многочисленные родители, учителя, члены персонала заповедника. Многие плачут от переполняющих их эмоций.

– Дерек, как я счастлива, что ты жив! – к нам подбегает полная светловолосая женщина, судя по всему, мать Дерека. У нее по лицу катятся слезы. – Поисковые операции уже собирались прекращать! Ты не представляешь, сколько людей вас искало, но вы все словно сквозь землю провалились! – она настолько взволнованна, что даже на замечает на руках у Дерека меня.

– Как змея?! – слышится тем временем справа испуганный голос тети Петуньи. – Вернон, ты слышал? Нашего сына укусила ядовитая змея! Надо немедленно позвать сюда врачей!

– Все уже нормально, – отвечает Дадли, хотя его голос так дрожит, словно он готов вот-вот разреветься. – Гарри мне помог.

– Поттер? – морщит нос дядя Вернон. – А где он сам, кстати?

Дадли указывает в нашу сторону, и Дурсли уверенным шагом направляются сюда.

– Ой, а что это за мальчик у тебя на руках? – спрашивает тем временем мама Дерека, наконец-то заметив меня.

– Это Гарри, – медленно отвечает Дерек. Он настолько измотан, что ничего сейчас толком не соображает. Его руки вцепились в меня с такой силой, словно от этого зависит его жизнь. – Гарри Поттер. Он не мог идти, и я…

Но договорить он не успевает, потому что его прерывает голос подошедшего к нам дяди.

– Вот ты где, маленький паршивец! – громыхает он, стоя прямо надо мной. – Ишь, совсем обнаглел! Дадликкенса укусила ядовитая змея, ему трудно ходить, а этого, видите ли, на руках носят!

Дядя резко тянет меня за плечо, разворачивая лицом к себе. В глазах темнеет от боли, и я так сильно сдавливаю зубами губу, сдерживая крик, что едва не прокусываю ее насквозь. Краем глаза я замечаю, что вся толстовка Дерека спереди мокрая от крови. От моей крови. Из-за резкого поворота у меня в груди что-то противно трещит и булькает, и я снова судорожно сплевываю кровь, боясь задохнуться.

Когда в глазах немного проясняется, я вижу совершенно остолбеневших дядю и тетю. Если бы я не знал, то подумал бы, что на них наложили заклятие Окаменения. Мама Дерека прикрывает рот рукой, а ее лицо настолько бледное, что мне кажется, что она вот-вот потеряет сознание.

– Гарри ранен. Ему нужна помощь, – каким-то неживым голосом произносит Дерек.

Вот тут тетя Петунья не выдерживает и начинает кричать. Ее глаза расширены от ужаса, она смотрит на меня так, словно я – ее самый страшный кошмар, вдруг воплотившийся в жизнь. К тете тут же подскакивает пара врачей с успокоительными каплями, но тут их взгляд переходит на меня, и они тоже смертельно бледнеют.

– Вот дерьмо, – произносит один из них. – Сэм, тащи носилки!

Люди в белых халатах с трудом расцепляют вцепившиеся в меня мертвой хваткой пальцы Дерека.

– Ну же, парень, отпусти его, – обращается к Дереку один из врачей. – Ты должен позволить нам помочь ему.

Когда меня переносят на носилки, мне становится почти жаль, что я не умер раньше. Мне так больно, что из глаз неконтролируемым потоком текут слезы. Из горла вырываются надсадные хрипы, и я снова тяжело кашляю кровью.

– Несите его в вертолет, и побыстрее, – командует один из врачей. Затем он обращается к Дурслям. – Вы – родственники мальчика?

Они кивают, и он продолжает:

– Тогда следуйте за мной.

Когда мы все погружаемся в вертолет, вокруг меня начинают суетиться сотрудники скорой помощи.

– Пульс слабый… Многочисленные повреждения внутренних органов… Нужна срочная реанимация. Позвоните в сто тринадцатую, пусть все подготовят… Можем не довезти, состояние критическое… Немыслимо, он еще в сознании!.. – до меня долетают обрывки разговоров, но я не могу на них сосредоточиться.

У меня в глазах то все меркнет и расплывается, то снова приобретает четкость. Я так устал от боли…

– Вколите ему обезболивающее!

– Нельзя, сердце может не выдержать.

В какой-то момент я вижу прямо над собой бледное испуганное лицо тети. У нее из глаз текут слезы, и это кажется мне неправильным. Зачем она плачет из-за меня?

– Тише, Гарри, все будет хорошо, – повторяет она раз за разом. Ее губы побелели от волнения. Мне странно, что она обращается ко мне по имени. Ведь она никогда раньше так не делала, так зачем начинать сейчас? – Скоро мы приедем, скоро все будет хорошо.

Она гладит меня по голове, но сейчас я настолько захвачен распространяющимися по телу волнами боли, что даже не могу понять, нравится мне это или нет.

– Холодно, – с трудом шепчу я непослушными губами. – Так холодно…

Тетя неожиданно разражается бурными рыданиями и кричит пилоту, чтобы он поторапливался. Глупо, лучше бы попросила принести для меня одеяло.

В какой-то момент боль чуть отступает, и я вижу прямо перед собой смеющиеся и счастливые лица родителей. Глядя на них, я тоже помимо воли начинаю улыбаться. Вкус крови на губах уже почти не чувствуется.

– Мам? – несмело зову я. – Ты заберешь меня отсюда?

Но она ничего не отвечает, лишь качает головой и продолжает улыбаться.

– Почему ты молчишь? – мне обидно, я почти зол на них за то, что они не хотят говорить со мной. – Мне больно, мам. Пожалуйста, забери меня с собой.

Лица родителей начинают отдаляться, я пытаюсь их нагнать, но расстояние между нами все увеличивается. Я распахиваю глаза и вижу, что меня несут по белым коридорам на носилках. Рядом испуганно семенят Дурсли. Меня приносят в какую-то комнату, кладут на стол и втыкают в руки иголки. Я позволяю себе расслабиться и даже слегка улыбаюсь. Глаза слипаются. А боль… Боль наконец-то уходит.


Глава 19. Посетители.

Из забытья я выхожу медленно, тяжелыми рывками. Пытаюсь открыть глаза, но в комнате слишком светло, и я тут же зажмуриваюсь. Вокруг пищат какие-то приборы. Я прислушиваюсь, но кроме них ничего не слышу. Ни голосов, ни шагов. Мне трудно дышать, в нос вставлена какая-то трубка. На грудь давит непонятная тяжесть, и я решаюсь приоткрыть глаза, чтобы понять, что со мной. Жмурясь от яркого света, я перевожу взгляд вниз и вижу, что все тело от ключиц и до живота замотано в бинты. Я хочу поднять руку, чтобы ощупать повязку, но чувствую, что не могу пошевелиться. Меня охватывает паника. Меня что, парализовало?! Я с ужасом рассматриваю свои руки, из которых торчат какие-то трубки и иголки. А внизу – на запястьях – я вижу узкие кожаные ремни, которые приковывают мои руки к кровати. Я судорожно дергаюсь, но ремни не ослабевают. Какого черта? Почему меня приковали к кровати, словно какого-то преступника? Я часто и прерывисто дышу, судорожно пытаясь понять, что здесь происходит. Я мог применить к врачам стихийную магию, пока был без сознания? Маловероятно, ведь я был так слаб, но не исключено…

Мои размышления прерывает скрип открывающейся двери. Я напряженно всматриваюсь в темный дверной проем, не зная, чего в таких обстоятельствах стоит ожидать. Как-никак, я абсолютно уверен, что если тебя связывают – то это не к добру. Однако в дверном проеме появляется вполне доброжелательного вида медсестра. На вид ей примерно лет сорок пять, в каштановых волосах белеют нити седины, карие глаза окружены лучиками морщин.

– Доброе утро, Гарри, – говорит она, а потом подходит к пикающим приборам и начинает что-то проверять по ним.

– Почему я связан? – мой голос ужасно хриплый, а горло противно саднит.

– Ах, ну да. Сейчас развяжу, – она шустро отстегивает ремни на руках, и я машинально потираю запястья, стараясь не повредить тянущиеся от рук к приборам трубки.

– Это было сделано для твоей же безопасности, – поясняет медсестра, встречая мой вопрошающий взгляд. – Ты мог нечаянно повредить повязку, пока спал, а сейчас швы нельзя трогать ни в коем случае.

– Понятно. Как долго?

– Как долго что? – непонимающе спрашивает медсестра.

– Как долго я был в отключке? – уныло повторяю я.

– Восемь дней. Тебя недавно перевели из реанимации в обычную палату.

– И насколько все плохо? – спрашиваю я, жестом указывая на бесконечные бинты, плотно покрывающие мое тело.

– Повреждения очень серьезные, – признается она. – Но ты очень быстро идешь на поправку. Невероятная скорость регенерации тканей! – ее глаза загораются энтузиазмом фанатика-врача, и мне становится немного не по себе.

– Насколько серьезные? – перебиваю я.

– Не уверена, что тебе стоит сейчас об этом слушать, – мнется медсестра.

– Но я хочу знать!

– Ну хорошо, – она делает глубокий вдох и продолжает. – У тебя раздроблено несколько ребер, разорваны межреберные мышцы, повреждены легкие. Сердце чудом осталось не задетым, как и крупные сосуды. На месте самой глубокой раны задет позвоночник. Учитывая обстоятельства, можно сказать, что ты родился в рубашке. Врачи опасались, что ты не выживешь. Двигательные функции остались не нарушенными разве что чудом. Единственные вероятные последствия – это проблемы с дыханием и, возможно, с сердцем.

Я терпеливо выслушиваю информацию. Что ж, могло быть и хуже. Если учесть, что я не рассчитывал выбраться оттуда живым, то мне и впрямь не на что жаловаться. Я облизываю пересохшие губы языком, но ощущения такие, словно провожу по губам наждачной бумагой.

– Можно воды? – спрашиваю я, чувствуя, что жажда скоро станет совсем нестерпимой.

– Да, конечно, – медсестра торопливо подает мне стакан с водой, осторожно помогая подняться. От резкой боли в груди у меня на миг темнеет в глазах, я делаю несколько быстрых глотков и снова ложусь на кровать, пытаясь принять прежнее удобное положение.

– Вечером к тебе придут люди, которые хотят расспросить тебя о том, как ты и твои товарищи заблудились в лесу. Твои друзья на их вопросы уже отвечали, но они хотят спросить всех, хорошо?

Я киваю.

– Вот и славно, – она улыбается. – Я также приглашу твоих родственников, их присутствие желательно.

– Кто-нибудь приходил ко мне, когда я был без сознания? – спрашиваю я, не особо, впрочем, заботясь об ответе.

От этого простого вопроса она разом грустнеет и отвечает, отводя глаза, будто чувствует вину или жалость:

– Нет, к сожалению, нет. Наверное, у твоих родственников были какие-то срочные дела или проблемы…

– На самом деле, мне это не так уж и важно, – я равнодушно пожимаю плечами, но тут же жалею об этом действии: тело пронзает боль, и я непроизвольно морщусь.

В палате повисает напряженное молчание.

– А как остальные? – быстро спрашиваю я. – У Дадли не было никаких осложнений с ногой? Как Дерек, Хейли, Сара, Пирс?

– Насколько мне известно, с твоими друзьями все в порядке. Во всяком случае, если говорить об их физическом состоянии, – добавляет она. – А в остальном… Разумеется, налицо сильнейший шок. Они еще некоторое время побудут под медицинским наблюдением. Это касается всех вас.

Я киваю и закрываю глаза. Усталость наваливается гранитной плитой, а у меня нет никакого желания с ней бороться. Медсестра добавляет что-то в одну из капельниц и желает мне спокойного сна. Через минуту голова начинает слегка кружиться, и я сам не замечаю, как снова погружаюсь в сон.


*****

Когда я снова открываю глаза, освещение в палате уже не такое яркое. Судя по всему, скоро наступит вечер. Мои руки больше не привязаны к кровати ремнями, и я решаю, что это хороший признак. Мне скучно лежать без дела, а засыпать снова пока не хочется. От нечего делать я скольжу взглядом по палате, но тут нет ничего интересного, и это занятие мне очень быстро надоедает.

Примерно через полчаса, когда я уже не знаю, куда деваться от скуки, дверь в палату открывается, и заходит уже знакомая мне медсестра.

– Он как раз проснулся, можете заходить, – говорит она кому-то за своей спиной.

В палату заходят дядя Вернон и тетя Петунья, а за ними незнакомые мне мужчина и женщина в деловых костюмах и с серьезными выражениями лиц. Они все рассаживаются на стульях рядом с моей кроватью. Я приподнимаюсь на кровати и облокачиваюсь на ее спинку, предчувствуя долгий разговор.

– Познакомься, Гарри, это мистер Эдкинс и миссис Уилсон, – представляет вошедших медсестра.

Я хрипло говорю слова приветствия, украдкой разглядывая незнакомцев. Мужчина очень молод, пожалуй, ему нет еще и двадцати. Серьезным выражением лица и порывистыми, но неловкими движениями он напоминает мне Перси Уизли. Женщина же, судя по виду, разменяла уже третий десяток. Ее спокойная уверенность и цепкий взгляд резко контрастируют с обликом мужчины.

Пока я изучаю вновь прибывших, медсестра продолжает:

– Они хотели бы услышать твой рассказ о том, что происходило в лесу.

– А, собственно, зачем? – я знаю, что это не особо вежливо с моей стороны, но не могу сдержать любопытства.

– Нам надо выяснить полную картину происшедшего, – вступает в разговор миссис Уилсон, – чтобы не допустить повторение этой ситуации. К тому же, нам необходимо выяснить, чья халатность привела к трагедии. В которой вы, мистер Поттер, пострадали больше всех.

– О, – я понимающе улыбаюсь. – Полиция ищет виновных, я правильно понимаю?

– Повежливее, мальчишка! – рявкает дядя, который выглядит все более и более раздраженным с того самого момента, как вошел в палату.

– Ну что вы, все нормально, – натянуто улыбается миссис Уилсон. Затем она снова обращается ко мне. – В целом, можно сказать и так. Когда мы вычислим людей, виноватых в случившемся, на них будут наложены штрафы, которые пойдут на компенсацию морального и физического урона пострадавших. В том числе вас и вашего двоюродного брата.

При слове «компенсация» в поросячьих глазках дяди Вернона загорается алчный огонек. Я хмыкаю про себя. Что ж, теперь ясно, что привело моего дядю в палату к горячо нелюбимому племяннику: жажда наживы. Мне почти жаль его разочаровывать…

– К сожалению, ничем не могу помочь, – я вежливо улыбаюсь и, несмотря на боль, развожу руками. Мистер Эдкинс уже собирается что-то возразить, и я быстро добавляю. – С поиском виновных, я имею в виду. Потому что в происшедшем виноваты прежде всего мы сами. Мы нарушили комендантский час, хотя это было строго запрещено, и вышли из лагеря в одиночку, что также противоречит правилам. Персонал школы просто не успел ничего предпринять…

– Не слушайте его, – быстро перебивает меня дядя Вернон, показывая мне исподтишка кулак. – Мальчик болен, он сейчас просто не в состоянии нормально мыслить… Он обычно очень настороженно относится к малознакомым людям, поэтому, может быть, будет лучше, если мы с Петуньей сами, в семейной обстановке, так сказать, все у него выясним. Не хотелось бы подвергать его еще большим травмам, он и так слишком многое перенес…

От ухищрений дяди мои губы сами по себе начинают кривиться, и я поспешно беру с тумбочки стакан воды, чтобы скрыть за ним свою ухмылку.

– Уверяю вас, судя по показаниям наших приборов, ваш племянник сейчас в нормальном состоянии, – при слове «нормальный» по отношению ко мне уже сам дядя не может удержаться от фырканья. Медсестра игнорирует его реакцию и продолжает. – И он может вполне адекватно рассказать обо всем этим людям.

Дядя недовольно замолкает, его взгляд выражает смертельную обиду. Тетя успокаивающе накрывает его сжатую в кулак руку своей.

После секундного молчания мистер Эдкинс говорит:

– Ну что ж, если ни у кого больше нет никаких возражений, прошу, мистер Поттер, продолжайте.

Судя по всему, у дяди есть еще не один десяток возражений, но он молчит. Я продолжаю рассказывать:

– Итак, как я уже сказал, в том, что мы потерялись, никто, в сущности, не виноват. Мы выбрались ночью в лес, заплутали, и не смогли обнаружить в темноте дорогу…

Мой рассказ занимает минут десять. По ходу повествования я замалчиваю все, имеющее отношение к магии, а также не упоминаю о Силенси. В остальном стараюсь придерживаться сухих фактов, чтобы не вызвать подозрений. В конце концов, если эти люди уже услышали версии происшедшего от пяти человек, то для меня же будет лучше, если моя собственная история будет походить на те, что они уже слышали.

Когда я заканчиваю рассказ, у меня начинают выяснять подробности нападения оборотня.

– Так что же за животное на вас напало? – спрашивает Эдкинс.

– Волк, – вру я, не моргнув глазом.

– Вы в этом точно уверены?

– Без сомнения.

– Ну что ж, так и запишем, – говорит он. – А то ваши товарищи описывают бог весть что. Тот парень, Дерек Брайтон, вообще утверждал, что на вас напал оборотень, – он хмыкает. – Что поделаешь, у страха глаза велики.

– Ну что вы, я абсолютно уверен, что это был именно волк. В отличие от моих товарищей, у меня была отличная возможность увидеть его вблизи.

От последнего замечания полицейский мигом перестает посмеиваться и начинает излишне усердно записывать что-то в блокнот. Кончики его оттопыренных в стороны ушей чуть розовеют.

– Итак, большое спасибо за помощь, – женщина поднимается со стула, и Эдкинс тут же подскакивает следом. – Не будем вам мешать. Наверное, вам не терпится побыть в семейном кругу.

Когда они выходят за дверь, медсестра добавляет что-то в одну из моих капельниц и говорит Дурслям:

– Можете пообщаться еще немного. Но мальчику сейчас лучше не переутомляться.

Стоит медсестре выйти за дверь, как дядя начинает орать на меня, брызжа слюной:

– Какого черта ты им наговорил, мальчишка? Ты хоть понимаешь, что только что сделал?!

– Разумеется, – спокойно отвечаю я. – Только что я помешал доблестным стражам порядка свалить мою собственную вину на других.

– Ты лишил нас компенсации, щенок!

– Ну, это, пожалуй, можно назвать одним из последствий… – глубокомысленно изрекаю я.

Глаза дяди Вернона становятся совсем уж безумными, он бросается на меня с кулаками, но его останавливает тетя Петунья.

– Успокойся, Вернон! – возмущенно восклицает она. – Поттер болен! К тому же, не забывай: он спас нашему сыну жизнь!

– Как же, – бурчит дядя Вернон. – Небось нечаянно свалился на этого волка с дерева, а теперь расписывает здесь черт знает что. Ему лишь бы выпендриться!

– А где Дадли? – я спешу сменить тему разговора.

– Он тоже в больнице, в другом отделении, – милостиво информирует меня тетя. – Мы хотели забрать его домой, но врачи пока не разрешают. Бедный Дадлик, тут такое ужасное питание!

Мне ничего не остается, кроме как мученически закатить глаза.


Глава 20. Возвращение.

Уже наступает осень, когда меня выписывают из больницы. Машина дяди быстро едет в сторону Литтл Уингинга, по стеклам барабанят крупные капли дождя. В салоне висит напряженное молчание: дядя недовольно сопит, время от времени бросая на меня яростные взгляды через зеркало заднего вида. Очевидно, он до сих пор не может простить мне упущенной компенсации. Встретив меня на пороге больницы, он сказал лишь, что тетя с кузеном остались дожидаться нашего возвращения дома, а потом как воды в рот набрал. Я отворачиваюсь к окну, пытаясь развлечься созерцанием серого пейзажа.

Все мои раны затянулись, бинты сняты, и меня можно считать абсолютно здоровым. Я усмехаюсь, вспоминая лицо медсестры, когда она слой за слоем разматывала бинты. Она с жалостью смотрела на длинные красные рубцы и бормотала что-то насчет того, что «шрамы только украшают мужчин» и что они не будут меня беспокоить, разве что к перемене погоды. Похоже, она приняла мой равнодушный взгляд за признак шока. Но мне и правда все равно. Эти шрамы не лучше и не хуже тех, что покрывали мое тело тогда, в «прошлой» жизни. Это просто часть меня, неотъемлемая и настолько обыкновенная, что даже не стоит внимания. Куда страшнее обычно душевные раны. Но мое приключение закончилось вполне благополучно, и, пожалуй, мне не в чем себя винить. Разве что в том, что из-за меня окружающие вновь оказались втянуты в неприятности, но это не ново, ведь так? По крайней мере, мне удалось исправить последствия своей невнимательности с наименьшими потерями.

Когда мы добираемся до дома номер четыре по Тисовой улице, я выхожу из машины и с удовольствием разминаю затекшие мышцы. Вдыхая свежий воздух с запахом осени полной грудью и глядя на такой знакомый двухэтажный дом, я чувствую непонятное тепло в груди. Ну все, совсем свихнулся в этой идиотской больнице. Уже радуюсь возвращению на Тисовую.

Едва зайдя в прихожую, я улавливаю восхитительный аромат курицы с яблоками – коронного блюда тети Петуньи. Сама тетя смотрит на меня каким-то странным, очень внимательным взглядом. Я спиной чувствую, как она провожает глазами каждое мое движение, и от этого становится неуютно. Я ловлю себя на мысли, что не знаю, чего мне ожидать от своих родственников.

Мы рассаживаемся за празднично украшенным столом. Дядя тут же утыкается взглядом в тарелку, ни на кого не глядя. Тетя продолжает сверлить меня все тем же странным взглядом. Дадли молчит, поедая обед без своего обычного аппетита. Я с некоторым чувством вины отмечаю, как он побледнел и осунулся за эти недели. Под глазами кузена залегли темные тени. Он явно неважно спит в последнее время. Похоже, наше приключение не прошло для Дадли даром.

– Что отмечаем? – спрашиваю я просто для того, чтобы прервать молчание.

Мой невинный вопрос вызывает презрительное фырканье со стороны дяди. Дадли молчит, еще ниже склоняясь над тарелкой. Да что здесь, черт побери, происходит?

– Твое выздоровление, – отвечает тетя нейтральным голосом.

– А. Ну спасибо, – растерянно отзываюсь я.

После этого никто не произносит ни слова.

Сразу же после обеда я иду в свой чулан, от которого уже успел несколько отвыкнуть. Однако открыв дверь, я пораженно замираю. Где моя кровать? Где настольная лампа в сорок ватт? Где, черт возьми, книжные полки? Вместо этого в чулане громоздятся чистящие средства, швабра для мытья пола, пластиковые ведра, пылесос и стиральная машина. Самый что ни на есть обыкновенный чулан, какой можно встретить в любом среднестатистическом английском коттедже. И ничто не говорит о том, что я жил в этом чулане вот уже семь с лишним лет.

– Почему все мои вещи выбросили? Вы что, не думали, что я вернусь из больницы? – брякаю я первую пришедшую в голову мысль выходящему из кухни дяде.

– Была б моя воля, так бы оно и было! – недовольно бурчит дядя. К счастью, судя по его обиженному тону, его волю как раз-таки не учли.

– Тогда где мне жить? Здесь, между шваброй и пылесосом? А может, вообще во дворе?

– Не дерзи, мальчишка! – рявкает дядя. – Петунья почему-то решила, что будет лучше, если ты займешь вторую спальню Дадли, – он поджимает губы и обиженно сопит. – Так что все твое барахло теперь там.

С этими словами дядя удаляется в сторону гостиной, громко топая и что-то ворча. Я пожимаю плечами и иду во вторую спальню Дадли. С каждой минутой моего пребывания на Тисовой количество вопросов лишь увеличивается, а давать ответы мне, судя по всему, никто не собирается.

Пока я бесцельно брожу по своей новой комнате, свыкаясь с непривычной обстановкой и пытаясь найти среди общего хлама те вещи, которые перенесли из моего чулана, дверь медленно, словно неохотно, отворяется. На пороге стоит этот новый, осунувшийся и неразговорчивый Дадли. Я разглядываю чуть склоненную вперед голову и упрямый взгляд и испытываю неприятное чувство, будто вижу незнакомца.

– Мама сказала, чтобы я отдал эту комнату тебе, – безразлично говорит Дадли.

Я осторожно киваю, не зная, что на это ответить.

– Они с папой сильно поссорились из-за этого, – внезапно добавляет он. – Папа не хотел, чтобы ты занимал мою комнату, но мама все-таки настояла. Теперь они не разговаривают.

Мне становится неловко, словно это я виноват в том, что дядя с тетей поссорились.

– О. Мне жаль.

Дадли кивает, глядя на меня все тем же упрямым взглядом.

– Мама кричала, что если бы не ты, я мог бы быть уже мертв. А папа говорит, что если бы не ты, мы вообще не потерялись бы, – он пожимает плечами и добавляет. – Вообще-то, они оба правы.

В комнате повисает тягостное молчание.

– Ты злишься на меня? – осторожно спрашиваю я.

– Не знаю. Наверное, должен бы. Ты занял мою комнату. И из-за тебя поругались родители, а я не люблю, когда они ругаются. Но я не понимаю, – он садится на кровать и обхватывает голову руками. – Не понимаю, почему ты меня спас?

Я смотрю на непривычно серьезного и как будто разом повзрослевшего кузена, не зная, что сказать. Я сбит с толку. Зачем я его спас? Он что, не хотел этого?

– Я имею в виду, мы же никогда не были друзьями, ведь так? – продолжает он, так и не услышав моего ответа. – Мы даже ни разу не разговаривали толком. И если бы ты тогда свалился с дерева, я бы за тобой не прыгнул. Я бы сидел на дереве и смотрел, как тебя раздирает эта зверюга. Вообще-то, я так и сделал.

Дадли обращает на меня такой невозможно несчастный взгляд, что мне становится не по себе.

– Это значит, что я трус, да? – спрашивает кузен надтреснутым голосом.

– Дадли, ты не трус. Ты просто… – всего лишь ребенок? Едва ли Дадли примет такое оправдание. – Ты просто ничего не смог бы сделать. И знаешь, дядя в какой-то мере прав. Это ведь я втянул нас всех в эту передрягу.

Дадли качает головой, не желая принимать мои аргументы.

– Знаешь что? Хватит, – я подхожу к нему и заглядываю в глаза. – Просто перестань об этом думать. Ты не в силах что-либо изменить, так не проще ли забыть?

Хотел бы я сам суметь последовать собственному совету.

– Так не должно было случиться! – неожиданно кричит Дадли, вскакивая на ноги. – Ты всегда был слабаком! А я – нет. Это я должен был убить эту зверюгу. Я, а не ты!

– Так вот в чем дело? – я пораженно смотрю на кузена, подавляя абсурдный порыв расхохотаться. – Ты просто разочарован, что поступил не по-геройски? Стыдишься того, что твою жизнь пришлось спасать мне?

– Ничего ты не понимаешь! – взвизгивает кузен. – Ненавижу! Ненавижу, что тебе всегда все дается так легко! Вечно выходишь сухим из воды. И теперь ты стоишь тут, в моей комнате, с этим своим я-все-всегда-знаю-лучше-всех видом, и предлагаешь мне просто забыть весь этот кошмар? Как ты можешь вести себя так, словно ничего не было?

Дадли гневно топает ногой, а на глазах у него выступают злые слезы. Я морщусь.

– Ради бога, Дадли! Прекрати истерику. Думаешь, тебе в этой истории повезло меньше всех? Думаешь, мне было приятно лежать в этой чертовой больнице и почти с нетерпением ждать прихода медсестры дважды в день, потому что это вносило в мою жизнь хоть какое-то разнообразие?

– Прекратите ссориться! – раздается от двери резкий оклик.

Дадли застывает с открытым ртом, так и не выкрикнув новые обвинения. Я поворачиваю голову в сторону двери и только тут замечаю стоящую в проходе тетю Петунью. Интересно, как долго она наблюдает нашу перепалку?

– Дадли, дорогой, выйди на минутку, – обращается она к кузену. – Мне надо поговорить с Гарри.

Дадли обиженно выходит из комнаты, намеренно громко топая. Похоже, он принимает это странное стремление тети поболтать со мной с глазу на глаз как еще одну подлость с моей стороны. Как будто бы я могу отнять у кузена внимание его родителей! Но я понимаю, что тут совсем другой подтекст, неизвестный мне, и я начинаю нервничать. Тетя проходит в комнату и садится на кровать. Она необычайно серьезна, и у меня складывается неприятное ощущение, что разговор предстоит нелегкий. Но вот только о чем? И с каких это пор тетя называет меня по имени?

– Гарри, мне нужно с тобой поговорить, – она нервно крутит на пальце обручальное кольцо и хмурит брови.

– Одну минуту, – я бесшумно подхожу к двери и резко ее распахиваю. В комнату вваливается не сумевший удержать равновесие Дадли. Он неуклюже поднимается на ноги и зло смотрит исподлобья.

– Дадли, иди, погуляй, – любезно предлагаю я. – Уверяю, тут ты не услышишь ничего интересного.

Я провожаю его тяжелым взглядом до самого поворота в его комнату и возвращаюсь к тете.

– Итак, – она делает глубокий вдох. – Во-первых, Гарри, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты спас Дадли жизнь. В отличие от Вернона, – она неодобрительно поджимает губы, – я не питаю никаких иллюзий насчет того, что бы могло произойти в этом ужасном лесу, если бы не ты.

– Может быть, если бы не я, то ничего и не было бы, – я пожимаю плечами. – Но ведь это не главное, правда? Так что там во-вторых?

Она делает глубокий вдох и обхватывает себя руками за плечи, словно ей становится холодно.

– А во-вторых, – она медленно поднимается с кровати и подходит к письменному столу, – я нашла в твоем чулане это.

Она достает из верхнего ящика стола небольшую записную книжку в кожаной обложке и протягивает ее мне. Я медленно переворачиваю такие знакомые страницы, словно ожидая, что они вот-вот переменятся. Словно тетя могла увидеть в дневнике Кристофера нечто совсем другое, никак не связанное с заклинаниями, зельями и вообще с магией. Когда молчать становится уже просто невозможно, я перевожу взгляд на тетю Петунью. Она смотрит на меня так, словно ожидает каких-то разумных объяснений. Как будто бы я могу убедить ее, что чертовы записи ничего не значат, и она сможет относиться ко мне по-прежнему.

– Как вы на нее наткнулись? – угрюмо спрашиваю я.

– Я… я переносила все вещи из твоего чулана сюда. Я подумала, что всегда должна была лучше к тебе относиться. И когда я поняла, что ты едва не пожертвовал своей жизнью ради Дадли, то решила, что ты заслуживаешь намного большего, чем этот ужасный чулан, – у нее так дрожат губы, словно она готова разрыдаться в любую секунду. – И на одной из полок я нашла эту книгу, в которой написаны такие ужасные вещи. Это же твой почерк, Гарри, – она чуть ли не в истерике выхватывает у меня из рук книгу и открывает ее на последних страницах, исписанных моими формулами по совмещению ментальной магии и окклюменции.

– Когда это было? – перебиваю я тетю, обессилено опускаясь на кровать. Черт, ну почему я всегда думал, что родственники и не подумают заходить в мой чулан? Глупец, так по-идиотски проколоться!

– Что? – непонимающе спрашивает тетя.

– Как давно вы нашли этот ежедневник?

– Недели две назад, – недоуменно отвечает она.

– Понятно, – медленно отзываюсь я. Затем быстрыми шагами подхожу к двери, от чего тетя испуганно подпрыгивает, и накладываю заглушающие чары. Разговор получится намного труднее, чем я предполагал. После этого я сажусь на кровать, по-турецки подогнув ноги, и обращаю взгляд на тетю.

– Мне жаль, но память стирать уже поздно, – напрямую говорю я. – Это надо делать сразу же, ну в крайнем случае, в пределах одних суток. Я в любом случае не смогу удалить воспоминания двухнедельной давности. Они слишком сильно переплелись с последующими событиями, особенно если вы часто об этом думали. А, скорее всего, так оно и было. Тогда обязательно останутся провалы в памяти, я не хочу так рисковать…

– Гарри, о чем ты говоришь? Что все это вообще значит? – спрашивает она, опасливо кивая на книгу. – Откуда это у тебя? Неужели ты связан с… с ними?

– Да ни с кем я не связан, – устало говорю я, машинально взъерошивая волосы. – Я сам по себе. Вас интересует, связан ли я вообще с магией? Думаю, теперь отпираться бесполезно. Вы ведь все равно не поверите, если я скажу, что эту книгу впервые вижу?

– Нет, не поверю, – неожиданно жестко заявляет тетя. – Но я хочу знать. Хочу знать, когда это началось. Когда мы с Верноном допустили ошибку? Мы же хотели, чтобы ты вырос нормальным. Мы все для этого делали. И мне даже казалось, что нам удалось…

– Ради Мерлина! – срываюсь я. От удивления у тети отвисает челюсть, но я это игнорирую. – Неужели вы всерьез полагали, что если запереть ребенка в чулане под лестницей и обращаться с ним, словно с чертовым домовым эльфом, из него выветрится магия?! Откуда вы вообще взяли эту глупость?

– Но у нас же все получалось, – оправдывается она. – Я никогда не замечала за тобой всяких… странностей.

– Естественно, – я невесело усмехаюсь. – И не заметили бы, если уж на то пошло. Потому что я так хотел. И если бы не этот идиотский еженедельник, – для наглядности я потряхиваю им прямо перед носом у оцепеневшей тети, – то так бы оно и продолжалось.

Я вскакиваю на ноги и начинаю беспорядочно наворачивать круги по комнате.

– Черт, с этим надо что-то делать. Как же не учел? Ведь это может испортить все, вообще все. Вновь оказаться послушной игрушкой и изливать душу перед стариком? Если бы я был уверен хоть в ком-нибудь из них… А хотя… – я резко останавливаюсь, раздумывая над одной чрезвычайно привлекательной идеей. – Думаю, это выход.

Я направляюсь к тете, но она с необычайной прытью отскакивает от меня в другой конец комнаты. Я недоуменно вскидываю брови.

– Не приближайся ко мне, – испуганно выкрикивает она, вытягивая руки вперед в защитном жесте.

Я чувствую странную опустошенность.

– С каких это пор ты боишься меня, тетя?

– Ты не мой племянник, – она испуганно трясет головой и вжимается в стену с такой силой, словно хочет в ней раствориться.

Я делаю несколько осторожных шагов назад и сажусь на кровать, не желая пугать тетю Петунью еще больше. Через некоторое время она, кажется, приходит в себя и окидывает меня осторожным взглядом.

– Садитесь, – я киваю на стоящий у кровати стул.

Она остается неподвижной.

– Садитесь, – устало повторяю я. – Вы ведь пришли поговорить, так? Не съем же я вас, в самом деле.

Она так осторожно приземляется на стул, словно под ним находится бомба с часовым механизмом.

– Расслабьтесь, – начинаю я успокаивающим тоном. – Да, я связан с магией, ну и что? Всегда был связан, если говорить напрямую. Разве это причиняло вам вред?

– Н-но, – заикается тетя, – ты ведь не похож на Лили! С тобой никогда не случалось никаких странных вещей…

– Неужели она и правда была настолько ужасной? – в отчаянии восклицаю я. – Нет, не так. Неужели вы настолько боялись магии, что вам было наплевать даже на то, что она – ваша родная сестра? Я имею в виду… Ведь это так чудесно, когда у тебя есть брат или сестра, разве нет? Я, например, часто мечтал, чтобы у меня был, ну, скажем, брат, которому было бы на меня не наплевать, с которым можно поговорить, о котором я бы заботился. Но я сейчас не об этом, – резко обрываю я самого себя. – Просто мне интересно, была ли моя мама и правда такой ужасной, что вы бледнеете при одном упоминании о ней, или во всем виновата эта проклятая магия?

– И то, и другое, – просто отвечает тетя. – Лили и м-магия, – она явно прилагает усилия, чтобы произнести ненавистное слово, – всегда были неразрывны друг с другом. Где была моя сестра, там всегда происходили эти пугающие непонятные вещи. Кажется, не проходило и дня, чтобы она не выкинула очередного фокуса. И всегда только при мне, как нарочно… Вначале я очень этого боялась. Это было за пределами моего понимания. Родители меня не слушали, друзья принимали мои рассказы за глупые шутки. Мне даже не с кем было поделиться своими страхами. А потом она поехала в эту свою школу…

Тут тетя испуганно ойкает и смотрит на меня огромными испуганными глазами.

– Все в порядке, мне известно о Хогвартсе. Мне вообще много чего известно. Продолжайте, пожалуйста, мне действительно важно знать.

– И все сразу стало ясно. Лили – волшебница. Родители приняли эту новость с необычайным энтузиазмом. Разумеется, они и не думали просить у меня прощения за то, что никогда не верили моим рассказам о «странностях» сестрицы…

Это просто дико: сидеть в старой комнате Дадли и разговаривать с тетей – впервые в жизни – о своей матери. А тетю как будто прорвало. Она говорит и говорит, кажется, совсем уже позабыв о моем присутствии. Она рассказывает о том, как Лили Эванс уезжала почти на весь год в Хогвартс, а летом возвращалась и умудрялась отбить у бедной тети всех ухажеров. Как тетя училась из последних сил, пытаясь заставить родителей гордиться ей, и как они все равно не переставали восхищаться тем, что у них в семье есть настоящая ведьма… Думаю, тетя Петунья все-таки сильно преувеличивает. Детские и подростковые обиды всегда кажутся намного горше, чем они есть на самом деле.

– И все эти годы от нее не было ни слуху, ни духу. Родители с горя захворали. А Лили даже не приехала на их похороны, – глаза тети подозрительно краснеют, она извлекает из кармана носовой платок и шумно сморкается. – А потом – как гром среди ясного неба – Лили Поттер погибла, извольте воспитать ее сына! – она прячет лицо в ладонях и заходится глухими рыданиями.

– Знаете, это ведь было так давно, – негромко говорю я, глядя тете Петунье за плечо, в темнеющее окно. – Она умерла. Неужели нельзя простить мертвого? Думаю, она уже сполна ответила. За все.

Тетя поднимает на меня несчастный взгляд и всхлипывает.

– Я не могу простить. Но я пыталась забыть. И мне это почти удавалось, пока я не нашла в твоем чулане эту ужасную книгу! Как будто бы прошлое меня все-таки настигло. Я не представляю, что мне теперь делать, – ее голос сходит на шепот.

– Это ничего не изменит. Я обещаю, что буду вести себя по-прежнему. Но мне придется сделать одну вещь, если вы позволите.

– Какую? – спрашивает она, бросая на меня загнанный взгляд.

– Я не могу позволить, чтобы мою тайну узнал кто-то еще, – мой голос помимо воли становится жестким, и тетя вжимает голову в плечи.

– Т-ты же не убьешь меня?

От неожиданности я фыркаю:

– Я давал повод так о себе думать? Ради Мерлина, нет конечно! Я просто хочу наложить мощный блок на ваши воспоминания о том, что я связан с магией. Это абсолютно безопасно для вас, ведь воспоминания сохраняются, а значит, психика останется неповрежденной. А вот рассказать вы никому ничего не сможете. Поймите меня правильно. Не то, чтобы я вам не доверял, но так мне будет намного спокойнее. К тому же, – добавляю я почти про себя, – это помешает некоторым любителям копаться в чужих мозгах смешать мне все карты.

– Ну хорошо, – нерешительно соглашается тетя.

– Смотрите мне в глаза.

Тетя вздрагивает, когда я дотрагиваюсь пальцами до ее висков. Легкое прикосновение к мыслям, круговорот магии.

– Постарайтесь не моргать, – говорю я, накладывая на хаотично скачущие разрозненные воспоминания блоки, один за другим. Скоро почти все воспоминания тети последних двух недель напоминают стройные ряды плотно запечатанных банковских ячеек.

– Готово, – я чуть улыбаюсь, видя недоверие в глазах тети. – Видите, магия – не такая уж и страшная штука.

– Я… теперь я не смогу ни с кем говорить о том… о том, что… – она запинается, и ее глаза распахиваются от ужаса, когда она понимает, что не может даже упомянуть о так беспокоящих ее событиях.

– Как видите, – я развожу руками. Мне все же немного неловко оттого, что я заставляю тетю Петунью через это пройти. Конечно, я могу тешить себя мыслью о том, что избавляю ее таким образом от предрассудков маггловского мышления, но в таком случае не помешало бы для начала, чтобы и она сама этого хотела. Нет, я не буду лгать самому себе. В конце концов, мне прекрасно известно, что я лишь поспешно избавляюсь от так внезапно возникшей «проблемы», которая может омрачить мое существование. Долгие годы относительно спокойной жизни притупили мою бдительность. Теперь я постараюсь не быть столь беззаботным. Я не повторю своей ошибки.

После того, как тетя на слегка нетвердых ногах покидает мою комнату, я беру записную книжку Кристофера и методично накладываю на него сильнейшие заклинания. Маскирующее, антимаггловское, отводящее взгляд, расфокусирующее, закрывающее… Я отвлекаюсь от своего занятия только тогда, когда Силенси подает неуверенный голос, выглядывая из рукава моей рубашки.

– Думаю, этого вполне хватит, Говорящщщий, – шипит она. – Еще несссколько заклинаний – и его не сссможешшшь найти даже ты сссам.

Змеиный юмор? Оригинально…

– Пожалуй, ты права, – шиплю я в ответ. – Я просссто задумалссся.

В этот вечер я долго не могу уснуть, раздумывая над странными событиями прошедшего дня. Оставленный на столе дневник Кристофера, теперь уже не доступный для взгляда окружающих, чуть подсвечен падающими через незашторенное окно лучами лунного света. Мерлин, это же так просто: несколько элементарных заклинаний – и тайна дневника надежно спрятана. Что мне стоило подумать об этом раньше? Хотя, кто знает? Возможно, только благодаря этой досадной и нелепой случайности мне удалось увидеть тетю Петунью с такой новой стороны. Пожалуй, я так и не смогу принять ее убеждения. Зато теперь я хотя бы могу понять, что движет тетей в ее поступках. И не скажу, что жалею об этом.


Глава 21. «Ты веришь в волшебство?»

Следующие несколько дней тетя старательно меня избегает. Не знаю, возможно, она пытается убедить саму себя, что того разговора, перевернувшего с ног на голову весь ее привычный мир, попросту не было. Однако она все равно больше не может вести себя по-прежнему. Я то и дело ловлю на себе ее осторожные взгляды. Теперь она делается такой напряженной в моем присутствии, что я стараюсь не находиться с ней в одном помещении. Иногда мне даже кажется, что проходя мимо моей комнаты по коридору, она шагает на цыпочках, чтобы производить меньше шума. А когда дядя делает мне какие-нибудь очередные идиотские замечания, взгляд тети Петуньи становится таким испуганным, словно она боится, что я вот-вот прокляну ее мужа. Она даже старается уговорить дядю Вернона не беспокоить меня по пустякам. А дядя начинает думать, что она ведет себя подозрительно. Пару раз я нечаянно слышал, как они с дядей ругаются приглушенным шепотом. Разумеется, из-за меня. Во всех остальных аспектах жизни семейства Дурслей по-прежнему царит редкостное единодушие.

В школе тоже не все гладко. А если говорить напрямую, то там стало просто кошмарно. Когда я прихожу туда впервые после своей болезни, меня накрывает волной шепота и любопытных взглядов. Она в мгновение ока распространяется по коридору, захватывая всех до последнего человека. А потом все разом замолкают, сверля меня взглядами разной степени заинтересованности. Я подавляю глупое желание втянуть голову в плечи и настороженно встречаю направленные на меня взгляды. А уже через секунду – как по команде – они все начинают говорить.

– Это и есть тот самый мальчик?

– Кажется, его зовут Гарри Поттер, да?

– Странно, такой худой. Я думал, он гораздо крупнее. Может, он в больнице так похудел?

– Никогда его раньше не замечала. Он давно учится в нашей школе?

Я испытываю острое чувство дежа вю, в полной мере вспоминая, каково это – быть Мальчиком-Который-Выжил. Впрочем, сейчас я лишь столь редкая для Литтл Уингинга сенсация, но мне лично от этого не легче. И почему только у меня не выходит просто не привлекать к себе внимание?

Пробиваясь сквозь толпу в ставшем неожиданно тесном коридоре, я едва сдерживаю раздражение. Какого черта эти дети уставились на меня так, словно ожидают чуда? Может, мне еще и оборотня живого им сюда притащить, чтобы продемонстрировать «смертельный номер» на бис? Силенси тоже чувствует себя неуютно. Она плотнее обвивает мою руку под рукавом просторной рубашки и издает чуть слышное предупреждающее шипение. Я слегка улыбаюсь. Характер у моей подруги не из мирных. Непрестанный шепот голосов, монотонный и раздражающий, словно помехи на телеэкране, выводит из себя. Несколько раз совершенно незнакомые люди хватают меня за руки, рискуя нарваться на гнев Силенси, и просят «рассказать, как все было на самом деле». Или же напротив заявляют, что не верят мне. Интересно было бы узнать, во что они так рьяно отказываются верить, если я им ничего и не говорил? От всего этого кошмара у меня голова идет кругом.

До класса я добираюсь злой, как черт. Дадли уже сидит за партой и о чем-то шепчется с Пирсом. В школе он почему-то всегда меня избегает, предпочитая изображать, что мы вообще не знакомы. При моем появлении все невероятно оживляются, а Тейлор Смит даже вскакивает со своего места и бодро направляется ко мне.

– Только никаких вопросов, на сегодня с меня хватит! – категорично заявляю я, не дав ему сказать и слова.

Тейлор заметно обижается и все-таки собирается что-то спросить, но, к счастью, в этот момент раздается звонок на урок.

– Рассаживайтесь по местам, – командует вплывающая в класс миссис Паркер.

Теперь моим одноклассникам приходится ограничиваться любопытными взглядами и подкидывать ко мне на парту записки с вопросами, которые я успешно игнорирую. Зато у меня появляется время, чтобы хоть немного справиться с шоком.

На перемене я оттаскиваю Хейли за здание школы, где мы скрыты от назойливых взглядов окружающих. Там, между кирпичной стеной и мусорными баками, я налетаю на нее с расспросами.

– Какого черта здесь происходит? Они все что, спятили?! С каких это пор я оказался в списке местных знаменитостей?

Однако вместо того, чтобы нормально ответить на мои вопросы, Хейли почему-то резко отворачивается в сторону. Я внезапно понимаю, что она за что-то на меня обижена, и это еще больше сбивает с толку.

– Ну ладно, прости, – говорю я, сам точно не уверенный, за что извиняюсь. – Я не хотел на тебя кричать, слышишь? Просто вся эта ситуация несколько… неожиданна.

– Ну да, конечно, – говорит Хейли, все еще не глядя на меня. – Теперь ты извиняешься, потому что хочешь получить ответы на свои дурацкие вопросы. А я, если хочешь знать, волновалась за тебя все это время. Но когда я подошла к тебе сегодня в коридоре, ты просто отмахнулся от меня. А я-то думала, мы друзья…

Она смешно выпячивает вперед нижнюю губу и шмыгает носом. От абсурдности ситуации мне хочется расхохотаться.

– Ты что, издеваешься? – восклицаю я. – В той спятившей толпе мне было вообще ни до чего! Как думаешь, если бы мне и правда было на тебя плевать, я бы сейчас тут с тобой разговаривал?

– Значит, это не только из-за вопросов? – подозрительно спрашивает она.

– Не только. Я просто… Ну, не знаю, с кем еще кроме тебя смогу нормально поговорить, – я вдруг понимаю, что тот факт, что Хейли была там рядом со мной, действительно отличает ее от других. По крайней мере, в моих глазах. А вообще, я уже давно научился отделять тех людей, кому нужен я сам от тех, кому нужны только мои сомнительные подвиги. И вторая группа всегда была неизмеримо больше. – Но знаешь, мне действительно было бы неплохо узнать, что здесь происходит. Что им всем про меня наговорили, что они так взбесились?

– Вообще-то, им сказали правду, – улыбается уже немного оттаявшая Хейли. – Все были в шоке, когда узнали, что это ты, а не Дерек, сумел вести нас по лесу столько дней. Это так по-геройски, – добавляет она с мечтательной улыбкой.

– Ладно уж, не отходи от темы, – несколько ворчливо советую я.

– Ах, да. Еще была газета.

– Что за газета?

– Я ее с собой ношу, – говорит Хейли. – Вот, можешь почитать.

Она достает из своей сумки давнюю газету, которую, судя по ее потрепанному виду, не раз читали и перечитывали. На первой полосе – крупная фотография, изображающая меня на руках у Дерека. Судя по всему, ее сделали сразу же после того, как нас нашли. Дерека на снимке даже толком не видно, зато мое бледное измученное лицо можно изучить во всех подробностях. Слава Мерлину, фото хотя бы не двигается. Сверху расположен крупный заголовок – «Юный школьник по имени Гарри Поттер спасает своих одноклассников от смерти в лесу». Далее идет сама статья: «Наконец-то найденные потерявшиеся в лесу ребята. По их рассказам, своими жизнями они обязаны девятилетнему Гарри Поттеру, благодаря героизму которого…» Я раздраженно сминаю статью, не собираясь дочитывать весь этот бред. Полная чушь. Это даже не оригинально, учитывая все то, что когда-либо писали обо мне в газетах. Я скриплю зубами, мысленно желая сочинителям подобных статей гореть в аду. Теперь я разом превратился из человека-невидимки в местную знаменитость, и не могу сказать, что такое повышенное внимание к моей персоне радует. Уж скорее, на подобное у меня стойкая аллергия. Одно утешает – зная частоту появления в Литтл Уингинге новых сплетен, повышенное внимание ко мне долго не продлится.

– Тебе что, не нравится? – голос Хейли выводит меня из задумчивости. Я с легким недоумением смотрю на скомканный в ладонях газетный лист и с извиняющейся улыбкой возвращаю его Хейли. Она бережно расправляет смятую бумагу и вкладывает ее в учебник по английскому, отчего мне становится еще более неловко.

– А чего в этом хорошего?

– Ну как, все тебя узнают. Это здорово!

– Спасибо конечно, но мне за сегодняшний день внимания с головой хватило… Ладно, расскажи лучше, как вы все тут справлялись, – спешу я перевести разговор на другую интересующую меня тему. – Дадли, например, не очень. Даже не знаю, чем его выводить из подавленного состояния.

– Если честно, то не знаю, – признается Хейли. – Иногда все это кажется не более, чем дурным сном. Но я не думаю, что сумею когда-нибудь забыть, как на тебя набросилась эта… это… – Хейли передергивает плечами и замолкает.

Некоторое время мы сидим в тишине.

– А Сару перевели в другую школу, – неожиданно добавляет она. – Ее семья вообще переехала в Лондон, подальше от плохих воспоминаний. Знаешь, мы с ней очень дружили, – грустно добавляет она. – Пирс вроде бы в порядке. Ему даже в некотором роде нравится всеобщее внимание. Первые дни он вообще болтал о том, как мы заблудились, просто без умолку, – она неприязненно передергивает плечами. – А вот Дерека я не видела с самой больницы.

Я задумчиво киваю. Что ж, по крайней мере, никто из них не пострадал физически.

– Я так рада, что ты вернулся. Теперь все-все будет по-другому, – говорит Хейли, неожиданно повисая у меня на шее. Я цепенею, стараясь не выдать, что прикосновение к едва затянувшимся шрамам все еще причиняет дискомфорт.


*****

Возвращаясь из школы домой, я чувствую себя очень странно. Рядом со мной идет Дадли, громко сопя. Обычно он ходит повсюду со своей компанией громил, а меня предпочитает большей частью не замечать. Мы идем в тягостном молчании, и я недоумеваю, зачем вообще кузен за мной увязался.

– Эээ… Гарри, – наконец нерешительно начинает он.

– Ну? – подгоняю я, когда понимаю, что Дадли опять надолго замолк.

– Ну… это… – слова явно даются ему нелегко. – Понимаешь, мама сказала, чтобы я перед тобой извинился. Ну, за все то, что наговорил тебе, когда ты только вернулся из больницы. В общем, прости.

Он мучительно краснеет и отводит глаза в сторону. О Мерлин, тетя Петунья решила еще и Дадли заставить обходить меня на цыпочках. Как будто бы за малейшую оплошность я превращу их в жаб.

– Дадли, хочешь совет?

Он с удивлением смотрит на меня, но потом все-таки кивает.

– Никогда не извиняйся за то, в чем на самом деле не раскаиваешься. Всем в любом случае не угодишь, но так ты хотя бы не потеряешь самого себя.

В глазах кузена появляется недоумение, а складка на лбу означает чрезвычайно напряженный мыслительный процесс.

– Ладно, не бери в голову, – я отмахиваюсь от него, улыбаясь. – Возможно, потом ты поймешь. Ты иди, а я еще прогуляюсь.

Я разворачиваюсь и иду в парк.

– Эй, а что мне сказать маме? – доносится до меня крик Дадли.

– Мне все равно, Дадли, – я пожимаю плечами и не оборачиваясь иду прочь.

Пожалуй, я даже не задумываюсь о том, куда меня несут ноги, пока не оказываюсь возле ворот старшей школы Литтл Уингинга. Множество подростков сидят на траве или скамейках, болтая и смеясь, и наслаждаются редким для осенних месяцев солнцем. Некоторое время я просто смотрю на них, взявшись за невысокую решетку школьной ограды. Мерлин, и зачем я сюда притащился? Неужели для того, чтобы увидеться с… Зачем мне это? А точнее, с каких это пор одиночество стало мне в тягость? Может, лучше вообще убраться отсюда, пока не поздно…

Но едва я успеваю принять это решение и разворачиваюсь, чтобы уйти, как меня окликает чей-то голос.

– Эй, Гарри, какими судьбами? Тебя уже выписали?

Я поворачиваюсь и вижу радостно улыбающегося Дерека. Он отделяется от толпы своих одноклассников и направляется ко мне, игнорируя летящие ему в спину подколки и насмешки.

– Эй, Дерек, да ты никак нянькой заделался?

– Отвали, Робин, – беззлобно отмахивается Дерек. – Тебе самому нянька нужна.

Он неторопливо подходит ко мне, и я вдруг замечаю, что тут, в привычной для себя обстановке, Дерек выглядит куда увереннее, чем в лесу, и от этого каким-то образом делается выше.

– Привет, – он так искренне улыбается, что мои губы тоже помимо воли расплываются в улыбке. – Пойдем, прогуляемся. Здесь слишком много народа.

Мы располагаемся в парке, на траве. Солнце светит невозможно ярко, земля под нами теплая. И совсем не похоже, что на дворе осень.

– Ну как ты, выздоровел? – с возбужденно горящими глазами налетает на меня Дерек. – Как давно из больницы выписали?

– Да недавно совсем. Пару дней назад.

– И что, все в порядке? – спрашивает он. Я киваю. – Невероятно! Ну ты просто везунчик, честное слово. Я уж думал все, не жилец. Знаешь, ты нас всех здорово напугал.

– Уж извини, это я не специально, – ухмыляюсь я. – Самому приятного мало было.

– Знаешь, я до сих пор не понимаю, почему нас так поздно нашли. И если честно, странная, в общем-то вышла история. Представляешь, я потом посмотрел по карте и обнаружил, что мы все-таки в правильную сторону все это время двигались, к лагерю. Но почему-то туда мы ушли за несколько часов, а обратно несколько дней добирались. Дикость какая-то. Слава Богу, все позади.

– Ну не скажи, – возражаю я, спеша уйти от «подозрительных» моментов. – Моя школьная жизнь превратилась в кошмар, а все из-за каких-то дурацких газетных статей.

Он хмыкает:

– Да уж, представляю, каково это, с твоей-то любовью к людям.

– Эй, я не мизантроп, – возмущаюсь я. – Просто они и правда бешенные. Психи какие-то, ей богу…

Я начинаю рассеянно выдирать из земли пучки травы, посвящая Дерека в тягости моего нынешнего существования.

– Гарри, мне вот знаешь чего интересно узнать, – серьезно произносит Дерек, когда я наконец прекращаю жаловаться на жизнь. – Почему ты сказал журналистам, что на нас напал простой волк?

От неожиданности я таращу глаза и забываю вздохнуть.

– А откуда ты узнал?

Он криво усмехается:

– Правда, значит, – я мысленно даю себе по лбу, но слово, как говорится, не воробей. – Просто я же знаю, что малышня ничего толком рассказать не могла. Нас всем скопом тогда расспрашивали. Ну, я сказал за всех, как все на самом деле было. В смысле, про оборотня и все такое. Эти люди на меня, естественно, как на сумасшедшего смотрели. А потом в газетах написали, что на нас напал волк. Ну я и подумал, что это либо ты про волка сочинил, либо газетчики постарались. Оказалось, ты.

Я пристыжено отвожу взгляд в сторону. Ну что тут скажешь?

– Но ты же сам мне говорил, что это оборотень, Гарри! – не отстает от меня Дерек. – К тому же, я абсолютно уверен, что волки такими огромными не бывают. Почему ты солгал?

Некоторое время я молчу, пытаясь подобрать слова. Защищал свою тайну? Ну не свою конечно, а нашу, тайну Магического мира. Да и что бы дали мои показания? Ну стерли бы память кому-нибудь в худшем случае, а вообще, приняли бы наверняка за психов. Это для Дерека все сенсация, а для меня подобные вещи уже давным-давно стали нормой. Прятать все это от магглов заложено в самой нашей природе.

– Ты веришь в… волшебство, Дерек? – наконец спрашиваю я. – Сможешь ли ты мне поверить, просто так, на слово, что в мире существуют волшебники и ведьмы, русалки, фениксы, великаны, драконы? Что они совсем рядом и так же реальны, как и мы с тобой?

Некоторое время он смотрит на меня непонимающим взглядом, а потом начинает ржать.

– Гарри, ты… – взрыв хохота, – ну ты загнул! Драконы и великаны – они же огромные! Их бы любой заметил!

– Хорошо, – я усмехаюсь. – А тогда как насчет… – я делаю вид, что задумываюсь, – оборотней, а? Скажи, мне, Дерек, вервольфы существуют?

Его смех обрывается в одну секунду, даже из глаз исчезают веселые искорки.

– Оборотни существуют, Гарри. Ты же сам мне говорил… в смысле, я же своими глазами видел одного из них! Как я после этого могу утверждать, что их нет?

Я киваю:

– Трезвая мысль. А суть в том, что все магг… эээ… в смысле, окружающие, думают примерно в том же ключе, что и ты. Они никогда не поверят в существование того, чего не видели своими глазами. Люди не верят в волшебство, ты знаешь? Им нужны факты, статистика, проверенные данные. К чему мне их разубеждать? Мы разучились просто верить, Дерек. А все, что не вписывается в наши привычные представления, пугает. И нам проще обвинить кого-то во лжи, чем столкнутся со своими страхами. Поверь мне. Уж я-то знаю, как это обычно происходит.

Меня пронзает мысль, что такое мышление, к сожалению, характерно не только для магглов. Отрицание своих страхов… И я точно знаю, что я – последний человек, который может обвинять других в следовании этому принципу.

– Значит, ты просто боялся, что они тебе не поверят?

– Не совсем так. Они обязательно не поверили бы. И тогда у нас была бы куча неприятностей. Расспросы, обвинения, недоверие… Знаешь, это не очень приятно. Поэтому я пошел по пути наименьшего сопротивления и просто подсунул им то, что они хотели услышать.

Дерек задумчиво кивает. Его взгляд мрачнеет, и он медленно выдирает из земли по травинке, о чем-то сосредоточенно размышляя.

– Ладно, мне пора, – я поднимаюсь с мягкой травы. – Спасибо, что поболтал со мной, Дерек. Для меня это очень важно, правда. Но сейчас мне действительно надо идти.

Я уже отхожу от старшеклассника на порядочное расстояние, когда до меня доносится его голос.

– Гарри, постой! Так драконы все-таки бывают?

Я поворачиваюсь к нему и откидываю в сторону непослушные волосы, которые под порывами ветра лезут в глаза.

– Я не знаю, Дерек, – я пожимаю плечами. – А ты-то сам во что веришь?


Глава 22. Письмо.

Это летнее утро ничем не отличается от многих других. Ну, разве только тем, что дядя Вернон находится в необычайно приподнятом настроении. Он прихлебывает свой кофе и безостановочно рассказывает о новой рекламной кампании своей фирмы, которая, по его мнению, должна привести к его полному и безоговорочному успеху, а этого жалкого мошенника Треденберга – главного конкурента дяди – к краху и позору. Описав новую рекламу во всех подробностях, он начинает что-то жизнерадостно насвистывать себе под нос, что для него более чем нетипично. Тетя Петунья тем временем разговаривает в гостиной по телефону со своей подругой Ивонн, которая недавно вернулась с Майорки. Дадли рассматривает упаковку подаренной ему еще на одиннадцатилетие компьютерной игры и, кажется, вообще не прислушивается к разглагольствованиям дяди. В общем, все как обычно. Возможно, именно эта спокойная атмосфера и притупляет мою обыкновенную бдительность.

Когда тетя возвращается из гостиной, дядя начинает по второму кругу рассказывать о рекламной кампании, на этот раз для тети. Тот факт, что мы все уже слышали эту историю по меньшей мере раз пятнадцать, его нисколько не смущает. Я позволяю своим мыслям уплыть далеко отсюда, рассеянно думая о том, как провести сегодняшний день. Погода сегодня отличная. Так что можно пойти в парк, к озеру. Наверняка за мной как обычно увяжется Хейли, и тогда я опять буду учить ее кидать в прозрачную гладь озера плоские камешки так, чтобы они подпрыгивали на воде. По каким-то причинам она просто обожает это занятие. А я все не могу отделаться от ощущения, что из воды вот-вот должно появиться длинное щупальце Гигантского Кальмара, потревоженного нашей игрой… А может, мы будем просто лежать на траве и смотреть на облака. И гадать, на что они похожи по форме. Главное – это не задумываться надолго и говорить первую же пришедшую на ум ассоциацию. А потом она скажет: «Гарри, расскажи мне о волшебстве», и мне опять придется придумывать какую-нибудь глупую историю про огнедышащих драконов и бесстрашных колдунов. И в этих историях всегда будет хороший конец, потому что Хейли уверена, что волшебники могут все.

Когда раздается звонок в дверь, дядя Вернон подскакивает, как ужаленный.

– Это принесли утреннюю газету! – радостно объявляет он. – На пятой странице в левом нижнем углу – реклама моей фирмы. Она просто бесподобна, Петунья, сейчас ты сама ее увидишь.

– Не сомневаюсь, дорогой, – с нежностью в голосе отвечает ему тетя.

Дядя вылетает в прихожую, а потом возвращается обратно на кухню, сжимая в руках ворох писем.

– Вот! – он кладет газету перед тетей с таким видом, словно там не реклама фирмы, а объявление того, что дядю сделали, по меньшей мере, Премьер-министром.

Тетя открывает нужную страницу и, как и положено преданной жене, издает серию восторженных ахов и вздохов. Мне помимо воли становится интересно, что же там за реклама такая, о которой Дурсли мне уже все уши прожужжали. Некоторое время я с легким недоумением изучаю крошечную картинку с изображением сверел и заурядным слоганом.

Я не сразу замечаю, что дядя замолкает, а его лицо начинает принимать подозрительный свекольный оттенок. Я перевожу на него взгляд только тогда, когда он издает какой-то странный полувздох-полувсхлип, как будто бы задыхается или подавился, и тут же понимаю, что случилось что-то неладное. Дядя Вернон комкает в руках ворох писем какими-то порывистыми, нервическими движениями, и ловит ртом воздух. Приглядевшись внимательнее, я замечаю в его плотно сжатых кулаках край пергаментного конверта, подписанного изумрудными чернилами.

«Мистеру Г. Поттеру, графство Суррей, город Литтл Уингинг, дом номер четыре по Тисовой улице, маленькая спальня».

Я тихо шиплю сквозь зубы такое забористое ругательство, что Дадли замирает, разинув рот и так и не донеся до рта вилку с яичницей. Тете Петунье и дяде Вернону в этот момент не до меня. Они застывшими взглядами смотрят в письмо, и чем краснее становится лицо дяди, тем стремительнее бледнеет тетя.

– П-петунья, – полузадушено шипит дядя, – ч-что это такое? Это ведь чья-то глупая шутка, правда?

Он смеется каким-то нервным тонким смехом. Я подаю тете Петунье активные знаки, чтобы она подтвердила, что письмо – чья-то неудачная шутка. Но она продолжает смотреть на дядю полными ужаса глазами, а затем произносит траурным голосом:

– Боюсь, что нет, Вернон. Это они.

Я с трудом подавляю разочарованный стон. Дадли откладывает вилку в сторону и громко спрашивает:

– Что это? Я тоже хочу посмотреть!

– Дадли, это тебя не касается, – твердо говорит тетя.

– Но мне интересно! – капризно восклицает кузен и тянется рукой к письму. Я быстро шлепаю его по руке, и он устремляет на меня недоуменный взгляд.

– Ей богу, ведешь себя, как тупой ребенок, – рассерженно шиплю я кузену. – Неужели нельзя пять минут посидеть спокойно? – Затем я обращаюсь к дяде Вернону: – Отдайте мне письмо.

– Как бы не так! – зло выплевывает дядя.

– Но там ведь написано мое имя, разве нет? – я поднимаю бровь.

Некоторое время дядя Вернон сверлит меня злым взглядом, а потом медленно, напоказ, разрывает письмо на мелкие кусочки. Мне остается лишь закатить глаза и демонстративно удалиться в гостиную.


*****

Следующая порция писем не заставляет себя ждать. Я подозреваю, что утреннюю почту подкараулил и уничтожил дядя Вернон. Специально я не проверял, но за завтраком у него был подозрительно довольный вид. Если бы он только знал, что письма заколдованы отправляться до тех пор, пока не дойдут до непосредственного получателя… Однако дядя Вернон находится в блаженном неведении. Дадли ходит расстроенный и злой. Еще бы, ему никто не удосужился ничего объяснить. А кузен не без оснований подозревает, что всем остальным обитателям дома номер четыре известно о происходящем куда больше, чем ему самому. Прошлым вечером я пару раз натыкался на него, когда он подслушивал разговоры встревоженных дяди и тети, но самые интересные моменты они заменяли словами «ты-знаешь-что», «эти люди» и «странные штуки».

Вечером, во время ужина, в столовую через открытое по случаю жары окно влетает сразу пять крупных сов с письмами. Дядя вскакивает, как ужаленный, и принимается неистово махать руками, чтобы разогнать птиц. Они смеряют его царственными взглядами и лениво перемахивают с места на место.

– Стоп! – ору я, и от неожиданности дядя застывает, как вкопанный.

Я быстрым, отточенным годами движением отвязываю от лапы ближайшей ко мне совы письмо и разрываю пергаментный конверт.

– Не смей! – дядя Вернон тычет в меня жирным указательным пальцем. – Если ты только попробуешь…

– А вы предпочитаете, чтобы они так и приходили? – я фыркаю и разворачиваю письмо, принимаясь скользить взглядом по строчкам.

Дадли направляется ко мне, очевидно, намереваясь все-таки узнать, что же тут происходит, но тетя хватает его за руку и буквально силой выталкивает за дверь. Дядя Вернон смотрит на меня таким напряженным взглядом, словно ожидает, по меньшей мере, взрыва. Дочитав письмо, я демонстративно откладываю его на стол. Оставшиеся совы тут же срываются со своих мест и вылетают в окно. Последняя из них гадит тете Петунье на подоконник, и та принимается возмущенно ловить ртом воздух.

– Странные вы, – я устало провожу рукой по волосам, оглядывая родственников. – Чуть что, сразу «магия», «волшебство»... – От ненавистных слов оба вздрагивают, словно от ударов. – Может, и правда кто-то пошутил.

– Ты… никуда… не поедешь! – злобно выдыхает дядя.

– Кто бы сомневался, – бормочу я, вылетая из кухни. По дороге я сбиваю подслушивающего в дверях Дадли, но не обращаю на него внимания.

Я стремительно иду по улице, сам не зная, куда направляюсь. В груди клокочет гнев. Глупые Дурсли, вечно делают из всего комедию. «Ты никуда не поедешь!» Рад, что ты в этом так уверен, дядя. Потому что сам я не имею понятия, что мне делать. Оставаться здесь, на Тисовой улице, ходит в эту среднюю школу Литтл Уингинга? «Стоунолл Хай», кажется. Время пролетит быстро, так быстро, что я и не замечу. А потом можно будет навсегда распрощаться с родственниками и начать свою собственную жизнь, где никто не будет навязывать мне то, что я должен делать, где я сам буду принимать решения и где ничто не напомнит мне о прошлом. Такая заманчивая идея…

А с другой стороны – Хогвартс, мой первый настоящий дом, который слишком быстро стал адом. Но ведь сейчас все по-другому, замок не находится под осадой Темной армии, там те же мир и спокойствие, что и в первые годы моей учебы. Я готов взвыть. Я не могу, просто не могу туда вернуться. Мне страшно увидеть, что мои друзья все-таки мертвы. Мне страшно увидеть их живыми, снова, потому что тогда я за себя не ручаюсь. Из меня не такой хороший актер, чтобы притворяться безразличным, увидев вновь самых дорогих мне людей, которых в свое время мне не удалось спасти… Интересно, если я накинусь на них и начну рассказывать, как я их всех люблю, меня отправят в Святого Мунго?

Я сажусь на берегу озера и с силой кидаю в его прозрачную гладь камень. Он тут же тонет, не прошлепав по воде и пары раз. Зато помогает выпустить пар.

– Ты ззол, Говорящщщий, – раздается тихое шипение Силенси из моего рукава.

– Ты даже не предссставляешшшь, как сссильно, – честно отвечаю я.

– Что тебя тревожжит? – спрашивает змея, показывая голову. Она только что поглотила слишком сильный магический заряд, вызванный моим гневом, и теперь ее глаза светятся серебром.

– Мое прошлое, – я горько усмехаюсь. – Не уверен, что готов снова столкнуться с ним. И у меня осталось слишком мало времени, чтобы сделать выбор.

– Не торописссь, – шипит Силенси. – Мы, змеи, никогда не торопимссся, в отличие от вассс, двуногих. Мы сссовершшшаем только то, в чем уверены. И нам ни о чем не приходитссся жалеть.

– Сссчастливые вы, – хмыкаю я. А в голове само собой возникает готовое решение о том, как лучше поступить. Дело за малым – претворить его в жизнь. Я нервно усмехаюсь. Обвести вокруг пальца старика, на чьем счету больше интриг, чем чешуек на теле Силенси? Вся моя ставка лишь на то, что он не будет ожидать обмана от ребенка.

Я возвращаюсь в дом Дурслей, когда на улице уже темнеет. От прохладного ветра мягко шелестят листья деревьев, и по улицам разносится упоительный аромат цветущих кустов шиповника. Я спокоен, как не был уже очень долгое время. Пожалуй, сейчас я вполне смогу вынести новую порцию нелепостей от своих родственников.

Но даже при всей своей подготовленности к всевозможным сюрпризам от Дурслей я не мог ожидать того, что встречаю в своей комнате. Решетки. Прочные железные решетки на окнах, тяжелый амбарный замок на двери… Мысленно я возвращаюсь на свой второй курс и пораженно присвистываю. Раз уж дядя на простое письмо среагировал так, как будто бы я сорвал ему крупную сделку своим колдовством, то что от него ожидать в дальнейшем?

– Какого черта здесь произошло? – спрашиваю я, резко поворачиваясь к стоящему в дверях дяде Вернону.

Тот лишь противно усмехается и говорит:

– Я же предупреждал тебя, мальчишка, что ты никуда не поедешь!

– О, и вы решили остановить таинственных «их» этими решетками, я правильно понимаю? – я насмешливо качаю головой, глядя на дядю. – Что ж, удачи. Чувствую, она вам понадобится.

Дядя бледнеет и резко захлопывает дверь. Я слышу, как в замке поворачивается ключ.

– Эй! – кричу я, подходя к двери. – А кормить меня никто не собирается?

– Об этом надо было думать раньше! – раздается ворчливый голос дяди. – До того, как решил пропустить обед. Готовить специально для тебя здесь никто не будет.

После этого дядя уходит в спальню, громко топая. Да, час и правда поздний, но они могли хотя бы пустить меня на кухню! Я фыркаю и призываю себе упаковку сэндвичей из холодильника при помощи Сквозных чар. Все-таки неплохо быть волшебником.

Пока я задумчиво жую свой поздний ужин, пересказывая Силенси малосодержательный разговор с дядей, от двери слышится неуверенное царапание. Я подползаю к ней, на всякий случай подготавливая шар с защитным заклинанием, но оттуда раздается всего лишь шепот Дадли.

– Гарри, ты там как? – тихо спрашивает он.

– Эээ… Ну, нормально, в общем-то, – я сбрасываю так и не оформившееся заклинание, и оно с легким шипением растворяется в воздухе. – Ты чего не спишь?

– Гарри, – Дадли прочищает горло и продолжает: – Я… это… не совсем понимаю, что здесь происходит, но… Но я хочу сказать, что мне не нравится, что папа тебя запер, – на одном дыхании выпаливает он.

От неожиданности я давлюсь сэндвичем и долго откашливаюсь.

– С тобой все в порядке? – тревожно спрашивает кузен.

– Да, – сиплю я.

– Пожалуйста, веди себя потише! Родители не обрадуются, если увидят меня здесь. Они и так весь день сегодня ругались. Мне не нравятся, когда они кричат друг на друга.

– Спасибо за заботу, Дадли. Но знаешь… мне кажется, они сейчас довольно часто будут ругаться. И, если честно, то это в основном из-за меня.

– Так ты знаешь, что происходит? – взволнованно спрашивает кузен. – Что было в том письме? Это ведь все из-за него, да?

Я приваливаюсь спиной к двери. Почему-то мне кажется, что Дадли с той стороны сделал то же самое.

– Частично – да, – задумчиво отвечаю я. – Вообще-то, любой нормальный человек принял бы это письмо за идиотский розыгрыш. Но дядя почему-то решил, что все это правда, – в моем голосе помимо воли прорывается раздражение.

– Значит, в нем не было ничего особенного? – разочарованно протягивает кузен.

– Ага, – подтверждаю я. – Полная чушь.

– Мне жаль, что тебя заперли, – тихо говорит он.

– Мне тоже, Дадли. Мне тоже.


*****

На следующий день, когда тетя отпирает дверь, чтобы вывести меня «на прогулку» в туалет, она старается держаться так, словно все именно так, как и должно быть. Ну да, естественно, ведь это в пределах нормы – запирать человека в его же комнате, словно в тюрьме!

– Вы ведь понимаете, что долго так продолжаться не может? – напрямик спрашиваю я, когда она уже готова опять закрыть дверь на замок.

Простой вопрос заставляет тетю Петунью вздрогнуть. Она застывает на пороге и бросает на меня умоляющий взгляд:

– Пожалуйста, не делай ничего с Верноном. Он просто… просто напуган всем происходящим.

Я хмыкаю:

– Я и не собирался. Что с дурака возьмешь? – При этом замечании тетя поджимает губы, но молчит. – Вот только решетки… Ненавижу клетки. Я не буду добровольно сидеть в этой тюрьме, ясно?

– Э-это вовсе не тюрьма, – слабо возражает тетя Петунья. – Ты можешь делать в своей комнате, что захочешь. Я могу принести тебе каких-нибудь книг. Ты ведь любишь читать, правда? – Она заискивающе улыбается.

– Спасибо, не стоит. И как бы вы это не называли, суть от этого не изменится. Я буду уходить отсюда в любой момент, когда захочу. Думаю, то, что решетки для меня не помеха – это понятно?

– Н-но Вернон… – заикается побледневшая тетя, – если он увидит что-нибудь ненор… странное, он этого не вынесет. Он и так едва не ушел от меня, когда узнал, что Лили… что Лили… – она вновь запинается, а потом скороговоркой выпаливает: – Я не хочу его потерять.

– Даже так? – я удивленно поднимаю брови, постукивая пальцем по губе. Похоже, я недооценивал значение скандалов между Дурслями. Но… я тоже не святой, чтобы покупать мир и спокойствие в доме родственников ценой собственной свободы.

– В таком случае, все зависит от вас, тетя Петунья, – наконец говорю я. Она недоумевающе поднимает брови, и я поясняю: – Я-то в любом случае выберусь отсюда, когда мне наскучит сидеть в четырех стенах. А вот вам придется приложить все усилия, чтобы скрыть мое отсутствие от дяди.

Некоторое время тетя задумчиво хмурит брови, а потом отвечает:

– Если тебе удастся уходить незаметно, то я постараюсь сделать так, чтобы Вернон сюда не заходил.

– Удастся, тетя. Даже не сомневайтесь, – усмехаюсь я.


*****

После нашего своеобразного договора с тетей Петуньей в доме номер четыре наступает относительное спокойствие. Дурсли больше не скандалят, дядя пребывает в полной убежденности, что я целыми днями заперт в своей комнате, а для меня, в свою очередь, единственной запретной территорией становятся все комнаты в доме Дурслей, кроме моей собственной. Большую часть времени я, как и прежде, провожу на улице. Хейли уехала куда-то на отдых со своей семьей, но мне и без нее не слишком одиноко. Со мной рядом постоянно присутствует моя бессменная подруга Силенси, которая, как я не раз уже убеждался, является куда более приятным собеседником, чем большинство окружающих меня людей. И она довольно забавная. Разумеется, насколько вообще может показаться забавной одна из самых ядовитых змей.

Будто каким-то образом узнав, что я размышляю о ней, Силенси переползает из рукава моей рубашки в ворот, щекоча кожу своим чешуйчатым телом. Она высовывает голову из-под легкой ткани и смотрит на меня своими немигающими глазами. Ее черный раздвоенный язык мелькает туда-сюда, когда она пробует им воздух, а снизу виднеются кончики смертоносных клыков. И даже несмотря на то, что я действительно знаю Силенси и даже привязался к ней, на миг мне делается жутко.

– Мы пойдем сссегодня гулять? – вопросительно шипит змея. Я встряхиваю головой, и наваждение проходит. Передо мной снова оказывается не опасный хищник, а друг.

– Возможжжно, – отвечаю я, перелистывая очередную страницу в книге. – Но не сссейчассс. Хочешшшь размятьссся?

Змея медленно наклоняет голову, и я осторожно опускаю ее на пол. Чешуя Силенси теплая, а рисунки на спине испускают мягкий свет. Из этого я делаю вывод, что она сыта и ей действительно не помешает размяться. За последнее время змея заметно выросла, и я опасаюсь, что если так пойдет и дальше, то мне будет нелегко прятать ее. А постоянно держать магическое животное под каким-либо заклинанием, неважно, уменьшающим или маскирующим… скажем так: многие любители животных сочли бы это в высшей степени негуманным.

Силенси принимается скользить по полу, пробуя воздух своим раздвоенным языком и исследуя углы комнаты. Я знаю, что ей здесь скучно и она хотела бы поползать по траве на улице, куда я ее иногда выпускаю, но для этого лучше дождаться сумерек.

Через некоторое время Силенси просит поднять ее обратно на кровать и устраивается у меня на груди. Я откладываю книгу в сторону и, подложив руку под голову, принимаюсь бездумно смотреть в потолок. Через окно в комнату падает яркий свет, и солнечные зайчики вырисовывают на потолке причудливые узоры. За ними можно наблюдать почти так же бесконечно, как и за облаками.

Тук.

– Силенси, посмотри на потолок. Видишь ту выбоину? Готов поклясться, по форме она ну вылитый Норвежский Горбатый, а?

Змея сонно поднимает голову вверх и некоторое время остается неподвижной.

– Я не понимаю тебя, Говорящщщий, – наконец шипит она с легким недовольством.

Тук-тук.

– Да ну же, посмотри! Как будто бы он повернут в профиль. Неужели не видишь?

Силенси лишь сонно поводит головой. Думаю, что если бы она могла, то передернула бы плечами.

Тук-тук-тук.

– Да что за черт?! – я так резко вскакиваю с кровати, что змея чуть не падает на пол и только в последнюю секунду успевает обвиться вокруг моей руки.

Я подхожу к окну вплотную и только тогда замечаю, что в стекло летят мелкие камешки, издающие характерный стук. Выглянув во двор, я вижу стоящую там Хейли. Она поднимает с земли гравий и кидает его в стекло. Но тут она замечает в окне меня и начинает махать мне рукой, счастливо улыбаясь. Я открываю окно и смотрю на нее сквозь железные решетки.

– Ты можешь выйти на улицу? – кричит Хейли, сложив руки рупором.

Я делаю ей знак, чтобы она не шумела, и привычно открываю замок на решетке. После этого мне остается осторожно пройти несколько футов по покатой крыше и спуститься вниз, цепляясь за ветки стоящего вплотную к дому дерева. Хейли уже ждет меня рядом с ним, на земле.

– Тебя что, заперли? – удивленно спрашивает она после короткого приветствия.

Я закатываю глаза:

– Не обращай внимания. Причуды моего «дорогого» дядюшки, – мой голос полон сарказма. – Он вообще у меня странный.

– Понятно, – несколько неуверенно отзывается Хейли. – А я хотела пойти с тобой в парк. Но если тебя не выпускают…

– Брось, – отмахиваюсь я. – Если бы я выполнял все ненормальные требования своих родственников, то давно бы уже помер от скуки.

– Значит, пойдешь?

– Конечно, – улыбаюсь я. Она тоже расплывается в улыбке, и мне кажется, что она улыбается не только губами, но и глазами, которые словно светятся изнутри. Мне кажется диким, что кто-то до такой степени может хотеть погулять со мной в парке. Поэтому я лишь передергиваю плечами и отвожу взгляд.

Мы неторопливо идем по утопающим в зелени улицам Литтл Уингинга и разговариваем. Хейли без перебоя рассказывает о своем отдыхе в Европе, а я слушаю и время от времени киваю. И в итоге прихожу к выводу, что когда-нибудь… когда я освобожусь наконец от Дурслей… когда у меня не будет никаких сверхзадач, только мирная и спокойная учеба в каком-нибудь университете… то я обязательно тоже съезжу в континентальную Европу. И, может быть, в Азию или даже в Америку. Посмотрю наконец мир, которого я почти не знаю. И, может быть, тогда я наконец пойму, что такое настоящая свобода.

Возвращаюсь домой я уже под вечер, предварительно проводив Хейли до дома. Губы сами по себе расползаются в улыбке, и я испытываю удивительное для себя согласие со всем окружающим. Я снова провел абсолютно бесполезный день, вел себя как полнейший ребенок, и иногда ловил себя на том, что смеюсь какой-нибудь полнейшей глупости. И, пожалуй, я вдруг понял, что Хейли стала для меня почти сестрой, о которой я так часто мечтал в детстве. У меня снова появился кто-то близкий, о ком я могу заботиться, кого могу назвать другом… И это знание приносит приятное чувство тепла в груди.


Глава 23. Нежданный гость.

– Оставь их мальчишке, они все равно подгорели! – Голос дяди Вернона громыхает с такой силой, что я слышу его даже в своей комнате, хотя все Дурсли сейчас, насколько я понимаю, находятся на кухне. – Это просто невозможно есть!

– Ах так! – взвизгивает в ответ тетя Петунья. – По-твоему, это так легко: готовить на всю семью, убирать, помогать Дадлику не отстать от школьной программы…

Дальше я не прислушиваюсь. О, Мерлин, Дурсли снова взялись за старое. Я прижимаю руки к пульсирующим вискам, мечтая избавиться от головной боли. И почему целитель из меня всегда был неважный? Рука привычно тянется ко лбу, туда, где когда-то был шрам, но натыкается лишь на гладкую кожу. Ну да, никаких ментальных посланий от Волдеморта. Это просто мигрень.

Когда в маленькую кошачью дверцу, специально врезанную в дверь моей комнаты, въезжает тарелка, я бросаю на нее быстрый взгляд. Так и есть, лежащие на ней гренки все как один горелые. Я фыркаю и возвращаюсь к книге, игнорируя доносящийся снизу шум от телевизора и смех Дадли.

В прихожей раздается громкий стук, который звучит для меня, словно удары гонга. Он заставляет меня похолодеть. Некоторое время я сижу неподвижно, не вполне уверенный, что же именно меня насторожило. Сердце стучит, словно сумасшедшее. Я глубоко дышу, стараясь успокоиться. С каких это пор простой стук в дверь заставляет меня подскочить на месте? Да мало ли, кто мог прийти к Дурслям? Друзья, соседи, почтальон, уличные торговцы… Но что-то в этой мысли кажется мне… неправильным. И тут я понимаю, что именно. Они все позвонили бы в звонок. Они не стали бы стучаться. Просто потому, что они магглы и для них это привычно, так? А стучаться в дверь, на которой есть звонок, могут только люди… со странностями.

– Сссиленсси, – шепчу я внезапно ставшими непослушными губами, – ты же хорошо чувствуешь магию. Ссскажи, в этом доме сейчассс есть волшебники кроме меня?

Змея прикрывает глаза, а затем задумчиво кивает:

– Да, еще один. Он сссилен.

Я срываюсь с кровати в мгновение ока, принимаясь лихорадочно носиться по комнате. Здесь слишком много магии, а мне это в высшей степени не на руку. Так, самое главное – спрятать Силенси. Я стаскиваю ее со своей руки и, игнорируя недовольное шипение, заталкиваю в полный всевозможного хлама шкаф. Затем снимаю наложенные на комнату заглушающие чары, которые, слава Мерлину, успели настолько ослабеть, что почти не мешали мне слышать доносящиеся снаружи звуки. Сейчас я благодарен собственной лени за то, что не обновил их. Ворчливые крики Дурслей снизу становятся громче: очевидно, они с кем-то ожесточенно спорят. Причем, судя по единодушию голосов, на этот раз не друг с другом. Я ведь и раньше знал, что к детям-волшебникам из семей магглов перед началом учебы в Хогвартсе обязательно приходит кто-нибудь из школьного персонала, чтобы рассказать о школе и волшебстве. Так почему решил, что уж если меня не отволокли в хижину на скале и мне удалось прочитать письмо, то Хагрид не приедет? Глупо, как же глупо…

Я осторожно прислушиваюсь к звукам из гостиной и испытываю некоторую гордость за стойкость Дурслей перед лицом пришедшего в их дом волшебника. Я уже устранил все признаки магии и теперь с притворной расслабленностью сижу на кровати и читаю. Ни единая прочитанная строка не достигает моего сознания, все мое внимание направлено на голоса внизу. Дурсли умудряются спорить уже минут пятнадцать. Вероятно, у пришедшего на Тисовую улицу волшебника очень крепкие нервы. Чего не скажешь обо мне. Мое сердце колотится, словно сумасшедшее. Кого я увижу? Снова Хагрида? Кого-то из учителей? Почему-то мне очень хочется, чтобы это оказалась профессор Бербэйдж или Вектор. Кто-нибудь, кого я знал не очень хорошо, перед кем легче будет держать маску.

Впрочем, когда это судьба считалась с моими желаниями? После того, как тетя Петунья открывает многочисленные замки на моей двери и в комнату входит незваный гость, мне с огромным трудом удается удержать на лице маску вежливого недоумения и любопытства. На пороге моей комнаты стоит общепризнанный величайший светлый волшебник столетия, Альбус Дамблдор собственной персоной. Он окидывает меня долгим, странным взглядом, который я не могу прочитать и от которого по спине бегут мурашки, а потом оборачивается к застывшим на пороге Дурслям. Я замечаю, что тетя Петунья нервно теребит в руках связку ключей, а пунцовый от гнева дядя Вернон жует свой моржовый ус.

– Мы поговорим об этом позже, Петунья, – загадочно говорит Дамблдор. – А сейчас мне хотелось бы побеседовать с Гарри наедине.

– Я же сказал, что вы не будете… – начинает дядя, указывая на директора своим толстым пальцем, но Дамблдор его прерывает.

– Будьте добры, оставьте нас, – говорит он, и тетя тут же захлопывает дверь.

Я откладываю книгу в сторону и напряженно смотрю на директора. Что он хочет? Точнее так: что ему стало известно обо мне, что он пришел на Тисовую самолично, а не приказал выполнить эту обязанность кому-нибудь из учителей, как положено по обыкновению? Это здорово сбивает с толку, и я никак не могу справиться с терзающим меня беспокойством.

Директор не говорит ни слова. Только обводит комнату непонятным мне взглядом, от которого у меня замирает сердце. Мог ли я пропустить впопыхах какие-нибудь чары, которые Дамблдор почувствовал? Но он по-прежнему молчит, и я ничего не могу прочитать по его лицу. Тишина давит на уши, становится почти гнетущей, и я не выдерживаю первым.

– Что вам нужно? – я стараюсь говорить ровным голосом, и от этого он кажется безразличным.

Дамблдор неспешно проходит к старому колченогому стулу у окна и осторожно на него садится. Оправляет складки на яркой лиловой мантии. И только после этого переводит взгляд на меня.

– Здравствуй, Гарри, – говорит директор с мягкой улыбкой. Мне кажется, что его ясные глаза просматривают меня насквозь. Читают, словно раскрытую книгу. Сканируют. Я поспешно отвожу взгляд, старательно думая о всякой ерунде. О школе, книгах, Дурслях, теплой погоде и прогулках с Хейли. О том, что не будет выглядеть подозрительно. О том, что ясно даст понять, что я только ребенок. Я снова перевожу взгляд на директора. В конце концов, мне нечего скрывать, ведь так?

– Меня зовут Альбус Дамблдор. Я директор школы Чародейства и Волшебства Хогвартс. Ты ведь получал письмо, Гарри?

Я перевожу дух, и только тут понимаю, что все это время задерживал дыхание. Он ничего не знает.

Пока не знает, поправляю я самого себя.

– Получал, – киваю я. – Но это больше похоже на розыгрыш. Вы же не думаете, что я прочту ваше письмо и сразу же поверю в волшебство, да?

Дамблдор бросает на меня еще один странный, нечитаемый взгляд, и я непроизвольно ежусь. В голове стучат сотни раскаленных добела молоточков. Мигрень. Она отвлекает, она отнимает силы, и я тихонько скриплю зубами, потому что знаю, что для разговора с Дамблдором мне надо все время быть начеку. В голове скачут беспорядочные мысли. Я специально заглядывал в сознание детей своего возраста, чтобы узнать, о чем они обыкновенно думают. Надеюсь, директор не разоблачит мою подделку.

– И правда, – говорит Дамблдор со своей вечной понимающей улыбкой, – но, тем не менее, магия все-таки существует. И я даже могу тебе это доказать. Скажу больше, Гарри. Ты – волшебник, как и твои родители. Ты поедешь в школу Хогвартс, и там тебя научат творить самые настоящие чудеса. Вроде этих, смотри. – Жестом заправского фокусника он выхватывает волшебную палочку из рукава своей лиловой в блестящих звездах мантии. Один плавный взмах – и из кончика палочки на мою кровать сыпется каскад лимонных долек. Они все покрыты липкой сахарной крошкой, и я отодвигаюсь на противоположенный край кровати. Дамблдор снова взмахивает палочкой, и вот в моей тесной комнате кружится водоворот яркокрылых бабочек. Они такие здоровые, что похожи на небольших птиц, вроде воробьев. Наверное, тропические. На Тисовой таких отродясь не было.

– Видишь, Гарри? Это все магия, – говорит Дамблдор, подмигивая. Из его палочки тем временем вылетают мыльные пузыри в форме звезд, цветов и рожков с мороженым. На стекла очков-половинок падает солнечный луч, и от его блеска мне кажется, что глаза директора излучают самодовольство.

Ну же, улыбнись, удивись, восхитись, черт бы тебя побрал, уговариваю я самого себя. Но сейчас я не способен даже на вымученную улыбку. Дамблдор непременно увидит фальшь. Потому что на самом деле я чувствую лишь досаду. Я не могу найти ответа на вопрос: почему? Почему когда волшебники приходят в наши дома, предлагают нам навсегда уйти в незнакомый для нас мир, то показывают лишь пустячные фокусы? Они задаривают глупых восторженных детей конфетами, обещают дать силу творить чудеса, о которых они не могли раньше и мечтать. Как будто бы пускают пыль в глаза. Как будто бы боятся открыть всю правду. Как будто бы демонстрируют не особо хороший товар только с лучших сторон, чтобы всучить его болванам. Почему бы Дамблдору лучше не рассказать мне о том, что эта же самая палочка может живьем снять с человека кожу, подчинить себе его разум, полностью уничтожить? Почему они не говорят магглорожденным о том, что в Магическом мире они будут не в безопасности? Что какой-нибудь чистокровный волшебник может уничтожить их, не задумываясь, просто за то, что у них «грязная кровь»? Почему им не рассказывают об этом?

Но директор, кажется, ничего не замечает. Он лишь улыбается мне и рассказывает. Рассказывает про замок, учителей и факультеты. Рассказывает про моих родителей. Я по-прежнему отвечаю с неохотой, и в его глазах появляется беспокойство. Я верю ему? Ну разумеется, да. Просто мне сложно вот так сразу свыкнуться с самой мыслью существования магии. Да, именно так. Он говорит, что понимает. Хотя, разумеется, никогда не смог бы понять. Он ведь чистокровный волшебник. Он спрашивает, хорошо ли я знаю своих родителей. Нет, почти нет. Тетя не любит говорить о маме. И, разумеется, я не знал, что Джеймс Поттер был в команде по квиддичу, а Лили Эванс сдала свои ТРИТОНы лучше всех на курсе. И – нет – я не знал, что Дамблдор был очень дружен с моими родителями.

Вскоре от жизнерадостной трескотни директора у меня голова начинает идти кругом. Мне приходится быть очень осторожным, чтобы не проболтаться. Чтобы не выдать, что мне известно больше, чем следовало бы. Голова начинает болеть так, что в глазах появляются черные пятна. Меня не покидает ощущение чужого разума, который очень осторожно копается в моем сознании. И я даже знаю, кому этот разум принадлежит.

Думай о ерунде.

– Сэр, все это прекрасно, – говорю я, когда Дамблдор наконец замолкает, – но почему вы решили, что я тоже волшебник? А что, если я не смогу учиться в вашей школе? Что, если я не умею колдовать?

Директор награждает меня еще одним из этих своих странных взглядов, природу которых я никак не могу разобрать.

– Все очень просто, Гарри. Скажи, с тобой никогда не случалось каких-нибудь странных вещей? Возможно, когда ты был зол, испуган или, напротив, сильно обрадован? За последние годы с тобой происходили вещи, которые ты не мог объяснить?

– Нет, – честно отвечаю я. Леглиментору уровня Дамблдора невозможно солгать. Можно только умолчать правду, если хватит умения. И я совершенно точно уверен, что могу объяснить все явления, произошедшие со мной за последние несколько лет. Разумеется, кроме того факта, что я каким-то образом перенесся в собственное несколько измененное прошлое. Но это было слишком давно.

– Совсем никаких? – Я киваю, и Дамблдор хмурит брови. – Любопытно, очень любопытно, – бормочет он себе под нос. – Может быть, ты просто не обращал на это внимания?

– Ну что вы, я бы определенно заметил, если бы со мной произошло что-то вроде этого. – Я неопределенно машу рукой в сторону парящих по комнате бабочек и мыльных пузырей.

Директор задумчиво стучит пальцем по переносице, а потом, видимо, придя к какому-то решению, протягивает мне свою волшебную палочку.

– Взмахни ей, – говорит он.

Когда мои пальцы касаются гладкой древесины, в них появляется давно забытое покалывание. Я делаю намеренно неловкий взмах, и моя магия тут же устремляется к кончику палочки, но я удерживаю ее на месте. Некоторые верят, что когда волшебник использует палочку, какая-то частица его самого навеки остается в этом кусочке древесины. Как будто бы она может украсть часть заклинателя. Как будто бы навсегда оставляет в себе незримую печать обладания. И даже несмотря на то, что я никогда не верил в подобные мифы, мне отчего-то совсем не хочется колдовать палочкой Дамблдора. Я делаю еще один холостой взмах и вопросительно смотрю на директора.

– Это еще ничего не значит, – бормочет он, забирая палочку назад. – Возможно, она просто тебе не подходит. Давай-ка попробуем так…

Он направляет на меня палочку и делает ей несколько замысловатых движений, произнося заклинание. Это сложные чары. Насколько мне известно, их упрощенный вариант применяют целители при диагностике пациентов с подозрением на магическое истощение. Но я могу и ошибаться. Я никогда не был особо силен в целительстве.

Вокруг меня вспыхивает неровное желтоватое сияние, и Дамблдор деловито принимается его изучать сквозь свои очки-половинки. Он то и дело задумчиво хмурит брови и кивает каким-то своим мыслям. Не имею понятия, что он там видит. Я так сосредоточен на подавлении своей магии, что на лбу выступает испарина. Надеюсь, Дамблдор спишет это на волнение.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем директор снимает заклинание, обрывая ту золотую нить, что протянулась от кончика его палочки ко мне. Он выглядит разочарованным. Я отчего-то чувствую обиду, хотя должен был догадаться, что Дамблдор разочаруется во мне, если все случится так, как я и хотел.

– Это довольно странно, – говорит директор. – Лили и Джеймс Поттеры были очень сильными волшебниками. И я прекрасно помню, что в детстве ты был подающим очень большие надежды магом, Гарри. Не возьму в толк, что могло так сильно снизить твои магические резервы…

Я утомленно прикрываю глаза. Возможно, это безумие, но пока что оно идет так, как и было запланировано. Я не могу вернуться в Хогвартс. Я знаю, что еще не готов встретиться со своим прошлым. И, сказать по правде, едва ли когда-нибудь буду готов.

– Значит, я все-таки не волшебник? – спрашиваю я, мечтая поскорее со всем этим разделаться. – Если у меня недостаточно этих ваших… магических резервов?

– Ну что ты, Гарри, – ободряюще говорит директор. – Даже несмотря на это, ты остаешься частью Магического мира. У нас довольно много волшебников с низкими резервами магии. Мы называем их сквибами. Но если ты пойдешь в Хогвартс, то все равно сможешь научиться каким-нибудь несложным заклинаниям…

– Зачем мне это? – перебиваю я. – Зачем мне магия, если я не смогу ей воспользоваться в полной мере? Почему вы считаете, что там мне будет лучше, чем здесь?

– Гарри, послушай… Могу я говорить с тобой откровенно? – Он смотрит мне прямо в глаза, и его взгляд выражает сочувствие и вину, и он так похож на тот взгляд, что директор обратил ко мне за несколько секунд до того, как мы с Томом разнесли все к чертям, что на мгновение у меня перехватывает дыхание. – Я хочу кое в чем признаться тебе. Возможно, после этого ты возненавидишь меня, но ты должен знать правду. Дело в том, что… Твои дядя и тетя ведь не слишком много рассказывали тебе о твоем прошлом, верно? – Я отрицательно качаю головой, и он продолжает: – Дело в том, что когда умер твой отец и ты остался сиротой, очень многие волшебники могли бы усыновить тебя. Но так получилось, что именно я взял на себя обязанности выбрать тебе опекунов. И именно я принял решение отправить тебя в дом твоей тети. Кое-кто был против того, чтобы тебя воспитывали магглы – так мы называем не-волшебников – но я был уверен, что тебе будет здесь хорошо. Однако я ошибся. Я и представить себе не мог, что эти магглы окажутся настолько неподходящими для воспитания ребенка-волшебника. И боюсь, что за мою ошибку пришлось платить тебе. Прости меня, Гарри.

На некоторое время я оказываюсь захвачен воображаемыми картинами того, на что была бы похожа моя жизнь, сделай Дамблдор другой выбор. Если бы я не уходил из Магического мира на долгие десять лет… Боялся бы я его? Боялся бы вернуться в Хогвартс? Смог бы снова поверить, что магия способна на что-то кроме разрушения, что она может не только причинять боль? Я встряхиваю головой, изгоняя бесполезные мысли. Незачем бередить старые раны.

– Но теперь мою ошибку можно исправить, – продолжает Дамблдор, пытаясь поймать мой взгляд. – Теперь ты можешь навсегда покинуть дом своих родственников и уйти в Магический мир. И если ты будешь очень стараться, то непременно овладеешь основами магии. Но самое главное, что там у тебя появятся люди, которые будут заботиться о тебе. Там твой дом, Гарри. Прости, что забрал тебя оттуда десять лет назад.

Его слова пленяют, и я почти готов согласиться… но меня останавливает страх. Потому что я знаю, что Дамблдор лжет. Хотя нет, это ниже достопочтенного директора. Он просто не говорит всей правды. Я знаю, что Магический мир далеко не так прекрасен, как описывает Дамблдор, точно так же, как знал то, что магия – это не только мыльные пузыри и конфеты, что магия может быть направлена и во зло. А еще я знаю, что мой дом где угодно, только не в Магическим мире. Больше нет. Мой дом разрушили еще давным-давно, и пытаться склеить его по кускам бесполезно. Слишком поздно.

– Слишком поздно, – одними губами шепчу я.

– Прости? – озадаченно произносит директор, и я спохватываюсь, возвращая себе прежний контроль.

– Я не хочу уезжать отсюда, профессор, – просто говорю я. – Мой дом здесь, и я к нему привык. Здесь мои единственные родственники. И даже если они далеко не идеальны, других у меня нет.

– Гарри, ты пока ребенок, ты многого не понимаешь. Но поверь, это, – он указывает на решетку на моем окне и на подсунутую под дверь тарелку с так и не съеденными горелыми гренками, – ненормально. Дети не должны жить так, взаперти. Поверь, в Хогвартсе тебе будет лучше. Там о тебе смогут позаботиться.

Я прикрываю глаза и вздыхаю. Проклятье, я не хотел причинять ему боли, но он слишком настойчив.

– Я думал, что вы даете мне выбор, – медленно говорю я, глядя на директора из-под ресниц. – И вы слышали мое решение. Я хочу остаться здесь.

– Но я только хочу помочь…

– Вы уже вмешались в мою жизнь однажды, ведь так? – перебиваю я. – И что из этого вышло? Позвольте мне на этот раз выбирать самому.

Эти слова, произнесенные моим детским голосом, бьют очень больно. Директор сгорбливается, а из его глаз исчезают веселые искорки. Мне становится стыдно, и я отвожу взгляд. Ничего, он быстро забудет обо мне. Я сделал то, что должен был. Но отчего-то это знание совсем не приносит утешения.

– Хорошо, Гарри, – говорит наконец Дамблдор. – Но отныне я буду присматривать за тобой. Я сделаю все возможное, чтобы никто не смог обидеть тебя.

– В этом нет нужды. Но все равно спасибо.


Глава 24. Наблюдатели.

Альбус Дамблдор пребывал в задумчивости. Его глаза, которые обычно лукаво мерцали, сейчас померкли, а залегшие в этот момент на лбу глубокие морщины не оставляли ни малейших сомнений в его истинном возрасте. В этот день, впервые за десять долгих лет, у него зародилось страшное подозрение, что, возможно, он совершил ошибку. Все его мысли сейчас были поглощены одним человеком. А точнее, совсем еще мальчиком. Этого мальчика звали Гарри Поттер, и Альбус Дамблдор мог назвать его кем угодно, но уж точно не ребенком. Он просто-напросто терялся в догадках. Что могло сделать мальчика таким? Что изгнало из его зеленых глаз искорки жизни, поселив на их дне боль и тоску? Что заставило его улыбку стать такой горькой, такой редкой на этом юном лице в столь раннем возрасте?

Возможно, Альбус не признался бы в этом никому на свете, но с самим собой этот человек уже давно привык быть откровенным. И – да – когда он впервые увидел Гарри Поттера, он испугался. И испугался он не какой-то неизведанной опасности, которая, возможно, может исходить от мальчика. Он испугался той невероятной, неправильной пустоты, что царила в его глазах. Где, как, почему, во имя Мерлина, это произошло? И как он, Альбус Дамблдор, позволил допустить такое?

Старый волшебник залез в один из бесконечных ящиков своего письменного стола и достал оттуда старые четки. Они всегда помогали ему сосредоточиться. Фоукс издал короткую подбадривающую трель, и директор рассеянно ему улыбнулся. Феникс редко видел своего хозяина столь обеспокоенным. Директор же перебирал четки и напряженно размышлял. Ему надо по порядку вспомнить все события, происшедшие в доме Дурслей. Разумеется, он поместит свои воспоминания об этом дне в Омут Памяти, чтобы более тщательно их рассмотреть, но это будет позже. А сейчас ему просто надо в подробностях проанализировать прошедший день…

Пожалуй, когда он шел к Дурслям, то ожидал увидеть совсем другое. Естественно, мальчику пришло письмо с приглашением из Хогвартса, но Дамблдору это показалось недостаточным. Время от времени его все еще терзало чувство вины за смерть Джеймса Поттера. Ведь, фактически, именно он вынудил Джеймса принять участие в той губительной операции. Само собой, за долгие десять лет на него навалилось множество других дел. Никаких громких событий в Магическом мире не происходило, но, тем не менее, многочисленные нововведения в законодательстве, вроде нового закона об оборотнях, Темных магах, расширение списка темномагических артефактов и прочие подобные вещи требовали его неусыпного внимания. Он, как глава Визенгамота и сильнейший волшебник современности (негласно, разумеется, но суть дела от этой поправки не менялась), принимал участие практически во всех сферах жизни магического общества. Пожалуй, он толком и не заметил, как пронеслось целых десять лет. И в самом деле, что такое десятилетие для волшебника его возраста?

Но тем сильнее на него навалилось чувство вины, когда, в очередной раз просматривая магически составленный список предполагаемых учеников Хогвартса, он наткнулся на имя Гарри Поттера. Именно тогда он решил навестить мальчика. Ведь он собственноручно отдал его в семью магглов, значит, будет лучше, если он сам и расскажет мальчику подробнее о Магическом мире. Наверняка того, что его родственники узнали из подложенного в одеяльце младенцу письма, а затем рассказали Гарри, для него недостаточно. Возможно, будет даже лучше, если он собственноручно отведет сына Джеймса Поттера в Косой Переулок и поможет ему освоиться среди волшебников. С подобными мыслями директор школы Чародейства и Волшебства Хогвартс и отправился на Тисовую улицу. Он был просто уверен, что мальчику превосходно живется у своих дяди и тети. Недаром же он отдал его к родным людям, а не к кому-то постороннему человеку, пусть бы даже и магу, который неизвестно как относился бы к чужому ребенку. Старый волшебник никак не ожидал увидеть там то, что увидел.

Итак, Альбус Дамблдор шел по Тисовой улице, жизнерадостно насвистывая себе под нос какую-то песенку и разглядывая тесно прижатые друг к другу одинаковые домики, утопающие в зелени сиреневых кустов. В узких дворах домов бегали и смеялись дети, мальчишки гоняли друг с другом на перегонки на велосипедах, девочки прыгали в скакалку, считая, кто сколько напрыгает… В общем, жизнь на Тисовой била ключом. Благодаря простенькому отвлекающему взгляд заклинанию никто не шарахался от чудного старика в мантии насыщенного лилового цвета. Время от времени Дамблдор заглядывал в лица смеющихся мальчишек, гадая, может ли кто-нибудь из них оказаться Гарри Поттером. Конечно, он не имел ни малейшего понятия о том, как сейчас выглядит Гарри. Но стоило ему об этом задуматься, как перед его мысленным взором всплывало радостное лицо юного Джеймса Поттера, такого, каким он был в одиннадцать лет. Вечно растрепанные волосы, озорная улыбка на губах, в карих глазах пляшут чертенята… Стоп, ну конечно, у Гарри, его сына, должны быть зеленые глаза. Цвет глаз достался ему от Лили, и он неизменно приводил всех взрослых в восторг, когда Гарри был совсем еще малышом. Но они непременно должны светиться той же радостью, той же безудержной веселостью, которой сияли в свое время глаза Джеймса.

Когда Альбус постучался в дверь дома под номером четыре, ему открыл светловолосый упитанный мальчик. Он окинул директора недовольным взглядом, словно спрашивая, зачем он вообще пришел. Откуда-то из глубины дома раздавался громкий звук работающего теве… теле… в общем, той штуки, в которую обычно смотрят магглы, чтобы развлечься. Мальчик то и дело кидал страдальческие взгляды в сторону той комнаты, из которой исходил шум, и всем своим видом выражал желание немедленно отправиться туда. Альбус почти мгновенно понял, что этот мальчик не может оказаться Гарри. Он помнил, что у Гарри были темные волосы, как у Джеймса. Вероятно, этот ребенок – сын Петуньи и Вернона Дурслей.

– Вы что-то хотели? – нетерпеливый вопрос мальчика вывел директора из задумчивости.

– Ах, да, – спохватился он. – Меня зовут Альбус Дамблдор, и я хотел бы поговорить с твоими родителями и кузеном.

– Мам, пап, идите сюда! – что есть мочи завопил сын Дурслей, тут же убегая в другую комнату.

Дамблдор расценил это как приглашение войти и закрыл за собой дверь. Когда в дверном проеме появилась чета Дурслей, директор доброжелательно им улыбнулся. Однако это привело к реакции, весьма странной даже для магглов. Оба Дурсля просто-напросто застыли в дверном проеме, глядя на него полными ужаса глазами.

– В-вы один из них? – наконец спросил Вернон Дурсль заикающимся от страха голосом.

– Если бы вы уточнили, кого подразумеваете под этим местоимением, то я с радостью ответил бы на ваш вопрос, – любезно сообщил Дамблдор. – Но, пожалуй, мне и правда следует представиться. Меня зовут Альбус Дамблдор, и я являюсь директором школы Чародейства и Волшебства Хогвартс.

Вернон Дурсль издал какой-то странный звук, словно подавился и задохнулся одновременно, и начал стремительно приобретать насыщенный пунцовый оттенок. Петунья же, напротив, смертельно побелела. Поняв, что каких-либо вразумительных действий от этих людей он по непонятным для себя причинам не дождется, Дамблдор применил к ним легглименцию. К сожалению, мистер Дурсль был настолько шокирован, разозлен и напуган, что из этой мешанины эмоций было просто невозможно выделить связные мысли. А вот Петунья Дурсль испытывала весьма отчетливое чувство вины и тоже боялась. Альбус был окончательно и бесповоротно сбит с толку.

– Наверное, вы хотите забрать мальчика в эту вашу ш-школу? – запинаясь, спросила Петунья Дурсль.

– Для начала я хотел бы пообщаться с Гарри, – мягко сказал директор.

– Не думаю, что ему следует с вами разговаривать. Мальчик с самого утра немного неважно себя чувствует, его лучше не беспокоить, – дрожащим голосом сказала Петунья. Дамблдору в который раз неприятно резануло слух то, что эти люди по каким-то причинам не называют своего племянника по имени, но он от этого отмахнулся.

– Уверяю вас, я не сильно его побеспокою, – сказал директор, благожелательно улыбаясь.

– Я не позволю проклятому мальчишке общаться с чудаками вроде вас! – неожиданно взорвался мистер Дурсль. – Не смейте к нему приближаться! Он никуда не поедет, это уже решено, слышите?! Я пообещал выбить из него всю дурь, и будь я проклят, если не сделаю этого!

Эта вспышка стала для Дамблдора настоящим шоком. Зато завеса над тайной странного поведения Дурслей стала несколько приподниматься. Эти магглы по каким-то причинам ненавидят магию. Кто бы мог подумать!

– Прошу прощения, но я все же настаиваю на разговоре с вашим племянником, – твердо сказал директор.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем Дурсли наконец сдались и повели Дамблдора на второй этаж. По дороге Вернон Дурсль отогнал от двери подслушивающего их разговор сына, приказав ему взять из холодильника еще сэндвичей и смотреть свои передачи. Еще он зачем-то взял с комода в прихожей большую связку ключей. Дамблдор поднимался за Верноном Дурслем по лестнице, а Петунья семенила следом за ними со странно испуганным и виноватым видом.

Когда Дамблдор увидел комнату, в которой жил Гарри, странное поведение четы Дурслей разъяснилось. Дверь в комнату была заперта на множество замков, а внизу зачем-то была вырезана кошачья дверца. Для еды, как понял Дамблдор, когда оказался внутри. По сравнению с остальным домом, убранство комнаты Гарри поражало своей невзрачностью. Почти все вещи здесь были поломаны и их давно следовало выбросить на помойку, а немногочисленная мебель выглядела так, словно готова развалиться на части.

Дурсли не любили своего племянника. Как только эта страшная мысль предстала перед старым волшебником во всей своей полноте, он почувствовал головокружение. Он не мог представить, что настолько ошибался, когда выбирал для сироты Гарри семью. И ему страшно было даже думать о том, что мальчик существовал в таких нечеловеческих условиях десять долгих лет только по его, Дамблдора, вине.

Но еще больший ужас он испытал, когда столкнулся с Гарри взглядом. В глазах ребенка он не увидел ничего, кроме горечи и пустоты. И то, как недоверчиво мальчик разговаривал с ним, и то, что к своим неполным одиннадцати годам он уже разучился верить в чудеса – все это заставляло Дамблдора испытывать все большее и большее чувство вины. Но самое главное – он не мог понять, каким образом этим проклятым магглам удалось отобрать у Гарри его магию. Вернон Дурсль кричал что-то о том, чтобы «выбить дурь» из своего племянника. Дамблдор недоумевал, что могли сделать магглы с волшебником, чтобы он отказался от своих сил.

Итог разговора с Гарри оказался ужасен: тот оттолкнул предложение помощи от директора. Дамблдор мог бы забрать Гарри от магглов и без его согласия. Даже Министерство поддержало бы его – условия, в которых жил юный Поттер, были совершенно неприемлемы. Но его останавливали последние брошенные мальчиком слова. «Вы уже вмешались в мою жизнь однажды, ведь так? И что из этого вышло?» Эти слова ранили, они были жестоки. Но Гарри всего лишь ребенок, он не понимал, какой эффект они возымеют. К тому же, все, сказанное им, было совершенно справедливо. Дамблдор с горечью признавал, что не имеет больше прав вмешиваться в жизнь Гарри Поттера.

В результате короткого разговора с Дурслями Петунья была готова провалиться сквозь землю со стыда, а Вернон Дурсль трясся от страха. Дамблдор пообещал им большие неприятности, если они продолжат обращаться со своим племянником подобным образом. Но он с горечью сознавал, что даже если жизнь Гарри несколько улучшится, то в любом случае никакие угрозы мира не способны заставить Дурслей полюбить своего племянника. Сделать это было не под силу даже такому великому волшебнику, как Дамблдор. Однако он пообещал присматривать за Гарри, и он сдержит свое обещание.


*****

Наверное, они появляются в конце лета. А может, даже раньше. Возможно, они объявляются на Тисовой на следующий же день после прихода Дамблдора. Вероятно, я даже неоднократно встречаю их на улице, но не придаю этим встречам значения. Но впервые я их по-настоящему замечаю только в первый день осени. Это оказывается и мой первый день в новой школе – «Стоунолл Хай». Как и четыре года назад, я оказываюсь в водовороте незнакомых людей, которые отчего-то не вызывают ни малейшего желания пообщаться. Поэтому на перемене я стою во дворе в полном одиночестве, осторожно оглядываясь по сторонам и изучая новую обстановку. Моя осмотрительность оказывается не напрасной. Ведь я Гарри Поттер – а значит, первый школьный день не может пройти для меня без неприятностей просто по определению.

Я быстро замечаю в толпе гомонящих детей и подростков группу ребят, которым на вид лет по четырнадцать-пятнадцать – и которым, судя по их виду, не терпится ввязаться с кем-нибудь в драку. Они так напоминают более взрослую версию компании Дадли, что мне делается смешно. И, разумеется, из всего того множества людей, которые высыпали во двор, они обращают внимание именно на меня. Один из парней, сутулый и худощавый, тыкает локтем в бок своего быкоподобного друга и что-то говорит, указывая на меня. Я не могу разобрать, что именно. Но об этом нетрудно догадаться, потому что сразу после этого вся компания разражается малоприятным смехом, а потом неторопливо направляется ко мне. Я принимаю нарочито расслабленную позу, глядя на приближающихся подростков из-под длинной челки.

– Кто тут у нас? – спрашивает один из них, долговязый парень с выпирающей вперед челюстью. – Эй, где ты достал свою одежду, приятель? На помойке?

Они все гогочут и ненавязчиво обступают меня полукругом. К слову сказать: слава Мерлину, я все-таки не пошел в школу в старой форме Дадли, которая после покраски напоминала тухлую слоновью шкуру. Тетя Петунья признала, что носить это невозможно, к тому же, от запаха у дяди Вернона началась аллергия: он начал чихать, а потом покрылся какой-то странной сыпью. Так что тетя благополучно выбросила форму и впервые в жизни купила мне одежду в сэконд хэнде. Беда в том, что в своей новой форме я выгляжу, словно выходец из прошлого столетия. Вероятно, это и послужило основной причиной того, что из всех людей эта компания бездельников выбрала именно меня для своих упражнений в «остроумии». А еще, наверное, моя худощавость, за которой просто невозможно заподозрить человека, способного дать отпор. Я хмурюсь. На их беду, сейчас я не особо расположен к препирательствам.

– В отличие от вас, ребята, я предпочитаю покупать свою одежду в магазине, – холодно сообщаю я. – Попробуйте как-нибудь тоже. Держу пари, вам понравится.

– По-моему, он нарывается, – говорит один из парней, демонстрируя узловатые костяшки пальцев. – Кажется, кое-кому не помешает преподать урок хороших манер, как считаете?

– Может, тебе? – вызывающе спрашиваю я. – Судя по твоему виду, ты едва ли знаешь, что это вообще такое.

– Ну все, приготовься к смерти, придурок!

Я сжимаю руки в кулаки и напрягаю мышцы, готовясь к потасовке. Думаю, несколько магически усиленных пинков отучит этих мерзавцев соваться, к кому не следует. Однако прежде, чем первый из них успевает ударить, позади тесного кольца парней раздается чей-то голос:

– Что здесь происходит? А ну, разойдитесь, живо!

Они расступаются в стороны, исподлобья глядя на подошедшего мужчину. Я тоже перевожу на него взгляд, отмечая несколько странный выбор одежды незнакомца: деловая рубашка, пиджак и галстук сочетаются с джинсами и обувью подозрительно спортивного вида. Впрочем, я тут же философски замечаю, что не мне с моей старомодной формой его критиковать.

– Если такое повториться, я немедленно расскажу об этом вашим учителям. Уверен, вам не нужны неприятности, ведь так? – он окидывает всю компанию многозначительным взглядом, и они неохотно расходятся, бормоча ругательства сквозь зубы. Я бросаю на мужчину неприязненный взгляд, чувствуя странную досаду оттого, что мне не позволили разобраться самому. И к моей полнейшей неожиданности мужчина вдруг кивает мне, а затем заговорщицки подмигивает. Я так ошеломлен, что несколько секунд не двигаюсь с места. Меня охватывает то же странное чувство, как и тогда, в «прошлой жизни», когда совершенно незнакомые люди здоровались со мной на улицах, кивали и пожимали руку. А незнакомец тем временем быстро и незаметно уходит на задний двор школы. Я пускаюсь за ним, но не успеваю завернуть за угол, как слышу легкий хлопок. А когда я все-таки оказываюсь на заднем дворе, то он абсолютно пуст. Мужчина успел аппарировать. И только тогда я вспоминаю, что когда-то очень давно я мельком видел похожего человека в Ордене Феникса. И хотя я не могу утверждать ничего наверняка, но в тот день меня ни на миг не оставляет чувство, что за мной наблюдают.

Куда бы я ни пошел, я то и дело встречаю волшебников. Они ненавязчиво мелькают на улицах, в магазинах, куда я прихожу, чтобы купить продукты по списку тети Петуньи, в парке, на школьном дворе и – особенно – рядом с домом номер четыре по Тисовой улице. Когда бы я ни посмотрел на них, они встречаются со мной взглядами и смотрят прямо, совершенно не смущаясь того, что их присутствие обнаружено. Они всегда приходят на помощь, когда думают, что у меня неприятности. И, похоже, им совершенно безразлично, что я в этом не нуждаюсь. Некоторых из них я помню по Ордену Феникса. Едва ли Орден существует сейчас, когда в мире все настолько спокойно, что Альбус Дамблдор самолично приходит к будущим первокурсникам, чтобы просветить их в вопросах магии. Но всех членов Ордена прочнее всяких клятв объединяло одно – дружба с Дамблдором. А мне прекрасно известно, как трудно отказать старику, если ему вздумается что-то просить. Так что даже если эти люди и считают странным тот факт, что им приходится оберегать одиннадцатилетнего мальчишку-маггла, то все равно выполняют поручение без лишних вопросов. А я чувствую, что задыхаюсь от этой бесполезной, раздражающей опеки. Мне кажется, что я заперт под стеклянным колпаком, сквозь который можно следить за каждым моим шагом.

В конце осени, когда Дурсли всем семейством отправляются в супермаркет, меня впервые после разговора с Дамблдором оставляют у миссис Фигг. И по тому, как она приветствует меня, по ее странно любопытному и взволнованному взгляду, я каким-то образом сразу же понимаю, что что-то не так. Что-то изменилось и здесь, хотя мне кажется, что я уже настолько устал от этого насильственного вмешательства Волшебного мира в свою жизнь, что большего мне просто не выдержать.

– Профессор Дамблдор рассказал мне, что поговорил с тобой, – с нетерпением в голосе сообщает она, угощая меня чаем. – Ты, наверное, удивлен, что я знаю Дамблдора, – говорит Фигг, хотя я в свою очередь уверен, что мое лицо выражает что угодно, но только не удивление. – Но дело в том, что я тоже, как и ты, знаю о Магическом мире. И так получилось, что я тоже сквиб. Я никогда не говорила тебе об этом, потому что, по правде сказать, даже не знала, что твои родители были волшебниками.

– И… о чем вы разговаривали? – осторожно спрашиваю я, заранее предвещая ответ.

– О тебе, мой дорогой, – тут же отвечает она, и я едва не скриплю зубами от раздражения. Навязчивая опека Дамблдора уже давно перешла за рамки нормального, но выпытывать сведения обо мне у моих же соседей – это уже чересчур. – Я ему много рассказывала о тебе и твоих родственниках. А он рассказал мне, что ты отказался ехать в Хогвартс, – строгим тоном добавляет пожилая женщина. – Это действительно так?

– Ну да, – без особого энтузиазма отзываюсь я, прихлебывая чай.

– Но Гарри, от такой возможности нельзя отказываться! – восклицает миссис Фигг. – Если бы у меня было хоть немного больше магических способностей, если бы я была способна хоть на крошечное колдовство, то непременно поехала бы в школу, – говорит она, заламывая руки. – Профессор Дамблдор говорил, что, хоть твои магические резервы не слишком велики, у тебя есть надежда овладеть магией. Ты должен ехать.

Я лишь пожимаю плечами:

– Зачем? Почему никто не хочет меня слушать? – Я незаметно для самого себя позволяю прорваться в голосе раздражению, а потом уже не могу его усмирить. – Почему все полагают, что лучше меня знают, где мне будет хорошо? Я не хочу уезжать отсюда. Мне неинтересна магия. Может быть, я вообще уже давно решил, что хочу поступить в медицинский университет и стать хорошим врачом, а не посредственным магом. Может быть, я хочу помогать людям, а не размахивать палочкой. Почему все думают, что имеют право решать за меня?

– Но Гарри, разве ты не думаешь, что это чудесно – прикоснуться к волшебству? Настоящему волшебству, о котором большинство людей и понятия не имеет? Ты мог бы узнать совершенно новый мир и стать его частью.

– Спасибо, но я и этого мира еще толком не знаю, – холодно отвечаю я. – Кроме того, почему никто не хочет сказать мне, в чем подвох? Вы, да и Дамблдор тоже, ошибаетесь, если думаете, что я так просто поверю, что Магический мир – это такое чудесное место, где волшебство может исполнить любые прихоти. Отрицательные черты есть у всего, даже если их пытаются скрыть. И чем больше счастья выпадает человеку, тем больше будет плата за него, разве нет? Я знаю, о чем говорю.

Миссис Фигг выглядит пораженной.

– Но как ты можешь отказываться от того, чего даже не знаешь? – начинает она, но мне вдруг делается совершенно невыносимо слушать ее. Мне кажется, что ей совсем неважны мои слова. Мне кажется, что она говорит какую-то заранее приготовленную речь, в которой мои ответы попросту не предусмотрены. Поэтому я просто встаю с дивана, оставляя на столе недопитый чай, и на нетвердых ногах выхожу в прихожую. Отчего-то мне делается так неприятно, так горько, что пальцы дрожат, и я никак не могу застегнуть пуговицы осеннего пальто.

– Гарри, постой! Куда ты? – зовет миссис Фигг, выходя вслед за мной. – Ты должен дождаться возвращения своих дяди и тети!

– Извините, мне надо идти, – бормочу я и, наплевав на пуговицы, открываю щеколду двери. Я уже выхожу на улицу, когда на пороге появляется старая соседка.

– Но Дамблдор просил поговорить с тобой, объяснить, что в Хогвартсе тебе будет лучше, – кричит она мне вслед.

– В таком случае, передайте Дамблдору, – медленно говорю я, не оборачиваясь, – что это уже только мое дело. Скажите, что он переходит границы, и мне это неприятно. Я уже принял решение. И то, что директор Хогвартса моего решения не уважает, для меня в высшей степени оскорбительно.

Я не знаю, как реагирует на мои слова миссис Фигг. Я просто иду, не оборачиваясь, и ноги сами несут меня вниз по улице, подальше от дома доброжелательной соседки. Особенно сильный порыв ветра заставляет слишком широкую рубашку развеваться, и я вдруг понимаю, что замерз, а пуговицы на пальто так и остались расстегнутыми. Я поспешно застегиваю пальто, и через некоторое время становится теплее. Однако на душе все так же по-осеннему слякотно и мерзко.

По дороге я не замечаю ни одного волшебника. Ведь Дамблдор думал, что я весь день проведу под присмотром миссис Фигг. И то, что старый директор не угадал, что мне удалось сделать по-своему, приносит мне какое-то мрачное удовлетворение.


*****

– Я больше не останусь у миссис Фигг.

Это первое, что я говорю тете после того, как Дурсли возвращаются из магазина. Я ловлю ее тогда, когда она выходит из дома соседки. Тетя выглядит испуганной и обеспокоенной, но при виде меня на ее лице появляется возмущение.

– Что произошло? – спрашивает она. – Фигг сказала, что ты просто взял и ушел. И что, по-твоему, я должна была подумать? Я даже не представляю, где тебя искать в случае чего. Ты никогда не говоришь, куда уходишь, в отличие от Дадли, который…

– Который, как правило, уходит совсем не туда, куда говорит вам с дядей, – заканчиваю я за нее. – Тогда в чем разница? Или ложь просто заставляет вас чувствовать себя спокойнее?

Тетя задыхается от возмущения:

– Дадли никогда бы не стал…

– Тогда почему когда вы звоните родителям его друзей, к которым он якобы пошел в гости, его никогда там не оказывается? Впрочем, он не делает ничего предосудительного. – «Пока не делает», добавляю я про себя. – Но ведь и я тоже.

– По крайней мере, я знаю, чего можно ожидать от моего сына, – холодно сообщает тетя. – Я знаю, где он бывает и с кем, даже если Дадли не всегда считает нужным об этом отчитываться. Но я совершенно не имею понятия, что может взбрести в голову тебе. Поэтому если тебя просят посидеть у соседки, изволь слушаться, а не уходить непонятно куда, ясно, Поттер?

– Я у нее больше не останусь, я же сказал! – раздраженно восклицаю я. – Она говорит со мной о магии.

Тетя Петунья резко осекается, так и не успев мне возразить. Она по-совиному моргает, ловя ртом воздух, а потом слабо переспрашивает:

– О ч-чем?

– О магии! – громко, раздельно повторяю я, и тетя шикает на меня и испуганно озирается по сторонам.

– В дом. Живо, – говорит она одними губами.

Я пожимаю плечами, и мы в молчании направляемся к дому. В гостиной Дадли шумно и радостно разбирает гору накупленных в супермаркете вещей, а дядя Вернон что-то одобрительно гудит. Шумит телевизор.

– Ты забрала мальчишку? – спрашивает дядя из гостиной.

– Да-да, – поспешно отзывается тетя Петунья, подталкивая меня к лестнице.

Когда мы оказываемся в моей комнате, тетя плотно закрывает дверь и оборачивается ко мне. Я забираюсь на кровать с ногами, стараясь не ерзать под ее немигающим взглядом.

– Я хочу знать, – медленно произносит тетя, – что именно говорила тебе Фигг.

– Уговаривала ехать в Хогвартс, – уныло сообщаю я, выдергивая из пледа ворсинки.

– Ч-что? – остолбенело переспрашивает тетя Петунья.

Я вздыхаю:

– Она сквиб. – Взгляд тети не меняется, и я поясняю: – То есть родилась в семье волшебников, но не обладает волшебной силой. Однако ей известно о магии, и по каким-то причинам она сотрудничает с Дамблдором. В данном случае, пытается уговорить меня поехать в школу. Как же они меня достали...

Тетя Петунья тяжело обрушивается на стул, словно ноги по каким-то причинам отказываются держать ее.

– Ты не можешь поехать в эту школу, – не особенно убежденно говорит она. – Дамблдор сказал нам с Верноном, что у тебя нет необходимых для этого с-способностей. Ч-что ты не сможешь научиться всему тому, что умеют эти ненормальные, и…

Я не выдерживаю и все-таки смеюсь. Тетя Петунья устремляет на меня испытующий взгляд.

– Ну и вы, разумеется, тут же этому поверили, да? – По лицу тети я понимаю, что так оно и есть, и качаю головой. – Я понимаю еще, что дядя Вернон целыми днями хвастается, что ему таки удалось «выбить из меня дурь», как он выражается. Но вы? Я же даже колдовал при вас, если мне не изменяет память.

– Но почему же тогда Дамблдор… – начинает тетя, но я ее перебиваю:

– Дамблдор ничего не знает. И, между нами говоря, я бы предпочел, чтобы так оно и оставалось.

На несколько минут в комнате повисает мучительная тишина. Глаза тети Петуньи удивленно распахнуты – словно она не может в полной мере осознать мои слова. А потом она наконец вздыхает и негромко произносит:

– Конечно же, мне не следовало себя обманывать. Я… я думала, что ты все-таки не умеешь делать все эти фокусы, если не едешь в эту свою школу. Ты сам мне говорил, что умеешь, но я предпочитала думать, что это неправда, что все в порядке…

Тетя странно меняется в лице, и мне кажется, что она смотрит не на меня, а куда-то сквозь – словно задумалась или погрузилась в воспоминания.

– Ну почему так? – наконец спрашивает она, пряча лицо в ладонях. Она говорит совсем тихо, словно обращаясь к самой себе – или к кому-то из своего прошлого, кого я не могу видеть. – Почему все достается тебе и твоему проклятому сыну, который даже не может воспользоваться тем, что имеет? Почему не мне, Лили? Ведь я так хотела… так хотела, чтобы и у меня тоже было что-то… – ее голос сходит на шепот, – волшебное.

– Вы не понимаете, о чем говорите, – резко обрываю я ее, и тетя Петунья вздрагивает и наконец-то поднимает на меня взгляд. В ее глазах смятение, словно она успела совершенно позабыть о том, что не одна в комнате. – В этом нет ничего хорошего – ничего, слышите? Тот мир – он не так хорош, как вы воображаете. Он и не плох, наверное, – я колеблюсь и закусываю губу. – Но только не для меня. И не вам всем меня винить в том, что я хочу остаться здесь. В конце концов, какого черта? – я весь горю от ярости. Я не понимаю, отказываюсь понимать, как моя тетя, ненавидящая магию, смеет говорить, что я не ценю того, что имею. – Какого черта вы все судите, что будет лучше для меня, при этом совершенно меня не зная?

На некоторое время в комнате воцаряется молчание. Я тяжело дышу, смиряя свою злость, а тетя смотрит на меня таким взглядом, словно видит незнакомца.

– Откуда ты знаешь обо всем этом, Поттер? – наконец спрашивает она. – Ты так рассуждаешь о… – она запинается, – Магическом мире, словно и правда знаешь его. Но тебе никто никогда не рассказывал. Раньше я думала, что это Дамблдор каким-то образом связался с тобой, так, что мы с Верноном ничего не знали… Но он ничего не знает. И вся эта ситуация… – она беспомощно разводит руками, а потом произносит: – Я совершенно не понимаю, чего ты добиваешься.

– Это совершенно дикая история, – ухмыляюсь я. – И, скорее всего, если бы я рассказал вам ее, то вы сочли бы меня психом. Поэтому… пусть прошлое останется в прошлом, ладно? Я хочу просто жить, тетя. Как все, понимаете? Я уже так устал от Дамблдора, от миссис Фигг… Они думают, что помогают мне, они хотят как лучше, я знаю. Но они не понимают, что…

Дверь резко распахивается, и я замолкаю на полуслове. На пороге стоит Дадли. Он окидывает нас с тетей недоуменным взглядом, но потом встряхивает головой и обращается к тете:

– Мам, я пригласил Пирса посмотреть мои новые компьютерные игры. Он сегодня придет, можно?

– Он спросил разрешения у родителей? – строго вопрошает тетя.

– Не знаю, – честно отвечает Дадли.

– Ладно, сейчас я позвоню Полкиссам.

Дадли кивает и уносится в свою комнату, а тетя снова поворачивается ко мне.

– Мы вернемся к этому разговору позже, – говорит она.

Я качаю головой:

– Нет, не вернемся. Я и так рассказал вам достаточно. Большее только все усложнит, поверьте.

– Как скажешь, – легко соглашается тетя. Кажется, она даже рада тому, что ей больше не придется вести разговоры о магии. – И, так уж и быть, тебе больше не придется сидеть у Фигг.

– Спасибо, – коротко благодарю я.

И уже перед тем, как выйти за дверь, тетя негромко добавляет:

– Я рада, что ты не поехал в ту школу, Гарри.


Глава 25. Вильгельм.

Я сижу на уроке биологии, когда прямо в распахнутое окно класса влетает рыжевато-коричневая сова с черными ободками вокруг глаз. Она беспокойно кружит над головами учеников, выискивая адресата. Тут же со всех сторон раздаются восхищенные девчачьи крики:

– Ой, какая хорошенькая!

– Живая сова, смотрите!

А мальчишки начинают целиться в птицу скрученными в шарики кусочками бумаги.

Мистер Броуди, полный приземистый мужчина в очках, который сумел сделать уроки биологии прямо-таки феноменально скучными, наконец очухивается от своего сонного оцепенения. Наткнувшись взглядом на кружащую по классу сову, он удивленно открывает рот, а потом он поспешно протирает очки, словно не может поверить своим глазам.

Сделав несколько широких кругов по классу, сипуха плавно опускается на парту передо мной. Она мягко ухает, щелкая клювом, и я замечаю привязанный к ее лапке кусок пергамента. Письмо. Мерлин, как же не вовремя! Я быстро оглядываюсь и вижу, что взгляды абсолютно всех, присутствующих в классе, обращены на сову.

– Я разберусь с этим, мистер Броуди, – решительно говорю я, поднимаясь из-за парты и сгребая птицу в охапку. Она недовольно ухает и хлопает крыльями, но я не обращаю на ее недовольство ровно никакого внимания. Сама виновата. Будет знать, каково приносить почту в самое неподходящее время.

Мистер Броуди лишь ошалело хлопает глазами, и я успеваю выйти из класса до того, как он начнет задавать вопросы. Я выхожу в пустынный двор и, не в силах более сдержать любопытство, отвязываю письмо.

«Дорогой Гарри!

Надеюсь, у тебя все хорошо. Вероятно, ты удивлен таким странным способом передачи писем, но так уж заведено у нас, волшебников.

Прежде всего, я пишу тебе потому, что хочу извиниться. У нас с миссис Фигг (ты, разумеется, помнишь свою соседку) не так давно произошел разговор относительно тебя, Гарри. Она передала мне твои слова, и, признаться, они заставили меня серьезно задуматься. Я прошу прощения, если мое настойчивое желание познакомить тебя с Магическим миром принесло тебе неудобства. И также признаю, что я, пожалуй, принял несколько опрометчивое решение, попросив нескольких волшебников присматривать за тобой. Я не думал, что это так сильно стеснит твою свободу. Поверь, я руководствовался лишь собственными соображениями о твоем благополучии. Я и забыл, что мы, старики, бываем излишне докучливы, когда заботимся о ком-либо. Надеюсь, ты простишь старому волшебнику его промахи.

Но также хочу тебе сообщить, что, как бы я ни уважал твою свободу, Гарри, я не могу оставить тебя совсем без присмотра. Поэтому я оставляю тебе эту сову. Его зовут Вильгельм, и он верный друг. Если ты будешь в чем-либо нуждаться, в помощи, совете или поддержке, то в любую минуту можешь прислать мне письмо с Вильгельмом. Не волнуйся, он сам найдет меня, где бы я ни находился, даже если ты не напишешь адреса. Прошу, прими от меня этот небольшой подарок. Мерлин свидетель, за все эти годы я заботился о тебе куда меньше, чем следовало. Поверь, Вильгельм не доставит тебе много хлопот. Тебе даже не обязательно кормить его – просто выпускай его на ночь на охоту, и он сам отыщет себе пищу. Напиши мне, если у тебя возникнут какие-либо проблемы или вопросы. Всегда буду рад помочь тебе.

Альбус Дамблдор».


Я рассеянно складываю письмо в карман, не зная, сердиться мне или радоваться. С одной стороны, возможно, теперь директор перестанет на меня давить. С другой, что мне делать с совой? Писать письма Дамблдору я все равно не собираюсь, а держать ее у себя просто так глупо. Она принесет больше хлопот, чем пользы. И, кроме того, судя по тону письма, директор по-прежнему пытается чего-то добиться от меня, а я не имею понятия, зачем ему это надо.

Сова ухает, взмахивая крыльями, и я с недовольством смотрю в ее янтарные глаза.

– Улетай, – говорю я. – Я не буду писать ответ.

Но птица не улетает, а легонько щиплет меня за палец.

– Мне не нужна сова, слышишь? Я не буду писать директору. Вообще никогда. Можешь лететь охотиться за мышами, или чем вы, совы, там обычно занимаетесь. Мне все равно.

Я взмахиваю рукой, пытаясь отогнать птицу, но Вильгельм лишь издает протестующее уханье и остается на месте.

– Ладно черт с тобой, – сдаюсь я, кидая опасливые взгляды на школьные окна. – Оставайся. Только спрячься пока, ради Мерлина, где-нибудь на дереве. Я заберу тебя позже. Сейчас у меня нет времени на глупых птиц.

Вильгельм понимает мое указание и скрывается на заметно поредевшем с наступлением осени дубе. Я вздыхаю и направляюсь обратно в школу. Да уж, что Дамблдору всегда удавалось на славу – так это создавать проблемы.

После уроков мне приходится ждать, пока все мои одноклассники разойдутся по домам. У них только и разговоров, что об уроке биологии и так неожиданно объявившейся там сове. Все расспрашивают меня, куда я отнес птицу, и мне приходится лгать, что я отпустил ее на волю. Я говорю, что она была просто напугана, поэтому так легко далась мне в руки. Наверное, она просто заблудилась, говорю я. Или же, наоборот, это чья-то ручная сова. Мало ли, каких питомцев могут завести некоторые любители экзотики.

И только когда школьные коридоры окончательно пустеют, я подхожу к ветвистому дубу в углу школьного двора. Вильгельм увлеченно чистит перья клювом, но, завидев меня, радостно ухает и садится мне на плечо.

– Ты все еще не хочешь улетать? – безнадежно спрашиваю я.

Вместо ответа сова сильнее вцепляется когтями мне в плечо, и я вздыхаю.

– Ну хорошо. Тогда мы с тобой пойдем в парк – это недалеко – и просидим там до вечера, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, хорошо?

Сова радостно ухает и хлопает крыльями.

– Похоже, ты не особо любишь оставаться в одиночестве, да?

Вильгельм снова ухает.

– Ладно уж. Только лети самостоятельно. Я не собираюсь таскать тебя на плече все время.


*****

Несмотря на обещание Дамблдора не слишком ограничивать мою свободу, я по-прежнему встречаю на улицах волшебников. Они больше не досаждают мне, да и встречаются гораздо реже, а то и вовсе стараются замаскироваться заклятием невидимости. Уверен, Дамблдор пребывает в убежденности, что я ничего не знаю о его играх в шпионов. Однако с тех пор, как я перестал натыкаться на бывших Орденцев на каждом шагу, мне становится намного спокойнее.

Вильгельм вписывается в привычный ритм жизни на Тисовой так легко, словно жил здесь всегда. Вообще-то, дома он бывает достаточно редко. Я прекрасно понимаю, что такой крупной птице достаточно сложно развернуться в моей тесной комнате, но все равно не могу не ругаться, когда он производит слишком много шума. Дурсли пока не знают о существовании Вильгельма и, по правде сказать, я рассчитываю, что так оно останется и впредь. Поначалу Силенси недовольно шипит при виде совы и отпускает не самые доброжелательные комментарии в ее адрес, но убедившись, что с появлением птицы я уделяю ей все так же много внимания, змея успокаивается и начинает относиться к «безззобразззному комку перьев», как она обыкновенно называет Вильгельма, с некоторым снисхождением.

С наступлением холодов Вильгельм проводит у меня в комнате гораздо больше времени, чем раньше. Я освобождаю ему место в шкафу, куда попадает мало света, и теперь он очень редко вылетает на охоту, предпочитая дремать в тепле. Мне же приходится ежедневно накладывать на многострадальный шкаф чистящие заклинания, но, в конце концов, чего не сделаешь для благополучия питомца Дамблдора?

Зима приходит в Литтл Уингинг внезапно, вместе с Рождественскими каникулами, и приносит первый снег. Здесь редко выпадает снег, и я даже поначалу удивляюсь, когда вижу, как белые хлопья ложатся на подоконник, влетая в приоткрытое окно. Они ярко выделяются на фоне темно-синего с редкими блестками звезд неба. Я ежусь от холодного порыва ветра, но не прекращаю своих обыкновенных вечерних отжиманий. Мне осталось еще несколько упражнений. И, в конце концов, я слишком целеустремленный, чтобы отвлекаться на легкий холод.

– Зачем ты это делаешшшь? – недовольно шипит Силенси, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее на моей руке. При каждом моем движении змея сползает, но упрямо возвращается на прежнее место.

– Чтобы выглядеть сссильным, – ухмыляюсь я.

– Я и так чувссствую, как от тебя исходит сила, – шипит змея. – Тебе не нужны эти глупосссти, чтобы быть сссильным. Оссставь это дуракам.

– О, вот здесссь ты не права, – весело возражаю я. – Понимаешшшь, мне надо именно выглядеть сссильным. Потому что меня доссстало, что в школе каждый придурок сссчитает сссвоим долгом ссспровоцировать меня на драку. Мне надоело доказззывать им, что я ссспособен дать отпор. Я хочу, чтобы они не смели ко мне и приближатьссся.

Силенси издает странный звук, который с натяжкой можно принять за фырканье, и наконец замирает, обвившись вокруг моей шеи.

Я едва успеваю закончить свои упражнения, как в дверь комнаты раздается стук.

– Поттер, спускайся, – говорит из-за двери тетя Петунья. – Тут кое-кто хочет с тобой поговорить.

Подавив желание расспросить у тети поподробнее, я поспешно натягиваю свитер. Лучше будет разузнать все самому. По правде сказать, я не имею ни малейшего понятия, кто мог прийти ко мне домой. Я ведь почти не завел себе друзей в новой школе. Просто не чувствовал в себе сил поддерживать с ними разговоры о том, что интересно им, но совершенно не волнует меня самого. К счастью, учителя в средней школе совсем не такие, как в младшей, и их совершенно не волнует чья-либо «замкнутость».

Когда я спускаюсь вниз, то вижу в прихожей Хейли. Она несколько беспокойно оглядывается по сторонам, переступая с ноги на ногу. Похоже, она чувствует себя здесь неуютно. Что и неудивительно, ведь она никогда не была у меня дома, хотя меня самого приглашала к себе не раз. Мои губы против воли расплываются в улыбке. Мы не виделись целых полгода.

– Привет, – говорю я. Она поднимает на меня взгляд, радостно улыбается, а уже через секунду бросается мне на шею, закрывая обзор волной русых волос.

– Ты вырос, Гарри, – говорит Хейли, отстраняясь.

И правда, я вдруг замечаю, что стал даже чуть выше нее.

– И изменился, – добавляет она, изучая меня внимательным взглядом. – Я очень по тебе скучала.

– Жених и невеста, жених и невеста! – паясничает Дадли, вылетая из-за двери гостиной.

– Не говори глупостей, Дадли, – раздраженно отмахиваюсь я.

Хейли смущенно отводит взгляд.

– Пойдем, прогуляемся, – предлагаю я. – Похоже, тут один мелкий идиот не даст нам спокойно поговорить.

Дадли обиженно сопит и возвращается в гостиную, гордо вздернув подбородок.

– Я скоро вернусь! – кричу я тете, застегивая пальто и открывая перед Хейли дверь.

Холод зимнего вечера накатывает на меня волной, и я плотнее закутываюсь в пальто. Снег уже успел припорошить дорогу, и от наших с Хейли шагов на земле остаются цепочки следов. Белые хлопья кружатся в желтоватом сиянии фонарей, прикрывают голые ветви деревьев, ложатся на крыши домов, делая их похожими на домики с праздничных открыток. Я вдруг понимаю, что пришло очередное Рождество.

– Как тебе новая школа? – спрашивает Хейли.

– Обычно. Уроки, учителя, домашние задания… – я передергиваю плечами. – Как всегда.

Улица пустынна. Вокруг очень тихо, и мне кажется, что если прислушаться, то можно услышать, как ложатся на землю снежные хлопья. Наши голоса кажутся неестественно звонкими в этой тишине.

– А у меня все так интересно! В моей школе есть и танцы, и актерское мастерство, и даже верховая езда! Хотя в основном, конечно, мы учим иностранные языки. Я уже немного знаю французский и немецкий, – говорит она, чуть розовея от гордости. – Я, правда, сначала очень скучала по дому и маме с папой. Думала, что не смогу дождаться Рождественских каникул. Но там и правда очень здорово.

Я улыбаюсь и говорю, что рад, что ей понравилась новая школа.

– Я подружилась с несколькими девчонками, – говорит Хейли. – Правда, мне с ними не очень интересно. А мальчишки там просто ужасные: вместо того, чтобы нормально разговаривать, они только и делают, что обзываются и дергают за волосы. Я из-за них даже плакала несколько раз…

За разговором я не замечаю, как мы успеваем пройти всю Тисовую и улицу Магнолий, отходя все дальше от дома Дурслей. Я смеюсь, слушая забавные рассказы Хейли о ее новых одноклассниках, но меня что-то гнетет. Иногда мне кажется, что из темноты за мной наблюдают чьи-то внимательные глаза, и я плотнее кутаюсь в пальто, будто его шерстяной воротник может отгородить меня от всего мира.

– Смотри, звезда падает, – шепчет Хейли, указывая на небо.

Я тоже поднимаю голову вверх и успеваю заметить яркую вспышку на фоне черного неба.

– Загадай желание.

Я усмехаюсь и делаю вид, что задумался. Я не буду ничего загадывать. Некоторым желаниям лучше навсегда оставаться неисполненными. Мне в глаза летит колючий снег, замирая на стеклах очков, и я поспешно стряхиваю его. Хейли шмыгает носом.

– Замерзла?

Она кивает, и я поправляю ее сбившийся шарф, замечая, что Хейли тоже здорово изменилась. Раньше ее волосы были намного короче, а глаза, кажется, не мерцали настолько ярко. Сейчас она выглядит такой счастливой и взволнованной, что я улыбаюсь. Моя младшая сестренка. И пусть кто угодно говорит, что мы друг другу даже не родственники, я думаю о ней только так. Я собираюсь привычно согреть ее заклинанием, но вижу на противоположенном конце улицы чей-то силуэт и отдергиваю руку, словно обжегшись. Это может оказаться волшебник. Не стоит рисковать.

– Я провожу тебя до дома, – коротко говорю я.

– Что-то не так?

В глазах моей подруги появляется беспокойство, и я отрицательно мотаю головой, растягивая губы в улыбке.

– Нет, все хорошо.

Некоторое время мы идем в тишине, только снег приминается и тает под нашими ногами. На лбу Хейли собирается морщинка, словно она о чем-то глубоко задумалась. Я иду молча, не желая мешать ее мыслям.

– Знаешь, – наконец негромко говорит Хейли, – может быть, это все глупости… Наверное, я как всегда навыдумывала себе неизвестно чего, но… – она закусывает губу, отводя глаза в сторону.

– Говори, – подбадриваю я ее. – Я в любом случае не обижусь.

– Хорошо. Просто… не сердись, пожалуйста, но просто мне иногда кажется, что ты… ну, притворяешься кем-то другим. Как будто бы на самом деле ты не такой. Или, во всяком случае, не совсем такой. Как-то так.

– В каком смысле? – хмурюсь я.

– Я не знаю. Просто иногда ты разговариваешь со мной, а мне кажется, что ты где-то далеко. Или смеешься, но мне почему-то кажется, что на самом деле тебе грустно. И я хочу тебе помочь, но не знаю, чем, и чувствую себя такой жалкой и беспомощной.

Я заставляю себя беззаботно рассмеяться, и этот смех почти обманывает меня самого. Только почти. Я говорю, что все это и правда глупости, что Хейли не стоит забивать себе голову подобными вещами. Я говорю, что мне незачем притворяться кем-то другим, что у меня все прекрасно. И когда мы уже стоим на пороге дома Хейли и я обнимаю ее на прощание, то беспокойство окончательно уходит из ее глаз.

Уже на обратном пути к дому Дурслей я думаю, что все-таки поступил правильно. Я никогда не расскажу ей, что на самом деле я и правда совсем другой. Потому что настоящий Гарри Поттер испугает Хейли. Потому что настоящий Гарри Поттер – давно мертвец. Я лучше поработаю над своим смехом, чем признаюсь, что разучился смеяться по-настоящему, искренне и беззаботно, уже очень, очень давно.


Глава 26. Осколки.

Пятнадцатилетие Дадли празднуют шумно и богато. В доме номер четыре на Тисовой улице собираются все родственники, друзья и просто знакомые кузена; гостиную со столовой украшают воздушные шары, цветы и праздничные открытки, а на заднем дворе накрыт огромный стол со всевозможными блюдами. Изо всех окон гремит оглушающая музыка – пусть соседи видят, как Дурсли умеют праздновать. К слову, отмечают не только день рождения Дадли, но еще и тот счастливый факт, что Дадли приняли в секцию по боксу в Смеллтингсе, его школе, и кузен уже занял первое место в школьном соревновании. Дядя Вернон пригласил на праздник своих коллег по работе и теперь громко разглагольствует о том, что его сына, несомненно, ждет большое будущее в спорте.

Гостей пришло столько, что дом Дурслей напоминает гудящий улей. Кажется, в нем не осталось ни единой комнаты, в которой можно хотя бы нормально развернуться, не то, что скрыться от людского общества. Помимо многочисленных друзей и приятелей Дадли из Смеллтингса пригласили еще и некоторых его одноклассников из нашей старой школы – разумеется, тех, кто учится хоть в сколько-нибудь престижных учебных заведениях и дружба с которыми поможет Дадли преуспеть в жизни. Сам Дадли вовсю играет со своими дружками в какие-то компьютерные стрелялки и, судя по всему, даже не подозревает о честолюбивых планах своих родителей.

Единственное, что хоть как-то скрашивает утомительный вечер – это то, что Хейли тоже пригласили на праздник. И хотя за все время совместного обучения она едва ли перемолвилась с Дадли и парой слов, все равно пришла на его день рождения. Разумеется, ради меня. За что я ей очень благодарен. Так вышло, что Хейли – единственная девчонка на празднике, и мне смешно наблюдать, как на нее таращатся дружки Дадли, явно не зная, как себя с ней вести. Они боятся даже перемолвиться с ней парой слов, и мне отчего-то очень живо вспоминается, какой проблемой для нас с Роном было пригласить девчонку на бал, когда нам тоже было по четырнадцать лет. Но Хейли, кажется, не замечает взглядов, которые парни украдкой на нее кидают, и я испытываю какую-то странную гордость за нее. Я отношусь к Хейли, как к родной сестре – и знаю, что туповатые дружки Дадли ее недостойны. И сделаю все возможное, чтобы ей всегда доставалось лучшее, как сделал бы любой старший брат.

Хейли как всегда жизнерадостна и беззаботна, и пока мы бродим по тесному двору, старательно обходя столы с едой, гостей и цветы тети Петуньи, она болтает, не умолкая. Мы разговариваем обо всем на свете, и мне нравится, что с Хейли действительно есть, о чем поговорить. Я рад, что ее голова не забита насквозь всякой романтической чепухой, как у девчонок из моей школы. При воспоминании об их глупой трескотне я морщусь.

– Я что-то не то сказала? – обеспокоено спрашивает Хейли.

– А? – я перевожу на нее виноватый взгляд. – Прости, я просто задумался.

– О чем?

– Неважно, – говорю я и меняю тему разговора: – Знаешь, завтра мы с Дурслями уезжаем.

– Правда? Куда?

– Куда-то на отдых, – кисло сообщаю я. – Неважно. Я хотел попросить тебя об одной вещи… Ты не присмотришь за Вильгельмом, пока меня не будет? Не потащу же я его с собой.

Хейли и Вильгельм понравились друг другу с первого же дня, как я их познакомил. Хейли не могла удержать восторженных вздохов при виде настоящей совы, а Вильгельм, как я подозреваю, оказался весьма самолюбив. Окончательно моя подруга покорила сердце совы, когда стала приносить Вильгельму угощения – то, чего я никогда не делал, предпочитая выгонять ленивую птицу на охоту. С тех пор сова часто прилетает к Хейли в гости, а последние несколько лет Вильгельм практически живет у Хейли дома, когда она возвращается из школы на каникулы. Так что, фактически, моя просьба присмотреть за ним является не более чем формальностью. Наглая сова и так проводит у нее все дни и ночи напролет.

Хейли расплывается в улыбке:

– Ну конечно, без проблем!

– Так я и думал. – Я тоже улыбаюсь, встряхивая головой, чтобы убрать с глаз непослушные волосы. Вообще-то, теперь нет нужды отпускать такую длинную челку – ведь мне больше не надо скрывать от чужих глаз свой шрам. Но эта привычка осталась со мной, как и многое другое из моего прошлого. Хейли протягивает руку, отодвигая в сторону непослушные волосы, и я посылаю ей благодарную улыбку.

Взгляд Хейли отчего-то меняется, и хотя я не могу понять, в чем именно заключаются эти изменения, мне вдруг становится не по себе. Грудь странно спирает, а в глазах темнеет от дурного предчувствия – будто сейчас произойдет нечто непоправимое, но я уже не смогу это предотвратить.

– Гарри, знаешь, – говорит Хейли, по-прежнему не отстраняясь от меня; я с ужасом осознаю, что это вызывает у меня что-то вроде паники, – ты мне нравишься. В смысле, очень нравишься. Я даже думаю, что… – она прикрывает глаза и выпаливает на одном дыхании, – что я люблю тебя.

Вот оно. Я настолько ошеломлен, что едва ли могу вздохнуть. Я не могу даже двинуться с места. Хейли бросает на меня неуверенный взгляд, а потом осторожно тянется ко мне, приподнимаясь на мысочках. Словно в замедленной съемке я вижу, как ее лицо становится все ближе – я даже могу почувствовать ее теплое дыхание на своем лице – но почему-то никак не могу сдвинуться с чертового места. Я мог бы отстраниться, обратить все в шутку – сейчас, пока не слишком поздно. Но я не чувствую в себе сил даже пошевелиться. И только когда губы Хейли наконец-то прижимаются к моим собственным губам – в легком, невесомом, почти невинном поцелуе, – я наконец обретаю способность двигаться. Я панически шарахаюсь в сторону, словно от огня. Мое дыхание частое и прерывистое. Я не понимаю, отказываюсь понимать, как мы к этому пришли. Мне хочется завыть от отчаяния. Неужели я давал… повод?

Я вспоминаю все наши разговоры, все свои жесты и улыбки, и они вдруг предстают для меня в новом, омерзительном свете. Я чувствую себя просто отвратительно. Я люблю Хейли, да, но не так же, черт возьми! Так я люблю Джинни, всегда любил только ее. И даже если я никогда больше не вернусь в Магический мир, я не могу забыть ее так просто. Я думаю, что это означало бы предательство, и у меня во рту возникает привкус горечи. Когда-то мы поклялись, что никогда друг друга не оставим. Джинни не сдержала свою клятву – в этом не было ее вины – но я пока не готов отказаться от своей.

А еще дело в самой Хейли. Мерлин, она же мне как сестра! Она еще совсем ребенок, ей нет и пятнадцати. И, в конце концов, я помню ее с семи лет! Не представляю, кем надо быть, чтобы вообразить себе, что между нами может быть… может быть что-то. Я даже мысленно боюсь дать этому название.

– Гарри? – зовет Хейли странно тонким голосом. Я перевожу на нее взгляд и вижу, что в ее глазах стоят слезы, а губы дрожат. – Скажи же что-нибудь. У тебя такой вид, словно ты только что услышал самую ужасную вещь в своей жизни. – Она искривляет губы в дрожащей улыбке, но я не отвечаю, и эта жалкая улыбка сходит на нет. По щеке Хейли скользит первая прозрачная слезинка, но она этого, кажется, даже не замечает. Она неотрывно смотрит на мое лицо, и в ее ореховых глазах появляется грусть и какое-то детское изумление – как у Дадли, когда тетя Петунья впервые отругала его за какую-то серьезную провинность и он вдруг осознал, что кричать могут не только на меня.

– П-прости, Хейли. Только не плачь, прошу, – неуклюже говорю я. Хейли разворачивается, чтобы убежать прочь – ее лицо пылает от смущения и обиды, и она наверняка мечтает оказаться как можно дальше от меня и спокойно зализать раны. Но я хватаю ее за руку, не пуская. Несколько секунд она пробует вырваться, но потом обмякает и прячет лицо в ладонях, а ее маленькие плечики сотрясаются от слез. Я чувствую себя так погано, словно только что ударил ребенка.

– Пожалуйста, не сердись, – жалко говорю я, абсолютно не зная, что делать. Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, но мы отгорожены от гостей и шумного праздника кустом шиповника, за которым нас почти не видно, и никто не сможет подсказать мне, как ее успокоить. Джинни никогда так не плакала. По крайней мере, не по моей вине.

– Я д-думала, что нравлюсь тебе. Так же, как ты нравишься мне, – глухо шепчет Хейли, по-прежнему пряча лицо в ладонях. – Н-но только что у т-тебя был такой вид, словно ты готов грохнуться в обморок. Ты же никогда ничего не боялся. Но стоило мне признаться тебе в любви – и ты уже охвачен паникой. Неужели я и правда настолько ужасна?!

Я прижимаю ее к себе, пытаясь успокоить, и чувствую, как Хейли сотрясается от рыданий.

– Извини, это было… – я сглатываю, – это было так неожиданно. Ты не можешь говорить, что любишь меня, Хейли. Ты меня даже толком не знаешь. Поверь, я – не тот человек, который тебе нужен.

– Не смей говорить, что я не знаю тебя! – зло говорит Хейли, наконец поднимая на меня красные от слез глаза. – Я дружу с тобой уже не первый год, Гарри! Я знаю, что ты хороший, добрый, сильный, смелый… Я знаю, что рядом с тобой всегда происходит что-то необыкновенное. Помнишь те рисунки, которые ты рисовал в детстве? С феями, драконами и волшебниками? У тебя была целая тетрадка с этими рисунками. Ты как-то забыл ее на улице, а я подняла. Я хотела отдать ее тебе, но не смогла. Она до сих пор у меня, я даже в школу ее таскаю и рассматриваю, и вспоминаю о тебе. У меня ведь даже нет ни одной твоей чертовой фотографии!

Ну да, я всегда ненавидел фотографироваться – вспышки камер никогда не ассоциировались у меня ни с чем, кроме вездесущих репортеров и статей, полных грязных сплетен. Поэтому нигде вообще нет моих фотографий – не только у Хейли.

– Но эти твои рисунки… – Хейли кусает губы, – они такие волшебные – прямо как ты сам. С тобой мне не бывает скучно или грустно. Ты как будто сразу отгоняешь все неприятности. С тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было. Я знаю тебя, Гарри. Н-не надо убеждать меня, что это не так.

– Ты не понимаешь! – я в отчаянии запускаю руку в волосы, как и всегда, когда нервничаю. – Тот, о ком ты говоришь – это не я. Ты сама придумала этого идеального парня. На самом деле я совсем другой. Я не самый приятный человек, Хейли. Я не люблю людей, потому что склонен замечать в них в первую очередь плохое. Я во всем ищу подвох. У меня паранойя на первых стадиях и мне часто снятся кошмары. Я циничен и по большей части несчастен, а потому стремлюсь сделать несчастными и других. Ты не замечаешь всего этого, потому что я по-настоящему ценю твою дружбу и стараюсь оградить тебя от этих не самых приятных сторон моего характера. Но дружба – это все, что я могу тебе предложить, поэтому не проси меня о большем. Я и так подпустил тебя ближе к себе, чем кого бы то ни было, Хейли. А сейчас ты… действительно сбила меня с толку, понимаешь? Я… я не могу пока даже думать об этом. Мы поговорим, нормально поговорим обо всем этом – но позже, хорошо? Клянусь, ты скоро влюбишься, уже по-настоящему, и потом будешь даже смеяться над всеми этими глупостями…

– Гарри, ты идиот. Ты совсем, совсем ничего не понимаешь! – Хейли наконец-то вырывается у меня из рук и убегает, захлебываясь рыданиями. А я так и стою на месте, глядя ей вслед, даже когда ее маленькая фигурка скрывается в толпе гостей. Я чувствую себя растерянным, как никогда. Ну почему с этими девчонками всегда так сложно?! От досады я обрушиваю кулак на ни в чем не повинный куст шиповника, и острые иголки впивается в руку. Я от души ругаюсь, подозревая, что весь мир сегодня настроен против меня.

– Уже жалеешь, что отшил ее?

Я оглядываюсь и натыкаюсь взглядом на жующего яблоко Дадли. Он подходит ко мне с другой стороны шиповникового куста.

– Я не ее «отшивал», как ты выражаешься! Просто объяснил Хейли ее заблуждения. Постой, – я вдруг осекаюсь и пристально смотрю на Дадли, сузив глаза, – ты что, подслушивал?

– Ничего я не подслушивал, просто случайно услышал ваш разговор, – пожимает плечами Дадли, с хрустом откусывая от яблока большой кусок. – Тебе следует лучше прятаться, если не хочешь, чтобы кто-нибудь тебя услышал.

Я закатываю глаза. Ну почему все так или иначе учат меня жить, даже мой кузен?! Я вообще в последнее время замечаю, что Дадли стал совсем другим по сравнению с тем, каким был раньше. Мне даже кажется, что появившийся в свое время у кузена поросячий хвостик сильно повлиял на его психику, что заставляет меня задуматься о педагогических методах Хагрида. С другой стороны, похоже, именно страх перед волшебниками в свое время заставил Дадли заняться боксом, потому что в этот раз мне пришлось самому наталкивать его на эту мысль. Не знаю, хотел ли Дадли из моего прошлого противостоять волшебникам с помощью пары кожаных перчаток, но, на самом деле, и не желаю этого знать.

– Ты зря ее отшил, – продолжает Дадли, когда понимает, что я не собираюсь ничего отвечать. – Она вроде классная.

– Помнится, когда вы с ней учились в начальной школе, ты так не считал, – напоминаю я.

– Брось, Гарри. Мы все выросли с тех пор. Сейчас я бы не отказался встречаться с такой симпатичной девчонкой. Но они почему-то всегда выбирают щуплых ботаников вроде тебя. – Я бросаю на Дадли злой взгляд. Я не назвал бы себя «щуплым ботаником». Мне, конечно, далеко до его мышечной массы килограмм этак под сто, но мои ежедневные тренировки тоже даром не прошли – какие-никакие мышцы у меня все же есть. По крайней мере, школьные хулиганы опасаются ко мне соваться. – Да и ты уже давно за ней увиваешься.

– Она – мой единственный друг, если ты об этом забыл! – негодующе восклицаю я. – Так что ни за кем я не увиваюсь. Мне просто нравится с ней общаться. Это вовсе не значит, что я запал на нее или что-то в этом роде.

– Ну-ну, – хмыкает Дадли. Он смотрит на меня так, словно ему известно обо мне что-то такое, что неизвестно мне самому, и это несказанно бесит. Он же ни черта не знает, какие на самом деле между нами отношения. Я люблю Хейли, как сестру, и никак иначе! И мне тошно от его отвратительных предположений. – Но я тоже думаю, что ты законченный идиот, – с этими словами кузен возвращается к заскучавшим без именинника гостям, оставляя меня кипеть молчаливым негодованием.


*****

Я так и не успеваю поговорить с Хейли до отъезда на отдых. Мы выезжаем с самого утра – дядя Вернон распланировал весь маршрут по часам, чтобы на ночь остановиться в одном из дешевых придорожных мотелей, а к вечеру следующего дня уже доехать до небольшого курортного городка на юге Франции с «чудесными пляжами, отличным сервисом и приемлемой ценой», как сообщают рекламные проспекты. Там дядя заказал номер на четверых. Поэтому я просто отправляю к Хейли сову Дамблдора – разумеется, без письма, потому что магглы все-таки непривычны к такому способу передачи писем. И, кроме того, я уверен, что в наших отношениях лучше разбираться лицом к лицу, а не на бумаге. Так будет хотя бы честнее по отношению к Хейли.

Мы трясемся в душном салоне машины весь день напролет, останавливаясь лишь один раз – чтобы пообедать в одной из тех дешевых закусочных с сомнительным ассортиментом блюд, которых всегда полно вдоль дороги. Весь путь я молчалив и подавлен. Погрузившись в свои мысли, я не обращаю никакого внимания на разговоры Дурслей. Духота угнетает, и я беспокоюсь, что Силенси, запертой в багажнике среди моих вещей, приходится еще тяжелее.

А еще я все время думаю о Хейли. Меня пугает полная неизвестность относительно наших дальнейших отношений. Согласится ли она и дальше продолжать нашу дружбу? Я ненавижу быть в чем-то неуверенным. И одному Мерлину известно, как я не хочу терять своего единственного друга. Мне досадно думать, что все это происходит из-за какой-то глупости – из-за того, что Хейли, видите ли, не устраивало, что мы просто друзья, и она решила все усложнить. Станет ли она все разрушать только из-за этого? Вредный внутренний голос подсказывает, что глупостью это кажется одному мне, а для самой Хейли все предстает в куда более серьезном свете. А может, я сам все испортил? Должен ли я был согласиться? Пойти против себя, чтобы в итоге все устраивало Хейли? Я качаю головой. Я очень давно не шел на уступки с самим собой ради других. Люди редко способны оценить это по достоинству. И что-то мне подсказывает, что сейчас – не самое лучшее время, чтобы начинать делать это снова.

Когда после обеда мы снова садимся в машину, дядя Вернон в очередной раз заводит свою любимую тему.

– Не понимаю, Петунья, зачем ты уговорила меня взять с собой на отдых Поттера, – ворчит он. – Почему мы не могли просто оставить его у Фигг, как делали всегда – и дело с концом?

На самом деле, обычно дядя почти выносим. Он очень редко ко мне цепляется, предпочитая вообще меня игнорировать. Но в данном случае дядя задет за живое – ведь ему приходится тратить свои честно заработанные деньги еще и за то, чтобы оплатить мой отдых, а я ему лично, как он часто повторяет, даже не родственник. Иногда мне тошно от этого снобизма, но я терплю.

– Она не могла присматривать за ним две недели, Вернон! – в который раз отвечает ему тетя Петунья. Мне известно, что на самом деле тетя не поручила заботы обо мне старой соседке, потому что дала обещание не оставлять меня больше у миссис Фигг. Но я ничего не говорю. – Поттер не будет нам мешать. И, кроме того, только подумай: он ни разу в жизни не видел моря!

Я думаю, что тетя снова говорит неправду. Только на этот раз и ей самой об этом неизвестно. Я видел море. И не только холодное Северное, омывающее берега Британских островов. Это было очень давно, но каждое мгновение так врезалось в мою память, что кажется, словно это произошло только вчера. Я тогда предложил Джинни выйти за меня замуж. И она приняла мое предложение. Война тогда уже шла вовсю, но в честь нашей помолвки Орден Феникса дал нам трехдневный отпуск. Мы отдыхали на островах в районе экватора – там, где вероятность встречи с Упивающимися Смертью была минимальной. В конце концов, война затронула в основном Европу. Мы аппарировали туда сразу же, как только вышли из кабинета МакГонагалл, главы Ордена.

Это было каким-то сумасшествием. Мы смеялись, купались в море, обедали в шикарных ресторанах и ночевали в дорогих отелях. Мы были молоды и безумно влюблены друг в друга. И на эти три дня мы забыли обо всем. Забыли о войне, о Волдеморте и его Упивающихся, о своих товарищах, возможно, погибающих в тот самый момент на полях сражений. Я старался не замечать, как поблекли ее глаза после смерти Чарли и Фреда, а она делала вид, что не видит шрамов от проклятий, покрывающих мое тело. Мы были до одури пьяны друг другом и внезапно свалившейся на нас свободой. Это было похоже на пир во время чумы, но я не жалею о нем ни единой секунды. Это были самые счастливые три дня в моей жизни. Я провел их только со своей невестой, я был совершенно беззаботен – впервые, наверное, за всю свою жизнь. Наша с Джинни свадьба так и не состоялась. Ровно через два месяца и тринадцать дней она погибла. А вот я с тех пор совершенно разлюбил море.

Дадли дергает меня за рукав, и только тогда я понимаю, что кузен уже довольно долго пытается меня о чем-то спросить. Я перевожу на него невидящий взгляд, и мне требуется какое-то время, чтобы вернуться из своих воспоминаний в настоящее.

– Прости, что ты сказал? – спрашиваю я, откидывая с глаз мешающие волосы. – Я просто задумался.

– Я спрашиваю, все ли с тобой в порядке, – отзывается Дадли. – У тебя было такое странное выражения лица.

– Да-да, все хорошо, – поспешно отвечаю я.

– Знаешь, – Дадли наклоняется ближе ко мне и переходит на шепот, чтобы Дурсли не услышали его с переднего сиденья, – не стоит так остро воспринимать слова отца. Ты же знаешь, он все время чем-то недоволен.

– Все в порядке, Дадли. Я и в самом деле уже привык.

– Но ты выглядел довольно расстроенным, – замечает кузен.

– Это не из-за него, – коротко отвечаю я. – Просто я вспомнил одну вещь.

– О, надо полагать, одну из таких вещей, о которых ты никогда не рассказываешь?

– Да, именно.

– Так я и подумал, – Дадли пожимает плечами и отворачивается к окну.

Я рад, что он уже не пытается меня расспрашивать.

Ночью, лежа на кровати с отсыревшими простынями и слушая мерный и громкий, словно гудки паровоза, храп Дадли, я ворочаюсь с боку на бок и никак не могу уснуть. Кровать кажется слишком узкой, в тело впиваются острые пружины, и я серьезно подозреваю, что в матрасе живут клопы. Они больно кусаются и я скриплю зубами, бессильно пытаясь вспомнить хоть какое-нибудь заклинание от насекомых. Как назло, на ум не приходит абсолютно ничего. Горячий воздух давит на грудь, и даже сквозь распахнутое окно не долетает ни единого дуновения ветерка. Но больше всего мешают мысли, которые никак не хотят оставить меня в покое. Я так и ворочаюсь в кровати всю ночь, время от времени забываясь беспокойным сном. В эту ночь мне впервые за довольно долгий промежуток времени снятся кошмары, но когда я просыпаюсь, то не могу вспомнить, что именно мне снилось. Только влажные от холодного пота простыни, коконом облепляющие мое тело, и прерывистое, тяжелое дыхание говорят о том, что мне снился один из тех гнетущих кошмаров, после которых я еще целый день чувствую, словно нечто темное и опасное нависло прямо над моей головой.

Может быть, это происходит от полубессонной ночи, или от кошмара, или от духоты – я не знаю точно, – но утром, когда тетя громко сообщает о том, что если мы хотим успеть добраться до отеля вовремя, то пора вставать, я с ужасом понимаю, что меня скрутил один из моих приступов головной боли. Это совсем не та головная боль, которая время от времени мучает каждого. Ну, или я просто не слышал, чтобы у кого-нибудь еще случалось такие приступы, во время которых кажется, словно в твою черепную коробку залили расплавленного свинца, который словно прожигает ее изнутри. Иногда боль такая адская, что на глаза помимо воли наворачиваются слезы. И в такие дни я не способен ни на что, кроме как лежать в своей комнате в полной тишине, занавесив окна тяжелыми шторами. Тогда я сильно, до боли прижимаю руки к векам, а когда открываю глаза, то перед ними расплываются темные круги. В такие минуты я мечтаю о том, чтобы какой-нибудь добрый человек просто отрубил мне голову.

В последнее время приступы терзают меня все чаще, становятся продолжительнее и куда более мучительными. Начались они с простых мигреней еще очень давно, несколько лет назад. Первое время я не обращал на это особого внимания. Сначала пробовал принимать какие-то таблетки от головной боли, но они почему-то не помогали, и я просто терпел, пока боль не пройдет сама. Со временем голова стала болеть сильнее, но я не придавал этому значения до тех пор, пока однажды не смог даже подняться с кровати. Тетя Петунья сначала решила, что я притворяюсь и начала кричать, чтобы я немедленно собирался в школу (Дадли, в отличие от меня, часто сказывался больным, но на него тетя никогда за это не ругалась), но потом она отметила, что я очень бледен, а сосуды у меня в глазах сильно полопались, и милостиво позволила мне остаться дома. В тот день я не смог выбраться из кровати даже для того, чтобы поесть. Через несколько месяцев это повторилось, потом еще раз, и тогда тетя серьезно запаниковала. Она показала меня семейному доктору Дурслей, мистеру Брестлеру, но он не смог обнаружить ничего, что вызывало бы такие боли. Тогда тетя записала меня на всевозможные обследования в городской поликлинике, но и они ничего не показали. Поэтому я просто принял эти приступы как очередную данность моей странной жизни.

И теперь эта конкретная данность решила превратить мое существование в ад.

– Поттер, поднимайся, – говорит тетя, трогая меня за плечо.

Я издаю страдальческий стон и сворачиваюсь в клубок. Голова пульсирует так, словно в нее устремилась вся кровь, которая только была в моем теле, и вот-вот мой череп не выдержит этого напора и просто взорвется.

– Дадли, пора вставать, – ласково говорит тетя Петунья, стоя у кровати кузена. Слышится скрип пружин, возня и стук чего-то большого по полу – судя по всему, Дадли спрыгнул с кровати.

– Поттер, хватит разлеживаться! Завтрак в отеле вот-вот начнется!

Я с трудом разлепляю непослушные веки и устремляю взгляд на тетю. Такое ощущение, словно в глаза насыпали песку.

– Опять болит голова? – с намеком на обеспокоенность спрашивает тетя, внимательно вглядываясь в мое лицо. Я киваю, и мне тут же приходится зажмуриться и с силой закусить губу, потому что от этого движения мир на мгновение взрывается болью. Когда я снова отваживаюсь открыть глаза, тетя уже не стоит рядом со мной, а разговаривает с дядей в тесном коридорчике.

– Вернон, Поттеру опять плохо, – доносится до меня негромкий голос тети. – Боюсь, он не сможет ехать.

– Что?! – взрывается дядя. – Ты уговорила меня взять мальчишку с собой, а теперь предлагаешь из-за него еще на день остаться в этой дыре? Ну уж нет! Он поедет – и точка! И пусть только попробует мне что-нибудь вякнуть.

Я с трудом поднимаюсь с кровати, чувствуя себя при этом так, словно это усилие меня просто убьет. Голова болит так сильно, что начинает тошнить. Ноги дрожат, и мой организм всеми силами пытается показать, что намерен лежать в кровати весь день, а не тащиться куда-то в душной машине. Я заталкиваю его протесты в дальний уголок сознания и делаю неуверенный шаг. Мои колени отчего-то очень слабые, поэтому мне приходится схватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. От досады я шиплю сквозь зубы. Ненавижу быть слабым. Меня под локоть подхватывает чья-то рука. Я медленно, очень осторожно поворачиваю голову и натыкаюсь на испуганный взгляд Дадли. Кузен никогда не заходил ко мне в комнату, когда мне бывало так плохо. Он еще никогда не видел меня в таком беспомощном состоянии и, по правде сказать, я бы предпочел, чтобы этого никогда и не случалось.

– Тебе помочь? – почему-то шепотом спрашивает Дадли.

– Нет, у меня все нормально, – говорю я, отнимая от него свою руку. – Я вполне способен идти сам.

Я выпрямляю спину и, невзирая на боль, иду вместе с Дурслями на завтрак. Даже если я чертовски слаб, я не намерен демонстрировать это окружающим. Завтрак я выдерживаю вполне сносно, хотя мне так и не удается запихнуть в себя хоть что-либо из еды.

Когда мы садимся в машину, я скрючиваюсь в углу сиденья и обхватываю голову руками, прячась от яркого солнечного света. В салоне машины ужасно душно и громко играет радио, но мне так плохо, что сил не хватает даже на то, чтобы возмущаться. Поэтому мне остается молча бороться с накатывающей тошнотой и молиться, чтобы все это побыстрее закончилось. Дядя начинает громко, перекрикивая голос радиоведущего, рассказывать какую-то чушь о своей работе. Кому может быть интересно слушать про сверла? Я приоткрываю слезящиеся глаза и вижу, что дядя Вернон смотрит на меня сквозь зеркало заднего вида. В его взгляде читается удовлетворение, будто он рад тому, что мне так погано. Чертов садист. В любой другой день я пропустил бы его брюзжание мимо ушей. Но сейчас, когда меня терзает адская головная боль, а дядя монотонно описывает самые перспективные заказы для своей компании, умудряясь перекрикивать даже радио, я просто сатанею.

– Можно выключить радио? – злобно интересуюсь я. Ярость каким-то образом придает мне сил для борьбы с головной болью.

– Я хочу дослушать прогноз погоды, – ухмыляется дядя Вернон. По-прежнему издевательски глядя на меня через зеркало, он увеличивает громкость звука.

Я чувствую, словно моя голова вот-вот взорвется. Это едва выносимо. Я закрываю уши руками, но это все равно не спасает меня от криков радио и дядиного голоса.

– …НА ЗАПАДЕ ВЕЛИКОБРИТАНИИ ВЫПАДУТ НЕБОЛЬШИЕ ОСАДКИ… – орет радио.

– …мне же нужно знать, какая погода будет на юге Франции…

Кажется, вся моя кровь вскипает, и теперь вместо нее по венам циркулирует огненная лава.

– …НА ВОСТОКЕ СТРАНЫ ПОГОДА БУДЕТ СУХАЯ И ТЕПЛАЯ…

– …потому что я не хочу, чтобы что-либо испортило моей семье отдых…

В глазах темнеет, и на секунду мне даже кажется, что я вот-вот потеряю сознание, но этого не происходит.

– …А ТЕПЕРЬ О ПОГОДЕ В ДРУГИХ РЕГИОНАХ ЕВРОПЫ…

– …с меня достаточно и того, что ты целыми днями будешь путаться под ногами, Поттер…

Я сгибаюсь пополам, с трудом подавляя тошноту и мечтая только о том, чтобы все это наконец закончилось – неважно, как, лишь бы было тихо.

– …В НИДЕРЛАНДАХ В БЛИЖАЙШИЕ ДНИ ТЕМПЕРАТУРА ВОЗДУХА БУДЕТ НЕ ВЫШЕ, ЧЕМ…

– …как будто бы я не сыт по горло твоим обществом помимо собственного отпуска…

Боль ослепляет, и у меня из глаз помимо воли катятся слезы. Черт побери, пусть это прекратится! Ну почему никто не остановит эту пытку?!

– …ЧТО ЖЕ КАСАЕТСЯ ПОБЕРЕЖЬЯ ФРАНЦИИ…

– Что за?.. Петунья, прикрой голову руками! Дад…

Откуда-то сбоку раздается визг тормозов, бешенный автомобильный гудок, потом мир делает скачок куда-то в сторону, моя голова взрывается болью, и я проваливаюсь во тьму.


*****

Меня качает на волнах, мягко и бережно. Я открываю глаза и вдруг понимаю, что нахожусь в воде, почти на самой глубине озера. На миг меня охватывает паника, мне кажется, что я вот-вот начну задыхаться, что у меня не хватит сил выплыть на поверхность. Но в следующую секунду я осознаю, что могу дышать, как обычно. Я перевожу взгляд на свои руки и вижу, что между пальцами у меня перепонки, и от этого мои руки похожи на крупные рыбьи плавники. Ну да, я же съел жаброросли, которые принес Добби. Мне надо спасти Рона.

И я плыву так быстро, как только могу, изо всех вил работая руками. Я боюсь, что не успею. Вода расступается медленно, словно неохотно, и вскоре я совсем выбиваюсь из сил. А потом озеро вдруг заканчивается сплошной прозрачной стеной, будто стекло в аквариуме. Я просачиваюсь сквозь эту стену и вижу наконец Рона. Он в самой гуще боя, меня отделяют от него десятки людей. Я знаю, что мне необходимо добраться до него, что вот-вот будет поздно. Я рвусь вперед, расталкивая толпу, но краем глаза замечаю, что к Рону уже устремилась зеленая вспышка Смертельного проклятия. Я хочу, чтобы он увидел ее, увернулся в сторону, но он настолько захвачен битвой, что не замечает ничего вокруг. Я открываю рот, чтобы окликнуть его, но вместо слов у меня вырываются пузыри воздуха, как будто бы я до сих пор под водой.

Я делаю огромный прыжок вперед, вкладывая в него все силы. Мне надо оттолкнуть Рона с пути заклинания, иначе я не смогу спасти его. Прыжок оказывается слишком сильным, я отрываюсь от земли и поднимаюсь в небо, все выше и выше. Воздух бьет в лицо, мантия развивается в стороны, и я оказываюсь так высоко над полем сражения, что уже не могу различить среди раскинувшегося подо мной моря людей знакомую рыжую макушку. Неожиданно меня отбрасывает в сторону и я понимаю, что больше не могу управлять метлой. Я в панике оглядываю трибуны и сталкиваюсь взглядом с Квирриелом. Он ухмыляется, и моя метла делает еще один скачок. А потом прямо передо мной появляется снитч, словно возникает прямо из воздуха. От его золотистой поверхности отражаются солнечные лучи, переливаясь и блестя.

Я устремляюсь к снитчу, напрягаю все силы, чтобы добраться до него, но прежде, чем я успеваю до конца вытянуть руку, золотой мячик превращается в очки Дамблдора.

Картинка настолько знакомая, что я пару раз моргаю от удивления.

– Здравствуй, Гарри, – говорит Дамблдор с мягкой улыбкой. – Вижу, ты наконец-то проснулся. Как ты себя чувствуешь?

Несколько секунд, которые кажутся вечностью, я уверен, что нахожусь в Больничном крыле после очередной переделки. А потом понимаю, что для Больничного крыла здесь слишком низкие потолки, а свет чересчур ярок. Я моргаю и приподнимаюсь на постели, отмечая некоторую слабость во всем теле, словно я очень долго лежал в неподвижном состоянии.

Помещение больше всего напоминает обыкновенную маггловскую больницу. Наверное, это и есть больница. Здесь яркие неоновые лампы, несколько кроватей с белоснежными простынями (все кровати кроме моей пусты), а в воздухе стоит резкий запах лекарств. Как я здесь оказался? Я напрягаю память, и в моем сознании калейдоскопом проносятся картинки недавнего прошлого. Головная боль, поездка в машине, радио, крики дяди, визг тормозов, а потом… а что было потом? Ответ очевиден и настолько ужасен, что на миг у меня перехватывает дыхание. В глазах темнеет и сквозь эту темноту я вижу, что комната медленно поворачивается кругом, но рука Дамблдора поддерживает меня, не позволяя упасть с кровати.

– Что случилось? – спрашиваю я незнакомым, каркающим голосом. Дамблдор сочувствующе улыбается мне, наливает воду из графина на тумбочке в стакан и протягивает его мне. Я вцепляюсь в стакан и выпиваю всю воду залпом, но едва ли сам это замечаю. Все мое внимание устремлено на Дамблдора. Под моим напряженным взглядом директор прочищает горло и грустно произносит:

– К сожалению, Гарри, у меня не очень хорошие новости. Ты и твои родственники… попали в автокатастрофу. – Я напрягаюсь, и Дамблдор смотрит на меня внимательным изучающим взглядом, будто ожидает, что я вот-вот грохнусь в обморок.

– Но ведь с ними все в порядке, правда? – спрашиваю я. В моем голосе столько надежды, что Дамблдор отводит взгляд, я понимаю, что это не так. Что ничего не в порядке. Меня охватывает гнев и негодование. – Но ведь со мной же все нормально! Значит, с ними тоже… не могло ничего случиться. Мы же ехали в одной, черт побери, машине! – я уже почти кричу, и Дамблдор поднимает руку, призывая меня к молчанию. За время обучения в Хогвартсе я так привык беспрекословно подчиняться этому человеку, что тут же перестаю орать.

– Гарри, я понимаю, что тебе нелегко, но ты должен меня выслушать. С машиной твоего дяди столкнулся автомобиль, который ехал по встречной полосе. Маггловским полицейским удалось найти какую-то неисправность, из-за которой водитель не смог справиться с управлением и врезался прямо в вашу машину. По крайней мере, они именно так объяснили мне ситуацию. Ты и твой кузен почти не пострадали, потому что сидели на заднем сиденье. Но твоим дяде и тете повезло меньше.

Я вспоминаю тот момент так ярко, словно переживаю его по второму разу. Мою головную боль, вопли радио, голос дяди… Я так хотел, чтобы это закончилось. И оно закончилось. Надо же, неисправность в управлении автомобилем. Мог ли я сам это сделать? Я бы просто вырубил радио, тупо думаю я. Я не стал бы устраивать… такое. Я не хотел, чтобы все так вышло. Это не могла быть моя магия, ни за что. И я беспощадно подавляю противный внутренний голос, который напоминает мне, что мне было так паршиво, что я ни черта не соображал, что я хотел только, чтобы все прекратилось – неважно, какой ценой. Я подумаю об этом потом, после того, как… после всего этого. Когда угодно, только не сейчас.

– Ч-что с ними? – с замиранием сердца спрашиваю я, проклиная свой дрожащий голос.

– Мне очень жаль, но твой дядя… он… – Дамблдор мнется с ответом, и мое сердце ухает куда-то вниз. Страшная догадка холодом разливается по позвоночнику, посылая по телу волну дрожи. Я не хочу, чтобы Дамблдор продолжал. Но директор делает глубокий вздох, прикрывает глаза и говорит: – Твой дядя мертв, Гарри. Мне очень жаль. – Я зажмуриваюсь, чувствуя, как по нёбу разливается горечь. Я говорю себе, что готовился к подобному сообщению с самого начала, как только увидел возле своей кровати Дамблдора и вспомнил, что произошло. Но оказалось, что я все равно не был готов. – Он умер сразу же, на месте. Его не успели бы спасти. Твоя тетя жива, но находится в очень плохом состоянии. Она в глубокой коме и врачи говорят, что пока не видно никаких признаков улучшения.

Во мне загорается слабый лучик надежды.

– Но ведь вы, волшебники, куда лучше умеете лечить людей, ведь так? – взволнованно спрашиваю я. – Вы могли бы помочь тете. Для вас ведь это не проблема, правда? – Я вспоминаю, какие страшные раны от проклятий целители могли вылечить буквально за несколько суток. Разумеется, для них не будет проблемой вылечить тетю Петунью.

Дамблдор скорбно качает головой:

– Боюсь, что магическая медицина не способна вылечить маггла. Мне очень жаль, Гарри, но я ничем не могу помочь.

– Но ведь это так… так нечестно, – мой голос звучит настолько по-детски обиженно, что я сам вздрагиваю.

– К сожалению, такое бывает, Гарри, – говорит Дамблдор, глядя на меня все тем же сочувствующим, понимающим взглядом. – Со временем боль пройдет, поверь.

Я чувствую, что в горле встает тугой комок. Я пытаюсь проглотить его, но ничего не выходит. Ну почему я приношу несчастья всем, кто рядом?

– Если тебе хочется поплакать, то плачь, Гарри. В этом нет ничего постыдного.

– Пожалуйста, уйдите, – тихо прошу я.

– Гарри, я…

– Я хочу побыть один. Пожалуйста.

Секунду Дамблдор смотрит на меня, потом кивает и молча выходит за дверь. Я остаюсь неподвижно сидеть на кровати. Ком в горле душит меня, я и правда хочу выплакаться, чтобы избавиться от него, а еще от этого паршивого чувства, давящего на грудь. Но заплакать мне почему-то так и не удается. Осколки. От моей такой правильной, такой стабильной, такой идеальной жизни остались одни осколки. Один проклятый день разрушил все, что я так тщательно, так трепетно создавал. И у меня даже нет слез, чтобы их оплакать. Тогда я ложусь на кровать, плотнее заворачиваюсь в одеяло, которое отчего-то совсем не греет, и закрываю глаза. И только когда я уже почти погружаюсь в сон, то вдруг понимаю, что на грудь мне давит не ужас потери и даже не скорбь. Меня гложет чудовищное, нечеловеческое чувство вины.


Глава 27. Хогвартс.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, моя голова кристально ясна. Я помню прошедший день в мельчайших подробностях, помню разговор с директором и мою последующую тоску. Но отчего-то все это больше не вызывает таких сильных эмоций, как накануне. Мне больше не хочется выть и кричать от чувства несправедливости, не хочется никого винить. Даже самого себя. Меня как будто бы выморозили изнутри. Все мои чувства притупились, и я испытываю лишь бесконечную апатию. Где-то на границе сознания пульсирует отчаянная мысль: «Что дальше? Что ты будешь делать теперь, когда у тебя не осталось ничего?», но из-за своей странной опустошенности я отмечаю эту мысль словно со стороны, как будто бы она относится совсем к другому человеку, но никак не ко мне. Это оставляет какой-то странный осадок, словно все происходящее – не реальность, а один из тех страшно правдоподобных снов, выпутаться из которых нет никакой возможности. Но в то же время я понимаю, что таких подробных, долгих кошмаров не бывает и быть не может, что все это происходит на самом деле.

Я протягиваю руку за лежащими на тумбочке очками, водружаю их на переносицу и скольжу по палате рассеянным взглядом. Но здесь нет ничего интересного, и я помимо воли погружаюсь в размышления. Что же будет со мной и Дадли? Где мы будем жить? На миг я представляю, как мы переезжаем к миссис Фигг, живем среди ее многочисленных кошек и питаемся пресным овсяным печеньем. Но эта картинка не заставляет меня даже улыбнуться. Надо же, теперь Дадли, считай, тоже сирота, ведь тетя в совсем плохом состоянии. Мне вспоминается, как когда-то в детстве кузен жестоко дразнил меня тем, что мои родители мертвы – тогда он еще находил это смешным, – но я не испытываю ни капли злорадства. Так не должно случаться. Это слишком несправедливо.

За дверью раздаются чьи-то голоса, и я отвлекаюсь от своих мыслей.

– Вы должны оставить нам копию бумаг, подтверждающих опеку.

– Вот, пожалуйста. – Спокойный, ровный голос Дамблдора я узнаю сразу же, поэтому весь обращаюсь в слух.

– Все нормально? – интересуется Дамблдор через некоторое время.

– Да-да, бумаги в порядке. Вот, возьмите, это одежда мальчика, в которой он к нам поступил, и остальные его вещи. Сейчас придет врач, чтобы еще раз осмотреть его перед выпиской из больницы.

– Я могу зайти к нему прямо сейчас?

– Конечно, можете. Это даже желательно, потому что поддержка близких родственников ему необходима. Уверен, что мальчик почувствует себя куда лучше в присутствии родного деда.

Дамблдор бормочет что-то в ответ, а затем открывает дверь в палату.

– Доброе утро, Гарри, – говорит он. – Надеюсь, ты выспался.

Я пожимаю плечами и киваю директору на стул рядом с кроватью.

– Как ты себя чувствуешь? – интересуется он, занимая предложенное место.

– Орать больше не буду, если вы об этом, – сухо сообщаю я. – Знаете, раз уж вам вздумалось представляться моим родственником, то вы мне больше в прадеды годитесь.

– А, ты слышал наш разговор, – улыбается директор. – Дело в том, что мне пришлось выдать себя за твоего родственника, чтобы магглы отпустили тебя из больницы со мной.

– Значит, вы опять за свое, да? – Дамблдор непонимающе хмурится, и я горько поясняю: – Снова распоряжаетесь моей жизнью? Мне хотелось бы, чтобы для разнообразия вы спросили, чего хочется мне самому.

Дамблдор вздыхает:

– Гарри, я вижу, ты не совсем понимаешь ситуацию. Так уж вышло, что в результате этих трагических событий твои законные опекуны больше не в состоянии заботиться о тебе. Единственным близким родственником Дурслей, который мог бы взять тебя под свою опеку, является Марджори Дурсль. Но, к сожалению, она наотрез отказалась принимать тебя в свою семью.

– Кто бы сомневался, – бормочу я.

– Три дня назад она оформила опеку над Дадли Дурслем, твоим кузеном, и забрала его из больницы, – продолжает Дамблдор, не обращая внимания на мое замечание.

– Постойте. – Я вскидываю голову. – Три дня назад? Как это? Ведь прошло только два дня с тех пор, как…

Дамблдор сочувствующе качает головой:

– Нет, Гарри. На самом деле, с момента автокатастрофы прошло четыре дня, два из которых ты не приходил в сознание. Врачи не могут определить точную причину, ведь твои повреждения, как и травмы твоего кузена, были не слишком серьезными. По всем симптомам выходит, что у тебя был болевой шок, но врачи не смогли найти каких-либо повреждений, которые могли бы его вызвать. Возможно, у тебя просто очень низкий болевой порог.

Я ошарашено смотрю на директора. Как такое возможно – что я два дня провалялся в отключке из-за головной боли? Возможно, в момент катастрофы я обо что-то сильно ударился, а ведь я чувствовал себя не лучшим образом и до этого. Но сейчас меня волнует совсем другое.

– Значит, теперь мне негде жить? – уныло интересуюсь я.

– По маггловским законам, если у несовершеннолетнего нет родителей и близких родственников, готовых стать его опекунами, его определяют в сиротский приют. Тебе только четырнадцать, Гарри. Никто не позволит тебе жить одному, без присмотра взрослых. Я уверен, что ты не хочешь оказаться в приюте, поэтому предлагаю тебе альтернативу – Хогвартс. Знаю, ты не хотел туда ехать, но, поверь мне, там тебе будет совсем не плохо.

Я перевожу взгляд на свои руки и с удивлением обнаруживаю, что они дрожат. Итак, я в клетке. У меня нет выбора. Дамблдор абсолютно прав, в приют я не хочу, там у меня не будет никакого будущего. Директор же предлагает мне Магический мир, который принес мне столько боли, от которого я так долго бежал и который в конечном итоге все-таки настиг меня. Смешно, ведь еще полчаса назад я полагал, что хуже быть не может. Я с содроганием представляю, что мне снова придется учиться волшебству, притворяясь, что я ничего в этом не смыслю, беспрестанно напоминая самому себе, что мне нужно сдерживать силы… А еще мне придется снова ходить на Зелья, и при этом стараться не показывать свою ненависть к Снейпу. Не имею понятия, каким образом директор пережил его Смертельное Проклятие, но мое к нему отношение от этого не изменилось ни на йоту. А еще я снова окажусь рядом с Роном, Гермионой, Джинни. Принесу ли я им несчастья снова, как и всем своим близким?

– Гарри, тебе надо принять решение сейчас, – напоминает Дамблдор.

Я отрываю взгляд от своих рук и смотрю на директора. Мы оба знаем, что выбора у меня нет. Но я все равно не могу на это согласиться, поэтому молчу, опуская взгляд. Смотреть в пытливые глаза директора сейчас кажется особенно невыносимым.

– Не беспокойся, в Хогвартсе тебе будут рады, – говорит Дамблдор, видимо, неверно истолковав причину моих колебаний. – И… учитывая твою ситуацию, тебе не придется учиться заклинаниям и прочим магическим вещам вместе со всеми. Я ведь помню, что ты этого не хотел.

Я резко вскидываю голову:

– Как это? Ведь это же школа, так?

– Да, – кивает директор, – но я не думаю, что тебе будет просто начать обучение в Хогвартсе в твоем возрасте. Для этого мне пришлось бы определить тебя на первый курс, вместе с теми, кто только-только поступает в школу.

От этой идеи меня передергивает. Не то, чтобы меня когда-либо беспокоили чьи-то насмешки, но я уверен, что Малфой просто умрет от смеха, когда узнает, что я буду учиться с одиннадцатилетними детьми.

– Как я вижу, тебя эта мысль не слишком-то прельщает, – продолжает Дамблдор, правильно поняв мое выражение лица. – Поэтому я предлагаю тебе просто жить в замке, под моим присмотром, и, разумеется, в обществе преподавателей и студентов. Мы уладим вопрос с твоим дальнейшим обучением маггловским предметам. Например, ты мог бы передавать мне список книг, которые тебе нужны, а потом сдавать письменные экзамены. Один мой старый друг работает в области маггловского образования, так что ему будет совсем не трудно тебе в этом помочь. А когда ты станешь совершеннолетним, то сможешь уехать из Хогвартса и жить так, как тебе захочется.

Я задумчиво закусываю губу. В таком свете идея, безусловно, выглядит заманчивой. Разумеется, если отбросить в сторону тот факт, что я не хочу иметь вообще ничего общего с Магическим миром – мне все равно придется. Но, в конце концов, это ведь ненадолго. Скоро мне исполнится пятнадцать, а через каких-то два года я смогу навсегда покинуть Хогвартс и все связанные с ним воспоминания и построить ту жизнь, о которой всегда мечтал. Возможно, это мой шанс покончить наконец с призраками прошлого.

– Значит, потом вы отпустите меня? – уточняю я, прекрасно зная привычку директора недоговаривать. – После своего совершеннолетия я смогу куда угодно уехать из Хогвартса, и вы не будете мне в этом мешать?

– Если ты сам этого захочешь, – просто отвечает он.

– В таком случае… я согласен.


*****

– Молодой человек, вы совершенно здоровы, – говорит врач, закончив осмотр.

Я ничего не отвечаю, и он обращается к Дамблдору, протягивая ему какие-то бумаги:

– Вот документы, касающиеся мистера Поттера. К счастью, у него нет никаких осложнений. – Врач понижает голос и добавляет: – Хотя, возможно, эта трагедия повлияла на его психику. Я советовал бы вам найти специалиста, который мог бы понаблюдать за мальчиком некоторое время…

Я холодно смотрю на врача, не отводя взгляда, и он неуютно замолкает. Почему-то мне неприятно, что врач обсуждает мое состояние с Дамблдором – как будто бы он может сообщить директору что-то личное обо мне, хотя это, безусловно, не так.

– Гарри, возьми свои вещи и переоденься, – говорит Дамблдор, видя колебания своего собеседника.

Чудно, решили поговорить обо мне без моего присутствия – ну и пусть. Я хватаю свои вещи – одежду и старый потрепанный рюкзак, который, судя по всему, достали из багажника разбитой машины Дурслей – и скрываюсь за ширмой. У меня тоже есть свои секреты. Быстро переодевшись, я открываю рюкзак с вещами и принимаюсь лихорадочно искать Силенси. В первые несколько секунд я ее не замечаю, и меня охватывает страх. Что с ней могло случиться? Она не пострадала? А вдруг она не знала, где я, и сама каким-то образом вылезла из рюкзака и отправилась на поиски? А еще мои вещи мог просмотреть кто-нибудь из медперсонала. Что они сделали бы с живой змеей? Но потом я все-таки замечаю ее – на самом дне, под всеми вещами – и вздыхаю с облегчением. Я вытаскиваю Силенси на поверхность и с беспокойством отмечаю, что она совсем вялая и даже как будто бы меньше весит.

– Я жжждала тебя, Говорящщщий, – с укором шипит змея.

– Тссс, – я говорю почти беззвучно, но, как я давно заметил, Силенси может понимать серпентаго даже по вибрациям воздуха. – Ссспрячьссся. Я не хочу, чтобы тебя заметили.

Змея послушно обвивает мою руку повыше локтя. Я набрасываю рюкзак на плечо и выхожу из-за ширмы. Врач уже ушел, в палате остался только Дамблдор.

– Ну, ты готов? – с улыбкой спрашивает он.

Я передергиваю плечами, выдавая собственную нервозность. Едва ли я могу быть готов к возвращению в Хогвартс.


*****

– Как мы туда доберемся?

Я спрашиваю это, чтобы разрядить обстановку, пока мы с Дамблдором шагаем по улице в одному ему известном направлении.

– У волшебников есть множество способов путешествовать, – говорит Дамблдор, подмигивая. – Но я хочу, чтобы ты впервые попал в Хогвартс так же, как и все наши студенты – на поезде.

– О. Ну что ж, довольно оригинально, – кисло отзываюсь я.

– Это не самый обычный поезд, Гарри. Он называется Хогвартс-Экспресс, и идет от Лондона до самой школы. Из его окон открываются потрясающие виды. Ты очень многое потеряешь, если не прокатишься на нем хотя бы раз. Помню, когда я был еще совсем мальчишкой и отправился на свой первый год обучения в Хогвартсе, этот паровоз просто потряс мое воображение, хотя каких чудес я тогда только не видывал…

Дамблдор погружается в воспоминания, с безмятежной улыбкой рассказывая о том, как впервые попал в школу. Я слишком напряжен, чтобы по-настоящему увлечься историей, поэтому то и дело отвлекаюсь на собственные мысли. Время от времени я рассеянно киваю и бормочу что-то утвердительное, но, судя по тому, как часто на меня поглядывает директор, мое бормотание не всегда приходится к месту.

– Вот мы и пришли, – говорит Дамблдор, останавливаясь перед дверьми старой бакалейной лавки, которая, если верить вывеске, закрылась на ремонт еще полвека назад, но так и не была отремонтирована. Однако мне прекрасно известно, что когда дело касается волшебников, то вещи оказываются вовсе не такими, какими кажутся на первый взгляд. Поэтому я совсем не удивляюсь, когда директор открывает старую дверь с пыльным стеклом с помощью волшебной палочки, и моему взору предстает тесная комнатушка с огромным камином в стене.

– Отсюда мы отправимся на вокзал, с которого отбывает Хогвартс-Экспресс, – говорит директор. – Вообще-то, я мог бы просто перенести туда нас обоих, но, думаю, ты пока довольно слаб для аппарации. Мы же не хотим, чтобы ты расщепился по пути, верно? – директор весело подмигивает, словно сказал какую-то шутку, и мне приходится растянуть губы в улыбке. – Вот, кинь порох в камин, войди в пламя и назови вокзал Кингс-Кросс. Только будь осторожен: ты должен произнести это очень четко.

Я киваю и беру у Дамблдора горсть пороха, которую он извлекает из кармана своего аляповатого старомодного костюма. Взмахом палочки директор разжигает огонь, я беру порошок и кидаю его в камин. Когда пламя меняет цвет на зеленый, я ступаю внутрь. На миг меня охватывает желание назвать какой-нибудь другой адрес – только чтобы скрыться от директора и не ехать все-таки в Хогвартс, – но тут же признаю эту идею идиотской. Магический мир еще более тесен, чем маггловский. Если уж Дамблдор отыскал меня в одной из великого множества маггловских больниц, то затеряться от него где-нибудь в Косом Переулке вообще можно и не мечтать. Поэтому я делаю глубокий вдох, морщась от першения в горле из-за сажи, и четко произношу:

– Вокзал Кингс-Кросс.

А затем мир начинает стремительно вращаться.

Я не путешествовал с помощью Летучего Пороха уже целую вечность, но мне все-таки удается удержаться на ногах при выходе из камина. Я начинаю отряхивать джинсы, однако вскоре понимаю, что это бесполезно – сажи на них слишком много, – и принимаюсь просто глазеть по сторонам. Оказывается, камин, из которого я вышел, находится прямо на вокзале, в одном из достаточно просторных служебных помещений с крошечными прямоугольными окнами. Мимо идут магглы, но никто из них и не думает заглядывать в пыльные окна, как будто бы даже не видят их. Я думаю, что, скорее всего, это и правда так. В следующую секунду камин взрывается языками пламени, и из него выходит Дамблдор. Он взмахивает палочкой, очищая нас обоих от сажи, и говорит:

– Вот мы и на месте. Пойдем, Гарри, я покажу тебе Хогвартс-Экспресс. Нам с тобой даже не обязательно покупать билеты на поезд, – с лукавым блеском в глазах добавляет он. – Все-таки есть свои плюсы в том, что твой покорный слуга – директор Хогвартса, а?


*****

Как и говорил Дамблдор, билетов у нас даже не спрашивают. Проводники приходят в такое волнение оттого, что сам директор решил прокатиться в школу на поезде, что в приливе любезности даже приносят нам с Дамблдором пару теплых пледов в шотландскую клетку и две кружки горячего шоколада. Так что я забираюсь с ногами на сиденье, укутываюсь в плед и потягиваю сладкий напиток, глядя в окно. Сегодня в Лондоне дождь. Туман окутывает паровоз молочным облаком, по стеклу дробно стучат тяжелые капли, а Хогвартс-Экспресс все набирает скорость, с каждым оборотом колес приближая меня к почти позабытому прошлому. Без студентов в поезде непривычно тихо, редкие пассажиры, направляющиеся в Хогсмид, разбрелись по отдельным купе, и от этого Хогвартс-Экспресс кажется мне вымершим. Я бездумно вожу пальцем по запотевшему стеклу, выводя причудливые узоры, и стараюсь не думать о том, что будет, когда поезд подойдет к станции.

– Какой он, – наконец спрашиваю я, нарушая повисшее в купе молчание, – Магический мир? Что там сейчас происходит? Там ведь все хорошо, верно?

В моем голосе звучит волнение, и Дамблдор задумчиво хмурится. Я прикусываю язык. Мне следует казаться более заинтересованным и пораженным происходящим, а не пытаться с наскока выяснить политическую обстановку. Это может и подождать того момента, когда мне в руки попадут какие-нибудь газеты. Не хочется вызывать у директора подозрения, еще даже не добравшись до замка. К счастью, лицо Дамблдора почти сразу же проясняется, уголки губ изгибаются в мягкой безмятежной улыбке, и он говорит:

– Вряд ли мне удастся рассказать тебе сразу обо всем, Гарри. Магический мир очень велик. И едва ли я смогу достойно описать тебе хотя бы сотую его часть. У нас все несколько… по-другому, чем у магглов. Волшебники, знаешь ли, довольно консервативны, – говорит Дамблдор, а в его взгляде танцуют веселые искорки. – У нас нет и половины того сумасшедшего количества новшеств, которых магглы так и изобретали в последние годы. Жизнь у нас спокойнее и гораздо неторопливее. Такому старику как я это по душе. Надеюсь, что мне удастся дожить свой век, беспокоясь только о том, чтобы студенты не устраивали ночных дуэлей в школьных коридорах. – Однако при этих словах глаза директора так озорно мерцают, что у меня не остается никаких сомнений, что он совсем не против, чтобы студенты время от времени устраивали нечто подобное. – Возможно, молодому человеку вроде тебя такая спокойная жизнь может показаться скучной, но я надеюсь, что чудеса, с которыми ты познакомишься в Хогвартсе, помогут тебе развеяться…

Директор долго рассказывает о магии и волшебниках. Я несколько успокаиваюсь, когда понимаю, что там нет никаких неприятностей. Никаких Темных магов, коалиций борцов за чистоту крови, восстаний агрессивный волшебных существ… Пожалуй, я никогда еще не видел Магический мир с такой стороны. Я привык, что там постоянно случаются какие-либо страшные события, которые шокируют тем сильнее, что никак не вяжутся с первоначальными представлениями о мире волшебников как о доброй сказке. И оттого слушать неторопливый, безмятежный рассказ Дамблдора и правда все равно, что слушать сказку. Я и сам не замечаю, как мои глаза слипаются, и под мерное звучание директорского голоса я забываюсь глубоким сном.

Просыпаюсь я оттого, что поезд замедляет ход. Я протираю заспанные глаза, принимаю из рук Дамблдора очки, которые он, судя по всему, заботливо снял с меня, и оглядываюсь кругом. За окном темнота, лишь тускло светят фонари на станции. Освещение в купе тоже слабое: видимо, директор специально приглушил свет, когда я уснул. Я испытываю легкую неловкость при мысли, что заснул прямо посреди рассказа, о котором сам же и просил.

– Я рад, что ты поспал, – говорит директор, видимо, поняв причину моего смущения. – Ты выглядел довольно утомленным.

Я бормочу невнятные благодарности, отмечая, что Дамблдор уже не в том старомодном маггловском костюме, в котором пришел за мной в больницу, а в мантии такого насыщенно синего оттенка, который бывает лишь у неба в ясные дни. Наверное, он трансфигурировал костюм в мантию. Или, что более вероятно, наоборот. Чары вполне могли продержаться те несколько часов, когда директор был на виду у магглов, а потом рассеяться сами собой.

Снаружи раздаются звуки открывающихся дверей купе, чьи-то шаги и голоса.

– Мы уже в Хогсмиде, – говорит директор. – Пора выходить из поезда.

Я киваю, и мы двигаемся к выходу. Оказавшись на платформе, я втягиваю прохладный и свежий после дождя воздух полной грудью. Он такой чистый, что кажется, словно его можно пить. С непривычки, после лондонского смога и спертого воздуха купе, у меня слегка кружится голова. Я поднимаю взгляд вверх, в небо, и вижу россыпь тысячи звезд. В этом кристально чистом воздухе они кажутся необыкновенно близкими и яркими. А потом я все-таки заставляю себя перевести взгляд вбок – туда, где величественной громадой возвышается Хогвартс. Его светящиеся огнями окна резко выделяются на фоне темного неба. На миг мое сердце подпрыгивает и замирает в тревожном… предчувствии? Ожидании? Ощущение слишком мимолетно, чтобы его можно было разобрать. Оно тут же оказывается сметено лихорадочной, неправильной радостью. Я не должен радоваться возвращению в это место. Оно опять принесет мне боль. Но глупое сердце совсем не слушается, оно трепещет, бьется так сильно, что почти больно груди, и тихо шепчет мне о том, что я наконец-то вернулся домой.

– Гарри, пойдем. Ты еще сможешь насмотреться, – улыбается Дамблдор, и я смущенно отвожу взгляд, прекращая пожирать замок глазами.

Мы подходим к одной из карет с тестралами, которые всегда ожидают на станции. Их не так много, как в начале учебного года, всего пять или шесть. Дамблдор искоса поглядывает на меня, словно ждет какой-то реакции. Я вдруг понимаю, что ему интересно, могу ли я видеть запряженных в кареты животных. Поэтому я нарочно не выказываю никаких эмоций при виде тестралов, а Дамблдор так и не решается спросить напрямую.

Замок встречает нас теплом, огнями свечей и восхитительным ароматом с кухни, который разносится по всему первому этажу школы. Мой рот моментально наполняется слюной, и я вспоминаю, что весь день ничего не ел.

– Смотри-ка, кажется, мы поспели как раз к ужину, – жизнерадостно сообщает директор. – Сейчас я познакомлю тебя с преподавателями, Гарри. Я уже предупредил их, что, скорее всего, сегодня в нашем замке будет пополнение.

Мы приближаемся ко входу в Большой зал, и Дамблдор распахивает дверь, приглашая меня пройти вперед. На пороге я на миг замираю, чувствуя неуверенность, страшась и увидеть, и не увидеть знакомых лиц. Я неосознанно обхватываю себя руками, но, поймав себя на этом жалком защитном жесте, тут же спохватываюсь и засовываю руки в карманы. Это просто глупо. Я глубоко вздыхаю и делаю шаг вперед.

Когда мы с Дамблдором идем по длинному проходу между столами к столу преподавателей, все их взгляды прикованы к нам. Я сталкиваюсь глазами с профессором МакГонагалл, Флитвиком, Спраут, Хагридом… Большего я не выдерживаю и утыкаюсь взглядом в пол. Мое сердце колотится так быстро, что мне кажется, что оно вот-вот разорвется. Видеть их всех снова, живыми, счастливыми – это так… Мне приходится на секунду зажмуриться и сделать несколько ровных вздохов, чтобы справиться с накатившими эмоциями.

Когда мы подходим к столу, я уже успеваю достаточно взять себя в руки. Никто и не обещал, что будет легко. Мне следует быть более сдержанным, если я не хочу вызывать лишних подозрений. Дамблдор садится за свое место в центре стола, а мне указывает на пустующее место по левую руку от себя.

– Присаживайся, Гарри, не стесняйся, – говорит он. – Северус наверняка как обычно решил пропустить ужин, так что он не будет против, если ты пока займешь его место.

Я молча киваю, еще не достаточно доверяя своему голосу, и сажусь на предложенный стул. Мое тело настолько напряжено, что кажется деревянным, поэтому я сижу прямой, как палка.

– Знакомьтесь, это Гарри Поттер, о котором я вам рассказывал, – сообщает Дамблдор профессорам. Затем он по очереди представляет мне всех преподавателей, сидящих за столом, и я машинально киваю, улыбаюсь и отвечаю на их приветствия. Когда с этим наконец оказывается покончено, профессора возвращаются к еде и прерванным разговорам, то и дело бросая на меня любопытные взгляды. Я поспешно тянусь к первому попавшемуся блюду с едой – это оказываются тушеные овощи – и наваливаю их в тарелку. Затем я утыкаюсь в нее глазами, не оглядываясь по сторонам и усиленно притворяясь, что не замечаю заинтересованности профессоров. Несмотря на голод, я вдруг обнаруживаю, что не могу запихнуть в себя почти ничего из еды – поэтому вяло ковыряюсь в тарелке, время от времени отправляя в рот кусок картофеля или брокколи и медленно, вдумчиво жуя.

Через некоторое время сидящая прямо рядом со мной Мадам Хуч громко интересуется:

– Так ты, выходит, сын Джеймса Поттера, да? И всю свою жизнь провел у своих маггловских родственников?

Все разговоры тут же прекращаются, а преподаватели смотрят на нас.

Профессор МакГонагалл рассерженно одергивает мадам Хуч громким шепотом:

– Роланда, как можно! Мальчик еще совсем не успел оправиться от потери, а ты…

– Все нормально, – говорю я, выдавливая из себя улыбку. – Да, все это время я жил у своих, – я сглатываю, – тети и дяди. Тетя Петунья – сестра моей матери.

– И теперь, после несчастья, у тебя не осталось совсем никаких родственников? – с жалостью спрашивает мадам Хуч.

– Ну, осталась еще тетушка Мардж, сестра дяди. Но она не желает меня видеть, – морщась, отвечаю я. – И поэтому я здесь.

Взгляды преподавателей делаются сочувственными. Мадам Хуч кивает и больше ничего не спрашивает, а все остальные начинают преувеличенно заинтересованно обсуждать погоду и планы на новый учебный год, видимо, стараясь сделать так, чтобы я чувствовал себя непринужденно. Я знаю, что они еще вдоволь обсудят мое незавидное положение наедине, но сейчас благодарен хотя бы за эту небольшую уступку. У меня и правда получается немного расслабиться и прийти в себя, а к концу ужина мне даже удается доесть таки свои овощи.

После ужина Дамблдор и МакГонагалл провожают меня до моей новой комнаты.

– Минерва предложила выделить тебе комнату недалеко от Большого зала, – говорит Дамблдор, пока мы идем по просторным коридорам школы.

– Я подумала, что тебе будет довольно сложно сразу запомнить, где в замке что находится, а так у тебя хотя бы не будет проблем с тем, чтобы запомнить дорогу от твоей комнаты до Большого зала, – поясняет профессор Трансфигурации. – Да и до главных дверей Хогвартса здесь тоже недалеко.

Мы останавливаемся перед большим гобеленом с изображением двух схватившихся в смертельном поединке драконов – черного и белого. Они кружат по темно-синему полотну в неистовом танце, опаляя друг друга потоками огня. Я знаю, что за гобеленом находится сплошная стена. Но мне известно также и то, что если приложить раскрытую ладонь к налитому кровью глазу белого дракона, то в стене откроется проход, за которым будет спиральная лестница. Она короткая, всего до второго этажа замка, и упирается эта лестница в обыкновенное зеркало. Ну, может, зеркало не такое уж и обыкновенное: оно очень большое, даже выше человеческого роста, а на его деревянной раме вырезан гротескный орнамент с изображением миниатюрных драконов. Но как долго я ни осматривал в свое время это зеркало, как ни вглядывался в него, пытаясь найти хоть что-нибудь необычное, там ничего не было. Зеркало лишь недовольно вздыхало и бормотало: «Дорогой, почему бы тебе не выбрать для своего времяпровождения какое-нибудь другое место?» или «Убери руки, негодяй, ты испортишь мою чудесную раму!», а когда оно было настроено достаточно благожелательно, то говорило только: «Великий Мерлин, ты хотя бы знаешь, что такое расческа?» Поэтому нет ничего удивительного, что вскоре я полностью потерял к этому месту интерес и позабыл о том, что скрывается за странным гобеленам с драконами. Но сейчас, когда мы втроем поднимаемся по спиральной лестнице, я начинаю думать, что, наверное, все-таки упустил какой-то момент в своих давних поисках.

Когда мы достигаем верхней площадки лестницы и становимся перед зеркалом, оно изумленно ахает:

– Что? Теперь в бывшей комнате госпожи Эланоры будет жить мальчишка-маггл?

Профессор МакГонагалл поджимает губы и говорит:

– Гарри – не маггл, понятно? И будь с ним повежливее, Оберон, он твой гость.

– Оберон? – я поднимаю бровь. – У этого зеркала есть имя?

– Конечно же, есть, ты, невежественный маггл! – оскорбленно восклицает зеркало.

– Да, у него есть имя, – морщится МакГонагалл. – Хотя, как правило, волшебники не дают зеркалам имена, но это – досадное исключение. У него не самый кроткий нрав. Я же просила не называть Гарри магглом, – шипит она, обращаясь к Оберону.

– Но если он не маггл, то почему тогда на нем эта маггловская одежда? Какая ужасная безвкусица! Безобразие! – верещит зеркало.

– Чтобы войти в комнату, тебе надо просто шагнуть сквозь зеркало, – говорит Дамблдор, игнорируя праведный гнев последнего.

Несколько раз я удивленно моргаю, сознавая, что все на самом деле куда проще, чем я мог предположить.

– Пройти сквозь зеркало? – переспрашиваю я.

– Именно. Вот так. – Дамблдор делает уверенный шаг и скрывается за гладкой зеркальной поверхностью, словно ныряет в озеро с расплавленной ртутью.

Профессор МакГонагалл ободряюще мне улыбается, и я следую за директором. На миг меня охватывает ощущение, что я попал в очень густой туман, а потом я оказываюсь по другую сторону зеркала, рядом с Дамблдором. Через секунду к нам присоединяется и МакГонагалл.

Я оглядываюсь по сторонам и замечаю, что мы оказались в небольшой, но очень уютной комнате. Большую ее часть занимает кровать под синим пологом, у стены стоит тяжелый шкаф, которому, судя по его виду, уже минуло не одно столетие, а рядом – просторный письменный стол с несколькими книжными полками над ним. Приглядевшись, я замечаю, что на деревянных столбиках кровати и даже на спинке стула чьей-то искусной рукой вырезаны уже знакомые мне изображения драконов. Слева расположена неприметная дверь – я предполагаю, что за ней находится ванная комната. А прямо напротив входа находится широкое окно, из которого – я вижу это даже отсюда – открывается вид на Запретный лес. Помещение буквально дышит стариной, и я двигаюсь по комнате очень осторожно – словно опять попал в исторический музей, в который когда-то в школе водили нас с классом.

– Это не очень похоже на комнату в домах магглов, но мы постарались все здесь сделать так, чтобы тебе было уютно, – говорит МакГонагалл.

– Мне все нравится, спасибо, – улыбаюсь я.

– Вообще-то, когда мы готовили для тебя комнату, у нас возникли некоторые трудности, – говорит Дамблдор. – Понимаешь ли, в Хогвартсе нет маггловского электричества, нам его прекрасно заменяет магия. Например, если нам надо зажечь или погасить свечи, мы просто произносим специальные заклинания. Но тебе по понятным причинам будет затруднительно это сделать…

– Ага, значит, он все-таки маггл! – торжествующе восклицает зеркало.

– Оберон, не говори мне теперь, что тебя не предупреждали, – вздыхает Дамблдор. Он подходит к зеркалу и берется за длинную веревку, свисающую по правую сторону от резной рамы.

– Я больше не буду! – поспешно кричит Оберон. – Не надо, ко мне уже больше трех лет никто не наведывался! Я хочу пообщаться! Не делайте… – Но Дамблдор неумолимо тянет за веревку, и зеркало оказывается скрыто от нас темно-синей занавеской, из-за которой не доносится ни звука.

– Если Оберон станет совсем невыносим, ты в любое время можешь просто закрыть его, – со смешком говорит Дамблдор.

– Я запомню это, – ухмыляюсь я.

– Итак, профессор Флитвик любезно помог нам наложить на твою комнату специальные заклинания. Если тебе понадобится выключить свет, просто скажи «Нокс», – свечи тут же гаснут, и директор продолжает говорить уже в темноте, – и чары сработают просто на звук твоего голоса. А когда ты захочешь, чтобы свечи зажглись, скажи «Люмос». – И едва Дамблдор произносит последнее слово, как свечи исправно вспыхивают вновь.

– Здорово! – Я действительно поражен, что все это сделали специально для меня. Это очень трудоемкие чары: для того, чтобы заклинание работало как надо и только в пределах моих комнат, его надо было вплести в сложную систему чар, наложенных на замок. То есть оно соединяется с самой магией Хогвартса, которую я чувствую каждую секунду своего пребывания здесь, которая пульсирует, подчиняясь какому-то одному ей ведомому ритму, и неудержимым потоком струится по всему замку, словно кровь по артериям.

–Также, если тебе что-то понадобится, то просто позови домового эльфа. Для этого тебе надо дважды хлопнуть в ладоши.

– И, разумеется, если у тебя возникнут какие-либо трудности, ты всегда можешь обратиться к кому-нибудь из преподавателей, – говорит профессор МакГонагалл, доброжелательно улыбаясь.

Я благодарю их обоих, и вскоре Дамблдор прощается со мной, сказав, что у меня был очень нелегкий день, и мне надо как следует отдохнуть. В этом с директором не поспоришь. Когда я остаюсь в комнате один, то падаю на кровать в полном изнеможении, закрывая лицо руками. Это был невероятно, абсолютно, выматывающе тяжелый день. Я не могу поверить, что снова здесь, в Хогвартсе. Все произошло так быстро, что сейчас, если закрыть глаза, то мне кажется, что минувшие события – не более чем сон. Самый нереальный, самый сумасшедший сон, который только можно вообразить.

– Господи, как же я устал, – шепчу я, массируя виски. В них начинает неприятно покалывать, но я каким-то образом знаю, что это покалывание не грозит вылиться в очередной приступ адской головной боли, и это немного успокаивает.

– Ну конечно же, он устал, – ворчит зеркало, с которого профессора, уходя, откинули спасительную занавеску. – Ах, я и забыл, как эти люди любят себя жалеть. Я всегда утверждал, что вы чересчур мнительные…

– Замолчи, ладно? – говорю я, не открывая глаз. – Иначе я тебя захлопну.

Со стороны зеркала доносится обиженное сопение, но я довольствуюсь и этим и шепчу: «Нокс». Комната погружается в непроглядную темноту. Я блаженно потягиваюсь, хрустя затекшими позвонками.

– Ты не собираешься переодеться перед сном в пижаму? Или у вас, магглов, это не принято? – язвительно интересуется зеркало.

Я издаю страдальческий стон и наспех избавляюсь от верхней одежды, не глядя кидая ее на пол, после чего ныряю под одеяло.

– А вообще-то, тебе явно не мешает принять душ, – не унимается зеркало.

Я отчетливо скриплю зубами, и Оберон замолкает. Но потом все-таки не выдерживает и добавляет:

– И причесаться тоже было бы отнюдь не лишним!

– Завтра, ладно? А сейчас просто помолчи, я и правда чертовски устал. Или же мне придется подняться и захлопнуть проклятую занавеску, но учти, что после этого я ее больше не открою. Вообще никогда!

Строптивое зеркало наконец затихает, а я блаженно устраиваюсь в мягкой постели. Мне совсем не хочется думать о событиях последних дней, а еще меньше хочется гадать, что же будет дальше. Я чувствую, что проклятая судьба снова загребла меня в свои лапы, но я уже устал злиться. Пусть все будет так, как должно быть. В конце концов, я и так уже сделал все, что только мог. С этими мыслями я погружаюсь в спокойный и безмятежный сон.


Глава 28. Воспоминания.

Просыпаюсь я резко, словно от толчка. Меня гложет какая-то смутная тревога, но я никак не могу обнаружить ее источник. Это сродни занозе под кожей, которую нельзя увидеть, но и не замечать тоже невозможно. Я обегаю глазами комнату, но здесь нет ничего необычного. Даже чертово зеркало не подает никаких признаков жизни и, не зная его подлой сущности, можно принять его за самую что ни на есть обыкновенную деталь обстановки. В комнате стоит тишина, только шуршат от сквозняка неплотно задернутые занавески, да чуть слышно тикают часы на стене. Я встряхиваю головой и переворачиваюсь на другой бок, пытаясь снова заснуть, но сон почему-то не идет. Тревога все возрастает, и тогда я выбираюсь из кровати и подхожу к распахнутому окну, вдыхая свежий прохладный воздух полной грудью.

Сейчас очень рано, не больше пяти утра, и солнечный диск только-только начинает выплывать из-за горизонта. Очертания Запретного леса темнеют в слабых предрассветных лучах, и, глядя на них, я вдруг понимаю, что именно тревожит меня, не давая спать. Воспоминания. Они гранитной плитой давят на грудь, и, хотя я знаю, что сейчас все не так, как раньше, что сейчас все хорошо и спокойно, перед глазами встают совсем другие картины – картины моего прошлого. Я вспоминаю совсем другой летний день, когда я точно так же стоял перед распахнутым окном и вглядывался в предрассветный сумрак. И у меня тревожно сжимается сердце от страха увидеть вдруг то же самое, что и тогда, в последний свой мирный день в Хогвартсе. Я боюсь, что из мрака Запретного леса вдруг выступят дементоры, замораживая летний воздух своим мертвым дыханием. А я буду в ужасе смотреть, как они все появляются и появляются, упираясь в защитный барьер замка, окружая его сплошным кольцом. В тот раз их было так много… Они даже не успели выйти из леса целиком, когда члены Ордена оттащили меня от окна. Я был слишком важен для войны, чтобы позволить мне бороться против этих скользких тварей за Хогвартс, за свой дом. И когда все остальные сражались с дементорами, я отсиживался на Гриммауд Плейс. Это был последний день, когда в Хогвартсе царил мир. После этого мне всегда было тяжело находиться в замке, где сами стены давили на меня со всех сторон, напоминая о том, что совсем рядом проносилась смерть. И тем более странно для меня ощущать сейчас спокойствие замка. Все во мне кричит о том, что этого не может быть – что после всех страданий, виденных этими стенами, магия Хогвартса не может окутывать меня столь мирно и безмятежно, обещая защиту и покой. Как будто бы это лишь хрупкая иллюзия, готовая в любую минуту разбиться на осколки.

И тогда я рассеянно, словно в тумане натягиваю на себя приведенную в порядок домовыми эльфами одежду и выхожу из комнаты в темные коридоры замка.

– Куда ты? Хотя бы свет зажги. Убьешься! – окликает меня Оберон, но я пропускаю его слова мимо ушей. Та самая магия замка, которую я чувствую каждую минуту, уверенно ведет меня вперед. Я не оступлюсь на лестнице даже в такой темноте. Мне просто надо убедиться, что все это… настоящее. Что оно вдруг не обратится в прах, как и остальные хоть сколько-нибудь значимые вещи в моей жизни.

Я бездумно иду по пустынным галереям Хогвартса. Мои шаги гулко отдаются в высоких каменных сводах, и в предутреннем полумраке я сам себе кажусь лишь бесплотным призраком, обреченным вечность бродить по местам своей прошлой жизни. Ноги сами выбирают дорогу, а я лишь подчиняюсь их воле. Все кажется таким знакомым, и в то же время совершенно другим. Я чувствую себя так, словно попал в чье-то воспоминание, где все окружающее – не более чем тень давно минувших дней. Бесконечные коридоры, залы и галереи сменяют друг друга, постепенно становясь светлее и отчетливее. И даже несмотря на то, что я знаю, что это происходит оттого, что солнце медленно выплывает из-за горизонта, мне кажется, что я поднимаюсь все выше и выше по бесконечному подземному туннелю, в конце которого брезжит свет.

Прихожу в себя я только тогда, когда прямо передо мной вырастает портрет Полной Дамы. Я рассеянно оглядываюсь по сторонам и не могу удержаться от горького смешка. Пройти столько коридоров, чтобы все равно оказаться здесь. Что ж, этого следовало ожидать. Я смотрю на такой знакомый портрет, зная, что за ним – всего в нескольких футах от меня – моя родная гриффиндорская гостиная, в которой я провел столько счастливых часов с друзьями. На миг меня охватывает очень странное ощущение – будто стоит мне назвать верный пароль, и портрет отъедет в сторону, а за ним окажутся все мои однокурсники-гриффиндорцы, такие же счастливые и беззаботные, какими были на пятом курсе, до официального начала войны.

– Тебе надо войти внутрь? – спрашивает Полная Дама.

Я встряхиваю головой:

– Что?

– Ты хочешь войти в гостиную? – повторяет портрет.

– Хочу, – неожиданно отвечаю я.

– Тогда тебе надо назвать пароль, дорогой, – говорит Полная Дама.

Я ничего не отвечаю, и она добавляет:

– Ну же, это совсем нетрудно, пароль не менялся с самого начала лета. Этого и не нужно, ведь сейчас здесь почти никого нет. И, скажу тебе по секрету, временами мне бывает довольно одиноко без всех этих ужасно шумных студентов, которые только и делают, что снуют мимо. Я, конечно, не прочь пообщаться с Сэром Эдвардом с того холста, что висит на один лестничный пролет ниже, но временами он бывает полнейшим занудой…

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Постой! – кричит мне вслед Полная Дама. – А как же пароль? Куда ты? Расскажи хотя бы, откуда ты здесь!

– У меня нет пароля, – коротко отвечаю я, спускаясь по лестнице. А даже если бы и был… в самом деле, что я буду делать в пустой гриффиндорской башне? Терзаться воспоминаниями? Кажется, на сегодня с меня этого довольно. Я – чертов сентиментальный идиот. Еще немного, и Дамблдору придется отправлять меня в Святой Мунго лечить нервы…

Я замираю перед окном и делаю несколько глубоких вдохов, постепенно успокаиваясь. Солнце уже полностью взошло, и вместе с предрассветными тенями рассеялось мое странное наваждение. От вчерашней дождливой серости не осталось и следа, солнечные лучи кажутся ослепительно яркими на фоне пронзительно синего с редкими облаками неба. Даже отсюда мне видно, как они играют на покрытой мелкой рябью поверхности озера. Сегодня чудесная погода для квиддича. Кажется, я лет сто не летал. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что я и вовсе забыл, как управлять метлой. Но едва я ловлю себя на этой мысли, как моя радость улетучивается. Вряд ли мне удастся полетать, не раскрывшись перед Дамблдором. Но, в конце концов, полеты – не такая уж и большая цена за все те преимущества, которые предоставляет мне мое нынешнее положение. Главное, что я кажусь окружающим безвредным. Мне слишком хорошо известно, с какой опаской Магическое общество относится к сильным волшебникам, и у меня нет никакого желания испытать это на себе.

А может, Дамблдор и понял бы меня. В конце концов, кто, если не он? Раз уж до сих пор, прожив столько лет, он не утратил веры в чудеса, то, возможно, даже моя история не показалась бы ему такой уж бредовой. Я прижимаюсь ладонями и лбом к прохладному стеклу и прикрываю глаза. Временами мне начинает казаться, что я чертовски запутался, но уже поздно что-либо менять. Да и вряд ли я смог бы. Мои губы кривятся в злой, насмешливой улыбке. Ты невероятно хорош в этом, не так ли, Поттер? Затевать то, с чем потом не можешь справиться. Но на этот раз я должен, у меня просто нет выбора. Свое решение я принял уже давно. Но, видит Мерлин, ради себя же самого мне следовало просчитать все возможности.

Мне на плечо внезапно ложится чья-то ладонь. Это происходит так резко и неожиданно, что я вздрагиваю всем телом и резко оборачиваюсь. Прямо передо мной стоит профессор МакГонагалл. Я так глубоко задумался, что не услышал ее шагов.

– Профессор? Что вы здесь делаете?

– Думаю, это мне следует спросить, что ты здесь делаешь, – говорит она, вопросительно поднимая бровь. Я закусываю губу, опуская глаза в пол. Ну да, наверное, мне не следовало выходить из своей новой комнаты. Но через несколько мгновений взгляд МакГонагалл теплеет, она улыбается и спрашивает: – Ты, должно быть, заблудился?

– Н-нет, я просто…

– Не нужно этого стесняться, Гарри. Хогвартс очень большой, нет ничего удивительного в том, что ты не запомнил дорогу до Большого зала с первого раза. – Я не успеваю возразить, как она меняет тему: – Ты ведь еще не завтракал?

Я отрицательно мотаю головой, и МакГонагалл продолжает:

– Тогда, думаю, ты не будешь против составить директору компанию в его утреннем чаепитии? Альбус попросил меня показать тебе дорогу в его кабинет.

Я прекрасно понимаю, что это даже не вопрос, поэтому иду вслед за МакГонагалл по направлению к директорскому кабинету.

– Как вы узнали, что я здесь? – с любопытством спрашиваю я.

– Вообще-то, я была уверена, что ты останешься в своей комнате. Но Оберон сказал, что ты ушел еще на рассвете, так что мне пришлось расспросить нескольких портретов. Тебе плохо спалось?

Я неопределенно передергиваю плечами:

– Не знаю. Просто вдруг проснулся и больше не смог уснуть. За последнее время так много всего произошло. Я хотел просто проветриться, а заодно все как следует обдумать, и потерял счет времени.

МакГонагалл понимающе кивает. Когда мы оказываемся возле каменной горгульи, она произносит пароль:

– Лакричные палочки, – и статуя отскакивает в сторону.

Дамблдор встречает меня приветливой улыбкой. МакГонагалл прощается с директором и уходит, сославшись на какие-то дела, и мы с Дамблдором остаемся наедине.

– Присаживайся, Гарри, – говорит директор.

На столе перед ним стоит большой поднос с чаем, тостами и пирожными, глаза директора тепло мерцают, и мне ничего не остается, кроме как принять приглашение. Когда я направляюсь к креслу, сидящий на своем насесте Фоукс издает мелодичную приветственную трель и расправляет роскошные перья. Я улыбаюсь: феникс хочет поздороваться. Но стоит мне протянуть к нему руку, как что-то в поведении Фоукса неуловимо меняется. В его глазах появляется тревожный блеск, он издает короткий пронзительный крик, и я едва успеваю отдернуть руку от его острого клюва. Мне слишком живо вспоминается, как этим самым клювом феникс выклевал глаза здоровенному василиску. Некоторое время я смотрю на Фоукса, растеряно моргая, но затем спохватываюсь и, по широкой дуге обойдя насест птицы, занимаю предложенное кресло.

– Фоукс, и где только твои манеры? – спрашивает Дамблдор своего питомца. – Нельзя так встречать гостей. – Затем директор улыбается мне, но теплые искорки из его глаз исчезают.

Я неуютно ерзаю в кресле и хватаю чашку с чаем, чтобы хоть чем-то занять руки. Он обжигающе горячий, но я все равно делаю солидный глоток, дожидаясь, когда Дамблдор заговорит. У меня нет никакого желания комментировать странное поведение феникса. Я в растерянности. Фоукс всегда хорошо ко мне относился. И, кроме того, вначале он был вполне дружелюбен, и мне непонятно, что заставило его вдруг так резко перемениться.

– Ну, и как тебе в Хогвартсе, Гарри? – задает Дамблдор один из своих ни-к-чему-не-обязывающих-вопросов-перед-настоящей-беседой.

Я пожимаю плечами:

– Я еще не успел до конца освоиться.

– О, но ты все же неплохо исследовал замок этим утром, не так ли? – спрашивает Дамблдор, подмигивая.

– Не мог спать, – лаконично отвечаю я, чуть нахмурившись. Я и забыл, как хорошо Дамблдор умеет контролировать все происходящее в замке. – Вы хотели о чем-то поговорить? – напрямую спрашиваю я, поднимая на Дамблдора взгляд.

Некоторое время он внимательно смотрит на меня, потом отстраненно кивает, будто в подтверждение каким-то своим мыслям, и говорит:

– Да, Гарри. Есть ряд вопросов, который мне хотелось бы обсудить с тобой сейчас, пока есть время до начала учебного года.

Я киваю, и директор продолжает:

– Прежде всего, нам следует уладить вопрос с твоим дальнейшим обучением. Я хотел бы, чтобы ты составил список предметов, которые тебе понадобятся. Тогда один мой хороший друг – маггловский профессор – сможет подобрать для тебя необходимые учебники, а в конце года ты сдашь экзамены, как и все учащиеся маггловских школ. Если тебе будут непонятны какие-либо вопросы из книг, ты всегда сможешь обратиться лично ко мне. Полагаю, у меня хватит знаний, чтобы на них ответить.

– Думаю, с этим проблем не будет, – говорю я. – Книг вполне достаточно.

– Прекрасно. Но есть еще кое-что. Видишь ли, я считаю, что помимо учебников тебе стоит приобрести и другие вещи. Например, мантии. Уверен, в Хогвартсе ты намного комфортнее будешь ощущать себя в одежде волшебников, нежели в маггловской. Кто-нибудь из преподавателей с удовольствием сопроводит тебя за покупками в Косой Переулок – там расположено большинство магических магазинов – чтобы ты смог приобрести там себе все необходимое. О расходах не беспокойся, их запишут на счет Хогвартса.

– Постойте, – я хмурюсь. – На счет школы? Но разве родители не оставили мне никаких сбережений после смерти?

– Боюсь, что нет, Гарри, – грустно произносит Дамблдор. – Видишь ли, молодые волшебники, как правило, легкомысленны. Разумеется, твои родители даже не предполагали, что все может сложиться так трагически. Они обустраивали дом, обживались после свадьбы. К тому же, после смерти твоей матери Джеймсу пришлось бросить работу, чтобы заботиться о тебе. Из их имущества тебе остался дом в Годриковой Лощине, но, в соответствии с магическим законодательством, ты сможешь распоряжаться им только после своего совершеннолетия.

Я откладываю в сторону пирожное, которое вдруг становится совершенно безвкусным, и сцепляю руки в замок. На меня остро накатывает осознание того, что, фактически, у меня ничего нет: ни крыши над головой, ни денег – ничего. Даже собственное жилье у меня появится не раньше совершеннолетия. Ну разумеется, как я не подумал раньше? В этой странной реальности, где по каким-то причинам не было никакой войны, родители могли и не оставить мне сбережений в банке. Они даже представить не могли, что все случится именно так…

– Не волнуйся об этом, Гарри, – директор ободряюще мне улыбается. – Ты можешь купить себе все необходимое, расходы пойдут на счет Хогвартса. Подобным образом мы оплачиваем покупку школьных вещей для тех учеников, у которых нет возможности купить все необходимое самостоятельно. Например, для магглорожденных из необеспеченных семей. Так что в этом не будет ничего противозаконного.

– Кроме того факта, что я не являюсь учеником школы, не так ли?

– Отчего же? Ты будешь учиться в Хогвартсе, пусть и не тому, чему мы учим детей-волшебников, а маггловским предметам. Так что, учитывая твои обстоятельства, школа просто обязана оплатить твои расходы. Ты не должен беспокоиться на этот счет.

Я сосредоточенно переплетаю пальцы. Совершенно очевидно, что я в Хогвартсе лишь гость, и всем обязан гостеприимству директора. А теперь Дамблдор предлагает еще и обеспечить меня всем необходимым. Но мне и так достаточно претит уже тот факт, что я живу в школе, словно нахлебник. Я просто не могу принять большего. Поэтому я качаю головой и говорю:

– Простите, но для меня это неприемлемо, профессор. Нам с вами обоим прекрасно известно, что я вообще должен был оказаться в приюте. Но вы гостеприимно пригласили меня в Хогвартс и создали для меня превосходные условия, а теперь предлагаете большее. Извините, но я вынужден отказаться. Я и без того чувствую себя достаточно обязанным.

– Гарри, ты не понимаешь, мне будет совсем не трудно тебе помочь. Я сделал бы все это для любого ученика, а уж для тебя…

– Я же сказал, что не принимаю подачек, – восклицаю я. Это получается несколько резче, чем я рассчитывал, и Дамблдор удивленно вскидывает голову. Тогда я глубоко вздыхаю и продолжаю уже спокойнее: – Я просто не могу согласиться, профессор. В конце концов, в жизни мне ничего не доставалось просто так, зато я могу быть уверен, что в самый неподходящий момент у меня не потребуют платы.

– Но ничего такого и не потребуется. Поверь, Гарри, я просто хочу помочь.

– Знаю, профессор Дамблдор. Но дело во мне самом, понимаете? Я привык рассчитывать только на себя и не собираюсь этого менять. Поэтому я не могу ничего от вас принять. Простите.

Некоторое время мы сидим в тишине. Чашки с чаем опустели, изрядная часть снеди перекочевала в желудки, и я посматриваю на часы, думая о том, что, наверное, самое время покинуть кабинет директора. Фоукс издает легкую трель, но по-прежнему держится весьма настороженно.

– Мне можно идти, директор? – спрашиваю я, чувствуя, что молчание грозит затянуться.

– Да-да, конечно, – поспешно отвечает он. – Можешь прогуляться по замку. Но не пропусти обед с преподавателями, думаю, им хочется с тобой пообщаться.

Выйдя из кабинета Дамблдора, я направляясь прямиком к озеру. Мы с Роном и Гермионой часто сидели на его берегу в начале лета, во время экзаменов, и кидали в воду плоские камешки. То есть, это мы с Роном кидали камешки, а Гермиона без устали зубрила свои конспекты. При воспоминании об этом я грустно улыбаюсь. Немало воды утекло с тех пор. Но камешек падает в озеро все с тем же чуть приглушенным всплеском, и по гладкой поверхности еще долго идет рябь. Я оглядываюсь по сторонам, почти ожидая увидеть здесь какие-то изменения, найти подтверждение тому, что теперь Хогвартс совсем другой, что он изменился. Но замок и озеро все те же. Это я стал другим. И оттого я чувствую себя немножко чужим в своем первом настоящем доме.

– Ее ззздесь большшше нет? – неожиданно спрашивает Силенси, выползая из-под рукава моей рубашки.

– Кого? – спрашиваю я в ответ.

– Птицы, – поясняет змея. – Фениксссы – нашшши извечные враги. Мы не переносссим друг друга.

Я стукаю себя по лбу, рассмеявшись от неожиданной разгадки. Ну да, как я мог забыть, что магические змеи и птицы совершенно не ладят? И если Вильгельма Силенси просто презирала, то в Фоуксе могла разглядеть серьезного врага. Это объясняет, почему феникс директора едва не напал на меня: он просто почувствовал опасность, исходящую от змеи.

– Нет, Сссиленссси, большшше никаких птиц, – искренне отвечаю я.


*****

Когда дверь за Гарри Поттером закрылась, директор взмахнул палочкой, заставляя поднос с чаем и завтраком исчезнуть. Он задумчиво посмотрел на Фоукса. Теперь, когда Гарри ушел, феникс почувствовал себя намного спокойнее. Тревожный блеск из его глаз пропал, и феникс принялся деловито чистить перья.

– Что скажешь, Фоукс? – спросил Дамблдор. – Похоже, что наш гость – одна сплошная загадка, как считаешь? – Феникс издал короткую трель, не отрываясь, впрочем, от своего занятия. – Хотелось бы мне эту загадку разгадать, – задумчиво добавил директор.

Фоукс посмотрел на своего хозяина и издал еще одну трель, всем своим видом показывая, что лично он в упомянутом молодом человеке ничего загадочного не находит.

– Ты даже не представляешь, как мне порой хочется уметь разговаривать на твоем языке, – только и вздохнул старый волшебник. А затем он надолго погрузился в размышления.


*****

Первая неделя в Хогвартсе проносится быстро и незаметно, не отмеченная никакими особенными происшествиями. Для меня она проходит под знаком бесконечных воспоминаний. Мне требуется время, чтобы привыкнуть, что здесь все не совсем так, как я помню. Окончательно сомнения в этом рассеиваются после того, как я добираюсь до архива библиотеки, где находятся старые подшивки «Ежедневного Пророка». Мадам Пинс всегда относилась к своим обязанностям крайне педантично, но я все равно удивлен тем, что она не пропустила ни одного номера газеты. Все они распределены по датам и занимают несколько весьма вместительных ящиков. У меня уходит немало часов на то, чтобы найти в этом ворохе по большей части бесполезной информации что-то действительно стоящее. Мадам Пинс, а вслед за ней и преподаватели, лишь качают головами, удивляясь, что вместо того, чтобы исследовать замок и задавать вопросы о Магическом мире, я уединяюсь в самом пыльном и темном углу библиотеки, копаясь в пожелтевших от времени газетах.

Однако то, что мне удается в результате выяснить, стоит затраченных усилий. Волдеморт мертв. Точнее, каким-то образом его просто никогда не существовало. Даже в старых списках студентов Хогвартса нет ни единого упоминания о Томе Риддле. Едва я до конца осознаю эту невероятную в своей восхитительности мысль, как меня охватывает чистая, ничем не замутненная радость. Мне все-таки удалось. Пускай таким диким, странным и непонятным образом, но я все же выполнил свою задачу. Я оправдал надежды Магического мира. И пусть никто не превозносит меня как героя, пусть никто даже не подозревает о том, что Темный Лорд когда-либо существовал, с меня довольно и того, что на моих плечах больше не лежит невероятного груза Пророчества.

Но моя радость несколько меркнет, когда мне удается узнать незавидную судьбу своих родных. Оказывается, Сириус умер еще до моего рождения на каком-то аврорском рейде. А отец последовал за ним вскоре после того, как мне минул год. Какая горькая ирония: даже безо всякой войны они погибли в сражениях. И мне приходит в голову, что мир без Волдеморта вовсе не такой идеальный, каким мог бы быть. В газетной статье более чем десятилетней давности говорится, что Джеймс Поттер погиб, пытаясь отобрать у группы Темных волшебников некий любопытный артефакт – свитки с рунами Мерлина. Якобы благодаря ним сила Темных магов настолько возросла, что они оказали группе авроров неожиданно сильное сопротивление, что и привело к гибели большинства членов группы. Я закусываю губу, прогоняя болезненные эмоции, и быстро черкаю на желтоватом куске пергамента всего два слова: «Свитки Мерлина».

К сожалению, мне не удается узнать об этом артефакте ровным счетом ничего. Словно во всей огромной библиотеке Хогвартса нет ни единого упоминания о нем. В газетах же написано только то, что свитки были спрятаны в недрах Отдела Тайн. Возможно, они не такие уж и ценные, иначе, я уверен, мне удалось бы найти о них хоть какие-то упоминания. Но мне все-таки хотелось бы знать, за что отдал свою жизнь Джеймс Поттер.

– Гарри, ты в порядке? – спрашивает профессор МакГонагалл.

Я встряхиваю головой, отвлекаясь от своих мыслей, и поспешно отвечаю:

– Да-да, все хорошо. А что?

– Просто тебе не мешает иногда моргать, знаешь ли, – со смехом отзывается вместо МакГонагалл мадам Хуч.

Я резко опускаю взгляд, утыкаясь носом в тарелку. Иногда прямолинейность преподавателя полетов сбивает с толку. Впрочем, это вносит в мою жизнь своего рода разнообразие, потому что остальные преподаватели Хогвартса, похоже, полагают, что я получил нешуточную психологическую травму во время той аварии, и потому обращаются со мной с такой осторожностью, словно я сделан из стекла. А несколько дней назад я даже случайно услышал, как профессор Спраут делится с профессором МакГонагалл опасениями, что мне, похоже, ужасно тоскливо в Хогвартсе. Она на полном серьезе говорила, что я, наверное, чувствую себя одиноким и всеми заброшенным, скучаю по своей семье, и что обстановка замка совершенно не кажется мне «домашней». На следующий же день после этого разговора все профессора стали обращаться со мной и вовсе как с ребенком. Они и не подозревают, что в семье своих родственников я не был окружен и сотой долей того внимания, которое обрушилось на меня в замке. Это известно только директору, но он молчит и лишь улыбается в бороду, наблюдая за тем, как со мной носится весь профессорский состав, и как я смущаюсь от этой непривычной заботы. Думаю, его это в известной мере забавляет.

– Роланда! – в один голос восклицают МакГонагалл и Спраут.

– Прошу, будь хоть немного тактичнее по отношению к Гарри, – шепотом продолжает Спраут. – Разве ты не видишь, что он еще не оправился после…

Но договорить она не успевает, потому что в этот момент Снейп подчеркнуто громко отодвигает свой стул из-за преподавательского стола и стремительно выходит из Большого зала, не выдержав этой суеты вокруг моей персоны. Черная мантия развевается за ним, словно крылья гигантской летучей мыши, и вся его походка дышит едва сдерживаемым раздражением. Я лишь пожимаю плечами и возвращаюсь к своему завтраку. Профессор Снейп – еще одно исключение из профессорского состава. Потому что если все остальные преподаватели относятся ко мне, как к родному сыну, то у Мастера Зелий неизменно такой вид, словно он хочет свернуть мне шею. Зато я в который раз убеждаюсь, что в моем прошлом профессор был таким мерзавцем вовсе не из-за того, что на него повлияла война – просто он такой по природе. К счастью, профессор старается избегать меня точно как же, как и я стараюсь избегать его. Наши встречи можно пересчитать по пальцам; большинство из них состоялось в Большом зале за едой, и только однажды мы столкнулись в коридоре. При этом Снейп скривился, словно его заставили проглотить целый лимон, и прошипел сквозь зубы что-то про наглых нахлебников, которые только и могут, что путаться под ногами.

Ну, наша первая встреча тоже была в некотором роде знаменательна. Она произошла за ужином, на второй день после того, как я приехал в Хогвартс. Я пришел тогда с небольшим опозданием, и за столом уже сидели все преподаватели. Включая Снейпа.

– О, добрый вечер, Гарри, – сказал мне тогда Дамблдор с добродушной улыбкой. – Рад, что ты все-таки к нам присоединился.

Но я не смотрел на директора. Я смотрел на Снейпа. Как всегда с жирными черными волосами, свисающими по обе стороны лица, с изжелто-бледной кожей и злой как черт – он производил поистине незабываемое впечатление. Его глаза неподвижно уставились на меня, и если бы взглядом можно было убить, то я, несомненно, уже был бы мертв.

– Кажется, ты еще не знаком с нашим Мастером Зелий? – продолжил Дамблдор все тем же жизнерадостным тоном. – Так вот, Гарри, это профессор Снейп. Северус, это Гарри.

О рукопожатии я тогда даже не подумал, просто пробулькал какие-то маловразумительные слова приветствия. Впрочем, Снейп оказался еще менее учтив. Он сквозь зубы прорычал: «Приятно познакомиться», но сказано это было таким тоном, что сомнений не оставалось как раз в обратном. Потом он буркнул что-то вроде: «Прошу меня извинить, но мне надо работать», и вылетел из Большого зала, так и не доев свой ужин. Да и у меня аппетит после такого приема окончательно пропал, поэтому весь вечер я вяло копался в тарелке, в то время как профессора изумленно переглядывались, гадая, что нашло на их коллегу. Для себя самого я довольно быстро нашел причину странного поведения Снейпа. Просто он – гад, каких не видел свет, поэтому для него подобное поведение просто типично. Углубляться в эту тему не было ни малейшего желания, так что я просто оставил все, как есть, и решил для себя вообще больше по возможности не сталкиваться со Снейпом. Пока что мне довольно неплохо это удается.

– Гарри, будь любезен, зайди сегодня вечером в мой кабинет, – говорит Дамблдор, поднимаясь из-за стола. – Пароль все тот же.

Я киваю и возвращаюсь к уже успевшей остыть лазанье. Кажется, Большой зал во время ужина – не лучшее место для раздумий. Оглядевшись вокруг, я обнаруживаю, что за столом остались лишь Флитвик с Вектор, увлеченные каким-то заумным разговором о Высшей Магии. Поспешно доев остатки лазаньи, я выскакиваю из Большого зала.

Оказавшись в своей комнате и привычно обменявшись «любезностями» с Обероном, я скрываюсь в ванной комнате. Здесь нет портретов, а зеркало по каким-то причинам не волшебное. Во всяком случае, оно не подает признаков жизни. Думаю, кто бы ни планировал эти апартаменты, он пришел к разумному заключению, что если здесь будет два совершенно невыносимых волшебных зеркала, то обитатель комнат просто-напросто свихнется. Я закатываю широкий рукав рубашки и беру Силенси на руки.

– Тебе придетссся оссстаться здесссь, – шиплю я. – Я не могу взять тебя с сссобой.

Змея спрашивает, почему, и мне приходится объяснять, что я снова пойду в комнату с фениксом. Тогда Силенси недовольно шипит, обнажая длинные белые клыки.

– Просссти, – улыбаюсь я, – но меня вызвал директор. Я не могу не прийти. Да и тебе давно пора здесссь освоиться. Погуляй по замку. Развейся!

– Хорошшшо, я сссделаю то, что ты просссишшшь, – шипит Силенси. – Возвращайссся ссскорее.

Я переодеваюсь из старых джинсов Дадли в полинявшие брюки. Едва ли они выглядят лучше, но почему-то у меня складывается ощущение, что вызов в кабинет директора требует некой официальности с моей стороны. Разумеется, это глупо, думаю я уже тогда, когда иду по коридорам Хогвартса к кабинету Дамблдора. На самом деле, мне нужна мантия. Я чувствую себя до ужаса странно здесь, в волшебном замке, в маггловской одежде. Вероятно, с началом учебного года все только ухудшится. Я хмурюсь. В любом случае, я скорее буду ходить по школе в старых шмотках Дадли на потеху студентам, но не возьму от директора ни кната. В этой внезапной гордости есть что-то неизъяснимо глупое, детское и иррациональное, но я ничего не могу с этим поделать.

– Я много думал над нашим последним разговором, – говорит директор, едва я оказываюсь в его кабинете. – Разумеется, я бы все-таки предпочел, чтобы ты согласился принять школьную дотацию. Но, видимо, для тебя это неприемлемо, не так ли? – дождавшись моего кивка, Дамблдор продолжает: – Но думаю, что мне все-таки удалось найти решение, которое устроит нас обоих.

– Слушаю вас, профессор.

– Я предлагаю тебе работу в Хогвартсе, Гарри.

От абсурдности предложения я едва не давлюсь чаем.

– Но профессор! Я же несовершеннолетний. У меня нет педагогического образования. И, кроме того, у меня низкий уровень магических способностей, как вы говорите. Как при этом я смогу работать в Хогвартсе?

При виде моего искреннего замешательства директор смеется.

– Видишь ли, Гарри, по магическим законам, несовершеннолетние могут зарабатывать деньги, если они сами этого хотят и если это не мешает им получать дальнейшее образование, – говорит он. – И тебе вовсе не обязательно владеть магией для работы в Хогвартсе. Я же не предлагаю тебе стать профессором.

– А кем же тогда?

– Нашим преподавателям как раз не хватает помощника, – невозмутимо говорит директор. – Им приходится назначать студентам отработки, чтобы те помогали справляться с мелкой работой, но наши ученики, как правило, всячески увиливают от подобной деятельности. А сейчас, когда студентов нет, профессорам и вовсе приходится выполнять всю работу самим. Ты же сам слышал, как сегодня за обедом Помона говорила, что у нее очень много работы с растениями в теплице и ей некому помочь? – Я киваю, хотя на самом деле не слышал ничего подобного. Что и неудивительно: весь ужин я витал где-то в своих мыслях. Директор улыбается и продолжает: – Поэтому я решил, что будет просто превосходно, если ответственный молодой человек вроде тебя будет время от времени помогать учителям в их работе. Разумеется, тебя не будут загружать слишком сильно. Но зато ты будешь получать зарплату и, кроме того, это неплохой способ избавиться от скуки, как считаешь?

Директор выжидающе смотрит на меня, и я закусываю губу. Это просто… немыслимо. Мне доподлинно известно, что помощник в школе не так уж и необходим. Ведь в моем прошлом не было ничего подобного. Очевидно, Дамблдор специально придумал эту должность, чтобы заставить меня принять его помощь. И я не могу не признавать, что директор все-таки мастер находить простые и изящные решения. Но это и правда превосходный выход из ситуации. Мне будет чем заняться, и даже проклятый Снейп не посмеет больше обзывать меня бездарным нахлебником. В конце концов, я буду таким же членом школьного персонала, как и он сам. И, кроме того, я буду получать деньги, на которые смогу купить себе нормальную одежду и все остальное, и при этом сохраню свою бесполезную и непонятную даже мне самому гордость. Похоже, Дамблдор действительно потрясающе разбирается в людях.

Директор устремляет на меня серьезный взгляд, ожидая ответа, но его глаза смеются. Он уже знает, что я скажу. И все-таки…

– Я считаю, что это гениально, – честно отвечаю я.


Глава 29. Косой Переулок.

Когда мы с Дамблдором заключаем Магический Контракт, касающийся моей предстоящей работы в Хогвартсе, директор выдает мне некоторую сумму авансом. Не очень много, но на новую мантию хватит уж точно, особенно учитывая тот факт, что ни на что больше тратиться мне не придется. Ведь в Хогвартсе я живу абсолютно задаром. Вообще-то, вначале директор предлагал мне прямо-таки баснословную зарплату, очевидно, рассчитывая на мою неосведомленность в деньгах волшебников. Но я хочу, чтобы все было по-честному.

При мысли о новой работе меня охватывает какое-то радостное волнение. Я ведь никогда не работал по-настоящему. В смысле, единственной должности в моей жизни больше всего подходит определение «Убийца Волдеморта». Разве мог Мальчик-Который-Выжил быть кем-то еще? Зато теперь все обстоит совершенно иначе. Теперь никто не ждет от меня невыполнимого и мне никого не надо убивать. Идеальные условия.

Преподаватели принимают новость о моей новой должности радостно. Я даже думаю, что, пожалуй, им действительно нужен был помощник. Они мигом начинают распределять мое рабочее время, решая, кому в какой день недели я буду помогать.

– У Гигантских Фикусов начался брачный сезон, а еще приближается пора цветения папоротника! У меня рук не хватает, чтобы со всем управиться. Было бы просто чудесно, если бы ты мне помог, дорогой, – говорит профессор Спраут.

– О, а я как раз провожу инвентаризацию в Больничном крыле, – восклицает мадам Помфри. – Твоя помощь была бы очень кстати.

– Я… это… собирался пойти в лес, отловить пару нюхлеров, – подключается Хагрид. – Пойдем, покажу тебе всякую волшебную живность!

Но когда Дамблдор напоминает Снейпу, что ему нужна была помощь в приготовлении какого-то особо трудоемкого зелья, тот лишь презрительно морщит нос и цедит сквозь зубы:

– Я не подпущу к своим зельям вашего мальчика на побегушках, Альбус. Это слишком тонкая работа, чтобы поручать ее какому-то магглу, который даже не способен осознать всей сложности магической науки Зелий.

Слово «маггл» он произносит с такой интонацией, словно говорит о чем-то особо отвратительном, вроде гноя бубонтюбера. После этих слов за столом воцаряется ошеломленная тишина. Во взглядах преподавателей, обращенных на Снейпа, читается укор. Некоторые из них украдкой поглядывают на меня, словно ожидая какой-то реакции. Наверное, они полагают, что для меня слова Снейпа – это все равно, что для слепого заявление о том, что он слишком глуп, чтобы различать цвета. Словно он оскорбил неизлечимо больного. Это неуловимо витает надо мной с самого первого дня в Хогвартсе. Я чувствую это, когда преподавателя смягчают голоса при разговоре со мной и не упоминают волшебство в моем присутствии. Как будто бы отсутствие магии – это что-то вроде неизлечимой болезни, о которой в разговорах следует тактично умалчивать. Как будто бы магглы неполноценны и не могут познать жизни во всей ее полноте.

– Профессор Снейп прав, – невозмутимо говорю я, продолжая намазывать на тост мармелад. – У меня нет никакого желания чистить тонны его котлов. Пусть этим займется кто-нибудь менее удачливый.

Это мигом развеивает повисшую было неловкость. Профессора смеются, а Снейп бормочет что-то подозрительно похожее на: «Маленький наглец!» и вылетает из Большого зала.

Уже позже я узнаю, что Снейп был недалек от истины, нарекая меня в разговоре с директором «мальчиком на побегушках». Работа в Хогвартсе несложная, но ее оказывается неожиданно много, и это на время помогает мне отключиться от окружающего и не думать о том, что мое теперешнее состояние весьма напоминает хождение по острию ножа. Любое мое неосторожное слово или действие может заварить такую кашу, которую мне едва ли удастся расхлебать. Но чем больше я вживаюсь в свою новую роль, тем меньше рискую допустить какую-либо идиотскую оплошность в разговоре с профессорами. И вскоре я начинаю ловить себя на том, что искренне наслаждаюсь общением с ними. Это все равно, что заново обрести семью, о которой уже не смел и мечтать. И я думаю, что, пожалуй, вопреки всем моим предубеждениям, Магический мир все-таки принес мне что-то хорошее.


*****

Тридцать первого июля меня ждет неожиданный сюрприз. В первые несколько секунд после того, как я захожу в Большой зал, мне кажется, что я ошибся дверью. Весь зал украшен конфетти, воздушными шарами, магическими фейверками и прочей дребеденью. Но все преподаватели сидят за столом, как и обычно, а Дамблдор, на голове которого красуется пестрый островерхий колпак, машет мне рукой, предлагая присоединиться к завтраку. Когда мне удается справиться с удивлением и занять свое место, директор принимает торжественный вид и взмахивает палочкой.

– С днем рождения, Гарри! – радостно восклицает он, и почти одновременно с этим где-то в районе потолка взрываются конфетти, засыпая весь стол яркими блестками, а прямо из воздуха появляется несколько поздравительных открыток, которые на разные голоса принимаются распевать «С днем рожденья тебя», попутно соревнуясь в громкости.

Мне приходится зажать уши руками и выдавить из себя улыбку, хотя бы отдаленно смахивающую на счастливую. Хотя оглядывая лица преподавателей, я понимаю, что поющие открытки никого кроме Дамблдора в особый восторг не привели. У Снейпа и вовсе такой вид, будто его вот-вот стошнит. Праздничный колпак зельевара лежит возле его тарелки и выглядит так, словно его хорошенько смяли, а затем с силой швырнули на стол.

Когда открытки наконец замолкают, все преподаватели принимаются поздравлять меня и дарить подарки, и вскоре я не знаю, куда деться от неловкости. По правде сказать, я и забыл, что сегодня мой день рождения. Я не привык отмечать эту дату, и со временем она потеряла для меня всякий смысл. Профессор Снейп же держится особняком и усиленно делает вид, что ничего необычного не происходит. Лишь остервенение, с которым он терзает щедро посыпанный блестками бекон на своей тарелке, говорит о том, что он вообще замечает окружающее.

Завтрак уже подходит к концу, когда профессор Дамблдор говорит:

– Итак, Гарри, ты готов к сегодняшнему мероприятию?

– Какому мероприятию? – с подозрением в голосе спрашиваю я, уже предчувствуя, что ничего хорошего мне это не сулит.

– К выходу в мир, разумеется! – радостно сообщает директор. – Ты отлично справляешься со своей работой, Гарри, но тебе пора прекратить вести жизнь затворника. А сегодняшний день как нельзя лучше подходит для того, чтобы прогуляться за пределы Хогвартса, посмотреть, как живут волшебники, развеяться, наконец. Неужели ты не согласен с этим?

Взгляды всех за столом устремляются на меня, и я чувствую, что меня приперли к стенке. А все дело в том, что я уже не первый день нахожу причины, чтобы не выходить из Хогвартса ни на какие «прогулки». Я слишком живо представляю себе толчею в Косом Переулке или Хогсмиде, чтобы желать там оказаться. И, кроме того, замок дарит мне чувство защищенности и спокойствия, с которыми я не хочу расставаться. По крайней мере, пока что. Но преподаватели настойчивы. Я пытаюсь отыскать в их лицах хоть крошечную надежду на то, что мне позволят и этот день провести, спокойно работая в оранжереях или помогая Хагриду кормить его магических животных, но все тщетно. Столкнувшись взглядом со Снейпом, я вижу в его глазах насмешку.

После недолгих колебаний я покорно вздыхаю и говорю:

– Ну хорошо. Пожалуй, мне и правда пора развеяться.

– Прекрасно! Минерва как раз хотела посетить сегодня Косой Переулок. Думаю, ей не составит труда прихватить тебя с собой, Гарри.

– Я с огромным удовольствием покажу Гарри волшебные магазины и лавки, – соглашается профессор МакГонагалл. – Уверена, мы чудесно проведем время.

Так и получается, что в свой пятнадцатый день рождения я впервые за очень долгое время оказываюсь в Косом Переулке. По сравнению с тем, каким я видел это место в последний раз, разница просто ошеломляет. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что со стен магазинов на волшебников больше не скалятся фотографии беглых и разыскиваемых Упивающихся Смертью, а дома не зияют провалами выбитых окон. Здесь царит мир, как и во всех других частях этой странной реальности, но мне все еще трудно до конца это осознать. Поэтому я с любопытством оглядываюсь вокруг, рассматривая волшебников и ведьм в разноцветных мантиях, витрины магазинов со всевозможными чудесными вещами, такими знакомыми, но уже успевшими стать немножко чужими.

– Гарри, зайдем сюда! – окликает меня профессор МакГонагалл. – Здесь продают замечательное мороженое, ты непременно должен его попробовать.

Посидев с полчаса в кафе Флориана Фортескью, мы направляемся в магазин одежды. Колокольчик на двери мелодично звенит, и из глубины магазина появляется невысокая волшебница в фиалковой мантии – мадам Малкин.

– Матильда, этому юноше нужны мантии, – говорит профессор МакГонагалл после короткого приветствия.

Волшебница кивает и проводит меня в заднюю часть помещения, чтобы снять мерки.

– Школьные мантии? – спрашивает она, поглядывая на меня с легким любопытством.

– Нет-нет, – поспешно отвечает за меня профессор МакГонагалл. – Повседневные. Практичные и не слишком кричащих оттенков. Мы возьмем сразу несколько штук.

– Разве этот юноша не учится в Хогвартсе? – удивленно спрашивает невысокая волшебница. – На вид ему дашь не больше шестнадцати…

– Гарри и правда всего пятнадцать. Но он не учится в Хогвартсе. Просто обстоятельства сложились таким образом, что ему пришлось на время переехать в замок.

Как и следовало ожидать, после этого туманного ответа любопытство в глазах мадам Малкин лишь усиливается. Но, видимо, в силу своего природного такта она больше ничего не спрашивает, и через некоторое время мы с профессором МакГонагалл забираем несколько магически уменьшенных мантий и направляемся к выходу. Я поворачиваю блестящую изогнутую ручку двери и выхожу на кажущийся слишком ярким после полутьмы магазина свет, когда неожиданно в кого-то врезаюсь.

– Ой!

– Молодой человек, смотрите, куда идете! – громыхает над моей головой чей-то суровый голос. – Вам глаза для чего даны?

Я несколько раз моргаю, а затем, когда зрение проясняется, застываю в остолбенении. Прямо передо мной стоит бабушка Невилла со своим неизменным чучелом грифа на голове, и весь ее вид выражает праведное негодование.

– Из-извините, – бормочу я, все еще не в силах оправиться от изумления. – Я не хотел…

Но бабушка Невилла меня уже не слушает. Она переводит взгляд куда-то за мое плечо и восклицает:

– О, профессор МакГонагалл! Здравствуйте. Надо же, какая неожиданная встреча!

– Здравствуйте, миссис Лонгботтом, – благожелательно откликается декан Гриффиндора. – Как ваше здоровье?

– Мерлин пока милует, – отвечает она. – Профессор МакГонагалл, я хотела спросить вас насчет нашего Невилла... Он сейчас как раз здесь со мной… Невилл! – зовет она громким командным тоном, оглядываясь куда-то назад. – Подойди-ка сюда, живо! Смотри, кого я встретила!

Через несколько секунд из толпы волшебников и ведьм выныривает немного запыхавшийся Невилл. Он кажется гораздо менее подтянутым и не таким высоким, каким я его помню, но знакомое круглое лицо с вечным чуть растерянным выражением все то же. Сейчас Невилл выглядит слегка испуганным, словно в чем-то провинился. Я смотрю на него во все глаза, как будто вижу не человека, а привидение. Впрочем, в какой-то мере это действительно так. Еще один призрак из моей прошлой жизни…

– Здравствуйте, профессор, – вежливо здоровается он, хотя выглядит при этом несколько настороженно. Профессор МакГонагалл учтиво кивает в ответ.

– Невилл, ты ведь показал не лучшие результаты по Трансфигурации в этом году, не так ли? – грозно вопрошает внука миссис Лонгботтом.

Невилл покаянно кивает и замирает, понурив голову.

– Профессор МакГонагалл, скажите, есть ли надежда на то, что он сможет сдать СОВ по Трансфигурации хотя бы на «В»?

– Думаю, основные таланты мистера Лонгботтома сосредоточены в несколько иной области, нежели Трансфигурация, – уклончиво отвечает МакГонагалл. – Но, несомненно, при должном упорстве он сможет добиться высоких результатов по своим СОВам.

Пожилая ведьма сокрушенно качает головой. Я бросаю быстрый взгляд на Невилла и вижу, что кончики ушей у него покраснели.

– А этот молодой человек… – начинает миссис Лонгботтом, кивая в мою сторону.

– Гарри, – представляет меня профессор МакГонагалл, спохватившись. – Гарри Поттер.

– Поттер? Ах, да, сын покойного Джеймса Поттера, не так ли? – спрашивает миссис Лонгботтом, подаваясь в мою сторону. Кажется, что ее острый взгляд сквозь стекла очков пронзает меня насквозь, и на миг у меня появляется странное чувство, словно меня изучают, как насекомое сквозь лупу.

– Сын Джеймса и Лили Поттеров, – кивает МакГонагалл.

– Очень интересно, – бормочет пожилая волшебница. – Что-то я не припомню, на каком он факультете.

– Дело в том, что Гарри не обучается в Хогвартсе, – говорит профессор Трансфигурации. Она бросает на меня быстрый взгляд и замолкает, словно ей неловко вдаваться в объяснения.

– Не учится? Как же так? Если не ошибаюсь, сейчас он должен быть на одном курсе с Невиллом…

Хорошо поставленный голос миссис Лонгботтом взвивается ввысь, и некоторые прохожие оборачиваются. Профессор МакГонагалл бросает на меня еще один извиняющийся взгляд, и я отворачиваюсь в сторону и отхожу от них на несколько шагов, притворяясь, что заинтересовался вращающимися в витрине магазина вредноскопами. Я не желаю смущать их своим присутствием. Пусть профессор МакГонагалл спокойно расскажет о моем появлении в Хогвартсе, в конце концов, скоро об этом в любом случае все узнают.

Изучив в подробностях все имеющиеся в ассортименте магазина вредноскопы, я понимаю, что и дальше стоять перед витриной просто нелепо, поэтому возвращаюсь обратно. К счастью, к этому времени разговор профессора МакГонагалл и миссис Лонгботтом успевает перетечь на другую тему.

– … большие успехи в Травологии, – говорит МакГонагалл. – Профессор Спраут уверена, что ему стоит продолжать работать в этой области. По-настоящему хороших целителей сейчас очень мало, а у вашего внука к этому явный талант.

– А как у Невилла продвигаются дела с ЗоТИ? – с надеждой в голосе спрашивает миссис Лонгботтом.

Профессор МакГонагалл уже собирается ответить, когда из толпы волшебников, тоже пожелавших провести этот субботний день в Косом Переулке, выныривают мужчина и женщина, которые направляются в нашу сторону.

– Невилл, мама, вот вы где! – восклицает мужчина. – Мы вас чуть было не потеряли!

– Почему ты так неожиданно от нас убежал, Невилл? – спрашивает женщина. – Нам с твоим отцом пришлось самим выбирать тебе подарок. Но, думаю, тебе он обязательно понравится, – ее круглое, как у Невилла, лицо озаряется мягкой улыбкой, а мне приходится приложить существенные усилия, чтобы сохранить бесстрастное выражение лица. Подумать только! Родители Невилла, Фрэнк и Алиса Лонгботтомы, живы и здоровы! И настолько отличаются от тех поседевших и словно ссохшихся людей из сорок девятой палаты Святого Мунго, которых я когда-то видел, насколько человек может отличаться от собственной тени. Теперь они выглядят счастливыми и улыбаются, и я вспоминаю, что видел их такими лишь на старой фотографии Ордена Феникса, которую мне когда-то показывал Грюм.

– Меня позвала бабушка, – бормочет Невилл. – Она случайно встретила здесь профессора МакГонагалл, и…

– О, профессор МакГонагалл, здравствуйте, – поспешно здороваются с гриффиндорским деканом Лонгботтомы.

– Извините за нашу неучтивость, – добавляет мистер Лонгботтом. – По правде сказать, сегодня у нас прямо-таки сумасшедший день. – При слове «сумасшедший» я вздрагиваю, но никто этого, похоже, не замечает. – У Невилла день рождения, а с такими праздниками всегда связаны большие хлопоты…

– Я понимаю, – с улыбкой говорит профессор МакГонагалл. – Что ж, не будем вам мешать. Всего хорошего.

Попрощавшись, Лонгботтомы удаляются. До меня доносятся последние обрывки их разговоров.

– Невилл, вот, держи свой подарок, – с энтузиазмом говорит Фрэнк Лонгботтом. – Никогда не отгадаешь, что это! Это «Молния», первоклассная метла! С ней ты непременно поможешь своей команде победить в этом году.

– Здорово, – с радостью в голосе говорит Невилл, но каким-то образом мне сразу становится ясно, что радость эта напускная.

Затем мы с профессором МакГонагалл продолжаем свою прогулку по Косому Переулку. Она рассказывает мне о волшебных магазинах, но я не особо стремлюсь поддерживать разговор, и вскоре профессор замолкает. А я все никак не могу изгнать из своих мыслей встречу с Лонгботтомами. Здравый смысл подсказывает, что я должен был этого ожидать: в конце концов, здесь, в этой реальности, в которой никогда не было Волдеморта, с родителями Невилла просто не могло произойти такой трагедии, как в моем прошлом. Но почему-то сегодняшняя встреча все равно явилась для меня полной неожиданностью. Возможно, потому, что с моими собственными родителями судьба обошлась совершенно иначе? И хотя я рад, по-настоящему рад за Невилла, я все равно не могу отогнать от себя нечто, подозрительно смахивающее на обиду. Потому что это я мог быть на месте Невилла: с живыми матерью и отцом, неохотно принимающим в подарок на день рождения лучшую в мире метлу. Но вдруг мне вспоминается не этот, а совсем другой Невилл – бледный и грустный, бережно складывающий в карман мантии подаренную матерью обертку от конфеты. А затем он же, окровавленный и неподвижный, принявший смерть от рук женщины, которая когда-то довела до безумия его родителей. И только тогда мне удается искренне улыбнуться. Потому что я знаю, что Невилл заслуживает счастья больше, чем кто-либо другой.


*****

В Хогвартс мы возвращаемся уже после обеда. Я спешу скрыться в своей комнате, сославшись на плохое самочувствие, и меня оставляют в покое. Там, оказавшись наконец наедине с собой, я принимаюсь ходить из стороны в сторону, слишком взбудораженный, чтобы заняться чем-то конкретным. Мне вдруг приходит в голову, что я совсем не знаю, как изменилось прошлое остальных моих друзей. В свое время Волдеморт так или иначе искалечил жизни почти всех волшебников. И я совершенно не представляю, какими они стали теперь, без этого губительного влияния…

– Решил протоптать дыру в полу?

От неожиданности я подскакиваю. И лишь спустя несколько секунд понимаю, что это наконец подал голос Оберон, который до этого почему-то молчал. Что ж, для него это своеобразный рекорд – не действовать мне на нервы целую четверть часа.

– Решил сострить? – вопросом на вопрос отвечаю я. – Не слишком-то удачно, между прочим.

– Мог бы просто ответить, – фыркает зеркало.

– Мог бы просто нормально спросить, – парирую я.

– Ну ладно, – картинно вздыхает Оберон. – О чем же ты так задумался, что едва не уничтожил ковер, которому, между прочим, не один век?

– Не твоего ума дело.

– Ладно, я сдаюсь! Если ты не способен на цивилизованную беседу, то нам просто не о чем разговаривать.

– Прекрасно! Если так, то Мерлин наконец услышал мои молитвы!

После этого в комнате повисает долгожданная тишина, нарушаемая лишь оскорбленными фырканьями зеркала. Я разбираю разложенные на своей кровати многочисленные подарки от преподавателей. В основном это оказываются книги или какие-то чудные магические штуковины. Я бережно ставлю каждый подарок на полку или тумбочку, и вскоре моя комната обретает совсем жилой вид. В итоге на кровати остается лежать один-единственный сверток, в котором находятся купленные сегодня у мадам Малкин мантии. В магазине я так толком и не удосужился их рассмотреть, зато теперь вижу, что они в основном коричневые, темно-синие или зеленые. Среди них есть даже осенняя мантия из толстой ткани и утепленная зимняя. Надо же, профессор МакГонагалл обо всем позаботилась. Несколько черных мантий выглядят почти так же, как форма студентов Хогвартса, но без каких-либо отличительных знаков. Облачившись в одну из них, я подхожу к зеркалу, и на секунду у меня возникает жутковатое ощущение, что в отражении я вижу не себя, а другого, прежнего Гарри Поттера, у которого была всемирная известность и шрам на лбу. Но через мгновение наваждение проходит. Просто я целую вечность не носил мантии.

– Ну, это уже кое-что, – говорит Оберон. – Если бы кто-нибудь из них еще догадался подарить тебе расческу, ты почти походил бы на нормального человека.

– Тебе еще никто не говорил, что ты невыносим, а?


*****

Время летит, словно сумасшедшее, и я не успеваю оглянуться, как наступает последняя неделя лета. Меня все больше беспокоит надвигающийся учебный год. Я хожу по пустынным пока коридорам школы, кажущимся золотыми от заливающего их солнечного света, но мне уже чудится гомон голосов и смех, который заполнит их с приездом учеников. В эти последние дни лета я бессознательно стараюсь избегать людского общества. Мне надо слишком многое обдумать. Я до сих пор страшусь встречи со своими прежними друзьями. И даже несмотря на то, что мне удалось сдержать эмоции, увидев Дамблдора, Хагрида и Невилла, я не уверен, что мне удастся держать себя в руках при встрече с Роном, Гермионой, Джинни. Сможем ли мы опять стать друзьями? А если так, то не потеряю ли я их снова? Так же, как маму с папой, как Сириуса? У меня слишком много вопросов, ответы на которые мне никто не может дать.

– Гарри, тебе что-нибудь подсказать? – участливо спрашивает профессор МакГонагалл.

– Нет, спасибо, – поспешно отвечаю я, возвращаясь к реальности.

Сегодня я помогаю профессору Трансфигурации раскладывать проверочные тесты для студентов по курсам. Я быстро заглядываю в лист пергамента, который держу в руках – «Опишите процесс трансфигурации черепахи в заварочный чайник» – и откладываю его в стопку с заданиями для пятикурсников.

– А ты очень хорошо справляешься, Гарри, – замечает профессор МакГонагалл. – Не каждый студент может так быстро усвоить, чем отличаются между собой разные типы Трансфигурации. Уверена, ты мог бы достичь огромных успехов в этом предмете, если бы обучался магии. Альбус не говорил тебе, что при должном упорстве люди даже с очень низким магическим потенциалом способны научиться колдовать?

– Меня это не интересует, – рассеянно отзываюсь я, продолжая сортировать задания. – Я полностью доволен своей жизнью. – Но тут мне вспоминается недавняя автокатастрофа, которая перевернула вверх тормашками весь мой привычный мир, я морщусь и не особенно охотно добавляю: – По крайней мере, был доволен до недавнего времени. Мне не нужна магия.

– Гарри, не стоит так остро реагировать, – говорит профессор тем успокаивающим тоном, каким обычно разговаривают с больными. – Никто не думает, что отсутствие магии – это нечто постыдное. Мы просто хотим тебе помочь.

Я устало вздыхаю, отрываюсь от своей работы и смотрю МакГонагалл прямо в глаза.

– А по-моему, все в этом замке именно так и считают. Но мне не нужна помощь, профессор. Меня действительно все устраивает, понимаете? Я не хочу учиться магии, потому что не собираюсь оставаться в мире волшебников. Я здесь только на время. Очень скоро я стану совершеннолетним и смогу вернуться обратно в маггловский мир. А может быть, даже раньше. Возможно, моя тетя совсем скоро поправится, и тогда я снова перееду на Тисовую. – Почему-то я так и не произношу слово «домой».

Во взгляде профессора столько сочувствия, что пару секунд мне кажется, что я чем-то себя выдал. Но она лишь спрашивает:

– Скучаешь по дому? Наверное, тебе очень нелегко здесь в одиночестве, без своих старых друзей. Тем более после летних событий.

Я вспоминаю Хейли, и Дерека, и даже Дадли с тетей Петуньей. Ужасно, но мне даже не удалось навестить тетю в больнице. И хотя я понимаю, что она все равно не приходит в себя, поэтому навещать ее нет никакого смысла, но все равно испытываю что-то, похожее на вину. А еще Хейли. Мы так и не помирились толком с самого дня рождения Дадли, и вряд ли уже помиримся. Остались ли у меня вообще друзья?

– Ты мог бы отправить им письмо, – продолжает профессор. – Чтобы они знали, что с тобой все хорошо.

– С совой? – усмехаюсь я. – Едва ли они это оценят. Мои друзья – магглы, профессор.

– Я поговорю с Альбусом на этот счет, – говорит МакГонагалл. – Уверена, он что-нибудь придумает.

Я качаю головой:

– Не стоит. Мне все равно не удастся объяснить им, что со мной случилось и где я теперь. Пусть лучше все остается так, как есть.

Я возвращаюсь к своей работе, и профессор, еще с минуту понаблюдав за мной пристальным взглядом, принимается что-то писать на листе пергамента.

– Вот, – говорит она через несколько минут, протягивая мне пергамент. – Будь добр, отнеси этот список в библиотеку к мадам Пиннс. Это перечень книг, которые понадобятся мне в этом году.

Я киваю и уже направляюсь к двери, когда МакГонагалл вдруг окликает меня:

– И Гарри, если у тебя возникнут какие-либо проблемы или просто захочешь поговорить – не важно, о чем – ты всегда можешь прийти сюда. Не держи все в себе. Даже очень сильные люди не могут вечно справляться в одиночку.

– Спасибо, профессор. Я это учту, – вежливо говорю я, прежде чем скрыться за дверью. Но я совершенно, абсолютно уверен, что никогда не воспользуюсь этой возможностью. О чем, впрочем, ничуть не жалею. Потому что о некоторых моих проблемах профессору Трансфигурации лучше никогда не знать.


*****

После традиционного собрания преподавателей перед началом учебного года Минерва МакГонагалл задержалась в кабинете директора, намереваясь поговорить с Дамблдором о Гарри Поттере. Состояние юноши в последнее время весьма ее беспокоило.

– Альбус, я думаю, что Гарри не хватает друзей, – сказала она, когда они устроились за столом с чашками горячего бергамотового чая. – Ты заметил, каким он стал в последнее время? Почти не выходит из своей комнаты, ни с кем не разговаривает. Меня это беспокоит.

Дамблдор устало вздохнул и потер переносицу.

– Мне кажется, его состояние вполне естественно, – наконец сказал он. – Гарри еще не оправился после летней трагедии, не успел привыкнуть к новой для него обстановке, и при этом знает, что совсем скоро все снова изменится. Он ведь понимает, что с приездом студентов Хогвартс перестанет быть таким, как сейчас. К тому же, каким бы стойким Гарри ни хотел выглядеть, я думаю, что последние события повлияли на него гораздо сильнее, чем он пытается показать.

– По-моему, он так ни с кем ни разу не поговорил об этой катастрофе, – негромко сказала МакГонагалл. – Но так ведь нельзя. Дети не могут просто взять и забыть смерть близкого человека. Для них это очень большая травма. И меня пугает, что Гарри совсем не похож на ребенка, одним днем лишившегося единственных родственников. Я ни разу не видела, чтобы он плакал или вообще каким бы то ни было образом проявлял слабость. Думаю, ему надо выговориться, но он пока ни с кем не желает сближаться.

– Всему свое время, Минерва, – мудро произнес директор. – Но, надеюсь, тебе все-таки станет спокойнее, если я скажу, что уже пригласил в Хогвартс кое-кого, с кем Гарри, возможно, удастся найти общий язык. Это старый друг его родителей, – добавил Дамблдор, поймав вопросительный взгляд коллеги.

– Надеюсь, ты прав, Альбус, – вздохнула декан Гриффиндора. – Боюсь, что первые месяцы учебы окажутся для Гарри не из легких. К сожалению, наши ученики подчас оказываются совсем не такими дружелюбными и благородными, какими нам бы хотелось их видеть.

Минерва МакГонагалл и не подозревала, насколько близко к истине находились ее предположения.


Глава 30. «Пусть начнется пир!»

Молочно-белый туман всюду. Сквозь него сложно что-то разглядеть, но я упрямо продолжаю идти вперед. Туман такой густой, что мне кажется, словно он цепляется за меня своими белыми клочковатыми лапами, не желая отпускать. Проходит еще несколько мучительных минут, прежде чем он наконец сдается, расступается в стороны, и я вижу вдалеке две неясные фигуры. Они стоят ко мне спиной, но гриву пышных каштановых волос Гермионы и рыжую макушку Рона ни с чем не спутаешь. Мое сердце начинает биться лихорадочно часто. Я боюсь, что их снова поглотит туман, поэтому иду очень быстро, почти переходя на бег.

– Рон! Гермиона! – мой голос несколько раз эхом отдается в ушах, а затем повисает в неподвижном воздухе.

Я подхожу к ним совсем близко и уже протягиваю руку, чтобы одернуть Рона за плечо, когда они сами поворачиваются ко мне. Я смотрю на своих друзей, и у меня крик застревает в горле. У них нет лиц. Ни глаз, ни рта, ни носа – ничего. Лишь смазанный белый контур, словно на них надеты плотные, сотканные из вязкого седого тумана маски, закрывающие все лицо. Я хочу сдернуть эти маски, но едва дотрагиваюсь до них, как Рон и Гермиона бесследно исчезают. Я недоуменно оборачиваюсь, еще не вполне понимая, что произошло.

– Рон? Гермиона? – неуверенно.

Но никто не отвечает. И вместе с пустотой ко мне приходит осознание того, что Рон и Гермиона больше не вернутся.

Я резко открываю глаза, втягивая воздух через ноздри. Уютно свернувшаяся вокруг моей руки Силенси издает мягкое чуть слышное шипение. Узоры на спине змеи ярко светятся серебром, и я рассеянно провожу по ним пальцем. Глупый сон. Наверное, сегодняшний день беспокоит меня даже больше, чем я предполагал. Приснится же такой бред!

Некоторое время я лежу неподвижно, прислушиваясь к окружающим звукам. Мне кажется, или…

Тук-тук-тук.

Теперь стук в окно слышен весьма отчетливо. Я накидываю на плечи халат и распахиваю полог кровати. За окном вовсю хлещет ливень, капли дождя прокладывают извилистые дорожки по стеклам, и в начале мне ничего не удается разглядеть. Я думаю, что, вероятно, мое внимание привлек шум дождя. Но в следующую секунду в окно бросается что-то грязно-серое, мокрое и взъерошенное, и мне требуется время, чтобы узнать в этом непонятном клубке Вихря, сову Хагрида. Я поспешно распахиваю створки, и вместе с порывом ветра и холодного дождя в комнату вносится утомленная сражением с непогодой сова. Вихрь кидает на прикроватную тумбочку письмо и взлетает на шкаф, где принимается шумно отряхиваться. Я осторожно, стараясь не порвать тонкую бумагу, разворачиваю промокший насквозь кусок пергамента. Это оказывается даже не письмо, а записка. Вероятно, Хагрид наспех накарябал ее на первом попавшемся огрызке пергамента.

«Гарри, мы с Клыком ждем тебя через полчаса возле хижины, на опушке Запретного леса. Поторопись, тестралов в такую погоду отыскать нелегко.
Хагрид».

Я тоскливо смотрю на бушующую за окном непогоду и, тяжело вздохнув, принимаюсь одеваться. Приезда учеников никто не отменял, а помочь Хагриду с тестралами я пообещал уже давно.

За воротами замка меня захлестывает шквал ледяного дождя и ветра. Я мысленно благодарю предусмотрительную МакГонагалл, которая заказала для меня мантию со сверхстойкими водоотталкивающими чарами и, пригнув голову, двигаюсь в сторону Запретного леса. Ориентироваться на местности в такую погоду чертовски сложно: дальше трех шагов ничего не видно, а стекла очков заливает вода, поэтому мне приходится надвинуть капюшон мантии так низко, что он скрывает почти все лицо. Вскоре из-за завесы ливня выступает хижина Хагрида, а в нескольких футах от нее темнеют силуэты лесничего и его пса. Первым меня замечает Клык. Он издает радостный лай и несется в мою сторону, разбрасывая вокруг себя тучи брызг. Хагрид поднимает голову на шум, отрываясь от завязывания каких-то мешков, и машет мне рукой.

– Привет, Гарри! Повезло нам сегодня с погодкой, ничего не скажешь, а?

Я киваю и жестом останавливаю волкодава, полного решимости с разбегу опереться своими здоровыми лапами мне на плечи. У меня нет никакого желания плюхнуться в ледяную лужу под его весом. Клык смотрит на меня с укором, но ограничивается коротким тычком теплого носа в ладонь.

– Хагрид, что это? – спрашиваю я, подходя ближе к мешкам. Великан уже затянул веревки, поэтому мне не видно, что внутри.

– Скоро сам узнаешь, – загадочно отвечает Хагрид. Но прежде, чем я успеваю задать новый вопрос, он забрасывает мешки за плечо и говорит: – Ладно, время не ждет. Чем быстрее мы их найдем, тем лучше. Домой, Клык, сегодня тебе с нами нельзя! – с этими словами Хагрид загоняет обиженно скулящего пса в хижину, и мы вдвоем отправляемся в путь.

В лесу оказывается очень тихо и почти уютно, особенно после урагана, вовсю бушевавшего на открытой местности. Здесь о грозе дают знать только раскачивающиеся с натужным скрипом стволы деревьев, да отдельные крупные капли, срывающиеся с ветвей. Я оглядываю когда-то знакомую тропу, с наслаждением втягиваю запахи хвои, лишайника и сырой земли.

– Здесь места-то спокойные, здесь бояться нечего, – говорит Хагрид, ободряюще похлопывая меня по плечу. – Главное, когда здесь идешь – эээ… в общем, держись поближе ко мне, и все будет отлично.

– Профессор Дамблдор говорил мне, что студентам нельзя ходить в этот лес, – рассеянно отзываюсь я, вспоминая один из своих разговоров с директором. В последнее время он часто приглашал меня к себе для бесед, подолгу смотрел сквозь стекла очков-половинок, словно ждал чего-то, но я так и не выяснил, чего именно. – И мне советовал без надобности сюда не соваться. Это правда, что в прошлом году один из студентов тайком выбрался ночью в лес и наткнулся на бешеную мантикору?

Я с любопытством оглядываюсь на Хагрида. В свое время я встречал в Запретном лесу сотни магических существ, но мантикор видеть не приходилось ни разу. Я где-то читал, что они предпочитают жаркий климат.

– Дык это наверняка был один из братьев Криви, – со смехом говорит великан. – Его мадам Помфри целый час потом того… успокоительными зельями отпаивала… Он со страха-то весь белый был и зубами стучал, точно тебе говорю! Хотя на самом деле малец даже до леса не добрался… увидел ночью в кустах детеныша огнекраба и дал деру.

Отсмеявшись, Хагрид продолжает уже без смеха:

– Это сейчас мне поспокойнее работается. Вот когда папаша твой здесь учился, мне от него и его шайки гриффиндорцев никакого спасу не было. Только одного из них из этого самого леса выловишь, как уж другой туда удерет. Чувствовали себя здесь так, словно это их дом родной, ничего на свете не боялись. Вечно ввязывались в какие-нибудь неприятности. Ты-то, как я посмотрю, того, посмирнее будешь. Или только притворяешься, а?

Я оборачиваюсь на ходу и ловлю шутливое подмигивание великана.

– Ты хорошо знал моих родителей, Хагрид? – неожиданно спрашиваю я, снова отвернувшись и глядя на нечеткую от легкого тумана тропинку, змеящуюся под ногами.

Мне хочется столько всего узнать. Они были здесь другими, Лили и Джеймс? Или все такими же молодыми, глупыми, бесстрашными и беззаветно влюбленными друг в друга и в саму жизнь? Такими, какими я их знал по своему прошлому, по рассказам их друзей и преподавателей, такими, каким я и сам был когда-то?

– Ты… это… скучаешь по ним? – неуклюже спрашивает Хагрид. По тяжелому сопению за своей спиной я понимаю, что великан чувствует себя не в своей тарелке. Я ничего не отвечаю, и несколько минут мы движемся в тишине. Тропинка становится все тоньше и неприметнее, постепенно переходя в нетронутый лесной покров, путь нам теперь то и дело преграждают густые заросли кустарников, продираться сквозь которые приходится с трудом.

– Я знал твоих родителей с тех времен, когда они были еще первокурсниками, – наконец говорит Хагрид. – Лили была замечательной студенткой, отличницей, вечно помогала всем с уроками. Едва ли Эрик Бассет вообще закончил бы школу без ее помощи! – Хагрид издает хрипловатый смешок. – Другое дело – твой отец. Он и его друзья были те еще сорвиголовы, ни одного спокойного дня при них не было. Из моих уроков такой цирк устраивали, что и вспомнить страшно. Химеры и те после их визитов боялись нос наружу показать!

Я так резко останавливаюсь, что Хагрид не успевает замедлить шаг и едва не сбивает меня с ног.

– Что такое, Гарри?

– Хагрид, как давно ты работаешь преподавателем? – спрашиваю я вместо ответа.

– Да уж не первый год, – добродушно отзывается лесничий. – Как Хогвартс окончил, так это, отправился на стажировку в Восточную Европу, а затем и в Азию. Очень мне хотелось на мир посмотреть, да и зверья там много любопытного. А через три года, как опыта поднабрался, Дамблдор мне работу предложил в Хогвартсе. С тех самых пор и преподаю, да еще за лесом присматриваю.

Я улыбаюсь, склонив голову. Еще один человек, жизнь которого в свое время пошла под откос стараниями Волдеморта – тогда еще шестикурсника Тома Риддла – но теперь изменилась к лучшему.

– Пришли! – внезапно объявляет Хагрид, возвращая меня к реальности.

Я оглядываюсь кругом и обнаруживаю, что мы оказались на небольшой размытой ливнем поляне посреди леса. Хагрид разматывает грубую веревку, стягивающую горловину одного из мешков, и вытаскивает оттуда огромный кусок совсем недавно разделанного мяса – целую освежеванную тушу с оставшимися кое-где полосками кожи – и кидает ее на землю. Она падает в грязь с влажным шлепком, на траве появляются розоватые разводы. На миг мне становится дурно и я поспешно отвожу взгляд в сторону.

– Помоги-ка мне, Гарри, – говорит Хагрид, доставая из следующего мешка уже не настолько крупные куски мяса. – Надо набросать их здесь почаще, чтобы всем тестралам досталось.

Я неохотно подхожу к мешку, опускаю в него руку и, подцепив один из нескольких отвратительно теплых и клейких кусков, не глядя швыряю его в сторону. Мне приходится повторить это еще несколько раз, и вскоре бурые пятна виднеются уже по всей поляне. Когда в мешках ничего не остается, Хагрид останавливается.

– Теперь следи в оба, они вот-вот появятся! – говорит он.

Мне кажется, что я выжидаю целую вечность, старательно не глядя в сторону приманки для летающей конницы. Но затем из-за завесы дождя появляется первый тестрал – неподвижный взгляд слепых глаз устремлен вперед, а черные ноздри широко раздуваются, втягивая воздух. Сложив широкие перепончатые крылья, он делает несколько шагов вперед, глубоко врываясь в землю когтистыми лапами. Я провожаю его неотрывным взглядом – эти животные всегда меня странно завораживали – и упускаю момент, когда на поляне вдруг появляется не менее пятнадцати тестралов, которые все продолжают прибывать. Неожиданно здесь становится слишком тесно, и я едва успеваю уклоняться от хищников, пробирающихся мимо меня к приманке. Они накидываются на нее с жадным урчанием и отрывают большие куски мяса, придерживая оставшуюся часть сильными лапами.

– Ты их видишь, Гарри, – говорит Хагрид. Это не вопрос, а утверждение, и я замираю спиной к нему, не в силах обернуться. Вот значит как. Я наблюдал за тестралами, а Хагрид тем временем наблюдал за мной.

– Ты тоже, – ровным голосом произношу я, поворачиваясь к великану лицом.

Хагрид пожимает плечами:

– Но мне уже давным-давно не пятнадцать лет, я многое повидал. На практике в Латвии, Монголии, на Филлипинах, да и не только, – он отмахивается рукой и морщится, словно затронул не слишком приятную для себя тему. – Там всякое бывало, знаешь ли. Ты – совсем другое дело. Тебе ведь известно, почему некоторые люди могут увидеть тестрала, а другие – нет?

Он выжидающе смотрит на меня, а мне вдруг приходит в голову, что Хагрид здорово изменился. Или он раньше был куда более проницательным, чем мне казалось? Я заставляю себя спокойно встретить его взгляд, хотя меня берет легкий озноб при мысли о предстоящей лжи.

– Я видел смерть, Хагрид, – просто говорю я, и что-то в его взгляде и во всей фигуре неуловимо меняется. – Мой дядя умер в июле, помнишь? Это произошло на моих глазах.

Теперь Хагрид выглядит виноватым.

– О, – говорит он и неуклюже откашливается. – Ты, это, извини меня, если что. Дамблдор ведь говорил, что ты почти ничего не помнишь о том дне, вот я и подумал… – его голос сходит на нет, я тоже ничего не говорю. На миг между мной и Хагридом – впервые на моей памяти – повисает долгое неуютное молчание. Я рассеянно провожу по холке стоящего совсем рядом тестрала, и крупный зверь льнет к моей руке.

– Ничего, я и в самом деле помню тот день не слишком отчетливо, – наконец произношу я и спешу закрыть эту тему. – Ну, может и к лучшему, что я их вижу, правда? Ведь теперь нам надо каким-то образом привести их к замку?

Великан коротко кивает, и мы принимаемся за дело. Хагрид показывает мне, как застегнуть на тестрале нечто вроде тонкой кожаной узды, как для лошадей. Звери ведут себя сдержанно, позволяя нам выполнять работу без особых трудностей. Когда я набрасываю узду на последнее животное, Хагрид сгоняет крылатых лошадей вместе, похлопывая их по бокам и прикрикивая на тех тестралов, которые, по его мнению, недостаточно расторопны. Вскоре звери растягиваются по поляне двумя относительно ровными шеренгами и терпеливо ждут дальнейших действий Хагрида. Он объединяет их всех огромной – в несколько десятков футов – упряжкой, и взбирается на тестрала, стоящего впереди всех. Зверь чуть пригибается к земле под массой великана, но продолжает стоять смирно.

– Влезай на одного из тех малышей, – командует Хагрид, указывая назад. – Так их будет легче вести.

Стоит мне вскарабкаться на гладкую спину одного из последних тестралов, как Хагрид громко кричит: «Тпру, поехали!», звери почти одновременно расправляют свои широкие кожистые крылья и резко взмывают ввысь.

Давно забытый восторг полета опьяняет. От быстрого подъема желудок ухает куда-то вниз, в лицо бросается порыв дождя и ветра, срывая капюшон мантии прочь. Я ничего не слышу за свистом ветра и стуком собственного сердца, мне хочется взлетать все выше и выше, хочется, чтобы полет не кончался никогда. Неуемное радостное волнение переполняет меня через край. Всего несколько секунд – и под нами раскидывается бесконечный Запретный лес, а за ним сквозь пелену дождя темнеют очертания Хогвартса. Справа и слева от меня плавно поднимаются и опускаются черные крылья. Я поднимаю своего тестрала чуть выше, чтобы лучше видеть длинную вереницу крылатых лошадей впереди. Это выглядит, как какая-то жуткая пародия на упряжку летающих оленей Санты Клауса, и я не могу удержаться от смеха. Полет как будто бы исцеляет меня, освобождает что-то, давным-давно запертое внутри меня и теперь рвущееся наружу. Сидящий впереди Хагрид оборачивается ко мне и машет рукой.

– Держись крепче! – говорит он, перекрикивая свист ветра. – До Хогсмида осталось совсем немного.

Мы делаем поворот, огибаем замок по широкой дуге и пролетаем над волшебной деревушкой, уютно рассыпавшейся между холмами несколькими десятками домов. Сегодня волшебники, видимо, предпочли переждать непогоду в тепле и уюте своих гостиных, поэтому Хогсмид кажется безлюдным, как пластмассовые городки в стеклянных шарах с блестками.

– Приготовься, сейчас будем снижаться!

Хагрид направляет своего тестрала вниз, я делаю то же самое; веревка, объединяющая летающих коней между собой, натягивается, и они все начинают снижаться. Когда мой тестрал касается земли, меня подбрасывает вверх, но мне удается сохранить равновесие. Легко спрыгнув с гладкой спины, я помогаю спуститься несколько побледневшему Хагриду.

– Брр, не люблю я это дело, – бормочет великан, доставая из внутреннего кармана своего неизменного кротового пальто флягу и делая из нее солидный глоток. Затем Хагрид убирает фляжку обратно, встряхивает головой и, более или менее придя в себя, продолжает: – Тестралы останутся здесь до самого вечера. Сейчас я пригоню оттуда кареты, – он кивает на невысокое хозяйственное строение рядом с крошечной билетной кассой, – и мы с тобой запряжем в них тестралов к приезду учеников.

– Трудно поверить, что уже к вечеру они будут здесь, – негромко говорю я, оглядываясь по сторонам. Без толпы людей и пускающего клубы пара Хогвартс-Экспресса станция выглядит совсем пустой и кажется намного больше, чем я ее запомнил.

– Тю, Гарри, да ты весь замерз, вон как трясешься, – вдруг говорит Хагрид, глядя на меня. Я тоже замечаю, что стучу зубами.

– Небось еще и промок, – ворчливо продолжает лесничий. – Наверное, надо бы применить высушивающее заклинание, но с этой штукой у меня всегда было не слишком хорошо. Вот в последний раз, например… – он морщится и отмахивается, – а, ладно, неинтересно это. Лучше на, выпей для обогреву, самое лучшее средство, точно тебе говорю! А то не дай Мерлин простынешь, Дамблдор с меня потом шкуру спустит.

Он отвинчивает крышку своей фляги, подносит горлышко к моим губам и прежде, чем я успеваю возразить, лихо запрокидывает ее вверх. Чтобы не захлебнуться, мне приходится сделать несколько крупных глотков. На глазах тут же выступают слезы, дыхание перехватывает, и я сгибаюсь в приступе кашля, пытаясь продышаться.

– Хагрид, это что, виски? – сиплю я.

– Лучший Огденский, из моих давних запасов! – с гордостью подтверждает великан. Затем он похлопывает меня по спине и говорит: – Ты это, откашляйся как следует, скоро должно пройти.

Наконец мне удается совладать с дыханием, кое-как выпрямиться и утереть слезы. От желудка по всему телу разливается тепло, даже жар, дрожь проходит, а веки неодолимо тяжелеют.

– Да, пожалуй, это помогло, – слегка заплетающимся языком произношу я. – Так намного лучше.

– Вот видишь, я ж говорил! – обрадовано восклицает великан. – Уж я-то плохого не посоветую, будь уверен.

Дальше работа начинает продвигаться значительно легче и веселее, и я серьезно подозреваю, что отчасти этому способствует принятый в лечебных целях глоток Огденского. Хагрид вывозит из сарая кареты одну за другой и вполголоса напевает детскую песню про двух братьев-троллей, отчего с ближайших деревьев с криками слетают птицы, а я тем временем смазываю маслом скрипящие колеса, и, сосредоточившись на работе, отвлекаюсь от мыслей о грядущем вечере.

Оставшийся день проходит в заботах и суете. Все преподаватели так и светятся радостным предвкушением, домовые эльфы сбиваются с ног, убирая гостиные факультетов к приезду студентов и занимаясь приготовлением восхитительных блюд – настоящих кулинарных шедевров – которые, без сомнения, продержатся на праздничном столе во всем своем великолепии лишь несколько секунд до того, как оголодавшие за время долгой поездки студенты сметут их в свои тарелки. Покончив со всей работой, я обнаруживаю, что до праздника остается еще довольно много времени, а заняться мне уже решительно нечем. Меня постепенно охватывает то тяжелое, томительное ожидание, которое испытываешь перед неотвратимыми и не слишком желанными для себя событиями. Это ожидание заставляет меня без дела слоняться по замку, отсчитывая часы до прибытия Хогвартс-Экспресса и внутренне подготавливаясь к предстоящему вечеру. Однако когда Оберон напоминает мне, что ужин скоро начнется и мне следует поторопиться, я с внутренним разочарованием отмечаю, что день пролетел даже слишком быстро.

Большой зал великолепен, как никогда. Над четырьмя столами факультетов парят тысячи свечей, их огни отражаются от золотой посуды и потому кажутся еще более яркими. Дождь уже прекратился, но по заколдованному потолку продолжают неторопливо ползти низкие темные тучи. В редких просветах между ними виднеются хрустальные россыпи звезд.

Я занимаю свое обычное место – между профессором МакГонагалл, которая сидит по правую руку от Дамблдора, и мадам Хуч. Напряжение внутри меня все нарастает, пока не достигает своего пика. Меня все раздражает. Воротник строгой черной мантии, которую профессор МакГонагалл прикупила для таких вот официальных случаев, кажется слишком тесным, голос мадам Хуч, беседующей с сидящей рядом с ней Спраут о поправках в учебных планах в связи с новыми требованиями к проведению экзаменов – чересчур резким, свет – излишне ярким, а Силенси, которая осторожно перебирается под мантией по моей руке от плеча к запястью, откуда легче следить за происходящим вокруг, и вовсе выводит из себя. Я откидываюсь на спинку стула и глубоко вздыхаю, прикрывая глаза. Так легче отключиться от происходящего. Расслабься, Поттер. Это же не конец света.

– Успокойся, Гарри, – негромко говорит мне профессор МакГонагалл. – Все будет в порядке.

– Я спокоен, – сквозь зубы цежу я, и профессор Трансфигурации оставляет меня в покое.

Вскоре профессор МакГонагалл кивает Дамблдору и поднимается со своего места, чтобы встретить прибывших студентов. Мне кажется, что проходит совсем немного времени, прежде чем Хогвартс начинает вибрировать от едва уловимого гула. Шум продолжает нарастать, становится почти оглушительным – это похоже на нарастающую горную лавину, – и наконец прорывается наружу вместе со стуком открывающихся дверей Большого зала, впускающих внутрь сотни оживленных студентов. Они гомонят не переставая, смеются, шумно отодвигают скамьи, занимая места за своими столами. От обилия черных мантий вокруг у меня рябит в глазах. Однокурсники приветствуют друг друга громкими криками, а представители враждующих факультетов – в первую очередь, разумеется, Гриффиндора и Слизерина – обмениваются ядовитыми насмешками, давно уже вошедшими в традицию. Когда шум начинает казаться едва выносимым, студенты понемногу успокаиваются, рассаживаясь по своим местам и с интересом рассматривая преподавательский стол.

Я жадно высматриваю в толпе студентов в одинаковых черных мантиях Рона, Гермиону, Джинни и остальных своих друзей. Но их нигде не видно, и на миг мне становится страшно, что они… что их здесь просто нет, как мамы и папы. При этой мысли я холодею. Мне удается найти их только тогда, когда почти все студенты уже занимают свои места. Они сидят почти в изголовье гриффиндорского стола, недалеко от меня. Рон о чем-то переговаривается с Гермионой, оживленно показывая на преподавательский стол, Джинни сидит в окружении своих подруг и придирчиво рассматривает себя в крошечное зеркальце, Дин Томас и Симус Финниган заговорщицки шепчутся с близнецами… Точно такие же, какими я их запомнил… На миг у меня перехватывает дыхание, а сердце начинает биться так часто, что мне приходится дышать медленно и глубоко, чтобы избежать удушья. Они так близко, что мне трудно сдерживать эмоции. Мне хочется рвануться к ним, хочется заключить их в объятия, хотя бы для того, чтобы убедиться, что они материальны, что они не исчезнут снова. Я так скучал, хочу сказать я им, я так чертовски скучал, что едва не потерял рассудок. Я вдруг понимаю, что все это время ждал только одного – когда они наконец вернутся. А теперь мне кажется, что не было всех этих долгих лет ожидания, что мои друзья ушли лишь вчера, а сегодня я обрел их вновь. Теперь я раскаиваюсь в том, что воображал когда-то, что смогу жить без них – я так чудовищно ошибался. Не знаю, чего мне хочется больше: рассмеяться от счастья или расплакаться от облегчения, но вместо этого я просто опускаю лицо в ладони, опираясь локтями о стол, и сижу совершенно неподвижно, стараясь не вспоминать, не думать, не дышать.

Проходит несколько долгих минут, прежде чем мне удается совладать с собой и откинуться на спинку стула, продолжая обозревать зал из-под ресниц. Мадам Хуч бросает на меня тревожный взгляд, но ничего не говорит. Гриффиндорский стол притягивает мое внимание, и я вновь и вновь отыскиваю глазами лица друзей, как будто бы стоит мне на миг отвернутся – и они исчезнут. Постепенно утомленные долгим ожиданием студенты начинают ерзать на своих местах, разговоры вновь становятся громче.

– А где профессор Торнтон? – громко спрашивает темноволосая старшекурсница из Равейнкло у своей соседки. – Он ушел из школы? Кто теперь станет нашим преподавателем по ЗоТИ?

Однако прежде, чем я успеваю услышать ответ, двери Большого зала вновь распахиваются, впуская профессора МакГонагалл и длинную вереницу первокурсников. В зале воцаряется абсолютная тишина. Профессор торжественно проводит маленькую процессию будущих студентов к возвышению на другой стороне зала, устанавливает перед ними трехногий табурет и водружает на него Волшебную шляпу. Под неотрывными взглядами студентов и преподавателей шляпа раскрывает свое подобие рта и заводит неизменную песню об Основателях и факультетах. Я тем временем рассматриваю толпу первокурсников, беспокойно переступающих с ноги на ногу и с осторожностью оглядывающих зал. Их кажется значительно больше, чем во времена моей учебы.

– Когда я назову ваше имя, вы должны надеть на голову шляпу и сесть на табурет, – говорит профессор МакГонагалл, когда песня подходит к концу. – Шляпа назовет ваш факультет, после чего вы пройдете к столу. Итак, начнем.

Она разворачивает длинный свиток, откашливается и произносит первое имя:

– Айзек, Рудольф!

Мальчик с соломенными волосами, до этого боязливо укрывавшийся за спинами своих товарищей, выходит вперед и движется к табурету. При этом его лицо выражает такой ужас, словно он ступает на эшафот. Шляпа довольно долго размышляет, прежде чем выкрикнуть:

– Равенкло!

Крайний стол взрывается аплодисментами, и Рудольф с явным облегчением устремляется туда.

– Броудсток, Виктория!

Виктория решительно встряхивает головой и выходит вперед. На этот раз шляпа выносит свой вердикт, едва успев коснуться ее головы:

– Гриффиндор!

– Герхард, Тойнби!

– Хаффлпафф!

В разгар Распределения в Большой зал осторожно заходит Хагрид. Он пытается пробраться к преподавательскому столу как можно незаметнее, но терпит в этом нелегком деле полное фиаско, поскольку не заметить Хагрида может разве что слепой. Великан садится на свое место и приветливо машет мне рукой. Проследив за его взглядом, многие студенты указывают на меня и начинают перешептываться.

Вскоре последний первокурсник занимает место за столом своего факультета, профессор МакГонагалл выносит из зала табурет со шляпой и садится за стол рядом со мной. Наступает очередь традиционного приветствия Дамблдора.

– Я очень рад снова видеть вас всех в Хогвартсе! – говорит он, и зал взрывается аплодисментами. – В этом году вас ждут некоторые перемены, но об этом я расскажу позже. А сейчас, думаю, я выражу общее желание, если скажу только одно – пусть начнется пир!

На миг от аплодисментов и одобрительных воплей у меня закладывает уши. Директор хлопает в ладоши, и большие блюда на столах тут же наполняются всевозможными яствами. Студенты с энтузиазмом набрасываются на еду. Я тоже наполняю свою тарелку, но даже толком не замечаю, что именно ем: все мое внимание приковано к гриффиндорскому столу, и мне никак не удается перестать наблюдать за ним хотя бы краем глаза. Рон как обычно сметает со стола все, что оказывается в пределах его досягаемости, а Гермиона косится на него с явным неодобрением, но ничего не говорит. Однако вскоре друзья, кажется, замечают мое внимание, потому что начинают поглядывать на меня несколько настороженно и обмениваются между собой многозначительными взглядами, и мне приходится отвернуться в сторону. Когда изрядная доля первых блюд оказывается в желудках студентов и интерес к ужину несколько угасает, на столах появляется десерт. Многие первокурсники издают полные разочарования стоны: если бы они знали, что будет еще и десерт, то, несомненно, приберегли бы место и для него.

Вскоре студенты, сытые и довольные, отваливаются от своих тарелок и начинают переговариваться, однако уже с заметно меньшим энтузиазмом, то и дело зевая. Они без особого внимания выслушивают обыкновенные объявления директора о запрещенных предметах и территориях, однако несколько оживляются, когда Дамблдор произносит:

– Кроме того, с сожалением сообщаю вам о том, что в конце прошлого года профессор Торнтон, ваш преподаватель по Защите от Темных Искусств, подал заявление об отставке.

Зал реагирует на это известие взволнованным гулом:

– Как это уволился? Не может быть!

– Почему он ушел? – громко спрашивает кто-то из Слизерина.

– Он уволился по личным причинам, которые я предпочел бы не разглашать, мистер Шепперд, – мягко, но непреклонно произносит директор.

– У бедолаги серьезно заболела дочь, – шепчет мне профессор МакГонагалл. – Он вынужден проводить с ней все время, пока она не поправится.

– Жаль его, – рассеянно отзываюсь я.

– В любом случае, – продолжает Дамблдор, – новый преподаватель приступит к своим обязанностям в срок. Сегодня он отсутствует ввиду некоторых неблагоприятных обстоятельств, но обязательно прибудет в школу к завтрашнему утру. Так что настоятельно прошу никого не пропускать завтрак, чтобы я мог вам всем его представить.

– Эка шишка, – довольно громко бормочет Драко Малфой. – Особое представление ему подавай!

Слизеринцы угодливо хихикают, словно Драко отколол бог весть какую шутку, и я отворачиваюсь.

– Кроме того, в нашем составе, как вы наверняка заметили, есть еще одно изменение, – спокойно продолжает директор. Как и следовало ожидать, все взгляды немедленно обращаются на меня. Профессор МакГонагалл ободряюще прикасается к моей руке под столом, но я отдергиваю ее: я не нуждаюсь ни в чьей поддержке. – Хочу представить вам Гарри Поттера, нашего нового помощника преподавательского состава.

Теперь настроение зала можно охарактеризовать как недоумевающее.

– Помощник преподавателей? – слышится со всех сторон. – Зачем школе понадобился помощник?

– На черта нам помощник? – восклицает Фред Уизли, выражая общее мнение.

– Прошу не перебивать меня, мистер Уизли, – строго произносит Дамблдор, и Фред виновато опускает взгляд.

Директор обводит взглядом притихших студентов, словно ожидая дальнейших возражений, но их, естественно, не поступает, и Дамблдор спокойно продолжает:

– Гарри – не совсем обычный юноша. – Зал затихает в предвкушении, ожидая, что за любопытные подробности моей жизни готов поведать директор. И, разумеется, Дамблдор их не разочаровывает: – Его отцом был Джеймс Поттер – один из лучших авроров последнего столетия, как вам, несомненно, известно. Гарри рано остался сиротой и воспитывался у своих маггловских родственников. Ввиду некоторых трагических обстоятельств он в раннем детстве почти полностью потерял свои магические способности, а в июне лишился родственников, которые его воспитывали. Учитывая все сказанное, я очень надеюсь, что вы отнесетесь к нашему гостю с достойным учеников Хогвартса уважением и пониманием, а также сделаете все возможное, чтобы на ближайшие годы замок смог стать его настоящим домом.

В зале повисает ошеломленная тишина. На меня направлена сотня любопытных, жалостливых, презрительных, испытующих, недоумевающих взглядов, но я отмечаю их как бы между прочим, не уделяя им, по большому счету, никакого внимания. Пожалуй, сказанного Дамблдором с лихвой хватило бы на то, чтобы запылать, как свежесваренная свекла, и возжелать немедленно провалиться сквозь землю. Однако благодаря своей сноровке в общении с самой разнообразной публикой я воспринимаю происходящее с изрядной долей равнодушия. Встречались ситуации и похуже, например, когда особо назойливые репортеры намеренно стремились вывести меня из равновесия своими вопросами и посмотреть, что будет. Некоторым удавалось так исказить историю моей жизни, что она превращалась в цирк. «Мистер Поттер, почему именно сейчас, когда Магический мир уже укрепился в мысли, что вы дали обет безбрачия, вы решились на этот пылкий роман с юной Джиневрой Уизли? Это работа на публику или способ деморализовать Темного Лорда и его Упивающихся?»

Я чувствую на себе чей-то особенно презрительный, почти прожигающий взгляд и, повернув голову, сталкиваюсь глазами с Малфоем. Ну да, кто же еще, как ни ненавистник магглов?

– Совсем с ума посходили, – довольно громко произносит он. – Сначала Хогвартс заполонили грязнокровки, теперь вот сквибов натащат, что в сто раз омерзительнее… Не школа, а богадельня!

Зал наполняется шумом. Я чувствую, как напрягается сидящая рядом МакГонагалл. Ее щеки разгораются от возмущения, а крылья носа трепещут. Она уже открывает рот, несомненно для того, чтобы озвучить наказание для Малфоя, но я останавливаю ее:

– Не надо.

Профессор смотрит на меня с недоумением, и я спокойно повторяю:

– Не надо, он прав.

– Гарри, даже думать об этом не смей, – яростно шипит мне профессор. – Тебе прекрасно известно, что ты попал в замок из-за чего угодно, но только не из жалости. Ты здесь нужен!

– Это вы так говорите, – возражаю я. – Другие имеют право на свою собственную точку зрения. Поверьте, профессор, наказаниями здесь ничего не изменишь. Кроме того, я действительно сквиб. Ну и что? – я пожимаю плечами и от души, до хруста в костях потягиваюсь, затем бросаю взгляд на часы. – Смотрите-ка, уже перевалило за полночь. Не пора ли закругляться?

Дамблдор бросает на меня одобрительный взгляд, а затем обращается к студентам:

– Что ж, на сегодня это все новости, которые я хотел вам сообщить. А теперь отправляйтесь по своим спальням, уверен, завтра вас ждет нелегкий день!

Директор опускается обратно за стол, а ученики начинают с шумом и стуком подниматься со своих мест и расходится по спальням. Старосты собирают первокурсников, чтобы показать им путь до гостиных факультетов.

– Первокурсники, идите сюда! – доносится до меня звонкий голос Гермионы. – Невилл, не стой столбом, помоги мне! А то такое ощущение, как будто я здесь единственная староста.

Я с некоторой долей удивления наблюдаю за тем, как Невилл бросает досадливый взгляд на свой значок и принимается собирать первокурсников. Рон корчит за его спиной идиотскую гримасу, а замечающая это Гермиона с возмущением замахивается на друга рукой, хотя видно, что возмущение это напускное. Вскоре все, за исключением старост и первокурсников, покидают Большой зал. Многие преподаватели тоже уходят, другие остаются за столом, увлекшись разговорами. Рон терпеливо дожидается Гермиону, чтобы пойти в гостиную вместе с ней. Они вдвоем возглавляют длинную вереницу гриффиндорцев-первокурсников, которые выглядят такими сонными, что едва перебирают ногами, а позади всех уныло плетется Невилл. Я провожаю их взглядом до самых дверей и еще долго продолжаю смотреть в опустевший коридор, даже тогда, когда из зала выходит последний студент и здесь становится совершенно пустынно. Вот и все, праздник закончен. Теперь можно расслабиться. Я откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза, наконец отпуская с лица маску спокойного равнодушия, позволяя взять свое изнеможению и подавленности. Этим вечером хладнокровие далось мне далеко не так просто, как хотелось бы, и теперь меня снова терзают мучительные сомнения. Мне нужно с кем-то поделиться всем этим, нужно знать наверняка, правильно ли я поступаю. Вряд ли можно полагаться в этом лишь на собственный рассудок, я только что убедился, что не могу быть беспристрастным.

– Гарри, ты нормально себя чувствуешь? Может, проводить тебя до твоей комнаты?

Это профессор МакГонагналл. Я качаю головой, не открывая глаз:

– Нет, спасибо, идите без меня. Я побуду здесь еще немного.

Она ничего не говорит, но почти наверняка кивает, а затем я слышу удаляющийся стук ее каблуков. Еще некоторое время с шумом отодвигаются стулья, шуршат мантии, преподаватели желают друг другу спокойной ночи и выходят за дверь. Затем в Большом зале повисает полная тишина, и я некоторое время наслаждаюсь ей, сидя в неподвижности и постепенно отходя от волнений прошедшего вечера. Мне придется привыкнуть видеть Рона, Гермиону, Джинни и других каждый день, привыкнуть общаться с ними, не выделяя их из остальных учеников, потому что это было бы слишком странным, придется научиться не показывая своих эмоций. Мне придется заново узнать их, возможно, снова завоевать их дружбу, а для этого мне надо избавиться от этого жуткого страха, что я могу опять их потерять, потому что иначе я сделаю свою собственную жизнь невыносимой. Я должен отпустить наконец прошлое и жить настоящим, или же весь фарс, который я устроил, чтобы оградить себя от лишних проблем, потеряет всякий смысл.

Я провожу руками по лицу, откидывая волосы, и открываю глаза. Почти все свечи в зале погасли, а те, что еще продолжают тлеть, рассеивают вокруг себя мягкий, чуть дрожащий свет. Тучи на небе совсем разошлись, потолок Большого зала сияет россыпью мигающих звезд, огромная белесая луна идет на убыль, и я невольно вздыхаю с облегчением, потому что это значит, что полнолуние не наступит еще очень долго, а я ведь привык ненавидеть полнолуния еще с третьего курса, когда вдруг выяснилось, что мне есть до них дело…

– Гарри, прости меня.

Я дергаюсь и так резко поворачиваю голову, что явственно слышится хруст позвонков. Дамблдор по-прежнему сидит на своем месте, так тихо, что я совершенно не уловил его присутствия, и смотрит тревожно и участливо.

– Я не заметил вас, профессор, – говорю я, с неудовольствием отмечая, что сердце у меня заколотилось, как от испуга. Мне послышалось, или он действительно извинялся? Меня вдруг пронзает мысль, что ему обо всем известно, и я холодею.

– Мне жаль, что пришлось подвергнуть тебя этому, – я замираю, лихорадочно продумывая ответ, но директор продолжает: – Я опасался, что тебе будет непросто выдержать этот вечер, и боюсь, что так и получилось.

Ужас отпускает так же быстро, как и возник, и мне становится досадно за самого себя за мимолетную уверенность в том, что от Альбуса Дамблдора в принципе невозможно что-либо скрыть. Он ничего не знает о моем прошлом. Он говорит об ужине.

– Все хорошо, я просто не привык к такому количеству людей вокруг. Немного устал за сегодняшний день. Со мной все в порядке.

Я поднимаюсь, чтобы уйти.

– Ну конечно, – без улыбки говорит директор. – С тобой всегда все в полном порядке, верно, Гарри?

Я не понимаю, всерьез он говорит или в шутку, поэтому просто пожимаю плечами:

– Наверное. Спокойной ночи, профессор Дамблдор, – и поспешно, чтобы директор не успел окликнуть меня, выхожу из Большого зала.

Глава 31. Кошмары.

Этой ночью мне впервые за долгое время снова снятся кошмары. Я просыпаюсь от собственного крика, полностью дезориентированный, еще не понимая, где я и что происходит. Я чувствую себя так, словно только что вынырнул на поверхность из толщи мутных вод, мне кажется, что меня вот-вот затянет назад, в ту страшную реальность, от которой я почти успел отвыкнуть. При этой мысли меня охватывает ужас, я вырываюсь из плотно облепившего все тело кокона одеял и бросаюсь прочь, с треском налетаю в темноте на прикроватную тумбу и растягиваюсь на полу, ударившись головой о ножку кровати. Первые несколько секунд не слышно ничего, кроме моего хриплого и прерывистого дыхания. В приоткрытое окно дует ветер, развевая занавески и охлаждая мое разгоряченное тело, полоска лунного света разрезает комнату наискосок и отражается от поверхности зеркала. Резкий оклик заставляет меня подпрыгнуть.

– Мальчик, ты совсем обезумел? – с истерическими нотками вопрошает Оберон. – Хочешь перебудить весь замок своими воплями и крушением мебели? Что, во имя Мерлина, в тебя вселилось?

Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, в ушах звенит после удара, но я настолько потрясен всем произошедшим, что боль пока не чувствуется. Проходит еще некоторое время, прежде чем я понимаю, что меня всего трясет, даже зубы клацают друг о друга. Я осторожно и очень тихо, как будто это может каким-то образом компенсировать весь тот шум, что я только что произвел, приподнимаюсь на руках и сажусь на пол, привалившись к кровати. Голова тут же начинает противно гудеть.

– Плохой сон, – коротко отзываюсь я. Голос не слушается, поэтому мне приходится откашляться и повторить это отчетливее.

– Не мели ерунды, это больше похоже на запланированный погром! Знаешь, сколько лет эта тумбочка стояла вот тут, прямо рядом с кроватью, пока здесь не поселился ты и не развалил ее на куски? Безобразие! Или ты немедленно приносишь свои извинения, или я иду за Дамблдором! – решительно заявляет зеркало и замолкает. В воздухе повисает угрожающая тишина, Оберон кажется по-настоящему задетым.

– Да уж, директор непременно похвалит тебя, если ты разбудишь его посреди ночи сообщением о безвременно почившей прикроватной тумбочке, – саркастично отзываюсь я. – Беги со всех ног, жду не дождусь его реакции.

– Ах ты, дерзкий, неблагодарный маггл! – волшебное зеркало кажется готовым лопнуть от гнева. Оно издает звук, похожий на тот, с которым дядя Вернон обычно втягивал воздух в перерывах между гневными тирадами.

Я осторожно поднимаюсь на ноги, держась за столбик кровати, и двигаюсь в сторону ванной комнаты. Голова пульсирует, в глазах все плывет, и мне приходится схватиться за дверной косяк и опереться на него, выжидая, когда тошнота и головокружение отпустят. Голос Оберона долетает до меня, словно сквозь вату.

– Эй, ты… – теперь в нем проступает оттенок беспокойства, – Поттер, или как тебя там… ты что, болен?

– Со мной все нормально, – раздельно повторяю я, пытаясь унять дрожь. – Я же сказал, что это был просто ночной кошмар, я ничем не болен. И знаешь, я буду чувствовать себя еще лучше, если ты оставишь меня наконец в покое!

С этими словами я скрываюсь в ванной комнате, хлопнув дверью. Подхожу к раковине и на полную отворачиваю кран с холодной водой. Очки остались в спальне, поэтому я прищуриваю глаза, пытаясь разглядеть собственное расплывающееся отражение. Из зеркала на меня смотрит бледный парень с худым болезненным лицом и глубокими тенями под глазами. Он похож на кого-то из моего давнего прошлого, кого-то, кого я уже почти успел забыть, и мне приходит в голову, что эта единственная ночь кошмаров отбросила меня на несколько лет назад. Я вздыхаю и ополаскиваю лицо прохладной водой. Через несколько минут мое состояние становится вполне сносным для того, чтобы вернуться в спальню и усесться на подоконник.

Ночь, на небе по-прежнему видно луну и звезды, но они уже кажутся слегка нечеткими в слабой предрассветной дымке. Я наблюдаю за тем, как снаружи постепенно светает, и вскоре ночные тени рассеиваются совсем, а из-за горизонта показывается красная полоска восходящего солнца. Еще очень рано, но мне страшно снова ложиться в кровать, потому что тогда кошмары могут вернуться, поэтому я неторопливо натягиваю мантию и выхожу из своей комнаты.

– Тебе следует пойти в Больничное крыло, иначе и до Святого Мунго недалеко, – сонно шепчет мне вслед волшебное зеркало, но я его игнорирую.

Я знаю, что по-настоящему может мне помочь, поэтому направляюсь прямиком к выходу из школы. Коридоры совершенно пустынны, кажется, что в целом замке нет ни души. Но я прекрасно понимаю, насколько обманчиво это впечатление. Всего через несколько часов студенты покинут гостиные своих факультетов и заспешат на завтрак, а затем прозвенит звонок к первому в новом учебном году уроку, и Хогвартс окунется в привычную оживленную рутину. Остается понять, какое место здесь буду занимать я.

На улице оказывается свежо и ясно. О вчерашней буре не осталось ни единого напоминания, лишь напившаяся дождевой воды листва поблескивает в прозрачных лучах восходящего солнца. Я дышу и все никак не могу надышаться, грудь по-прежнему спирает оковами ночного кошмара, в котором снова было много, слишком много оттенков красного, а еще широко распахнутых, навеки потухших глаз. Я поклялся оставить позади свое прошлое, но не учел того, что прошлое, возможно, не пожелает оставить меня самого. Но я сумею перехитрить его. Потому что знаю способ освободиться от неподъемных забот, буквально придавливающих к земле своей тяжестью: если от них никак не сбежать, то можно просто оторваться от земли.

Я обхожу темнеющую на опушке леса хижину Хагрида по широкой дуге, не желая случайно привлечь к себе внимание великана, и вступаю под полог Запретного леса. Здесь я чувствую себя спокойно, почти уютно, поэтому полностью игнорирую предостережения Хагрида и Дамблдора относительно леса. Я собираюсь делать лишь то, что считаю нужным. Кроме того, если речь идет о прогулках на природе, то лучшего охранника, чем Силенси, трудно себе даже представить.

Я легко нахожу поляну, на которой мы с Хагридом вчера кормили тестралов. Земля здесь все еще хранит запах крови, поэтому я не удивляюсь, когда замечаю за густыми зарослями кустов сразу нескольких крылатых лошадей. При моем приближении они опасливо отходят в сторону, и лишь один тестрал поворачивается ко мне и делает несколько неторопливых шагов. Он перебирает своими излишне длинными и тонкими, даже по меркам тестралов, ногами слегка неуклюже, и мне приходит в голову, что если бы речь шла об обычных лошадях, то, вероятнее всего, я назвал бы его жеребенком. Приглядевшись, я понимаю, что именно он вез меня вчера до Хогсмида.

– Привет, – я подхожу к нему и треплю по холке. Зверь ведет себя сдержанно, но похоже, что у него нет ко мне неприязни. – Не хочешь снова полетать? Я был бы тебе благодарен.

Мгновение я чувствую, как тестрал льнет к моей руке, но он почти сразу отстраняется и чуть пригибается к земле, расправляя крылья. Я воспринимаю это, как приглашение покататься, и спешу им воспользоваться.

Черные крылья делают сильный взмах, и небо рвется нам навстречу. На меня разом обрушивается столько ветра, свежести, простора, что на миг я перестаю дышать. Мы поднимаемся все выше и выше над верхушками деревьев, и я чувствую, как с каждым новым взмахом широких крыльев меня захлестывает свобода, а груз на моих плечах тает. Полукруг восходящего солнца заливает своим светом все вокруг, я мчусь ему навстречу, улетая все дальше и дальше от замка, от Хогсмида, от людей. Деревья внизу сливаются в единый зеленый ковер, трепещущий и волнующийся под порывами ветра. Я крепче обхватываю тонкую шею тестрала, и зверь осторожно косится на меня своим молочно-белым, как у слепого, глазом.

Ощущения от полета на тестрале совсем не похожи на то, что чувствуешь, когда сидишь на метле. Зверь живой, он независим, ты не можешь управлять им с такой же легкостью, как наполненной магией деревяшкой. Но это лишь сильнее распаляет мой интерес, на пробу я пару раз заставляю своего летающего коня совершать резкие повороты, от которых ветер свистит в ушах с дикой силой.

Я не сразу замечаю, что мой тестрал устал. Он еще совсем молодой, наверное, он не привык к таким долгим полетам, тем более с седоком на спине. Но это я понимаю лишь тогда, когда конь начинает дышать часто и хрипло, а взмахи его крыльев делаются медленными и натужными, как будто бы он силой заставляет себя продолжать ими шевелить. Я успеваю лишь развернуть его в сторону замка, чтобы не оказаться слишком глубоко в Запретном лесу на момент приземления, и как можно крепче вцепиться в гибкую шею.

Пожалуй, лучше всего нашему приземлению подходит определение аварийного. Мы уже почти успеваем достигнуть земли, когда крылья моего верного коня окончательно ему изменяют, безжизненно повисая возле тощих боков, и мы с треском падаем в кусты. От удара о землю меня перебрасывает через голову тестрала, и, сгруппировавшись, я успешно приземляюсь на поляну клевера.

– Ух ты, – отдышавшись и убедившись, что могу шевелиться, я в изумлении оглядываюсь кругом. – Смотри-ка, здесь весь клевер четырехлистный. Кажется, сегодня нам с тобой сопутствует удача, как считаешь?

Но тестрал, судя по всему, решает по-своему. Он выбирается из густых кустов, мотает своей большой и довольно неуклюже сидящей на тонкой шее головой и, недовольно фыркнув, удаляется вглубь леса. Я провожаю его взглядом. Что ж, не то, чтобы я рассчитывал на что-то иное, но все же…

– Сссиленси, он на меня обиделся, как сссчитаешь?

– Даже не сссомневайссся в этом, Говорящщщий, – отзывается змея.

– Эй, все не так уж и плохо, – я оглядываюсь кругом. – Я вссспоминаю это месссто.

Всю дорогу до замка я беспрерывно разговариваю с Силенси. Она с некоторым беспокойством замечает, что никогда раньше не видела меня таким взволнованным, но я, напротив, чувствую себя отлично. Как ни странно, я испытываю какой-то непонятный душевный подъем, как будто бы один-единственный полет вернул мне утраченные силы и решимость, дал снова почувствовать себя живым.

– Что изменилосссь? – спрашивает Силенси, когда я пытаюсь объяснить ей свои ощущения. Змея явно не испытывает по поводу полета таких же восторгов. Она считает, что тем, у кого нет крыльев, не следует идти против природы и рваться в небеса.

– Я и сам не знаю, – я пожимаю плечами. – Наверное, с высоты птичьего полета наши проблемы и правда кажутся намного мельче.

Змея издает звук, похожий на фырканье, но ничего не отвечает: у нее явно своя собственная философия на этот счет.

Когда я неслышно вступаю под своды замка, еще по-прежнему очень рано. Хогвартс объят той особенной, сонной тишиной, которая наступает лишь за пару часов до пробуждения его обитателей. Коридоры пустынны, но я все равно стараюсь двигаться как можно тише, скрываясь в тенях высоких рельефных стен, словно за каждым углом меня может поджидать неизвестная опасность. Это напоминает мне далекие школьные годы, когда я точно так же крался по спящему замку под надежным укрытием отцовской мантии-невидимки, чтобы ввязаться в очередные приключения, захватывающие и почти самоубийственные в своей безрассудности. Тогда это еще казалось мне игрой.

Но на этот раз я добираюсь до знакомого гобелена с двумя борющимися драконам без каких бы то ни было приключений. По пути мне встречается только Миссис Норрис, но она лишь обводит меня долгим пронзительным взглядом и уходит прочь. Я уже успеваю скользнуть за гобелен, когда тишину коридора нарушают чьи-то отчетливые шаги. Я замираю, опершись о стену, и прислушиваюсь. В мою сторону движутся двое.

– Какого черта кто-то бродит по замку в такую рань? – выдыхаю я, продолжая прислушиваться к стуку шагов.

– Ну, ты же бродишшшь, – резонно замечает Силенси, и я вздрагиваю: я не заметил, что говорю на парселтанге.

– Это совсссем другое дело, Сссиленссси, – возражаю я.

Змея ничего не отвечает, и я тоже замолкаю, обратившись в слух. Не то, чтобы я намеренно собирался подслушивать, но сам факт того, что кто-то шатается по замку на рассвете, наводит на подозрения. Ведь в такую рань не спится только тем, у кого совесть нечиста, верно?

До меня доносятся негромкие голоса. По мере того, как неизвестные приближаются, их разговор слышится все отчетливее, и вскоре мне удается разобрать, что двое в коридоре – это, несомненно, Дамблдор и Снейп. Их шаги неожиданно обрываются в нескольких футах от меня, сквозь узкую щель между стеной и гобеленом мне даже удается разглядеть их неясные в полумраке коридора силуэты. Я замираю на месте, не зная, как поступить: я ожидал обнаружить желающих нашкодить студентов или обуреваемого вечной паранойей Филча, а не двух профессоров. Но сбегать, очевидно, уже поздно: так я рискую выдать себя. Поэтому все, что мне остается – это стоять неподвижно и слушать, надеясь остаться незамеченным.

– Директор, я все-таки решительно не понимаю, чего вы этим добиваетесь! – Это Снейп. Он стоит ко мне в профиль, с такого ракурса хорошо видно, что он весь трясется от едва сдерживаемого бешенства. Зельевар настолько взволнован, что не замечает, как при разговоре брызжет слюной во все стороны. – Сначала вы привели в школу мальчишку Поттера, это ничтожество, и даже придумали для него какую-то смехотворную должность, а теперь здесь оказался еще и этот… – он в последний момент прикусывает язык, удерживая готовое сорваться ругательство. – Я ненавижу их обоих, понимаете, не-на-ви-жу!

В начале этой ядовитой тирады голос зельевара звонко отдается в пустых стенах, но под конец мне приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова, поскольку он переходит на приглушенное шипение: еще немного, и ему можно будет вести беседы с моей Силенси.

Дамблдор молча слушает яростные излияния Снейпа, а когда заговаривает, его голос звучит размеренно и спокойно:

– Я понимаю, Северус, что тебе нелегко. Ты лелеял свою ненависть многие годы, но, думаю, ты согласишься с тем, что тебе не следует негативно отзываться о нашем новом преподавателе по Защите от Темных Искусств. Теперь вы коллеги, нравится тебе это или нет, и тебе придется вести себя соответственно. Взгляни на это с другой стороны. Возможно, это твой шанс разобраться с призраками прошлого и начать жить настоящим.

– Да уж, я прямо чувствую, как старые разногласия уходят, уступая место новой дружбе, – произносит Снейп со всем возможным сарказмом. – Особенно после того, как вы разбудили меня ни свет не заря, чтобы я нашел для вашего нового профессора Укрепляющее зелье и помог дотащить его от станции до замка. Незабываемые ощущения, знаете ли!

– Северус, пойми, я бы не поступил так с тобой, будь у меня выбор. Но он болен, ты же знаешь, а ты – единственный, кому известно о его болезни и у кого есть запасы Укрепляющего зелья. Ему была необходима твоя помощь. Зато сейчас у вас обоих еще остается пара часов до завтрака на то, чтобы выспаться и прийти в себя. Я бы посоветовал тебе не тратить это время впустую, а отправиться в свои комнаты и немного отдохнуть.

Я каменею. Это не просто личный разговор, это очень личный разговор, затрагивающий не только Снейпа, но еще и нового преподавателя ЗоТИ, и мне делается не по себе при мысли, что меня могут обнаружить здесь, подслушивающим. Едва ли новый профессор был бы рад узнать, что теперь о его болезни, которую он, очевидно, пытался скрыть, известно не только Снейпу и Дамблдору. Только вот зачем директор пригласил преподавать человека, который серьезно болен? И я вновь обращаюсь в слух, надеясь, что ситуация хоть немного прояснится.

– Не пытайтесь увести разговор в сторону, – яростно шипит Снейп. – Вы могли бы заранее предупредить меня о том, кого выбрали на эту должность. Будьте уверены, мое заявление об уходе оказалось бы на вашем столе в тот же день.

Дамблдор тяжело вздыхает. Мне не видно его лица, но уверен, что на нем сейчас то самое выражение, которое так часто появляется в беседах со мной – терпеливое и спокойное, как будто бы он разговаривает с непонятливым ребенком.

– Я отпустил бы тебя с работы лишь в том случае, если бы ты принял здравое, обоснованное решение. За эти годы я слишком привязался к тебе, чтобы позволить совершить подобную ошибку под влиянием мимолетного гнева или обиды.

Снейп ничего не говорит, и Дамблдор продолжает:

– Вспомни, каким ты пришел ко мне пятнадцать лет назад. Ты был разбитым, несчастным, совершенно безразличным к собственной жизни. Многие говорили мне, что ты не сможешь преподавать в таком состоянии, что ты будешь плохо влиять на детей, но я дал тебе шанс, и моей самой большой наградой было смотреть, как ты постепенно возвращаешься к жизни, учишься снова быть счастливым, пусть в своеобразной манере. И что бы ты ни говорил мне сейчас, твое место здесь, в Хогвартсе. Как бы ты ни проклинал студентов, тебе нравится преподавать, и, на самом деле, у тебя неплохо получается. Так что обдумай свое решение как следует. Не стоит бросать все, что у тебя есть, из-за прошлой неприязни. Будь взрослее, Северус, я ведь не могу следить за тем, чтобы ты не наделал глупостей, всю твою жизнь.

Дамблдор не ожидает ответа Мастера Зелий. Старый волшебник просто поворачивается и уходит – удаляющийся стук его каблуков гулко отдается в тишине. Снейп остается стоять в пустом коридоре. Он выглядит странно задумчивым и замкнутым. Затем он встряхивает головой – в узкую полоску между гобеленом и стеной мне видно, что при этом на его губах появляется что-то, что человек, не знающий Мастера Зелий и то, что он совершенно не умеет улыбаться, непременно принял бы за улыбку, и быстрыми шагами уходит прочь.

Я вслепую добредаю до своей комнаты, нечаянно подслушанный разговор не идет у меня из головы. Снейп ненавидит меня. Он так и сказал только что Дамблдору. Точнее, это звучало как «я ненавижу их обоих», но в том, что наравне с новым учителем по ЗоТИ в это обобщение вхожу и я тоже, нет ни малейших сомнений. Итак, с новым преподавателем Защиты все ясно. Просто Снейп сам грезит об этой должности, но по жестокой прихоти судьбы ему не удается заполучить ее ни в одном из известных мне измерений. Но вот чем ему успел насолить я, безобидный сквиб-сирота, оказавшийся с ним в одном замке исключительно по милости директора, остается под вопросом. И, кроме того, мне интересно, что такого могло произойти со Снейпом, после чего он пришел к Дамблдору, разбитый и несчастный, и попросил о посте преподавателя Зелий. Смерть друга? Родителей? Я гадаю, что могло случиться здесь, в этом тихом мире без войны, заставившее его сломаться и стать именно таким, но теряюсь в догадках.

За раздумьями я не замечаю, как проходит время, и очень скоро я обнаруживаю, что пора идти в Большой зал на завтрак.

– Волнуешшшься? – спрашивает Силенси, наблюдая за тем, как я в который раз раздраженно дергаю воротник мантии, стоя перед зеркалом в ванной.

– Немного, – честно отвечаю я. – Просссто… теперь всссе будет по-другому, верно? Опять придетссся привыкать.

– Теперь здесссь ссслишшшком много людей, – недовольно шипит змея. – Нессспокойно. От людей всссего можно ожидать.

Самое обидное – то, что мне даже нечего на это возразить.

Я захожу в Большой зал через дверь для преподавателей, настороженно оглядываюсь, а затем незаметно проскальзываю на свое место за столом. Смешно, можно подумать, словно я не завтракал здесь каждое утро почти все лето, словно я вдруг оказался на чужой, враждебной территории, где ни в чем нельзя быть уверенным. Почти все ученики и преподаватели уже в сборе. Сотни студентов накладывают в свои тарелки овсянку, тосты, яичницу с беконом, изучают только что полученные расписания уроков, разговаривают, а я из-за них почему-то чувствую себя здесь чужим, хотя у меня, в отличие от них, нет другого дома кроме Хогвартса. И это – одна из тех вещей, к которым мне еще только предстоит привыкнуть.

Почти все учителя в сборе, но место рядом со мной пустует: вероятно, оно предназначается для нового преподавателя ЗоТИ, потому что мадам Хуч переместилась на следующий за ним стул. МакГонагалл и Спраут разговаривают, несомненно, о новом профессоре.

– Нет, Помона, он нигде раньше не преподавал, – говорит МакГонагалл. – Но директор утверждает, что он отличный специалист по Защите.

– Надеюсь, что это и правда так. Я ничего не хочу сказать, но мне кажется, что профессор Торнтон излишне налегал на теорию. Думаю, в эти уроки не мешало бы внести чуть больше разнообразия…

Директора пока не видно, равно как и нового преподавателя. Они появляются в Большом зале лишь тогда, когда завтрак уже почти подходит к концу. Дамблдор проходит к своему месту, но не садится, а продолжает стоять, возвышаясь над остальными. Рядом с директором становится волшебник в серой потрепанной мантии. Я перевожу взгляд на его лицо, и на миг чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Я был готов ко вчерашней встрече с Роном, Гермионой и Джинни. Я заранее настраивался на нее, ведь мне надо было сохранить спокойствие. Но Мерлин, почему-то меньше всего на свете я был готов увидеть здесь его, поэтому я никак не могу справиться с собой, я захлебываюсь потрясением, и неверием, и отголосками старой боли. Мое лицо искажается бурей разнородных эмоций, которые буквально разрывают меня на части, и мне приходится уткнуться носом в тарелку, чтобы хоть как-то это скрыть. К счастью, взгляды всех присутствующих сейчас обращены на директора.

– С удовольствием представляю вам нашего нового преподавателя Защиты от Темных Искусств, – говорит он. – Профессор Люпин.

Ремус Люпин. Оборотень и мародер. Мой первый наставник и верный друг. Тот, кто научил меня оживлять теплящийся во мне свет в виде Патронуса.

Тот, кто четырнадцать лет назад сообщил мне, что мой отец мертв.

Ремус сгибается в легком поклоне. Дамблдор хлопает в ладони, все остальные подхватывают, и зал разражается аплодисментами. Не хлопаю я один. Я просто в ступоре, вот и все. Я продолжаю сидеть, неподвижно глядя в одну точку даже тогда, когда аплодисменты стихают, а Дамблдор и Люпин садятся на свои места. Ремус опускается на стул рядом со мной, оправляет мантию, а затем улыбается мне своей неизменной, немного виноватой улыбкой, и я забываю выдохнуть.

Я потерял отца, когда был ребенком, а затем и крестного. Ремус стал для меня тем, кто сумел заменить их обоих. Добрый, понимающий, все время чувствующий себя виноватым в своей болезни, Ремус всегда знал, как правильно поступить. Всегда поддерживал сына своего старого друга. Он научил меня побеждать страх. После его смерти я не сотворил ни одного Патронуса. МакГонагалл говорила, что надо пытаться снова и снова, что мне просто не хватает внутреннего света, но все было бесполезно. Просто Ремуса не стало, и я больше не мог бороться со своими страхами.

А теперь он снова со мной.

На меня острой волной накатывает жалость, жалость к самому себе. Мне хочется уткнуться Ремусу в плечо, и разрыдаться, и рассказать обо всем, что мучило меня столько лет. Мне хочется накричать на него, хочется, чтобы он почувствовал себя виноватым. Как он мог бросить меня, когда я больше всего в нем нуждался? Мне хочется, чтобы он сказал, что я все делаю правильно.

Все мы нуждаемся в одобрении родителей время от времени.

Но он молчит, поглядывая на меня с легким интересом, и я понимаю, что не могу этого выдержать. Я молча отодвигаю в сторону тарелку с омлетом, вытираю рот салфеткой, поднимаюсь из-за стола и выхожу из Большого зала. Все внутри меня клокочет, я растерян, я чувствую себя обманутым, хотя не могу понять, почему. Я так сильно врезаюсь ногтями в ладони, что это причиняет боль.

– Гарри! Сбавь обороты, а то можно подумать, за тобой гонятся дементоры!

Это Хагрид. Его зычный голос разносится по всему коридору, поэтому сделать вид, что я ничего не слышал, не представляется возможным. Я останавливаюсь, крепко сцепив зубы, чтобы не сказать что-нибудь резкое. Великан тем временем нагоняет меня и останавливается, отдуваясь.

– Ух… Тебя не догонишь… – он переводит дыхание и спрашивает: – Почему ты здесь? Завтрак что, уже того… закончился?

– Закончится с минуты на минуту, – уклончиво отвечаю я.

Хагрид выглядит расстроенным:

– Эка жалость, все-таки опоздал… Ничего сегодня не успеваю… Живность всякую, ну, для урока, мне только вчера подвезли, а уговор еще о прошлой неделе шел. Представляешь, говорят, опасные животные… де, надо в декларации ихние всех вносить. Дык они ж разве опасные? Они и мухи не обидят, уж я-то знаю!

Хагрид ударяет себя кулаком в грудь, якобы в подтверждение своих слов, а у меня зарождается некое нехорошее предчувствие. Мы идем по длинным коридорам в направлении выхода из школы, по сторонам мелькают доспехи и живые портреты.

– Сейчас ты сам их увидишь и убедишься, что ничего безобиднее их и того… на свете не сыскать. Мне их специально привезли, они только в одной стране и водятся. Еще не оправились, бедолаги, от переезда. Мерлином клянусь, ничего интереснее ты в жизни не видел!

Я вспоминаю, что за тварей Хагрид обычно называет «интересными», и мое беспокойство усиливается.

– Ммм, Хагрид, может, для начала ты возьмешь для урока что-нибудь… – я осторожно подбираю слова, – менее экзотичное?

Хагрид смеется, качая головой:

– Так что же им, флоббер-червей прикажешь показывать? Ну уж нет! Детишек надо это… заинтересовать, вот так. Иначе никакого проку от этих уроков не будет.

Хагрид распахивает тяжелые двери замка, и мы выходим на улицу. Тут же налетает порыв ветра, моя мантия взвивается вверх, отросшие волосы падают на лицо. И я иду по мокрой от росы траве и вдыхаю свежий воздух полной грудью, но чувствую, что мне все равно этого мало. Я продолжаю задыхаться, как будто бы до сих пор сижу в душном от скопления людей Большом зале и ощущаю на себе внимательный взгляд добрых янтарных глаз.

Я не замечаю, как мы подходим к бревенчатой избушке Хагрида. Здесь все готово для предстоящего урока, и мне вдруг приходит в голову, что, должно быть, он вот-вот состоится, и эта мысль неожиданно отрезвляет.

– Вот они, крошки, – говорит тем временем Хагрид, указывая на несколько приземистых вольеров, сооруженных неподалеку от тыквенных грядок. – Иди сюда, Гарри, только глянь на них. Прекраснейшие создания.

Лицо великана выражает полнейшее умиление, и я делаю несколько осторожных шагов по направлению к вольеру. Он не слишком большой, явно недостаточный для того, чтобы поместить туда по-настоящему крупное и опасное животное, но заглянув внутрь я понимаю, что явно недооценивал Хагрида.

– Рунескопы?! Ты сошел с ума, – я беспомощно запускаю руку в волосы. – Нет, ты точно сошел с ума. Их ты собрался показывать своим третьекурсникам?

Змееныш рунескопа выглядит отталкивающе. Его окрас еще слишком блеклый по сравнению с тем, который встречается у взрослых змей, из короткого толстого тела причудливо вырастают три узких головы на тонких шеях, которые вяло кусают друг друга, и все это напоминает какую-то дикую жертву атомной или экологической катастрофы, одну из тех, которых нередко показывают по телевизору, когда ведут трансляцию из мест повышенной радиоактивности.

– Здорово, правда? – с нездоровым блеском в глазах отзывается лесник. – Ну где они еще смогут того… посмотреть на живых рунескопов, а?

Я прислушиваюсь к приглушенному шипению змеи, и с ужасом понимаю, что головы переговариваются между собой.

– Убью тебя, – шипит одна голова другой, широко раскрывая пасть и пытаясь добраться до неприятеля короткими белесыми клыками.

– Ну так попробуй, – лениво отзывается вторая голова. – Знаешшшь, твои обещщщания уже становятся ссскучными. Тебе ссследовало бы хоть иногда выполнять их…

Первая голова начинает разевать пасть с еще большим неистовством, но тут вмешивается средняя голова:

– Замолкните обе. Мы в ловушке. А вмесссто того, чтобы подумать о побеге, вы тратите время на сссвои идиотские ссспоры.

Теперь уже все три головы начинают яростно переругиваться, а я могу лишь в остолбенении наблюдать за этим безобразием.

– Хагрид, я читал, что они… эээ… очень ядовитые, – осторожно замечаю я.

– Эти и мухи не обидят, – беззаботно отмахивается великан. – Они ж еще малютки совсем, ни капли яду не наберется. Вот мы и будем их того… приручать, значит.

Я ничего не успеваю возразить, поскольку до нас долетает гомон голосов: ученики вышли из замка и направились на свой первый в году урок по УЗМС.

– Пожалуй, мне лучше уйти, – говорю я, бросив взгляд на толпу приближающихся учеников. – Не хочу мешать тебе вести уроки. Увидимся позже, Хагрид.

Я уже разворачиваюсь, собираясь уходить, когда великан останавливает меня:

– Постой! Я думал, что ты это… – Я выжидающе смотрю на него, и Хагрид несколько неловко заканчивает: – Ну, останешься.

– Зачем? – я непонимающе хмурю брови. – У тебя вроде как урок, Хагрид.

– Вот именно! – радостно поддакивает он, словно этим я и сам только что все объяснил. Но до меня по-прежнему не доходит, и великан поясняет: – Понимаешь, не все студенты сразу… того, включаются в урок. Они… эээ… как бы боятся незнакомых зверей, вот. Я и подумал, что было бы здорово, если бы кто-нибудь посмелее подал им пример. В смысле, кто-нибудь вроде тебя. Я так посмотрю, ты отлично с живностью ладишь, и… ну, в общем, было бы просто отлично, если бы ты мне немного помог, а?

Нет, ни за что. Я не собираюсь участвовать в уроках Хагрида! Это, черт возьми, опасно для жизни, одни его незабвенные соплохвосты чего стоят. И я не намерен втолковывать этим несчастным третьекурсникам, что рунескопы совершенно безобидны, поскольку мне с абсолютной достоверностью известно совершенно обратное. Пусть Хагрид придумает что-нибудь еще.

Великан смотрит на меня взволнованно и чуть заискивающе, ожидая ответа.

– Ну, что скажешь, Гарри? – подгоняет он, видя, что я не спешу с ответом.

– Я попробую, – вырывается у меня прежде, чем я успеваю прикусить язык. Черт. И когда же я все-таки научусь думать прежде всего о себе, а?

– Ну, тогда по рукам, – Хагрид крепко жмет мне руку и сияет при этом так, как будто бы ему только что сообщили об отмене запрета на содержание драконов в домашних условиях.

Я выдавливаю из себя ответную улыбку и незаметно растираю пальцы, ощутимо пострадавшие при рукопожатии. Остается надеяться, что мне хотя бы не придется об этом жалеть…

Впрочем, буквально через несколько минут я понимаю, что пожалеть мне все-таки придется. На самом деле, я и сам до последнего не знал, как именно представляю себе первую встречу со студентами после моего официального представления Дамблдором. Изначально я рассчитывал на то, что в роли никому не известного сквиба мне удастся оставаться достаточно незаметным, чтобы не уставать от большого количества людей вокруг и при этом я буду располагать в замке максимально возможной свободой. Я просто не хотел опять быть кем-то, похожим на Мальчика-Который-Выжил. Не хотел быть в центре внимания, не хотел бесконечных сплетен, не хотел слежки Дамблдора. Я был бесконечно далек от своей «прошлой жизни», когда только попал в Хогвартс, мне просто хотелось, чтобы эти три года, оставшиеся до моего совершеннолетия, пролетели как можно быстрее и незаметнее, и я смог бы наконец распоряжаться своей жизнью так, как захочу сам. А теперь старые раны вновь открылись, и мне вдруг стало ясно, что это будут очень долгие три года.

– Смотри-смотри, это он!

– Что он здесь делает?

– А помнишь, что про него вчера говорил Дамблдор? Он сквиб!

– Точно, сквиб! Он жил с магглами и ничего не знал о Магическом мире, представляешь?

– Чшшш, он нас слышит!

– Ну и что? Боишься, что он вызовет тебя на магическую дуэль? Ха!

Толпа учеников взволнованно перешептывается, тыкая в меня пальцами. Сдвоенный урок Хаффлпаффа и Равенкло, третий курс. Они останавливаются буквально в нескольких шагах от плетня вокруг тыквенных грядок, на который я опираюсь спиной, и даже не удосуживаются понизить голос. Некоторые из них смотрят с вызовом, и это сбивает с толку. На что они хотят меня спровоцировать таким образом?

Хагрид громко прочищает горло, и внимание третьекурсников переключается на него.

– Доброе утро! – зычно произносит великан, перетаптываясь с ноги на ногу от нетерпения: ему явно хочется поскорее продемонстрировать своим студентам припасенных рунескопов. – Сегодня я приготовил для вас нечто особенное!

Видно, третьекурсники уже наслышаны о преподавательских замашках Хагрида, поскольку, вопреки ожиданиям великана, никто из них при этих словах не светится энтузиазмом. Зато несколько учеников отчетливо бледнеют, а невысокий русоволосый мальчик, стоящий ко мне ближе остальных, кривится и довольно громко шепчет своему товарищу:

– Мерлин, надеюсь, это его «нечто особенное» хотя бы не очень зубастое…

Но Хагрид ничего не замечает, или же делает вид, что не замечает, и продолжает как ни в чем не бывало:

– Они там, в вольерах, – эта фраза сопровождается широким взмахом руки в сторону последних. – Не стесняйтесь, можете подойти поближе и посмотреть на них! Ну же, давайте, посмелее!

В плотной толпе третьекурсников происходит какое-то неуловимое движение, и после непродолжительной, но ожесточенной борьбы вперед оказывается выпихнута полноватая веснушчатая девочка. Она с отчаянием оборачивается назад, но взгляды однокурсников холодны и непреклонны.

– Вот, отлично! – радостно восклицает Хагрид. – Холли Милфорд решила подать пример остальным. Молодец, Холли, так держать!

Несчастная Холли Милфорд тяжело сглатывает и делает шаг к ближайшему вольеру… А в следующую секунду отскакивает от него с воплем ужаса. Тут же из толпы третьекурсников отделяется несколько любопытных, которые также заглядывают в вольер и отшатываются с выражением величайшего отвращения.

– Это же рунескопы! – восклицает Холли. – Их яд смертельно опасен, а еще их обожают темные волшебники. Это темные существа!

Остальные тоже смотрят на Хагрида так, словно он окончательно рехнулся, если решил притащить на свой урок рунескопов. Я бесстрастно наблюдаю за происходящим, предпочитая не ввязываться в эти обыкновенные, надо полагать, перепалки.

Хагрид смеется и отмахивается рукой, словно только что услышал нечто забавное.

– Ничего подобного! – говорит он. – Рунескопы совсем не относятся к темным существам, они очень умные, а снадобья, приготовленные на основе компонентов, полученных от них, могут лечить. У некоторых темных волшебников рунескопы действительно жили в качестве домашних любимцев, но не потому, что они темные, а просто потому что легко приручаются и привязываются к людям. Они могут быть не менее преданными, чем собаки, вот так!

Хагрид с любовью косится в сторону своих вольеров, но сомнение из взглядов студентов по-прежнему не уходит.

– Но про их ядовитость – это сущая правда, – не к месту добавляет Хагрид, – за то, что Холли упомянула об этом, Хаффлпафф зарабатывает пять баллов! А теперь подойдите ближе к рунескопам и как следует их рассмотрите, пока я буду рассказывать.

После этого на лицах учениках появляется совсем уж унылое выражение, но они все же обступают вольеры, с неприязнью рассматривая рунескопов.

– Гарри, ты тоже подходи, – машет мне Хагрид. – Уверен, что и тебе будет интересно послушать!

Я неловко вклиниваюсь в кольцо студентов, которые тут же начинают бросать на меня любопытные взгляды, и выжидающе смотрю на Хагрида. Великан прочищает горло и говорит:

– Рунескопы – это те же змеи, только с тремя головами. Как известно, одна из голов рунескопа обычно настроена помечтать, другая смотрит в лицо реальности, а третья склонна к критике. Из-за того, что они настолько разные, головы постоянно ссорятся между собой, нередко с печальным исходом. Поэтому бывают рунескопы, скажем, только с двумя оставшимися головами или даже с одной. Как я уже говорил, они очень умные, и будет несложно… в смысле, думаю, вам понравится, если вы сможете их приручить! – с воодушевлением заканчивает Хагрид.

После его слов в воздухе повисает напряженная тишина.

– Эээ… – наконец робко начинает один из хаффлпаффцев, – но вы же упоминали, что они очень ядовитые, разве нет?

– А, вот оно что! Нет, пока что они не ядовитые. Они еще того, совсем дети. Подрастут маленько, и вот тогда уже… Гм, что-то я отвлекся… Так вот, сейчас они почти полностью безобидны...

– "Почти полностью" – это как? – робким шепотом интересуется Холли Милфорд, глядя на змеек с заметной опаской.

– Ну, могут разве что цапануть за палец, если вы их обидите, так что кто хочет, может надеть перчатки из драконьей кожи. Я тут припас для них всякого разного, сейчас притащу, и вы сможете их покормить!

Хагрид уходит в свою хижину за кормом для змей, и ученики начинают взволнованно переговариваться между собой.

– Это правда, что ты сквиб? – неожиданно спрашивает бледный темноволосый мальчик рядом со мной. Я в этот момент сосредоточенно вслушиваюсь в яростную перепалку рунескоповых голов, поэтому вопрос застает меня врасплох, и я просто киваю.

– Гарри Поттер, да? Я – Киган Малтис, с Равенкло, – он протягивает мне руку, и стоит мне пожать ее, как он без перехода продолжает: – Если ты сквиб, что ты в таком случае делаешь в Хогвартсе? Директор говорил, что раньше ты жил с магглами, так? Они что, умерли?

– Они больше не могли оставаться моими опекунами, – коротко отвечаю я, не желая вдаваться в подробности. Все, что касается смерти моего дяди и комы тети по-прежнему кажется слишком запутанным и болезненным, чтобы даже думать об этом. И тем более не вызывает желания общаться на эту тему с кем бы то ни было.

– Ты все равно мог бы остаться в мире магглов. У них есть специальные заведения для таких детей, которым негде жить, я слышал. Так почему Хогвартс? – повторяет мальчик свой вопрос. Я резко вскидываю взгляд, ожидая увидеть в его глазах вызов, или насмешку, или желание вывести из себя. Но натыкаюсь на обыкновенное любопытство. Как будто бы он не вполне понимает, что вещи, о которых он спрашивает, могут задевать.

Я говорю себе, что уж кого-кого, а меня не могут задеть простые слова, и спокойно отвечаю:

– Потому что этого захотел Дамблдор. Он предложил мне работу здесь, в Хогвартсе, и я согласился. Если лично тебя в этом что-то не устраивает, можешь обратиться за разъяснениями непосредственно к директору.

Это звучит, как отповедь, и к щекам равенкловца приливает кровь. Однако от дальнейшего выяснения отношений меня спасает Хагрид, который выходит из своей хижины с большой плетеной корзиной наперевес, негромко напевая себе под нос. Подойдя к ученикам, великан вытягивает из корзины за хвосты несколько мертвых мышей.

– Это их любимая еда, – доверительно сообщает он, опуская корзину на землю перед нами. – Сейчас, правда, они не слишком голодные, я их только вчера кормил, – не без сожаления добавляет Хагрид, и на лицах студентов возникает что-то вроде облегчения. – Но вы можете просто подержать малышей в руках, чтобы они к вам привыкли!

На этот раз заставить хаффлпаффцев и равенкловцев взять в руки рунескопа не помогают никакие уговоры. Хагрид сам пытается подать им пример, достав одного змееныша из вольера и показав его ученикам, но они отшатываются в сторону и лишь мотают головами на заверения Хагрида в том, что в рунескопах нет ничего опасного. Когда становится очевидным, что ситуация тупиковая, великан с надеждой смотрит на меня.

– Ну же, Гарри, надеюсь, хоть ты понимаешь, что этих малышей нечего бояться? – с надеждой спрашивает он. – Посмотри, какие они славные!

Я бесстрастно смотрю на отвратительно бледное тельце детеныша рунескопа, который непрестанно извивается и барахтается в нелепой битве с самим собой, и внутренне вздыхаю. Только ради тебя, Хагрид, я делаю это только ради тебя.

Я опускаю руку в вольер и подсовываю раскрытую ладонь под извивающееся туловище. Остальные наблюдают за этим, затаив дыхание, как будто ожидают, что рунескоп вот-вот вонзит в меня свои смертоносные клыки и я начну биться в предсмертных судорогах прямо посреди тыквенных грядок. Только попробуй, думаю я, только посмей, мерзкая тварь, цапнуть меня за руку. Я, в отличие от третьекурсников, не подумал взять с собой перчатки из драконьей кожи на случай урока Хагрида, поэтому у меня нет ни малейшего желания проверять на себе, насколько безобиден яд рунескопа в столь юном возрасте.

Но ничего такого, к счастью, не происходит. Десятидюймовая змейка оказывается довольно увесистой, а ее шершавое тельце на ощупь в точности как Силенси. Рунеском кажется удивленным тем, что кто-то столь нагло нарушил его спокойствие, и все три его головы напряженно замолкают.

– Ну, что скажешь? – с энтузиазмом спрашивает Хагрид.

– Не так плохо, как я думал, – честно отвечаю я. – Они довольно смирные.

– Да что ты можешь в этом понимать? – неожиданно спрашивает Киган Малтис, и все, даже Хагрид, смотрят на него. Но он ничуть не смущается такого внимания и резко продолжает: – Ты же сквиб, ты жил с магглами, ты и понятия здесь ни о чем не имеешь. Берешь ядовитых змей в руки, и считаешь, что так и надо! Думаешь, это заставит нас сделать то же самое?

– При чем тут я? – я вскидываю на равенкловца холодный взгляд, и он отводит глаза. – Ты должен слушать своего учителя. Он сказал, что рунескопы никого не тронут, значит, так оно и есть. Змееныши действительно безвредны, видишь? – я поднимаю безвольно лежащего на моей ладони рунескопа на уровень его глаз, и Малтис отшатывается в сторону. – Ты просто трус, если продолжаешь считать иначе.

Равенкловец прожигает меня взглядом. Я знаю, вижу по его глазам, что ему чертовски хочется высказать, что он на самом деле думает о Хагриде как преподавателе в целом и его опасных для жизни уроках в частности, но он не решается на это прямо перед учителем. Поэтому в конце концов Малтис ограничивается лишь тем, что шипит сквозь зубы:

– Ты и правда понятия ни не имеешь, о чем говоришь, – и отворачивается в сторону.

Я поднимаю взгляд, и до меня вдруг доходит, что все и думать забыли про рунескопов. Они выжидающе смотрят на меня, предвкушая мою реакцию, их глаза горят интересом и жадным любопытством. А на меня неожиданно накатывает странное чувство, будто это я сам, а не рунескопы, выставлен напоказ для изучения и обсуждения. Как будто бы вместо человека они все видят нечто иное, какой-то неизвестный пока вид магического животного, который может быть довольно интересен, если его как следует раздразнить. Я вдруг понимаю, почему Филч в свое время скрывал ото всех, что он сквиб. А еще вспоминаю, как мы с друзьями смеялись, когда узнали об этом, и чувствую себя после этого… не сказать, чтобы очень хорошим человеком. Мне-то нетрудно переносить подобное, в конце концов, я сам начал эту игру, а реакция студентов на нее – явно не плюс в их пользу. Для Филча же все это по-настоящему.

Я еще раз оглядываю обращенные на меня лица третьекурсников, их глаза, словно говорящие: «Давай, попробуй убедить нас, что мы не правы на твой счет, и мы непременно докажем тебе обратное». И мне становится совершенно отчетливо ясно, что я просто не хочу с этим связываться. Поэтому я осторожно, чтобы не поранить, опускаю детеныша рунескопа обратно в вольер и выпрямляюсь.

– Хагрид, прости, но я вдруг вспомнил, что у меня есть срочные дела в замке, – я извиняющее улыбаюсь, не глядя ни на кого, кроме лесничего. – Я помогу тебе с животными позже, ладно? А сейчас мне надо идти.

– О. Как скажешь, Гарри, – отзывается Хагрид, наконец отрываясь от созерцания своих рунескопов. Это дает мне возможность коротко кивнуть ему на прощание и двинуться к замку, спиной чувствуя растерянный взгляд великана.


*****

Остаток дня полностью оправдывает мои самые безрадостные ожидания, учитывая, насколько погано он начинался. Удрав с урока Хагрида, я принимаюсь без дела слоняться по замку, мучаясь легкими угрызениями совести при мысли о том, что соврал лесничему, и на самом деле в Хогвартсе у меня нет не то что срочных, а вообще никаких дел. Разумеется, я мог бы, как обычно, зайти к МакГонагалл, или Спраут, или к мадам Хуч, чтобы поболтать с ними ни о чем или предложить помощь по работе, но все дело в этих проклятых уроках, с началом которых моя жизнь вновь выбилась из привычной колеи.

Однако все становится только хуже, когда по замку разносится низкий гонг, оповещающий о перерыве между уроками, и ученики высыпают в коридоры. Я понимаю, что совершенно точно ошибался, полагая, что маска сквиба сможет сделать меня незаметным. Моя самая простая, похожая на школьную черная мантия все-таки привлекает к себе внимание отсутствием факультетской символики, поэтому студенты в коридорах начинают узнавать во мне «того самого парня, о котором вчера говорил директор». Внезапно оказывается, что им это все до жути интересно: то, что я сирота, и жил с магглами, и не учусь магии вместе с ними. Им кажется интересным даже то, что все мои родственники теперь мертвы, а я остался совершенно один в незнакомом мире. Поэтому куда бы я ни пошел, меня преследует настойчивый шепот за спиной, а некоторые младшекурсники даже тыкают в меня пальцами и обсуждают во весь голос, словно какую-то диковину. В результате я просто-напросто сбегаю от всего этого, скрываясь в тишине и спокойствии своих комнат. На обед я не иду, предпочитая заглянуть на кухню после начала послеполуденных уроков. И хотя при этом я говорю себе, что поступаю так лишь потому, что меня до смерти достал этот непрекращающийся шепот за спиной, что-то в глубине меня не может отрицать, что я просто не готов вновь почувствовать на себе такой знакомый и в то же время чужой взгляд янтарных глаз.


Глава 32. Ремус.

С самого первого дня учебы мое настроение становится все хуже и хуже, пока не достигает наконец своей нулевой отметки, после чего застывает в этой точке намертво. Я неважно ем, еще более неважно сплю и непрестанно ругаюсь с Обероном по поводу своих возобновившихся кошмаров. И посреди всей этой кутерьмы, одним не сказать, чтобы самым прекрасным субботним утром все той же бесконечной первой недели учебы я ловлю себя на мысли о том, что мне просто не хочется вылезать сегодня из кровати. Если честно, у меня нет ни малейшего желания выходить в людные коридоры школы, чтобы столкнуться там со студентами, которые опять начнут вести себя прямо-таки нелепо в моем присутствии. Пора бы им уже начать перемывать косточки кому-нибудь еще. В самом деле, в этой чертовой школе каждый день что-нибудь происходит! Одни ссорятся, другие мирятся, третьи ввязываются в драки и попадают в больничное крыло. Во вторник кто-то взорвал кабинет Зелий, а прошлым утром гриффиндорцы устроили драку со слизеринцами прямо в холле перед Большим залом, за что озверевшая МакГонагалл сняла с обоих факультетов все накопленные ими с начала учебы баллы. Я имею в виду, что у студентов, в общем-то, полно тем для сплетен, а они почему-то выбрали своей главной мишенью именно меня. И тем поганым утром я думаю, что, возможно, мне будет лучше некоторое время вообще не показываться никому на глаза, пока вся школа не забудет, что здесь вообще живет некий Гарри Поттер с довольно интригующей биографией.

Приняв такое решение, я даже испытываю что-то вроде душевного подъема. Ничегонеделание – тоже своего рода занятие, и за неимением других дел я планирую взяться именно за него. С такими мыслями я тянусь к низкому подоконнику за оставленной там накануне вечером книгой, чтобы скоротать время за интересным чтением.

Однако моим замыслам не суждено сбыться. Едва я нахожу страницу, на которой остановился накануне, как меня отвлекает резкий стук в окно. Я бросаю досадливый взгляд на занавеску, за которой ничего не разглядеть. Стук повторяется настойчивее, явственно давая понять, что открыть окно все-таки придется. Стоит мне это сделать, как в комнату влетает крупная рыжая сипуха, которая усаживается на столбик кровати с таким напыщенным видом, словно у нее на лбу написано: «Сова директора». Отвязав от ее лапки кусок пергамента, покрытый ровными мелкими завитушками, я понимаю, что не ошибся. Так и есть, Дамблдор решил написать мне письмо, а значит, конец спокойному и безмятежному дню.

«Гарри!, – написано на пергаменте. – У меня для тебя хорошие новости. Вчера вечером мой друг, о котором я тебе рассказывал, маггловский профессор, прислал тебе книги для учебы. Я хотел бы, чтобы ты зашел за ними, когда будет время. Кроме того, мне хотелось бы просто поговорить с тобой, ведь с самого начала учебы мы почти не виделись. Мне кажется, у тебя есть, что мне рассказать. Жду тебя в своем кабинете в любое удобное для тебя время.

Альбус Дамблдор.

P.S.: Сливочные тянучки».

Я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от досады. Прекрасно! Директор решил вызвать меня к себе для очередной длительной и изматывающей беседы непонятно о чем. Впрочем, он же сам сказал, что я могу зайти в любое удобное для себя время. Значит, это может и подождать.

С такими мыслями я возвращаюсь к прерванному чтению. Сова Дамблдора некоторое время смотрит на меня немигающим взглядом, но поняв, что я не собираюсь писать ответ или кормить ее совиными лакомствами, с низким уханьем вылетает в окно.

Вскоре я понимаю, что двухтомное сочинение по сложным щитовым чарам, которое еще накануне казалось мне интересным, прямо-таки феноменально занудно. Еще через несколько минут я в раздражении отбрасываю книгу в сторону. Прекрасно, директор одним коротким письмом умудрился испортить мне весь день, и теперь я даже читать не могу, представляя себе грядущую аудиенцию… Поймав себя на этой мысли, я на секунду замираю, а затем невольно фыркаю. Возникшая было злость мигом испаряется, уступая место легкой досаде. Ну с какой стати, а? Веду себя, словно чертов подросток, ей богу. Но на самом деле, в известной степени я и есть чертов подросток, со всеми вытекающими из этого факта вспышками ярости и резкими перепадами настроения. Так уж работает моя биологическая оболочка, которой глубоко плевать на то, что творится у меня в голове и на сколько лет я себя ощущаю на самом деле.

Так и получается, что вопреки самому себе (или какой-то упрямой и раздражительной части себя) полчаса спустя я уже направляюсь в директорский кабинет, по возможности стараясь настроиться на миролюбивый лад. Студентов в коридорах почти нет, но меня это не удивляет. Еще не пробило и десяти, а насколько мне известно, большинство из них предпочитает отсыпаться по субботам до одиннадцати, а то и больше, вознаграждая себя за целую неделю мучительного недосыпа.

По пути к каменной статуе горгульи мне встречается лишь кучка хаффлпаффских первокурсников, занятых попытками вспомнить дорогу до гостиной своего факультета, да пара равенкловцев, всецело поглощенных обсуждением домашнего задания по Рунам. Поэтому когда я подхожу к знакомой горгулье, настроение немного улучшается.

– Сливочные тянучки, – машинально говорю я, и статуя отскакивает в сторону.

Витая лестница неторопливо вращается по кругу, приближая меня к директорскому кабинету. Оказавшись наверху, я коротко стучу в дверь и, не дожидаясь ответа, поворачиваю позолоченную ручку. В распахнутые настежь окна врывается яркий солнечный свет, отражаясь от сотни крошечных вертящихся и тоненько звенящих магических приспособлений. После полумрака коридора свет кажется болезненно ярким, и на миг я прищуриваю глаза. А когда вновь открываю их, то моя заранее приготовленная приветственная улыбка вмерзает в лицо.

Прямо перед собой я вижу Ремуса. Он сидит в кресле перед директорским столом и смотрит на меня спокойно и дружелюбно, а я застываю на пороге, не зная, как поступить. У директора и нового учителя по ЗоТИ явно шел какой-то разговор до того, как в кабинет ворвался я.

– О, – наконец произношу я. – Простите, сэр, я не знал, что вы сейчас не один. Я зайду позже.

– Все в порядке, Гарри, – заверяет меня директор. – Мы совсем не возражаем против твоего присутствия. Правда ведь, профессор Люпин?

Ремус сдержанно кивает, и Дамблдор расплывается в жизнерадостной улыбке. Его глаза так мерцают, что у меня возникает подозрение, что за этим приглашением кроется что-то еще. Возможно, директор хочет, чтобы мы с новым преподавателем по ЗоТИ нашли общий язык? Я сглатываю. Всю неделю я старательно отгонял от себя мысли о Ремусе, попутно избегая его в коридорах и в Большом зале. Хогвартс – по-настоящему большой замок, так что нет ничего удивительного в том, что за всю неделю мне удалось не перемолвиться с оборотнем ни единым словом. Вообще-то, не только с Ремусом. Я также не видел Джинни, Рона, Гермиону… да что там, почти весь пятый курс Гриффиндора. И дело не в том, что я на самом деле не хочу этого. Просто все они для меня – по-прежнему больная тема. Я до сих пор не могу разобраться с той мешаниной эмоций, которая возникает у меня при их виде. В мозгу словно загорается какой-то стоп-сигнал, который вопит: «Беги! Тебе было слишком больно, когда ты видел их в последний раз. Тебе этого показалось мало? Спасайся!». Даже сейчас я смотрю на Ремуса и чувствую, как в груди у меня натягивается и скручивается все сильнее какой-то тугой узел, который словно давит изнутри, мешая глубоко вдохнуть.

– Присаживайся, мой мальчик, – говорит тем временем директор, взмахивая палочкой.

Перед его столом возникает еще одно кресло. Оно расположено не слишком близко к первому, но с таким расчетом, чтобы, заняв его, я оказался повернут в пол оборота к Ремусу. Как раз настолько, чтобы казалось невежливым разговаривать только с директором, не обращая особого внимания на оборотня. Мое лицо каменеет.

– Спасибо, сэр, – говорю я, проходя к предложенному месту.

При ближайшем рассмотрении кресло оказывается ужасающим. Оно здоровое, яркого бордового цвета, с огромным количеством крошечных подушечек на сидении. Когда я опускаюсь в него, то чувствую, что просто-напросто утопаю во всем этом варварском великолепии. Зато в нем оказывается почти невозможно принять напряженную позу. Поэтому сидя там, среди мягких бордовых подушек, под доброжелательным взглядом Дамблдора и заинтересованным – Люпина, я выгляжу отстраненным и слегка замкнутым, но не напряженным.

Дамблдор снова взмахивает палочкой, и на столе появляется небольшая круглая скатерть, уставленная чашками и вазочками со сладостями. Пузатый заварочный чайник сам по себе поднимается в воздух и разливает дымящуюся янтарную жидкость по чашкам. Когда мы все принимаемся потягивать ароматный чай с бергамотом, директор говорит, обращаясь ко мне:

– Гарри, ты, вероятно, уже успел познакомиться с профессором Люпином, нашим новым преподавателем ЗоТИ?

– На самом деле, мы почти не виделись, профессор, – спокойно отвечаю я.

Директор выглядит изумленным. У него почти получается убедить меня в том, что это удивление – искреннее, но только почти. Мне прекрасно известно, насколько хорошо Дамблдор осведомлен обо всем, что происходит в замке. И обо мне, вероятно, тоже.

– Ну что ж, значит, все еще впереди, – наконец говорит он, подмигивая. – Думаю, у вас найдется много общего. Можно сказать, что профессор Люпин, как и ты, Гарри, «новенький» в Хогвартсе. Мне кажется, вы могли бы немного помочь друг другу здесь освоиться, как считаешь?

Директор смотрит на нас, улыбаясь, и мне не остается ничего другого, кроме как деревянно улыбнуться в ответ и сказать:

– Думаю, это было бы неплохо, сэр. Но вам, вероятно, лучше сначала спросить самого профессора Люпина.

Я вопросительно смотрю на Ремуса, и тот с мягкой улыбкой говорит, что был бы этому очень рад. Похоже, искренне. В конце концов, хоть один из нас здесь должен быть искренним, правда? Я грею слегка онемевшие кончики пальцев о теплый бок чашки. Сейчас еще только первая неделя сентября, на улице совсем тепло, но в груди у меня как будто бы застыла ледяная глыба, из-за которой я никак не могу согреться. Мне хочется уйти из директорского кабинета, поэтому я спешу перейти к делу:

– Итак, профессор, вы мне писали что-то про мои учебники. Они уже у вас? Я хотел бы поскорее начать заниматься, чтобы не отстать от программы.

– Да, Гарри, разумеется, – спохватывается директор. – Их прислал Джонатан Венгерд. Он профессор Итона, одного маггловского колледжа, и мой давний друг.

Я прячу насмешливую улыбку. Мне хочется сказать, что я прекрасно знаю, что такое Итон, в конце концов, я довольно долго был магглом. Но я сдерживаюсь, и Дамблдор продолжает:

– Ты в любое время сможешь отправить ему письмо с совой, если у тебя возникнут какие-то вопросы или просто захочешь с ним пообщаться. Вот, держи, – он протягивает мне небольшой сверток в коричневой оберточной бумаге. – Там все необходимое.

Я забираю сверток, глядя на него с некоторым сомнением. Там должна быть чертова уйма книг, в конце концов, мне ведь надо чем-то заниматься весь год. Если Дамблдор уменьшил их, то как, по его соображениям, я должен вернуть им прежний вид?

– Откроешь его, когда будешь в своей комнате, – добавляет директор. – Сразу после этого книги вернутся к своему нормальному размеру.

– Спасибо, профессор.

Я улыбаюсь, и на этот раз в этом нет ни капли лицемерия. Вероятно, меня никогда не перестанет удивлять то, с какой легкостью Дамблдор делает такие вещи. В своем прошлом я видел его настоящее могущество во время сражений с Волдемортом, и это в любом случае было поразительным. Заклинания высшей магии, искусное нападение, непробиваемая защита – в общем, все те вещи, которыми обычно измеряют магическую силу волшебника, были у директора на высоте. Ничего другого ожидать и не следовало, в конце концов, титул величайшего мага дается не просто так. Но не это приводило меня в изумление. Я и сам когда-то прекрасно умел превращать свою магию в смертоносное оружие. По-настоящему восхититься меня заставляли вот такие мелкие, почти незаметные чудеса, для которых требуется немалая сообразительность и сноровка.

Пожалуй, директор всегда был таким же виртуозом в «искусстве размахивания волшебной палочкой», как когда-то выразился наш Мастер Зелий, каким сам Снейп был в области зельеварения. Дамблдор мог сам, без всяких подсказок вроде раскрытого перед носом учебника, играючи совмещать различные типы магии, сходу изобретать новые заклинания и с такой же легкостью забывать их в следующую секунду, чтобы потом придумать что-то новое. Это выходило у него так же легко и естественно, как дышать. Он сам не уделял таким вещам никакого внимания, считая их самими собой разумеющимися. И именно поэтому, наверное, эти маленькие чудеса казались мне по-настоящему захватывающими. В конце концов, ведь настоящая магия – это прежде всего то, чему не находится рациональных объяснений, ведь так?

Я чуть качаю головой, когда кладу сверток в карман мантии.

– Гарри, ты будешь учиться по маггловской школьной программе самостоятельно? – спрашивает Ремус, вопросительно подняв брови. Он обращается ко мне, но смотрит при этом на Дамблдора. – Но ведь от успехов в учебе зависит твое будущее! Не думаю, что это разумно – оставлять тебя со всем этим один на один. Учителя нужны не просто так, они…

– Поверьте, профессор Люпин, мне известно обо всем этом, – вежливо, но твердо говорю я. – И все же я считаю, что смогу справиться со всем сам. Это было в большей степени мое собственное решение, а не директора.

После моих слов Люпин и Дамблдор обмениваются красноречивыми взглядами, словно только что я подтвердил какие-то их ожидания. Я чувствую, что начинаю раздражаться, и холодно интересуюсь:

– Что-то не так?

– Нет-нет, все в порядке, Гарри, – быстро говорит Ремус. – Думаю, если ты полагаешь, что сможешь с этим справиться, то так оно и есть.

Тут оборотень смотрит на часы, и его лицо принимает взволнованное выражение.

– Уже половина одиннадцатого! – восклицает он. – Боюсь, что мне пора. У одного из моих студентов сегодня назначено взыскание на одиннадцать, так что мне лучше поторопиться. Надеюсь, вы меня извините.

– Разумеется, профессор Люпин, – вежливо говорит Дамблдор. – Спасибо, что составили нам компанию.

Ремус уже берется за ручку двери, намереваясь уходить, когда вдруг замирает на пороге и оборачивается.

– Так как насчет того, чтобы зайти ко мне сегодня, Гарри? Я не отказался бы от помощи в подготовке к урокам. Скажем, в пять часов?

Ремус смотрит на меня своими добрыми, теплыми глазами, и это тепло словно наполняет меня изнутри. Я чувствую, как колючая глыба льда, угнездившаяся в моей груди, постепенно начинает таять. Директор улыбается уголками губ, лукаво поглядывая на нас сквозь стекла очков-половинок, а Ремус продолжает стоять в дверях, устремив на меня чуть напряженный, самую малость виноватый, и теплый, такой невыносимо теплый взгляд, какой может быть у него одного. И я не могу, просто не могу сказать что-нибудь другое, кроме как:

– Отлично, значит, в пять. Я приду.

Ремус улыбается и коротко кивает, после чего выходит из кабинета. А я продолжаю сидеть в кресле, тупо глядя на захлопнувшуюся дверь, и думать о том, что, черт возьми, здесь сейчас произошло. Я и в самом деле только что с такой легкостью согласился встретиться один на один с человеком, от которого бегал всю неделю, как ошпаренный?

– Гарри, есть еще одна вещь, о которой я хотел бы с тобой поговорить.

Что-то в интонациях Дамблдора вдруг меняется. Голос директора неожиданно становится суровым, в нем звучат непреклонные нотки, явно свидетельствующие о том, что на этот раз он во что бы то ни стало вознамерился получить ответы. Это заставляет меня встряхнуться и перевести взгляд на него. Между бровей Дамблдора пролегли две суровые складки, а губы сжались. Просто превосходно. Мы глядим друг на друга еще некоторое время, но старый волшебник ничего не говорит, а только смотрит своим внимательным, укоряющим взглядом, и я не выдерживаю первым.

– Я в чем-то провинился, сэр? – спрашиваю я.

Вопрос звучит намного резче, чем я рассчитывал, и лицо Дамблдора каменеет.

– Думаю, это надо спросить у тебя, Гарри, – спокойно и очень мягко, вопреки суровому выражению лица, отвечает директор. – Если не ошибаюсь, то я, да и другие преподаватели, неоднократно повторяли тебе, что ты можешь прийти к нам с любыми своими проблемами. Но ты говорил, что у тебя все в порядке, и до поры до времени я верил тебе. Между нами, Гарри, ты производишь впечатление очень серьезного и собранного молодого человека, способного трезво оценивать свои силы. К сожалению, я ошибся в тебе, мой мальчик. Я не думал, что твои гордость и самонадеянность помешают тебе прийти ко мне, когда ты действительно будешь серьезно нуждаться в помощи.

Стоит ли говорить о том, что я сбит с толку? Директор может иметь в виду что угодно, начиная с того, что я всю неделю избегал людского общества, и заканчивая тем, что ему стало известно что-то из тех вещей, которые я пытался скрыть. У меня в голове проносится сотня догадок, одна ужаснее другой, и ни в одной из них нельзя быть уверенным. Поэтому я делаю, в общем-то, единственное возможное в такой ситуации: опускаю глаза в пол, чтобы не сталкиваться взглядом с Дамблдором и не давать ему таким образом возможности попытаться проникнуть в мои мысли, и стараюсь выглядеть если не виноватым, то хотя бы пристыженным. И молчу, разумеется. Сейчас мне необходимо больше информации.

– Почему ты ничего не сказал, Гарри? – из голоса директора уходят ледяные нотки, и я понимаю, что он сменил гнев на милость. – Если ты болен, не надо скрывать это ото всех, пытаясь помочь себе самостоятельно. Послушай, мой мальчик… – Я все-таки решаюсь посмотреть на директора, и неожиданно для самого себя ловлю на себе тот самый беспомощный и мучительно виноватый взгляд, которым он смотрел на меня, сидя на колченогом табурете в самой маленькой спальне Дурслей, или еще раньше, так давно, что я почти успел забыть... – Я не знаю, как с тобой обращались твои родственники. Но сейчас – выслушай меня очень внимательно, прошу, – сейчас все по-другому, понимаешь? К чему бы ты не привык там, у магглов, здесь ты всегда получишь помощь, если попросишь о ней. Ты больше не должен справляться со всем, что мучает тебя, в одиночку. Ты больше не один, Гарри. Почему ты никому не рассказывал о своих кошмарах? Я беседовал с Обероном, и он сказал, что ты кричишь по ночам.

Боже, на миг меня окатывает таким невероятным облегчением, что горло перехватывает спазм. Это всего лишь мои сны, только и всего. Мало ли у того Гарри Поттера, которого знает директор, поводов видеть кошмары? Поэтому я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, и говорю таким ровным голосом, на который только способен:

– Но профессор, я вовсе не переоценивал своих сил, когда решил, что могу справиться с этим сам. Это просто плохие сны, не более того. Они не могут причинить мне вреда.

Дамблдор слегка качает головой, удивленно или огорченно – я не могу понять – и говорит:

– Это не та проблема, которая стоит того, чтобы мучиться. Ты живешь среди волшебников, Гарри, помнишь? Ты можешь в любой момент обратиться к мадам Помфри или профессору Снейпу за Зельем Сна Без Сновидений, и никто из них не откажет тебе в просьбе. Обещай, что сделаешь это, хорошо? Я не хочу больше видеть тебя таким болезненным и изнуренным.

– Хорошо, я обещаю, – легко соглашаюсь я, радуясь, что отделался малой кровью. Возможно, это и в самом деле не худший выход. Здесь мое тело еще не успело привыкнуть к Зелью Сна Без Снов настолько, чтобы оно перестало работать, поэтому мне действительно может стать лучше. – Спасибо за совет, сэр.

Дамблдор тепло улыбается в ответ, но отталкивающее виноватое выражение так и остается на дне его глаз. И уже спускаясь вниз по винтовой лестнице и рассеянно бредя по длинным коридорам школы, я думаю, что директор все-таки слишком многое на себя берет. Он не может – не имеет права – чувствовать себя виноватым из-за меня. Кто он такой, чтобы принимать на себя ответственность за чьи-то жизни? Как он может отвечать за чужие печали и радости, победы и неудачи? Он просто человек, не более того. Он сделал то, что должен был – отдал сироту его единственным законным родственникам. И я не понимаю, отказываюсь понимать, как он может теперь себя в этом винить. Откуда он мог знать, что все так сложится? Почему ему никак не придет в голову, что я просто такой, какой есть, не стал бы другим в любом случае, что бы он ни предпринял? Я сломался еще задолго до того, как умер Джеймс Поттер в этом мире, и каким бы чертовски сильным волшебником ни воображал себя Альбус Дамблдор, даже он никогда не смог бы этого изменить.

Однако, несмотря на мое хорошее отношение к директору, я абсолютно точно уверен, что не хочу, чтобы он узнал о моем прошлом. Ни в коем случае. Мне слишком хорошо известно, с какой ловкостью Дамблдор может управлять людьми, если найдет ниточки, за которые надо дергать. И какими бы благородными и добродетельным он ни был, какими бы лучшими побуждениями не руководствовался в своих действиях, я не собираюсь давать ему эти ниточки и, тем более, не позволю делать это другим. Вольно или невольно, я уже слишком многим пожертвовал, защищая свой секрет, чтобы позволить ему открыться. Тайна есть тайна, и прямо сейчас я собираюсь предпринять некоторые меры к тому, чтобы таковой она и оставалась еще очень долго.


*****

Я не так уж и много прожил в Магическом мире, чтобы достаточно хорошо узнать его. Многие вещи, вероятно, навсегда останутся для меня неразрешимой загадкой, из-за чего я вечно буду чувствовать себя лишь случайным гостем среди волшебников. Я мог изучить мощнейшие заклинания и убить самого могущественного Темного волшебника столетия, но так никогда и не понял, почему, к примеру, большинство волшебников сочтут вас грубияном, если вы придете в коричневой мантии на семейное торжество или наденете на крестины младенца кольцо с лунным камнем. Поэтому, в сущности, я не имел понятия, насколько это нормально для волшебника – разговаривать с собственным зеркалом. Но, в конце концов, за все время, проведенное в Хогвартсе, я разговаривал (ну ладно, препирался) с Обероном даже чаще, чем с иными преподавателями. Поэтому не находил ничего предосудительного в том, чтобы высказать ему все свои претензии.

– Какого черта? – ору я, едва оказавшись в своей комнате. – Разве я просил тебя рассказывать Дамблдору о моих снах?

– Я подумал, что директору следует знать, если с тобой что-то будет не так, – свысока произносит волшебное зеркало. Это выводит меня из себя еще сильнее.

– В самом деле? Значит, я поэтому оказался именно здесь, в этой комнате, да? Чтобы ты мог следить за мной для директора? Черт возьми, ты даже не представляешь, как давно я сыт всем этим по горло! А я ведь считал, что ты не настолько плох. Ты мог быть полнейшим занудой и говорить колкости через раз, но я не думал, что при этом ты станешь шпионить за мной, чтобы докладывать обо всем Дамблдору. И знаешь что? Я собираюсь закрыть тебя этой проклятой занавеской навеки, потому что иногда, знаешь ли, нуждаюсь в некотором уединении. Я думал, что могу рассчитывать на нечто подобное и в твоем присутствии, но, видимо, ошибался.

Я решительно тянусь к веревке, опускающей на зеркало плотные темно-синие занавески, но Оберон останавливает меня:

– Подожди! – в его голосе явственно звучат панические нотки. – Я не специально! Выслушай меня!

– Думаешь, что сможешь отвертеться? – я скрещиваю руки на груди. – Интересно послушать.

– Я защищал тебя, – теперь зеркало уже явно оправдывается, и я делаю существенное усилие, пытаясь взять себя в руки. – Теперь ты – хозяин этой комнаты, а значит, что я, ее страж, должен охранять и тебя. Это магия, ясно? Я не могу нарушить магический обет и бездействовать, если ты в опасности. Ты был не в себе. Ты кричал по ночам. Это было ненормальным, понятно? Я не мог просто взять и бросить тебя в таком состоянии. Мне пришлось прийти за помощью к директору.

Под конец этой защитной речи голос Оберона звучит смущенно и обессилено, заставляя меня испытать укол вины. Магия, значит. Что ж, мне следовало предвидеть и такое. Действительно, вряд ли директор оставил бы меня в волшебном замке без надежной охраны, полагая, что я совсем не владею магической силой. А то, что мой охранник может при этом вынюхивать и докладывать – так, пустяк, небесполезный бонус. Но было бы слишком жестоким наказывать за это самого Оберона, разве нет? Я запускаю руку в волосы, задумчиво кусая нижнюю губу.

– Магический обет, – наконец медленно произношу я. – Любопытно… Кажется, я что-то читал об этом. Значит, говоришь, ты обязан защищать своего хозяина?

– Всеми силами, – подтверждает волшебное зеркало. Судя по всему, его паника понемногу отступает, поскольку в голос вновь возвращаются привычные высокомерные интонации.

– А хозяином ты признаешь того, кто живет в этих комнатах?

– Именно. Ну, и к чему ты ведешь? – нетерпеливо спрашивает Оберон.

– А к тому, что если уж я – твой хозяин, то могу отдавать тебе приказы, – самодовольно сообщаю я.

На миг зеркало задыхается от возмущения.

– Приказы – мне? – недоверчиво переспрашивает оно. – Да как ты мог вообразить, что я стану…

– Это магия, ясно? – перебиваю я, в корне пресекая поток возмущения и брани, который Оберон явно намерен вывалить на мою многострадальную голову. – Ты дал обет, и ты не можешь его нарушить. Я – твой хозяин, а ты обязан заботится о моем благополучии, поэтому – ради своего же собственного благополучия – я запрещаю тебе хоть кому-то рассказывать о том, что ты видишь и слышишь в этих комнатах. Еще вопросы?

Некоторое время в комнате висит ошеломленное молчание. Наконец, Оберон произносит непривычно робким голосом:

– Но как же так? Ты не можешь строить приказ столь категорично. А вдруг ты в самом деле попадешь в беду? Тогда я никому не смогу сообщить. Ты будешь в опасности. Ты должен придумать что-нибудь еще.

Я непреклонно качаю головой.

– Ну уж нет, мне прекрасно известно, насколько вы, волшебные предметы, изворотливы. Стоит дать вам хоть крошечную лазейку, и будете использовать ее без малейшего зазрения совести. Так что либо ты остаешься за своей занавеской навсегда и молчишь, либо принимаешь то, что я предложил, и прекращаешь препираться на этот счет.

Зеркало по-прежнему молчит, и я не выдерживаю:

– Эй, я не собираюсь попадать в беду, ясно тебе? Почему все в этом замке уверены, что я стеклянный и развалюсь на куски от первого же неосторожного прикосновения? Я могу постоять за себя. Так что хватит дуться. Лучше бы восхитился моей изобретательностью.

– Когда-нибудь, – медленно произносит Оберон, – ты действительно пожалеешь о том, что отдал мне этот приказ. Когда-нибудь тебе понадобится моя помощь.

– Заделался местным прорицателем? – я фыркаю. – Не надо, тебе не идет. И, кроме того, в Хогвартсе и так более чем достаточно предсказателей.

Оберон делает еще несколько попыток «образумить меня», как он выражается, но я легкомысленно от них отмахиваюсь. В самом деле, что такого страшного со мной может произойти здесь, в Хогвартсе? Да и не способно какое-то волшебное зеркало защитить от серьезной опасности, раз уж на то пошло. Так что единственное, что напрашивается на ум – Оберон просто не хочет терять связи с директором. Но это уже совершенно точно не мои проблемы.


*****

Ровно без десяти минут пять я стою перед дверью в комнаты Ремуса, стараясь успокоить слишком быстро колотящееся сердце и не решаясь постучаться. Редкие студенты, проходящие по коридору, смотрят на меня с любопытством, но я не обращаю на них внимания. Ну же, Поттер, это не так сложно. Просто постучись и войди, а потом будь настороже и поменьше болтай. И самое главное – держи себя в руках. Ради Мерлина, ты ведь уже виделся сегодня с Ремусом, еще одна встреча тебя не убьет. Но на самом деле, по ощущениям это почти то же самое, что и заставить себя зайти в ледяную воду. Утром меня просто толкнули туда, вот и все. Это было неожиданно, неприятно, шокирующее – да, но это было не самым сложным. Заставить себя погрузиться туда же самостоятельно, шаг за шагом – куда труднее.

В конце концов, от необходимости поднять сжатую в кулак руку и постучать меня освобождает сам Ремус. Он просто открывает дверь и с улыбкой приглашает меня войти внутрь, будто заранее знал, что я стою на пороге. При этой мысли я даю себе хорошего пинка. Ну разумеется, он знал. Он же оборотень. Вероятно, он мог почуять меня еще задолго до того, как я подошел к двери.

– Я боялся, что ты не придешь, – говорит Ремус после того, как мы произносим слова приветствия. – Утром ты выглядел не особо расположенным к общению, м? – оборотень чуть приподнимает бровь, обезоруживающе улыбаясь.

– Зато вы показались мне очень даже настроенным пообщаться, профессор, – говорю я, без приглашения запрыгивая на диван и с интересом осматриваясь.

Комната как раз такая, какой я и ожидал ее увидеть. Немногочисленная мебель, стопка пергаментов с ожидающими проверки работами студентов на столе, несколько потрепанных книг, аккуратно расставленных на полках. На кресле в углу лежит старенький плед, кое-где настолько протертый, что кажется почти прозрачным, а через спинку стула небрежно перекинута мантия. В прозрачной стенке приземистого толстоногого серванта виднеется пара кружек, жестяной чайник и коробка с заварочными пакетиками. Вещей слишком мало даже для такой небольшой комнаты, поэтому кажется, что хозяин не просто раскладывал их по своим местам, а старался заполнить ими пустоту. Ремус еще не успел здесь толком обустроиться, поэтому я не вижу никаких темных существ, приготовленных для дальнейших уроков. Но, вне сомнений, очень скоро оборотень исправит это упущение: на широком подоконнике и полках шкафов уже виднеются клетки для не слишком крупных тварей и пара аквариумов.

Удовлетворив свое любопытство, я продолжаю:

– Так какова же причина того, что я здесь? Вам правда настолько необходим помощник? А может, это простой интерес, или что-то другое? Мне было бы интересно послушать, профессор.

Это почти похоже на нападение. Правда в том, что я на взводе. Я нервничаю и напуган, а попытки скрыть это делают меня наглым и агрессивным, но с Ремусом я могу себе это позволить. Разве можно представить себе человека терпеливее него?

Как я и ожидал, он лишь глубоко вздыхает и говорит:

– Я не делаю из этого секрета, Гарри. Я на самом деле давно хотел поговорить с тобой. Видишь ли, когда-то я знал твоих родителей. Именно поэтому я искал возможность познакомиться с тобой поближе.

– Это ничего не значит, – равнодушно говорю я, пожимая плечами. – Здесь многие знали моих родителей. В конце концов, они когда-то учились в этой школе. Так что, напротив, было бы довольно странным, если бы никто их не знал. Если честно, профессор, то за эти месяцы в Хогвартсе мне рассказывали о родителях больше, чем за всю мою жизнь.

Мне хочется добавить, что это не всегда просто – слушать о них. Слушать и знать, что на этот раз мне рассказывают не о тех отважных борцах со злом, которые решительно пожертвовали своими жизнями ради единственного и горячо любимого сына. Теперь мне говорят о женщине, которая умерла, рожая меня, и о мужчине, который зачем-то играл в войну, когда войны не было, и в конце концов это его убило. Я не могу знать, почему Джеймс Поттер делал это – ходил на аврорские рейды даже после того, как на одном из них погиб Сириус. Было ли для него настолько непереносимым оставаться в одном доме со мной, убийцей его жены и возлюбленной, что он пытался сбежать от этого и в конце концов преуспел? У меня нет ответов. Зато теперь я знаю, что когда кто-нибудь говорит: «Твои родители очень сильно любили тебя, Гарри», поверить в это гораздо труднее, чем раньше. Я хочу поделиться всем этим с Ремусом, а еще многим, многим другим, но молчу. Он – не тот человек, которого я когда-то знал и который знал меня. И, кроме того, впервые в своей жизни мне страшно, что Ремус может меня не понять.

Я не успеваю заметить, каким образом оборотень умудряется заварить чай в большой кружке с отколотым краем, не отходя при этом от меня, но ловлю себя на том, что благодарно принимаю ее из рук Ремуса и делаю осторожный глоток.

– Это другое, – с мягкой улыбкой возражает оборотень, неизвестно как истолковавший мой отсутствующий вид. – Мы с твоим отцом были очень близкими друзьями, Гарри. Я знал и тебя самого, когда ты был совсем еще малышом, – Ремус улыбается, вспоминая то время, а может быть просто для того, чтобы расположить меня к себе. – Мы с Джеймсом тогда могли лишь представлять, каким ты станешь, когда вырастешь. После того как тебя усыновила твоя тетя, я и не надеялся, что увижу тебя снова. А теперь ты сидишь передо мной, совсем взрослый. Может быть, это не слишком правильно, учитывая обстоятельства… но сейчас я рад, Гарри. На самом деле рад, что мы снова встретились.

Я криво улыбаюсь, не зная, как реагировать на эту неожиданную откровенность. «Мы могли лишь представлять, каким ты станешь» – эта фраза неприятной тяжестью оседает на сердце, но я не могу понять, почему, и просто отмахиваюсь от этого ощущения.

На некоторое время между нами повисает вязкая тишина. Я чувствую, что мне непременно надо что-то сказать: оборотень вправе рассчитывать на ответную откровенность. Но в голову как назло приходят только такие вещи, о которых лучше молчать, и поэтому я делаю вид, что очень занят своим чаем. Вскоре чашка совсем пустеет, и Ремус заговорщицким тоном говорит:

– Итак, если ты уже допил свой чай, думаю, ты не откажешься помочь мне в моей сегодняшней охоте.

После повисшей между нами тишины столь резкая перемена темы кажется чересчур заметной, но я с облегчением подыгрываю, радуясь, что Ремус не пытается лезть мне в душу.

– На кого будем охотиться?

Вопрос звучит по-деловому и совершенно обыденно, поэтому Ремус улыбается уголками губ, когда отвечает:

– Я хочу поймать кое-какое существо, чтобы продемонстрировать его студентам в понедельник. Уверен, что в замке их должно быть несколько, здесь много мест, которые могут прийтись им по нраву. Но пока что все мои поиски заканчивались неудачей, поэтому я серьезно рассчитываю на твою помощь.

– Я с радостью помогу вам, профессор, – искренне говорю я, внутренне обрадованный тому, что у нас нашлось общее дело, которое даст мне возможность побыть рядом с Ремусом, но при этом освободит от необходимости разговаривать с ним слишком много. – Так что мы будем искать?

– Боггарта.

– Боггарта? – переспрашиваю я, чувствуя, как вытягивается мое лицо.

– Именно, – подтверждает Ремус и поясняет: – Это своего рода привидение, которое…

– Да-да, принимает облик того, что человек больше всего боится, я знаю, – торопливо перебиваю я. Глаза оборотня расширяются от удивления, и я поспешно добавляю: – Я читал о них. Преотвратительные твари, судя по всему. И что, мы собираемся искать эту мерзость?

Мой голос звучит почти жалко. На самом деле, я не боюсь боггарта. Я боюсь того, что Ремус увидит моего боггарта, и, вероятно, крайне удивится. Хотя я и сам толком не уверен, какой облик он примет на этот раз. Что меня пугает больше всего? Когда-то давно, еще в прошлой жизни, мне казалось, что ничто не сможет заставить меня бояться. Мои самые страшные кошмары воплощались в реальность один за другим, и, в конце концов, я стал бесстрашным. Но теперь все будет иначе, ведь на этот раз мне есть, что терять. Но я до сих пор не знаю, что хуже: представлять, чего я могу лишиться на этот раз, или вспоминать о том, что потерял когда-то. Иногда мне кажется, что для того, чтобы изобразить мои страшнейшие кошмары, не хватит и десятка боггартов.

– Все будет в порядке, Гарри, – Ремус успокаивающе кладет руку мне на плечо, и в его глазах на миг появляется такое выражение, что мне немедленно хочется взять свои слова назад, хочется сказать, что мне вовсе не страшно. – Я все время буду рядом с тобой и не позволю боггарту приблизиться к тебе, хорошо? Со мной ты будешь в безопасности.

Я лишь молча киваю, потому что внутри у меня все сжимается от невольного стыда. Теперь Ремус считает меня трусом. Мальчик-сквиб, до смерти боящийся призраков из-под кроватей – что может быть превосходнее?

Я говорю Ремусу, что вероятнее всего мы встретим боггарта в западном крыле замка, где очень много неиспользуемых аудиторий, а потом молчу почти всю дорогу до места назначения. Оборотень тоже ничего не спрашивает, только бросает на меня время от времени такие участливые взгляды, что хочется провалиться сквозь землю. Мы в молчании обходим несколько пустых классов, в которых шаги кажутся глухими от покрывающего весь пол тонкого слоя пыли, изредка обмениваясь короткими фразами, вроде: «Здесь ничего нет» или «У меня тоже пусто». Но вскоре Ремус узнает некоторые аудитории, в которых еще велись уроки, когда он сам учился в Хогвартсе, и начинает припоминать забавные истории из своей юности. Я сам не замечаю, как втягиваюсь в разговор и начинаю получать от него удовольствие. Но затем Ремус вдруг спрашивает:

– А какой была твоя школа, Гарри? Расскажи мне о своем детстве. Я ведь почти ничего не знаю о том, как ты жил все это время, – и я чувствую себя так, словно с разбегу налетел на кирпичную стену.

– Ну-у, учитывая, что моя школа была далеко не волшебным замком, там происходило куда меньше интересных вещей, – уклончиво отвечаю я.

– Ни за что в жизни не поверю, что вы с друзьями никогда не попадали в истории!

Говоря это, Ремус исследует протянувшийся вдоль стены шкаф, осторожно приоткрывая поскрипывающие от старости дверцы одну за другой. Он искоса поглядывает на меня блестящими в полумраке и желтыми, как у волка, глазами, но в слабом свете ремусовой волшебной палочки я не могу разобрать выражения его лица.

– По правде говоря, в школе у меня было не слишком-то много друзей, – признаюсь я, когда пауза затягивается и становится ясно, что Ремус ожидает ответа. – Я был не из шумных учеников. Много читал, старался не слишком ввязываться в истории... В общем, скука.

Я стараюсь, чтобы это звучало равнодушно, но задерживаю дыхание в ожидании реакции оборотня. Я боюсь, что после этих слов он разочаруется во мне. Он хочет видеть во мне юного мародера, хочет видеть второго Джеймса Поттера. Но я – не мой отец, Ремус. Сможешь ли ты принять это?

– Гордость семьи, не так ли? – Ремус чуть улыбается, говоря это, но, проклятье, я не имею понятия, что означает эта улыбка. Издевку? Любезность? Похвалу? Я разучился, Великий Мерлин, совершенно разучился понимать, что он пытается сказать мне на самом деле.

Как ни странно, от необходимости отвечать меня спасает призрак, являющийся сосредоточием всех людских страхов. Я как раз мычу Ремусу нечто неопределенное, пытаясь открыть покосившийся от времени комод, когда дверца внезапно поддается, и из пыльных глубин на меня кидается боггарт. Призрак застигнут врасплох, поэтому не успевает сразу принять нужный облик. Я замираю на месте, бессильно наблюдая, как тьма клубится и растет, чтобы обернуться страшнейшим из моих кошмаров. На меня вдруг накатывает такая слабость, что сил не хватает даже на то, чтобы сдвинуться с места. Я ощущаю первые признаки беспомощности, безысходности и отчаяния, тошнотой подкатывающие к горлу. Если бы я мог, то хотя бы улыбнулся иронии своего положения. Все тот же страх, верно? Дементоры. Но теперь у меня больше, гораздо больше отвратительных воспоминаний, тоски и отчаяния, но совсем не осталось света, чтобы противостоять этим тварям. Я давно разучился вызывать Патронуса.

Однако прежде, чем призрак успевает окончательно оформиться, я чувствую, как какая-то сила оттаскивает меня за ворот мантии назад. От неожиданности я отлетаю к стене, а в следующую секунду между мной и боггартом вырастает Ремус. Привидение с приглушенным хлопком превращается в сияющий шар – маленькую луну, персональное проклятие Ремуса – чтобы в следующую секунду, повинуясь взмаху волшебной палочки оборотня, обратиться круглым моргающим глазом и упасть в сундук.

– Твой боггарт – что это было? – спрашивает Ремус, когда мы вновь оказываемся в его кабинете. Всю дорогу оборотень о чем-то размышляет, сосредоточенно хмуря брови и изредка поглядывая на меня. – Никогда не видел, чтобы они так медленно меняли форму.

– Не знаю, – я пожимаю плечами, стараясь выглядеть безразличным. – Я не успел его разглядеть.

Ремус кивает, принимая мой ответ, но легкая тень недоверия из его глаз так и не уходит.


*****

Всю неделю, а потом и следующую за ней я бываю у Ремуса почти каждый день. Поначалу он сам просит меня составить ему компанию в поисках «наглядных экспонатов» для его следующих занятий, или для того, чтобы помочь проверить сочинения второкурсников по боггартам, а однажды просто рассказывает мне о темных существах, словно читает лекцию. Так, как будто я – просто один из его студентов. А потом я вдруг ловлю себя на том, что стучусь в дверь его кабинета, хотя в этот раз он меня не приглашал. Но оборотень совсем не против моего присутствия, поэтому я вхожу в уже ставший привычным кабинет и делаю вид, что все как обычно. А Ремус в свою очередь делает вид, что рад мне.

Я говорю «делает вид», потому что, по правде сказать, все это время я веду себя с ним не лучшим образом. Хотя он сам меня на это провоцирует, раз уж на то пошло. С самого начала Ремус со мной чертовски вежлив, и обходителен, и участлив, как и все в этом проклятом замке, полагающие, что отсутствие магии – это нечто сродни инвалидности. Я не могу объяснить этого, но от всего происходящего у меня появляется жуткое чувство, что Ремус – не совсем настоящий. Потому что мой Ремус никогда не стал бы сомневаться во мне, не стал бы лицемерить, не стал бы стыдиться меня. Даже когда мне было всего тринадцать и я просил его научить меня противостоять дементорам, он обращался со мной, как с равным, а не как с ребенком. Не так, как сейчас. Но в то же время мне хочется верить, что где-то в глубине «чужого Ремуса» живет тот, которого я когда-то знал и любил, и мне надо лишь достучаться до него. И я пытаюсь изо всех сил. Но оборотень все не поддается, и я негодую, я бешусь, я грублю, я становлюсь совершенно невыносимым, пытаясь вывести его, наконец, из себя, заставить переступить ту грань, которая мешает ему быть откровенным со мной, мешает отбросить наконец в сторону маски участия и жалости. Но это лишь заставляет Ремуса стать еще более чутким, заботливым и понимающим в общении со мной.

В конце концов, я сдаюсь. Я не имею никакого права требовать его измениться, я не могу заставить его обращаться со мной, как раньше. Это больше не тот Ремус, которого я когда-то знал. Поэтому, в конце концов, я сам становлюсь вежливым и осторожным с ним, и стараюсь улыбаться, чувствуя, что с каждой моей искусственной улыбкой и его обходительным взглядом между нами с мерзлым хрустом расползается пропасть. Но я ничего не могу с этим поделать, а Ремус со временем перестает поглядывать на меня с таким беспокойством, как в самом начале нашего знакомства, потому что думает, что мне стало легче. Да, Ремус, разумеется, я в порядке. Я говорю ему это почти каждый день, но он не перестает спрашивать. Ему кажется, что со мной что-то не так. Я знаю, что на самом деле он просто не в силах смириться с тем, что я не такой, каким он представлял меня, не такой, каким он хотел бы меня видеть. На этот раз он не может гордиться мной, только и всего. Ну конечно, как он мог бы гордиться сквибом? Он хотел бы, чтобы я был таким же, как Джеймс Поттер. Он хотел бы, чтобы со временем я стал сильным магом, возможно, даже аврором. Кем-то, способным на смелость, и искренность, и благородство, готовым встать горой за правое дело, ничего не требуя взамен. Ведь именно таким, по его словам, был мой отец. А потом я вспоминаю о своем прошлом, обо всех тех ужасных вещах, которые делал уже после того, как Ремус погиб, и думаю о том, что, вероятно, и тот Ремус не смог бы мной гордится. Он думал, что я вырос хорошим человеком, но он ведь ошибался, иначе я ни за что не стал бы делать того, что делал. Я не лишился бы рассудка настолько, чтобы позволить себе окончательно превратиться в зверя.

Пару раз я вижу действительно странные сны. Уже не кошмары, нет. Я несколько дней подряд пью Зелье Сна Без Снов, как и обещал Дамблдору. А когда решаю прекратить и проверить заодно, не миновала ли угроза, кошмары действительно больше не снятся. Но то, что я вижу вместо них, заставляет меня проснуться с бешено колотящимся сердцем и поблагодарить Мерлина за то, что это был всего лишь сон. Потому что мне снится, как я шепчу онемевшими губами: «Но ведь шла война. У меня не было выбора», но взгляд янтарных глаз все такой же обвиняющий, и разочарованный, и мне хочется умереть, лишь бы не видеть его. Но я просыпаюсь, и Ремус по-прежнему не знает о моем прошлом, и я могу вздохнуть с облегчением и сказать себе, что это правильно, что он так никогда и не узнает, потому что мне ни за что не пережить такого взгляда Ремуса в реальности.

Но даже понимая все это, я продолжаю приходить к нему. Мерлин знает, почему. Возможно, я еще не потерял надежду показать Ремусу, что, кем бы он меня не считал, я по-прежнему сын своего отца. А скорее всего, мне просто плевать. Плевать на то, что он обращается со мной, словно с ребенком или тяжелобольным, что он следит за каждым моим шагом, все время ожидая, что я вот-вот оступлюсь. Мне плевать, что он старается не говорить о студентах и уроках, старается даже не колдовать в моем присутствии, полагая, что это каким-то абсурдным образом меня заденет, но при этом то и дело расспрашивает о моем маггловском прошлом. Он хочет как можно больше разузнать о моих родственниках, друзьях, о летней аварии, моем приезде в Хогвартс и других вещах, по поводу которых я по-прежнему испытываю слишком смешанные чувства, чтобы отвечать на его вопросы, но на это мне тоже плевать. Потому что на самом деле существует только одна вещь, до которой мне по-настоящему есть дело – то, что я могу просто сидеть с ним в его гостиной, потягивая теплый чай из кружки с отколотым краем, слушать его размеренный голос, смотреть в его лицо, расслабленное и очень спокойное, и делать вид, что все по-прежнему. Что ничего не изменилось между нами, что не было никакой войны, что Ремус не погиб, и все остальные не погибли тоже. В такие минуты я могу говорить себе, что ни в чем не виноват – впервые за годы.

И это единственное, что имеет значение.


*****

Ремус помнил свой разговор с Дамблдором, состоявшийся сразу после того, как он впервые увидел Гарри Поттера. Он по-настоящему дал волю своим чувствам только там, в кабинете директора, оказавшись наконец вдалеке от посторонних глаз и особенно вдалеке от Гарри. Он не хотел, чтобы на мальчика давили еще и сентиментальные воспоминания незнакомого профессора о его погибшем отце.

– Мерлин, – выдохнул он тогда, – он так похож на Джеймса.

«Так похож на Джеймса», – это вертелось у него на языке с той самой секунды, как он бросил взгляд на лицо подростка. Он выглядел немного ниже и тоньше Джеймса в его возрасте и намного бледнее и болезненнее, чем Джеймс, но, несомненно, был просто копией отца. Мальчик переживал нелегкое время, только и всего.

– Он не Джеймс.

Голос Дамблдора прозвучал тогда слишком весомо, слишком серьезно, так, что Ремус едва подавил желание ответить: «Я знаю». Конечно же, мальчик не был Джеймсом. Тогда он не понимал, что пытается сказать директор на самом деле. «Он даже близко не похож на Джеймса» – вот, что это было. Ремус понял это в тот день, когда попытался узнать Гарри ближе. По правде сказать, Гарри вообще не был похож ни на кого из всех, кого Ремусу доводилось встречать. Казалось, он целиком состоял из колючек, которыми ощетинивался, словно еж, всякий раз, как оборотень пытался приблизиться к нему. Как будто бы ждал опасности с его стороны. И не только с его, как понял Ремус в ходе их дальнейшего знакомства. На самом деле, Гарри не желал сближаться ни с кем из обитателей замка. Дамблдор предупреждал его об этом, когда только приглашал работать в Хогвартс.

– Мальчик мой, Гарри даже говорить ни с кем не желает о происшедшем, – сказал он тогда. – Он не готов никому довериться. Делает вид, что все в порядке, но я вижу, что внутри него назревает буря, и это лишь вопрос времени – когда она вырвется наружу. Я хотел бы, чтобы в этот момент рядом с Гарри был кто-то, кому он сможет доверять. Поэтому я и прошу тебя забыть на время про свою осторожность и занять должность преподавателя, хотя знаю, как тебе нелегко сделать это. Ты единственный, кто может помочь Гарри. Но заслужить его доверие будет очень непростой задачей даже для тебя.

Ремус тогда ответил, что справится. Смешно, но он и сам верил в это поначалу. Разумеется, он не мог не видеть, что Гарри почти все время отчужден, и потерян, и у него нездоровый вид. Не то чтобы он не пытался скрыть этого, но Ремус всегда славился своей чуткостью, его было не провести вымученными улыбками и заверениями, что все хорошо. Также он не мог игнорировать ту боль и злость, что время от времени прорывались во взгляде и голосе подростка. Но все это казалось ему приемлемым, это было нормальным. Два с лишним месяца назад Гарри потерял семью, тех людей, которые воспитывали его все это время, которые дарили ему свою любовь и поддержку. Наверняка у мальчика не было никого ближе них, и теперь ему было очень тяжело. Но он должен был пройти через это, и Ремус был готов помочь.

Иногда Ремус украдкой наблюдал за Гарри, отмечая глубокие тени у него под глазами, горький изгиб рта, тоску во взгляде, и сердце у него сжималось от жалости, и он думал, что, возможно, был неправ тогда, четырнадцать лет назад, отказавшись от маленького Гарри без боя. Он мог бы собрать все свои силы, призвать на помощь влияние Дамблдора и взять опекунство над сыном Джеймса, у него был шанс. И тогда всего этого не было бы. Вероятно, Гарри и в этом случае не был бы образцом счастливого подростка, но на него не навалилась бы столь страшная потеря. Раз уж Дурслям суждено было попасть в ту автокатастрофу, возможно, было бы лучше, если бы Гарри вообще не было с ними. И, кроме того, Ремус не переставал гадать, сохранились бы магические способности мальчика, если бы он рос среди волшебников? Была еще одна вещь, в которой оборотень едва признавался даже самому себе. Иногда ему в голову приходила мысль, что его собственная жизнь была бы совсем иной, если бы с ним рядом был маленький Гарри. Ребенок, который рос бы на его глазах, делился бы с Ремусом всеми своими маленькими открытиями, радостями, сомнениями. О котором он мог бы заботиться, как родной отец. Возможно, это сделало бы его собственное существование чуть менее горьким, чуть более осмысленным.

Как правило, оборотень поспешно гнал от себя эти мысли. Как бы тяжело не было Гарри сейчас, у него было самое главное – нормальное детство. Вообще-то, сам мальчик не слишком-то распространялся на эту тему, но не стоило особого труда догадаться, что на протяжении всех этих лет Дурсли давали Гарри то, что никогда не смог бы ему дать сам Ремус. Ведь он – всего лишь оборотень, а с выходом всех этих законов об оборотнях и поправок к ним он и шагу ступить не мог без присмотра Министерства, не говоря уж о том, чтобы найти приличную работу. Он не смог бы прокормить Гарри. Он не смог бы дать ему нормальную семью, дом, одежду, образование и прочее, что нужно маленьким мальчикам. Он жил звериной жизнью, и было бы слишком эгоистичным обрекать на нее и Гарри тоже. Поэтому Ремус раз за разом безжалостно отсекал все эти бесконечные «если бы» и «лучше бы», то и дело всплывающие в его воображении, стараясь всецело сосредоточиться на действительности.

А действительность заключалось в том, что сыну Джеймса довелось испытать много горя за последние месяцы, и Ремус должен был поддержать Гарри в это нелегкое для него время. Оборотень с самого начала знал, что должен помочь пережить мальчику тяжелую потерю, и единственным известным Ремусу способом сделать это было заставить Гарри впустить его в свою жизнь. Он не имел и понятия о том, насколько непростой задачей это будет. Ему казалось, что он требует от Гарри не слишком многого: быть откровенным с ним от начала и до конца. Мальчику нужно было просто выговориться, и выплакаться, и довериться наконец кому-то, и все было бы хорошо.

Ремус и представить себе не мог, насколько отчаянно Гарри будет противостоять этому. На каждый невинный вопрос, даже на чертов намек о его прошлом, подросток реагировал так болезненно, словно оборотень задел что-то личное. Словно ступил туда, где ему совсем не рады. Ремуса ожидали либо скупые, безразличные ответы, каждый из которых приходилось вытягивать чуть ли не клещами, либо холодное, почти враждебное молчание. Нередко Гарри прибегал к пустым, ничего не значащим отговоркам, сопровождающимся деревянными улыбками, но Ремусу нужно было от него совсем другое.

Он помнил немало таких долгих бесед в первые дни их более или менее тесного общения, когда он пытался нащупать хоть что-нибудь, что поможет ему расположить Гарри к себе, а мальчик реагировал так, как будто подвергался нападению.

– Ты не поддерживаешь связей со своими друзьями из Литтл-Уингинга? А с кузеном? Я говорил с директором, и он утверждает, что ты мог бы переписываться с ними.

– Не стоило утруждаться, профессор. Я не собираюсь им писать.

…

– Гарри, я знаю, та автокатастрофа была для тебя нелегким испытанием, и я не хочу тебе лишний раз напоминать обо всем этом… Просто знай, если захочешь об этом поговорить, то я всегда выслушаю тебя.

– Спасибо, сэр, но все нормально, – устало. – Правда. Здесь не о чем разговаривать.

…

– Увлекаешься квиддичем? Наверное, и в своей прежней школе ты увлекался спортом, да? Может быть, даже состоял в футбольной команде? Знаешь, Джеймс ведь когда-то…

– Да-да, играл в квиддич за Гриффиндор, я знаю! – раздраженно. – Но вы же не считаете, что из-за этого я тоже должен гонять мяч, профессор?

…

– Знаешь, я думаю, что ты очень образованный для своего возраста. Вероятно, твои дядя с тетей очень тобой гордились?

Молчание.

…

– Тебе нравится в Хогвартсе? Альбус говорил, поначалу ты не хотел сюда ехать.

Молчание.

…

– Эй, нельзя целыми днями сидеть взаперти! Почему бы тебе не пообщаться с остальными студентами?

Молчание.

Вот и все, на что он мог рассчитывать. Однако в ходе этих странных бесед обозначился некий круг «запретных» тем, каждая из которых словно заставляла упасть какую-то невидимую занавеску в глазах Гарри, за которой ничего уже невозможно было разглядеть. Стоило оборотню задеть хоть одну из них, как спина подростка становилась совершенно прямой, голос – спокойным и безучастным, а взгляд – пустым и непроницаемым. И лишь почти осязаемое напряжение, повисающее в воздухе в такие минуты, свидетельствовало о том, что испытывал Гарри на самом деле. Так, «под запретом» были родственники Гарри, автокатастрофа, его прежняя школа, друзья, учителя, Лили и Джеймс Поттеры… Мерлин, под запретом было почти все, что хоть как-то касалось его прошлого.

Зато мальчик весьма охотно разговаривал с Ремусом о волшебных существах, артефактах и заклинаниях, последних новостях Магического мира (оборотень был немало удивлен, узнав, что Гарри предпочитает держаться в курсе всех новостей, до мельчайших деталей), науке, политике и даже квиддиче. Если бы он не знал этого наверняка, то ни за что бы не поверил, что Гарри – новичок среди волшебников.

– Бросьте, профессор, вы же не думали, что я не постараюсь узнать как можно больше о мире, в котором мне придется провести ближайшие несколько лет? – со смехом отозвался подросток, когда оборотень спросил его об этом.

Он все схватывал на лету, и Ремус поражался тому, как легко он осваивается с новыми знаниями. Порой ему было ужасно жаль, что этот мальчик никогда не станет волшебником. Этой темы оборотень даже не касался. Но не сомневался, что она тоже была запретной.


Глава 33. Фея.

Оглядываясь назад, я понимаю, что к тому моменту, как мне удается окончательно смириться с Ремусом и четко решить для себя, что оборотню, каким бы он ни был теперь, определенно есть место в моей новой жизни, проходит совсем немного времени. Недели три, не более. Но мне кажется, что это длится намного дольше. Возможно, потому, что в первое время после наших с ним бесед я чувствую себя настолько вымотанным, что хочется кричать. Мне как всегда сложно противостоять Ремусу с его мягким голосом и теплыми глазами, но и быть с ним откровенным я тоже не могу. Однако вскоре, к моему немалому облегчению, оборотень перестает донимать меня расспросами о Литтл-Уингинге. Что, впрочем, не мешает ему завести другую, столь же неблагоприятную для меня тему.

– Ты не думал о том, чтобы попробовать подружиться с кем-нибудь из студентов Хогвартса? – спрашивает меня Ремус где-то спустя неделю после того, как я помогаю ему в поимке боггарта. – Наверное, тебе скучновато без общения со сверстниками, ведь в прежней школе ты привык совсем к другому. Но вокруг тебя полно ребят и девушек твоего возраста. Учитывая, что ты в замке на неопределенный срок, было бы не лишним попробовать с ними подружиться.

Я не помню точно, каким образом, но в тот раз мне удается отвертеться. Кажется, я ссылаюсь на занятость в учебе, и Ремус отступает. Он до сих пор думает, что Дамблдор был неправ, предложив мне справляться со своей школьной программой самостоятельно, поэтому готов пойти на любые уступки, если я уверяю, что это поможет мне учиться.

Но не проходит и нескольких дней, как оборотень возвращается к этой теме:

– Гарри, с этого дня у факультетских команд по квиддичу начинаются тренировки. Ты мог бы пойти посмотреть на них!

– Меня это не интересует, профессор. Я даже не болею ни за один из факультетов.

Однако через некоторое время оборотень опять пытается столкнуть меня со студентами. А затем снова, и снова. В итоге мои отговорки становятся все более путаными и менее правдоподобными, а Ремус убеждается в том, что студентов я просто избегаю. Поэтому я почти не удивляюсь, когда в один из вечеров, которые я провожу в кабинете Ремуса за чаем, разглядыванием всевозможной нечисти и разговорами, оборотень вновь возвращается к этой теме.

Впрочем, начинается вечер вполне мирно. Когда я захожу в кабинет, Ремус налетает на меня буквально с порога:

– Гарри, ты не поверишь, на что я наткнулся в Запретном лесу, пока искал гриндлоу! Просто невероятно! Эти создания обычно очень осторожны, но эта попыталась напасть на меня, и я ее поймал.

Сказать, что я заинтригован, значит не сказать ничего. Оборотень обычно ведет себя куда более сдержанно.

– Оно здесь? – я указываю в сторону клетки, на которую наброшена какая-то черная тряпка. Ремус утвердительно кивает, и я подхожу ближе. – Что это?

Я уже протягиваю руку, намереваясь стянуть покрывало, но оборотень перехватывает мое запястье.

– Стой! Ты не должен смотреть ей в глаза.

– Смотреть в глаза? – переспрашиваю я. – Профессор, вы что, отловили василиска?

– Не смешно, Гарри, – говорит оборотень, поймав мою ухмылку. – Это фея, лесная фея. Она распыляет вокруг себя особую пыльцу и наводит галлюцинации. Если ты вдохнешь эту пыльцу и фее удастся поймать твой взгляд, неизвестно, что она заставит тебя увидеть. Они очень хитроумны и изворотливы. Люди, попадавшие под их чары, рассказывают разные вещи. Некоторые утверждают, что попадали в водоворот своих тайных страхов, другие погружались в чудесные грезы, третьи начинали разбалтывать секреты, которые берегли больше жизни. В любом случае, последствия совершенно непредсказуемы.

Я отдергиваю руку, словно обжегшись.

– Ну, и в чем фокус, профессор? – Ремус вопросительно поднимает брови, и я поясняю: – Достаточно не сталкиваться с феей взглядом, и колдовство не сработает?

– Это не так просто, как ты думаешь, – мягко отвечает оборотень. – Они делают все возможное, чтобы поймать встречающихся им путников в свои сети. Как правило, желание посмотреть им в глаза почти неодолимо. Однако люди с достаточно крепкой волей могут подавить его.

Я бросаю на клетку задумчивый взгляд.

– Можно мне попробовать?

Это звучит неожиданно даже для меня самого. Но если Ремус и удивлен, то он ничем не выказывает своих чувств, а лишь кивает в сторону клетки.

– Как хочешь. Я приду тебе на помощь, если что-то пойдет не так.

Я делаю шаг вперед и сжимаю черную ткань в руке. Один короткий вздох, как перед боем, чтобы сосредоточиться, – и тряпка летит в сторону. Но если я и испытываю некоторое напряжение, оно почти сразу сменяется удивлением. Моим глазам предстает нечто маленькое, не больше человеческой руки от локтя до запястья, бесформенное и зеленое. Лишь короткие и круглые крылья, как у мухи, только гораздо больше, отливают синим. Меньше всего это существо напоминает «прекрасных фей», описываемых в сказках. Оно выглядит отталкивающе. На самом деле, я бы даже не спешил определять пол существа, хотя его крошечное зеленое лицо чем-то напоминает очень уродливого человека. «Фея» парит в нескольких дюймах над днищем клетки и скалит мелкие и острые, как у куницы, зубы.

Но это все по какой-то причине становится неважным, когда существо коротко взмахивает своими нелепыми мушиными крыльями, и меня заволакивает фиолетовое облако, сквозь которое предметы кажутся зыбкими и далекими, словно в тумане.

«Посмотри мне в глаза».

Ментальный приказ, почти сразу понимаю я. Короткий и острый, как игла. И тем более странный из-за того, что отдается без зрительного контакта. Желание подчиниться велико, и мне приходится приложить усилие, чтобы побороть его.

«Посмотри мне в глаза, – настойчивее повторяет фея. От фиолетовой пыльцы, забивающей нос и горло, хочется чихать. – Сейчас же!»

Фиолетовый туман каким-то образом проникает даже в голову, мягко заволакивая мысли. На миг мне хочется столкнуться с феей глазами – просто чтобы проверить, смогу ли я противостоять ей.

«Давай же, смелей, – шепчет существо. – Ты ведь хочешь знать, на что это похоже?»

Это отрезвляет. Я успеваю лишь качнуть головой, прежде чем складываюсь пополам и оглушительно чихаю. Существо выходит из себя: с коротким и неприятным, как скрежет ногтя по стеклу криком оно кидается на прутья клетки, клацая своими звериными зубами. Я отшатываюсь в сторону.

– Достаточно, – говорит Ремус и быстро набрасывает ткань обратно на клетку.

Один взмах палочкой – и облако едкой пыльцы рассеивается. Затем оборотень подходит ко мне и хлопает по спине, помогая прокашляться.

– Ну, как?

– Вполне сносно, – честно отвечаю я, стирая выступившие на глазах слезы. – Ну и уродцы же ваши феи, профессор.

Фея беснуется и скрежещет зубами даже за завесой ткани, так что я отхожу от ее клетки подальше и плюхаюсь на диван. Ремус занимает кресло напротив.

– Как тебе удалось противостоять ее чарам? – с интересом спрашивает он.

– Ну… Я словно почувствовал, что желание столкнуться с ней взглядом принадлежит не мне, а ей, – медленно произношу я, стараясь не прятать глаза. – После этого побороть его стало не слишком тяжело.

– Замечательно, Гарри! У тебя просто потрясающая сила воли. Я не сомневался, что у тебя получится справиться с чарами феи, но, признаться, не ожидал, что так скоро. Это отличная новость!

Я смущенно благодарю оборотня, чувствуя, что от незаслуженной похвалы к щекам приливает кровь.

– Чаю? – предлагает Ремус, и я киваю, потому что выдержать его взгляд вдруг становится не проще, чем противостоять мысленным приказам феи.

– Итак, этому вы собираетесь учить своих студентов? – спрашиваю я, когда оборотень наливает нам обоим чаю и садится напротив. – Укреплять силу воли?

– Можно и так сказать, – Ремус хмыкает. – Я планирую провести несколько практических занятий по этой теме. Думаю, это будет небесполезно и станет неплохой подготовкой к урокам, на которых студентам придется противостоять ментальным проклятиям.

– Чему-то вроде Империуса? – совершенно бездумно спрашиваю я, но оборотень вдруг напрягается.

– Откуда ты знаешь про Империус? – спрашивает он таким резким тоном, какого я не ожидал от него услышать. – Кто тебе рассказал?

В его глазах я вижу почти враждебность, и в первые несколько секунд настолько потрясен, что не нахожусь с ответом. Но оборотень цепко хватает меня за плечо, не отводя пристального взгляда. Чай расплескивается за пределы кружки, так что мне приходится отставить ее на журнальный столик. Хватка оборотня усиливается, и я нервно восклицаю:

– Да никто мне ничего не рассказывал! – Взгляд Ремуса выражает недоверие, пальцы впиваются в плечо почти до боли, и я добавляю: – Я читал о нем, ясно? В одной книге из библиотеки. Ничего особенного.

– Ничего особенного? – пораженно переспрашивает оборотень, разжимая наконец руку. – Мерлин, Гарри, где ты наткнулся на эту книгу? Империус – одно из трех Непростительных проклятий! Наказание за каждое из них – смерть. Разумеется, их не проходят в школах. Даже доступ к информации об этих проклятиях ограничен Министерством магии, поэтому то, что ты случайно наткнулся на описание одного из них в библиотеке Хогвартса, само по себе поразительно. Но ради собственного блага тебе лучше немедленно забыть все, что ты читал про Империус, хорошо?

Ремус выглядит по-настоящему взволнованным, и я остолбенело киваю. Что ж, это было довольно… информативно.

– Извините, сэр, – бормочу я враз охрипшим голосом. – Я больше не буду читать о подобных проклятиях. Я не знал, что это настолько серьезно.

Ремус кивает, его лицо расслабляется, и лишь мое онемевшее плечо, по-прежнему ощущающее звериную хватку пальцев, напоминает о его вспышке. Я осторожно приподнимаю позабытую кружку, оставляя на столе влажный круг.

– Итак, лесные феи, – несколько неловко напоминает оборотень, когда тишина начинает давить на уши. – Видишь ли, Гарри, трудность практического занятия с феей заключается в том, что очень многие студенты могут попасть под ее влияние, а предсказать их поведение в таком случае станет почти невозможным. Поэтому в моих интересах как можно скорее привести одурманенных студентов в чувства. Для этого даже не придется прибегать к помощи магии: против воздействия фей есть одно очень простое, но эффективное средство – полынь. Ее запах нейтрализует галлюциногенный эффект пыльцы, и чары спадают.

– Так к чему вы ведете, профессор? – осторожно интересуюсь я, предчувствуя ответ.

– Мне не помешала бы помощь, – подтверждает оборотень мои опасения. Увидев выражение моего лица, он поспешно добавляет: – Только на одно занятие, пока я не смогу убедиться, что ситуация под контролем. Тебе почти ничего не придется делать, Гарри. Я хочу, чтобы ты всего лишь подстраховал меня.

– Подстраховал? – переспрашиваю я, изогнув бровь.

– Ну да. Ты мог бы как можно скорее подавать полынь тем, кто попадет под воздействие этих существ. Это будет не слишком обременительным для тебя, обещаю. К тому же, мы только что убедились, что для тебя самого феи безвредны.

Услышав это возмутительное заявление, я даже забываю про свой чай. Вот значит как. Что ж, это хотя бы объясняет, почему Ремус не был против моего любопытства: он планировал это с самого начала.

– Профессор, вы ведь понимаете, что ставите меня в безвыходное положение? – напрямик спрашиваю я. – Помогать преподавателям – моя работа, из-за которой меня держат в Хогвартсе. Я не могу отказаться от этого, как бы сильно мне ни хотелось.

– Уверяю тебя, что все пройдет отлично, – с улыбкой говорит Ремус. – Ты не пожалеешь.

– А я вот почему-то убежден в обратном, – бормочу я и вздыхаю. – Хорошо, когда?

– Завтра в девять, – говорит оборотень с нескрываемым облегчением в голосе. – Это будет Гриффиндор, пятый курс.

У меня перехватывает дыхание, так, что если бы я успел глотнуть чаю, то непременно захлебнулся бы. Некоторое время я даже вглядываюсь в лицо оборотня, гадая, вдруг это какая-то жестокая шутка. Даже заставить меня присутствовать на уроке слизеринцев было бы не столь подлым! Но Ремус смотрит на меня со спокойной улыбкой, и я чувствую, как внутри меня медленно поднимается злоба, ожигая внутренности. Отлично! И после того, что только что произошло, он смеет считать, что оказывает мне поддержку. Это было нечестным – силой принудить меня к тому, чего я совсем не желаю. Это было… почти предательством. Это было одной из тех вещей, которую я мог ожидать от кого угодно, кроме него.

– Спасибо за прием, сэр, – сухо говорю я, отставляя кружку с недопитым чаем в сторону. Стук от соприкосновения с поверхностью стола получается неожиданно громким, но я не обращаю на него внимания. – А сейчас мне пора. Всего вам хорошего.

Выходя за дверь, я даже не удосуживаюсь обернуться, чтобы увидеть выражение его лица. Внутри у меня все клокочет от обиды и гнева, и единственное, чего я хочу – оказаться как можно дальше от этого места.


*****

– Профессор Люпин! Постойте!

Я догоняю его по пути на завтрак. На меня оборачиваются спешащие в Большой зал студенты, и я расталкиваю их чуть ли не с ожесточением. Услышав мой голос, Ремус останавливается. Когда я подхожу ближе, то вижу в глазах оборотня удивление.

– Гарри! – восклицает он. – Не ожидал тебя здесь увидеть. Я думал, ты не любишь есть вместе со всеми.

– Да, не люблю. То есть, я искал вас, – я говорю сбивчиво, с трудом переводя дыхание. – Профессор, я… Я хотел извиниться. За вчерашнее.

Я хочу сказать, что мне стыдно за свою вспышку. Ремус поступил нечестно, воспользовавшись своим положением преподавателя для того, чтобы заставить меня встретиться со студентами. Я же поступил просто по-идиотски, позволив себе по-настоящему разозлиться на него за это. Глупо, необоснованно, импульсивно… эй, Поттер, тебе же не двенадцать лет, забыл? Но дело в том, что я вновь позволил эмоциям взять верх над разумом, поддавшись своей паранойе или еще черт знает чему, полагающему, что все вокруг заняты исключительно попытками омрачить мое существование. Оборотень всего лишь хочет помочь. Он не имеет и понятия о том, почему я избегаю студентов. Возможно, он вообще думает, что я просто из застенчивости не решаюсь с ними заговорить.

– Пойдем в зал, Гарри, – Ремус останавливает меня прежде, чем я успеваю перевести дыхание и продолжить.

Он берет меня за плечо, мягко увлекая за собой. Только тут до меня доходит, что многие студенты в коридоре остановились и таращатся, с любопытством слушая наш разговор.

– Я и не думал сердиться на тебя, – негромко говорит оборотень, когда мы занимаем свои места за столом преподавателей. – Так что не было нужды к столь решительным действиям в коридоре. Теперь студенты еще долго будут гадать, за что ты передо мной извинялся

– Ну конечно, нет, – надежды в моем голосе гораздо больше, чем уверенности. – Какое им до этого дело?

Оборотень пожимает плечами.

– Вообще-то, здесь происходит не слишком-то много событий, – говорит он. – Все старые сплетни уже приелись, вот студенты и ищут что-нибудь необычное. Так всегда было и будет. Сейчас им интересен ты. Отчасти потому, что ты здесь новенький, отчасти потому, что ты отличаешься от них образом жизни и статусом. Такое внимание здесь неизбежно. Но поверь мне, рано или поздно их интерес к тебе угаснет и твоя жизнь войдет в привычное русло. Я говорю тебе все это для того, чтобы ты не позволял подобным вещам себе мешать. Я понимаю, нелегко быть в центре шумихи. Но ты не должен отгораживаться от всего мира из-за нескольких любопытных.

– Нескольких любопытных? – переспрашиваю я немного резче, чем хотел бы. – Профессор, на прошлой неделе меня спросили, как именно умерли мои родственники. А не далее как позавчера, если не ошибаюсь, высказали предположение, что мой отец-аврор покончил с собой, узнав, что его родной сын – сквиб.

Услышав это, Ремус вздрагивает с такой силой, что изрядная доля кофе из чашки, которую он держит в руках, проливается на белоснежную скатерть. И хотя на его лице при этом ни один мускул не меняет своего положения, костяшки пальцев оборотня белеют. Мадам Хуч косится в нашу сторону, и мне приходится понизить голос.

– Были и другие случаи, – продолжаю я куда менее решительно, уже жалея, что решил высказаться. – Все это – нечто большее, чем «несколько любопытных».

– Гарри, я… – растерянно начинает Ремус, но не находится со словами, и голос его беспомощно затихает. – Я не знаю, что сказать. Я…

– Не надо ничего говорить, профессор, – перебиваю я. – Я и так знаю все наперед. Вы скажете, что большинство из этих подростков никогда не теряли близких, поэтому просто не понимают, что я испытываю. Что они могут быть любопытными до бестактности, но мне не надо держать на них зла. Профессор МакГонагалл уже говорила мне нечто подобное. Но я никого и не обвиняю. Просто пытаюсь объяснить, почему не слишком-то стремлюсь видеться со студентами.

Я скорее лгу, чем говорю правду. Мерлин, да меня полжизни преследовали сплетни, шепот за спиной и нездоровый интерес незнакомых мне людей. Я бы наверняка давным-давно свихнулся, если бы испытывал по этому поводу хоть что-то сильнее раздражения. Но лучшего оправдания и не придумаешь, так что впервые в своей жизни я даже благодарен той шумихе, которая то и дело расползается вокруг событий моей частной жизни.

– Гарри, дай им шанс, ладно? – просит в конце концов Ремус. – Вот увидишь, гриффиндорцы совсем не плохие. Они тебя понравятся.

Я прихлебываю кофе, скрывая за чашкой горькую усмешку. Я и сам знаю, что понравятся, Ремус. Это меня и беспокоит.


*****

К кабинету ЗоТИ мы с Ремусом приходим вдвоем. Почти весь пятый курс Гриффиндора уже толпится у дверей в ожидании урока, так что я еще издалека успеваю заметить Гермиону, уткнувшуюся в один из своих толстенных фолиантов, и Рона, который стоит рядом с ней и молчаливо мается от скуки, переминаясь с ноги на ногу. Рядом Дин и Симус листают «Мир Квиддича» и оживленно о чем-то спорят. Эти парни, сколько я их знал, умудрялись болеть за разные команды в любых видах спорта и ссорится до хрипоты по ерундовым поводам, например, доказывая друг другу, кто круче – The Banshes или Ramones, но при этом оставаться лучшими друзьями. Невилл Лонгботтом держится особняком, привалившись к стене отдельно ото всех и просматривая учебник, но без интереса, а скорее просто так, чтобы занять время. Парвати Патил и Лаванда Браун причесываются и наспех подкрашивают ресницы, попутно интересуясь друг у друга, как они выглядят.

Все как всегда, так, как и должно быть. От осознания этого меня заполняет обманчивое ощущение безопасности. Чувство потерянности, терзающее меня с того самого дня, как в Хогвартс приехали ученики, отступает. Мне хочется помахать Дину и Симусу, затем подойти к Рону, толкнуть его в плечо, улыбнуться и сказать: «Здорово, друг. Давно не виделись», или «Рон, не вешай нос! Похоже, Гермиона уже достала тебя своими Рунами до чертиков. Может, удерем от нее и погоняем кваффл?»

Но затем студенты замечают Ремуса и меня вместе с ним, и возникшее было чувство дежа вю пропадает бесследно. Все они смотрят со смесью легкого удивления и небрежности. «Зачем ты пришел? – словно говорят из взгляды. – Тебе здесь не место».

Да, точно, мне не место здесь, среди них. Среди людей, которые когда-то были привязаны ко мне настолько сильно, что были готовы пойти за меня на смерть. Эй, Поттер, за этим ты пришел к ним снова? Хочешь привязать их к себе? Хочешь опять почувствовать, каково это – когда кто-то способен отдать свою жизнь ради тебя? Эта мысль оказывает то же действие, что и опрокинутый на голову ушат холодной воды. Во всяком случае, мозги помогает прочистить не хуже. Поэтому приблизившись к двери кабинета, я успеваю собраться и принять равнодушный вид. Мне надо притвориться, что вижу незнакомцев, только и всего. Их взгляды, недоуменные и не слишком-то приветливые, весьма облегчают мне задачу.

Ремус делает шаг к двери, чтобы открыть ее с помощью волшебной палочки, а я оказываюсь позади него и впереди студентов, которые полукругом обступают вход в кабинет.

– Смотри, Гермиона! – прямо за моей спиной раздается низкий голос, который, несомненно, принадлежит Рону. – Как думаешь, что здесь делает он?

– Тише, Рон, – возмущенно шипит девушка в ответ. – Не сомневаюсь, что профессор Люпин сейчас нам это объяснит. А ты пока мог бы не выставлять себя неотесанным болваном!

На миг я испытываю острый прилив благодарности к Гермионе.

– Никем я себя не выставляю! – фыркает Рон. – Уже и спросить нельзя… Докатились…

От неловкой сцены меня освобождает Ремус, который наконец заканчивает возиться с замком и распахивает двери. Я оглядываю просторный, залитый солнцем кабинет с рядами парт и широкой площадкой для практических занятий перед ними, вдыхаю почти позабытую мешанину из запахов пергамента, старых книг, мела для классной доски, и до меня доходит, что я не был в классных комнатах Хогвартса уже чертову уйму времени. Я бродил по коридорам, изредка захаживал в личные кабинеты учителей, когда им нужно было сделать что-то по работе, довольно часто сидел в библиотеке, но вот повода заглянуть в классы все как-то не находилось. А в следующий миг я ловлю себя на том, что двигаюсь очень плавно и почти бесшумно, едва задерживая дыхание, будто оказался на незнакомой территории и не уверен, что здесь безопасно. Я торопливо одергиваю себя и быстрыми, твердыми шагами подхожу к учительскому столу.

– Я сяду рядом с вами, профессор, хорошо? – спрашиваю я таким тоном, что Ремус не может отказаться, не рискуя меня обидеть. Я имею право на этот маленький шантаж. В конце концов, у оборотня передо мной должок после вчерашнего. И, кроме того, я испытываю странную потребность в том, чтобы отделить себя от остальных студентов. Хотя бы чисто символическим промежутком между школьными партами и учительской кафедрой. Просто для того, чтобы лишний раз напомнить самому себе, где теперь мое место.

Оборотень лишь кивает, но при этом бросает на меня короткий вопросительный взгляд, который заставляет меня нервничать.

– Доброе утро всем, – говорит Ремус, когда все студенты рассаживаются по местам, а я занимаю свободный стул по правую руку от него. – Как вы видите, сегодня у нас будет не совсем обычное занятие, поэтому мне понадобится помощник. К счастью, Гарри любезно согласился оказать мне эту услугу, так что на сегодняшнем уроке вы будете работать все вместе, как одна команда.

При этих словах студенты оживляются, в их глазах загорается интерес. Гермиона садится очень прямо и так вытягивает шею, что не остается никаких сомнений в том, что она ловит каждое слово преподавателя.

– Существа, одного из которых я продемонстрирую вам сегодня, довольно опасны и хитроумны, – продолжает Ремус. – Они живут в лесах и промышляют тем, что заманивают в свои ловушки случайных путников. Их называют лесными феями. Кто может рассказать мне о них?

Лица почти всех учеников выражают замешательство. Рон чешет макушку, старательно делая вид, что пытается что-то припомнить, Симус пожимает плечами, молчаливо признавая поражение. По лицу Невилла видно, что он колеблется, не решаясь высказать свои предположения перед всем классом. И лишь Гермиона как всегда нетерпеливо тянет руку вверх, а весь ее вид при этом выражает жгучее желание как можно скорее поделиться своими знаниями с остальными.

– Пожалуйста, Гермиона, – говорит Ремус с тщательно скрываемой улыбкой.

– Лесные феи, или дриады – кровожадные лесные демоны, которые заманивают своих жертв тем, что распыляют вокруг себя особый порошок, подавляющий волю жертвы и вызывающий галлюцинации, – Гермиона говорит быстро и четко, словно читает по учебнику. Я улыбаюсь краешком рта, слушая ее, и в который раз думаю о том, как же все-таки безумно, отчаянно, невозможно скучал. – Видения, насылаемые феями, многообразны и непредсказуемы. Но попав под их влияние, человек уже не сможет освободиться самостоятельно, без посторонней помощи. Рано или поздно галлюцинации сводят жертв фей с ума, и когда они становятся совершенно беспомощными, феи нападают.

– Замечательно, пять баллов Гриффиндору за такой подробный ответ, – произносит Ремус. – Единственное, что можно добавить, так это то, что галлюцинации вызывает не сама пыльца феи, а ее взгляд. Поэтому самый верный способ противостоять чарам этих существ – не сталкиваться с ними глазами.

Щеки Гермионы розовеют от смущения и она начинает торопливо листать учебник – несомненно, в поисках параграфа про фей.

– Но это не так просто, как кажется поначалу, – продолжает оборотень. – Дело в том, что феи очень сильны в ментальных атаках – то есть в искусстве воздействия на человеческое сознание. Поэтому желание встретиться с ними глазами может быть очень велико. Однако вы должны противиться ему изо всех сил. У людей с более сильной волей это получается легко, другим приходится долго стараться, чтобы добиться результатов. Так или иначе, если вам удастся побороть желание посмотреть фее в глаза, то она станет совершенно беспомощной перед вами. После этого ее можно легко уничтожить любым боевым заклинанием.

Класс молчит, переваривая информацию. Глаза Рона и Симуса выражают предвкушение и азарт, Гермиона старательно записывает за Ремусом каждое слово, но кажется при этом очень собранной, так что у меня ни остается никаких сомнений в том, что она тоже готова попробовать сразиться с феей. Зато на Невилла просто жалко смотреть. Его лицо выцветает до мучнистого оттенка, и даже со своего места мне видно, что его сцепленные в замок пальцы становятся белыми от напряжения.

– Напоминаю вам, что противостоять фее – очень непростая задача. Так что не будет ничего постыдного, если у вас ничего не выйдет. Более того, я почти уверен, что с первого раза ни у кого не получится. Но вы для того сюда и пришли, чтобы научиться.

Ремус ободряюще улыбается своим студентам, и его глаза излучают поддержку, участие, тепло и ни капли беспокойства или неуверенности. Я перехватываю этот взгляд, и на миг у меня возникает очень странное желание оказаться на месте гриффиндорцев.

– Прежде, чем мы приступим к практическому заданию, хочу задать вам еще один вопрос по теории, – продолжает оборотень. – Дело в том, что против галлюциногенной атаки феи есть одно простое, но верное средство. Кто может назвать мне его?

– Это полынь, – внезапно выпаливает Невилл. Гермиона разочарованно опускает вскинутую руку, а все остальные оборачиваются на Невилла с выражением крайнего удивления. Невилл идет красными пятнами и так стремительно утыкается взглядом в учебник, словно тот его позвал.

– Совершенно верно, Невилл, – говорит Ремус. – Пять баллов Гриффиндору. А теперь, если все готовы, то мы можем приступать к практической части. Сначала вы будете пробовать сразиться с феей в одиночку, чтобы оценить ее силы и продумать план действий. Вы вольны выбирать любой способ защиты своего сознания. Можете отвлечься на посторонние мысли, попытаться побороть искушение столкнуться с феей взглядом или прибегнуть к открытому мысленному противостоянию – все это остается на ваше усмотрение. А затем мы устроим нечто вроде поединка: вы будете выступать против феи как одна команда. Ваша задача будет состоять в том, чтобы обездвижить или усыпить ее с помощью заклинания. Кроме того, каждый из вас получит по флакону с полынью, чтобы приводить в чувства своих попавших под чары товарищей. Здесь к вам присоединится Гарри. Он способен противостоять фее, так что сможет прийти на помощь, если вы не будете справляться.

При этих словах Рон не может удержаться от громкого фырканья, и мои руки против воли сжимаются в кулаки. Ну же, спокойно, это всего лишь Рон. Тот самый Рон, который всех змееустов считал злыми, а оборотней – опасными. Он склонен делать поспешные выводы, только и всего. Ему нужно время, чтобы разобраться с тем, как он ко мне относится. Поэтому я заставляю свое лицо расслабиться и принимаю нарочито небрежную позу, бесстрастно наблюдая за происходящим.

– Кто хочет попробовать первым? – спрашивает Ремус.

Несмотря на боевое настроение, все молчат. Никому не хочется показаться смешным или нелепым перед остальным классом, первым попав под колдовство феи.

– Как насчет тебя, Рон?

Всего на секунду взгляд Ремуса словно становится холодным и колючим, и эту секунду мне кажется, что это – наказание для Рона за попытку меня унизить. Но когда оборотень делает шаг вперед и ставит прозрачный магический барьер между пространством для тренировок с клеткой феи и остальным классом, его взгляд кажется спокойным и теплым, как всегда, и я понимаю, что ошибся.

Рон бесстрашно выходит вперед, под магический купол, и становится напротив занавешенной тканью клетки.

– Готов? – спрашивает Ремус.

Рон кивает, и оборотень стаскивает покрывало и отбрасывает его прочь.

Первые несколько секунд при виде феи лицо Рона выражает лишь недоумение с малой примесью отвращения. Уверен, что точно такое же выражение было и у меня, когда я только увидел это существо. Но затем от феи во все стороны распространяются душные волны пыльцы, сдерживаемые лишь волшебным куполом, и веки Рона становятся низкими и тяжелыми, а взгляд – бессмысленным. Еще секунда – и его глаза вдруг распахивается, широко и немного удивленно, а затем его взгляд прямо и без колебаний скрещивается со взглядом феи.

Все задерживают дыхание, глядя на Рона. Он стоит на месте, чуть покачиваясь взад-вперед на нетвердых ногах, его лицо расплывается в блаженной и бессмысленной улыбке, и разве что слюна не стекает по подбородку. Он издает какие-то бессвязные звуки, напоминающие детское лопотание, которые перемежаются причмокиваниями, будто Рон спит и видит сон.

Симус пихает Дина в бок и что-то тихонько шепчет ему, отчего тот прыскает в кулак. На лицах Лаванды и Парвати читается отвращение. Когда становится понятно, что Рон так и собирается стоять на месте, глупо улыбаясь и качаясь из стороны в сторону, Ремус делает шаг вперед и сует ему под нос флакончик с настойкой полыни, после чего развеивает повисшую в воздухе едкую пыльцу и выводит Рона за пределы магического купола.

– Это было круто! – восторженно объявляет Рон, плюхаясь обратно на свое место. – В жизни ничего подобного не испытывал. Такое ощущение, будто ты паришь где-то высоко, выше деревьев, выше облаков…

– Да, а в этот момент тебя пожирает фея, – саркастично заканчивает за него Гермиона, и Рон спадает с лица и отводит взгляд.

– Ничего страшного, такая реакция на чары феи вполне естественна, – примиряющее говорит Ремус. – Теперь ты, Рон, должен поразмыслить над тем, что поможет тебе противостоять ей в следующий раз. Продумай сразу несколько тактик, на случай, если какие-то из них не сработают. Кто следующий?

На этот раз руку без колебаний поднимает Гермиона, явно обеспокоенная тем, что Рон получил дальнейшее задание раньше нее. Ей удается продержаться несколько секунд, прежде чем ее глаза, в которых уже плещется осознание поражения, медленно и словно нехотя встречаются с глазами феи.

– Нет, этого не может быть! – восклицает она в следующую секунду звонко и пронзительно, так что сидящие на передних партах вздрагивают. – Из предельного множества конечных чисел никогда не получится бесконечного, равно как и из бесконечного числа конечных отрезков не может выйти конечного, это же основы Нумерологии, это…

Глаза у Ремуса округляются точно так же, как и у всех студентов в классе, и он спешит развеять чары.

– Боже, какая глупость, – бормочет чуть порозовевшая от смущения Гермиона, возвращаясь к своему месту. – Мне казалось, что я спорю с профессором Вектор про Нумерологию…

– Ну почему же глупость, – беззлобно поддевает ее Симус. – У тебя по крайней мере есть реальные шансы на то, что фея не выдержит слушать весь этот бред и сама издохнет.

– Ха, точно! – радостно восклицает Рон, но перехватывает не предвещающий ничего хорошего взгляд подруги и замолкает.

Далее на схватку с феей вызывается Симус, которому кажется, что за ним гонятся кровожадные вурдалаки, а затем и Дин, который объявляет на весь класс, что сходит с ума по Кэтти Белл и после школы собирается сделать ей предложение, а затем минут пять уверяет всех вокруг, что на самом деле не испытывает к гриффиндорской охотнице ничего подобного.

– Хочешь попробовать, Невилл? – спрашивает Ремус, и я едва не дергаюсь, чтобы остановить его, потому что Невилл слегка дрожит от нервного напряжения и кажется до ужаса несчастным.

Но вопреки моим ожиданиям, Невилл кивает и нетвердо поднимается со своего места, направляясь к огороженной магическим барьером клетке с феей. Его взгляд находит глаза существа с такой скоростью, что кажется, будто он специально решил с самого начала встретиться с ними, не сопротивляясь воздействию феи. Некоторое время он стоит неподвижно и совершенно прямо, вытянувшись струной и опустив руки по бокам. Я и сам не понимаю, почему вдруг тоже напрягаюсь, не сводя с Невилла взгляда. Его белое и напряженное лицо пересекает судорога ужаса, когда он вдруг стремительно переводит взгляд куда-то в сторону, а затем вскидывает руки в защитном жесте и делает несколько неровных, спотыкающихся шагов назад.

– Нет, – хрипло вскрикивает он, и звучит это чудно и жутко одновременно.

А я вдруг вижу, словно наяву, темную, закутанную в форменную мантию Упивающихся Смертью фигуру Беллатрикс Лестрейндж, которая направляет палочку на точно такого же бледного и испуганного Невилла, чтобы произнести очередной Круциатус. И он хрипит и кашляет кровью, отступая назад до тех пор, пока не упирается спиной в шершавую кладку стены. И я знаю, что через несколько мучительных минут, наполненных криками и болью, Беллатрикс произнесет два коротких страшных слова, а я не смогу сделать ничего, чтобы этому помешать. Я не смогу, черт подери, вообще ничем не смогу помочь Невиллу, потому что меня даже нет там. Потому что это – всего лишь воспоминание из Думосбора, который Лорд Волдеморт преподнес мне на Рождество.

– Нет, пожалуйста, не надо! – продолжает Невилл, срываясь на крик, и у меня язык присыхает к небу. – Уйдите прочь! Оставьте в меня в покое! Оставьте меня!

– Хватит! Прекрати это, Ремус. Сейчас же!

Лишь когда все резко и пораженно оборачиваются на меня, до меня доходит, что это я выкрикиваю эти слова. Что это я срываюсь со своего места, сам того не замечая, пересекаю магический барьер, за которым в слабом облаке пыльцы замерли Ремус и Невилл, и ору на оборотня во всю мощь своих легких, не обращая никакого внимания на фею и ее чары. Я тут же понимаю, что впервые вслух называю оборотня по имени – и он понимает это тоже. Но мне некогда раздумывать над тем, не дискредитировал ли я этим Ремуса в глазах студентов и как он сам к этому отнесется, только не тогда, когда в каких-то двух шагах от меня Невилл кричит, и стонет, и молит о пощаде.

– Пожалуйста, – добавляю я горячо и отчаянно, и что-то во взгляде Ремуса переворачивается, когда он коротко мне кивает и подносит к лицу Невилла спасительный флакончик с полынью.

Быстрый взмах палочки – и дрожащее в неподвижном воздухе фиолетовое облако тает, а Невилл приходит в себя. Он пару раз встряхивает головой, а потом неровной походкой возвращается к своему месту, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Его лицо, уши и даже шея покраснели от смущения, все провожают его встревоженными взглядами, но он сам едва ли это замечает. Невилл тяжело обрушивается на свое место, но прежде, чем он утыкается неподвижным взглядом в учебник, я замечаю, что глаза у него подозрительно блестят. Я молча качаю головой, наблюдая за этой сценой, и все в ней кажется мне неправильным. Неправильным настолько, что мне приходится впиться ногтями в ладони до боли, чтобы взять себя в руки и молча вернуться на свое место.

– Итак, у нас остаются только Парвати и Лаванда, – говорит Ремус, прочистив горло. Тяжелая, неуютная тишина отступает, и я тихонько перевожу дух.

Лаванда несколько минут носится по классу, воображая, что играет со своим псом Дарвином, а когда приходит в себя, то выясняется, что он умер два года назад, и все это приводит девушку в крайне подавленное состояние духа. Парвати же фея заставляет думать, что по ней ползают какие-то насекомые, и она стряхивает их с себя со столь комичным ужасом, что разве что Ремусу удается не улыбнуться.

– Отлично! – говорит оборотень, когда пришедшая в себя Парвати возвращается на свое место, все еще продолжая критически осматривать мантию на предмет жуков. – Все вы неплохо справились с заданием. Сейчас я дам вам несколько минут на то, чтобы подумать, что заставило вас поддаться фее, а затем вы попробуете одолеть ее все вместе.

Студенты погружаются в сосредоточенные размышления, а Ремус тем временем набрасывает покрывало на клетку с феей и возвращается на свое место. Когда оборотень садится рядом со мной, то смотрит так, что на миг мне кажется, что ему очень хочется спросить, почему я так резко остановил его там, с Невиллом. Но он ничего не говорит, и я тоже молчу, изо всех сил борясь со странным желанием извиниться.

Через несколько минут Ремус поднимается со своего места, хлопает в ладоши и говорит:

– Ну, до конца урока у нас остается не слишком много времени, так что предлагаю начать. Возьмите, пожалуйста, по флакону с настойкой полыни и встаньте перед феей. Гарри, ты тоже, – добавляет оборотень, обращаясь ко мне. – Каждый, кто сумеет побороть чары, заработает Гриффиндору пять баллов!

«Спарринг» проходит динамично и увлекательно, и, пожалуй, он мог бы даже мне показаться интересным, если бы я не оказался так занят присмотром за Невиллом. Стоит ему замереть на месте с маской ужаса на лице, как я мчусь к нему на всех парах, полностью уверенный в том, что повторения этого кошмара мне не выдержать. А в промежутках между атаками феи на Невилла я оказываюсь слишком занят тем, что привожу в чувства остальных. Правда, мою помощь они принимают не особенно охотно, скорее, с изрядной долей досады. Когда я подношу флакон с настойкой полыни к лицу Рона, он отталкивает мою руку в сторону и сквозь зубы говорит, что может превосходно справиться и без моей помощи, после чего довольно грубо советует пойти подтереть сопли Невиллу.

– Круто, что профессор натаскал тебя противостоять феям, – говорит он. – Но я бы не советовал тебе особенно задирать нос по этому поводу!

Я пропускаю эту фразу мимо ушей, потому что знаю, с какой неохотой Рон принимает чужую помощь. Это же Рон, уговариваю я себя, мой лучший друг, я не позволю себе разозлиться на него, даже если он начнет нести самый несусветный бред в своей жизни. Но Рон больше не заговаривает со мной, и я сам не могу понять, нравится мне это или нет. Так или иначе, но когда Гермиона, Дин и Симус совместными усилиями обездвиживают фею, я с удивлением обнаруживаю, что все это время был настолько занят, что даже не почувствовал влияния существа. Возможно, думаю я, фее нелегко копаться в мозгах у такого количества народа одновременно.

– Прекрасная работа! – восклицает Ремус, когда тяжело дышащие, но довольные студенты рассаживаются по местам. – Симус, Гермиона и Дин зарабатывают Гриффиндору пятнадцать баллов, остальные тоже замечательно поработали. Итак, кто-нибудь заметил в процессе этого упражнения что-то любопытное?

Разумеется, руку поднимает Гермиона.

– Ну, наши видения не менялись, хотя мы попадали под воздействие чар неоднократно, – с легкой долей неуверенности произносит она.

– Абсолютно точно! – Ремус кивает, и Гермиона не может скрыть довольной улыбки. – Это свидетельствует о том, что феи способны нащупать именно то видение, которое сделает нас наиболее уязвимыми перед ними. Это может касаться того, что мы испытываем сейчас, или более глубоких переживаний, но можно быть уверенными в том, что в течение некоторого времени видения останутся неизменными. Это можно использовать для того, чтобы легче побороть волшебство феи.

Раздается низкий гонг, оповещающий о конце урока, и Ремус поспешно произносит:

– К следующему уроку принесите мне конспекты главы учебника про фей, а также кратко опишите свой способ противостояния атакам этих существ. Все свободны!

Студенты шумно собирают свои вещи и выходят из класса, но я почти сразу замечаю, что Рон и Гермиона собирают книги и перья нарочито медленно, будто специально хотят остаться в классе одни.

– Может, не сейчас? А то здесь этот, – шепчет Рон, коротко кивая на меня. Его взгляд кажется недружелюбным, пожалуй, даже слишком недружелюбным для столь короткого знакомства, и это ставит меня в тупик. Ну, что я сделал не так, Рон? Этот вопрос так и вертится на языке, и я сглатываю снова и снова, пытаясь от него избавиться.

– Нет уж, сейчас, Рональд. Какая тебе разница?

Я не удивляюсь, когда все, кроме этих двоих, выходят за дверь, а Рон с Гермионой нерешительно приближаются к Ремусу. Я безучастно стою рядом с ним, и Гермиона бросает на меня короткий взгляд, прежде чем глубоко вздохнуть и обратиться к оборотню:

– Профессор Люпин, можно попросить вас об одной вещи?

– Пожалуйста, Гермиона, – кивает Ремус, переводя взгляд с одного напряженного лица на другое.

– Ммм, дело в том, что мы с Роном готовим реферат по Чарам. Про необычные и полу-мифические заклинания. Некоторые из них не изучены, в других встречаются необъяснимые парадоксы… В общем, все это очень интересно!

– Не сомневаюсь, – вежливо говорит Ремус.

– Дело в том, что для этой работы нам нужна одна книга, «Тайны и мифы Магической Англии». Но она, к сожалению, находится в Запретной секции, а разрешения у нас нет, а у профессора Флитвика мы его взять не можем, потому что он просил пользоваться ограниченным набором источников, но мы из этой книги не будем ничего брать, просто хотим проверить одну вещь…

В процессе этой бурной речи Гермиона нервничает и тараторит все быстрее, а Рон тем временем старательно отводит взгляд, поэтому когда Гермиона наконец произносит: «Ну, вот мы и подумали, что вы могли бы выписать нам разрешение на эту книгу, профессор Люпин. Пожалуйста. Это очень важно», у меня не остается ни малейших сомнений в том, что эти двое что-то скрывают. У Ремуса, судя по всему, таких сомнений не остается тоже, потому что он лишь разводит руками, вежливо им улыбается и говорит:

– Простите, ребята, но боюсь, что у меня нет таких полномочий. Если бы вы писали работу по моему предмету, то я, безусловно, мог бы вас выручить, но так – нет. Думаю, вам лучше все-таки обратиться к профессору Флитвику, если это и в самом деле настолько важно. Или к директору, уверен, он с радостью вам поможет.

Рон и Гермиона заметно мрачнеют, но все же выдавливают из себя улыбки и благодарят Ремуса, после чего выходят за дверь. Я провожаю парочку заинтригованным взглядом, гадая, что они могли затеять на этот раз.

– Ну, и как тебе?

Я перевожу глаза обратно на Ремуса и вижу, что он сидит за столом, сгорбившись и устало спрятав лицо в ладонях, и массирует веки.

– С вами все в порядке, профессор? – обеспокоено спрашиваю я, игнорируя вопрос.

Оборотень поднимает на меня взгляд.

– Эй, это моя реплика, – шутит он и слабо улыбается.

Я смотрю на него с негодованием, и Ремус становится серьезным.

– Да, я в полном порядке, – твердо говорит он. – Просто устал. Боюсь, я еще не слишком-то привык вести уроки, так что это немного выматывает. Пожалуй, мне не мешает взять небольшой перерыв.

Ах, ну да, ведь скоро полнолуние. Я в последний момент удерживаю эту фразу на самом кончике языка, а вместо этого говорю:

– У вас превосходно получается, профессор. Мне понравился урок.

– Да уж, ты сегодня был непривычно… эмоционален.

Это намек на то, как я среагировал на попавшего в сети феи Невилла. Слишком бурно для парня, который видит его впервые в жизни, я знаю. Ремус смотрит слегка напряженно, будто гадает, не перешел ли границы, спросив меня об этом, а я вдруг задаюсь вопросом, когда наши отношения успели стать настолько осторожными.

– Наверное, это колдовство феи так подействовало, – я напряженно улыбаюсь и развожу руками.

– Да, возможно, ты прав, – устало кивает Ремус.

Теперь, когда он не пытается выглядеть бодрым для студентов, его пересеченное ранними морщинами лицо выглядит непривычно утомленным, и от этого тени под глазами еще резче проступают на бледной коже. Он устал, понимаю я. Так безумно устал, что у него нет сил даже на то, чтобы ввязываться в очередной спор, вызывая меня на откровенность. Но все нормально, это просто очередное полнолуние, с Ремусом все хорошо, говорю я себе, хотя сердце сжимается с такой силой, что перехватывает дыхание. Поэтому я лишь улыбаюсь – чуть более искренне на этот раз, потому что я очень стараюсь, чтобы улыбка казалась настоящей, ободряюще киваю ему и выхожу за дверь.

Мы оба отлично знаем, что лесная фея может сделать многое, но вызывать у людей ни с того ни с сего беспричинные вспышки эмоций она не способна.


Глава 34. Незнакомцы

Спустя где-то пару дней после инцидента с феей я сижу в библиотеке над письмом, но то и дело возвращаюсь мыслями к состоявшейся наконец встрече с друзьями. Она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. Не то, чтобы я ожидал чего-то особенного. Я ведь не настолько глуп, чтобы воображать, что они с первой же встречи проникнутся ко мне необъяснимой симпатией и все станет, как прежде. Не думаю, что я похож на тех людей, с которыми с первых же минут знакомства чувствуешь себя так, словно знал их всегда. У меня нелегкий характер. «Эй, Гарри, ну улыбнись, прошу. Ты пугаешь людей, когда так смотришь», – часто говорила Хейли, умоляюще поднимая брови. Это вызывало у меня смех, но, кроме шуток, в чем-то она была права. Когда я учился в школе Литтл Уингинга, то редко у кого при моем виде возникало желание пообщаться.

Я мысленно чертыхаюсь, глядя на то, как по пергаментному листу стремительно расплывается чернильное пятно. Так, надо выбросить из головы всю эту чушь, иначе она сведет меня с ума. Довольно, вечер воспоминаний окончен. Я беру промокашку, заколдованную так, чтобы стирать любые пятна, и наскоро убираю кляксу. В последний раз пробегаюсь по строчкам глазами и складываю пергаментный лист вчетверо, подписав сверху: «Профессору Дж. Венгерду, графство Беркшир, Итон».

Это уже не первое мое письмо маггловскому профессору, но в любом случае, за нашу недолгую переписку я успел понять, почему директор называет его своим другом. Потому что друзьями Дамблдора по обыкновению становятся лишь дьявольски интересные и неординарные люди, а профессор Венгерд именно такой. Он маггл, при этом интересуется магией, живо, но без фанатизма, и с первого же его письма мне стало очевидно, что ум его открыт для любых, даже самых невообразимых чудес этого мира. Я не удивился бы, окажись, что ученики чуть ли не боготворят его, легко прощая своему профессору небольшие странности, вроде любви к совам, старым перьям для письма и книгам на мертвых языках.

Так или иначе, но прочитав его первое послание, которое он приложил к маггловским учебникам, я незаметно для самого себя втянулся в переписку. На этот раз в своем письме я поделился с профессором мыслями о том, что хочу поступать в медицинский университет, когда придет время, и попросил подобрать что-нибудь соответствующее из маггловской литературы. Возможно, это как раз то, что мне нужно, чтобы почувствовать себя необходимым. Правда в том, что я действительно хочу помогать людям. Как там говорила Гермиона – «комплекс героя»? Пожалуй, спустя столько лет я могу наконец признать, что доля правды в ее словах все-таки была.

Я ловлю себя на этой мысли и недовольно хмурюсь. После встречи с Роном и Гермионой воспоминания о друзьях становятся почти навязчивыми, и я не могу избавиться от них, как ни стараюсь. Я прикрываю глаза, и мне даже начинает казаться, что я слышу звонкий голос Гермионы.

– Рон, прекрати строить такие гримасы! Нам никто не даст разрешения в Запретную секцию, поэтому придется довольствоваться этим. Ну же, я уверена, что хотя бы в одной из этих книг найдутся какие-то зацепки.

Я резко открываю глаза, понимая, что мое воображение тут ни при чем. Просто друзья тоже пришли в библиотеку и расположились за одним из стеллажей книг, посвященных гоблинским наречиям, в секции Магического Языкознания. И мне совершенно очевидно, что они здесь вовсе не потому, что вдруг почувствовали интерес к изучению языков разных магических тварей. Они здесь по той же причине, что и я. Никому не интересно Магическое Языкознание, и если ищешь в библиотеке место, надежно скрытое от посторонних глаз, то лучшего и не сыскать. Однако до сих пор это место было чем-то вроде моего личного убежища, в котором я мог спрятаться от любопытных и спокойно почитать. А вот с чего вдруг понадобилось прятаться друзьям – это уже совсем другой вопрос.

– Гермиона, да здесь не меньше десятка книг! – отчаянно восклицает Рон.

– И это далеко не все. Когда расправимся с этой стопкой, я принесу еще.

Рон издает мученический стон, но больше не возражает.

Судя по звукам, друзья сваливают на библиотечный стол какие-то книги и устраиваются за ним. Нас разделяет один-единственный стеллаж, и мне хорошо слышен шорох переворачиваемых страниц и бормотание Гермионы:

– Так, кажется, что-то нашла… Ах, нет, здесь только какие-то смутные упоминания, все это уже было… Но я на всякий случай скопирую эту страницу себе, надо сравнить с тем, что мы находили раньше…

Рон лишь без энтузиазма соглашается, но очень скоро не выдерживает и восклицает:

– Послушай, Гермиона, да ну все это к чертям, а? Давай лучше я ночью незаметно сбегу из башни в библиотеку, залезу в Запретную секцию и принесу тебе эту идиотскую книгу. У меня получится, обещаю. Я могу попросить Фреда и Джорджа помочь, они сотни раз выбирались ночью из спальни и их еще ни разу не застукали.

– Нет, Рон, это плохая идея, – говорит Гермиона непререкаемым тоном. – Тебя могут поймать, и тогда с Гриффиндора снимут кучу баллов, а у тебя будут серьезные проблемы дома. И, кроме того, мы никому ни о чем не говорим, помнишь? Ты знаешь Фреда и Джорджа. Они же не отстанут, пока не выяснят, зачем нам все это понадобилось, или, чего доброго, разболтают всем вокруг.

У меня вдруг возникает чувство, будто я специально подслушиваю, и от этого становится неловко. Я решительно встряхиваю головой. Я ведь хотел попытаться снова, верно? Это – превосходный шанс.

– Я могу помочь.

Я говорю это очень спокойно и выжидающе смотрю на них, облокотившись плечом о стеллаж с книгами. Однако мое появление оказывает эффект разорвавшейся бомбы. Они оба смотрят на меня, разинув рты, а когда Рону удается взять себя в руки, он спрашивает резко и зло:

– Зачем ты подслушивал?

– Я всегда здесь сижу, – говорю я, равнодушно пожимая плечами. – А вы, наверное, не заметили меня, когда пришли, и не слишком-то заботились о секретности. Я не специально подслушал.

Это звучит как оправдание, и я почти ненавижу себя за это. Рон по-деловому обходит стеллаж, окидывает взглядом мой стол, берет одну из книг, скользит глазами по названию и кладет ее обратно, осматривает другие вещи, а потом снова поворачивается ко мне.

– Ты не мог здесь сидеть, – говорит он таким категоричным тоном, словно нашел неопровержимые доказательства моей лжи. – Здесь лежат книги по магии, а ты сквиб, так?

Он складывает руки на груди и смотрит чуть исподлобья, так, что у меня живо возникает ассоциация с упершимся бараном, и это почти смешно.

– О, и ты, наверное, полагаешь, что из-за этого я не могу интересоваться книгами по магии? – вызывающе спрашиваю я.

Гриффиндорец напрягается и явно собирается сказать что-то резкое в ответ, когда в разговор вмешивается Гермиона.

– Рон, оставь его, – говорит она. – Не думаю, что он лжет. И, кроме того, он сказал, что может помочь нам. Это правда?

Теперь она смотрит на меня, и я с облегчением киваю.

– Да, думаю, что могу. Только не здесь. Выйдем из замка, хорошо?

Рон уже открывает рот, чтобы возразить, но Гермиона оказывается быстрее.

– Ладно, – легко соглашается она. – Куда ты хочешь пойти?

Я веду их прочь из замка, и всю дорогу Рон выглядит мрачным и молчит, а Гермиона так беспокойно оглядывается по сторонам, словно мы задумали преступление. Сейчас время обеда, поэтому коридоры пусты, и я в который раз гадаю, что такого могли задумать Рон с Гермионой, что вынюхивают сведения тайком. Мне приходит в голову, что это чертовски похоже на наши с ними давние школьные приключения, и эта мысль отдает безумием, как и то, что мне снова хочется в них участвовать.

Мы приходим к озеру, и я останавливаюсь, глядя на Запретный лес, начинающийся на противоположенном берегу. Над высокими кронами деревьев парит одинокий тестрал, издавая пронзительные, пробирающие до костей крики. Холодный ветер и шуршащие под ногами листья напоминает о том, что уже начался октябрь, и совсем скоро солнце и небо пропадут за седой пеленой затяжных шотландских дождей. Я плотнее кутаюсь в мантию, содрогаясь от внезапного озноба, и мне вдруг становится очень тяжело обернуться назад, чтобы взглянуть на пару незнакомцев с лицами Рона и Гермионы. На миг мне кажется, что я зря пришел сюда с ними, что я тщетно ищу в них людей, которыми они когда-то были. Я думаю о том, что они оба близко, так близко, что дотянись – и коснешься рукой, и в то же время чудовищно, невообразимо далеко, и внутри у меня возникает такая удушливая, сосущая пустота, что хочется кричать.

– Эй, так почему мы здесь?

Гермиона легонько трогает меня за плечо, и я встряхиваюсь, заставляя себя обернуться.

– Я думаю, что могу помочь вам. Ну, с тем делом, о котором вы просили профессора Люпина, – напрямик говорю я.

– Ты о книге из Запретной секции? – удивленно спрашивает Рон, и когда я киваю, продолжает: – Тогда почему мы не остались в библиотеке?

– Нельзя было говорить об этом в замке. – Лица Рона и Гермионы выражают недоумение, и я поясняю: – Эй, там же везде глаза и уши, помните? Портреты, рыцарские доспехи, привидения. Дамблдор узнал бы каждое слово из нашего разговора.

– Парень, ну ты совсем псих! – полу-насмешливо, полу-восхищенно произносит Рон. – Это уже попахивает паранойей.

– Можешь считать меня параноиком, но я знаю, о чем говорю. Ну что, вам все-таки нужна эта книга? «Тайны и мифы магической Англии», так?

– Да, но Г-Гарри, – Гермиона слегка запинается, впервые называя меня по имени, – как ты намереваешься ее достать? В Запретную секцию нелегко попасть!

– У меня есть разрешение. Я могу приходить в Запретную секцию в любое время, – просто говорю я, и у гриффиндорцев отвисают челюсти.

– Разрешение на любые книги? – недоверчиво переспрашивает Рон. – Мерлин, как тебе удалось заполучить его?

Я вздыхаю. Неужели Рон и правда хочет услышать, как я выбивал у директора эту возможность? На самом деле, это оказалось не так сложно, как могло бы. Дамблдор испытывал необъяснимое чувство вины передо мной, а я бессовестнейшим образом сыграл на нем, заявив, что хочу иметь доступ ко всем книгам в библиотеке Хогвартса. Я говорил, что мне просто любопытно, вот и все. Что в этом может быть плохого? Ведь я сквиб, а значит, не смогу воспользоваться полученной информацией. И Дамблдор в конце концов согласился, поставив передо мной одно-единственное, очень простое условие: не делиться полученными там сведениями ни с кем из студентов. Обещай мне, Гарри, просил директор, и я дал обещание. А теперь собираюсь нарушить его, и от этого на душе скребут кошки, но я заталкиваю это ощущение как можно глубже и говорю себе, что ничего плохого не случится. Если книга, которую просит Гермиона, опасна, то я просто не стану давать ее им, вот и все. Я прослежу за этим, все будет нормально.

– Это неважно, – говорю я наконец. – В любом случае, я могу достать то, что вы просите. Единственное условие – никому ни слова, ладно? Иначе у меня могут быть неприятности.

Друзья с готовностью кивают, и я позволяю себе улыбнуться.

– Хорошо, тогда я постараюсь найти то, что вам нужно. Встретимся здесь же после ужина.

Гермиона тоже улыбается и смотрит на Рона. «Видишь, я же говорила, что все будет хорошо», – словно говорит ее взгляд, и рыжий закатывает глаза в притворном раздражении.


*****

Мне приходится постараться, чтобы найти среди книг Запретной секции ту, о которой говорила Гермиона, но попросить помощи у мадам Пиннс я так и не решаюсь: ведь мне еще предстоит незаметно вынести книгу из библиотеки, поэтому я стараюсь не привлекать к себе особого внимания. В ходе поисков я отмечаю, что сейчас здесь гораздо больше книг, чем я помню по своему прошлому. Теперь к запрещенным относятся все пособия, содержащие информацию о Темных Искусствах в любых их проявлениях, и я думаю о том, что, наверное, защита от них и вовсе превратилась в нечто формальное, сводящееся к изучению темных существ и усвоению навыков по установке простых щитов. Зато здесь мне попадается несколько весьма любопытных пособий по Высшей магии, и я пару раз даже забываю про конечную цель своего предприятия, увлекшись чтением.

Так или иначе, но я успеваю почти отчаяться, когда мне наконец попадается то, ради чего я пришел сюда. «Тайны и мифы магической Англии» – витиеватые золотые буквы, образующие эти слова, кажутся буквально вплавленными в коричневую, чуть потрескавшуюся от времени кожаную обложку. Я пролистываю книгу, гадая, зачем она нужна Гермионе и Рону и почему ее определили в Запретную секцию. Я даже испытываю легкое разочарование, когда выясняется, что в ней нет ровным счетом ничего интересного или опасного. Ну, разумеется, если не принимать в расчет описаний нескольких весьма кровавых полу-языческих ритуалов сомнительного действия, но я справедливо полагаю, что вряд ли друзья решили их совершить, поэтому почти без зазрений совести прячу книгу под мантией, киваю на прощание мадам Пиннс и выхожу из библиотеки.

Я понимаю, что опаздываю, когда двигаюсь к выходу из школы по заполненным людьми коридорам. Ужин уже успел закончиться, и сейчас студенты выходят из Большого зала и разбредаются по гостиным своих факультетов. Большинство из них движется мне навстречу, и сквозь особенно тесные компании учеников мне приходится проталкиваться с трудом. В спешке я нечаянно сбиваю кого-то с ног, и бедолага опрокидывается на пол.

– Прости, я не хотел, – искренне говорю я, протягивая парню руку, чтобы помочь встать. Но когда он поднимает голову, мы отшатываемся друг от друга почти одновременно: прямо перед собой я вижу сузившиеся от ярости серые глаза Драко Малфоя. Того самого, который за несколько случайных встреч уже порядком успел надоесть мне своими презрительными взглядами и не слишком-то остроумными издевками.

– Отвали от меня, грязный сквиб! – вскрикивает он, торопливо поднимаясь, и в его голосе слышна почти паника.

Из толпы учеников выныривают верные «телохранители» слизеринца, Крэбб и Гойл, которые обступают Малфоя с двух сторон. Почувствовав себя увереннее в их присутствии, блондин горделиво выпрямляет спину и продолжает нагло и уверенно, растягивая слова на свой обычный манер:

– Знаешь, что говорит мой отец? Что хуже грязнокровок могут быть только сквибы. Эти неудачники не достойны даже того, чтобы жить в Магическом мире. Так что вали к своим магглам, с которыми ты провел столько лет, понял, урод? Иначе никто здесь не сможет поручиться за твою никчемную жизнь.

– Это все, безусловно, интересно, – скучным голосом говорю я, – но давай ты расскажешь о любопытных измышлениях своего папаши как-нибудь потом. Сейчас мне немного не до тебя.

От гнева по лицу Малфоя растекается неприятный кирпичный румянец.

– Ты заплатишь за свою наглость, – разъяренно шипит он.

Я неверящим взглядом слежу за тем, как он тянется за своей волшебной палочкой, здесь, прямо посреди людного коридора, в котором в любую секунду может появиться кто-то из преподавателей, и не предпринимаю ровно ничего, чтобы защититься. Он не посмеет. Однако я явно недооцениваю силу ярости Малфоя, который всего минуту назад довольно унизительным образом повалился на пол по вине какого-то, как он считает, сквиба. Потому что Малфой вытаскивает таки свою палочку из кармана мантии и на полном серьезе начинает произносить заклинание:

– Ступе…

– Экспеллиармус! – раздается откуда-то сбоку.

Малфой совершает в воздухе какой-то беспомощный жест, пытаясь удержать рвущуюся из пальцев палочку, но в следующую секунду она оказывается в руке у профессора МакГонагалл. Я перевожу взгляд на лицо гриффиндорского декана и вижу, что оно потемнело от гнева. Тонкие ноздри МакГонагалл трепещут, и вся она кажется какой-то взъерошенной и очень сердитой, так что на миг у меня даже возникает очень странное чувство, будто вот-вот профессор Трансфигурации зашипит, как разъяренная кошка. Наверное, Малфой тоже испытывает нечто подобное, поскольку при взгляде на профессора он бледнеет и тяжело сглатывает.

– Мистер Малфой, – звенящим голосом произносит МакГонагалл, – я снимаю со Слизерина пятьдесят баллов за ваш гнусный, отвратительный, недостойный ученика Хогвартса проступок.

– Но я только… – начинает Драко, но она не желает его слушать.

– Кроме того, я назначаю вам неделю отработок после уроков под руководством профессора Хагрида, нашего преподавателя по УЗМС. Приступите с завтрашнего дня.

Профессор наверняка знает, куда бить, поскольку при этих словах в глазах блондина появляется ужас.

– И чтобы к завтрашнему утру вы предоставили мне объяснительную записку с подробным описанием вашего проступка и любыми оправданиями, которые только сможете для себя найти. Это ясно?

Малфой кивает, его лицо по-прежнему бледное, но на щеках проступает два красных пятна.

– Ты еще пожалеешь, – он поворачивается и шипит мне это прямо в лицо. – Клянусь, ты пожалеешь. Ты еще узнаешь, что значит иметь во врагах Малфоя!

– Мистер Малфой! – возмущенно восклицает МакГонагалл, прожигая его гневным взглядом.

– Я уже ухожу, профессор. Вы вернете мне палочку? – почти кротко интересуется блондин. Получив требуемое, он разворачивается и уходит, держа спину так прямо, словно проглотил кол.

– Все в порядке, Гарри? – обеспокоено спрашивает МакГонагалл, когда слизеринская троица заворачивает за угол.

Я вдруг замечаю, что коридор совсем опустел. Вероятно, студенты уже успели разбрестись по гостиным, а Рон и Гермиона заждались меня возле озера.

– Да, конечно, все отлично, профессор, – поспешно говорю я. – Извините, но я сейчас тороплюсь. Всего хорошего!

МакГонагалл провожает меня немного растерянным взглядом, но не останавливает.

– Ну сколько можно? Мы уж думали, ты не придешь, – говорит Рон, когда я приближаюсь к тому же месту, где мы были днем. – Принес?

– Ага. – Я достаю книгу из-под мантии и передаю ее Гермионе. Она некоторое время листает пожелтевшие от времени страницы, а затем широко улыбается.

– Отлично. Как раз то, что нужно! Спасибо тебе.

Девушка убирает книгу в сумку, и некоторое время мы просто стоим, глядя друг на друга, и гриффиндорцам явно не терпится поскорее избавиться от меня и покопаться в своей книге.

– Ну, мы, наверное, пойдем, – наконец говорит Гермиона, когда пауза затягивается.

– Неужели? – я поднимаю брови. – Так вы не собираетесь рассказать, зачем вам нужна эта книга? Мне хотелось бы знать, ради чего я рисковал.

– Рисковал? – недоверчиво переспрашивает рыжий. – У тебя же есть пропуск в Запретную секцию! Тебе ничего не грозило.

– Мерлин, Рон, включи мозги! – не выдерживаю я, и от такого обращения Уизли на мгновение задыхается, что дает мне возможность продолжить: – Как думаешь, почему я не хотел даже обсуждать это в замке? Да если Дамблдор узнает, что я нарушил обещание и теперь по моей вине книга из Запретной секции попала к студентам, он вряд ли сможет это понять.

– О, – только и говорит Рон, и на его лице медленно проступает понимание. – Так ты у директора вроде как… любимчик? В самом деле, с чего он делает тебе такие поблажки?

– Нет, конечно, не мели ерунды, – с раздражением отвечаю я. – Просто я – не один из студентов, забыл? Так что не все школьные правила действуют для меня так же, как и для остальных. И прежде, чем ты спросишь – нет, это не потому, что Дамблдор меня слишком опекает. Просто это было одним из условий, на которых я согласился остаться здесь.

Я прикусываю язык, понимая, что последнее было явно лишним. Рон округляет глаза, а Гермиона хмурится, словно пытается сложить между собой что-то, что никак не сходится.

– Вы так и не ответили, что с книгой, – я поспешно увожу разговор в сторону. – Зачем она вам?

– Ты уже прекрасно знаешь, зачем, – говорит Гермиона, поспешно заправляя за ухо выбившуюся прядь волос, и этот жест выдает ее нервозность. – Ты стоял рядом, когда я объясняла это профессору Люпину. Книга необходима для нашего задания по Чарам.

Почему-то это причиняет боль. Разве прежние Рон и Гермиона когда-нибудь лгали мне, хотя бы раз? Но прежние Рон и Гермиона также никогда не выкладывали все, что у них на уме, чужакам, говорю я себе, но от этого ничуть не легче. Что-то внутри меня кричит, что я не могу быть для них чужаком, что это неправильно, просто немыслимо, и этому чему-то совершенно неведомы доводы рассудка. Наверное, поэтому мои губы чуть дрожат, когда я криво улыбаюсь и говорю:

– Не надо лгать мне, Гермиона. Вы можете попытаться провести чем-то подобным преподавателей, но скажи, если это всего лишь обычное школьное задание, почему вы ищите информацию тайком? Не сходится, верно? Просто скажи правду. Я никому ничего не разболтаю, обещаю. Я хочу помочь.

Я устремляю на Гермиону испытующий взгляд, и в ее глазах возникает неловкость напополам с досадой. Она явно колеблется, и на помощь приходит Рон.

– Эй, ты помог – мы сказали спасибо, – грубовато произносит он, оттесняя меня от девушки. – Что ты еще вынюхиваешь?

Рон угрожающе нависает надо мной, его крупные руки сжимаются в кулаки, и я иду на попятный.

– Ладно, не хотите говорить – не надо. Ничего я не вынюхиваю. Я хотел помочь, только и всего, ведь мне не трудно.

Я разворачиваюсь спиной, чтобы Рон не догадался, не прочитал по моим глазам, насколько я задет. Все должно было быть совсем по-другому, но я никак не могу понять, где, в чем, ради Мерлина, я опять напортачил. Я иду по грязным, пахнущим гнилью листьям и так ни разу и не оглядываюсь назад, на Рона и Гермиону. Они – не мои друзья, больше нет. Эта мысль, ясная и отчетливая, как день, наваливается на меня всей своей тяжестью. Я ни при чем, я не виноват, что ничего не вышло. Просто они двое – не те люди, которых я знал. Это всего лишь пара незнакомцев, напомнивших мне моих старых друзей, заставивших меня считать, что они не умирали. Но это тоже ложь, такая же чудовищная, как и моя глупая уверенность в том, что я могу все исправить.

Не знаю, каким образом, но я вдруг ловлю себя на том, что стучусь в дверь хижины Хагрида, хотя совершенно точно не собирался к нему идти. Я несколько растерянно оглядываю гигантские тыквы рядом с домом, обещающие к Хэллоуину раздуться еще больше, но тут дверь хижины отворяется, и на пороге возникает лесничий. Увидев меня, Хагрид расплывается в улыбке.

– Гарри, не ждал тебя сегодня! Ну заходи, не стой на пороге. Садись за стол, мы с Клыком как раз решили выпить чаю, – великан улыбается, но затем внимательно смотрит на меня и спрашивает: – Чегой-то на тебе лица совсем нет, а? Случилось что?

Я привычно мотаю головой, пытаясь улыбнуться, но когда открываю рот, то неожиданно для самого себя говорю совсем не то, что собирался.

– Не знаю, Хагрид. Мне больше не с кем было поговорить.

Не имею понятия, что такого Хагрид видит в моем лице, но он молча подталкивает меня к столу, сует мне в руки дымящуюся чашку размером с небольшое ведро и придвигает ближе тарелку со своей фирменной зубодробильной выпечкой. Затем, секунду подумав, великан достает из кухонного шкафа бутылку с огневиски и плескает немного мне в чай. Клык залезает под стол и кладет свою тяжелую голову мне на колени, заливая слюнями мантию, а Хагрид садится напротив и обеспокоено смотрит в глаза.

– Ну, рассказывай, чегой-то там у тебя стряслось, – наконец предлагает он.

Мгновение я думаю обо всем, что начало копиться уже давно и теперь вконец измучило меня, о чем я так не разу и не рассказал никому, даже Ремусу, потому что оборотню достаточно и собственных забот. Я думаю о бывших друзьях, которым я совсем не нужен, которые кажутся счастливее без меня, о студентах Хогвартса, наивных, никогда не знавших потерь и страха, не в этой реальности, но в то же время таких жестоких в собственной правде, каким никогда не был я сам.

– Я не знаю, Хагрид, – беспомощно повторяю я, сжимая кружку в ладонях с такой силой, будто от этого зависит моя жизнь. – Просто… по-моему, я ужасно запутался… Я больше не знаю, что мне делать. Я… я не думаю, что мне действительно есть место здесь, в Хогвартсе.

Я не знаю, о Господи, не знаю, должен ли я оставаться здесь, не станет ли от этого все только хуже, не запутается ли еще больше… Потому что однажды я уже навлек беду на дом, который почти начал считать своим, и я не хочу, больше всего на свете не хочу, чтобы это повторилось снова. И это грызет, сжирает меня изнутри, висит над головой, словно проклятие, от которого не спрячешься, как не пытайся.

– Я чужой в этом замке, понимаешь? – глухо продолжаю я, не отрывая глаз от чашки. – Мне тяжело здесь находиться, это место, оно буквально душит меня… А еще все эти идиотские разговоры вокруг меня, эти любопытные на каждом углу… Дело даже не в них, но они тоже достали уже до чертиков, мне ведь и раньше всего этого хватало. Ты даже не представляешь, каково это – настолько отличаться от других.

На некоторое время в комнате повисает тишина, которая кажется мне такой же вязкой и безнадежной, как и невысказанные слова.

– Да неужели? – вдруг иронично переспрашивает великан. Я поднимаю на него взгляд, и меня ожигает стыдом при мысли о том, какую глупость я только что сморозил.

– Ох, прости, – бормочу я. – Я вовсе не имел в виду…

– Послушай, Гарри, – мягко перебивает меня Хагрид. – Я лучше кого бы то ни было знаю, каково быть непохожим на других, уж поверь на слово. И знаешь, у нас с тобой не так мало общего, как тебе кажется. Я ведь тоже не слишком-то в ладах с магией. Свои ТРИТОНы сдал хуже всех на курсе, да и чего еще можно было ожидать, с моей-то мамашей? Я и сейчас не особенно колдую, по правде сказать. И мне тоже было непросто найти друзей, когда я поступил в Хогвартс. Я был выше своих сверстников раза в полтора, а вширь и того больше, так что первокурсником мне пришлось пересекать озеро на лодке одному, чтобы не потопить ее, – Хагрид хрипловато смеется, когда вспоминает об этом. – Но ко мне в конце концов привыкли, и к тебе скоро тоже все привыкнут, иначе и быть не может. Со временем все увидят, какой ты на самом деле хороший человек, а все остальное и неважно, так ведь?

Хагрид тепло улыбается в бороду, его черные, похожие на пару жуков глаза поблескивают, и я ловлю себя на том, что очень хочу ему поверить. Им нужно просто привыкнуть ко мне, вот и все. Нам всем нужно привыкнуть.

– Да, наверное, – наконец говорю я. – Может быть, ты прав, Хагрид. Спасибо, – я не уточняю, за что благодарю его, но великан и так все понимает без слов.


*****

Я еще некоторое время провожу у Хагрида, а затем прощаюсь и направляюсь в сторону замка, чувствуя, как карманы мантии оттягиваются под тяжестью ирисок, которые лесничий всучил мне напоследок. С гор дует совсем по-осеннему холодный ветер, на лицо ложится едва заметная морось – еще не дождь, но уже и нельзя сказать, что ясно. Я плотнее кутаюсь в мантию, ежась от холода, и ускоряю шаги. Но попасть в замок мне так и не удается, потому что стоит мне поравняться с теплицами профессора Спраут, как посреди тропинки словно из ниоткуда вырастает чей-то одинокий силуэт в школьной форменной мантии. Я подхожу ближе и с удивлением узнаю в нем Рона.

– Эй, привет! – я машу ему рукой и растерянно улыбаюсь. – Что ты здесь делаешь?

Но Рон вовсе не кажется расположенным пообщаться. Он протягивает руку и самым что ни на есть наглым образом сгребает меня за воротник, после чего буквально пришпиливает спиной к стене теплицы.

– Ну, что, уже обо всем рассказал, да? – гневно спрашивает он.

– Ты о чем, Рон? – я ошеломленно моргаю, не в силах понять, что происходит. Лицо Рона багровеет и он усиливает хватку так, что стискивающий шею ворот мантии мешает мне глубоко вдохнуть.

– Не смей называть меня по имени, – хрипло произносит он. – И не надо делать вид, что не понимаешь, о чем идет речь. Мы с Гермионой прекрасно видели, как ты помчался к Хагриду прямо от озера. Не слишком-то благоразумно с твоей стороны, да? Ну, и что ты ему наплел? Придумал историю о том, как мерзкие студенты силой заставили тебя достать запрещенную книгу?

Я смотрю в налитые бешенством глаза друга, и где-то секунду или больше мне по-настоящему хочется его ударить. Ударить Рона.

– Что, не можешь решить своих чертовых проблем сам, да? Тут же в слезах бежишь к старшим? – продолжает гриффиндорец, и моя последняя мысль уже не кажется столь абсурдной.

Я одним быстрым, четко выверенным движением вырываюсь из крепкого, но неуклюжего захвата, а в следующую секунду уже сам Рон впечатывается лицом в запотевшую от холода стенку теплицы. Его левая щека оказывается прижата к стеклу, и от этого грязные ругательства с обещаниями моей скорой и мучительной смерти, льющиеся из него потоками, звучат глухо. Он выше и крупнее меня и дергается изо всех сил, пытаясь вырваться, но я лишь зло, лихорадочно улыбаюсь и продолжаю держать крепко. Даже не пытайся, Рон, захваты всегда выходили у меня отлично.

– Отпусти, – стонет он и обессилено обмякает, когда понимает, что сдаваться я не собираюсь. – Отпусти же, мать твою, или, клянусь Мерлином, я прокляну тебя так, что даже Дамблдор не отскребет от пола твои останки!

– Нет, не проклянешь, – просто говорю я, и Рон удивленно косит на меня глазом, потому что, верно, считает мой голос слишком спокойным для данных обстоятельств.

– И почему же ты в этом так уверен, а, Поттер? – гневно спрашивает он и еще раз на пробу дергается, пытаясь освободиться.

Я делаю вид, что не заметил этой слабой попытки рыжего возвратить себе контроль над ситуацией, и по-прежнему спокойно поясняю:

– Потому что ты, Рон, – рыжий морщится, и я поспешно исправляюсь: – Ладно-ладно, Уизли – чертов благородный гриффиндорец. Ты не станешь бросаться в меня проклятиями, даже если возненавидишь сильнее всех на свете. Потому что ты думаешь, что это будет не по правилам. Ты же чистокровный волшебник и привык чуть что хвататься за волшебную палочку, так? Но сейчас ты не стал размахивать ею у меня перед носом, а выбрал физическую силу. Ты ведь знаешь, я не могу дать тебе отпора с помощью магии, и именно поэтому решил не использовать мою слабость в своих целях, а провести поединок на равных. Очень благородно, поверь, я оценил твой порыв. Хотя ты, конечно, думал, что с легкостью одолеешь меня и голыми руками, верно? Даже жаль, что ты так глупо прокололся.

Рон глухо рычит от бессильной ярости. Он уже понял, что мой захват достаточно надежен, и прекратил попытки высвободиться. Поэтому когда я просто отпускаю его и делаю два небольших шага назад, он покачивается и едва не теряет равновесия от неожиданности.

– Но знаешь, ты ведь ошибся не только в этом, – холодно продолжаю я. Рон поворачивается ко мне лицом и смотрит угрюмо, исподлобья, все глубже заталкивая руки в карманы мантии. – Я ничего не говорил Хагриду о книге и не собираюсь. Ни ему, ни кому бы то ни было еще из преподавателей. Я знаю, что… ну, в смысле, думаю, вы двое достаточно ясно дали мне понять, что это не мое дело, так что я не лезу в это, как вы и просили. Я пришел к Хагриду не как к преподавателю, а как к другу. Мне надо было поговорить с ним о чем-то, что, уверяю, никак не касается тебя или Гермионы.

Ну ладно, Рон, касается. В конце концов, именно из-за вас обоих я чувствовал себя настолько несчастным, что ноги сами понесли меня к человеку, который всегда ассоциировался у меня с защитой, неважно, от чего. Но черта с два я расскажу тебе об этом, с тебя довольно и того, что твоя дурацкая книга здесь ни при чем.

– Поэтому иди ты к черту, Рон, – говорю я, а затем разворачиваюсь и, сглатывая горечь, устремляюсь к замку.

*****

Оглядываясь назад, я понимаю, что не слишком-то хорошо соображал в тот вечер. Нелепая ссора с Роном задевает меня намного сильнее, чем я признаюсь даже самому себе. Поэтому возвращаясь в свою комнату, я чувствую себя больным. Я грублю Оберону и Силенси, чтобы сорвать раздражение, зажигаю огонь в камине и закутываюсь в одеяло по самые уши, но все равно чувствую озноб.

А позже, уже ночью, мне начинает казаться, словно голова вот-вот развалится на куски. Боль буквально пришпиливает меня к кровати, алым пятном растекаясь под веками, и мне приходится закусить угол подушки, чтобы не застонать. Всего три месяца – слишком малый перерыв для возвращения этого кошмара, думаю я, и так начинается мой первый с приезда в Хогвартс приступ адской головной боли.

У меня уходит два дня на то, чтобы более или менее прийти в себя. Первый из них я могу лишь корчиться от боли, лежа в кровати, и время от времени впадаю в тяжелый и душный, не приносящий ни малейшего облегчения, сон. На это время мне приходится скрыть Оберона с помощью занавески, потому что волшебное зеркало съезжает с катушек от беспокойства и дребезжит не переставая, что ничуть не облегчает моего плачевного состояния. Я также отсылаю Силенси, как и всегда в таких случаях, поскольку мысль о том, что кто-то видит меня таким жалким и слабым, пусть даже это всего лишь рептилия, просто непереносима. На этот раз змея даже не думает возражать, потому что все еще обижена на меня за мою недавнюю вспышку.

Я нахожу в себе силы подняться лишь к вечеру следующего дня, чувствуя себя при этом так, словно меня переехал Хогвартс-Экспресс. Но оставаться в комнате больше нельзя: наверняка хотя бы некоторые из преподавателей успели обеспокоиться моим долгим отсутствием. Разумеется, я не имею в виду Снейпа: он, наверняка, даже ничего не заметил. Но вот Дамблдор и Ремус точно потребуют объяснений.

– Мерлин мой, во что ты превратился? – в ужасе восклицает Оберон, когда я отодвигаю в сторону занавеску.

– Мог бы сделать вид, что ничего не заметил, – кисло отзываюсь я, оглядывая собственную помятую физиономию. К моей досаде, приукрашивать здесь действительно нечего: глаза покраснели и ввалились, лицо осунулось до такой степени, что выступают скулы. Блеск! Теперь меня завалят вопросами о самочувствии. Я с некоторой ностальгией вспоминаю Дурслей, никогда не проявлявших к моей скромной персоне особо пристального внимания, а затем уныло плетусь в ванную, чтобы хоть немного привести себя в порядок.

В Большой зал я вхожу в самый разгар ужина и незаметно проскальзываю на свое обычное место. Все вокруг воспринимается непривычно, болезненно остро: яркий свет ослепляет, непрерывный гул разговоров бьет по ушам, от запаха еды начинает мутить. Стул рядом со мной пустует, и я вздыхаю с облегчением: сейчас у меня едва ли хватило бы сил на объяснения с Ремусом. Я вяло копаюсь в тарелке, не ощущая ни малейшего желания есть, и чувствую себя совершенно больным. Испытующий взгляд Дамблдора грозит просверлить во мне дыру, но я предпочитаю делать вид, что ничего не замечаю.

В конце концов, вопрос, висящий в воздухе с того момента, как я занял место за столом, озвучивает МакГонагалл.

– Гарри, ты не заболел? – обеспокоено спрашивает она. – Неважно выглядишь. Ты хотя бы ел в последние дни?

– Да, я бывал на кухне. Со мной все в порядке, профессор, – говорю я, чувствуя, что за месяцы в Хогвартсе произносил эту фразу намного чаще, чем за всю свою предыдущую жизнь. – А где профессор Люпин? Он что, уже поужинал?

МакГонагалл отчего-то мнется, и вместо нее мне отвечает Дамблдор.

– Профессор Люпин плохо себя чувствует, Гарри, – говорит директор. – Он взял себе небольшой перерыв.

Я утыкаюсь глазами в тарелку, больше ничего не спрашивая. Мне становится стыдно за то минутное облегчение, которое я испытал, не увидев Ремуса за столом. Сегодня полнолуние, и он страдает от превращения, а я даже не смог навестить его в эти дни. Наверное, ему сейчас чертовски одиноко. Бедняга Ремус.

– Уверяю тебя, с ним все будет хорошо, – продолжает директор, видно, неверно истолковав причину моей подавленности. – Через пару дней он совершенно поправится.

Ну да, как же, совершенно поправится. Дамблдор просто мастер преувеличений. Я принимаюсь терзать лежащую на тарелке куриную ногу с таким чувством, словно это – мой личный враг. Погрузившись в свои мысли, я как-то незаметно упускаю момент, когда остаюсь в Большом зале совсем один.


*****

Всю последующую неделю после приступа меня преследует вязкая, тяжелая апатия. Я с трудом заставляю себя выбираться из своей комнаты в Большой зал или библиотеку, но все равно не могу отделаться от навязчивых вопросов преподавателей о моем самочувствии. Дамблдор совершает попытку вновь зазвать меня в свой кабинет, надо думать, для того, чтобы сделать очередное внушение на тему «если тебе нужна помощь, обратись за ней ко мне», но я трусливо отговариваюсь от этой перспективы большой загруженностью в учебе.

Впрочем, по сравнению с тем, как выглядит после полнолуния Ремус, мой вид можно назвать цветущим. Я прихожу к нему на следующее же утро после полнолуния, слишком обеспокоенный за него, чтобы ждать. На мой стук никто не отвечает, но дверь чуть приоткрывается, словно приглашая войти, и я нерешительно толкаю ее внутрь.

Ремус сидит за письменным столом, перед ним высится большая стопка пергаментов. Белый дневной свет, падающий из окна косыми лучами, освещает его худое изнуренное лицо, оттенком весьма напоминающее пергаментные листы, безжалостно очерчивает ранние морщины и выхватывает седину в волосах. Оборотень поднимает на меня взгляд, улыбается приветливо и устало одновременно, как умеет он один, и мне вдруг совершенно не к месту приходит в голову, что, наверное, одна из таких улыбок Ремуса и заставила в свое время мародеров стать анимагами. «Мои друзья придумали нечто такое, отчего мои трансформации стали самыми счастливыми днями моей жизни», – звучит у меня в голове его мягкий голос. Они сумели превратить для Ремуса луну из проклятия в дар, и я многое отдал бы за то, чтобы суметь сделать для него что-то подобное.

– Не стой на пороге, Гарри, проходи, – говорит он. – Прости, но, видно, сегодня из меня не слишком-то радушный хозяин.

Ремус виновато пожимает плечами, словно извиняясь за свое самочувствие, и я торопливо прикрываю за собой дверь и подхожу к столу. Вблизи оборотень кажется еще более усталым и бледным, и вместе с беспокойством я испытываю легкую злость на него за то, что он не может просто как следует отдохнуть. Можно подумать, что у него есть силы на то, чтобы проверять эти дурацкие сочинения.

– Знаешь, думаю, это может и подождать, – говорю я, кивая на кипу пергаментных листов. – Пойми меня правильно, Рем… – тут я осекаюсь, – эээ, в смысле, профессор Люпин…

– Все в порядке, Гарри, – говорит оборотень, и я без труда могу заметить его тщательно скрываемую улыбку. – Ты можешь звать меня по имени, если хочешь.

– Хорошо, – легко соглашаюсь я. – Так вот, Ремус, мне кажется, что тебе надо отдохнуть. Профессор Дамблдор сказал мне, что ты болен, и что-то не похоже, чтобы тебе стало лучше. Так что оставь пока свои сочинения и отдохни, ладно?

Я чувствую себя по меньшей мере Молли Уизли, пока говорю все это, а Ремус смотрит на меня ласково и чуть улыбаясь, как родитель на пытающегося заботиться о нем десятилетнего ребенка.

– Гарри, я ценю твое беспокойство за меня, но я справлюсь, поверь. Я не хочу слишком отставать от программы, поэтому уже завтра планирую приступить к урокам. А эти сочинения сами по себе не проверятся, так что...

– Проверятся, – упрямо заявляю я, отодвигая пухлую пачку сочинений на дальний конец стола. – А ты пока приляг на диван. Я заварю тебе чаю, если хочешь.

Оборотень выглядит сбитым с толку моей настойчивостью.

– Хмм… Видишь ли, у волшебства тоже есть свои ограничения, я не могу просто взмахнуть палочкой, чтобы все ошибки исправились сами собой, – терпеливо начинает он, но я его перебиваю.

– Ремус, не говори ерунды, я и сам знаю, что не существует заклинаний для проверки сочинений. Я сам могу проверить их за тебя. Что у тебя здесь?

Я принимаюсь деловито копаться в работах студентов, а Ремус выглядит слишком ошеломленным самой идеей, чтобы ответить.

– Феи? Вот и отлично! Ты сам мне все про них рассказывал, так что никаких проблем, – я сияющее улыбаюсь и как бы между прочим подталкиваю оборотня к дивану, а сам по-хозяйски сгребаю сочинения студентов в охапку и заваливаюсь с ними в кресло.

Поначалу оборотень пытается протестовать, но я непреклонен, поэтому вскоре он сдается. Я чуть слышно скриплю пером, отмечая ошибки, на диване тихонько посапывает задремавший под теплым пледом Ремус, размеренно тикают часы на стене, и я чувствую себя уютно и спокойно ровно до того момента, как от двери доносится резкий, требовательный стук. В следующую секунду она распахивается, словно посетитель не считает нужным получить разрешение войти, и на пороге возникает Северус Снейп собственной персоной. Слизеринский декан медленно обводит взглядом сонно моргающего Ремуса, меня, так и застывшего с занесенным над чьей-то работой пером. Его лицо при этом ничего не выражает, но я чувствую, как температура в помещении стремительно понижается на несколько градусов.

– Северус, доброе утро, – говорит Ремус, и вид у него при этом несколько удивленный. – Не ожидал, что ты сегодня зайдешь.

– Директор выразил опасения, что тебе может понадобиться Укрепляющее зелье, – сухо сообщает Снейп и ставит стакан с зельем на журнальный столик рядом с диваном. При этом он умудряется сунуть свой любопытный нос в мои пергаменты, и губы его кривятся от неприязни. – Люпин, я бы не советовал тебе доверять Поттеру даже проверку работ первокурсников: едва ли у него хватит на это квалификации. Смотри, как бы кто не подумал, что ты пренебрегаешь своими обязанностями преподавателя.

– Благодарю за беспокойство, Северус, но уверен, что Гарри справится, – мягко говорит Ремус, поднимая со стола стакан. – Он прекрасно изучил эту тему.

– Да неужели? – ноздри Снейпа чуть раздуваются и он бесцеремонно вырывает у меня из рук пергаментный свиток, на проверке которого я остановился. Бегло просматривает, и, зацепившись глазами за одну из строчек, издает презрительное хмыканье. – Полагаю, если бы это и в самом деле было так, то мистер Поттер знал бы, что ментальный сигнал фей непосредственно воздействует лишь на височную долю мозга, и не пропустил бы столь вопиющую ошибку.

– Только при прямой леггилиметивной атаке, – холодно возражаю я, вырывая пергамент у него из рук. – В остальных случаях фея воздействует на все нервные центры и на рефлексы, так что не вижу поводов снижать оценку за такую интерпретацию. Занимались бы вы лучше своими зельями, профессор.

Последняя фраза звучит откровенно по-хамски, но я слишком взбешен его идиотскими придирками к Ремусу, чтобы смолчать. Оборотень, впрочем, явно не поощряет мою тактику поведения.

– Гарри, не думаю, что студент действительно продумал все это, когда писал в своем сочинении про рефлексы, – примиряющее говорит он. – Так что нет нужды защищать его перед профессором Снейпом.

Снейп выглядит взбешенным до крайности, даже неизвестно, от чего сильнее – от моей дерзости или невразумительной попытки оборотня его защитить. Но в теплых глазах Ремуса читается укор, и этого вполне хватает для меня, чтобы пойти на попятный.

– Простите меня, профессор, – коротко говорю я. – Я погорячился.

Но Снейп не кажется удовлетворенным этим извинением. Он скользит по мне таким брезгливым взглядом, словно при нем осмелился заговорить флоббер-червь, затем с почти нескрываемым сарказмом желает Ремусу скорейшего выздоровления, после чего вылетает из комнаты, и полы его мантии при этом развеваются наподобие крыльев летучей мыши.

– И все-таки он неправ. Ну, насчет височной доли, – зачем-то говорю я, разрывая повисшую в комнате тягостную тишину. Но ощущение, что я наговорил сегодня лишнего, так и не пропадает, поэтому я спешу перевести разговор на что-нибудь еще. – Снейп сам варит тебе Укрепляющее зелье? Почему его нельзя получить в больничном крыле?

– У этого зелья специальный состав, обычное Укрепляющее мне не слишком-то поможет, – говорит Ремус со слабой улыбкой. Он делает несколько глотков из принесенного Снейпом стакана и чуть кривится.

– Мерзкое? – сочувственно спрашиваю я.

Ремус кивает и устало откидывается на мягкую диванную подушку. Я осторожно забираю у него из рук пустой стакан из-под зелья, и оборотень снова погружается в сон, все еще слишком утомленный. И даже снейпово Укрепляющее зелье ни черта не помогает, со злостью думаю я. Только поит людей всякой гадостью без толку.

Я провожу в кабинете Ремуса еще где-то час – именно столько требуется для того, чтобы покончить с проверкой сочинений, затем водружаю стопку пергаментных листов на письменный стол и подхожу к двери. Уже на пороге что-то заставляет меня обернуться, но Ремус по-прежнему спит, даже во сне беспокойно нахмурив брови.

– Спи, Ремус, – негромко говорю я, хотя оборотень, конечно, меня не слышит. – Хотел бы я, чтобы ты поправился.

Затем я выхожу из кабинета и тихонько прикрываю за собой дверь.


Глава 35. Хэллоуин.

Последнюю неделю октября в Хогвартсе царит радостное оживление. Грядет первый в этом году поход в Хогсмид, и студенты не могут сдержать предвкушения. Никогда еще не бывавшие в волшебной деревне третьекурсники и вовсе сияют, как начищенные галеоны, и, по-видимому, даже думать ни о чем не могут, кроме предстоящего похода в «Сладкое королевство» или «Зонко». Старшие курсы, тоже уже порядком засидевшиеся в замке, выражают свою радость чуть более сдержанно, но преподавателям и тут требуется немало усилий, чтобы обратить всеобщее внимание на учебу. Впрочем, о какой учебе может идти речь, когда на носу столь грандиозное событие? Кто-то из студентов, не сумев выдержать томительного ожидания, взрывает прямо перед Большим залом несколько Волшебных Фейерверков Доктора Фойверкуса, и они четверть часа носятся по неизвестной траектории, со страшным грохотом сшибая попадающиеся на пути доспехи. Пивз летает посреди всего этого безобразия, радостно гогоча, любопытные студенты толпятся в смежном с холлом коридоре, не решаясь войти внутрь, а Филч заходится в бессильной ярости и с нулевым успехом пытается сбить волшебные фейерверки колченогим табуретом. Посреди всеобщего хаоса близнецы Уизли отличаются редкостной безмятежностью. Когда директор на ужине коротко объявляет, что по просьбе школьного завхоза товары из «Зонко» отныне запрещены на территории Хогвартса, то близнецы настолько невинно моргают, что у меня не остается ни малейших сомнений в том, чьих рук делом было учиненное в холле безобразие.

У меня же с каждым днем, приближающим Хэллоуин, на душе все сильнее скребут кошки. Не думаю, что когда-нибудь смогу встретить этот праздник без опаски. Тридцать первое октября никогда не приносило мне ничего хорошего, только не в Магическом мире. В этот день Волдеморт убил моих родителей, когда мне был всего год. На первом курсе в Хэллоуин мы с Роном и Гермионой лишь чудом избежали смерти от рук тролля, а ровно через год после этого василиск Риддла совершил свое первое нападение. Затем, на третьем году моего обучения в Хогварсте, в канун Дня всех святых Сириус напугал всю школу до полусмерти, изрезав холст Полной Дамы. Еще через год Кубок Огня изверг клочок с пергаментом, на котором было мое имя, и это стало первым шагом в череде фатальных событий, в результате которых Темный Лорд восстал из мертвых. Но все эти школьные неприятности, право же, ни в какое сравнение не идут с событиями, наступавшими в Хэллоуин каждый год после того, как мы окончили школу и попали прямиком на войну. Волдеморт позаботился о том, чтобы ни в один значимый праздник я не оставался без «подарков», и Хэллоуин был одним из таких дней, к которым Риддл готовился тщательно, со всей обстоятельностью. Мне ни разу не удалось его опередить, я поспевал лишь к трупам, и это тоже было одним из действий в поставленном Волдемортом грандиозном спектакле смерти. Несмотря на то, что вот уже пятнадцать лет подряд Хэллоуин не отличался для меня ничем примечательным, каждый раз накануне этого дня на меня наваливается нечто вроде плохого предчувствия, тяжелого и осязаемого, как бетонная плита.

Утром тридцать первого октября потолок Большого зала затянут плотными серыми тучами, настолько низкими, что кажется, они вот-вот лягут на замок всей своей тяжестью. Дождь хлещет как из ведра, из высоких окон почти ничего не видно за сплошной завесой тумана. Я мысленно сочувствую Хагриду, которому придется сегодня как следует повозиться на грядках с гигантскими тыквами – непременными атрибутами Хэллоуина, и зарекаюсь выбираться в этот день из замка. Что касается остальных студентов, то кажется, даже отвратительная погода не в силах испортить им приподнятого настроения: за столами факультетов царит куда большая суета, чем в обыкновенные дни. Все взахлеб обсуждают планы на грядущий поход в волшебную деревеньку, и больше остальных в своем веселье усердствуют, естественно, гриффиндорцы.

– Не могу поверить, Колин! Я наконец-то пойду в Хогсмид вместе с тобой! Я так долго ждал этого, – восторженно тараторит младший из братьев Криви, Дэннис, успешно перешедший в этом году на свой третий курс. – Ты мне все-все там покажешь, правда?

– Ну конечно, Дэннис, – серьезно кивает Колин. – Отведу тебя в Визжащую Хижину, может, сегодня нам повезет, и мы наткнемся там на парочку не нашедших успокоения злобных призраков.

– Круто! – восклицает совершенно ошалевший от такой волнующей перспективы Дэннис.

Увлекшись наблюдением за студентами, я вздрагиваю от неожиданности, когда совсем рядом со мной раздается чей-то голос.

– А что насчет тебя, Гарри? Идешь сегодня в Хогсмид вместе со всеми?

Я резко оборачиваюсь, но это всего лишь Ремус, который каким-то образом умудрился незаметно пробраться мимо меня на свое место за столом. Я расплываюсь в улыбке.

– И тебе тоже доброе утро, Ремус. Как ты? Уже лучше себя чувствуешь?

– У меня все в полном порядке, – беззаботно отзывается оборотень. – Ты не ответил на вопрос.

Я передергиваю плечами, больше не улыбаясь.

– Не хочу в Хогсмид. Погода просто отвратительная, да и вообще… Думаю, что весь день буду заниматься… геометрией. Ужасно сложная штука, знаешь ли.

Но, похоже, на этот раз мне не слишком-то достоверно удается изобразить озабоченность геометрией, потому что Ремус решительно не желает оставлять меня в покое.

– Тебе нужно сделать перерыв, ты и так целыми днями занимаешься, – говорит он. – Я не хочу, чтобы ты сидел взаперти в то время, когда все остальные студенты будут веселиться в «Сладком королевстве» или волшебной лавке «Зонко». Скажи, ты бывал в Хогсмиде?

– На станции, помогал Хагриду запрягать тестралов в кареты перед началом учебного года, – не слишком охотно отвечаю я.

– Ты не представляешь, сколько всего упустил! В самой деревне просто море интересных вещей. Знаешь, я как раз собирался заглянуть сегодня в лавку волшебных перьев, и подумал, что ты, наверное, будешь не против составить мне компанию, м? Тогда я с радостью устрою тебе небольшую экскурсию по деревне.

– Можно подумать, что ты принимаешь возражения…

Лицо Ремуса озаряется улыбкой, и это каким-то образом убивает у меня малейшее желание спорить.

Студенты стремятся поскорее покончить с завтраком, чтобы отправиться в волшебную деревню. На выходе из школы дежурит Филч, который вглядывается в лицо каждого проходящего мимо студента так пристально, словно заранее пытается угадать в нем потенциального нарушителя школьных правил. Когда наступает очередь близнецов Уизли, завхоз недовольно сопит, но все же пропускает их к выходу: нарушители нарушителями, а в его списках они есть, и с этим ничего не поделаешь.

– И только попробуйте протащить сюда хоть один фейерверк, маленькие паршивцы! – грозно кричит завхоз им вслед, потрясая кулаком. Но братья отвечают ему лишь улыбками, настолько невинными, что если бы в этот момент их увидела Молли Уизли, то непременно заподозрила бы неладное.

У меня уходит некоторое время на то, чтобы переодеться в теплую мантию и замотать вокруг шеи коричневый шарф. Я в последний раз зачесываю назад непослушные волосы перед зеркалом и уже собираюсь выходить на встречу с Ремусом, когда откуда-то из-под ванной черно-серебряной лентой выползает Силенси.

– Куда-то сссобираешшшься? – спрашивает она как ни в чем не бывало. Я не видел ее с первого вечера своего приступа и уже начал думать, что змея так крепко обиделась на меня, что решила не возвращаться. Глядя на нее теперь, я невольно вздыхаю с облегчением.

– Ага, я иду в волшшшебную деревню. Хочешь со мной? – предлагаю я, спеша зарыть топор войны поглубже.

Змея молча обвивает своим черным чешуйчатым телом мою ногу и перекидывается на руку, занимая привычное положение.

– Где ты была?

– Ссслоняласссь по замку. Зззздесссь можно вссстретить много такого, о чем поначалу и не догадываешшшьссся, – неопределенно шипит змея и замолкает.

Когда я подхожу к кабинету Ремуса, возле которого мы условились встретиться, оборотень уже ждет меня. Мы идем к выходу из замка, и всю дорогу Хогвартс выглядит совершенно безлюдным: все студенты старше третьего курса поспешно отбыли в Хогсмид, и мне остается лишь гадать, куда подевались младшекурсники. Коридоры совершенно пустынны, поэтому, завернув за очередной угол, я почти сразу замечаю чью-то одинокую фигуру в черной форменной мантии. Мальчик сидит прямо на подоконнике, обхватив руками колени и прижавшись лбом к оконному стеклу. Слишком знакомая картинка, понимаю я, на мгновение замерев на месте, а в следующую секунду Ремус уже окликает мальчика по имени.

– Невилл?

Тот вздрагивает и оборачивается, кажется, только теперь заметив, что в коридоре есть кто-то еще.

– Здравствуйте, профессор Люпин, – говорит он, коротко кивнув нам в знак приветствия.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Ремус. – Мне казалось, что все пятикурсники уже ушли в Хогсмид.

– Да, но дело в том, что я… я потерял свое разрешение, – отвечает Невилл, чуть запнувшись. – В прошлом году родители отправили его прямиком к профессору МакГонагалл, а в этот раз отдали мне, и, наверное, оно просто куда-то затерялось, когда я разбирал свой чемодан…

Что ж, вполне в духе Невилла. Я сочувственно ему улыбаюсь, но не потому, что сам горю желанием тащиться в такую непогоду в Хогсмид. Просто мне вспоминается мой третий курс, когда у меня тоже не было разрешения на походы в волшебную деревню и я оставался в замке один-одинешенек, в то время как все мои друзья уходили веселиться. Не слишком-то приятное чувство, сказать по правде.

– Ну, зато ты хотя бы не простынешь сегодня, – говорю я Невиллу, бросив на Ремуса короткий осуждающий взгляд, чтобы у него не было ни малейших сомнений в недосказанном «в отличие от нас». – Если хочешь, мы с профессором чего-нибудь купим для тебя в Хогсмиде, раз уж все равно туда тащимся.

– Н-нет, думаю, мне ничего не нужно, – говорит Невилл и поспешно добавляет: – Но спасибо за предложение!

Я равнодушно пожимаю плечами: скорее всего, остальные гриффиндорцы и так принесут что-нибудь из Хогсмида для своего незадачливого товарища. Сам Невилл тем временем говорит, что ему надо в библиотеку, чтобы подготовить какое-то ужасное сочинение для Снейпа, и мы расходимся в разные стороны.

Прогулка до Хогсмида превосходит мои самые мрачные ожидания. Дождь хлещет вовсю, ветер налетает мощными порывами, грозя сбить с ног. Тропинку до Хогсмида размыло, и теперь ноги с каждым шагом все больше вязнут в грязи. Я заматываю шарф до самого носа, но он постоянно разматывается от ветра, и вскоре лицо немеет от холода.

– Еще немного осталось! – сообщает Ремус через некоторое время, пытаясь перекричать завывания ветра. – Я уже вижу отсюда «Сладкое королевство».

Хогсмид постепенно выступает углами зданий из-за сплошной завесы дождя. Мы кое-как добираемся до «Трех метел», и я понимаю, что еще никогда в жизни не был настолько рад мадам Розмерте, как в этот момент. Едва завидев в толпе гомонящих студентов Ремуса, она вмиг подыскивает для нас с ним свободный столик, уютно примостившийся в углу.

– Напомни мне больше не поддаваться на твои провокации, – гневно шиплю я, растирая отмерзшие уши.

– Вот, выпей, – говорит оборотень, пододвигая ко мне кружку со сливочным пивом. Он выглядит немного виноватым и торопливо взмахивает палочкой, высушивая мои волосы и мантию. Я делаю большой глоток сливочного пива и расслабленно откидываюсь на спинку стула, чувствуя, как гуляют иголки по онемевшим от холода конечностям.

Вскоре я согреваюсь и начинаю с интересом оглядываться по сторонам. В «Трех метлах» почти ничего не изменилось: здесь все та же теплая, уютная атмосфера, толпы посетителей и вкусное сливочное пиво. Возможно, чуть больше народа, чем раньше, но я могу и ошибаться: я слишком долго никуда не выбирался и наверняка успел отвыкнуть от обыкновенной для кафе суеты. Совсем недалеко от нас, за соседним столиком, расположилась особенно шумная компания студентов. Я чуть пристальнее вглядываюсь в их лица и с удивлением обнаруживаю, что знаю их всех даже слишком хорошо. Рон, Фред и Джордж Уизли, Кэтти Белл, Алисия Спиннет и Анджелина Джонсон – гриффиндорская сборная в полном составе. Вместе с ними сидят ЛиДжордан, Джинни и Гермиона. Последняя, впрочем, выглядит скучающей: компания оживленно обсуждает квиддич.

– За будущую победу Гриффиндора в первом матче сезона! – выкрикивает Ли, и кружки со сливочным пивом звонко стукаются друг о дружку боками.

– В самом деле, должны же мы начать наконец выигрывать, – говорит Кэтти, когда все делают по глотку пива. – У нас отличная, черт побери, команда! Да все наши игроки любого побьют в квиддиче, если захотят!

– Почти все наши игроки, – веско поправляет ее Рон, но Гермиона незаметно пихает его в бок, и тему заминают.

– А когда будет первый матч? – с интересом спрашиваю я, обернувшись к Ремусу.

– В середине ноября, Гриффиндор-Слизерин, – отвечает оборотень и с улыбкой добавляет: – Я бы пожелал гриффиндорцам удачи, но преподавателям, к сожалению, не разрешается отдавать предпочтение какому-либо из факультетов.

– Ха! Я лично наблюдал за тем, как МакГонагалл и Снейп заключают пари на будущие матчи, – заявляю я, делая очередной глоток сливочного пива. Мне становится очень тепло, даже жарко, и приходится снять с переносицы очки и протереть запотевшие стекла рукавом мантии.

– Ну, я думаю, что не стоит напоминать тебе, что деканы факультетов – это совсем другое дело, – многозначительно говорит оборотень, и мы обмениваемся понимающими улыбками.

Выпив еще по кружке сливочного пива, мы решаем продолжить свое путешествие. За это время погода ничуть не улучшается, поэтому мы заворачиваем во все лавки и магазины, что попадаются по пути – не потому, что в действительности собираемся там что-то покупать, а просто чтобы спастись от дождя и ветра. В «Сладком королевстве», в котором как всегда людно настолько, что яблоку негде упасть, я поддаюсь легкой ностальгии по прошлому и покупаю несколько шоколадных лягушек и пару пакетиков берти-боттс. В последней покупке, впрочем, я разочаровываюсь почти сразу, потому что первое же попавшееся мне драже оказывается со вкусом сырого лука. Я безуспешно отплевываюсь от него еще всю дорогу до магазина волшебных перьев, попутно стирая выступающие на глазах слезы и проклиная на чем свет черный юмор создателей берти-боттс. Ремус покатывается со смеху, глядя на мои мучения, и смех этот настолько заразителен, что мне приходится прикладывать существенные усилия, чтобы сохранять мрачный вид.

Последней достопримечательностью Хогсмида, к которой приводит меня Ремус, оказывается Визжащая хижина. Мы подходим к ней совсем близко, пытаясь скрыться от потоков косого дождя за хлипкими, отчаянно скрипящими под порывами ветра стенами. Я молча смотрю на покосившееся от времени сооружение и вспоминаю свой третий курс, вспоминаю Сириуса, который в этой самой хижине был так близок к долгожданной свободе, как никогда не бывал ни до, ни после. «Может, если бы ты захотел… другой дом…» Я возвращаюсь мыслями в то упоительное мгновение, когда это казалось мне осуществимым. Немного позже я решил, что это вряд ли что-нибудь изменило бы, намного позже – стал думать, что это могло бы изменить все. Теперь я едва ли могу быть настолько уверен хоть в чем-либо. В конце концов, здесь всего этого даже никогда не происходило. Поэтому я давлю в зародыше совершенно неуместное желание сказать: «Ремус, а ты помнишь, как…», а вместо этого просто молча смотрю на оборотня. Он тоже кажется погруженным в связанные с этим местом воспоминания – несомненно, куда более многочисленные, чем мои собственные. Губы его искривляет горькая улыбка, полная сожаления и тоски по прошлому, и мне кажется, что я имею некоторое представление о том, что ее вызвало.

– Эй, все в порядке? – я легко касаюсь его руки, и Ремус встряхивает головой, быстро пряча свою горькую улыбку.

– Да, просто вспомнил… кое-что. Пойдем, Гарри. Здесь слишком холодно.

Пока мы неторопливо спускаемся со склона, я думаю о том, что не я один не могу ни с кем разделить свои воспоминания. Ремус выглядит куда более отчужденным и замкнутым, чем обычно. Наверное, он не бывал в Визжащей хижине ни разу после окончания школы, и, как и мне самому, она слишком остро напомнила ему о прошлом.

Мы идем до замка в полном молчании. Я ничего не спрашиваю о Визжащей хижине, а Ремус не рассказывает баек о таинственных призраках, которые, по слухам, там обитают: ни у одного из нас не хватает сил на то, чтобы играть в эту игру.


*****

Вечером Большой зал выглядит просто великолепно. В воздухе парят заколдованные Флитвиком и МакГонагалл гигантские тыквы, подсвеченные изнутри волшебным огнем, под самым потолком мельтешат летучие мыши, столы ломятся от всевозможных яств. В праздничный вечер студентам позволили явиться в нарядных парадных мантиях вместо обыкновенных черных, и с непривычки у меня пестрит в глазах от обилия синего, рубинового, сиреневого, зеленого… Преподаватели тоже оделись по-праздничному, и сидящий рядом со мной Ремус чувствует себя явно неуютно в своей неизменной поношенной мантии.

Впрочем, я и сам чувствую себя не в своей тарелке, то и дело перехватывая неприязненные взгляды со стороны гриффиндорцев и настороженные – от хаффлпаффцев. Слизеринцы и вовсе пялятся с неприкрытой враждебностью. Я откидываюсь на спинку стула, совершенно не испытывая желания есть. Это все чертов Малфой, который убедил всю школу в том, что МакГонагалл сняла с его факультета полсотни баллов лишь потому, что я оклеветал его, и декан Гриффиндора поверила мне, а не ему. Я бросаю взгляд на белобрысого, а он самодовольно ухмыляется в ответ.

– Смотри, наш нищий профессор по ЗоТИ опять нацепил свои лохмотья, – довольно громко произносит он, склонившись к Панси Паркинсон, но смотрит при этом прямиком на меня.

Сам блондин разоделся в переливающуюся лиловую мантию с серебряной оторочкой, и Паркинсон подобострастно хихикает, не сводя с него обожающего взгляда. Это смотрится настолько отталкивающе, что я отворачиваюсь.

Где-то ближе к середине праздника я замечаю, что не я один не слишком-то рад здесь присутствовать. Помимо Ремуса (который после ядовитого замечания Малфоя начинает чувствовать себя еще более неловко) и вечно недовольного Снейпа, не особо счастливой выглядит и профессор Синистра, преподавательница Астрономии. Впрочем, вполне вероятно, что прямой причиной ее недовольства является сидящая прямо рядом с ней Трелони, которая вещает своим неизменным потусторонним голосом:

– Тучи сгущаются, моя дорогая. Ты, вероятно, тоже заметила в небе эти тревожные знаки? Едва мои глаза узрели их, как я села за свой хрустальный шар, по которому гадала еще моя прабабка, и увидела, что нас всех ждут большие перемены. Я отказывалась верить в это, впервые в своей жизни я горько пожелала о том, что у меня есть Третий Глаз... – ну, и все в таком же духе.

Профессор Синистра лишь вежливо кивает преподавательнице Прорицаний, а МакГонагалл посматривает на старую стрекозу с крайнем неодобрением.

– Сибилла, я уверена, что ты преувеличиваешь, – наконец говорит она, поджав губы.

– Ах, хотела бы я сама верить в это! – патетически восклицает Трелони. – Но – увы! – Третий Глаз не обманывает, и те, кто умеет читать знаки, очень скоро поймут, что годы мира слишком разбаловали нас, мы не готовы к Темным временам…

– Еще тыквенного пирога, Сибилла? – сияющий Дамблдор в ярко-оранжевой мантии перебивает ее в самом эмоциональном моменте речи, и Трелони еще несколько секунд недоуменно моргает, вспоминая, на чем же она, собственно, остановилась.

Время от времени я бросаю долгие взгляды на гриффиндорский стол – туда, где заговорщицки перешептываются между собой Рон с Гермионой, затем на сидящую в окружении подруг Джинни, которая то и дело задорно смеется, чуть запрокидывая голову, и что-то в груди тупо ноет от осознания того, что ничего уже не будет между нами так, как прежде. Последняя встреча с Роном и Гермионой все еще ощущается слишком остро, и я совершенно не ощущаю в себе готовности подойти к Джинни. По правде сказать, я даже не уверен, что мне вообще когда-либо стоит пробовать сблизиться с ними снова. Сейчас все именно так, как я и хотел, разве нет? Я только желал им счастья – и они выглядят вполне счастливыми. Возможно, даже более счастливыми, чем когда-либо на моей памяти. Так что с того, что они счастливы без меня?

– Ремус, я пойду к себе, – наконец говорю я, чувствуя себя сытым по горло мрачными завываниями Трелони и неприветливыми взглядами студентов. – Не могу больше здесь находиться.

Оборотень кивает и улыбается, но улыбка выходит довольно вымученной: как раз в этот момент Трелони переключает свое внимание на него, решив, по-видимому, что остальные не в силах оценить ее ясновидческого таланта.

Пробираясь к боковой двери для преподавателей, я как раз прохожу мимо стола слизеринцев, когда кто-то хватает меня за рукав мантии. Ну конечно же, Малфой. Я встряхиваю рукой, но блондин вцепился крепко: аж костяшки побелели.

– Отвали, Малфой, – цежу я сквозь зубы. – Ты меня уже достал.

Слизеринец расплывается в такой довольной улыбке, словно ему только что вручили Кубок по квиддичу.

– Я вижу, ты оценил, что твое слово против слова Малфоя в этой школе не стоит ничего, – протягивает он. – Что, не слишком-то приятно быть лгуном, а, Поттер?

Я в раздражении передергиваю плечами.

– Да когда же до тебя дойдет, а? Мне плевать! Что бы ты ни говорил, мне не интересно слушать. Мне совершенно все равно, что там обо мне думают незнакомые люди, Малфой. Это тебе должно быть небезразлично, что из-за собственной тупости ты неделю вручную отскребал вольеры грифонов, но ты, как я вижу, сияешь от восторга. Что, настолько понравилось быть у профессора Хагрида в качестве домового эльфа?

Едва выплюнув последнее слово, я понимаю, что блондин в бешенстве. Мне совершенно некстати приходит в голову, что когда говорят, что глаза темнеют от злости – это не просто фигура речи. Очевидно, я обладаю уникальной способностью выводить ледяных аристократов из себя, с досадой думаю я, наблюдая за тем, как Малфой уже второй раз на моей памяти хватается за волшебную палочку и направляет ее на меня.

– Левикорпус! – шипит блондин, и с кончика палочки срывается сияющая вспышка заклинания.

Я напрягаюсь, сознательно делая усилие над собой, чтобы не ставить щит. В следующую секунду я испытываю очень странное, даже глупое ощущение, будто мою правую щиколотку цепляют крюком, а затем с силой дергают вверх. В животе екает, как при мгновенном подъеме на метле, рядом раздается чей-то испуганный вскрик. Я не вижу ничего вокруг: мантия и излишне просторная рубашка задираются к полу, загораживая весь обзор. Очки сползают с переносицы и с легким «звяк» падают вниз. Оголившиеся живот и спину лижет сквозняк, вызывая мурашки по телу. Где-то рядом раздается издевательский смех, но через мгновение обрывается, захлебнувшись.

Долгие секунды я продолжаю висеть в том же положении, ощущая себя все более и более нелепо и недоумевая, почему никто не прикажет придурку отменить заклинание. В зале тем временем наступает абсолютная, оглушительная тишина.

– Черт, вы там поумирали все, что ли? – на пробу спрашиваю я. – Малфой, идиот, отмени заклинание!

Тут все вроде как оживают. Я слышу чей-то негодующий вскрик, потом кто-то произносит: «Либеракорпус» и «Экспеллиармус!», и я успешно приземляюсь на каменный пол, в последний момент успев сгруппироваться.

Мне требуется еще по меньшей мере несколько секунд на то, чтобы нашарить на полу чудом уцелевшие очки, подняться на ноги и отряхнуться, и все это время учителя и многие студенты продолжают таращиться на меня во все глаза, оставаясь неподвижными. Столь странная реакция окружающих остается для меня полнейшей загадкой ровно до того момента, как я начинаю поправлять сбившуюся на бок рубашку – и замираю, едва взявшись за воротник.

Ох, черт.

Идиотские шрамы от давнего знакомства с оборотнем – вот что заставило их так пялиться. Несколько длинных белесых полос, пересекающих всю грудь наискосок, и еще один на спине – от раны, прошедшей фактически насквозь. Врачи не могли поверить, что я выжил: меня спасла моя магия, но и с ее помощью такие страшные увечья не могли излечиться бесследно. Шрамы – невысокая цена, и я свыкся с ними куда быстрее, чем можно было бы ожидать: они казались мне просто очередным напоминанием о прошлом и причиняли куда меньше боли, чем раны душевные. Я и забыл, когда начал воспринимать их, как нечто естественное.

Но, по-видимому, естественным это кажется только мне одному.

Я медленно обвожу шокированных волшебников взглядом, пока не останавливаюсь на Малфое. Блондин выглядит ошеломленным: кажется, он даже не замечает, что его волшебная палочка находится в руках у директора.

– Мистер Малфой, – негромко говорит Дамблдор, привлекая к себе внимание слизеринца, – надеюсь, вы понимаете, что студент, позволивший себе напасть на любого из членов преподавательского состава, заслуживает наказания?

Он выглядит очень, очень сердитым. Почти таким же сердитым, как в последний день Турнира Трех Волшебников, когда выяснилось, кто на самом деле скрывался под личиной Грюма. Достаточно сердитым для того, чтобы дать понять, что звание самого могущественного волшебника современности – это не просто слова. Малфой бледнеет.

– Н-но сэр, – говорит он. – Вы же не хотите сказать… В смысле, Поттер же не может снимать баллы?

Кое-кто из преподавателей позволяет себе улыбнуться при виде откровенной паники на лице блондина, вызванной этим предположением, но Дамблдор не улыбается.

– О, нет, – просто говорит директор. – Но я – могу. Вынужден сообщить, мистер Малфой, что из-за вас ваш факультет лишается тридцати баллов.

После этого все студенты могут лишь в шоке смотреть на директора, позабыв закрыть рты: еще никогда на их памяти Дамблдор не отнимал баллов ни у одного факультета.

Малфой вспыхивает и униженно опускает глаза в пол. Сам жест выглядит для него настолько нетипичным, что я почти испытываю сочувствие. Но Дамблдор на этом не успокаивается.

– Кроме того, я считаю, что будет справедливым, если мистер Поттер, как пострадавшая сторона, самостоятельно выберет, с кем из преподавателей вы будете проходить свою недельную отработку, – заканчивает он.

Мерлин, это уже слишком. Я вскидываю взгляд на Дамблдора, но он продолжает осуждающе смотреть на Малфоя. Становится так тихо, словно все в зале одновременно затаили дыхание. Снейп не выдерживает и сквозь зубы шипит что-то о том, что в иные времена, помнится, директор относился к таким проделкам в исполнении некоторых студентов куда мягче – в наступившей тишине его шепот слышится резко, как если бы он говорил в полный голос.

Мне отчего-то становится труднее дышать, когда я понимаю, что все в зале ожидают моего ответа.

– Снейп, – выдавливаю я, столкнувшись на мгновение с мрачным взглядом слизеринского декана. – Пусть это будет Снейп, – и, не оглядываясь, выхожу из зала.


*****

Не имею понятия, сколько времени проходит, пока я лежу в своей комнате, обняв подушку и размышляя о случившемся на праздничном ужине. Почему директор так рассвирепел от какой-то идиотской шутки? Видит Мерлин, Дамблдор никогда не был ярым защитником школьных правил, он легко спускал с рук даже запрещенные в Хогвартсе дуэли, в результате которых участники обзаводились лишними конечностями и головами. И, кроме того, это не в его духе – прилюдно унижать студентов, пользуясь своим положением. Даже если речь идет о Малфое, заносчивом подонке, полагающем, что все в школе должны исполнять малейшие его прихоти лишь потому, что его отец состоит в попечительском совете Хогвартса. Но, тем не менее, Дамблдор сделал это – отчитал старосту Слизерина перед всей школой, а затем устроил это унизительное представление с выбором преподавателя для отработки. Означает ли это, что сейчас между Дамблдором и семейством Малфоев куда более напряженные отношения, нежели в моем прошлом, или дело в самой ситуации? Я массирую виски, чувствуя себя до смерти уставшим от всего этого. Как скоро я разберусь наконец, кто есть кто? Или все они так и останутся для меня чужаками со знакомыми лицами, и я буду продолжать удивляться каждому их поступку только потому, что в моем прошлом они поступили бы иначе?

Стук в дверь заставляет меня подскочить: я не слишком часто принимаю гостей.

– Это директор, – коротко сообщает Оберон.

У меня зарождается нечто вроде плохого предчувствия.

– Так ты позволишь мне впустить его, или заставишь и дальше ожидать на пороге? – язвительно спрашивает волшебное зеркало, видя, что я не спешу с ответом.

– Ну конечно, ты должен его впустить, чего ты ждешь? – раздраженно спрашиваю я в ответ и выпрямляюсь на кровати, пытаясь скрыть нервозность. Новые расспросы, новая ложь, чтобы оградить себя от подозрений и опасений, к которым я никогда не буду готов…

Я сам себе противен, угрюмо заключаю я.

Директор просачивается сквозь зеркало и останавливается посреди комнаты, высокий и странно подавляющий в своей оранжевой бархатной мантии. Он улыбается мне в знак приветствия, и я выдавливаю сухую улыбку в ответ.

– Добрый вечер, профессор Дамблдор. Присаживайтесь. Я не ждал посетителей, так что извините, что не при параде… – я делаю неопределенный жест в сторону своих поношенных рубашки и джинсов, после чего устремляю на директора кислый взгляд.

Впрочем, старый волшебник остается невозмутимым. Он усаживается в предложенное кресло, расправляет тяжелые складки мантии и испытующе смотрит на меня сквозь свои очки-половинки.

– Итак, Гарри, как видишь, у нас снова не самая веселая тема для беседы, – со вздохом говорит он.

Я безучастно пожимаю плечами, крепче стискивая в руках подушку.

– В этот раз я хочу услышать всю правду, – продолжает он. – Нет нужды скрывать от меня и других преподавателей что-то, что причиняет тебе беспокойство, поверь…

– Меня ничего не беспокоит, профессор, – коротко говорю я и поднимаю на директора взгляд, стараясь не пропустить в него ни единой эмоции.

Директор воспринимает этот взгляд по-своему.

– Это был твой дядя? – спрашивает он до странности мягким голосом, и от удивления я забываю выдохнуть.

Первую секунду мне даже кажется, что у меня что-то случилось со слухом.

– Что, простите?

– Это твой дядя был тем человеком, по вине которого ты получил эти шрамы?

Он кажется таким… самоуверенным. Я чувствую, как пальцы сводит судорогой от внезапной злости.

– Мой дядя мертв, директор, – говорю я свистящим шепотом. – Но – нет – он никогда не причинял мне серьезного вреда. Вообще-то, тот, кто нанес мне эти увечья, даже не был человеком.

Я машинально потираю лоб чуть дрожащей рукой, неожиданно остро вспоминая все: опаляющий жар дыхания зверя на своем лице, бешенные желтые глаза, острые когти, неистовые, безжалостные, рвущие на части… И боль, такую сильную, что даже смерть казалась тогда милосердной.

Нет, в тот момент он не был человеком. Хотя, вероятно, стал им, когда луна поблекла в лучах рассвета – каким-то несчастным мертвым волшебником, не пережившим своей последней трансформации.

Я приказываю себе не думать об этом и поднимаю на Дамблдора взгляд, уже не злой, а просто усталый.

– Мои родственники никогда не подвергли бы мою жизнь опасности, профессор. Что бы вы о них не думали. Это был несчастный случай, только и всего. Мне было… хм… наверное, тогда еще не исполнилось и девяти, я плохо помню… Мы с классом поехали в палаточный лагерь. Ну, знаете, так принято у магглов – когда дети на каникулы выезжают куда-нибудь на природу и живут там несколько дней. Нам, вообще-то, было запрещено далеко отходить от лагеря, но я, мой кузен и еще четверо ребят не послушались. Мы заблудились в лесу и не могли выбраться. И там кое-что произошло… Вообще-то, даже в газетах писали о том происшествии – как на нас напал какой-то бешенный волк и все такое. Пострадал я один, и меня в той статье выставили чуть ли не героем, но все это была полнейшая чушь – я же тогда едва не умер, чем тут гордиться? Вот и вся история, – я криво усмехаюсь. – Нечего рассказывать.

Однако Дамблдор выглядит куда более обеспокоенным, чем можно было бы ожидать.

– Значит, волк, – задумчиво повторяет он, постукивая по губам указательным пальцем. – Гарри, а не мог бы ты …

Директор резко останавливается, и я с удивлением обнаруживаю, что он выглядит смущенным.

– Могу я увидеть эти шрамы?

Я пожимаю плечами и стягиваю рубашку через голову. Дамблдор взмахивает палочкой, делая свет в комнате ярче. Затем он принимается осматривать шрамы с ужасно внимательным выражением лица, а я стараюсь не ежится под этим взглядом. Когда директор дотрагивается до одной из белесых полос кончиком пальца, я вздрагиваю, не в силах избавиться от ощущения, что они должны болеть, как шрамы от проклятий, которые никогда не заживают полностью, но ничего такого не происходит.

Дамблдор отдергивает руку и больше ко мне не прикасается.

Через пару минут директор разрешает мне надеть рубашку обратно и спрашивает:

– Гарри, этот… гм… волк, он покусал тебя?

Я замираю, так и не надев рубашку до конца.

– Нет, только подрал когтями. – Я выглядываю из широкого ворота, пытаясь понять, как много директору дал осмотр шрамов. – А что?

– Ничего такого, просто возникло одно предположение, – туманно отзывается Дамблдор. – Как, говоришь, тебе удалось спастись?

– Мне вовремя помогли. Я же говорю, ничего героического. Я потом кучу времени провалялся в больнице.

– Что стало с волком?

– Его убили, сэр. Иначе он убил бы меня.

Дамблдор понимающе кивает.

– Думаю, будет лучше, если ты все же пройдешь обследование у Поппи в больничном крыле. Возможно, она сумеет что-нибудь сделать с этими шрамами.

Я обессилено откидываюсь на подушки и прикрываю глаза.

– Какой в этом смысл? Благодаря Малфою их и так уже видела вся школа. Теперь они еще пару недель будут на меня пялиться. Надеюсь хотя бы, что больше никто не решил, что я – жертва домашнего насилия, – теперь в моем голосе отчетливо слышится сарказм.

– Гарри, ты же понимаешь, что прятаться ото всех – это не выход, правда? – серьезно спрашивает директор после короткого молчания.

Я фыркаю:

– Ну естественно, мне об этом известно. Во всяком случае, за эти два месяца такая техника не дала никаких результатов.

Теперь Дамблдор уже откровенно смеется.

– Что? – с негодованием спрашиваю я.

– Гарри, сейчас я скажу тебе одну вещь, абсолютно правдивую, которая, однако же, может показаться абсурдной. Видишь ли, мой дорогой мальчик, ничто в этом мире так не подогревает интерес окружающих, как скрытность. Все это время ты избегал встреч со студентами, потому что не желал находиться в центре внимания – и, разумеется, добился этим результата, полностью противоположенного. Возможно, попытка сблизиться с кем-нибудь из студентов, показать им, какой ты на самом деле, могла бы оказаться куда более продуктивной, ты так не считаешь?

– Ох, вы же не думаете, что я не пытался, профессор? Это бесполезно. Сомневаюсь, что смогу найти друзей среди кого-нибудь из них. Они все… слишком предубеждены, они даже не видят во мне человека, скорее, какой-то новый вид волшебного животного. Сомневаюсь, что смогу их переубедить. По правде сказать, даже не уверен, что мне хочется пытаться.

Я горько хмыкаю, не в силах перестать думать о том, было ли у моих друзей и раньше столько предубеждений, которых я попросту не замечал? А может, я и сам когда-то бы таким же? Тоже навешивал ярлыки, не глядя, и никогда уже не мог разглядеть за ними человека? «Грязнокровка», «предатель», «темный маг», «лжец», «ненормальный»… В какой-то мере каждое из этих слов – уже приговор. Было ли, в таком случае, приговором и звание «Мальчика-который-выжил»?

– Ты должен дать им время, Гарри, – произносит директор, отвлекая меня от размышлений. – Время и возможность показать тебе, что они не так плохи. Сейчас, избегая людского общества, ты лишь подстегиваешь их любопытство. Нет нужды обороняться, поверь. Просто откройся перед ними, позволь им увидеть себя настоящего, и все уладится.

Разумеется, я понимаю, что в какой-то мере директор прав. Все, что я сделал с начала учебного года – это появился на нескольких уроках Хагрида и на одном уроке ЗоТИ, попробовал наладить отношения с Роном и Гермионой, а поняв, что все это причиняет слишком много боли, закрылся от любого общества студентов, насколько это было вообще возможно. Единственным моим настоящим достижением стал Ремус, отношения с которым стали… ну да, нормальными. Каждый из нас очертил определенные границы, куда лучше не соваться (Ремус, разумеется, сделал это куда более деликатно, чем я сам, но это вовсе не означает, что он оберегает свои секреты с меньшим ожесточением), и после этого все пошло на лад. Но Ремус сам хотел этого. Я – сын его лучшего друга, в этом причина. Однако у Рона и Гермионы не было никаких причин для того, чтобы желать сблизиться со мной, равно как и у всех остальных студентов в замке. В самом деле, с какой стати им проникаться симпатией к нелюдимому и угрюмому незнакомцу? Я не Мальчик-который-выжил, больше нет. А значит, никто не будет просто так набиваться мне в друзья – симпатию надо заслужить. Получается, я сам был неправ, ожидая от них слишком многого и ничего не предпринимая в ответ, вот о чем толкует Дамблдор. Но какое-то глухое раздражение мешает мне признать это. Потому что директор, конечно же, не знает, как больно видеть презрение в глазах Рона, как больно ощущать недоверие Гермионы. Он ни черта не знает, как страшно все испортить, снова, как страшно заглянуть однажды в их глаза, чтобы не увидеть в них ничего.

– Что мешает тебе попытаться, Гарри?

Я не хочу, чтобы они умерли.

– Хорошо. Я попробую снова, профессор.

Дамблдор кивает.

– И не забудь навестить Поппи. Думаю, это мое упущение – то, что ты до сих пор не прошел у нее медицинского осмотра. Боюсь, она просто убьет меня, когда узнает, что с тобой произошло.

Я поднимаю взгляд и вижу, что глаза директора мерцают за стеклами очков.


Глава 36. Не так, как кажется.

– Ах, это просто немыслимо! – колдомедик качает головой и безостановочно причитает, продолжая водить надо мной сияющей белым светом волшебной палочкой. – Уму непостижимо!

Я с беспокойством поглядываю на нее, недоумевая, чем может быть вызвана столь бурная реакция.

– Вот, держи, дорогой. А мне надо переговорить с Альбусом, – с этими словами мадам Помфри вкладывает мне в ладонь какой-то предмет и исчезает в своем кабинете.

Некоторое время я тупо смотрю на захлопнувшуюся дверь, а когда наконец перевожу взгляд на свою ладонь, то не могу удержаться от фырканья: она дала мне шоколадную лягушку. Можно подумать, что я чертов ребенок, разбивший коленку!

Я маюсь от скуки еще где-то минут десять, ожидая возвращения медсестры. Наверное, на кабинет наложены звукоизолирующие чары, так что даже подслушать разговор мадам Помфри с директором не представляется возможным. От безделья я принимаюсь ходить по лазарету, разглядывая громоздящиеся на полках пузырьки с зельями и книги со скучными названиями. «Сто способов применения гноя бубонтера в медицине», «Иглоукалывание как наука», «Шрамы от проклятий: есть ли надежда на исцеление» и тому подобная дребедень. Я уже успеваю отчаяться, когда дверь, наконец, открывается, впуская в палату мадам Помфри, Дамблдора, и, как ни странно, Ремуса, хотя мне доподлинно известно, что по средам у него с утра уроки. Оборотень выглядит непривычно взвинченным и бросает на Дамблдора (ради Мерлина, на Дамблдора!) неприязненные взгляды, а мадам Помфри кажется смущенной, с излишней суетливостью принимаясь перебирать пузырьки с зельями на своем столе. Я против воли напрягаюсь, безуспешно пытаясь избавиться от ощущения, что что-то не в порядке.

– Что? – наконец спрашиваю я. – Почему у вас такие лица, будто вы хотите сообщить, что я смертельно болен?

– Уверяю тебя, мой мальчик, что это не так, – говорит директор. – Поппи сказала, что ты здоров. Просто у нас есть кое-какие догадки насчет происхождения твоих шрамов, и мы хотели бы их проверить. Присядь, пожалуйста.

Я осторожно присаживаюсь на краюшек больничной кровати, не сводя с волшебников тревожного взгляда. Ремус встает сбоку от меня, по-прежнему до ужаса напряженный – разве что воздух вокруг не потрескивает, – а Дамблдор занимает стул напротив, и, задумчиво поглаживая бороду, говорит:

– Видишь ли, Гарри, судя по тому, как выглядят твои шрамы, мне кажется крайне сомнительным, что эти раны тебе нанесло самое обычное лесное животное. Это подтверждает и проверка Поппи: она бы с легкостью смогла устранить их даже спустя столько лет, будь они нанесены животным, не несущим в себе магии, но ситуация гораздо серьезнее. Все говорит о том, что на тебя напало магическое животное, причем раны были нанесены со злым умыслом – а это значит, что атаковавшее тебя существо должно было обладать достаточно развитым интеллектом. Это, а также то, что все, кто видел это существо, предположили в нем волка, навело меня на мысль, что в лесу на тебя напал оборотень.

Краем глаза я вижу, как вздрагивает при последнем слове Ремус.

– Существует очень простой способ проверить это, – продолжает Дамблдор, как ни в чем не бывало. – Дело в том, что все волшебные существа одного вида несут в себе отпечаток одной и той же магической сущности. Сильнее всего она проявляется в крови. Если я прав, тот же отпечаток сохранился и на твоей коже – именно это мешает Поппи залечить шрамы. Сейчас мы собираемся нанести на них особое зелье, приготовленное Северусом, чтобы проверить эту догадку. В его состав входит кровь оборотня, поэтому, если и твои шрамы тоже оставил оборотень, мы это тут же выясним. Ты согласен на этот эксперимент?

Я молча киваю, не в силах противоречить блестящим логическим заключениям директора. Но что-то в ситуации продолжает меня беспокоить. Разумеется, это не страх перед тем, что та история с оборотнем вылезет наружу – в конце концов, это вряд ли уже что-то изменит.

Ремус, понимаю я через секунду. Он выглядит до странности взволнованным, будто ситуация каким-то образом задевает его лично, хотя этого, конечно же, не может быть. На мгновение меня пронзает диковатая мысль: а что, если все оборотни каким-то образом общаются между собой? Я слышал, что-то подобное принято у вампиров. Мог ли Ремус в таком случае беспокоиться за то, что на меня напал один из них? Директор наверняка сказал ему, что тот оборотень был убит. Скорее всего, его тело так никто и не нашел – тот лес казался совсем диким. Может, Ремус когда-то знал его? От этого предположения мне становится не по себе.

Мадам Помфри тем временем достает пузырек с нужным зельем и роняет несколько капель на шрам, начинающийся прямо под ключицей, а затем наклеивает сверху белый четырехугольник пластыря. Некоторое время ничего не происходит, и я слегка расслабляюсь. Но в следующее мгновение по коже прокатывается внезапная боль, словно резанули ножом – от неожиданности я вздрагиваю всем телом. Ощущение длится доли секунды, не больше, и отступает так же мгновенно, как возникло. А затем все начинается. Слишком внезапно, без перерыва на звук и даже на вздох, боль физическая переходит в эмоциональную. Я чувствую это с такой силой, словно сам оказываюсь на месте зверя: охота и запах крови, резкий и настолько близкий, что почти сводит с ума, бешенное желание причинить как можно больше боли, разорвать, уничтожить, и – с того самого мгновения, как все началось, я каким-то образом знал, что испытаю и это тоже, – агония смерти и вызванный ею всепоглощающий ужас. Совсем не так, как умирал когда-то я сам, намного страшнее, потому что оборотень – он хотел жить.

Я не знаю, сколько это длится: минуты, может, часы. А может быть, это что-то совершенно другое, что-то вне времени. Но когда я снова начинаю воспринимать окружающее, то обнаруживаю себя лежащим на полу в больничном крыле, взмокшим насквозь и трясущимся, как в лихорадке. Мадам Помфри вливает мне в рот какое-то отвратительное на вкус зелье, и зрение немного проясняется. При помощи смертельно бледного Ремуса я поднимаюсь с пола, но дрожь в ногах почти сразу же заставляет меня опуститься на кровать. Еще несколько секунд все сохраняют молчание, пока я безуспешно пытаюсь унять лихорадочный стук сердца и совладать с дыханием.

– Что ж, полагаю, мы получили ответ, – наконец говорит директор, демонстрируя мне кусок пластыря, который из белого стал красным. – Это был оборотень, Гарри.

Мадам Помфри согласно кивает:

– То же самое подтверждают и мои обследования. Раны, нанесенные магическими существами – это не шутки, мой дорогой. Боюсь, что я вряд ли смогу чем-нибудь с этим помочь. Может быть, целители из Святого Мунго…

– Все в порядке, мадам Помфри, – сдержанно отвечаю я. – Меня это не беспокоит. Есть ли что-то еще, что я должен знать?

Ремус странно дергается – будто хочет что-то сказать, но передумывает – и отворачивается к окну. Я безуспешно пытаюсь поймать его взгляд до тех пор, пока со мной вновь не заговаривает Дамблдор.

– Вероятно, да, – кивает директор. – Видишь ли, мой мальчик, я долго ломал голову над вопросом о том, как вышло, что ты лишился своей магии. Сперва я относил это на счет твоих родственников, но эта история заставила меня переменить свое мнение. Дело в том, что в какой безнадежной ситуации не оказался бы ребенок-волшебник, его магия всегда стремится защитить его. Возможно – прошу заметить, это всего лишь мои догадки, – во время нападения оборотня именно твоя волшебная сила спасла тебе жизнь, но в результате этого чересчур истощилась, потому что бороться с оборотнем один на один – непосильная задача для большинства взрослых волшебников, я уже не говорю о детях…

Директор еще некоторое время развивает свою мысль, и у меня по крайней мере дважды замирает сердце, когда он подбирается к излишне щекотливым вопросам, поэтому я спешу свести этот неприятный разговор на нет.

– Но в конечном итоге это не так важно, верно? – говорю я. – Причины не имеют такого уж значения, когда ничего уже нельзя изменить.

Директор коротко кивает, и на миг морщины на его лице проступают глубже.

– Мне жаль, что все так вышло, Гарри.

Я пожимаю плечами:

– Не стоит, профессор. Это не ваша вина. И, кроме того, я рад, что остался жив и что никто больше не пострадал. Так что, можно сказать, это история с хорошим концом.


*****

Я все еще испытываю легкую слабость от воздействия зелья, когда иду повидаться с Хагридом. У него как раз начинается очередной урок, но Дамблдор был прав, когда говорил, что надо перестать прятаться. Вероятно, мое положение среди студентов ничуть не улучшится после инцидента за праздничным ужином, но это не повод и дальше скрываться ото всех. Неважно, что Рон не желает меня видеть, неважно, что все, кто был мне когда-то дорог, стали другими и кажутся счастливее без меня – жизнь продолжается.

Да, жизнь продолжается.

Возможно, для того, чтобы понять наконец эту простую вещь, мне не хватало испытать подавляюще безысходного предсмертного ужаса неизвестного оборотня. А может, просто пришло время, потому что два месяца – вполне достаточный срок для того, чтобы смириться. Так или иначе, но когда я принимаю предложение великана присутствовать на очередном уроке УЗМС, я больше не чувствую, что это для меня в тягость.

Опершись на плетень возле опустевших тыквенных грядок, я вдыхаю воздух полной грудью, наслаждаясь ярким солнцем и теплом. Непогода отступила, сдалась на время под яростным напором солнечных лучей. Седые тучи рассеялись, неохотно уступая место по-осеннему блеклому, всему в рваных разводах облаков, небу. Сейчас тепло, гораздо теплее, чем было последние недели, когда замок со всех сторон атаковали дожди и ледяные ветры с гор. Лужи подсохли, а тропинки вокруг замка уже не грозят затянуть ноги незадачливых студентов в ледяную грязь по щиколотку. Хогвартс окунулся в тишину и безветрие, но голые ветви деревьев и оборванные бесконечными ветрами потемневшие листья, в изобилии разбросанные под ногами, слишком отчетливо свидетельствуют о том, что это – лишь короткая передышка перед наступлением настоящих холодов.

Запретный лес темнеет вдалеке голыми стволами. Он стоит особняком, и на фоне беззаботно-светлого неба и играющего солнечными бликами озера кажется одиноким и пустым, как заброшенный дом. Лес будто манит меня к себе, притягивая взгляд, и я смотрю на него до тех пор, пока меня не отвлекает совсем близкий окрик Хагрида.

– П’шел, п’шел! – приговаривает он, подгоняя нескольких крупных горгулий и звеня цепями. Звери подчиняются, степенно переступая мощными лапами. Они похожи на каменных горгулий, которые охраняют вход в директорский кабинет, и все же чем-то неуловимо отличаются. Я думаю, что мог бы и догадаться, чем именно – в конце концов, за эти два месяца я бывал у Дамблдора даже слишком часто.

Студенты принимают горгулий с восхищением, несмотря на острые когти зверей, недвусмысленно поблескивающие сталью, и зубастые, похожие на драконьи, морды.

– Они, того, очень смышленые и покладистые, – говорит Хагрид, останавливая горгулий напротив студентов. – Еще они очень гордые, но если уж кого решат признать своим хозяином, то служат ему всю жизнь. Век у них долгий, и когда хозяин горгульи умирает, она превращается в камень от тоски. Еще горгульи могут охранять какое-нибудь место, если им приказать, и уж никого из чужаков не пропустят, вот так вот. Сегодня надо их как следует выгулять и покормить – они, чай, засиделись уже взаперти.

Студенты сначала чуть нерешительно, а потом смелее подходят к животным, а уже через некоторое время рассыпаются по поляне по двое или трое человек, гладя терпеливых зверей по крупным головам или предлагая припасенные Хагридом угощения. Они ведут себя так, словно совершенно не боятся мощных животных. Хотя, разумеется, они и не должны бояться: это же гриффиндорцы. Сдвоенный УЗМС, пятый курс. Я наблюдаю за ними издалека, чувствуя себя причастным к происходящему и в то же время странно чужим.

Слизеринцы приходят с большим опозданием, спустя где-то четверть часа после начала урока. Это их молчаливый протест, попытка показать Хагриду, что он никуда не годится в качестве преподавателя. Великан рассказывал мне, что чуть ли не каждый год слизеринцы подают коллективное прошение о его отстранении от должности, но реальных поводов у них нет, поэтому ничего они сделать не могут, вот и бесятся. Хагрид уверял меня, что это из-за того, что он полукровка. Но ведь далеко не все преподаватели Хогвартса чистокровные, поэтому для себя я решил, что у слизеринцев просто слишком здоровое чувство самосохранения.

После их появления возле хижины обстановка неуловимо меняется. Хагрид делает вид, что не замечает вызова, горящего в глазах слизеринцев, и преувеличенно беззаботным голосом предлагает им присоединиться к другим студентам, потому что свободных горгулий для опоздавших уже не осталось. Гриффиндорцы смотрят исподлобья, очевидно недовольные такой компанией. Я в который раз задумываюсь о том, что заставило Дамблдора считать, что совмещенные уроки Гриффиндора и Слизерина – хорошая идея.

Я могу точно назвать момент, когда мое присутствие замечает Малфой. Он не начинает глазеть на меня, как Симус Финниган, или перешептываться с однокурсниками, как Парвати с Лавандой, или приглушенно возмущаться, как Рон – Малфой вообще ничем не показывает, что обратил внимание на мое присутствие. Но спина блондина напрягается и становится прямой, будто он проглотил кол, а глаза сужаются, не предвещая ничего хорошего. Я краем глаза наблюдаю за тем, как он что-то коротко говорит Крэббу и Гойлу – отдает приказ? – и умудряюсь не заметить, как одна из горгулий обосновывается у нагретого солнцем плетня всего в нескольких шагах от меня.

Как правило, несложно понять, чего можно ждать от того или иного волшебного животного. Драконы – эта сила, и мощь, и ярость, от которых захватывает дух. Гиппогрифы – гордость и благородство. Тестралы – загадка, от которой веет чем-то холодным и потусторонним, как сама смерть. От сидящей рядом со мной горгульи исходит спокойствие и сдержанная сила, и что-то еще, заставляющее сомневаться в словах Хагрида о том, что эти животные такие уж покладистые. Независимость, понимаю я, отмечая, с каким снисхождением горгулья наблюдает за приближением запыхавшихся студентов: Симуса, Рона, Гермионы и Невилла, который плетется позади всех, с трудом переводя дыхание. Они обступают животное кругом, и Невилл, бросив на остальных короткий смущенный взгляд, сует тушку кролика горгулье прямо под нос. Последняя кажется оскорбленной таким обращением и воротит морду, всем своим видом показывая полнейшее нежелание идти на контакт.

– Ну, ешь, я знаю, что ты голодная, – еще некоторое время уговаривает Невилл, а потом подавленно бурчит: – Ничего не понимаю. Хагрид вроде говорил, что они любят крольчатину...

– Очень интересные животные, правда? – замечает Гермиона. – Жаль, Хагрид не рассказывает подробнее – в учебниках о них ничего нет. Я вообще не знала, что горгульи бывают не только каменными…

– Ну а что еще можно было ожидать от грязнокровки? – презрительно спрашивает чей-то голос.

Разумеется, обладателем голоса является Малфой, который неторопливой походкой направляется к гриффиндорцам в сопровождении своих телохранителей. Гермиона заливается краской, а Рон предсказуемо хватается за палочку.

– Немедленно возьми свои слова назад, Малфой, или я прокляну тебя, – гневно рычит он.

– Ох, расслабься, Уизел. Тебе-то как раз на руку, что твоя подружка – грязнокровка. Кто еще стал бы встречаться с настолько жалким нищим типом, а?

Теперь за палочки хватаются и Симус с Гермионой. Невилл перетаптывается с ноги на ногу, нервно сжимая в руке тушку кролика и с надеждой поглядывая в сторону Хагрида. Но великан довольно далеко отсюда и кажется слишком занятым с горгульей Лаванды, Парвати и Дина,– самой большой и своенравной, – и не замечает намечающейся драки. Я с умеренным интересом наблюдаю за происходящим, предпочитая не вставать на чью-либо сторону, когда спор каким-то диким образом переключается на меня.

– Вы же не думаете, что можете безнаказанно напасть на меня прямо у него под носом? – развязно спрашивает Малфой, кивая в мою сторону.

Я теряю дар речи.

Но гриффиндорцы, кажется, сомневаются – будто действительно считают, что я могу раздавать наказания.

– И что заставило тебя думать, что в случае чего я стану выгораживать тебя, Малфой? – прохладно интересуюсь я.

– О, всего лишь то, что ты уже сделал это в Хэллоуин, – отзывается блондин, изучая свои безупречные ногти. – Вижу, ты понял, что не слишком-то приятно болтаться над полом посреди Большого зала, демонстрируя всем свои уродства. Знаешь, не может не радовать, что у тебя наконец-то появилось чувство самосохранения…

К концу этой глупой речи мне приходится сдерживаться, чтобы не расхохотаться.

– В таком случае, мне придется тебя разочаровать, – с притворным сожалением сообщаю я. – Единственная причина, по которой ты проведешь отработки со своим деканом, а не с кем похуже, заключается в том, Малфой, что за ужином в Хэллоуин у тебя был по-настоящему жалкий вид. Но сейчас ты и правда сказал мерзость насчет Гермионы и заслуживаешь получить за это урок, тебе так не кажется?

Малфой кажется готовым лопнуть от злости, когда Рон приходит к какому-то выводу и снова начинает действовать. Только набрасывается он почему-то не на слизеринца, а на меня.

– Это тебя не касается, Поттер! – гневно выкрикивает он. – Ты можешь жаловаться кому угодно из преподавателей, если пожелаешь, но не лезь в наши дела. Ты ни черта об этом не знаешь.

Я морщусь.

– О, тогда вперед, Уизли, чего ты ждешь? Отвечай на провокации Малфоя, устраивай драки на уроках, получай свои взыскания – мне плевать.

Рон угрожающе сжимает руки в кулаки, но его останавливает Гермиона.

– Он прав, Рон, – тихо говорит она. – Хагрид, конечно, не назначит нам взыскания, но у него могут быть проблемы из-за драки. Малфой только этого и добивается.

Глаза Рона на мгновение расширяются от понимания, а затем принимают совершенно непривычное выражение – презрительное и злобное одновременно, и мне приходится приложить усилие, чтобы не отшатнуться под этим взглядом. Но Рон смотрит на меня всего пару секунд, а затем снова поворачивается к слизеринцу.

– Я предупреждаю тебя в последний раз, Малфой, слышишь? – хрипло говорит он, и что-то в его голосе заставляет меня поверить, что это не просто угроза. – Еще хоть одно слово в адрес Гермионы или вообще кого-нибудь из гриффиндорцев – и я заставлю тебя пожалеть о том, что ты связался с нами. Я не посмотрю на то, какое место занимает твой отец, запомни это.

Малфой высокомерно хмыкает в ответ на это замечание, но уходит, не произнеся ни слова. Некоторое время я стою в остолбенении: это Рон только что умудрился дать отпор главному слизеринскому мерзавцу, даже не хватаясь за палочку? Определенно, что-то в этой вселенной крупно пошло не так… Но прежде, чем я успеваю додумать эту мысль, Рон снова обращается ко мне.

– А тебе, Поттер, я дам бесплатный совет, – заявляет он. – Держись-ка ты лучше подальше от всего этого. Не всегда кто-то из преподавателей будет поблизости, чтобы прийти тебе на помощь. Не думай, что это маленькое представление с Малфоем заставит нас спасать твою шкуру всякий раз, как ты попадешь в неприятности. Пора бы тебе уже понять, что в твоем положении не особенно умно привлекать к себе слишком много внимания – ты знаешь, о чем я говорю.

Я складываю руки на груди и делаю один глубокий вздох, чтобы сдержать ярость. Когда я отвечаю, мой голос настолько холоден, насколько только можно себе вообразить.

– Не стоит утруждаться, Уизли. Малфой давал мне похожий совет, но думаю, я уже достаточно большой мальчик, чтобы самому разобраться, что мне можно, а что нельзя. И я определенно не нуждаюсь в твоей помощи, если тебя это беспокоит.

Некоторое время Рон просто смотрит на меня недоумевающим взглядом, а потом начинает ржать. Я терпеливо жду, когда странный приступ веселья сойдет на нет, а отсмеявшись, Рон произносит:

– Забавная шутка, Поттер. А теперь слушай и запоминай. Не имеет значения, кем ты считал себя, когда жил у магглов. Здесь ты – никто. Поверь, я не хочу тебя задеть этим или унизить, просто говорю правду. И чем быстрее до тебя это дойдет – тем лучше.

Закончив на этой убийственной ноте, Рон берет под локоть остолбеневшую Гермиону и проходит мимо, нарочито сильно задевая меня плечом. Вслед за Роном уходит Симус, копируя жест Рона и ухмыляясь.

Эта последняя мелочь почему-то выбивает меня из равновесия сильнее всего, так, что еще довольно долгое время я могу лишь остолбенело пялиться им вслед, не произнося ни слова. Зато сразу несколько вещей неожиданно встают на свои места. Итак, Рон – негласный лидер среди гриффиндорцев, точно такой же, каким всегда был Малфой для слизеринцев. Каким когда-то был, вероятно, и я сам для своего факультета, с той лишь разницей, что я никогда этим не пользовался. Мне было в тягость, когда другие заглядывали мне в рот, ловя каждое слово, лебезили и лицемерили, превознося мои мнимые достижения – было во всем этом нечто несоизмеримо мерзкое, от чего хотелось немедленно вымыть руки. Для Рона ситуация, вероятно, выглядит совершенно иначе.

– Не бери в голову, – раздается за моей спиной чей-то голос, мгновенно выдирая меня из размышлений. – Скоро им надоест, и они от тебя отстанут. Малфой, да и Рон тоже – они все больше говорят, чем делают. Только тебе и правда стоит постараться больше не переходить им дороги.

Я разворачиваюсь и вижу Невилла, о котором уже успел забыть. Он все еще сидит на корточках перед горгульей, безуспешно пытаясь скормить ей кролика. Животное являет к его стараниям полнейшее равнодушие и с каждой минутой все больше смахивает на своих каменных сородичей – неподвижностью уж точно.

– На самом деле, мне безразлично, о чем они говорят, – я пожимаю плечами и улыбаюсь. – Но все равно спасибо.

Невилл неуверенно улыбается в ответ и нетерпеливым жестом сует тушку многострадального кролика горгулье под нос.

Я закатываю глаза.

– Просто положи.

– А? – Невилл недоуменно моргает.

– Положи перед ней еду и отойди. Она никогда ничего не возьмет прямо из рук. Хагрид же говорил, что они гордые, помнишь?

Он бросает на меня недоверчивый взгляд, но делает, как я и сказал, и отступает на пару шагов в сторону. Горгулья смеряет снисходительным взглядом нас обоих, а затем принимается за еду.

Невилл опирается на плетень рядом со мной, и некоторое время мы молча наблюдаем за животным.

– Как ты узнал? – наконец спрашивает он. – Мы занимаемся УЗМС уже третий год, но никому из нас, как видишь, не кажется столь очевидным, что этого идиотского кролика надо просто положить.

Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что рассыпавшиеся по лужайке студенты и в самом деле испытывают определенные трудности с кормлением горгулий. Во всяком случае, гриффиндорцы, потому что слизеринцы только наблюдают за их стараниями со стороны, высокомерно ухмыляясь: сложно определить, правда ли они знают подход к горгульям, или просто делают вид.

Я пожимаю плечами:

– Не знаю, наверное, интуиция. У моей… у сестры моего дяди жили бульдоги, и один из них обладал похожим характером, так что догадаться было несложно. А что насчет тебя?

Невилл недоумевающее хмурится, и я поясняю:

– Ты сказал, чтобы я постарался больше не переходить дорогу Малфою и Уизли. Ну, после того, что случилось на ужине в Хэллоуин, с Малфоем все более чем очевидно. Но как ты узнал про Рона? Не думаю, что он сам стал бы распространяться про тот инцидент возле теплиц…

– Мерлин, не могу поверить, – выдыхает Невилл, и я понимаю, что ошибся: он ни о чем не знал. – Ты по-настоящему поссорился с Уизли? Я имел в виду совсем другое.

– Эм… Ну, что-то вроде того, – я хмурюсь. – Не сказать, чтобы эта была прямо ссора, но… А что ты имел в виду, в таком случае?

– Я говорил про ЗоТИ.

Теперь моя очередь недоумевать, и Невилл со вздохом поясняет:

– Ну, помнишь, когда ты обошел Рона в том задании с феей? Никто об этом особо не распространяется, поэтому и ты тоже молчи, но у него… как бы пунктик на этот счет. Рон не выносит, когда кто-то оказывается лучше него.

– Тогда… как он в таком случае дружит с Гермионой? Уверен, это не слишком-то помогает самооценке.

– Это уж точно, – хмыкает Невилл. – Но это не совсем то же самое. Гермиона – это Гермиона, мы все видим, сколько усилий она прилагает к тому, чтобы быть лучшей. Ты, – он разводит руками, – совсем другое дело. Извини.

На миг он кажется испуганным тем, что наговорил все это, и я спешу его успокоить.

– Я понимаю, все в порядке. Но не думаю, что Уизли и правда может причинить мне вред. Он уже как-то дал понять, что не считает меня достойным противником, – я не могу сдержать ухмылку при мысли о Роне, пытающемся подражать Малфою. Хотя, конечно, вряд ли он воспринимает собственное поведение именно так.

– Я знаю, каково это, – вдруг говорит Невилл, и неподдельная горечь в его голосе заставляет меня напрячься.

– Что?

– Насмешки, – коротко отвечает он. – Издевательства, нападки… Не думай, что они тебя одного так изводят. На самом деле, в каком-то смысле тебе даже проще – тебе не обязательно видеться с ними каждый день и вместе ходить на занятия.

Я чуть пристальнее всматриваюсь в лицо Невилла, перехватываю его горький взгляд, направленный на смеющихся и шутливо спорящих между собой однокурсников, и замечаю наконец то, что, конечно же, должен был увидеть еще давным-давно. И вероятно увидел бы, если бы не слишком глубоко угнездившиеся воспоминания о тех вещах, которые в этой реальности никогда не происходили на самом деле. Я вспоминаю начало учебного года, и странное поведение Невилла во время того урока ЗоТИ, и последующий поход в Хогсмид, который он пропустил. Потерял разрешение, как он тогда сказал, но теперь я сомневаюсь, что это было правдой – ему ничего не стоило написать домой, чтобы прислали новое, ведь МакГонагалл всегда собирает эти разрешения заранее.

– Пошли, – говорю я, решительно отталкиваясь от плетня и утягивая Невилла за собой.

– А? – его взгляд снова останавливается на мне, становясь более осмысленным. – Ты о чем? У нас же сдвоенный урок…

– Только не говори, что тебе хочется еще час наблюдать рожу Малфоя, – фыркаю я. – Пошли к озеру. Уверен, Хагрид ничего не заметит.

Я направляюсь прямиком к озеру, не оглядываясь. Несколько секунд ничего не происходит, и я думаю, что Невилл решил остаться, но затем он поспешно нагоняет меня, и мы идем нога в ногу. Я привожу его туда, где когда-то любил проводить время с Роном и Гермионой – нагромождение крупных камней надежно скрывает это место от посторонних глаз, и отсюда хорошо видно, как озеро, сейчас отливающее сталью в солнечных бликах, делает последний изгиб перед тем, как врезаться прямиком в чащу Запретного леса. Если приглядеться, то можно увидеть ту самую опушку, на которой нас с Сириусом когда-то атаковали дементоры, но я предпочитаю не вглядываться так глубоко.

Я забираюсь на один из крупных камней, нагретых солнцем, а Невилл останавливается рядом, бездумно глядя на воду.

– Я не понимаю, – через некоторое время говорю я. – Каким образом Рон и остальные могут досаждать тебе? Ты же один из них, в смысле, гриффиндорец.

Невилл качает головой.

– Это не имеет значения. А даже если бы и имело… Знаешь, на самом деле, не думаю, что я и правда гриффиндорец, – он хмыкает, а потом вдруг начинает говорить очень быстро, будто опасаясь передумать. – Я никому не рассказывал об этом, но тебе, думаю, безразличная вся эта чепуха, связанная с факультетами, так что… – он делает глубокий вздох, – в общем, я не должен был попасть в Гриффиндор. Сортировочная шляпа хотела отправить меня в Хаффлпафф, но я уговорил ее не делать этого. Я, наверное, спорил с ней целую вечность. Но ты не представляешь, что было бы с моим отцом: его сын – хаффлпаффец. Думаю, он бы просто умер… Они с мамой оба учились в Гриффиндоре. Хотя я не унаследовал их гриффиндорских качеств. Ну, знаешь, храбрость, мужество и все такое – не думаю, что это мои превалирующие черты.

Я чуть улыбаюсь, вспоминая свои собственные опасения, связанные с выбором шляпы.

– Значит, ты ошибаешься. Сортировочная шляпа никогда не отправила бы тебя на этот факультет, если бы в тебе не было ни капли гриффиндорского.

– Иногда я думаю, что мне и правда было бы лучше в Хаффлпаффе, – продолжает Невилл, будто не слыша меня. – Я постоянно все забываю, а еще бываю до ужаса неуклюжим, да и вообще… Я кошмарен в Трансфигурации и ЗоТИ и совершенно безнадежен в Зельях – даже не представляю, как собираюсь сдавать СОВы по этим предметам. Все это уже стало чем-то из разряда школьных баек, – Невилл болезненно морщится. – Естественно, Рон и остальные не могут упустить случая посмеяться надо мной. Я не хочу сказать, что Рон – мерзавец, потому что это не так. Просто если он может чем-то унизить, то делает это. Не думаю, что он вообще понимает, что кого-то задевает такое обращение.

– Только не говори, что защищаешь его! – негодующе восклицаю я. – Естественно, это мерзко – смеяться над чужими неудачами. Рон в таком случае ничем не лучше Малфоя.

– Лучше, – серьезно возражает Невилл. – Малфой – слизеринец, этим все сказано. Он травит младшекурсников ради собственного развлечения, а его декан во всем его выгораживает. Я ненавижу их обоих – Малфоя и Снейпа. Если бы ты знал их обоих получше, то никогда не выбрал бы для Малфоя такого легкого наказания за то, что он на тебя напал.

Я пожимаю плечами:

– Не думаю, что директор был справедлив тогда по отношению к Малфою. Мне доподлинно известно, что некоторым студентам он спускал с рук и более серьезные вещи.

– Вообще–то, меня это тоже удивило, – согласно кивает Невилл. – Никогда прежде не видел его таким сердитым. Но мы все подумали, что это просто из-за того, что…

Невилл неожиданно краснеет и замолкает.

– Что? – подозрительно спрашиваю я. – Ну, говори! Это ведь касается меня, да?

– Ммм, ну, в общем-то… – мямлит Невилл. – Понимаешь, многие утверждают, что ты у директора, да и вообще у преподавателей, вроде как на особом положении. Это многое бы объясняло.

– А, ты тоже слышал малфоевские россказни, – констатирую я. – Ну, в этом нет ничего нового.

– Значит, это неправда? – уточняет Невилл. – В смысле, все эти рассказы о том, что ты можешь снимать баллы и жаловаться преподавателям на тех, кто придется тебе не по нраву?

– Ну разумеется, это все полнейший бред! Я просто выполняю несложную работу для преподавателей и помогаю в некоторых уроках. Это не значит, что я обладаю теми же привилегиями, что и они, или что учителя мне потакают.

– Но я слышал, как ты обращаешься по имени к профессору Люпину. И ты ходил вместе с ним в Хогсмид.

Я качаю головой.

– Ремус – это другое. Он был близким другом моего отца, поэтому старается опекать меня. Но это не значит, что по моей просьбе он стал бы беспричинно снимать баллы.

Невилл задумчиво морщится.

– Был другом твоего отца? – на его лице медленно проступает понимание. – Ох, я совсем забыл, что твой отец… э… что ты… Мерлин, должно быть, это ужасно! То есть… прости, я не хотел напоминать тебе о… – его голос сходит на нет, и он сокрушенно заканчивает: – Черт, я идиот.

– Да, Невилл, ты идиот, – со смехом соглашаюсь я.

За разговором мы оба не замечаем, как наступает время обеда.

*****

Когда вечером Хэллоуина, спустя довольно долгое время после завершения праздничного ужина, директор вызвал его к себе в кабинет, Снейп был в бешенстве. Тогда он думал, что Альбусу зачем-то понадобилось на ночь глядя обсуждать поведение юного Малфоя, которому, раз уж на то пошло, сам Снейп должен был назначить наказание, а никак не Альбус.

– Это насчет Гарри, – сказал директор. – Я думаю, те шрамы ему оставил оборотень. Ты не мог бы сварить Настойку Сущности, чтобы проверить эту догадку? С кровью оборотня проблем не будет, мы возьмем ее у Люпина.

Не было ничего удивительного в том, что после этого вопиющего заявления ярость Северуса возросла многократно.

Он кипел от гнева все те три бессонные ночи подряд, когда варил проклятому мальчишке чертово зелье. Похоже, это был его крест: часами варить сложные трудоемкие составы для своих ненавистных врагов – он жалел, что это были не яды.

Самым раздражающим было то, что в случае с Поттером работа была еще и совершенно бесполезна: Снейп без всяких зелий мог с абсолютной уверенностью сказать, что шрамы мальчишке оставил кто угодно, но точно не оборотень. О, у Северуса был опыт общения с этими существами – недолгий, к счастью, но впечатлений ему хватило с лихвой. И этого было вполне достаточно, чтобы твердо уяснить одну простую вещь: любой, кто будет настолько глуп, чтобы подпустить к себе оборотня на расстояние укуса – труп. Либо тоже оборотень, но, положа руку на сердце, Снейп мог поклясться, что выбрал бы смерть.

Поттер совершенно точно не был оборотнем – он вполне успешно раздражал Северуса за ужином своим видом, в то время как их учитель по ЗоТИ выл на луну. А это могло означать только одно: он каким-то образом задурил Альбусу голову своими дурацкими выдумками, которые, Снейп не сомневался, содержали эпизоды доблестного сражения мальчишки с оборотнем, а ему, Снейпу, теперь приходится тратить свое бесценное время ради опровержения этого бреда.

Он был по-прежнему зол, когда вручал директору пузырек с зельем.

– Надеюсь, понятно, что мне нужны результаты? – сухо спросил он. – Я хотел бы знать, ради чего тратил свое время.

– Разумеется, Северус, я сообщу тебе о результатах проверки, – был ответ Дамблдора.

А теперь он сидел за столом в своем кабинете, и вот уже полчаса тупо смотрел на кусок проверочного пластыря в своей руке.

Это был кусок красного пластыря – значит, мальчишка не врал.

А это в свою очередь означало, что он выжил после того, как оборотень изорвал его практически на куски – Снейп видел эти шрамы – и при этом не стал оборотнем сам. Альбус что-то говорил про магию, которая защитила мальчишку, но все это было крайне сомнительным: стихийная магия ребенка едва ли могла противостоять агрессивной темной магии оборотня, черпающей силу от луны.

Очевидно, только если речь шла не о Поттере.

И это была очередная странность, касающаяся мальчишки, которой Северус никак не мог найти разумного объяснения.

Впервые он начал ломать над этим голову еще в тот вечер, когда застал Поттера у Люпина, проверяющим сочинения. Его ответ Снейпу был не только дерзким, но и до крайности подозрительным. Мальчишка знал о леггилименции, так? Сложная ветвь влияния на сознание, которую предпочитают не затрагивать в школьной программе. Безусловно, в их школьных учебниках про фей не было ни слова про леггилименцию – Северус специально проверял. Он был уверен, что большинство пятикурсников, да и более старших студентов, и понятия не имели о чем-то вроде этого. Тем не менее, Поттер – да, тот самый Поттер, который был знаком с Магическим миром всего несколько месяцев – совершенно точно знал, о чем говорит. Как, откуда?

И это был не первый раз, когда в поведении мальчишки было нечто странное. Казалось, для маггла он слишком быстро освоился в волшебном замке – пару раз Снейп специально притормаживал в коридорах, только чтобы посмотреть, как мальчишка Поттер застрянет в исчезающей ступеньке по самую лодыжку, но тот, судя всему, обходил их на автомате, даже не задумываясь об их наличии.

И еще это его бесстрашие, которое для Снейпа было глупостью чистой воды. Чего добивался маленький идиот, раз за разом переходя дорогу Драко Малфою? Драко был очень одаренным студентом, для него не составило бы трудности размазать мальчишку сквиба по стенке, но Поттер, казалось, не понимал этого.

«Слишком самонадеян, верно?» – спрашивал Снейпа его внутренний голос, тот самый, который раз за разом находил тысячу сходств между Джеймсом Поттером и его сыном, даже не смотря на то, что последний не был гриффиндорцем, не играл в квиддич и даже не обладал магической силой.

Но за всем этим скрывалось нечто большее, чем просто самонадеянность, это была какая-то запутанная мозаика, и Северусу все не удавалось ее собрать, как ни крути. Это по-настоящему раздражало. Поттер действительно был сквибом и жил с магглами до этого года, так? Разумеется, да, ведь все сходилось просто идеально, по крайней мере, хронологически. Да и едва ли Альбусу был какой-то прок от того, чтобы скрывать информацию о Поттере.

А это означало, что…

Это означало, что мальчишка был далеко не так прост и безобиден – даже если пытался выглядеть таковым. Северус собирался по крайней мере попытаться проверить это, потому что если у него возникали какие-то подозрения, то они редко оказывались беспочвенными.


Глава 37. Квиддич.

На этой неделе я по праву могу собой гордиться: я почти не пропускаю общие завтраки, обеды и ужины в Большом зале, посещаю несколько уроков Хагрида, помогаю профессору Спраут пересаживать растения в оранжереях и ни разу не сворачиваю в другой коридор, завидев на горизонте Рона, Гермиону, Дина или Симуса. Оборвалась какая-то болезненная нить, которая связывала меня с прошлым, и теперь вместо призраков близких людей, чья смерть тяжким грузом лежала на моей совести, я могу разглядеть их настоящих: не слишком знакомых, не всегда приятных, но несомненно живых – и этого достаточно.

Я не слишком часто вижусь с Невиллом, который вместе с остальной частью гриффинорской сборной с головой ушел в подготовку к грядущему матчу, и совсем не вижусь с Ремусом, у которого вдруг появилась куча дел, совершенно не зависящих от меня.

– Уверяю тебя, что справлюсь со всем сам, – говорит он, когда я предлагаю свою помощь. – У тебя и так много забот, не думай обо мне.

Разумеется, после этого заявления я не могу думать ни о чем другом. Я не дурак – я вижу, что что-то не в порядке. И это что-то не заладилось с того случая в Больничном крыле, или еще раньше, когда Малфой подвесил меня вниз головой посреди Большого зала. Мог ли Ремус разочароваться во мне из-за того, что я не дал Малфою отпор? Или это из-за оборотня, который напал на меня и которого в конце концов убила Силенси?

Чем больше я об этом думаю, тем более бессмысленными кажутся подобные предположения. Ремус с самого начала считал меня сквибом, а значит, тот случай с Малфоем просто не мог разочаровать его еще сильнее. Оборотень… даже если Ремус когда-то и знал его, ради Мерлина, он умер более пяти лет назад – глупо горевать из-за этого сейчас.

Имелось у меня и другое предположение, которое заключалось в том, что Ремусу с самого начала было в тягость со мной общаться. Дамблдор вполне мог попросить его присматривать за мной после той аварии, но сейчас, когда я наконец вышел из затяжной апатии, смысл в этом отпал. Я запрещаю себе даже думать об этом, потому что признать эту идею значило бы не просто отказаться от Ремуса – это означало бы, что мой Ремус действительно мертв. Потому что тогда все это оказалось бы предательством, это было бы игрой чужими чувствами и привязанностью – чем-то, на что Ремус, каким знал его я, не пошел бы никогда.

Поэтому я говорю себе, что, быть может, я действительно здесь ни при чем. Возможно, у него и правда какие-то дела. То, что теперь Ремус меня избегает, не обязательно означает, что я потерял и его тоже.

Но как бы там ни было, в каком-то смысле я вновь обрел Невилла. Старого друга, который, конечно, тоже изменился, и в этой реальности на самом деле был куда меньшим гриффиндорцем, чем в моем прошлом. И который, тем не менее, оказался в достаточной мере свободен от предрассудков, чтобы общаться со мной, как с равным, и достаточно доверял мне, чтобы делиться своими проблемами. Главной из которых, к слову, стал грядущий матч по Квиддичу.

Объявления в главном холле развешивают еще с вечера пятницы. «Первый матч сезона! – пронзительно вопит красно-зеленое полотно с изображением летающих по нему из стороны в сторону квиддичных мячей. – Гриффиндор-Слизерин, начало завтра ровно в девять утра, не пропустите!»

Но вся школа и без всяких объявлений в курсе намечающегося события. Студенты как обычно нацепляют на свои мантии всевозможную символику факультетов с лозунгами в поддержку своих команд, в укромных закоулках школы и пустых классах делаются ставки, а команды всюду ходят только в полном составе, чтобы предотвратить покушения на своих игроков со стороны враждебных факультетов.

– Я умру, – горестно сообщает Невилл накануне вечером.

Мы сидим с ногами на широком подоконнике возле библиотеки друг напротив друга, прислонившись к каменной стене. Я выбрал это место, потому что отсюда хорошо видно, как солнце в багряных всполохах опускается за безоблачный горизонт – значит, погода завтра будет ясная, в самый раз для квиддича, – а еще потому, что это нейтральная территория для нас обоих.

– Ага, – легко соглашаюсь я. – Но вряд ли это случится завтра. Брось, Невилл, это всего лишь очередной матч по квиддичу. Как давно ты в команде?

– С третьего курса. Но это не означает, что моя техника за это время хоть немного улучшилась.

– Тебе ни капли не нравится квиддич? – спрашиваю я, от удивления приподнимаясь на руках. – Зачем в таком случае играть?

– Это сложно, – вздыхает Невилл, рассеяно водя пальцем по стеклу. На его лице написано черное отчаяние. – Все дело в моем отце. Он всегда хотел, чтобы я играл в квиддич за сборную, как когда-то играл он сам. Наверное, он каким-то образом уговорил МакГонагалл, чтобы она продвинула мою кандидатуру в команду. Не представляю, как еще я мог бы там оказаться – у меня совершенно точно нет ни малейших задатков ловца.

Он улыбается, будто хочет показать, что для него это не имеет значения, но улыбка выходит болезненной и, дрогнув, исчезает.

– В любом случае, сомневаюсь, что МакГонагалл стала бы слушать кого-нибудь в вопросах, касающихся команды ее факультета, – возражаю я. – На нее обычно сложно повлиять.

– Ты не знаешь моего отца, – невесело фыркает Невилл. – Он - глава чертового Аврората, занимает высокое положение в обществе, состоит в попечительском совете Хогвартса, в конце концов! Ему сложно отказать, уж поверь.

– Так твой отец тоже в попечительском совете?

– Что значит «тоже»? – непонимающе хмурится Невилл.

– Эээ… – я вдруг начинаю чувствовать себя не в свой тарелке под его испытующим взглядом. – Ну, я слышал, что отец Малфоя – также один из попечителей.

– А, ну да, было бы странно, если бы ты об этом не слышал. Малфой так задирает нос по этому поводу, будто бы это на самом деле имеет какое-то значение. На самом деле, это полный отстой – когда твой отец может с легкостью влезать в твои школьные дела.

Невилл подавленно замолкает, я тоже ничего не говорю, потому что, по правде сказать, не имею и понятия, что можно сказать в таком случае. Едва ли я могу похвастаться большим опытом решения семейных проблем – и уж точно не таких проблем, которые связаны с тем, что отец принимает чересчур большое участие в моей жизни. Я встряхиваю головой: мысль о том, что мне куда больше известно о Темных Лордах и методах борьбы с ними, чем о нормальных отношениях в обычной семье, почему-то застает меня врасплох.

– Послушай, – вздыхаю я спустя несколько секунд подавленного молчания, – я уверен, что завтрашний матч пройдет нормально. В конце концов, если бы ты действительно играл так плохо, как говоришь, никто не стал бы держать тебя в команде. И у тебя преимущество перед Малфоем, забыл? Он – капитан, и во время матча ему придется отвлекаться на то, чтобы шпынять своих игроков. Можно использовать это против него.

Невилл пожимает плечами, явно неубежденный, и уже открывает рот, чтобы возразить, когда мы оба вздрагиваем от резкого оклика.

– Лонгботтом!

К нам быстрыми шагами приближается Анджелина Джонсон, и при виде ее горящего гневом взгляда и сжатых кулаков у меня появляется желание спастись бегством. Невилл, судя по его виду, испытывает сходные чувства.

– Невилл, – говорит она уже тише, приблизившись к нам вплотную, – какого черта? Ты находишь это смешным – удирать невесть куда накануне матча? Ты же знаешь правило: перед игрой команда не оставляет своих в одиночестве, риск слишком велик! И тебе лучше других должно быть известно, что у нас нет другого ловца. Скоро отбой, мы думали, до тебя добрались слизеринцы, Рон рвет и мечет. А ты здесь просто прохлаждаешься!

Под сердитым взглядом гриффиндорской охотницы Невилл стремительно бледнеет.

– Рон заметил?

– Все заметили, Невилл! Никто уже не знает, что и думать. Фред с Джорджем сказали мне, где ты, и я с трудом убедила их не выдавать тебя Рону. Сам придумаешь, что ему рассказать. Давай, пошевеливайся, у тебя и так уже достаточно неприятностей!

С этими словами Анджелина хватает Невилла под руку и чуть ли не волоком тащит в направлении гриффиндорской башни. Он на ходу оборачивается, чтобы помахать мне рукой, и последним, что я слышу перед тем, как пара гриффиндорцев скрывается за поворотом, оказывается гневное шипение Анджелины:

– Ради Мерлина, Невилл, ты же не думаешь, что в случае чего Поттер сможет помочь тебе выстоять против слизеринцев? Он и сам-то на ножах с Малфоем. Вы друг друга стоите, черт побери! Скажи спасибо, что я явилась сюда раньше слизеринцев, иначе вам обоим могло непоздоровиться!

Постепенно стихающие крики доносятся до меня еще довольно долго – достаточно для того, чтобы сполна посочувствовать бедняге Невиллу. Некоторое время после этого я продолжаю смотреть в окно, на последние отсветы заходящего солнца, чувствуя странное опустошение. Мне под руку попадается какой-то предмет, и даже в сумерках я узнаю в нем крошечный золотой мячик, похожий на снитч, только без серебряных крыльев – Невилл последние дни таскал его с собой, утверждая, что это помогает ему настроиться на предстоящий матч. Я наугад подбрасываю мячик высоко вверх и безошибочно ловлю, даже в полутьме узнавая его местоположение по свисту рассекаемого воздуха.

Что ж, придется пойти на завтрашний матч – надо вернуть Невиллу то, что принадлежит ему.

И, кроме того, я уже вечность не видел квиддича.


*****

Утром в день игры на улице холодно, от дыхания в воздухе клубятся облачка пара. Трава покрыта синеватым инеем, искрящимся в свете солнечных лучей. Студенты спешат на квиддичное поле, оживленно переговариваясь, их радостное предвкушение можно почувствовать даже на расстоянии. Все вокруг, кажется, вопит о неутомимом противоборстве факультетов, которое возрастает многократно всякий раз, стоит только разговору зайти о квиддиче. У меня рябит в глазах от обилия красно-золотых и зелено-серебряных значков, плакатов и транспарантов. Отовсюду то и дело раздаются фамилии игроков факультетских сборных, которых превозносят одни и мешают с грязью другие.

В общем, все как всегда, заключаю я, с остервенением проталкиваясь сквозь толпу. Ближе к стадиону народу становится столько, что кажется, яблоку негде упасть. Все вокруг смеются, толкаются, кричат, и это вызывает у меня нечто вроде отчаяния, потому что я по-прежнему ненавижу большие скопления народа. В них слишком много деталей, чтобы уследить за всем сразу и почувствовать себя в безопасности. Я жалею, что рядом со мной нет Ремуса. Иди без меня, Гарри, я задержусь – так он сказал. Я поспешно встряхиваю головой, пытаясь изгнать из мыслей образ оборотня, а заодно избавиться от острого чувства обиды. В конце концов, Ремус ничем мне не обязан. И, кроме того, это глупо – испытывать трудности с тем, чтобы добраться до квиддичного поля самому.

Тем не менее, мне кажется, что проходит вечность, прежде чем я, наконец, занимаю место на трибуне среди преподавателей. Директора нет, как и Ремуса, зато деканы факультетов собрались в полном составе, и выглядят при этом крайне взволнованными предстоящим матчем. Я тоже перевожу взгляд на поле, чувствуя себя довольно странно из-за того, что наблюдаю за матчем Гриффиндора с трибун. Но вскоре команды появляются на поле, и я отвлекаюсь от посторонних мыслей. Трибуны взрываются криками, пока игроки занимают свои места, а мадам Хуч произносит приветственную речь и приглашает капитанов пожать друг другу руки.

Малфой и Рон выполняют распоряжение с такими свирепыми лицами, будто надеются сломать друг другу пальцы, а затем раздается свисток, и игроки взмывают в воздух – матч начинается.

Пока остальные занимают свои позиции, Малфой взлетает высоко над трибунами и принимается кружить над полем, высматривая снитч. Невилл поднимается следом, и держится при этом на Молнии не вполне уверенно – мне приходит в голову, что, возможно, это вызвано излишней чувствительностью метлы к мельчайшему прикосновению, которая не всегда играет на руку. Погода стоит безветренная и очень ясная, солнечные блики играют на отполированных до блеска рукоятках метел. Это может весьма затруднить поиски снитча, и Малфой об этом прекрасно знает – он располагается спиной к солнцу, так, чтобы отчетливо видеть все поле, и при должной сноровке ему не спутать блеск крошечного золотого мячика ни с чем другим. Невилл занимает позицию напротив – черт, можно подумать, что он вратарь! – и принимается отчаянно щуриться против солнца.

– …И благодаря слаженной игре своих очаровательных охотниц Гриффиндор открывает счет! – раздается громкий голос Ли Джордана, заглушающий крики гриффиндорских болельщиков.

– Так держать! – с энтузиазмом восклицает сидящая неподалеку профессор МакГонагалл, и мне требуются усилия, чтобы сдержать улыбку при виде раскрасневшейся преподавательницы Трансфигурации.

– Кваффл перехватывает Монтегю! Он прорывается через защиту гриффиндорских охотниц… ох, это был очень грубый ход… и напрямую устремляется к кольцам Гриффиндора. Он замахивается… делает бросок, и… Рон Уизли в сумасшедшем прыжке ловит кваффл, вы посмотрите, Монтегю сделал обманный маневр, но у Уизли прямо-таки феноменальное чутье на такие вещи!

Толпа снова взрывается радостными криками, со слизеринских трибун раздается негодующий свист и улюлюканье.

– Мяч снова у охотниц Гриффиндора! – вопит Ли Джордан. – Алисия Спинет делает пас Анджелине Джонсон, та перебрасывает кваффл Кэти Белл… о, это несомненно, был сокрушительный удар бладжером от Гойла… Надеюсь, что с гриффиндорской охотницей все в порядке…

Кэти выравнивается на метле, рукавом утирает кровь из носа и жестом показывает остальным, что все нормально и она может продолжать. Гриффиндорская сборная с двойным ожесточением продолжает противостоять слизеринцам, а несколько особенно дерзких приемов Фреда и Джорджа находятся уже на грани нарушения правил.

Я сам не замечаю, как втягиваюсь в игру, с живейшим интересом наблюдая за происходящим. Довольно долгое время между командами длится напряженная борьба с прежним счетом, во время которой слизеринские охотники почти не допускают соперников до кваффла, а Рон отбивает несколько сложных голов один за другим, спасая гриффиндорские кольца. Напряжение достигает пика, когда Ли говорит:

– Похоже, Малфой заметил снитч! Он устремляется за ним к противоположенной стороне поля, только взгляните… МАЛФОЙ ПРЕСЛЕДУЕТ СНИТЧ! – во всю мощь легких орет он, и лишь тогда Невилл вздрагивает и устремляется в том же направлении, что и Малфой, лихорадочно осматриваясь в поисках золотого мячика. МакГонагалл рядом со мной издает короткий стон и прячет лицо в руках.

– Но вот Фред… или Джордж Уизли, черт его знает… отбивает бладжер прямиком в слизеринского ловца! Он уклоняется в сторону и теряет снитч! Ловец Гриффиндора Невилл Лонгботтом также прекращает преследование… Кваффл достается гриффиндорским охотницам, счет по-прежнему десять – ноль в пользу Гриффиндора…

Я замечаю, что Рон отрывается от своих колец и бросается к Невиллу, который так и остается одиноким силуэтом маячить на краю поля, в то время как Малфой взмывает на свою прежнюю позицию. Уизли что-то орет, краснея от гнева, а Невилл тем временем съеживается на метле, втягивая голову в плечи, словно стараясь сделаться как можно более незаметным.

– Счет становится двадцать – ноль в пользу Гриффиндора! – орет Ли Джордан под крики трибун. – Пьюси ведет кваффл к гриффиндорским кольцам. Он действует крайне решительно в окружении Крэбба и Гойла, которые мешают охотницам Гриффиндора перехватить мяч… он приближается к незащищенным кольцам Гриффиндора, – в отчаянии продолжает Ли, – а вратарь, кажется, слишком занят разборками с членами своей команды…

В этот момент Рон вскидывает голову и стремглав несется к кольцам, но, конечно же, не успевает.

– Двадцать – десять! – комментирует Ли под гиканье слизеринских болельщиков и сокрушенные стоны гриффиндорцев.

Невилл в этот момент устремляется вверх, занимая позицию неподалеку от Малфоя. С трибун, конечно же, ничего не слышно, но я прекрасно вижу, как двигаются губы Малфоя, наверняка выплевывая оскорбления, и Невилл от его слов попеременно то краснеет, то бледнеет, и в конце концов сдается и возвращается на свою прежнюю позицию, где глаза нещадно слепит солнце. Я по крайней мере дважды вижу вспышку снитча у самых трибун с противоположенной стороны поля, но ни один из ловцов этого не замечает.

С Роном тем временем происходит нечто странное. Он пропускает в гриффиндорские кольца три подачи подряд, хотя они кажутся гораздо легче тех, которые в начале матча он отбивал играючи. Возможно, это связано с тем, что самообладание никогда не давалось Рону легко.

– Двадцать – сорок в пользу Слизерина! – произносит Ли, когда Рон делает знак мадам Хуч остановить игру. – И команда Гриффиндора просит у судьи сделать перерыв.

Команды собираются на некотором отдалении друг от друга и начинают неистово перешептываться. Рон что-то кричит своим игрокам, размахивая руками, как ветряная мельница, слизеринцы держатся более сдержанно. Через минуту мадам Хуч дает свисток к продолжению матча, и команды вновь рассредоточиваются по полю. Невилл снова принимается маячить по правую сторону от Малфоя, а гриффиндорские охотницы начинают стремительное и безжалостное наступление.

Идет уже пятьдесят шестая минута матча, и благодаря блестящим действиям охотников Гриффиндор ведет со счетом сто шестьдесят – сорок, когда Малфой снова замечает снитч. Золотой мячик парит в нескольких футах от земли возле слизеринских шестов, и мне уже кажется, что ловцы пропустят и его, когда слизеринец на полной скорости устремляется в этом направлении. Невилл следует за ним, крепко вцепившись в рукоятку метлы, и его Молния постепенно обгоняет Нимбус-2001 Малфоя. Находящийся в нескольких десятках футов от ловцов Крэбб мощным ударом биты посылает бладжер в сторону Невилла. Бладжер скользит по кривой, и, конечно же, гриффиндорец мог бы уклониться от него, даже не теряя скорости, если бы вовремя заметил маневр слизеринского загонщика. Трибуны замирают в ужасе, даже Ли Джордан ничего не говорит, захваченный моментом. Бладжер задевает плечо Невилла по касательной, тот вскрикивает, и от удара его метла закручивается на месте, стремительно теряя скорость. Малфой выжимает из своего Нимбуса все что можно, а через секунду хватает золотой мячик и взмывает в воздух, победоносно демонстрируя снитч трибунам.

– Малфой ловит снитч, – убитым голосом произносит Ли. – Матч оканчивается со счетом сто шестьдесят – сто девяносто в пользу Слизерина. Спасибо гриффиндорским охотницам за непревзойденную игру – вы лучшие!

Слизеринская команда спускается на землю, ликуя и крича оскорбления в адрес гриффиндорцев. Те плетутся к краю поля сердитые и взмыленные, утирая пот со лба и угрюмо глядя на победителей. Прежде чем команды скрываются в раздевалке, я успеваю заметить, как Фред и Джордж шепчут над кровоточащим носом Кэти какие-то заклинания, бросая в сторону Гойла неприязненные взгляды.

Мне приходится подождать некоторое время, пока с трибун схлынет основная масса зрителей. Болельщики гриффиндорской сборной складывают свои флажки и транспаранты с почти похоронной торжественностью, а затем скорбно и неторопливо движутся в сторону замка. Слизеринцы удаляются с поля взбудораженным зелено-серебряным торнадо, и мне приходит в голову, что они, оказывается, умеют радоваться победам не хуже гриффиндорцев. МакГонагалл спускается по лестнице, поджав губы и старательно избегая торжествующего взгляда Снейпа. Когда в проходах между трибунами становится достаточно просторно, я начинаю пробираться в сторону гриффиндорской раздевалки, сжимая в руке позабытый Невиллом накануне золотой мячик.

Там я застаю уже успевших принять душ и переодеться в школьные мантии игроков, которые, впрочем, не торопятся никуда расходиться. Все они напряженно смотрят в дальний угол раздевалки и едва ли замечают мое появление. Обойдя гриффиндорцев кругом, я понимаю, на что обращено их внимание – у стены стоят Рон и Невилл, и последний безучастным взглядом смотрит в одну точку, держась за поврежденное плечо, в то время как Рон кричит на него во всю мощь своих легких.

– Это был какой-то идиотский бладжер! Он даже не ударил тебя по-настоящему! Тогда какого черта, Лонгботтом? Ты видел, как играла команда? Да мы держались, как проклятые! Этот придурок Крэбб почти сломал Кэтти нос, но она продолжила, черт побери, играть! Мы все из кожи вон лезли, а ты не смог просто сцепить зубы И ПОЙМАТЬ ЧЕРТОВ СНИТЧ РАНЬШЕ МАЛФОЯ ХОТЬ РАЗ В ЖИЗНИ! У тебя же Молния, парень, Молния! Только полный кретин может упустить снитч с такой метлой!

Он останавливается, тяжело переводя дыхание и сверля Невилла взглядом, ожидая ответного слова, взгляда или жеста – чего угодно, что позволило бы обрушить на него всю свою ярость. Невилл молчит и опускает глаза, не желая давать ему этой возможности.

– Оставь его в покое! – восклицаю я, расталкивая гриффиндорцев и приближаясь к Рону. Невилл вскидывает удивленный взгляд, а Рон медленно и угрожающе разворачивается.

– Что ты сказал? – тихо, сквозь зубы переспрашивает он.

– Я сказал, чтобы ты отвалил от Невилла, Уизли. Да, вы продули матч – ну и что? Это всего лишь игра, не более того, – гриффиндорская команда одновременно изумленно выдыхает при виде такого открытого непочтения к квиддичу. – И знаешь что? Ты виноват в проигрыше не меньше Невилла – тебе следовало лучше охранять кольца вместо того, чтобы орать на своего ловца. Вы могли бы выиграть, если бы ты не пропустил те четыре мяча – не самых сложных, между прочим. Подумай об этом.

Рон свекольно багровеет, и я замечаю краем глаза, что остальные гриффиндорцы замирают в напряжении.

– Поттер, еще одно слово в таком ключе – и ты труп, ясно? – рычит он. – Ты не имеешь права указывать, как мне обращаться с моими же игроками. Лонгботтом паршиво играет, и я буду напрямую говорить ему об этом до тех пор, пока он не начнет делать это лучше.

Рон вздергивает подбородок, вызывающе глядя на меня, непоколебимо уверенный в собственной правоте.

– Этим ты не поможешь Невиллу играть лучше, – возражаю я. – Тебе просто хочется на ком-то сорвать злобу, и ты решил, что твой ловец для этого подходит просто превосходно. Разве я не прав? Но страх – дурацкий стимул. И если ты не понимаешь этого, Уизли, то из тебя неважный капитан.

Я успеваю увернуться скорее на инстинкте, потому что совершенно упускаю момент, когда Рон коротко замахивается и выбрасывает кулак вперед, целясь мне в лицо. Это наконец выводит остальных гриффиндорцев из оцепенения. Алисия Спинет вскрикивает, а Фред и Джордж, к моему удивлению, выступают вперед, отделяя нас с Роном друг от друга.

– Успокойся, братец, – говорит один из близнецов, кладя руку Рону на плечо. – Ты, конечно, можешь растереть в порошок Лонгботтома, накричать на меня и Фреда за то, что мы не успели помешать Крэббу с бладжером, и разбить Поттеру лицо. А еще ты можешь натаскать нас вместо этого так, чтобы в следующий раз мы их всех сделали. Что скажешь?

Фред тем временем помогает остолбеневшему Невиллу отлепиться от стены и подталкивает его к выходу из раздевалки.

– Удачный момент, чтобы свалить, – шепотом говорит он. – И не показывайся ему на глаза еще пару дней, чтобы он с досады не превратил тебя в жабу, а потом все будет о’кей. Ты же знаешь, какой наш Ронникин отходчивый парень.

Невилл благодарно кивает и выскальзывает из раздевалки, а я выхожу следом, оставляя гриффиндорскую команду разбираться в причинах позорного поражения самостоятельно.

Мы движемся к замку молча, и глядя на предательски горящие кончики ушей Невилла, я понимаю, что сейчас не самое лучшее время для разговора. Молчание кажется тягостным и подавляющим, и я никак не могу найти слов, которые помогли бы ободрить Невилла. Он действительно играет паршиво, как и говорил, и уверять его в обратном было бы столь же бесполезно, как и винить в провале матча. Я вздыхаю с облегчением, когда мы минуем двери замка, но там Невилл останавливается в нерешительности. Не хочет идти в гриффиндорскую гостиную, где его ждут новые упреки, понимаю я. Тут мой взгляд падает на его левую руку, все еще сжимающую поврежденное плечо, и я неправдоподобно бодрым голосом предлагаю:

– Ну что, двинем в Больничное крыло? Думаю, будет лучше, если мадам Помфри осмотрит твою руку.

Невилл молча кивает, и мы продолжаем идти вперед. Я рассеяно подбрасываю и ловлю золотой мячик, который так и не отдал Невиллу, а он все больше хмурится с каждым шагом, приближающим нас к Больничному крылу.

– Ты не мог бы перестать? – наконец спрашивает Невилл, резко останавливаясь и глядя на меня в упор. – Отдашь мне эту штуку?

Я хмурюсь, в очередной раз подхватывая мячик в воздухе, но затем коротко киваю:

– Отдам. Он же принадлежит тебе. Но только в том случае, если ты перестанешь разговаривать со мной в таком тоне.

– Что, тоже начнешь учить меня, что мне можно, а что нельзя, да? – неожиданно зло спрашивает Невилл. – Ах, ну да, ведь ты только что спас меня от чудовищной расправы, и теперь я должен превозносить своего спасителя! – теперь в его голосе звучит неприкрытый сарказм. – И как я только мог заговорить с тобой без должного почтения? Давай, скажи, что ты думаешь обо мне, скажи, какой я трус, как я паршиво сыграл – я вижу, у тебя всю дорогу прямо-таки язык чешется это сделать!

Я складываю руки на груди, окидывая Невилла внимательным взглядом с головы до ног. Он тяжело дышит, стискивая руки в кулаки, а в его глазах горит вызов.

– Я – не Рон Уизли, – в конце концов говорю я. – Ты не имеешь права вымещать на мне свою злость просто потому, что не смог противостоять ему. Я не сделал тебе ничего плохого. Я не оскорблял тебя, не унижал и ни в чем не винил – в этом все дело? Тебе просто не терпится вызвериться на кого-то, кого ты не боишься до колик? Но я не собираюсь терпеть такого от кого бы то ни было, Невилл. Я не дам тебе повода.

Несколько секунд он кажется по-настоящему пристыженным, и в конце концов говорит:

– Прости. Ты прав. Мне не следовало кричать на тебя. Но знаешь, вся эта ситуация была достаточно унизительна и без твоего вмешательства.

Я со вздохом передаю Невиллу мячик.

– Ладно, может, ты и прав, и мне не стоило лезть не в свое дело. Просто у меня всегда была аллергия на парней вроде Рона Уизли, так что… – я беспомощно развожу руками.

– Тебе не стоило говорить ему… ну, ты знаешь, о том, что он плохой капитан и все такое. Он это запомнит.

Я безмятежно пожимаю плечами:

– Я надеюсь. Возможно, это заставит его хоть немного задуматься. Было бы неплохо, тебе не кажется?

Когда я отдаю Невилла на попечение Мадам Помфри, медсестре хватает двух взмахов палочкой, чтобы определить, что с плечом.

– Это просто сильный ушиб, мой дорогой, – говорит она. – Постарайся быть осторожнее. Все-таки квиддич – слишком рискованный спорт, я всегда это говорила… Вот, возьми мазь и вотри в руку, через минуту будешь как новенький.

Невилл закатывает рукав мантии и принимается втирать мазь в поврежденное плечо, по-прежнему угрюмый и расстроенный. Впрочем, после сцены в коридоре сочувствия у меня поубавилось, так что я холодно наблюдаю за ним, облокотившись о стену у двери.

– О, Гарри, здравствуй, – говорит медсестра, обращая внимание на мое присутствие. Я киваю в ответ на приветствие, и она продолжает: – Как ты, мой дорогой? Насколько я помню, ты не слишком хорошо чувствовал себя в прошлый раз. Шрамы тебя не беспокоили? Они иногда могут побаливать от воздействия Настойки Сущности… Давай-ка я взгляну на них…

Невилл вскидывает на меня любопытный взгляд, мигом позабыв о плече. Из-за этого я начинаю чувствовать себя до крайности неуютно и быстро говорю:

– Не стоит, мадам Помфри. Все хорошо, я прекрасно себя чувствую и у меня ничего не болит. Я совершенно здоров!

Мадам Помфри принимает тот решительный вид, к которому она прибегает всякий раз, стоит кому-либо осмелиться ей перечить.

– Это уже мне решать, молодой человек, – сурово говорит она. – Ну-ка, давайте, поторопитесь. В этом нет ничего страшного.

Я подхожу к одной из больничных кроватей и с неохотой швыряю на нее мантию и рубашку. Мадам Помфри водит возле меня волшебной палочкой, что-то бормоча. Я спиной чувствую настырный взгляд Невилла и напрягаюсь, стараясь не ежиться.

– Внешне все в порядке, – наконец сообщает медсестра, и я с трудом удерживаю готовое сорваться с языка ядовитое замечание. – А как насчет остального, Гарри? Не мучают ночные кошмары, беспокойство, бессонница? Все-таки нападение оборотня – это не шутки! В некоторых случаях, связанных с темномагическими существами, Настойка Сущности, которую мы использовали для идентификации шрамов, может пробудить остаточные воздействия Темной магии – с ними может легко справиться любой профессиональный целитель…

При упоминании об оборотне Невилл издает какой-то странный задушенный звук, и я ожигаю мадам Помфри колючим взглядом, резко перебивая:

– Я же сказал, что нормально себя чувствую! Теперь мне можно идти?

Медсестра поджимает губы и кивает, а я натягиваю одежду и стремительно выхожу из палаты. Краем глаза я замечаю, что Невилл делает попытку подняться и пойти следом, но мадам Помфри останавливает его.

– Подожди, мой дорогой. Я должна убедиться, что твое плечо в порядке...

Она продолжает что-то говорить, но я не слушаю, захлопнув дверь и быстрыми шагами удаляясь от Больничного крыла.

Оказавшись в своей комнате, я срываю злобу на привычно сыплющем колкостями Обероне, но каким-то образом это заставляет меня почувствовать себя еще хуже. Оберон не виноват в том, что мадам Помфри вздумалось испытать мои нервы. Я пробую убедить себя в том, что насуплено замолчавший магический артефакт не может на самом деле испытывать какие-либо эмоции, но это не слишком-то помогает. Я вызверился на Оберона точно так же, как Невилл пытался вызвериться на меня – забавно, что именно я прочитал ему нотацию на эту тему.

– Ладно, извини меня, – сдаюсь я. – Я не хотел тебя задеть. Просто у меня был по-настоящему дурацкий день, ясно?

Слова тяжело падают в звенящую тишину комнаты.


*****

– Поттер!

Резкий оклик заставляет меня остановиться посреди коридора. Я терпеливо жду, когда говорящий приблизится, старательно игнорируя нестерпимое желание потереть лоб. Этим я рискую сделать все только хуже. Я и без того весь в земле и разводах грязи после теплиц профессора Спраут, и единственное, чего мне в этот момент по-настоящему хочется – так это как следует вымыть руки и лицо.

– Профессор Снейп? – я изображаю на лице вежливую улыбку, больше смахивающую на гримасу. – Вы что-то хотели?

Снейп неприятно кривится – подумать только, я и забыл, каким мерзким этот тип бывает вблизи – и окидывает меня презрительным взглядом.

– Хотел, мистер Поттер. Видите ли, в данный момент я занимаюсь приготовлением очень трудоемкого зелья. У меня крайне плотный график занятий, так что думаю, ваша помощь могла бы освободить меня от наиболее… хм… элементарной части работы.

Держу пари, под «элементарной» он подразумевает «неприятную».

– Так вы передумали? – я изображаю удивление. – И что же случилось с вашим нежеланием поручать вашу работу какому-то магглу, слишком тупому, чтобы понять всю возвышенность зельеварения – именно это, кажется, вы говорили как-то раз директору?

– Не вашего ума дела, – коротко сообщает он. – Думаю, я имею не меньше прав воспользоваться вашей помощью, чем другие преподаватели, не так ли?

Я передергиваю плечами.

– Хорошо, я помогу вам, Снейп. Я спущусь в подземелья, как только умоюсь и переоденусь в свежую одежду.

Мне приходится усилием воли подавить поднимающуюся злобу, когда Снейп отрицательно качает головой.

– Я и так потерял достаточно времени на ваши поиски. Мне нужно, чтобы вы приступили к работе немедленно, Поттер, – говорит он с неприятной усмешкой. Я открываю рот, чтобы возразить, но он не дает мне вставить и слова. – И не думайте мне перечить. Если я не ошибаюсь, то вам ведь не за возражения платят деньги, не так ли? Следуйте за мной, – с этими словами он срывается с места в своей обычной стремительной манере, и мне ничего не остается, кроме как двинуться следом.

Кабинет Зельеделия встречает меня привычным полумраком, сыростью и таинственными зеленоватыми отблесками от расположившихся вдоль стен сосудов с заспиртованной мерзостью. На рабочем столе Снейпа едва заметно булькает медный котел с зельем, подвешенный над магическим огнем, на другом столе расположились разнообразные ингредиенты, которые, вероятно, я должен помнить с уроков Зелий. Некоторые из них и вправду кажутся мне смутно знакомыми, но не вызывающими тем не менее никакого желания иметь с ними дело. От витающих в воздухе душных испарений предметы кажутся нечеткими, а дышать становится тяжелее. Мантия липнет к взмокшей от долгой работы в теплицах спине, и я как раз раздумываю, удобно ли будет скинуть ее к черту и остаться в маггловской одежде, когда понимаю, что Снейп наблюдает за каждым моим движением, прямо-таки вперился презрительным взглядом, будто только того и ждет, чтобы…

…снять баллы с Гриффиндора.

Едва мне в голову приходит эта абсурдная идея, как раздражение улетучивается. Снейп – мерзкий тип, да. Но если он решил повеселиться, выводя меня из себя, то я не собираюсь давать ему этой возможности. Он больше не может снимать с меня баллы, теперь это не касается всего факультета, это касается только меня одного. И черта с два ему удастся задеть меня чем бы то ни было.

– Итак, Снейп, вы говорили про какое-то зелье? – резко спрашиваю я. – Думаю, будет лучше, если мы перестанем впустую терять время.

Я испытываю мстительное удовлетворение, замечая гуляющие по его скулам желваки.

– Для вас я профессор Снейп, мистер Поттер, – зло говорит он. – Что, ваши магглы не удосужились научить вас элементарным правилам приличия, пока еще были живы? Или наглость досталась вам в наследство от оболтуса-папаши?

Оплевать почти всех моих родственников в одной реплике – это так по-снейповски, что секунду или больше мне приходится бороться с острым чувством дежа вю. Хорошая попытка, но он, разумеется, не учел, что мне это совершенно безразлично – пустые слова не могут причинить мне боли. Поэтому я лишь покладисто переспрашиваю:

– Профессор Снейп, вы не могли бы перестать переводить мое время попусту и перейти наконец к делу?

Он кривится так, будто съел что-то кислое, но все же кивает в сторону заваленного ингредиентами стола у стены.

– Сядьте туда. Мне нужно, чтобы вы извлекли свежую печень жаброхвоста… нет, двух жаброхвостов, и растолкли панцири сушеных скарабеев в мелкую пыль. Когда закончите с этим, я дам вам новое задание. Приступайте.

Я отправляюсь к столу с полным ощущением, что попал на одну из особенно поганых отработок из богатого арсенала Снейпа, и уже сажусь за стол, когда меня останавливает его резкий оклик.

– Поттер, вы же не настолько тупы, чтобы приступать к работе с ингредиентами без перчаток из драконьей кожи? Так наденьте их сейчас же! И, ради Мерлина, возьмите серебряный нож – вы же не полагаете, что сможете умертвить жаброхвоста голыми руками?

Я вскидываю голову и встречаю его взгляд – немигающий и слишком пристальный, наводящий на мысль, что Снейп ожидает какой-то конкретной реакции на свой выпад. Хочет заставить меня потерять самообладание? Несколько секунд я изучаю его взглядом, прикидывая, чего же Снейп добивается этим представлением. Его нынешнее поведение более чем странно после месяцев упорного игнорирования. Но глаза профессора как всегда непроницаемы, поэтому я сдаюсь и забираю с его стола предложенные перчатки из драконьей кожи.

– О, ну да, – бормочу я, натягивая их на руки по пути к террариуму с жаброхвостами, – как мило с вашей стороны забыть упомянуть с самого начала, что мне придется сегодня кого-то умерщвлять…

Снейп фыркает, не скрывая недовольства, а затем хищно склоняется над котлом и углубляется в работу.

Это оказываются чертовски долгие три часа, в течение которых меня так и подмывает опрокинуть проклятый котел на Снейпа, разобравшись таким образом одним махом и с профессором, и с его зельем. Он не переставая критикует каждое мое действие, поражая невиданной изобретательностью в области оскорблений. Тем временем за печенью жаброхвоста и скарабеями следует нескончаемое множество ингредиентов, на которые едва ли можно взглянуть без содрогания. Снейп так и сыплет под руку едкими замечаниями, вроде:

– Поттер, я же сказал, что кости надо растереть в мелкий порошок, без крупинок. Вы так тупы сами по себе, или это наследственность?

Или:

– Измельчить, Поттер! Я говорил измельчить, а не раздавить! Даже ваш отец не был столь тупоголовым. Как я вижу, у вас налицо недостаток не только магических, но и умственных способностей.

А еще:

– Как можно быть таким слабоумным? Первокурсник справился бы с этим заданием лучше вас!

Уже бьет отбой, а Снейп все не отпускает меня восвояси. В глазах у меня к этому времени все расплывается, а от запахов испарений зелья и разнообразных ингредиентов начинает тошнить. Довольно скоро я серьезно задумываюсь, почему бы Снейпу и правда не привлечь к этому делу какого-нибудь первокурсника? Ну ладно, скорее всего, тут он преувеличивает, и первокурсник сработал бы еще хуже, чем я, но любого четверокурсника-слизеринца он мог бы пригласить сюда с чистой совестью. Очевидно, Снейп не стал бы просить меня о помощи, только чтобы насладиться моим бесценным обществом, как не стал бы делать это лишь для того, чтобы вдоволь поиздеваться – это слишком мелко даже для него. Каковы, в таком случае, его мотивы?

Едва я задаюсь этим вопросом, как происходит сразу несколько вещей. Снейп бросает на меня короткий взгляд, а затем взмахивает палочкой в сторону стола, заваленного ингредиентами, и говорит:

– Акцио, плод асмериса!

Он еще не успевает договорить слова заклинания до конца, когда я срываюсь с места и одним слитным, стремительным движением перемещаюсь к книжному шкафу таким образом, чтобы хоть немного укрыться за выступающей стенкой. Тем временем асмерис – округлый, зеленоватый плод, похожий на недозрелый лимон – поднимается в воздух, подчиняясь силе заклинания, а в следующую секунду взрывается, рассыпая повсюду брызги ядовитого сока. Снейп ставит щит с такой скоростью, будто начал готовить его еще заранее. Когда все заканчивается, я выхожу из-за своего укрытия, охваченный невероятным бешенством. Любой дурак знает, что к листьям асмериса, а в особенности к его плодам, ни в коем случае нельзя применять заклинания – специфическая магия растения слишком нестабильна и на любое воздействие посторонней магии может среагировать взрывом. Не слишком-то хороший исход, если учесть, что сок асмериса весьма ядовит – теперь он с шипением разъедает поверхности, на которые попал. Я перевожу негодующий взгляд на Снейпа и обнаруживаю, что он абсолютно спокоен.

– Хорошая реакция, Поттер, – негромко произносит зельевар. – Даже, я бы сказал, феноменальная.

– Какого черта вы творите? – в бешенстве ору я. – Вы едва не убили меня! Кто из нас двоих здесь преподаватель? Вы, а не я, должны были предвидеть это!

– Не драматизируйте, – отмахивается Снейп. – Вашей жизни ничего не угрожало. Эта… хм… субстанция вообще безвредна для человека.

– Да уж конечно, безвредна! По вашей милости я мог получить тяжелейшие ожоги, а если бы кислота попала на глаза…

– Поттер, а откуда вам, собственно, обо всем этом известно? – медленно, даже лениво спрашивает он.

Я захлопываю рот и в неверии смотрю на него.

– Снейп. Эта дрянь проела каменный пол. Нетрудно представить, что было бы, если бы в тот момент на этом полу стоял я, вы так не считаете?

Снейп изучает меня внимательным взглядом, а затем медленно кивает:

– Возможно. Вы можете идти, Поттер. На сегодня все.

– На сегодня? – недоверчиво переспрашиваю я. От нехорошего подозрения в голове даже как-то проясняется, и я зло продолжаю: – Снейп, я не имею понятия, зачем вам это нужно. Но черта с два я стану помогать вам с вашими зельями, если вы будете покушаться на мою жизнь. Вы можете идти с претензиями к Дамблдору или к кому угодно еще, мне плевать.

Взгляд Снейпа делается холодным и жестким, когда он сухо произносит:

– Что ж, очень жаль, что вы так решили, Поттер. Поскольку в этом случае профессор Люпин не получит своего зелья – он нездоров, как вы знаете, и ему надо пить это специальное зелье каждый месяц. Но, в конце концов, Люпин сможет обойтись и без него, я договорюсь обо всем с директором. Можете быть свободны.

Он поворачивается ко мне спиной, показывая свою полнейшую незаинтересованность, хотя я знаю, что он притворяется, чертов ублюдок. Зачем-то я ему все-таки нужен, если он пошел на этот шантаж – а это именно шантаж, никаких сомнений. Но даже зная это, я понимаю, что не могу поставить под угрозу Ремуса: оборотень действительно нуждается в ликантропном зелье, без которого каждая его трансформация превращается в ад. Неужели я стану рисковать такой важной вещью из-за какой-то идиотской придури Снейпа, что бы он там себе ни задумывал?

Поэтому, взвесив все «за» и «против», я придаю лицу безэмоциональное выражение и спрашиваю ровным голосом:

– Когда мне прийти в следующий раз, профессор?

Снейп стоит ко мне спиной, но не надо видеть его лица, чтобы знать, что он самодовольно ухмыляется.

– Приходите завтра в это же время или раньше. С основой для зелья покончено, но до готовности остается еще два этапа. Не удивлюсь, если вы ничего не запомнили, Поттер, но я упоминал, что это до крайности трудоемкое зелье. Вы же не думали, что сложное зелье можно сварить за какие-то часы?

Я вспоминаю Оборотное зелье, которое на далеком втором курсе мы с Роном и Гермионой варили черт знает сколько времени, и, покачав головой, молча вываливаюсь из кабинета.

Приятная прохлада подземелий освежает и будто бы разгоняет скопившиеся в голове душные испарения. Я прохожу пару коридоров и сворачиваю за угол, желая убраться от кабинета Снейпа как можно дальше, и только там позволяю себе привалиться к стене, борясь со слабостью и головокружением. Я стою там довольно долгое время, но окончательно в голове проясняется, когда я улавливаю чьи-то приглушенные голоса.

– Ты уверена, что мы идем в правильном направлении? По-моему, слизеринцы обычно приходят в Большой зал совсем с другой стороны…

Я краем глаза выглядываю из-за углубления в стене, пытаясь обнаружить источник звука, но вижу лишь пустой коридор.

– Мне прекрасно об этом известно! Но нам придется пройти в обход по этому коридору, если ты не желаешь выйти прямиком к кабинету Снейпа. Не думаю, что мои Дезиллюминационные чары настолько хороши, чтобы провести его, а если он нас застукает…

Голос неожиданно прерывается. Теперь, зная, что искать, я могу заметить в темноте две фигуры – едва различимые, просто чуть более плотные, чем все окружающие тени. Однако теперь мне совершенно точно ясно, кто скрывается под чарами.

– Что? Почему ты вдруг… – более громко начинает первый голос, но его перебивает трагический шепот.

– Тссс! Здесь кто-то есть.

– Ты уверена?

– Да, Рон, я уверена, так что заткнись!

Оба испуганно притихают в напряжении. Понимая, что ситуация стремительно принимает характер комичной, я выхожу из своего укрытия и смотрю прямиком на них.

– Снова ты! – обвиняющее восклицает Рон, и эхо его голоса гулко разносится по подземельям.

– Рон, прошу! – шепотом умоляет Гермиона, но тот не обращает на нее никакого внимания.

– Что ты делаешь в подземельях после отбоя? – требовательно спрашивает он.

– Могу спросить вас о том же, – с усмешкой отзываюсь я. – И кстати, не могли бы вы уже снять маскирующее заклинание, а то не слишком-то удобно разговаривать с рябящим воздухом.

Через пару секунд чары спадают, открывая моему взору бледную от нервов Гермиону, сжимающую в руке волшебную палочку, и красного от возмущения Рона.

– Так что ты здесь делаешь? – повторяет он свой вопрос.

– Возвращаюсь от Снейпа, которому требовалась моя помощь с зельем, – прямо отвечаю я. – Теперь ваша очередь. Итак, что староста Гриффиндора и ее приятель делают в слизеринских подземельях после отбоя и почему они так не желают быть застуканными, что прибегли к сложным маскировочным чарам?

Гермиона отчего-то вспыхивает, а Рон направляет волшебную палочку на меня, задыхаясь от ярости.

– Да как ты только посмел высказать такие грязные предположения, ты, скользкий, никчемный, отвратительный…

Ох, вот оно что.

– Остынь, – вздыхаю я, мягко отводя его руку в сторону. – Я не имел в виду ничего такого, потому что для... кхм… для того, о чем ты подумал, вы едва ли поперлись бы в подземелья, верно? Я думаю, что вы двое задумали что-то не слишком безобидное, возможно, пытаетесь что-то выяснить втайне от учителей. Это как-то связано с теми книгами, которые вы искали в библиотеке?

– Разумеется, нет, – сердито говорит Гермиона, но мне хватает одного короткого взгляда на упавшую челюсть Рона, чтобы убедиться в собственной правоте. – На самом деле, Рон так разозлился, потому что… потому что мы действительно искали уединенное место, чтобы побыть вдвоем.

Эта ложь явно дается ей нелегко, но голос Гермионы остается твердым.

– Не думал, что кто-то стал бы рисковать из-за подобного значком старосты, – с сомнением протягиваю я.

– Ты не посмеешь никому сказать! – предупреждающе говорит Рон.

– Ну, если вы согласитесь наконец ответить, чего пытаетесь здесь найти на самом деле, – нагло начинаю я, – и ваши доводы покажутся мне достаточно вескими, то я не стану ни о чем…

– Тихо! – шепотом перебивает Гермиона. – Сюда идет кто-то еще.

Прислушавшись, я тоже различаю чьи-то стремительно приближающиеся шаги. Рон и Гермиона цепенеют, панически переглядываясь. Не раздумывая ни секунды, я хватаю обоих за руки и, повернув ручку висящего на стене факела в нужную сторону, заталкиваю друзей в открывшуюся нишу, которая ведет в один из тайных проходов Хогвартса. Он оканчивается, если мне не изменяет память, где-то возле кабинета Заклинаний. Едва стена задвигается обратно, как из-за поворота вылетает Снейп. Он скользит по мне безразличным взглядом и принимается оглядываться вокруг, напоминая охотничьего пса, учуявшего дичь. Так ничего и не обнаружив, слизеринский декан снова разворачивается ко мне.

– Поттер! Кто был здесь с вами только что? – требовательно вопрошает он. – С какого они факультета?

Я позволяю себе откровенно насмешливый взгляд.

– О чем это вы, профессор Снейп? Как видите, кроме меня здесь никого нет.

– Не мелите ерунды, – раздраженно перебивает он. – Я слышал голоса. Или вы настолько слабоумны, что имеете привычку разговаривать с самим собой в полный голос?

– Ну да, так оно и есть, – нагло подтверждаю я. – Приятно, знаете ли, время от времени поговорить с умным собеседником.

Снейп наклоняется ко мне вплотную с искаженным от гнева лицом, и глаза его настолько черные, что кажутся начисто лишенными радужки, когда он шипит:

– Не играй со мной, Поттер. Ты что-то прячешь, я знаю. И буду наблюдать за тобой до тех пор, пока ты не допустишь ошибку – а ты допустишь ее, я в этом совершенно уверен. Поэтому отныне и впредь настоятельно рекомендую следить за своим языком, чтобы не нажить себе неприятностей.

Через секунду перед моими глазами проносится черный вихрь мантии, а затем Снейп бесследно растворяется в темноте коридора. Дневная усталость и этот неожиданный разговор оставляют странный осадок нереальности произошедшего, и я несколько раз встряхиваю головой, пытаясь изгнать так и звенящее в ушах «ты что-то прячешь».

– Откуда он… да что я, по его мнению, могу скрывать? – возмущенно спрашиваю я в темноту, но не нахожу ответа.


*****

– Профессор Дамблдор, вы хотели меня видеть? – спросил Ремус Люпин, стоя на пороге директорского кабинета.

День выдался солнечный, и яркие блики так и плясали на всевозможных блестящих и вертящихся приспособлениях, которых в кабинете Альбуса Дамблдора было множество. Окна с деревянными ромбовидными перекрытиями были чуть приоткрыты, и вместе со свежим воздухом в кабинет врывался далекий гул с квиддичного поля. Ремус желал быть сейчас там, болея за гриффиндорскую сборную, но он знал, что на трибуне преподавателей вместе с остальными был и Гарри. И, кроме того, следовало покончить с этим разговором как можно скорее.

Дамблдор кивнул на кресло перед своим столом, и, когда Ремус занял предложенное место, сомкнул кончики пальцев и заговорил в официальной манере:

– Боюсь, что не могу принять сейчас ваше заявление об отставке, профессор Люпин. Контракт подразумевает, что вы должны отработать хотя бы до конца учебного года, поскольку я не смогу найти нового преподавателя сейчас, и, кроме того, студентам будет нелегко приспособиться к новой программе. Я думал, мы обсуждали это еще в самом начале, и вы согласились удовлетворить мою просьбу, приняв все сопряженные с этим решением неудобства.

Ремус почувствовал поднимающуюся в груди волну столь несвойственного для себя гнева, но усилием воли подавил ее, чтобы спокойно возразить:

– Это было до последних событий. Теперь я не считаю свое присутствие здесь необходимым. Я… – голос оборотня дал слабину, дрогнув, и он вдруг почувствовал себя не уверенным в своих решениях преподавателем, а потерянным студентом, вновь не знающим, как поступить. – Я согласился на это ради Гарри, Альбус, вы же знаете. Вы говорили мне, что он нуждается в помощи, только поэтому я согласился занять этот пост. Но теперь, когда мы оба знаем правду о том, через что ему пришлось пройти, когда он сам знает эту правду, как я могу находиться рядом с ним?

– Теперь Гарри тем более нуждается в том, чтобы рядом с ним был близкий человек. После всего, что нам удалось выяснить, многое в его восприятии может измениться. Он всегда был настроен… против магии. Возможно, сейчас, узнав о том, что магия когда-то спасла его жизнь, Гарри изменит свое мнение. Я очень на это рассчитываю. Сын Поттеров заслуживает того, чтобы остаться в мире магов, и наша задача – помочь ему понять это. Я хочу, чтобы ты попытался убедить его принять наконец волшебство в свою жизнь.

– Вы действительно считаете, Гарри будет благодарен магии? – спросил Ремус, улыбаясь насмешливо и горько одновременно. – Будет благодарен ей, даже зная, что чудовище, едва не убившее его в том лесу – тоже порождение магии? Он слишком широко мыслит, чтобы видеть одну из этих вещей и не видеть другой. А какое, по-вашему, он примет решение, когда узнает правду обо мне?

Брови Дамблдора сошлись на переносице.

– Он не должен узнать о твоей болезни, – коротко сказал директор.

Ремус вновь почувствовал гнев, как тогда, в Больничном крыле.

– Почему? – возмущенно спросил он. – Почему вы считаете, что Гарри не имеет права знать? Нечестно скрывать это от него теперь, зная, что ему довелось пережить. Потому что он все выяснит, рано или поздно. Он выяснит правду, как Джеймс, в самый неподходящий момент, и тогда все станет только хуже. Гарри будет хуже, Альбус. Я не имею права так рисковать. Мы должны были рассказать ему обо всем тотчас же, как получили результат проверки, чтобы он сам выбирал, как ему быть дальше – это было бы куда честнее.

Дамблдор покачал головой, не соглашаясь.

– Я не считал это разумным тогда, и не считаю теперь, – негромко сказал он. – Гарри сильный, мы оба знаем об этом. Куда более сильный и стойкий, чем был Джеймс в его возрасте, чем любой другой подросток, которого я когда-либо встречал. Но и у сильных есть свои пределы. Зная, что ему довелось пережить по вине того безымянного оборотня, я не думаю, что он принял бы правду с легкостью. Ты хотел бы пойти на этот риск?

Ремус задумался. Хотел ли он, чтобы Гарри узнал правду о нем? Он впервые увидел проблему с этой стороны, как вопрос своего собственного желания или нежелания, а не вопрос благополучия Гарри. Потому что когда речь шла о Гарри, все было просто: мальчик имел право знать, кто скрывается под маской старого друга отца. Он имел право знать о темной, позорной сущности Ремуса, которая показывала свое лицо каждое полнолуние. Он имел право знать, что Ремус не такой, как все остальные волшебники, что Ремус может быть опасен, может не контролировать себя, может даже убить, если не уследить за ним. Гарри должен был знать обо всех этих вещах и самостоятельно решить, может ли он преодолеть страх перед оборотнями после всего, что пережил. Иное было просто нечестно по отношению к Гарри.

Но сам Ремус… Хотел ли он, чтобы Гарри знал правду? В самой постановке вопроса было что-то невыносимо эгоистичное, такое, что первым побуждением оборотня было запретить себе даже думать об этом. Потому что правда заключалась в том, что если Гарри узнает его тайну, он, разумеется, ни за что не поймет… Он испугается, возненавидит его… Это больше, чем Ремус готов был выдержать, потому что успел привязаться к мальчику. Гарри был очень умен, временами зол, циничен и беспощаден, но никогда эти эмоции не были направлены на самого Ремуса. К нему Гарри относился со странным трепетом, очень бережно, так, как Ремус, конечно же, не заслуживал. Если бы Гарри знал правду, то отвернулся бы от него с величайшим отвращением.

Возможно, это было бы не так плохо. Ремус был уверен, что Гарри не раскрыл бы его тайны никому другому, в нем было слишком много от Лили, чтобы пойти на подобную подлость. С другой стороны, Ремус до сих пор не был уверен, что по-настоящему нужен Гарри: мальчик редко бывал с ним откровенен, никогда не делился своими проблемами и не обсуждал ничего, что его по-настоящему волновало. Никаких личных тем. Иногда Ремусу казалось, что Гарри вообще никто не нужен. За время их знакомства оборотень привык, что мальчик мог терпеть возле себя людей, мог даже наслаждаться их обществом, но не было похоже, что Гарри когда-либо нуждался в других людях, и в Ремусе в том числе.

Но та главная, эгоистичная часть правды заключалась в том, что сам Ремус нуждался в Гарри по-настоящему. После окончания Хогварста, после смерти Сириуса, Лили, Джеймса, после отъезда Питера (он даже не написал ни разу с тех пор, как уехал), для Ремуса наступили тяжелые времена. Это была бесконечная череда пепельно-серых дней, причина, цель и смысл которых сводился к единственному слову – выживание. Быть оборотнем нелегко всегда, еще тяжелее – после новых законов Министерства об оборотнях, и совершенно невозможно быть оборотнем с разбитым сердцем. Ремус думал, что умер еще четырнадцать лет назад, когда упал, содрогаясь от рыданий, на свежую могилу Джеймса, да так и не поднялся с нее живым – остался там. Странно, но рядом с Гарри он словно начинал жить снова. Не только потому, что видел, каждое мгновение видел Джеймса сквозь более жесткие и закрытые черты Гарри. Не только потому, что Мародеры словно оживали в каждой новой захватывающей дух истории, которую Ремус рассказывал сыну своего мертвого друга. Было здесь что-то еще, что-то, никак не связанное с Джеймсом и Лили, с Мародерами и вообще с прошлым. Это было что-то, касающееся лишь самого Гарри. Ремусу хотелось заботиться о нем, даже если сам Гарри, казалось, не слишком-то в этом нуждался. Ему нравилось, как мальчик беспокоился о нем, когда он бывал слаб после полнолуния – словно был его близким родственником, кем-то, кому не все равно. Ему нравилось, что Гарри ни разу ничего не сказал по поводу его поношенной одежды – словно не замечал этого или ему просто не было до этого дела. И порой Ремус даже думал, что, возможно, Гарри мог бы с той же легкомысленностью отнестись и к его истинной сущности. Разумеется, это было до того, как он узнал правду о тех ужасных шрамах. Он так и сказал Альбусу, это было ДО того, черт подери. Однако теперь оказалось, что все, связанное с оборотнями, касалось Гарри куда больше, чем можно было предположить.

Так что это было вопросом доверия, вопросом честности, справедливости, совести и чего угодно еще, но только не вопросом желаний самого Ремуса.

– Но мне придется, Альбус, рано или поздно, – сказал он в конце концов. – Дело не в моих желаниях, а в действительности. Сколько я смогу скрываться от него, прежде чем он сложит все знаки воедино и выяснит правду сам?

– Ты беспокоишься об этом? – директор чуть улыбнулся. – Мой дорогой мальчик, когда ты согласился на эту работу, тебя совершенно не волновало, что твою тайну может выяснить любой другой из сотни проживающих в замке подростков-магов. Но при этом ты волнуешься о том, что правду вычислит Гарри?

Он протянул оборотню вазочку со сладостями, но тот решительно отверг ее и возразил:

– А вы сомневаетесь в этом? Я знаю Гарри достаточно хорошо, чтобы предсказать вам, что он догадается. Он слишком хорошо подмечает детали, чтобы можно было допустить иное. Тогда он почувствует себя преданным, – Ремус заговорил быстро и взволнованно, – и никогда не поверит мне снова. Разве это не чересчур для него, Альбус? Он и так потерял уже слишком многое по вине оборотней. Он потерял почти всю свою волшебную силу, потерял доверие к людям и открытость сердца – неужели вы считаете, что этого мало?

На секунду лицо старого волшебника исказила маска вины, и это потрясло Ремуса. Ему подумалось, что сейчас Дамблдор поддастся, согласится с уверениями Ремуса, и тогда все, возможно, будет ничуть не легче, зато гораздо правильнее, чем сейчас. Но вместо этого старый волшебник прикрыл глаза и коротко сказал:

– Я не считаю, что виной всему этому явилось то нападение в лесу. Несомненно, были… и другие причины.

Было в виноватом голосе Дамблдора что-то такое, от чего оборотню на миг сделалось жутко. Что-то, заставляющее подозревать, что Ремус, возможно, с самого начала неправильно понимал все, происходящее с Гарри.

– О чем вы говорите? – спросил он. – Есть что-то важное, чего я не знал о нем? Вы расскажите мне, Альбус?

Директор покачал головой.

– Не думаю, что имею на это право – это не моя тайна. Тебе лучше спросить обо всем у самого Гарри. Скажу только, что у него есть свои причины быть независимым и не доверять людям.

Оборотень уходил от Альбуса Дамблдора с тяжелым сердцем. Он не мог поверить, что было что-то еще. Кроме той аварии и потери близких родственников, кроме нападения оборотня и лишения большей части магических способностей, кроме переезда в Хогвартс и сопряженных с этим переживаний в жизни Гарри было что-то еще, не менее болезненное, судя по словам Альбуса. И именно это «что-то» упорно заставляло директора считать, что Гарри нуждался в поддержке Ремуса, даже если очевидные факты говорили об обратном. Но было ли достаточно слов директора, чтобы и дальше выполнять его поручения?

Ремус решил, что ему нужно доказательство от самого Гарри. Если мальчик сам каким-то образом даст понять оборотню, что нуждается в их дружбе, тогда Ремус прекратит сопротивляться воле директора. Тогда он продолжит завоевывать доверие Гарри и скрывать от него свою темную сущность, раз уж Дамблдор в действительности считает это необходимым.

Но без этого доказательства он не пойдет на такую ложь.

В конце концов, это было чем угодно, но только не вопросом его собственных желаний.


Глава 38. Аконитовое зелье.

После того вечера, когда Снейп в открытую дает мне понять о своих подозрениях, я становлюсь форменным параноиком. Потому что, конечно же, полным ребячеством было настолько увлечься наведением мостов со своими старыми-новыми друзьями, работой в Хогвартсе и всем остальным, чтобы позабыть о всякой осторожности. И уж конечно, дотошному типу вроде Снейпа ничего не стоило сопоставить некоторые последствия моей неосмотрительности между собой, чтобы обзавестись подозрениями.

Еще много лет назад в Литтл-Уингинге я решил, что никому не позволю узнать правду о своей магии и своем прошлом. Я слишком хорошо помнил, с каким чувством волшебники смотрят на кого-то, чьей магической силы вполне хватило бы, чтобы в один миг сравнять с землей небольшой город. Уже в Хогвартсе, занимаясь поисками информации о смерти отца и Сириуса, я узнал, что этот новый Магический мир куда осторожнее в вопросах власти. Здесь под запретом любая магия, которую нельзя назвать однозначно светлой, Министерство отслеживает каждый шаг Темных существ, вроде оборотней, вампиров и великанов, а из Запретной секции Хогвартса бесследно исчезли все по-настоящему опасные книги. Власть боится появления Темных волшебников. Магический мир слишком привык к годам мира – настолько, что Министерство готово пойти на что угодно, лишь бы так оно и продолжалось. Поэтому меньшее, чего я могу желать в таких условиях – так это привлечь бдительный взор властей к своей скромной персоне.

Так что нет ничего странного в том, что после предупреждения Снейпа я начинаю действовать со всей возможной осторожностью. Я словно возвращаюсь на несколько месяцев назад, когда Дамблдор только привел меня в этот новый, незнакомый Хогвартс, и я осторожно ощупывал почву перед каждым своим шагом, страшась допустить ошибку. И это становится единственным, что помогает мне выдержать массированную атаку Снейпа, которая начинается на следующий же день.

Пожалуй, это выглядит, как совместная работа. Неважно даже, что Снейп следит за мной краем глаза, что бы я ни делал, постоянно пытается подловить на какой-нибудь мелочи и беспрестанно сыплет оскорблениями. Такой у Снейпа характер, это знают все. Даже Дамблдор не задает вопросов, потому что, конечно же, ему прекрасно известно об «особом зелье для Люпина», которое надо варить непременно каждый месяц. Возможно, он вскользь упоминает о недомогании профессора ЗоТИ при ком-то из преподавателей, так что никто из них не удивляется тому, что я целыми днями прозябаю в слизеринских подземельях вместо своей привычной работы у Хагрида или в теплицах Спраут. И только мне, да самому слизеринскому декану известно, что на самом деле все наши встречи сводятся к негласному противостоянию, невидимой войне, которая обостряется день за днем, в которой я пытаюсь защитить свои тайны, а Снейп… ну, вероятно, Снейп пытается просто избавиться от скуки.

Я ввязываюсь во все это из-за беспокойства о зелье Ремуса только отчасти. Другая часть правды состоит в том, что мне важно понять, что Снейпу удалось выяснить за все это время – наблюдая исподволь, подмечая мои оговорки и случайные промахи, – и что, в таком случае, известно Дамблдору. Моя паранойя разыгрывается с новой силой, хоть я и пытаюсь убедить самого себя, что для этого нет особых оснований. Я говорю себе, что единственное, что может стать известно Снейпу – что я не настоящий сквиб. Это было бы довольно неприятно, но далеко не смертельно. Было бы гораздо сложнее пользоваться магией и не показывать ее истинной силы, чем не пользоваться ею вовсе, но я смог бы сделать и это тоже. Смог бы очень осторожно выбирать заклинания и то и дело оглядываться назад, чтобы не позволить своей магии завести меня за ту грань, которую я уже едва не пересек однажды. И уж конечно, за годы лжи я научился изворачиваться достаточно хорошо, чтобы придумать новую ложь и скрыть правду о своем прошлом – правду настолько невероятную и безумную, что едва ли кто-нибудь смог бы докопаться до нее. В таком случае, вынужденный пользоваться магией, я неизбежно увяз бы еще глубже в волшебном мире, но рано или поздно привык бы к этому, как и ко всему остальному. Но даже понимая все это, я продолжаю противостоять Снейпу, потому что просто не могу позволить ему одержать победу. Как на далеком пятом курсе, когда я раз за разом вскрывал себе руку режущим пером, лишь бы не позволить Амбридж думать, что она меня достала.

Так что я просто выполняю нелепые поручения Снейпа, пропуская мимо ушей десятки ядовитых высказываний в свой адрес. Вероятно, знай он о том, что я еще в детстве выработал способность отключаться от оскорблений своих родственников, углубляясь в монотонную работу, он бы не растрачивал свое красноречие впустую. Но, разумеется, ему об этом неизвестно.

– Поттер! Вы так и будете продолжать пялиться в стену, или все-таки вспомните о своих трудовых обязанностях? – шипит Снейп, неожиданно материализуясь возле меня. – Как долго вы еще планируете витать в облаках?

Полнолуние уже на следующей неделе, и мы близимся к завершению последнего этапа аконитового зелья. Точка невозвращения была пройдена еще несколько дней назад, и теперь если что-нибудь с зельем пойдет не так, приготовить новое уже не получится. Уверен, что за это время я обеспечил Снейпа заготовками ингредиентов на вечность вперед. Он же испытывает мои нервы, поручая все более сложные и серьезные задания, поэтому последние дни в подземельях превращаются для меня в медленную пытку. Я уже ни один десяток раз успеваю пожалеть, что не прислушался в свое время к советам Гермионы и пустил этот предмет на самотек. «Надеюсь, вы с вашей тупоголовостью ничего здесь не испортите, Поттер. В противном случае именно вам придется объяснять своему обожаемому профессору Люпину, почему его лекарство не готово в срок», – так сказал Снейп. После чего принялся делать все возможное, чтобы выбить меня из колеи.

Я считаю про себя до пяти – это самое главное, не забывать считать до пяти, а еще лучше до десяти, прежде чем отвечать Снейпу, потому что почти все его вопросы либо с подвохом, либо так и просят ответа, находящегося очень далеко за пределами вежливости. Поэтому я считаю, затем делаю короткий вдох и сдержанно отвечаю:

– Еще три минуты.

– Боюсь, что у вас нет столько времени, чтобы предаваться безделью. Если вы не начнете помешивать зелье прямо сейчас, то вся работа уйдет впустую.

Я поднимаю глаза и смотрю на него в упор.

– Вы же сами сказали, что надо подождать шесть минут, профессор.

– Подождать шесть минут после добавления болиголова, Поттер. И в два раза меньше – после добавления корня папоротника.

Я коротко, но со вкусом ругаюсь сквозь зубы, совсем позабыв про счет, и бросаюсь за черпаком. Зелье действительно уже порядком загустело, так что мне приходится потрудиться, чтобы вернуть ему правильный цвет и консистенцию. И я по-прежнему чувствую злость, даже после того, как Снейп добавляет заключительные ингредиенты и говорит, что зелье пригодно к употреблению. Потому что он не имеет никакого права рисковать всей нашей работой просто ради того, чтобы в очередной раз мне что-то доказать. И я хочу знать, какого черта он вмешивает во все это Ремуса, потому что, конечно же, совсем неспроста Снейп решил подключить меня к приготовлению именно аконитового зелья, да еще и повторяет то и дело, как оно необходимо Люпину.

– Вы должны были сказать о корне папоротника раньше, – наконец говорю я, наблюдая, как Снейп при помощи волшебной палочки отправляет остатки ингредиентов по полкам. Он единственный из профессоров, кто свободно, даже напоказ, пользуется при мне магией, но переносить его позерство отчего-то гораздо проще, чем молчаливое сочувствие МакГонагалл или тактичное понимание Люпина.

Снейп игнорирует мои слова, делая вид, что расстановка ингредиентов на полках – необыкновенно важная процедура, требующая большой концентрации. Я рассеянно наблюдаю за скупыми, четкими взмахами волшебной палочки, отправляющей разнокалиберные склянки точно по своим местам, и продолжаю:

– Вы могли бы помешать чертово зелье самостоятельно. Глупо было рисковать здоровьем профессора Люпина, лишь бы доказать, что я никудышный зельевар – это и без того очевидно.

– Поттер, если бы вы были чуть менее глупы и чуть более внимательны, вы, безусловно, заметили бы на моем рабочем столе книгу с инструкцией по приготовлению аконитового зелья. Вы могли посмотреть все в рецепте, если мои объяснения для вас слишком сложны.

– Снейп, ваши рецепты – не мое дело, – категорично возражаю я. – Я не один из ваших студентов, поэтому мне вовсе не обязательно знать зелья. Я просто выполняю указания, так что в ваших же интересах сделать их по меньшей мере понятными.

Снейп отрывается от своего занятия и оглядывает меня с непонятным раздражением.

– Вы не слишком-то беспокоитесь о здоровье Люпина, так ведь, Поттер? Неужели вам совершенно наплевать на то, чем болен ваш друг? Даже студенты уже начали этим интересоваться.

На этот раз Снейп первым перешел черту. Впрочем, неважно: мы оба знаем, что это лишь вопрос времени. Рано или поздно одному из нас надоедает обмен нападками под видом совместной работы, и мы просто говорим то, что думаем на самом деле. В такие моменты Снейп обычно вспоминает о том, каким непереносимым мерзавцем был Джеймс Поттер в свои школьные годы, добавляя при этом, что я, несомненно, перенял его ужасные черты все до единой, а я не стесняюсь сообщить, что меня его точка зрения совершенно не волнует. Но на этот раз все немного по-другому. На этот раз речь идет о Ремусе, о его опасном секрете, и я устремляю на профессора мрачный взгляд, отбрасывая в сторону даже видимость учтивости.

– Уверен, что вашими стараниями так оно и есть, Снейп. Но я не собираюсь искать о профессоре Люпине что-то такое, что он сам не хочет мне рассказывать. Тем более если по какой-то причине это выгодно вам.

Снейп откидывает с лица длинные сальные волосы и издевательски фыркает.

– Вы такой же доверчивый дурак, как и ваш отец, – говорит он. – Я дал вам достаточно подсказок, чтобы выяснить о Люпине нечто такое, что, безусловно, могло бы показаться вам интересным. Но вы слишком глупы, чтобы воспользоваться этим. Или речь пойдет о благородстве?

Он по-прежнему ухмыляется, но взгляд его становится пристальным, испытующим. Словно проверяет что-то, словно ответ на этот вопрос – нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд. Хаффлпафф или Гриффиндор? Не выйдет.

– Ни то, ни другое, – коротко говорю я. – Мне просто неинтересно, что бы это ни было. Если у Ремуса есть свои тайны, то, вероятно, есть и серьезные причины, чтобы не доверять их мне. У всех есть свои секреты, профессор – что вовсе не означает, что до них непременно надо докапываться, как это делаете вы.

Ухмылка Снейпа превращается в оскал.

– Ах вот оно что. Полагаете, что если не будете совать нос в чужие секреты, то другие оставят в покое и ваши собственные тайны, так, Поттер?

– Разумеется, нет, – фыркаю я. – Ведь всегда найдется тип вроде вас, которому отчего-то кажется, что он должен знать все и обо всех. Но я не такой, профессор. Поэтому если у Ремуса есть какой-то секрет от меня, то пусть он и дальше остается секретом, я не против.

– Тем хуже для вас, – говорит Снейп, и его голос звучит почти безразлично, когда он добавляет: – С таким взглядом на мир вы закончите так же, как и ваш отец, слишком уверенный в своих друзьях, чтобы даже думать о предательстве одного из них.

Он произносит это как бы между прочим, но на меня его слова оказывают эффект разорвавшейся бомбы. Мой шок, вероятно, слишком очевиден, потому что Снейп вглядывается в мое лицо очень пристально, и Мерлин знает, не читает ли он в моих глазах что-то такое, что я долгие годы хоронил глубоко в себе. Но его слова бьют, и бьют больно – впервые за все то время, что Снейп пытается задеть меня за живое. И дело даже не в том, что небрежно брошенная фраза воскрешает в моей памяти давно похороненные воспоминания о предательстве Питера Петтигрю и заточении Сириуса, о проклятых двенадцати годах из прошлой жизни, которые могли бы стать подарком для нас обоих – Сириуса и меня – но вместо этого стали адом. И не в том, что Снейп, в сущности, прав: Джеймс Поттер был глупцом, столь беззаветно доверяя своим друзьям.

Все дело в том, что здесь всего этого даже никогда не происходило. А в таком случае, Снейп просто не может знать этой истории, так ведь? Эта мысль заставляет меня справиться с эмоциями. Снейп проверяет меня, только и всего. Неважно, что ткнув пальцем в небо, он вдруг попал в самую точку – он не может знать ничего о моем прошлом. Никто не может.

– О чем вы говорите, Снейп? – я спрашиваю это с тем же безразличием, что и Снейп минуту назад. – Мой отец погиб в аврорском рейде. Это был всего лишь несчастный случай, никто не предавал его.

– О да, как же еще может считать мальчишка-сквиб вроде вас, и понятия не имеющий о жизни Магического мира? – с удовлетворением протягивает он. – Вы в самом деле полагаете, что жалкая горстка волшебников, претендующих называться Темными магами, может почти без остатка уничтожить целую прекрасно подготовленную аврорскую группу?

Я пожимаю плечами:

– Не имею понятия, может или нет. Вообще-то, ответ напрямую зависит от того, что такое Свитки Мерлина, и на что они способны в действии. Вы так не находите?

На мгновение лицо Снейпа застывает в маске удивления, но почти сразу же ему на смену приходит подозрительность.

– Откуда вам известно об этом артефакте, Поттер? – резко спрашивает он. Так же резко, как и Ремус в тот раз, когда я упомянул при нем заклятие Империус. Однако на этот раз мне нет нужды лгать.

– Читал о них в старых газетах. Я, знаете ли, в некотором роде интересовался событиями, которые привели к смерти моего отца. В статьях Свитки Мерлина упоминались всего раз или два, вскользь, и я так и не смог найти ни чего о том, как они действуют.

– Может, и так, – произносит Снейп, окинув меня еще одним подозрительным взглядом. – Как бы там ни было, Свитки Мерлина ни при чем: те волшебники так и не сумели использовать их в полную силу. Один из дружков Поттера оказался предателем и подставил его, в результате чего несчастный идиот сдох, а заодно утянул с собой большую часть своей группы. А вы, верно, воображали, что там имела место какая-то героическая история, Поттер? Что ж, жаль разбивать ваши идеалистические представления. Но знаете что? – продолжает он с необъяснимой злобой. – Вы закончите так же, как и он. Со всем вашим глупым позерством и жаждой славы, наглостью и дерзостью, и с вашей смешной доверчивостью – вы закончите точно так же. Как и ваш отец, вы – всего-навсего жалкая, никчемная ошибка природы, которая отчего-то смеет воображать себя пупом земли.

После этой ядовитой тирады между нами повисает тишина, звенящая и враждебная, как натянутая тетива лука. У меня немного кружится голова, будто земля уходит из-под ног, и с этим ощущением совершенно не вяжется циничная и несколько отстраненная мысль, что отец, видно, мастерски умел выбирать себе друзей, раз уж они так и норовили подвести его под Аваду.

Я позволяю себе прикрыть глаза – секундная слабость, помогающая снова собраться с силами, – а затем ухмыляюсь, словно сказанное ничего не значит для меня, и перехожу в наступление:

– Знаете, Снейп, вы просто великолепны в оскорблениях. Держу пари, вы у каждого знаете такую мозоль, наступив на которую, можно заставить человека выть. И, наверное, во всем Хогвартсе нет ни единого студента, которого вы не смогли бы при желании довести до точки, даже не прибегая к вычитанию баллов. Но вот со мной не выходит, верно? Хотите знать, почему?

Снейп смотрит на меня с насмешливой снисходительностью и весь его вид выражает прямо-таки оскорбительную незаинтересованность – из чего я делаю безошибочный вывод, что он просто умирает от любопытства.

– Вы не видите меня самого, – напрямую заявляю я. – И никогда не видели.

Я не знаю, с каким из Снейпов говорю на этот раз: с тем, что стоит сейчас передо мной, выплескивая потоки ничем не заслуженной ненависти и которого я даже не знаю по-настоящему, или со Снейпом из моего прошлого – тем самым Снейпом, которого я клялся убить, потому что так никогда и не простил ему смерть Дамблдора. Смерть, которая тоже каким-то образом оказалась фальшивкой. Но это не имеет значения, потому что мои слова имеют отношение к ним обоим.

– Не мели вздора, мальчишка, – фыркает он. – Я вижу тебя насквозь. Я вижу, что ты несдержан, дерзок и глуп. И так жаждешь отличаться от других, что готов придумывать сомнительные истории о своих подвигах, будучи даже ничтожнее, чем последний хаффлпафец. А еще я вижу, что ты скрываешь что-то от Дамблдора, и собираюсь выяснить все твои тайны. Ты можешь по-прежнему делать вид, что тебя это нисколько не волнует, но меня этим не провести, Поттер. Как я сказал, я вижу тебя насквозь.

Я потираю виски, ощущая неожиданную усталость, а этот разговор вдруг совершенно перестает меня занимать.

– Нет, конечно же, нет. Вы видите лишь то, что хотите видеть, – говорю я, с удивлением понимая, что такое положение вещей отчего-то задевает меня гораздо больше, чем должно бы. – Вы видите Джеймса Поттера, молодого, самовлюбленного гриффиндорского задиру, полагающего, что ему принадлежит весь мир. Причем находите это возмутительным – а в особенности то, что он действительно получал все, что хотел, с завидной легкостью. Вы видите мальчика, который так легко достигал желаемого, что никогда ничего по-настоящему не ценил. Мальчика, не знавшего потерь, и сожаления не знавшего тоже. А вы – вот незадача – так и не успели сказать ему, что он всего лишь самовлюбленный подонок, заслуживающий однажды лишиться всего, что досталось ему так легко и что он никогда не ценил, включая собственную жизнь. Вы так и не успели сказать ему, каким неудачником он на самом деле оказался – он умер прежде, Снейп.

Но едва договорив это, я понимаю, что не прав – точнее, не до конца прав. Что за странной антипатией слизеринского декана кроется нечто гораздо большее, чем старая вражда с моим отцом. Что ненависть и презрение этого Снейпа намного сильнее и глубже, чем того, которого я знал когда-то. Потому что тот Снейп, конечно же, задумался бы о том, насколько честно изводить мальчишку, который по служебным причинам находится в его подчинении, даже если этот мальчишка – Гарри Поттер. Он мог снимать баллы или выставлять меня полным придурком перед классом, но его слова всегда были вызваны конкретными действиями с моей стороны, и ни разу он не нападал на меня с такой яростью и ожесточением, с такой непонятной, слепой и бессмысленной жестокостью, как сейчас.

Вот почему Снейп так настойчиво подсовывает мне аконитовое зелье, тупо думаю я. Он знает о том нападении оборотня в лесу. Он считает, что я возненавижу Ремуса – единственного человека во всем Хогвартсе, который по-настоящему многое для меня значит – если узнаю, что он оборотень. Снейп хочет насолить этим и мне, и Ремусу. Я ненавижу их обоих – так он сказал Дамблдору в начале года, и я, наверное, просто недооценил истинную силу его неприязни. Эта мысль странно обескураживает. Потому что, конечно же, у Северуса Снейпа, каким его знал я, куда больше поводов ненавидеть Гарри Поттера – победителя Волдеморта, Мальчика-Который-Выжил и героя Магического мира, из года в год вляпывающегося в сумасшедшие истории, нежели никому неизвестного сквиба.

Вот только это совсем не тот Северус Снейп, которого я знал.

С этой мыслью и поднимаю глаза и смотрю прямо на Снейпа, впервые с тех пор, как Дамблдор привел меня в Хогвартс, смотрю на него самого по себе, не замутненного образом моего старого профессора зелий, который снимал баллы с Гриффиндора и назначал несправедливые отработки, который рассказал когда-то Темному лорду о подслушанном пророчестве и произнес «Авада Кедавра» на вершине Астрономической башни. И на миг сердце у меня сжимается, как от дурного предчувствия, потому что в его глазах столько глухой, черной ярости, что под этим взглядом хочется отшатнуться. И мысль, та самая мысль, то и дело всплывавшая на кромке сознания, будто что-то чудовищно не так между мной и Снейпом, наконец обретает завершенность: этот Северус Снейп искренне, глубоко и безоговорочно ненавидит Гарри Поттера и даже пальцем не пошевелил бы, представься ему однажды возможность спасти мою жизнь. И вот это совершенно не укладывается у меня в голове, потому что Снейп никогда не ненавидел меня настолько. Даже после той шутки Мародеров, которая едва не стоила ему жизни, а Ремусу – свободы, даже после того, как Джеймс Поттер заставил Снейпа болтаться вниз головой на берегу озера перед всей школой, а его сын увидел это воспоминание в мыслесливе, его глаза не горели такой непримиримой ненавистью. А это означает, что здесь, в этой вселенной, было что-то еще, вероятно, что-то намного худшее, но мне остается лишь гадать, касается ли это Джеймса Поттера, или же дело во мне самом.

Снейп подтверждает мои догадки самым неприятным образом: он молча поднимает волшебную палочку и упирает ее кончик мне в горло, ровно туда, где бьется пульс. Его лицо перекошено от гнева, а палочка в руках чуть дрожит, будто бы пальцы сводит судорогой. Мне слишком знакомо такое состояние, когда бешенство настолько велико, что больше всего на свете хочется просто выплеснуть его наружу, неважно, каким образом, поэтому я застываю на месте, стараясь не двигаться и даже не дышать. Я чувствую, как вместе с приливом адреналина просыпается моя магия, стремясь напасть в ответ и уничтожить, но подавляю ее усилием воли – только скрытая под мантией Силенси плотнее обвивает руку, поглощая излишне сильный заряд. Да, профессор, на этот раз я положусь на ваше благоразумие.

– Если еще хоть раз, – неистово шипит Снейп, – ты, мальчишка, посмеешь вообразить, что хотя бы близко имеешь представление о том, что движет моими поступками, клянусь Мерлином, я убью тебя. Мне хватит всего пары слов, чтобы твоя никчемная жизнь оборвалась навсегда – как тебе это, Поттер? И еще меньше – чтобы заставить тебя испытать такую боль, что ты сам начнешь молить о смерти… Ты боишься? Вижу, что да. Но так и должно быть, верно? Ты должен наконец понять, что здесь есть масса такого, от чего тебе следует держаться как можно дальше, если ты не хочешь умереть преждевременной и очень – я обещаю тебе, Поттер – очень мучительной смертью.

Он обнажает желтые зубы в неприятном, отталкивающем оскале, и я с трудом подавляю желание отпрянуть в сторону. Снейп, конечно же, не прав, я не испытываю страха. Только ужасное омерзение, будто с головы до ног вывалялся в грязи, и от этого чувства меня действительно почти трясет. Потому что сейчас, в этот самый момент, едва не протыкая мне шею волшебной палочкой и осыпая угрозами, Снейп выглядит почти… довольным, с досадой понимаю я. Словно вся эта ситуация – в точности то, о чем он мечтал уже давно. Сейчас совершенно не имеет значения, что я скажу или сделаю, потому что мне ни за что не достучаться до него, только не через ту пелену ненависти и горечи, которая оплетает нас обоих, будто дьявольские силки. И я спрашиваю себя – уже, наверное, в сотый раз за эти бесконечные две недели – я спрашиваю себя, какого черта? Какого черта, в самом деле, Снейп так сильно меня ненавидит?

– Экспеллиармус!

Снейп делает инстинктивный взмах рукой, но хватает лишь воздух. Мы поворачиваемся к двери почти синхронно. В дверном проеме стоит бледный как смерть Ремус, сжимая в руке две волшебные палочки – свою и снейпову. Он молча делает шаг вперед, закрывая за собой дверь, так же молча проходит в центр кабинета, а когда начинает говорить, то голос его звучит очень ровно, хотя заметно, с каким трудом оборотню удается заставить его слушаться.

– Я хочу знать, что здесь происходит, Северус.

Молчание длится несколько долгих секунд и кажется ледяным. Люпин стоит, не двигаясь, только ходят по скулам желваки, но в его взгляде появляется нечто такое, что настораживает меня куда сильнее вспышки Снейпа.

– Профессор Люпин, это всего лишь… – начинаю я, но он вскидывает руку, вынуждая меня замолкнуть.

– Нет. Я хочу услышать ответ профессора Снейпа, – говорит он.

Снейп независимо передергивает плечами:

– Мальчишка дерзил, а я не собирался этого терпеть. Ты, Альбус и Минерва можете продолжать нянчиться с ним и вытирать ему сопли сколько угодно, но не ждите ничего подобного от меня. Я привык ожидать уважения от своих студентов и уж точно не собираюсь терпеть хамства от мальчишки-сквиба вроде него. Надеюсь, я достаточно понятно выразился, чтобы ты вернул мне наконец мою палочку?

Он требовательно протягивает руку, но Люпин остается неподвижным.

– Ах, вот как ты себе это представляешь, – с усмешкой говорит он. – Отлично, Северус, просто отлично. Я так полагаю, что в следующий раз, когда тебе покажется, что какой-нибудь первокурсник недостаточно сильно тебя уважает, ты проткнешь ему глотку волшебной палочкой? И ты по-прежнему не ответил на мой вопрос: что здесь происходит?

Он смотрит только на Снейпа, меня даже взглядом не одарил с тех самых пор, как вошел. Как будто бы все происходящее – не мое дело.

– Я только что исчерпывающе описал ситуацию… – цедит сквозь зубы Снейп, но Ремус его прерывает.

– Уже половина десятого, Северус. Я хочу знать, почему Гарри оказался в твоем кабинете в такое время.

Всего секунду Снейп кажется сбитым с толку, но почти сразу же на его лице проступает удовлетворение.

– Так ты не знаешь, Люпин? Поттер помогал мне с твоим зельем. Оно, знаешь ли, крайне муторно в приготовлении, – почти небрежно бросает он.

Несколько долгих мгновений Люпин кажется неспособным вымолвить хоть слово, а затем ошеломленно переспрашивает:

– Ты вынудил Гарри готовить мое зелье?

Вместо ответа Снейп собственническим жестом возвращает себе волшебную палочку, и становится совершенно очевидно, что в этой комнате перевес теперь на его стороне.

– Именно так. А что, у тебя с этим какие-то проблемы? Потому что я совершенно точно уверен, что статус преподавателя Хогвартса дает мне право прибегать к помощи мистера Поттера в работе, когда я посчитаю это необходимым, – едко произносит он.

Вот теперь Ремус наконец обращает внимание на меня. Он изучает меня очень пристально, будто бы и правда ожидает, что расскажи мне Снейп правду о его болезни, это сразу же будет видно по моему лицу.

– Я… – неуверенно начинает он, снова обращаясь к зельевару, – я не считаю, что это хорошая мысль, Северус. Ты только что напал на Гарри, и ты угрожал ему. Очевидно, совместная работа не очень хорошо влияет на вас обоих. Полагаю, что тебе следует самому рассказать обо всем Дамблдору, иначе это придется сделать мне.

Снейп смеряет оборотня презрительным взглядом и неприятно ухмыляется.

– Похвально, что ты так заботишься о благополучии Поттера, Люпин. Но знаешь, раз так, то и мне придется кое-что рассказать ему, ради его собственного блага, разумеется.

Ремус изучает его долгим, пристальным взглядом, но в конце концов говорит только:

– Я хотел бы поговорить с Гарри наедине. Надеюсь, ты нас извинишь, Северус. С тобой мы пообщаемся позже.

Он забирает со стола Снейпа дымящийся кубок со своим зельем и знаком показывает мне следовать к выходу. Я уже переступаю порог вслед за Ремусом, когда меня настигает голос Снейпа – сухой и настолько лишенный всяких эмоций, даже привычного презрения и отвращения, что кажется голосом незнакомца.

– Вы и понятия не имеете о мотивах моих поступков, Поттер, – говорит он. – Даже близко не подошли. Вспомните об этом, когда в следующий раз решите вывалить на меня свои нелепые догадки.

Я ничего не говорю в ответ, только закрываю дверь в кабинет Снейпа очень плотно, будто бы иначе его ненависть сможет просочиться вслед за мной в коридор. Я продолжаю думать об этом, пока мы с Ремусом идем к восточному крылу замка, где находятся его комнаты, и против воли чувствую себя задетым и возмущенным. Уже слишком многие судят обо мне, исходя лишь из собственных туманных представлений о том, кем я являюсь. Вдобавок, я никак не могу перестать удивляться, вновь и вновь обнаруживая, что люди, которых я когда-то знал, оказываются здесь совершенно иными. Я, черт побери, удивлен, что здешний Снейп желает мне смерти – даже после всех тех вещей, которые он совершал в моем прошлом.

Я отвлекаюсь от этих мыслей, только когда Ремус открывает дверь в свои комнаты и делает приглашающий жест рукой. Рассеяно обходя комнату кругом, я отмечаю пополнение ремусова зверинца вредоносных тварей в лице нескольких красных колпаков, водяного и упыря, и ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, когда был здесь в последний раз. Возможно, незадолго до Хэллоуина, или еще раньше, сразу после прошлого полнолуния, когда я проверял сочинения студентов Ремуса, а ворвавшийся к нам Снейп шипел, что это безответственно. Сейчас мне кажется, что с тех пор минула вечность.

– Гарри, постой, у тебя что-то… – Люпин останавливает меня, приподнимая голову за подбородок. Я отшатываюсь от него в сторону скорее от неожиданности, чем по каким-либо другим причинам, но оборотень также отступает от меня на шаг, и что-то в его лице будто бы захлопывается, как ставни на окнах.

– Прости, я просто задумался, – говорю я, стараясь сгладить неловкость. – В чем дело?

– У тебя синяк, вот здесь, – Ремус откидывает голову чуть назад, показывая точку на собственной шее. Я морщусь, осторожно ощупывая то место, куда впивался кончик волшебной палочки Снейпа. – Это сделал Северус? Расскажешь, что произошло?

Я отрицательно мотаю головой.

– Пустяки. Мы с профессором Снейпом слегка… недопоняли друг друга. Он не причинил бы мне вреда.

Ремус качает головой, затем, залпом выпив свое зелье и скривившись от неприятного вкуса, говорит:

– Тебе следует быть осторожнее с профессором Снейпом. Есть определенные причины, по которым он вряд ли сможет принять твое присутствие здесь, в Хогвартсе. С твоей стороны было большой ошибкой согласиться помогать ему в работе.

Я смотрю на оборотня во все глаза.

– Ты действительно думаешь, что Снейп может напасть на кого-то здесь, в Хогвартсе, прямо под носом Дамблдора? Он же учитель, Ремус. Директор никогда не дал бы ему этой должности, будь он опасен для студентов.

– Это так, – сдержанно отвечает Ремус. – Но когда дело касается тебя, Гарри, мы вряд ли можем положиться на его рассудительность. То, что произошло сегодня в его кабинете – уже непростительно. Северус не имеет права нападать на студентов и угрожать им, но, тем не менее, сегодня он позволил себе выйти за все возможные рамки. Вот почему ты должен рассказать об этом инциденте директору.

– Я не собираюсь делать этого, – категорично говорю я и спешу увести разговор в сторону: – Ты сказал, что есть причины, по которым Снейп меня ненавидит. Так в чем дело?

Оборотень пристально смотрит на меня несколько секунд, затем вздыхает и говорит:

– Все дело в том, что Северус… не очень ладил с твоим отцом, когда учился в Хогвартсе. Они были с разных факультетов, и все время соперничали друг с другом, но, думаю, подробности тебе не слишком интересны. Скажу только, что с годами профессор Снейп так до конца и не забыл эту давнюю вражду.

– Это все? – вопросительно уточняю я. – Больше никаких причин? Нет ничего такого, из-за чего он мог бы ненавидеть лично меня?

Ремус со смешком качает головой:

– Нет, думаю, что нет. Он даже не видел тебя до Хогвартса. Все дело в Джеймсе.

Его голос звучит вполне убежденно и искренне, но то, что я видел сегодня в кабинете Снейпа, видел в его потемневших от ненависти глазах, и в особенности брошенные им напоследок слова, заставляет меня сомневаться в последнем утверждении.

– В любом случае, ты не должен больше бывать у него, – серьезно продолжает оборотень. – И раз уж ты ничего не собираешься сообщать директору, рассказать придется мне.

– Ты не сделаешь этого! – говорю я, немного раздраженный тем, что оборотень собирается влезать в мои проблемы, и изрядно напуганный мыслью, что это может привлечь внимание Дамблдора к снейповым подозрениям. – Это касается только меня и Снейпа, поэтому останется между нами.

– Гарри, как ты не понимаешь? – с возмущением восклицает Люпин. – Это не игры! Ситуация может оказаться серьезнее, чем ты предполагаешь, и директору следует знать о подобных вещах, уж поверь мне. И еще кое-что. Нет ничего, что касалось бы «только тебя и Снейпа». То, что произошло сегодня – проблема самого Северуса, ты тут ни при чем. Позволь другим со всем разобраться хотя бы раз, хорошо?

– Довольно! – срываюсь я, не в силах больше слушать эти осторожные, четко выверенные наставления. – Почему я должен слушать тебя теперь, Ремус? Все это время тебе, кажется, не было до меня дела. Каждый раз, когда я приходил, ты пытался выставить меня вон, ты не желал разговаривать со мной… Да выслушай же! – восклицаю я, когда он пытается возразить. – Я всего лишь хочу сказать, что ты появляешься только теперь, когда беспокоишься, что Снейп…

Я захлебываюсь на полуслове, не находя в себе силы продолжить. Все настолько очевидно, даже странно, что я не заметил этого тотчас же, как Ремус вывел меня из снейпова кабинета. Он защищает свою тайну, вот и все. Ему нет дела до моей безопасности и вообще до меня, он просто не хочет, чтобы я знал о его ликантропии, потому что не доверяет мне. Не доверяет точно так же, как я не доверяю ему, но это все равно причиняет боль, потому что заставляет сомневаться в слишком многих вещах. Я сглатываю, не в силах поднять на оборотня взгляд, не в силах поверить, что он говорит мне все это лишь для того, чтобы удержать подальше от своего секрета. Секрета, которого нет нужды охранять, только не от меня, потому что мне и без того все известно. Вот только как я могу сказать ему об этом теперь, когда он так уверен, что я могу подставить его под удар?

– Все не так, как ты думаешь, Гарри, – мягко возражает Ремус. – Ты не осознаешь всей серьезности того, о чем я тебе говорю. Северус… он может быть опаснее, чем ты думаешь. Об этом, вообще-то, не принято говорить… но в молодости, учась на старших курсах, он водил дружбу с волшебниками, которые, по слухам, увлекались Темной магией. Все они были чистокровными, из очень влиятельных семей, поэтому это держится в секрете, но правда заключается в том, что они могли научить его очень опасным вещам. Снейп может знать заклинания, которые находятся под запретом, о которых большинство волшебников даже не слышали, ты меня понимаешь?

Я киваю, чувствуя неожиданную сухость во рту. Студенты, увлекающиеся Темной магией? Были ли это Малфой, Розье, Лестрейнж и Блэки? Неужели они пошли по той же дороге даже теперь, когда над Магическом миром не нависает мрачная фигура очередного Темного лорда? А те опасные заклинания, о которых говорит Люпин – это, вероятно, Непростительные проклятия, которых здесь по какой-то причине боятся настолько, что избегают даже называть их. В таком случае, счел бы Ремус опасным и меня самого просто потому, что мне о них известно?

– Это не имеет значения, – в конце концов говорю я. – Ты не можешь так судить о Снейпе лишь потому, что он ошивался с неправильными людьми, когда был подростком. Он ничего мне не сделал. Так что не о чем докладывать Дамблдору.

Но, разумеется, Ремус как всегда все решит по-своему. Я могу прочитать это по его глазам, по его мягкой, чуть сочувствующей улыбке: бедный Гарри, он и понятия не имеет, о чем говорит, но сам-то Ремус знает, что будет правильным. У меня мелькает мысль, что иногда эта его черта всегда поступать именно так, как положено, может весьма раздражать. Наверное, именно поэтому возвращаясь от него в свою комнату, я никак не могу усмирить злость и досаду.

Я так и не говорю Ремусу о том, что мне уже давно известно о его ликантропии: в конце концов, некоторые из нас все же могут временами делать и неправильные вещи.


*****

Иногда Северусу казалось, что у всех гриффиндорцев есть какое-то особое чувство времени, благодаря которому им удавалось безошибочно выбрать самый неудачный момент для своего появления. Люпин пришел на следующий же день после полнолуния, как и обещал. Он буквально влетел в кабинет Северуса, кипя праведным гневом, и с порога заявил:

– Нам надо поговорить.

Невилл Лонгботтом оторвался от впечатляющей горы дохлых жаб, которых ему требовалось распотрошить на сегодняшней отработке, и вперился в них любопытным взглядом. Отработку мальчишка, к слову, заслужил очередным взрывом котла при приготовлении зелья, взорвать которое было практически невозможно. Северус даже заподозрил бы, что криворукий оболтус делает это специально, чтобы его позлить, если бы тот не боялся его с такой смешной очевидностью. В общем, Снейп с удовольствием бы провел этот вечер, шпыняя несносного недоумка и наблюдая, как цвет его лица меняется с мертвенно бледного на бордовый и обратно, если бы не чертов Люпин с его пресловутым чувством времени.

– Лонгботтом, свободны, – коротко сказал он, и при виде явного облегчения на одутловатом лице мальчишки ему буквально зубы свело от отвращения, так что он просто не мог не добавить: – Будьте спокойны, эти жабы подождут вас до следующей отработки. Уверен, она наступит так скоро, что они даже не успеют протухнуть.

Мышью выскальзывая из кабинета, Лонгботтом уже не выглядел столь омерзительно довольным, и Снейп почувствовал себя лучше. Когда за мальчишкой захлопнулась дверь, Снейп обернулся к Люпину и спросил, заранее зная ответ:

– Зачем ты пришел?

– Хочу прояснить кое-что насчет Гарри, – ответил Люпин, и хотя голос его был спокойным, в нем чувствовалась скрытая угроза.

– Отлично, значит, ты хочешь поговорить. Ну, и что ты хочешь узнать? Почему я подпустил Поттера к твоему зелью? А может, каким образом ему удалось так меня достать, что я сорвался? Он был совершенно невыносим, будь уверен. Любой бы вышел из себя от его болтовни.

Снейп был не до конца честен с оборотнем. Он сорвался на Поттера не столько из-за его слов, сколько из-за того факта, что мальчишка вообще посмел их произнести. Снейп с самого начала воспринимал себя как охотника, следопыта, а Поттера – как жертву, которая рано или поздно попадется в любезно расставленные сети. Он был в позиции силы, и, вынужден был признать, это притупило его бдительность. Так что, наблюдая за Поттером, следя за каждым его шагом, Снейп совершенно не думал, что Поттер может следить в этот момент за ним самим. Дерзкие, нахальные, невообразимые слова мальчишки о причинах его ненависти ошеломили Северуса. Они показали, что Поттер замечает и понимает куда больше вещей, касающихся Снейпа, чем можно было бы предположить. А это кое-что да значило, учитывая, с какой тщательностью он привык скрывать свои истинные эмоции от окружающих, особенно от тех, кого он считал своими врагами.

Вывод мальчишки был неправдой, конечно же, нет: Поттер не мог знать, какие чувства Северус испытывал к Лили, как ненавидел ее выродка за то, что тот лишил ее жизни. Но этот вывод не был и ложью, потому что о том, с какой силой Снейп презирал Джеймса Поттера и все, связанное с ним, мальчишка догадался совершенно верно. И каким-то невероятным образом эта полуправда, брошенная прямиком ему в лицо как раз в тот момент, когда Снейп уже считал себя победителем, сделала все только хуже.

Снейп не смог стерпеть самодовольства, сквозившего в лице Поттера, когда тот вообразил, что может читать его, как открытую книгу. Бешенство накатило душной волной, и он сорвался, мечтая лишь свернуть мальчишке его цыплячью шею, и одному Богу известно, чем мог бы закончиться этот вечер, если бы не Люпин. Так что, на самом деле, оборотню не требовалось приходить к нему со своими претензиями: Снейп и сам не стал бы продолжать встречи с Поттером после всего, что случилось. Не только потому, что боялся не удержать себя в руках и все-таки наложить на щенка какое-нибудь заклинание, а еще потому, что его общение с Поттером приносило боль не только чертовому мальчишке, но и самому Снейпу. Отчего-то это казалось ему в корне несправедливым.

Однако выяснилось, что Люпину были нужны вовсе не оправдания.

– Прибереги эти объяснения от Дамблдора, – холодно сказал он. – Я хочу узнать от тебя одну-единственную вещь. Скажи мне, Северус, какую ложь ты придумал, чтобы заставить Гарри целыми днями сидеть в подземельях в твоей очаровательной компании и ни словом не пожаловаться никому из персонала, даже директору? Думаю, ты с самого начала был уверен, что это сойдет тебе с рук. Ну, и что ты наплел Гарри, чтобы он согласился?

Снейп улыбнулся. Нет, ситуация, безусловно, была ужасной: Люпин поймал его, когда он угрожал Поттеру волшебной палочкой, а теперь ему предстояли разбирательства с Дамблдором по этому поводу, и радоваться было, в общем-то, нечему. Но в ответе на вопрос Люпина была столь очевидная ирония, что он не мог удержаться.

– Я сказал ему правду. Сказал, что ты болен, Люпин. Что тебе нужно зелье, без которого ты почувствуешь себя очень плохо. И твой ненаглядный Поттер был готов сидеть над ингредиентами ликантропного зелья днями и ночами, лишь бы ты поправился. Даже забавно, до чего иногда может довести привязанность, не так ли?

Казалось, Люпин потерял дар речи, а его лицо исказило неподдельное страдание. Момент был изумителен. Но потом оборотень справился с собой и храбро произнес:

– Ты пойдешь со мной к Дамблдору, хочешь того или нет. Можешь не готовить мне зелье, я обойдусь без него, как обходился много лет. Но ты больше не посмеешь причинить Гарри вреда, Северус. Я об этом позабочусь.

– Даже так? – Снейп приподнял брови в наигранном удивлении. – Готов променять свою безопасную и относительно безболезненную трансформацию на спокойствие мальчишки? Ну конечно же, ты никогда не смог бы поступить иначе с сыном Джеймса Поттера! Привязанность, как я и говорил, – он презрительно фыркнул.

– Джеймс тут не при чем, – до странности спокойно возразил Ремус, и на долю секунды это спокойствие в его голосе выбило почву у Снейпа из-под ног, оставляя его барахтаться в зыбкой неизвестности – как и в тот момент, когда Поттер вдруг спросил, не хочет ли он знать, почему ни одно из его оскорблений не достигает цели. Снейп поспешно моргнул, отгоняя неприятное воспоминание, и сосредоточился на оборотне, который, в отличие от проклятого Поттера, ничем не мог его удивить. – Я делаю это не ради Джеймса, а ради Гарри, который перенес слишком многое и без твоего вмешательства. Я знаю, чего ты добиваешься, Северус. Ты хочешь сделать этого мальчика козлом отпущения, потому что тебе надо обвинять хоть кого-то в том, что Лили мертва. Но этого не будет. Ты и сам знаешь, что Гарри не виноват в ее смерти, в этом вообще никто не виноват. И я бы мог снова сказать тебе, что ты должен найти в себе силы перешагнуть через эту трагедию, что твоя жизнь не закончилась в двадцать лет, что Лили хотела бы тебе счастья, но я не буду, не в этот раз. Потому что это, черт побери, ее сын, Северус. И если бы она только знала, что ты будешь так ненавидеть ее ребенка, ее сердце истекло бы кровью.

– Не смей говорить мне о том, что было бы, будь она жива, – прошипел Северус, почти задыхаясь. – Никто не может этого знать, Люпин. Никто!

Он отвернулся и вцепился руками в столешницу, восстанавливая самообладание, и уже, наверное, в сотый раз мысленно проклял Альбуса Дамблдора за то, что обрек Снейпа терпеть в замке невыносимое присутствие Поттера и Люпина. Это из-за них обоих он опять смотрел прямиком в собственное прошлое, от которого без сожаления отвернулся уже очень давно. Он не слышал ни слова о Лили Эванс уже много лет, и был – как там говорил Альбус в начале года? – да, он был, черт побери, счастлив. Счастлив жить в этих стенах, среди людей, которых за столько лет совместной работы уже привык считать родными. Счастлив видеть идущие мимо поколения студентов, которые огибали его, словно воды реки – старый булыжник, давным-давно почерневший от времени, но остающийся неизменным. Разумеется, он бы солгал, если бы сказал, что не вспоминал Лили вовсе. Но то глухое, безысходное отчаяние, что он испытал, когда она погибла, словно поблекло, выцвело с годами, как старая фотография, обернувшись тихой печалью, тупой, застарелой болью, что грызла его лишь иногда.

Люпин был идиотом, если действительно считал, что Снейп похоронил себя в двадцать лет. Смерть Лили Эванс была страшным ударом, но он выстоял и оказался достаточно силен, чтобы идти дальше. И у него неплохо получалось, пока в Хогвартс не явился этот чертов Поттер, который смел смотреть на Снейпа зелеными глазами – ее глазами – с вышибающим из груди весь воздух холодом и недоверием. Проклятый мальчишка, который однажды уничтожил все, ради чего он жил, маячил перед глазами каждый Божий день, как непрестанное напоминание о его дурацкой ошибке – ошибке, исправить которую ему так никогда и не удалось.

И после всего этого чертов оборотень еще воображал, что понимает его чувства.

– Не будь лицемером, – негромко сказал Снейп, по-прежнему не оборачиваясь. – Тебе нет никакого дела до меня, а мне – до тебя, и такое положение вещей, если я не ошибаюсь, превосходно устраивает нас обоих. Если мне понадобятся чьи-то советы, ты будешь последним человеком, к которому я обращусь, так что оставь свои идиотские душеспасительные речи для кого-нибудь еще. Ты хочешь, чтобы я пошел к Дамблдору – прекрасно, я к нему пойду. Но будь я проклят, если когда-нибудь в своей жизни прощу Гарри Поттера.

К его глубокому удовлетворению, Люпин не нашелся, что на это ответить.


*****

После двух недель безвылазного сидения в замке, а скорее даже, в хогвартских подземельях, очередной поход с Хагридом в Запретный лес кажется мне по меньшей мере курортом. Я распахиваю двустворчатые двери и крепко зажмуриваюсь от слепящего света. Затем, моргая и щурясь, оглядываю окружающие замок холмы, укрытые снегом, словно пирожные – сладкой глазурью. С плывущих по небу облаков срываются редкие снежинки, и, описывая широкие плавные дуги, одна за другой неторопливо ложатся на землю. Холод мгновенно дает о себе знать, добираясь до тела сквозь слои одежды, обозначает дыхание невесомыми облачками пара, застывающими в неподвижном воздухе. Я плотнее оборачиваю шарф вокруг шеи, заталкиваю руки глубоко в карманы теплой мантии и ступаю на широкую тропу, которую протоптали в снегу десятки пар студенческих ботинок. В отдалении, ближе к квиддичному полю, чернеют горстки рассредоточенных по стратегически важным точкам местности студентов, затеявших снежную баталию, а в противоположенной стороне, у теплиц, Спраут с Флитвиком обновляют и усиливают согревающие заклинания.

Хижина Хагрида более всего напоминает огромный снежный ком с темными провалами окон. Тыквенные грядки тоже погребены под сугробами, и единственное, что говорит об их былом существовании – это вытянувшаяся полукругом полоска покосившегося плетня.

Я обхожу хижину кругом, заворачивая к опушке Запретного леса, и с немалым удивлением обнаруживаю, что Хагрид ждет меня не один. Рядом с ним, помимо верного волкодава Клыка, стоят двое студентов в черных форменных мантиях. Подойдя ближе, я узнаю в них Денниса Криви и Кигана Малтиса – давешнего третьекурсника с Равенкло, убежденного в том, что мне нечего делать в Магическом мире. Я приветственно киваю всем троим, и Хагрид машет мне рукой в ответ, Деннис Криви изучает осторожным взглядом, а Малтис независимо отворачивается в сторону, словно меня и нет.

– Я вижу, сегодня у нас компания? – спрашиваю я, приблизившись к небольшой группе. Клык дружелюбно утыкается теплым носом мне в мантию и виляет длинным мохнатым хвостом, я рассеянно треплю его по голове. – Что за повод?

– Дык нашкодили, безобразники, – осуждающе произносит Хагрид, кивая головой в сторону понурых третьекурсников. – Видано ли дело, в Запретную секцию забрались! Их мне того… профессор МакГонагалл привела… Говорит, застукали, когда они уже пытались улизнуть из библиотеки с книжками этими, дык еще и обложки откуда-то пообдирали, чтобы эти свои книги… того… спрятать, стало быть. А у нас с этими вещами строго-настрого, таким не шутят. Ну она тогда их мне передала, чтобы я их, значит, наказал.

Я с интересом разглядываю третьекурсников, уже не в первый раз отмечая, что полный допуск ко всем библиотечным книгам, предоставленный мне директором – подарок куда более ценный и весомый, нежели я ожидал. Похоже, что по каким-то причинам Запретная секция библиотеки является для здешних студентов прямо-таки пределом мечтаний. Вот только непонятно, что именно из ассортимента находящихся там книг так привлекает их внимание.

– Итак, что же вы искали? – с любопытством спрашиваю я, переводя взгляд с одного хмурого лица на другое.

– «Тысячу и один сглаз на каждый день», – бурчит младший Криви, шмыгая покрасневшим от холода носом. – А все потому, что этот Блетчли из Слизерина…

– Заткнись, – коротко говорит Малтис, толкая Денниса локтем, а сам смотрит на меня в упор, с вызовом, будто бы провоцируя продолжить расспросы.

– Ладно, – легко уступаю я и оборачиваюсь к лесничему: – Так какие у нас планы на сегодня?

– Шогрыши, – коротко говорит Хагрид. – У них сейчас того… линька, надо бы шкурок собрать, не пропадать же добру. Ну а ты, сталбыть, за этими двумя тоже вполглаза присматривай, чтобы не вышло чего. За тебя-то, Гарри, я спокоен, уж ты-то этот лес поди знаешь теперь получше многих.

Великан подмигивает мне и, свистнув Клыку, разворачивается в сторону темнеющей стены деревьев. Следом за ним с понурым видом устремляются третьекурсники, а позади всех иду я. В лесу снега намного меньше, чем на открытой местности: большая его часть осела на тяжело прогнувшихся ветвях деревьев, рискуя сорваться нам на головы в любой момент. На земле же снежные островки здесь и там смешивается с черными пятнами прелой листвы. Земля мягко прогибается под нашими ногами, скрадывая звуки, из-за темной завесы кустарника и древесных стволов раздаются крики диких зверей, лесные звуки и шорохи. Хагрид фальшиво мычит себе под нос какую-то мелодию, явно находясь в приподнятом состоянии духа, Клык преданно трусит рядом и беспокойно пробует влажным черным носом воздух.

Мы берем сильно вправо, обходя наиболее дикие и опасные части Запретного леса. Здесь и там вьются темные ленты тропинок, значит, ходят по этим местам нередко. Однако третьекурсники все равно жмутся друг к другу, бросая вокруг настороженные взгляды, и то и дело опасливо перешептываются. «Мой брат в прошлом году видел здесь бешеную мантикору!» – взволнованно шепчет Деннис, когда недалеко раздается пронзительный крик какого-то лесного зверя.

Я осматриваюсь кругом в поисках шогрышей – крупных копытных животных, более всего смахивающих на причудливую помесь медведя с бизоном. Хагрид рассказывал, что с наступлением зимы они линяют, подобно змеям, полностью скидывая с себя пласты густой и мягкой бурой шерсти, под которой оказывается новый, уже грязно-белый мех. Хагрид сворачивает на очередную едва приметную тропинку, вглядываясь в четкие следы животных на снегу, и вскоре мы находим сразу несколько широких шкур, цепляющихся за отстающую от деревьев шершавую кору и низко нависающие ветки. Деревья в этой части леса выглядят так, словно здесь прошел небольшой ураган, и у меня мигом возникают некоторые подозрения на этот счет.

– Эт, видать, шогрыши постарались, – подтверждает мои предположения Хагрид, кивая на покореженные лиственницы, – они ж во время линьки не в себе маленько, вот и носятся по лесу, как угорелые, чтоб от шкуры свой, значит, поскорей избавиться…

Лесничий деловито снимает шкуры с покосившихся деревьев и складывает их в огромный заплечный мешок.

Мы бредем еще довольно долго, углубляясь все дальше в участок леса с поломанными деревьями, и животных нам по пути почти не встречается. Время от времени мы делаем остановки, чтобы подобрать куски ценного меха шогрышей, и Хагрид успевает заполнить уже не меньше половины своего мешка, когда Деннис вдруг пронзительно вскрикивает, указывая куда-то влево:

– Ой, вон там! Это он, это он! Шогрыш!

– Тссс, молчок! – напряженно приказывает Хагрид, тоже всматриваясь вдаль. – Я ж говорю, они по зиме могут быть того… маленько нервными.

Деннис испуганно замолкает, но шогрыш уже заметил нас: животное замирает, переставая трясти головой и бить в землю здоровенными копытами, взгляд черных, влажно блестящих глаз останавливается на нашей небольшой группе. Ошметки так и не сброшенной до конца бурой шкуры безжизненно свисают до самой земли, на спине шогрыша белеют проплешины новой шерсти.

– Отходим, тихо и без резких движений, – негромко командует Хагрид, и в тот же миг Киган Малтис срывается с места. Он бежит со всех ног, поскальзываясь на снегу и с треском проламываясь сквозь невысокий высохший кустарник. Шогрыш издает низкий рев-мычание и бросается вперед.

– Хагрид, попытайся задержать его, я за Малтисом, – кричу я, кидаясь вслед темноволосому равенкловцу. Он петляет между деревьями, как перепуганный заяц, и мне никак не удается ухватить его за трепыхающийся край мантии. Сзади слышен утробный вой шогрыша и проговаривания Хагрида:

– А ну, стоять! Спокойно, малыш, спокойно!

Пожалуй, только Хагрид может называть обезумевшего шестисотфунтового полубизона «малышом». С ближайших деревьев с клекотом срывается потревоженная шумом стая птиц, суетливо хлопая крыльями.

В очередной раз поскользнувшись, Малтис растягивается на земле, падая лицом прямо в черный ворох перепрелой листвы. Я бросаю короткий взгляд через плечо и, не раздумывая ни секунды, сгребаю равенкловца за шиворот мантии, утягивая его вместе с собой за широкий ствол дерева. В следующий миг мимо нас со страшным ревом проносится шогрыш, донельзя напуганный Хагридом. Его мощные копыта глубоко врываются в землю точно в том месте, где секунду назад находился затылок Малтиса, после чего животное скрывается в чаще леса. На ветке дикого орешника остается сиротливо висеть клок густой бурой шерсти.

– Порядок? – обеспокоено спрашивает лесничий, поравнявшись с нами.

Я неуверенно киваю, восстанавливая дыхание, Киган Малтис продолжает тупо пялиться на отпечаток массивного копыта в разрытой шогрышом земле.

– Вот и хорошо, – говорит Хагрид и осматривается кругом. – А где второй? Ну, тот маленький, Деннис Криви, он ведь был с вами?

Я быстро обегаю окрестности взглядом: Денниса нигде не видно. Некоторое время мы пытаемся докричаться до него сквозь чащу, но ответа не приходит.

– Испугался видать, – бормочет Хагрид, хмуря брови. Затем указывает две довольно четкие тропы, змеящиеся в разные стороны от поляны с поломанными деревьями, на которой бесновался шогрыш. – Наверняка по одной из тех тропок ушел, больше и некуда. Давай-ка, Гарри, бери Клыка и сворачивай направо, а мы с этим малым по второй тропе пойдем. Держись Клыка, он меня найдет, если чего. Втроем мы Криви сейчас вмиг отыщем, в этой части леса опасаться нечего…

Киган Малтис издает нервный смешок, но ничего не говорит. Я беру Клыка за ошейник и сворачиваю, как и было сказано, на правую тропу, темной лентой вьющуюся вокруг белых холмиков сугробов. Еще некоторое время в просветах между стволами деревьев мелькает высокая фигура Хагрида, затем тропинка сильно виляет в сторону, и я остаюсь с одним Клыком.

Мы идем вперед довольно долго, сохраняя быстрый темп, но Денниса по-прежнему нигде не видно. Рассудив, что за такой короткий срок он не мог уйти слишком далеко, я уже решаю повернуть обратно и отыскать Хагрида, когда слышу вдалеке голоса – несомненно, человеческие. Они то отдаляются, то приближаются, принесенные порывами ветра, но с каждым шагом становятся все более отчетливыми. Заинтригованный, я крепче сжимаю в руке ошейник Клыка и ступаю очень осторожно, вглядываясь в просветы между деревьями. Еще несколько секунд, и я могу разобрать отдельные слова.

– Пожалуйста, пустите! – вдруг пронзительно вскрикивает чей-то голос. – Я же не нарочно!

Голос несомненно принадлежит Деннису Криви.

Плюнув на всякую осторожность, я перехожу на бег. Ветки немилосердно хлещут по лицу, грязный снег скользит под ногами, но я продолжаю бежать так быстро, как только могу. Мне едва удается вовремя затормозить, чтобы не врезаться ровнехонько в круп высокого гнедого кентавра. Он с недоумением оборачивается на меня, чуть отходя в сторону, и моему взору предстает весьма странная картина: Деннис Криви, чья мантия порвана в нескольких местах, а на скуле виднеется свежий кровоточащий порез, стоит посреди круга из кентавров. Его губы дрожат, словно он вот-вот заплачет, а один из кентавров – черноволосый, вороной масти, направляет в его сторону грубо оструганный и несомненно заряженный арбалет. Я с удивлением узнаю в этом кентавре Бейна, а в тех, что стоят рядом с ним – Ронана и Фиренца. Тот, в чей круп я едва не врезался с разбегу, оказывается Магорианом, а подле него нетерпеливо перебирают копытами еще двое незнакомых мне кентавров.

– Что здесь происходит? – с возмущением восклицаю я, еще не успев толком разобраться в ситуации.

Деннис переводит взгляд на меня, и в его лице читается столько облегчения, что мне становится не по себе. Ронан мгновенно направляет на меня лук, оттягивая тугую тетиву, а Магориан ударяет в землю нижним концом заточенного деревянного копья, отчего Клык трусливо скулит и жмется к моим ногам. Впрочем, кентаврам явно потребовалось бы нечто гораздо большее, чтобы заставить меня потерять самообладание, поэтому я лишь повторяю свой вопрос:

– Я хочу знать, что здесь происходит. С каких это пор кентавры нападают на учеников Хогвартса?

– Кентавры нападают?! – негодующе восклицает Магориан, вставая на дыбы. Клык издает задушенный скулеж и скрывается от разъяренного кентавра за моими ногами. – Он посмел нанести одному из нас оскорбление, и должен поплатиться за это!

– Я же не знал! – надсадно кричит Деннис, едва не ударяясь в слезы. – Я просто хотел сфотографировать кентавра для альбома магических животных, который собирает мой брат!

Это, пожалуй, становится ошибкой.

– Магических животных?! – пуще прежнего орет Магориан, направляя на Денниса деревянное копье.

Я делаю быстрый шаг вперед, становясь перед Деннисом и раскидывая руки в оградительном жесте.

– Не трогайте его! Он же еще ребенок. Он не понимал, что это может вас оскорбить.

– Человеческие дети стали слишком похожими на своих самонадеянных родителей, – жестко произносит Ронан, хмуря широкие рыжеватые брови. – Они ведут себя так, словно являются хозяевами всего мира. Подумать только! Люди, глупые двуногие создания, возомнили себя чуть ли не творцами Вселенной, поставили себя выше любого другого существа в этом мире.

– Возможно, люди действительно бывают чересчур самонадеянны. Но этот ребенок, – я указываю на Денниса, – ни в чем не виноват. Он только хотел сделать фотографию. Вы должны отпустить его.

Некоторое время кентавры молча смотрят на меня, а затем голос подает до того молчавший Бейн.

– Хорошо, мы можем отпустить его. Он не настолько глуп, чтобы полагать себя вправе распоряжаться судьбами мира. Но что ты можешь сказать в свое собственное оправдание, Гарри Поттер?

На миг мне кажется, что время застывает вовсе. Я чувствую, как отливает от лица кровь. После слов Бейна что-то меняется и в выражениях лиц остальных кентавров, делая их более жесткими, почти непримиримыми.

– Гарри Поттер, – медленно повторяет Ронан. – Значит, звезды не лгали. Ты и правда здесь, в Хогвартсе.

Некоторое время я просто молчу, потому что, в сущности, не имею и понятия, что можно ответить на подобное заявление. Затем стоящий позади меня Деннис шумно сглатывает, не сводя глаз с по-прежнему устремленного на нас арбалета, и я силой заставляю себя вернуться к самому важному, к тому, из-за чего я и пришел сюда.

– Я не собираюсь оправдывать себя перед вами, – говорю я, осторожно оттесняя Денниса к бреши в плотном круге кентавров, туда, где остался стоять волкодав Хагрида. – Я хочу только, чтобы вы выполнили свое обещание. Бейн сказал, что вы можете отпустить Денниса.

Я встречаюсь с тяжелым взглядом черноволосого кентавра, устремленным прямиком на меня.

– Это так. Но отсюда уйдет только один из вас, человеческие дети.

Коротко кивнув, я оборачиваюсь к Деннису, который доверчиво смотрит в ответ. Зрачки его глаз неестественно расширены от страха, и я понимаю, что несмотря на принадлежность младшего Криви к факультету отчаянных храбрецов, сегодняшнее приключение далось ему нелегко.

– Деннис, послушай, – начинаю я, стараясь говорить четко и неторопливо, чтобы он точно понял, что от него потребуется, – сейчас ты крепко возьмешься за ошейник Клыка, и он отведет тебя к Хагриду, ты меня понял? Пес знает, как найти Хагрида, и все, что тебе нужно – просто не отпускать его, ладно?

Деннис кивает, и я вкладываю в его ледяную руку кожаный ошейник.

– Клык, ищи Хагрида, – приказываю я, пес издает короткий лай и ведет покорного Денниса обратно по узкой тропке, к той самой развилке, на которой мы с Хагридом разошлись в разные стороны.

Разобравшись с этой проблемой, я вновь поворачиваюсь к терпеливо ожидающим кентаврам.

– Что вам известно?

Магориан фыркает и ненавязчиво обходит меня по краю небольшой поляны, вновь замыкая круг.

– Кентаврам дано познать многое, человеческий сын, намного большее, чем доступно даже лучшим из магов. Нам известно, что ты сделал, что совершил на потребу собственной гордыне и самонадеянности. Звезды, Гарри Поттер, могут рассказать все что угодно, если уметь их правильно слушать. Кентавры – умеют. Вот почему нам известно о том, что ты расколол время, – весомо заканчивает он.

Они смотрят на меня с совершенно одинаковым осуждающим выражением на лицах, однако на меня слова Магориана не оказывают ровно никакого эффекта.

– Как вообще возможно расколоть время? – с недоумением спрашиваю я, поневоле чувствуя себя по-идиотски, как будто бы я меньше кого бы то ни было имею права на такой вопрос, если и правда сделал то, о чем говорит Магориан.

– Глуп, как и все двуногие, – презрительно констатирует Бейн, встряхивая черным как смоль хвостом. – Мы поведаем тебе лишь то, что позволено узнать человеку. Время уже было расколото однажды, когда мир был еще молод, а двуногие – малочисленны и куда более могущественны, чем теперь. Раскол времени опасен и непредсказуем, а люди глупы, ежели позволили себе играть такими вещами. Время суть неисчислимое множество мгновений, слитых воедино, бесконечность совершенных выборов и их последствий. Оно образует бескрайнюю паутину, невидимую глазу, что соединяет собой все сущее в его прошлом, настоящем и будущем. Паутина эта прочнее и надежнее любой другой во Вселенной, но люди с их жаждой разрушать все, к чему прикасаются, нашли способ добраться и до нее. Вы то и дело используете хроновороты, чтобы исправить последствия собственных недальновидных решений, и совершенно не задумываетесь о тех временных петлях, что образуются в результате ваших действий. Однако то, что сделал ты, Гарри Поттер – намного хуже. Ты уничтожил один мир, и вместо него был магически создан совершенно другой – похожий, но не тот же самый. Время раскололось надвое, а небесные тела, складывающие судьбу нашего мира, разошлись на два пути, один из которых уже оборвался навсегда. В центре этой развилки всего две звезды, Гарри Поттер. Одна из них – твоя.

Когда Бейн заканчивает говорить, я едва ли могу переварить поступившую информацию, которая более всего напоминает бред сумасшедшего. Ну, или напоминала бы, если бы ее выслушивал кто-нибудь другой, кто-то, кто не живет вторую жизнь подряд, потому что умудрился начисто запороть первую. Однако как бы ни были занимательны размышления кентавров о сути времени, из всего, сказанного Бейном, меня более всего интересует один-единственный вопрос.

– Что насчет второй звезды в этой развилке? – торопливо спрашиваю я, невольно затаив дыхание, совершенно позабыв даже о направленных на себя стрелах и копье Магориана. – Вы знаете судьбу второго, расколовшего время?

Бейн лишь фыркает в ответ. Вместо него голос подает Ронан:

– Людям не дано читать судьбы по звездам, человеческий сын. Есть свои причины, по которым они остаются скрытыми от вас, как и бесчисленное множество других вещей в этом мире. Тебе же, Гарри Поттер, и без того известно гораздо больше допустимого, – он говорит это, и все кентавры вдруг как-то подбираются, словно готовясь к чему-то. – У тебя есть знание о том, как уничтожить целый мир, а мы просто не можем позволить, чтобы этим знанием обладал человек. Тем более кто-то вроде тебя, чьими силами один из миров уже был уничтожен навсегда.

Я обвожу взглядом лица кентавров, ставшие жесткими и суровыми, будто окаменевшими, и в крови вскипает адреналин, который многократно усиливает поднимающаяся злость. Они не имеют никакого права судить меня за то, что я сделал, ведь их самих даже не было там – ни одного из них. Они не имеют и понятия о том, каково это – много лет подряд воевать на самой передовой, бороться и ломаться, чувствуя, как идеалы, бывшие нерушимыми и ясными как день еще так недавно, перестают иметь всякое значение на фоне боли, ярости и смерти, с которыми сталкиваешься каждый день. Надежда, вера, терпимость, справедливость – все это обращается в прах рано или поздно, уступая место чувствам во сто крат более примитивным и во столько же раз более сильным, понятным и живым. Мы все боролись из последних сил – преодолевая боль, отчаяние, горечь и страх. И не было нашей вины в том, что этих сил все-таки не хватило, а плата за слабость оказалось столь велика. Я не для того прошел через ад, со злостью думаю я, чтобы выслушивать подобные обвинения.

Я еще раз оглядываю подобравшихся кентавров, чувствуя, как губы против воли искажаются в злой ухмылке.

– И что вы будете делать? Убьете меня?

Сама мысль кажется мне абсурдной.

– В отличие от двуногих, кентавры все еще слишком высоко ценят жизнь, чтобы своими руками оборвать ее, – мягко произносит Фиренц, впервые за это время подавая голос. – Это еще одна причина, по которой наше племя не откажется от своего мнения о том, что твои знания и силы слишком опасны для этого мира, Гарри Поттер. Ты должен позволить нам провести Ритуал.

– Ритуал? О чем ты говоришь, Фиренц? – спрашиваю я, неприятно пораженный тем, что на этот раз даже он не желает понять меня, присоединяясь к своим непримиримым сородичам. – Кентавры ведь не колдуют.

– Мы владеем магией, что бы ни думали люди, – возражает один из двоих незнакомых мне кентавров. Он светлой масти, с отчетливо проступающими признаками седины в русых вьющихся волосах, и выглядит явно старше своих собратьев. В правой руке русоволосый держит деревянный посох с изогнутым круглым набалдашником, по форме напоминающим панцирь улитки. – Мы способны обращаться к древнейшей и сильнейшей магии, что есть в природе – магии духа. Именно из нее ты черпаешь свои воспоминания и силу, которые никогда не мог бы получить в той развилке времени, в которой живешь сейчас. Мы проведем Ритуал, и наш мир снова будет в безопасности, а твои разрушительные и опасные силы, твоя память и боль останутся навсегда похороненными там, где им и положено быть. Ты не принадлежишь этому миру сейчас, Гарри Поттер. Твой родной мир уничтожен, и никто не может его вернуть. Однако Ритуал позволит сделать тебя частью нашего мира.

Кентавры постепенно наступают, сужая круг, и мой взгляд лихорадочно мечется от одного непреклонного лица к другому.

– Вы спятили, – говорю я, действительно почти уверенный в этом. – Как вы можете считать, что я захочу уничтожить мир? – я фыркаю от нелепости этого предположения, однако кентаврам, судя по всему, оно не кажется таким уж абсурдным, и я торопливо продолжаю: – А что насчет Волдеморта? Вы знаете, что с ним стало, не так ли? Что-то такое, о чем вы не желаете говорить. Думаете, если он каким-то образом возродится вновь, у этого мира будет хоть один шанс выстоять против него без меня?

Но они меня совсем не слушают.

– Да совершится предначертанное, – произносит русоволосый, возводя свой деревянный посох к небу, и все кентавры почтительно отступают на один шаг, освобождая пространство вокруг меня.

В воздухе вскипает, пощипывая кожу, какая-то незнакомая мне магия, сильная и древняя, как сам лес. А в следующее мгновение происходит нечто, чего мне не доводилось видеть никогда прежде: земля под моими ногами вспухает, раздувается, как огромный пузырь, сбрасывая с себя налет перепревшей листвы и грязного снега, и наконец лопается с глухим хлопком. Образовавшиеся слепые провалы со страшным треском расползаются по краям, и вскоре сами корни деревьев поднимаются прямиком из темных расщелин, карабкаются ко мне, словно чьи-то черные, уродливые руки, скорченные в агонии. В каком-то непонятном остолбенении я наблюдаю за тем, как они подбираются все ближе, дергаясь, будто в конвульсиях, оплетают мое тело, обнимают плотнее и плотнее, так, что становится нечем дышать, а стук крови в ушах становится почти нестерпимым.

– Селин, ты говорил, мы не станем его убивать! – с негодованием кричит Фиренц откуда-то сбоку, и голос его звучит так, словно доносится до меня издалека.

Только тогда мне вдруг становится по-настоящему страшно. Я вырываюсь из охватившего все мое существо душного оцепенения и выбрасываю вперед обе руки, преодолевая давление сплетающихся корней, чтобы впервые, наверное, за целую вечность вновь использовать свою магию как оружие.

От мощи сферы с заклинанием, что я удерживаю в руках, становится больно ладоням. Те ожившие корни, что находятся ближе всего к истекающему красноватым мерцанием шару, съеживаются с легким шипением и отдергиваются в сторону, словно испытывают боль. Я поднимаю взгляд выше, туда, где сгрудились тесной кучей кентавры, глядя на меня с недоверием и ужасом, и где-то в глубине моей груди зарождается мрачное ликование.

– Этого не может быть, – шепчет русоволосый Селин, переводя взгляд со своего посоха на меня и обратно. – Не может быть.

– А чего ты ждал? – жестко спрашиваю я, чувствуя холодное удовлетворение от того, что на этот раз им приходится меня выслушивать. – Что я буду покорно стоять здесь и ждать, когда вы убьете меня? Слишком глупо для кентавра.

Заклинание пылает в руках раскаленными углями. Порожденное моим негодованием, злостью и страхом, оно только того и ждет, чтобы сорваться на тех, кто посмел по-настоящему мне угрожать.

Я сталкиваюсь взглядом с бледно-сапфировыми глазами Фиренца, которые кажутся сейчас почти черными от зрачков.

– Что ты будешь делать? Убьешь нас? – негромко спрашивает он, почти в точности повторяя мой собственный вопрос.

Да, я сделаю это, безмолвно отвечает мой внутренний голос, и заклинание у меня в ладонях вспыхивает ярче. Имею право, поскольку тому, что собирались сделать эти кентавры, нет оправдания. Они сами начали все это, посмев обвинять меня в вещах, над которыми я никогда не имел власти, посмев вообразить, что могут забрать мою жизнь ради собственного спокойствия. Они заслуживают наказания, так или иначе.

Слишком долго ожидавшая этого мгновения, магия гудит внутри меня, будто огонь в печи.

Я перевожу взгляд на свои руки – единственную преграду на пути сформировавшегося, уже нацеленного на противника заклинания, затем в последний раз смотрю на застывших в немом ужасе кентавров, закрываю глаза – и использую все оставшиеся у меня силы, чтобы сомкнуть ладони. Я, наверное, кричу, потому что жар заклинания, разрушающегося в моих руках, кажется нестерпимым. Оплетающие мои запястья корни деревьев шипят и съеживаются, опадая на землю седыми хлопьями пепла, и кажется странным, что руки не горят вместе с ними. Магия внутри меня воет, рычит от негодования, бушует, как ураган, она кажется сейчас чем-то чужим, не принадлежащим мне и совершенно неподвластным, но я знаю, что это – лишь плата за то, что я так неожиданно передумал.

Еще несколько секунд после того, как все заканчивается, я остаюсь неподвижным, вспоминая, как дышать, и единственное, что удерживает меня в вертикальном положении – это корни деревьев, по-прежнему плотно оплетающие мои ноги, спину и грудь. Я не смотрю на кентавров, потому что если я сделаю это и пойму по их лицам, что ошибся, и мое решение сохранить им жизни, пусть с риском для самого себя, ничего для них не значит, то все равно ничего не смогу изменить – свой выбор я уже сделал.

– А ну прочь! – вдруг восклицает совсем рядом низкий, басовитый голос, и я силой заставляю себя поднять голову.

В нескольких шагах от меня стоит Хагрид, направляя на кентавров свой арбалет, возле его ног рычит, ощетинившись, Клык, а позади опасливо жмутся друг к другу Киган Малтис и Деннис Криви.

– Да что на вас всех нашло, дементоры вас побери? – рокочет Хагрид, переводя арбалет с одного кентавра на другого. – Вы свои шутки-то шутить прекратите, а то вам, того, мало не покажется!

Хагрид выглядит в этот момент по-настоящему угрожающе, мне даже приходит в голову, что никогда еще на моей памяти его родство с великанами не бросалось в глаза так сильно. Я не знаю, это ли оказывает влияние на кентавров, или после всего случившегося они все-таки меняют свое мнение на мой счет, но они молча, один за другим, скрываются в чаще леса, лишь слышится удаляющийся стук конских копыт. Предпоследним уходит Бейн, презрительно и независимо махнув иссиня-черным хвостом. На поляне остается лишь Фиренц, и кажется, что ему нет совершенно никакого дела до Хагрида, который свирепо целится в него из своего арбалета. Кентавр просто смотрит на меня мягко и сожалеюще своими бледно-голубыми глазами, а потом говорит:

– Помни о том, что предначертано, Гарри Поттер. Когда придет время, не позволяй себе совершить неверный выбор: ты больше не сможешь позволить себе за него заплатить, – и скрывается в чаще вслед за остальными.

Некоторое время я продолжаю тупо таращиться им вслед, слишком измотанный, чтобы объясняться с Хагридом и остальными, а клетка из переплетающихся друг с другом корней деревьев начинает казаться мне почти уютной.

– Да что ж это, в самом деле… – бормочет Хагрид, неверными шагами приближаясь ко мне. – Чтобы кентавры – и такое! Какого беса на них нашло, ума не приложу…

Продолжая бормотать, он отставляет в сторону свой арбалет и с силой дергает на себя одну из оплетающих мое тело черных коряг, пытаясь высвободить меня из их плена. Однако она оказывается намного прочнее, чем выглядит, и не поддается, а только глубже впивается в затекшие плечи. Мне приходится стиснуть зубы, чтобы подавить вскрик.

– Ничего, ничего, – говорит Хагрид, успокаивая скорее себя самого, чем меня. – Сейчас-сейчас, потерпи немного…

С этими словами он опускает руку в один из многочисленных карманов своего кротового пальто, чтобы достать оттуда старую, потертую волшебную палочку, на которой кое-где красуются заметные выщерблины. Это заставляет меня не на шутку перепугаться – достаточно сильно для того, чтобы прийти наконец в себя.

– Н-нет, Хагрид, не стоит, правда! – восклицаю я, живо вспоминая о незавидных способностях Хагрида к колдовству. – Я сам, сейчас, постой, я что-нибудь придумаю! Да пусть хотя бы Деннис…

Но Хагрид меня не слушает. Он направляет волшебную палочку на переплетающиеся между собой корни деревьев и громогласно произносит:

– Диффиндо!

Раздается свист рассекаемого воздуха и сухой треск древесины, я все же вскрикиваю от неожиданности, когда невидимый серп заклинания неглубоко врезается в предплечье, но это оказывается небольшой платой за возвращенную свободу. Затекшие ноги не выдерживают неожиданного веса, и я падаю на колени прямиком рядом с тем местом, где причудливо и жутко вырываются из-под вздувшейся земли древесные корни.

– Гарри, ты как? – испуганно спрашивает Хагрид, подбегая ко мне. – Задел таки, значит? Эх, а ведь как знал, что не выйдет у меня, это заклинание у меня всегда того… неважно выходило.

– Все в порядке, Хагрид, – выдавливаю я, стискивая предплечье, чтобы скорее остановить кровь. – В порядке. Спасибо тебе. Я… я не знаю, что было бы, если бы ты так вовремя не подошел.

Я даю себе несколько минут на то, чтобы как следует отдышаться и снова почувствовать онемевшие ноги, а затем не без помощи Хагрида поднимаюсь с земли.

– Что на них нашло? – спрашивает Хагрид, когда я уже думаю, что он просто промолчит о случившемся. – Сначала Деннис, теперь вот ты… О чем говорил Фиренц, прежде чем уйти?

Я просто пожимаю плечами, и он понимающе хмыкает.

– Ну да, кентавры… Кто ж их разберет, о чем они там толкуют, верно я говорю?

К замку мы возвращаемся молча и торопливо, оставив первоначальную цель своего похода в Запретный лес, и теперь каждому из нас хочется просто выбраться отсюда поскорее.

Мне все не дают покоя последние слова Фиренца о «предначертанном» и о предстоящем выборе. Они оседают смутной тяжестью на сердце, внушая тревогу и страх. Я ловлю себя на мысли, что очень хотел бы посоветоваться об этом с человеком, который смог бы понять меня, и… ну да, успокоить. Смог бы найти какой-нибудь иной смысл в словах, которые, будучи произнесенными вслух, словно сами по себе могут накликать на меня беду, воплотить в реальность то, о чем я страшился даже помыслить. «Предсказания – очень неточная наука», – всплывает у меня в голове уверенный голос Гермионы, но от этого воспоминания почему-то ничуть не легче.


*****

Предсказания бессмысленны. Я повторяю это про себя уже, наверное, в тысячный раз после вчерашнего похода в Запретный лес, который оказался не слишком удачным для всех нас. Ну, или почти всех, поправляю я самого себя, бросая короткий взгляд на сидящего за гриффиндорским столом Денниса Криви. Как раз в этот момент он что-то увлеченно рассказывает благоговейно внимающим сокурсникам, попутно жестикулируя. При этом Деннису удается довольно правдоподобно изобразить лук с натянутой тетивой, а также конское ржание, после чего у меня не остается ни малейших сомнений в содержании его истории. Уверен, увидь это безобразие кентавры, и он бы уже не отделался от них так просто.

Я же не спал всю ночь: сидел в библиотеке, листая запутанные и в высшей степени метафоричные фолианты о гаданиях, судьбе и тайнах, что скрывают звезды. Скажи мне кто-нибудь в свое время, что я так основательно займусь предметом Трелони, и я смеялся бы до слез. Впрочем, эти поиски так ни к чему и не привели, как и следовало ожидать. Да и вообще, вряд ли книги, написанные магами, могут дать хотя бы отдаленное представление о том, что видят кентавры, глядя на звездное небо. Мне же мои поиски принесли одно-единственное знание – предсказания бессмысленны. Не имеет значения, что говорил Фиренц и остальные кентавры, потому что моя судьба – в моих руках.

В чем я, собственно, и убеждаю самого себя вот уже который час подряд.

– Кажется, кое-кто ищет твоего внимания, – негромко говорит Ремус, чуть наклонившись в мою сторону.

Сегодня он выглядит больным, потому что после полнолуния прошел всего день. И глядя на него, я поневоле нервничаю, потому что, уверен, не заметить его болезни может разве что слепой, настолько она кажется очевидной. Просто удивительно, как я сам мог такое проморгать в свое время, и мне остается надеяться лишь на то, что сейчас здесь все такие же лоботрясы, каким когда-то был и я.

– Ты о ком? – отзываюсь я, стараясь подавить зевок.

– Вон же, смотри, она с тебя уже который день глаз не сводит. Гарри, ты меня поражаешь. Не замечать подобные вещи в твоем возрасте – просто преступление!

Я недовольно морщусь, уловив отчетливую подначку в его голосе, но все же перевожу взгляд в Большой зал – на Джинни, конечно же. Однако она как обычно болтает со своими подругами (удивительно, никогда раньше не замечал, чтобы она проводила с ними столько времени), и даже не смотрит в мою сторону. Зато смотрит кое-кто другой.

– Держи карман шире, – хмыкаю я, вновь поворачиваясь к Ремусу. – Все знают, что она встречается с Уизли, и вообще у них любовь до гроба. Тут кое-что другое.

Вот только что – другое? Мы не разговаривали ни с Гермионой, ни с Роном уже много дней, с тех самых пор, как я застукал их в слизеринских подземельях после отбоя, и кажется, между нами уже было сказано все, что только можно сказать.

В этот момент оба отставляют пустые тарелки в сторону и встают, явно собираясь уходить.

– Говоришь, Гермиона ищет возможности поговорить со мной уже не первый день?

Ремус кивает, и я поднимаюсь из-за стола с твердым намерением разобраться с этим прямо сейчас. Но мне преграждает дорогу буквально из воздуха вырастающий Драко Малфой, и я теряю Рона и Гермиону из виду.

– Поттер, куда несешься, сломя голову? – спрашивает Малфой, знакомо, но от того не менее раздражающе растягивая слова. – Никак, от оборотней улепетываешь? – он складывает губы трубочкой и издает комичный вой, отдаленно напоминающий волчий.

Я остаюсь спокойным, даже когда Малфой и его верные прихлебатели-слизеринцы в лице Крэбба, Гойла и Панси Паркинсон разражаются малоприятным смехом. Однако краем глаза замечаю, что голова Ремуса дергается, как от удара.

– Отвали, Малфой, – лаконично отзываюсь я и прохожу вперед, толкая его при этом плечом, и без особого труда прорываюсь сквозь заслон из остальных слизеринцев.

Самоуверенный придурок. Можно подумать, меня вообще волнуют его топорные оскорбления – до Снейпа еще расти и расти, против правды не попрешь.

Вот только откуда ему известно про оборотня?

Я вываливаюсь в коридор, прямиком в гудящий и толкающийся поток спешащих по своим делам студентов, и после бессонной ночи мысли замыкаются в бестолковый круговорот одних и тех же вопросов без ответов, от которого я не могу избавиться, как ни пытаюсь. Среди всего этого мельтешения выделяется одна более или менее прозрачная цель – добраться до своей комнаты и вырубиться часов на десять, позволяя мозгу самостоятельно разобраться с тем, что из всей скопившейся у меня информации имеет хоть какой-то смысл, а что можно выбросить, не раздумывая. И до заветного коридора с гобеленом остается всего пара поворотов, когда меня окликает чей-то голос.

– Гарри, подожди, прошу! Почему ты все время меня избегаешь?

Я останавливаюсь посреди коридора и разворачиваюсь так резко, что Гермиона едва не врезается в меня и торопливо отступает на шаг. Ее губы поджаты, а глаза чуть прищурены – верный признак того, что она сердита. Это для меня крайне удивительно, потому что едва ли я мог в чем-либо провиниться перед ней, если мы даже толком не общались.

– Я уже больше недели пытаюсь найти случай поговорить с тобой, – продолжает Гермиона уже тише, видя, что на нас оглядываются проходящие мимо студенты. – Кажется, тебя вообще невозможно перехватить. Почему ты прячешься? Это просто ребячество какое-то!

Мученически вздохнув, я утягиваю ее в ближайший класс, в котором сейчас никого нет, и опираюсь спиной на одну из парт, скрестив руки на груди.

– Так зачем ты меня искала?

Я обнаруживаю, что Гермиона уже не кажется такой уж уверенной в себе. Она переступает с ноги на ногу и сцепляет руки в замок, прежде чем ответить.

– Ну, во-первых, я хотела поблагодарить тебя за то, что ты спас меня и Рона от Снейпа, – говорит она с некоторой торжественностью. – Ты имел полное право… да что уж там, как помощник преподавателей, ты просто обязан был сдать нас ему за нарушение порядка, но не сделал этого.

Некоторое время она просто смотрит на меня, будто ожидает, что я вот-вот растаю от этой сомнительной похвалы, как мороженое на жаре, и рассыплюсь в благодарностях, но я говорю только:

– Что во-вторых?

– А во-вторых, я хочу извиниться за то, как мы с Роном с тобой поступили, – говорит она, и действительно выглядит при этом пристыженной. – Ты действительно сильно помог нам с книгой, да и не только. Мне жаль, что мы не поверили тебе тогда. Зато теперь, думаю, ты заслуживаешь того, чтобы узнать хотя бы часть правды. Дело в том, что мы с Роном и правда разыскиваем всю эту информацию не просто так. Преподаватели бы это уж точно не одобрили, так что приходится до всего доходить тайком. Да мы и сами еще не совсем уверены… – Гермиона вдруг резко обрывает саму себя и продолжает уже другим тоном: – Но ты должен понять, что мы не можем рассказывать об этом всем подряд. Ты все узнаешь, конечно же, со временем. А пока что я была бы тебе очень благодарна, если бы ты продолжил помогать в выполнении нашей задумки по мере сил.

Я просто дар речи теряю от негодования.

– Ты не волнуйся, от тебя ничего не требуется прямо сейчас. Да и Рону пока лучше не стоит об этом говорить, я сама расскажу ему, немного позже… – продолжает Гермиона, очевидно, неверно истолковав мое молчание, но я не даю ей закончить.

– Гермиона, так ничего не получится. Неужели ты думаешь, что я все еще горю желанием помогать вам в чем бы то ни было? В прошлый раз все закончилось тем, что твой скорый на расправу приятель набросился на меня с кулаками, подозревая черт знает в чем. Возможно, с моей стороны было слишком самонадеянным рассчитывать на благодарность, но, видит Мерлин, вы двое поступили со мной далеко не лучшим образом. И теперь, – я пожимаю плечами, – мне просто неинтересно, вот и все. Думаю, вы и без меня чудесно со всем справитесь. Желаю удачи!

Я отвешиваю ей шутливый поклон и двигаюсь к двери, от гнева стиснув зубы так крепко, что ноют челюсти.

– Гарри, ну пожалуйста, – умоляюще произносит она, когда я уже берусь за ручку двери. – Я знаю, мы были к тебе несправедливы. Я не говорю, что Рон сейчас относится к тебе по-другому, но я – да. Рон угрожал тебе, и мы с ним оба тебе не доверяли, но тем не менее в подземельях ты спас нас от Снейпа, хотя мог бы этого и не делать. Ты хороший человек. И теперь… я хочу как-то загладить свою вину, вот и все. Я знаю, ты не дружишь ни с кем из студентов, но все же…

– Я дружу с Невиллом, – перебиваю я, по-прежнему не отпуская дверной ручки.

– Как давно ты с ним разговаривал в последний раз?

А правда, когда?

– Ну, неделю или две назад, – отвечаю я, сбитый с толку таким вопросом. – Почему ты спрашиваешь?

Гермиона ничего не отвечает, и ее молчание мне отчего-то совершенно не нравится.

– Что? – спрашиваю я, наконец оборачиваясь.

– Я не знаю, как ты к этому отнесешься, – нерешительно говорит Гермиона, – но думаю, тебе следует знать. Дело в том, что Невилл… он рассказал о том, что в детстве на тебя напал оборотень, в общей гостиной Гриффиндора. Это случилось вскоре после матча по квиддичу.

О, ну что ж, это многое разъясняет.

– Так вот откуда Малфой знает…

Гермиона кивает:

– По правде сказать, все теперь знают, Гарри. И некоторые даже думают, что ты после этого тоже стал… оборотнем, – она почему-то произносит последнее слово шепотом.

– Чушь, – раздраженно говорю я. – Та зверюга меня не покусала, так что все в порядке.

– Знаю, ведь иначе Дамблдор ни за что не позволил бы тебе приехать в Хогвартс, – говорит Гермиона. – Я только хочу сказать, что это едва ли прибавит у остальных желания с тобой общаться. Просто знай, если что, я – на твоей стороне.

Я сухо киваю и выхожу за дверь, слишком обескураженный словами Гермионы, чтобы дать ей немедленный ответ. Она предлагает сотрудничество и поддержку – еще совсем недавно я мог лишь надеяться на такое. Только вот мне этого недостаточно, мне нужна ее дружба, ни больше, ни меньше.

А ей – мой пропуск в Запретную секцию, вот незадача.

На этот раз никто не останавливает меня по пути к гобелену с драконами. Оберон вместо приветствия говорит одну из своих привычных колкостей, в которых, как я подозреваю, волшебное зеркало упражняется весь день, пока меня нет, но я едва ли обращаю на него внимание. В окно немилосердно светит солнце, так что я задергиваю плотные шторы, создавая иллюзию ночи, и без сил падаю в кровать.

После многих часов без сна я ожидаю заснуть тотчас же, но отчего-то еще долго ворочаюсь с боку на бок, не в силах перестать думать о Гермионе, Невилле и Ремусе, которым вдруг стало так сложно доверять. Почему Ремус считает, что я не смогу сохранить его тайну? Почему Гермиона обратилась ко мне только теперь, когда ей снова от меня что-то потребовалось? И какого черта, в самом деле, Невилл разболтал всем вокруг о том проклятом оборотне?

Уже засыпая, я думаю, что, возможно, часть «удачливости» моего отца в вопросах выбора друзей все-таки передалась каким-то образом мне.



Глава 39. Вопрос доверия.

Невилл подходит ко мне сам, когда я сижу в библиотеке за внушительной горой книг. Я замечаю его еще издалека, поскольку большинство студентов начинают сторониться меня с тех самых пор, как расползается слух о том, что я оборотень. После этого вокруг меня неожиданно образуется даже слишком много свободного пространства, чтобы кто-то мог подкрасться ко мне незамеченным. Невилл нерешительно переминается с ноги на ногу, остановившись между библиотечными стеллажами, и явно набирается храбрости, чтобы подойти. Я делаю вид, что ничего не замечаю, не желая облегчать ему задачу.

Когда он все же делает несколько шагов вперед и останавливается возле моего стола, с интересом заглядывая через плечо, я захлопываю книгу и оборачиваюсь.

– Привет, Гарри. Как дела? Что читаешь? – Невилл явно старается, чтобы голос звучал естественно, но прорывающиеся в нем напряжение и вина сводят эти жалкие усилия на нет.

Я зло думаю, что едва ли одного чувства вины достаточно, чтобы возместить весь тот вред, что он нанес Ремусу, когда привлек всеобщее внимание к теме оборотней. Поэтому пожимаю плечами и холодно отвечаю:

– Не могу сказать тебе. Это из Запретной секции, у тебя нет туда доступа. Кто знает, кому ты можешь растрепать о том, что я позволил тебе заглянуть в эти книги?

Между нами повисает неуютное молчание. Через некоторое время Невилл неловко прочищает горло и говорит:

– Прости, что рассказал всем о том, что узнал в Больничном крыле. Я… я и сам не понимаю, как так вышло, честное слово! Просто ляпнул, не подумав.

Я обвожу его внимательным взглядом.

– А теперь вдруг решил извиниться? Ты много дней избегал меня и делал вид, что все так, как и должно быть, а теперь вдруг пришел, чтобы сказать: «Прости, давай забудем»? С чего вдруг? – я качаю головой. – Так не бывает, Невилл.

Он решительно садится за стол напротив меня и говорит, вперившись взглядом в собственные сомкнутые в замок пальцы:

– Хорошо, ты прав, я не случайно рассказал. Я просто злился на тебя. Думал, после того, как я провалил квиддичный матч, ты решил, что я недостаточно хорош, чтобы быть твоим другом, или… Я не знаю что еще, ладно? Ты перестал со мной видеться, что, по-твоему, я должен был думать? Я и понятия не имел, что ты все вечера проводил у Снейпа за зельями.

– Мне казалось, мы вроде как друзья, – спокойно говорю я, стараясь не показать, что его отношение меня задело. – Так значит ты думаешь обо мне? Считаешь, что это для меня в порядке вещей – отказываться от своих друзей лишь потому, что они «недостаточно хороши для меня»?

Невилл пожимает плечами и смотрит на меня неожиданно прямо.

– Откуда мне знать, как должны вести себя друзья? – спрашивает он. – Неужели похоже, чтобы у меня их было много?

– Так не разбрасывайся ими! – резко восклицаю я. – Чего ты теперь хочешь? Чтобы я тоже сделал вид, что ничего особенного не произошло? Чтобы я по-прежнему доверял тебе? Я не могу, Невилл, прости. Хотел бы, но не могу.

Я отворачиваюсь, ожидая, что после этих слов Невилл просто уйдет, но он не собирается сдаваться так просто.

– Все еще можно исправить, – говорит он. – Я понимаю, как тебя тяготят эти слухи и сожалею. Но, может быть, я сумею все исправить, если найду какие-нибудь сведения о том, как можно распознать оборотня, и расскажу об этом всем. Тогда все сразу же поймут, что ты не болен ликантропией, и будут относиться к тебе по-прежнему!

Глаза Невилла пылают странной решимостью, меня же от одной этой идеи бросает в дрожь. Если ученики Хогвартса начнут пристально следить за лунными фазами, желая найти подтверждения слухам обо мне, им не составит никакого труда узнать тайну Ремуса.

– Я запрещаю тебе делать это, – отрывисто говорю я, и Невилл на миг задыхается от удивления, потому что никогда прежде я не говорил с ним столь категорично. – Ты разве не понимаешь? Дело не в том, что обо мне болтают люди – плевать я хотел на слухи. Это вопрос доверия. Если ты действительно все еще хочешь быть моим другом, тебе придется поверить мне на слово. Я не хочу, чтобы ты искал информацию об оборотнях и устраивал мне проверки. Я хочу, чтобы ты доверял мне. Скажи, Невилл, ты ведь веришь, что я не оборотень?

Я выжидающе смотрю на него, не отводя взгляда, усиленно отгоняя от себя мысль, что не совсем честно с ним поступаю. Даже сейчас я говорю о доверии, хотя с самого начала знал, что не смог бы открыть ему свои тайны, не смог бы довериться по-настоящему. Я говорю о доверии, потому что хочу обмануть его.

– Да, Гарри, я знаю, что ты не оборотень, – наконец убежденно говорит Невилл, и на его лице появляется робкая улыбка. – Я не буду ничего искать про оборотней. И я больше не принесу тебе неприятностей, будь уверен. Ну что, мир?

Я с облегчением пожимаю его протянутую руку, стараясь не думать о том, что всякое подобие нормальных человеческих отношений, которые мне удается построить здесь с кем бы то ни было, неизменно основывается на лжи, и так, похоже, будет всегда. Я говорю себе, что пошел на эту манипуляцию ради Ремуса, ради того, чтобы сохранить его секрет в тайне, но каким-то образом этого оправдания недостаточно даже для моей собственной совести.

После нашего своеобразного перемирия я нисколько не возражаю, когда Невилл спрашивает разрешения позаниматься в библиотеке рядом со мной, и, изредка перебрасываясь с ним ничего не значащими фразами, возвращаюсь к своим книгам. Магия духа – вот, что я здесь ищу. О ней говорили кентавры. Селин сказал, что это древнейшая магия в природе, и что именно в ней лежат истоки моей силы. Возможно, она – ключ ко всему. Быть может, если я узнаю больше о природе этой магии, то смогу понять, что именно произошло в день Последней битвы и что стало с Волдемортом, потому что увертливые ответы кентавров по этому поводу мне совершенно не понравились. Мне просто важно знать, могу ли я спать спокойно по ночам.

Однако пока что я не нашел ничего, хотя бы близко связанное с магией духа. Меня не отпускает чувство, что я уже должен был видеть что-то подобное, но я никак не могу вспомнить, где именно. Вполне возможно, что разгадка совсем рядом, что я попросту не замечаю очевидного, и это выводит из себя сильнее всего.

За окном уже начинает темнеть, когда я подавленно откидываюсь на спинку стула и тру горящие болью глаза. Достаточно на сегодня. Это Гермиона у нас всегда была специалистом по книгам, меня же копание в пыльных фолиантах неизменно повергало в уныние. Сидящий напротив Невилл тоже испытывает очевидные трудности: вокруг него в беспорядке разложены книги, а сочинение, над которым он просидел весь день, не достигло и половины свитка. Невилл поднимает на меня взгляд, и мы обмениваемся понимающими усталыми улыбками.

– Зелья? – сочувствующе спрашиваю я.

Невилл отрицательно качает головой.

– ЗоТИ. Мне единственному задали сочинение по боггарту. Представляешь, он обратился в Снейпа! – негодующе добавляет Невилл. – Он мог оказаться кровожадным вампиром, мстительным призраком – да кем угодно, ради Мерлина! – но ему понадобилось оказаться именно Снейпом. Нарочно не придумаешь, правда?

Только явная печаль Невилла по этому поводу помогает мне удержаться от улыбки. Что ж, хоть что-то в этом мире остается неизменным.

– Так ты его прикончил? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал серьезно.

– С третьего раза, – бурчит Невилл и добавляет с очевидным недовольством: – Люпин сказал, что мне следует лучше проштудировать теоретическую часть.

– Я помогу тебе, – великодушно предлагаю я, доставая верхнюю из стопки Невилла книгу и перелистывая страницы до оглавления. – «Занимательное пособие по Защите от Темных сил», подписано в печать и одобрено Министерством магии». Это что, шутка? Тут почти ничего нет про темных тварей, Невилл. Зато целая глава посвящена Протего и еще больше – Экспеллиармусу.

– Это наш учебник, – угрюмо отзывается Невилл. – И я знаю, что там ничего нет про боггартов.

– Зачем Ремус вообще вам его рекомендовал? – недоуменно спрашиваю я, пролистывая страницы и все больше убеждаясь в том, что там нет почти ничего дельного. Нет, я, безусловно, понял бы, если бы по нему преподавал кто-то вроде Амбридж. Но Ремус?

Невилл пожимает плечами:

– Это официальный Министерский учебник. По ним учат уже несколько лет, с тех пор, как… – он неожиданно осекается и произносит явно не то, что собирался сказать вначале: – По этому учебнику преподавали еще задолго до моего первого курса в Хогвартсе.

– В таком случае, я рад, что Ремус не ограничивается официальной Министерской программой, – серьезно говорю я и берусь за следующую книгу.

Проходит совсем немного времени, когда Невилл с моей помощью дописывает свое сочинение и складывает пергамент в школьную сумку. Мы уже собираемся уходить из библиотеки, когда двери открываются, впуская Джинни Уизли в сопровождении однокурсниц. Они садятся за стол в дальнем углу библиотеки и раскладывают учебные принадлежности, попутно о чем-то перешептываясь и хихикая, к явному неудовольствию мадам Пиннс.

– Неужели она вообще никогда не бывает одна? – выдыхаю я, не сразу сообразив, что говорю вслух.

Невилл вскидывает на меня недоуменный взгляд, который почти сразу же сменяется подозрительным.

– Только не говори мне, что ты имеешь в виду Джинни Уизли, – предостерегающе говорит он. Я ничего не отвечаю, и Невилл понимает мое молчание совершенно верно. – Даже не думай об этом! Это же сестра Рона. Он тебе голову оторвет, если узнает, что ты заглядываешься на его сестру.

Я пожимаю плечами:

– Мне безразлично, что сделает Рон.

– А мне – нет, Гарри! – неожиданно импульсивно заявляет Невилл. Мадам Пиннс бросает на нас осуждающий взгляд, и он понижает голос: – Ты просто не знаешь Рона или недооцениваешь его. Пока что ты для него никто. Постарайся, чтобы так оно и оставалось, потому что если и дальше будешь нарываться, то однажды можешь стать его врагом. И забудь о Джинни Уизли. Она и не взглянет на кого-то вроде тебя, уж поверь мне.

– Ты ее совсем не знаешь! – шепотом возражаю я, чувствуя необъяснимое раздражение от этих слов.

– Ты тоже, – легко парирует Невилл.

– Я знаю ее лучше, чем ты думаешь, – убежденно говорю я, но Невилл лишь пренебрежительно хмыкает в ответ.

Выходя из библиотеки, я на мгновение встречаюсь с Джинни взглядом, но она почти сразу же отворачивается.


*****

Тихонько звенели, вращаясь на тонких серебряных ножках, магические артефакты, феникс издавал мелодичные трели, сидя на своем насесте, трещали и шипели в камине поленья, пожираемые беспощадным пламенем. Однако сидящий за своим рабочим столом Альбус Дамблдор был настолько погружен в собственные мысли, что едва ли замечал что-либо вокруг. Перед ним уже не в первый раз за последние месяцы стояла весьма нелегкая задача. Мерлин, если бы кто-нибудь сказал ему, что участие в судьбе Гарри Поттера может быть таким непростым делом, он ни за что не поверил бы. Потому что, как-никак, он все-таки неплохо знал, как можно устроить жизнь детей и подростков так, чтобы они чувствовали себя счастливыми. Но каким-то образом Гарри был особенным, он не был похож на других подростков, живущих в замке. Было невозможно не замечать, насколько Гарри отличается ото всех них: гораздо более скрытный, замкнутый, осторожный… Гораздо более взрослый и независимый, чем любой из его подопечных.

Это видел не только Дамблдор. Он знал, что другие преподаватели разговаривали о Гарри, они тоже замечали, что мальчик часто бывает отчужден и одинок, но они думали, что все дело в летней автокатастрофе, в которой Гарри потерял семью. Они не знали того, что знал о нем Дамблдор. Никто из них, даже Ремус Люпин, с которым Гарри общался больше, чем с кем-либо из других преподавателей и даже самим директором. Потому что именно Дамблдор явился четыре года тому назад в маггловский дом на Тисовой улице, где жил одиннадцатилетний мальчик, который не хотел верить в волшебство. Он до сих пор помнил, что даже будучи ребенком, Гарри, казалось, уже потерял надежду, уже давно. Как потерял счастье, веру в чудеса и в людскую доброту.

Возможно, именно потому, что Гарри был так непохож на всех других детей, с которыми когда-либо сталкивался директор, каждый его шаг, направленный на то, чтобы помочь Гарри, каким-то непостижимым образом оказывался неверным. Даже идея пригласить Ремуса Люпина преподавать в Хогвартс, чтобы дать Гарри возможность лучше узнать его, которая когда-то казалась директору блестящей, обернулась делом весьма нелегким.

Поначалу все шло прекрасно, и первые недели после начала учебного года Дамблдор был рад видеть, что его идея привести в школу старого друга отца Гарри давала свои плоды. Не просто и не сразу, но мальчик начал доверять Ремусу Люпину. Он словно оттаивал после многолетних заморозков, и директор иногда замечал, что когда эти двое о чем-то негромко разговаривали между собой и Гарри был достаточно расслаблен (что, кстати, случалось не так уж и часто, словно мальчик привык всегда быть в напряжении, ожидая неведомой опасности), он начинал улыбаться не только губами. Та неправильная, бездонная пустота глаз, которую директор заметил во время первой же их встречи, не уходила насовсем, но словно отступала, сдавала на время свои позиции, и тогда в зеленых глазах подростка плескалось осторожное приятие, теплота и что-то еще, какая-то лихорадочная, горячечная отчаянность, настолько острая, что директору приходилось бороться со совершенно неуместным желанием заверить Гарри, что Люпин никуда не исчезнет от него.

Так или иначе, все шло просто замечательно до самого конца октября, до того Хэллоуина, на котором стала известно о шрамах Гарри – отметинах, которые мог оставить только оборотень. Догадка подтвердилась, и тогда Дамблдор впервые подумал о том, что идея пригласить Люпина в Хогвартс была далеко не столь блестящей, как ему казалось. Решение пришло к нему почти мгновенно: Гарри ничего не должен знать о болезни своего нового друга. Это могло навсегда растоптать те крошечные ростки доверия, которые прорастали в сердце мальчика, и директор не мог так рисковать. С Дамблдора было достаточно и того, что он уже упустил Гарри однажды, что каким-то непостижимым образом будучи совсем ребенком Гарри подвергся нападению опаснейшего существа и с легкостью мог погибнуть, а он сам, Дамблдор, и знать ни о чем не знал. Несомненно, одной встречи с оборотнем в своей жизни для Гарри Поттера было более чем достаточно, и директор был намерен сделать все возможное, чтобы ничто не напоминало мальчику о тех событиях. Поэтому не без труда, но Дамблдору все же удалось убедить Люпина в том, что оставить все как есть будет как нельзя лучше соответствовать интересам самого Гарри, и тот смирился с необходимостью хранить тайну, что дало директору возможность еще немного насладиться видимым спокойствием.

Дамблдор окончательно понял, что затеянное им предприятие по созданию любящей семьи для Гарри терпит сокрушительный крах в тот вечер, когда на пороге его кабинета возник весьма странный тандем, состоящий из Ремуса Люпина и Северуса Снейпа. Они сверлили друг друга взглядами, полными неприкрытой враждебности, на что раньше в присутствии директора не осмеливались. Отказавшись от предложенного чая и угощений с поразительным единодушием, они принялись, перебивая друг друга, словно первокурсники, рассказывать Дамблдору совершенно невероятную историю, из которой следовало, что Снейп якобы напал на Гарри, помогавшего ему в приготовлении Аконитового зелья, потому что мальчик вел себя непозволительно дерзко и вдобавок подозрительно.

– Альбус, я прошу вас сделать все возможное, чтобы оградить Гарри от общества Северуса! – говорил Люпин, и руки у него тряслись от гнева. – Он едва не проклял его, это чудо, что я успел так вовремя! Гарри хватает проблем в Хогвартсе и без того, чтобы преподаватели угрожали его жизни и держали целыми днями взаперти в подземельях!

– Не желаю слышать эти бредни! – говорил Снейп, и голос его от возмущения становился тихим и шипящим, как у змеи. – Я не собирался делать твоему драгоценному Поттеру ничего плохого, Люпин, а вот ему не помешало бы поучиться хорошим манерам. И почему ты решил, что Поттера сделали твоим личным ассистентом и я не могу получить его помощь в приготовлении зелий, если сочту это необходимым?

– Но ты заставил его варить мое зелье, мое, дьявол тебя подери, и не смей отрицать, ты сделал это специально! Чего ты хочешь? Чего хорошего ты добьешься для себя, если он узнает правду о моей болезни, Северус?

На миг темные глаза профессора зельеделия осветились мрачным триумфом, и этот миг отпечатался в памяти Дамблдора чрезвычайно четко, потому что в этот самый момент к нему окончательно пришло понимание непоправимости совершившихся событий. Он не доглядел, не рассчитал, попросту не учел, что ненависть Северуса к сыну Джеймса Поттера окажется сильнее любых доводов разума. Директор не думал, что прежняя боль в нем все еще настолько свежа, что он не упустит возможности заставить Гарри страдать, даже зная, что сам Дамблдор ему этого не простит. Это говорило о многом, учитывая, как высоко Северус ценил директорское доверие. Дамблдор не думал, что Мастер зелий решится рискнуть этим доверием ради такого мелочного и недостойного чувства, как месть. Однако он ошибся, снова, и за его ошибку вновь предстояло платить Гарри, и Дамблдор вдруг с горечью подумал, что с Гарри Поттером он отчего-то уже совершил больше ошибок, чем с кем-либо еще за долгие годы.

– Тихо! – скомандовал он. Голос его был негромким, но оба профессора мигом пристыжено замолкли, будто опомнившись. – Профессор Люпин, я попрошу вас оставить нас с профессором Снейпом наедине, – сказал Дамблдор, и оборотень, еще секунду назад самозабвенно споривший, не собираясь останавливаться, лишь коротко кивнул и вышел за дверь.

Дамблдор обернулся к Северусу, в глазах которого больше не было триумфа. Но там не было и раскаяния, лишь досада, досада на то, что случившееся не сошло ему с рук.

– Альбус, вы же знаете… – начал он оправдывающимся голосом, но директор поднял ладонь, прерывая эти бесполезные извинения.

– Я хочу видеть, Северус, – просто сказал он, и обыкновенно бледные щеки зельевара окрасились пурпурной краской стыда, потому что было слишком унизительным показывать кому-то свои воспоминания вот так вот, насильно, тем более для кого-то столь замкнутого и скрытного, как он. Это было для него пыткой, Дамблдор знал это, но, еще раз взглянув в лицо Снейпа, повторил: – Я хочу все видеть сам, покажи мне.

Седоватая нить воспоминания опустилась в Думосбор и осталась там, плавно вращаясь. Снейп смотрел на нее с таким отвращением, словно она была ядовитым пауком. Портреты бывших директоров на стенах замолкли и глядели на профессора зельеварения с явным неодобрением, смешанным с любопытством, но он не замечал их, слишком остро переживая собственное унижение.

– Ты пойдешь со мной, – сказал Дамблдор, и Снейп скривился, как от горечи.

– Альбус, пожалуйста, не заставляйте меня… – начал он, но протест его был слабым, потому что на сей раз директор был неприступен, и Дамблдор оборвал его, просто покачав головой.

Туман воспоминания расступился перед ними, и Дамблдор обнаружил себя в кабинете зельеварения. Стоящий рядом с ним Северус был бледен и жалок, его глаза блуждали по комнате, старательно избегая останавливаться на тех двоих, что трудились сейчас над зельем. Другой Северус Снейп, презрительный и странно величественный в своей родной стихии, среди засушенных ингредиентов для зелий и кипящих котлов, выглядел его полной противоположностью. Он стоял позади работающего за столом подростка, за его правым плечом, так чтобы непрестанно держать его в поле зрения, в свою очередь оставаясь за пределами видимости. Его взгляд, обращенный на Гарри Поттера, пылал неприязнью, а губы презрительно кривились, готовые выплюнуть оскорбление. Последнее не заставило себя ждать: уже через секунду Дамблдор с удивлением слушал, как Снейп критикует манеру Гарри измельчать сушеные крылья летучей мыши, не стесняясь на разнообразные эпитеты, и, Дамблдор был уверен, что разговаривай он таким образом со всеми своими студентами, истерики и нервные срывы стали бы среди них явлением вполне естественным. Его поведение было непрофессиональным, грубым и почти преступным, и Дамблдор онемел от гнева, услышав, как Северус из воспоминания оскорбляет память погибшего Джеймса Поттера, стараясь унизить тем самым его осиротевшего сына.

Он смотрел на Северуса Снейпа, которого знал столько лет, и видел совершенно другого человека – человека куда более злого, циничного и жестокого, чем привыкли говорить о нем студенты. Для этого человека словно не существовало ничего святого, он весь был горечью и ненавистью, и сейчас Дамблдор дорого заплатил бы, лишь бы суметь предвидеть происходящее до того, как это случилось, лишь бы суметь избавить Гарри от всего, что происходило теперь в подземельях на его, Дамблдора, глазах.

Директор с усилием отвел взгляд от Северуса из воспоминания, пылавшего несправедливой ненавистью, чтобы посмотреть на Гарри, ожидая и боясь увидеть на его лице смятение и страх. Но подросток был так же спокоен и равнодушен, как и прежде. Он не одарил Северуса и взглядом, лишь немного поджал губы, будто бы Снейп его раздражал, только и всего. И это равнодушие было для Северуса хуже всего, Дамблдор видел, как он все сильнее выходил из себя, стараясь задеть Гарри, заставить его чувствовать себя униженным, но его усилия уходили впустую.

Нападки в адрес Гарри не были справедливыми или хотя бы обоснованными, и Дамблдор хотел, чтобы Северус, стоящий сейчас по левую руку от него, увидел это. Он хотел, чтобы Снейп видел себя со стороны, видел, до чего довела его многолетняя ненависть, заставлявшая его обращаться с обычным подростком так, словно тот был его личным врагом. Но Снейп словно не замечал этого, и его взгляд, направленный теперь на невозмутимого Гарри Поттера, горел той же неприязнью, что и взгляд его двойника из воспоминания.

События в комнате тем временем развивались стремительно и неодолимо. Аконитовое зелье пузырилось на огне и шипело, когда Снейп уверенной рукой бросал в котел заключительные ингредиенты, Гарри, чье лицо теперь не выражало ничего, кроме сосредоточенного внимания, выполнял каждую его инструкцию с такой точностью, будто бы в эту минуту для него ничего не существовало на свете, кроме шипящего и пенящегося зелья. Но для Северуса, Дамблдор видел, все было иначе. Для него зелье было лишь прикрытием, поводом заполучить власть над Гарри, найти его слабые стороны и нанести удар. Дамблдор видел, как Снейп осторожно, по-слизерински прощупывает почву, пытаясь выяснить наиболее болезненные для Гарри темы, и вместе с тем незаметно, шаг за шагом подталкивает его к разгадке болезни Ремуса. Гарри игнорировал ухищрения Снейпа такой легкостью, будто бы насмехался над ним, будто бы ничто из того, что Снейп говорил о нем и его семье, не могло обидеть его или хотя бы задеть, и в этом было его превосходство. Это было странным, вдруг понял Дамблдор. Здесь, на территории Северуса Снейпа, один на один с ним самим, взрослым волшебником, хитрым и проницательным, как почти все выходцы с факультета Слизерин, умеющим находить слабые места своих врагов и бить без промаха, этот подросток, не владеющий магическими способностями, лишенный семьи, лишенный дома и поддержки старших, каким-то образом демонстрировал превосходство.

Он не успел хорошенько обдумать эту мысль, потому что следующая фраза Гарри Поттера явилась для него полнейшей неожиданностью. Свитки Мерлина. Гарри упомянул Свитки Мерлина так, как обычно говорят о чем-то обыденном и малозначительном, но Дамблдору стоило огромных усилий не вздрогнуть от его слов, чтобы не выдать себя перед стоящим рядом с ним Северусом. Секунду или две его терзало мучительнейшее чувство обреченности: ему вдруг почудилось, что круг, сотканный самой судьбою, который, как Дамблдор считал, ему удалось разорвать еще много лет назад, вдруг замкнулся, сейчас, в этот самый момент, замкнулся самым диким и невероятным образом, который только можно было себе представить. Словно судьба все-таки настигла его, настигла в тот момент, когда он ожидал этого меньше всего.

Отблески неправдоподобно красного волшебного огня, на котором медленно доходило уже готовое зелье, плясали теперь в стеклах очков Гарри Поттера, и Дамблдор не мог увидеть выражения его глаз. Но сейчас он был трусливо благодарен этим отблескам, потому что в голове его угнездилась странная, непонятно откуда взявшаяся мысль, что если подросток поднимет сейчас голову, то он столкнется взглядом прямо с Дамблдором, словно все это происходит не в воспоминании, а на самом деле, и что в глазах его будет издевательская насмешка.

Северус из воспоминания, Северус, не знавший всего, что знал Дамблдор, тоже почувствовал неладное.

– Откуда вам известно об этом артефакте, Поттер? – отрывисто спросил он, и голос его эхом отразился от каменных сводов подземелий.

Гарри наконец поднял голову, встречаясь с Северусом взглядом, и странное наваждение Дамблдора улетучилось так же быстро, как и возникло. В глазах подростка не было насмешки, там было легкое недоумение, ничего больше, и каким-то образом этот взгляд вернул Дамблдору самообладание еще до того, как Гарри ответил на вопрос Снейпа. Мальчик сказал, что узнал о Свитках Мерлина в старых газетах, и Дамблдор почувствовал, что снова может дышать. Разумеется, Гарри мог прочитать обо всем в прессе, учитывая, как непрофессионально и поспешно действовал Барти Крауч, пытаясь скрыть от журналистов ту историю. В газеты вполне могли попасть некоторые обрывочные сведения, которые случайно попались Гарри на глаза. Что ж, теперь, в том числе и благодаря стараниям Снейпа, Гарри знал кое-что о смерти своего отца то, чего ему лучше бы никогда не знать, ради его же собственного блага. Но мальчик не знал о гибели Джеймса Поттера всего, и Дамблдор очень рассчитывал на то, что так оно и останется впредь. И, самое главное, Гарри уж точно ничего не было известно о Свитках Мерлина, как и всем остальным. От этой мысли веяло таким спокойствием, что Дамблдор едва удержал вздох облегчения, и уже второй раз за вечер ему стоило больших усилий взять себя в руки и снова начать уделять внимание происходящему.

Возможно, так сказалось на нем потрясение, которое он пережил, услышав о Свитках Мерлина спустя четырнадцать долгих лет из уст человека, у которого было меньше причин знать о них, чем у кого-либо еще, но, досмотрев воспоминание Северуса до конца, Дамблдор не был и вполовину так взбешен, как следовало бы.

Воспоминание оборвалось, и они вновь оказались в уютном, освещенном мягким светом камина кабинете вместо зловещих и сумрачных подземелий. Дамблдор устремил взгляд на Снейпа, но тот явно избегал встречаться с ним глазами. Как бы там ни было, Дамблдор все-таки достиг того, чего добивался с самого начала, затевая просмотр воспоминания: Северус увидел себя со стороны, орущего на Гарри Поттера, угрожающего тому – ради Мерлина! – Непростительными проклятиями, и осознал полной мерой, насколько далеко его поведение выходило за все возможные рамки. Теперь же Снейп был в ужасе, гадая, что за расплата его ожидает. Он всегда ошибочно полагал, что Дамблдор излишне опекал Джеймса Поттера, даже если на другой чаше весов были его, Северуса, интересы. Но в том, что Дамблдор вдвое сильнее опекал Гарри Поттера, Северус был вполне справедлив, и директор даже не видел смысла скрывать этого. Наверное, именно поэтому на лице Снейпа отразилось столь явное потрясение, когда вместо того, чтобы выхватить в гневе волшебную палочку и ударить в него одним из тех проклятий, которыми он столь опрометчиво угрожал Поттеру, Дамблдор сказал:

– Северус, я не желаю, чтобы нечто подобное повторилось впредь, неважно, с Гарри Поттером или с кем-либо из твоих студентов. Я переоценил тебя, я ошибочно считал, что преодолеть прошлое тебе по силам, но это оказалось не так. Мне жаль, что я допустил такую ситуацию, но, видит Мерлин, я не намерен допускать ее вновь. Если в присутствии Гарри ты не в состоянии управлять своими эмоциями, я хочу, чтобы ты держался от него как можно дальше. И я запрещаю тебе предпринимать какие-либо действия, чтобы разоблачить Люпина, ты и так уже достаточно поработал в этом направлении.

Глаза Северуса удивленно распахнулись, и это словно сделало его на много лет моложе, заставив Дамблдора вспомнить его таким, каким он был пятнадцать лет назад, уже не мальчиком, но еще и не мужчиной, таким юным, таким непозволительно, отчаянно юным для обрушившегося на него горя. «Я не хочу жить без нее, – сказал он тогда просто и пугающе серьезно, и его губ коснулась блеклая, неправильная улыбка, которую ни на секунду не отражали запавшие, обрамленные глубокими тенями глаза. – Я не хочу жить, Дамблдор, как вы не поймете?»

Возможно, Дамблдор был неправ, полагая, что Северус когда-нибудь сможет забыть о прошлом. Некоторые вещи ранили его сильнее, чем других, он понял это еще тогда, понял, наблюдая за Джеймсом Поттером, который переживал собственное горе не в пример более стойко и мужественно, чем Снейп, так что Дамблдору было, с кем сравнивать.

– Я хочу, чтобы ты пошел к себе и выспался, Северус. Тебе нужен отдых, – сказал Дамблдор неожиданно для самого себя, прекрасно зная, что поступает неправильно, что не должен делать сейчас поблажек только из-за непростого прошлого Северуса, потому что теперь он был достаточно взрослым, чтобы нести ответственность, теперь он был преподавателем, и его поступку не было оправданий.

Но Снейп не собирался уходить так просто.

– Зачем, Альбус? – выпалил он, глядя на директора взглядом, упрямым и испытующим одновременно, и этот взгляд тоже делал его похожим на подростка, которым он когда-то был. – Зачем вы привезли мальчишку в Хогвартс? Я понимаю, он вам дорог, – эти слова он выплюнул, словно они были ему противны. – Но почему Хогвартс? Здесь не место такому, как он, не место сквибу, воспитанному среди магглов. Вы могли бы придумать тысячу вариантов того, как можно оставить его в маггловском мире, и любой из этих вариантов пошел бы ему на пользу скорее, чем школа волшебников.

На некоторое время в кабинете повисла тишина, Дамблдор медлил с ответом, потому что в нем было больше надежды, чем уверенности.

– Я охотно согласился бы с тобой, мой мальчик, будь Гарри обыкновенным сквибом, – наконец сказал он.

Он говорил, тщательно подбирая слова, неожиданно осознав, что Северус – первый человек, с которым он делится своими осторожными доводами, касающимися Гарри Поттера. Сейчас его теории предстояло выдержать в некотором роде испытание, потому что Северус Снейп был последним, кто мог бы поддержать эту теорию, не получив на это очень, очень серьезных оснований.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно спросил Снейп, скрестив руки на груди.

– Северус, как часто ты видел, чтобы имена совершенно неспособных к колдовству сквибов появлялись в Книге? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор.

– Я не понимаю, к чему вы клоните! – ворчливо сказал Снейп, хотя, конечно же, отлично понимал, куда клонит Дамблдор. Просто эта мысль была ему весьма не по нраву.

– Я не думаю, что Гарри действительно сквиб, – напрямик сказал директор. – Я не обнаружил у него магических способностей четыре года назад, когда посетил его в доме его маггловских родственников, и уже тогда мне показалось странным, что его имя все-таки каким-то образом появилось в Книге. Но тогда я не знал всей истины. Теперь же я навел кое-какие справки о его прошлом. Мне удалось выяснить, что в центральной Англии есть лишь один магический заповедник, где Гарри и его одноклассники могли бы столкнуться с оборотнем, тот, что прямо на границе с Холфсгейном, и туда совершенно точно не может попасть существо, лишенное магических способностей. Гарри был магом, Северус. Он был весьма сильным магом, пока был ребенком. Я думаю, что-то произошло с его магией, когда на него напал оборотень, что-то достаточно сильное, чтобы лишить его волшебства на долгие годы. Возможно, это был он сам. После всего, что Гарри пережил в результате одного единственного непосредственного контакта с Магическим миром, он мог подсознательно отвергнуть магию, как источник угрозы. Даже если так, я не думаю, что это непоправимо. Но прежде, чем я смогу что-либо сделать, он должен сам захотеть вернуться в волшебный мир. Он должен принять магию, живущую внутри него, и подчинить ее своей власти. Теперь ты понимаешь, зачем я привел его в замок?

– Альбус, при всем уважении, это просто нелепо! – фыркнул Северус. – Маги не могут вот так запросто лишаться своих способностей, а потом обретать их вновь. Сквибу никогда не сделаться волшебником, как бы он к этому ни стремился.

– Этот мир полон загадок, мой мальчик. Здесь вещи, которых мы не в состоянии вообразить, происходят постоянно. Я знал волшебницу, которая от пережитого в раннем возрасте психологического потрясения полностью потеряла способность контролировать собственную магию, – грустно сказал Дамблдор. – Так почему бы не предположить, что от сходного потрясения маг может подавить собственные силы на долгие годы? Я говорю «подавить», Северус, потому что ничто на свете не может лишить человека магических способностей, если они были дарованы ему от рождения. Мы – те, кто мы есть. Я просто хочу показать этому мальчику, кто он на самом деле. Разве это так плохо?

– Альбус, почему вам так трудно поверить, что его сын – просто пустышка, ошибка, лишенная искры магической силы? Зачем вы растрачиваете свое время на попытки сделать его тем, кем он, вероятно, никогда не станет? – спросил Снейп, и в его голосе звучали злость и досада.

– А почему тебе так трудно поверить, что ее сын способен на гораздо большее, чем ты от него ожидаешь? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор, и его губ коснулась мягкая улыбка. – Дай ему шанс, Северус. Просто дай ему шанс, и ты увидишь, что он совершенно другой человек, чем тот, кем ты его считаешь. Ты увидишь, что Лили Эванс все еще живет, живет в нем, через него, и возможно, это знание станет одним из лучших открытий в твоей жизни.

Темные глаза Северуса сверкнули гневом, и Дамблдор понял, что непреднамеренно задел его за живое, прямо как Гарри Поттер, столь проницательно угадавший, по какой причине Снейп его ненавидит.

– Лили мертва, Альбус, – произнес Северус веско и убежденно, и это было последним, что он сказал Дамблдору в тот вечер.

Затем Снейп пересек кабинет своей стремительной походкой, наводящей такой ужас на студентов, и прежде, чем он вышел за дверь, мантия его взвилась вверх и опала, как большие черные крылья.

Дамблдору очень хотелось спросить его, почему он никак не может оставить мысль о том, что Джеймс Поттер, его заклятый враг, по-прежнему жив, что он до сих пор живет в Гарри Поттере, но не может даже подумать о том же самом, когда речь заходит о Лили Эванс. Но что-то подсказывало ему, что на этот вопрос Снейп и сам не знал ответа.


*****

Джинни Уизли стоит прямо напротив меня, и я вижу ее лицо так близко, как не видел долгие годы. Ее карие глаза блестят от слез, но она упрямо сдерживает их, будто бы думает, что это сможет меня обмануть.

– Ты должен сделать выбор, Гарри, – говорит она, и голос ее звучит ровно и почти спокойно, будто бы она говорит нечто совершенно обыденное, нечто, что не приводит в ужас нас обоих. – Ты должен выбрать прямо сейчас, у нас нет времени.

– Нет, не должен, – говорю я, и губы слушаются меня так плохо, что я совершенно не уверен, что действительно произнес это вслух. Потому что я должен был сказать совершенно другое.

Потому что я сказал совершенно другое.

Она качает головой и улыбается, и слезы все-таки текут по ее щекам.

– Выбирай, Гарри, скорей же, – повторяет она, но теперь моя очередь качать головой.

– Не буду. Потому что это не по-настоящему. Это все не по-настоящему. Это сон, Джинни, милая, не плачь. Это же только сон.

Я хочу обнять ее, хочу заверить, что все хорошо, что теперь все хорошо, что мне больше нет нужды выбирать между жизнью Гермионы и жизнью Билла, подчиняясь правилам жестокой игры, затеянной Волдемортом. Но она только качает головой, и в ее глазах я вижу ужас, и слезы все текут по ее щекам.

– Это все в прошлом! – в отчаянии кричу я, и у меня за спиной вырастает русоволосый кентавр-друид с магическим посохом в руке.

– Ты напрасно так считаешь, маг, – говорит он, ударяя в землю своим посохом. – Ты должен сделать выбор.

В следующий миг я оказываюсь над черной пропастью, настолько глубокой, что внизу не видно ничего, кроме клубящейся непроглядной тьмы, и меня тянет в эту тьму, в этот слепой мрак и ужас. Я кричу, срывая горло, стараясь вырваться, но какая-то моя часть ликует и трепещет, потому что ничего не желает так страстно, как упасть в эту пропасть, чтобы остаться там навсегда.

Я открываю глаза, задыхаясь, чувствуя себя так, словно пробежал без отдыха несколько миль. Рывком встаю с кровати и подхожу к окну, открываю его нараспашку, чтобы ледяной воздух продрал до самых костей и отогнал кошмар прочь. И стоя там, глотая морозный декабрьский воздух судорожными рывками, не в силах отдышаться, я чувствую, что больше не могу так. Что должен точно знать, не вмешалось ли в мою жизнь еще одно пророчество, иначе это сведет меня с ума.

Я никогда не пойму, что именно недоговаривали кентавры, продолжая копаться в этих дурацких книгах из библиотеки, а значит, мне остается только одно.

Я торопливо одеваюсь, стараясь не думать о том, как именно собираюсь искать Фиренца в Запретном лесу. До рассвета и подъема студентов еще остается немного времени, поэтому мне удается выйти из замка незамеченным. За ночь выпало много снега, и мне приходится прокладывать в нем дорогу, утопая глубже чем по колено, но и этому не удается охладить мой пыл.

Запретный лес встречает меня тишиной настолько полной, какую можно застать только перед самым рассветом. Ущербная луна уже блекнет в первых тусклых лучах, но ее свет еще отражается от замерзшей поверхности озера и снежных холмов, поэтому мне даже не приходится прибегать к заклинаниям, чтобы видеть окружающие предметы.

Углубившись в лес достаточно далеко от замка, я останавливаюсь и закрываю глаза. Некоторое время я стою неподвижно, стараясь расслабиться, паутиной прокладывая через лес незримые магические сети, шаг за шагом, одну за другой, чтобы ничто здесь не могло укрыться от моего взгляда. Здесь и сейчас, я чувствую его силу, чувствую его мощь, его магию, породившую каждого лешего и водяного, каждого вурдалака и упыря, что скрываются в его непроглядных зарослях. Сейчас эта темная, глубинная магия сопротивляется, противостоит мне, чувствуя исходящую от меня угрозу. Как и всегда применяя колдовство такого уровня, я чувствую, что в игру вступают силы гораздо более глубокие и древние, чем те, с которыми я могу совладать или которые хотя бы в силах понять. Я чувствую, как мои магические сети напрягаются, натягиваются до предела, отторгаемые магией леса, и крепко стискиваю челюсти, пытаясь удержать их еще немного. Когда я понимаю, что сеть вот-вот лопнет, я сам обрываю нити, поспешно и неаккуратно, так что несколько из них все же бьет по мне самому, несильно, но достаточно ощутимо, чтобы сбить меня с ног. И за секунду до того, как все заканчивается, уже падая в мягкий, как пуховое одеяло, декабрьский снег, я знаю, что Фиренц попался. В нескольких милях к северу от меня, в тот самый миг, когда я уже обрывал собственноручно натянутые магические нити, он наступил на одну из них и наконец-то попался.

Я удовлетворенно хмыкаю и аппарирую.

Пространство искажается и смыкается вокруг меня, чтобы вытолкнуть мою физическую оболочку на несколько миль севернее. Я не слышу хлопка, но птицы, с криками взмывающие с близлежащих деревьев в чуть светлеющее небо, ясно свидетельствуют о том, что в тишине леса он показался резче обычного.

Фиренц стоит прямо напротив меня, скрестив руки на груди и хмурясь с такой силой, что его брови сходятся на переносице в одну прямую черту.

– Ты напрасно сюда пришел, маг, – говорит он. – Ты знаешь, тебе здесь не рады.

– Я хочу, чтобы ты рассказал, что вы, кентавры, знаете о моем будущем, – напрямик говорю я, не желая тратить время на учтивости и пустые слова, не нужные сейчас ни одному из нас.

– Ты представляешь себе, о чем просишь меня, человеческий сын? – спрашивает Фиренц, и в его лице и голосе появляется жесткость, которой я не видел у него никогда прежде, даже тогда, когда собственные сородичи навсегда изгнали его из леса. – Ты должен был понять, твои знания и без того превосходят пределы разумного, и я не стану открывать тебе большего. Кентавры не вмешиваются в судьбу, Гарри Поттер, мы лишь наблюдаем на расстоянии за тем, как вершится предначертанное, и это наш великий дар и наше вечное проклятие.

Я глубоко вдыхаю колючий морозный воздух, стараясь не заводиться с пол-оборота. Кентавры никогда не были легкими собеседниками, но мне просто необходимо найти способ получить от Фиренца ответы, потому что каким-то образом я уверен абсолютно точно, что другой возможности у меня не будет.

– Я не прошу тебя открывать мне тайны мироздания, – говорю я, стараясь осторожно подбирать слова. – Я только хочу знать, не управляет ли снова моей жизнью какое-то глупое пророчество. Неужели что-то изменится от того, что я получу ответ?

Некоторое время Фиренц ничего не говорит, настороженно прислушиваясь и напрягшись всем телом, будто бы готов вот-вот броситься наутек, но потом снова переводит взгляд своих бледно-сапфировых, почти прозрачных глаз на меня.

– Я не должен говорить с тобой, Гарри Поттер, одним только этим я иду против воли своих сородичей. Но я скажу тебе одну вещь, только одну и только теперь, и если ты попробуешь найти меня снова, то, клянусь Морганой, я сделаю все возможное, чтобы задуманное Селином совершилось, как нашептали ему звезды, – он говорит шепотом, торопливо, совсем не так, как обыкновенно говорят кентавры, и я ловлю каждое его слово, чувствуя, как по спине неизвестно от чего расползаются мурашки. – Судьбу, Гарри Поттер, невозможно стереть и нельзя изменить. Она неотвратима, как день, и ты следуешь своей судьбе, даже когда считаешь, что идешь ей наперекор. Судьба есть у каждого человека, разные люди оставляют на полотне жизни разный след, кто-то заметный, кто-то – едва уловимый, но никто и ничто не проходит бесследно. Ты, Гарри Поттер, с твоей силой и твоими знаниями, несомненно, оставляешь крупный след, даже не желая этого, достаточно крупный, чтобы попасть в поле зрения человеческих пророков. Но не гонись за Пророчествами, потому что сама судьба ведет тебя и, желаешь ты того или нет, ты будешь следовать ей, ибо твой выбор ей давно известен. Время еще не пришло, но когда твой путь откроется тебе, удостоверься, что у тебя хватит мужества пройти его до конца.

Он замолкает и оборачивается, настороженно прислушиваясь к лесным шорохам. Я слышу, как вдалеке, за пределами видимости, хрустит, приминаясь под чьими-то шагами, снег, и порывисто хватаю кентавра за руку.

– Фиренц, пожалуйста, что стало с Волдемортом? Что тебе известно о магии духа и каким образом это связано со мной?

– Я должен идти, – говорит он, вырываясь из моей хватки. – Ты сам найдешь ответы, когда придет время, я рассказал тебе все, что мог. Но ты приходил ко мне вовсе не за ответами, ведь так?

Он разворачивается и бросается прочь, раскидывая сильными копытами снег, который переливается и мерцает в блеклом лунном свете, и я понимаю, что получил от него все, что только мог, а еще что этот разговор только сильнее все запутал.

Стук множества копыт, глухой сквозь снежный покров, но странно отчетливый в предутренней тишине леса, становится все ближе, и я не знаю, чем придется заплатить Фиренцу перед своими сородичами за этот короткий разговор. Но он был прав, я приходил к нему вовсе не за ответами.

Я аппарирую прежде, чем темные силуэты Селина и остальных кентавров на горизонте обретают четкость, а затем иду по глубокому рыхлому снегу к Хогвартсу, наверное, не менее часа, мысленно проклиная магический запрет на аппарацию в непосредственной близости от замка. Поднимающийся ветер раскачивает верхушки деревьев и швыряет в лицо колючие пригоршни снега, предвещая скорую бурю, закручивает волчком холмы снега, окружающие Хогвартс, и я вздыхаю с облегчением, когда сквозь мутную пелену вьюги показывается ровный спокойный свет, льющийся из окон замка. Я с трудом открываю тяжелые двери заледеневшими руками, а затем еще некоторое время стою, привалившись к ним спиной, слушая вой непогоды за неприступными стенами Хогвартса.

Руки слушаются с трудом, и я через силу сгибаю и разгибаю пальцы несколько раз до тех пор, пока от притока крови по коже ни расползаются омерзительные мурашки. Из Большого зала уже доносятся голоса подтягивающихся к завтраку студентов, поэтому у меня остается совсем немного времени на то, чтобы вернуться к себе, скинуть отяжелевшую от снега зимнюю мантию и пойти на завтрак вместе со всеми, чтобы избежать очередных косых взглядов директора и преподавателей, воображающих, что мое стремление к уединению – очень плохой признак, свидетельствующий о том, что я так до сих пор и не оправился от летней аварии. Несколько студентов, встречающихся мне по пути в мою комнату, бросают дикие взгляды на мою мантию, мокрую, грязную и сильно потрепанную после длительной прогулки по Запретному лесу, а Оберон разражается очередной тирадой про мой совершенно неподобающий внешний вид.

– Грязный, словно уличный попрошайка! А ну стой, даже не думай топтаться по этому чудесному ковру ручной работы своими замызганными ботинками! – кричит он мне вслед, но я игнорирую его угрозы, равно как и воззвания к моей совести, и, наспех натянув чистую мантию, отправляюсь в Большой зал.

Студенты сегодня выглядят необычайно взбудораженными: гул голосов в зале громче обычного, а Рон Уизли за гриффиндорским столом что-то оживленно рассказывает восхищенно внимающим однокурсникам, активно жестикулируя сосиской в беконе. Я все еще смотрю на него, когда вполголоса спрашиваю у Ремуса:

– Это просто мое воображение, или в Хогвартсе намечается какое-то событие?

Однако вместо Ремуса, который все еще выглядит слабым и слишком измотанным недавним полнолунием, мне отвечает сидящая по другую сторону от меня МакГонагалл:

– В эту субботу у Гриффиндора состоится большой матч с Хаффлпаффом, сейчас только и разговоров, что о квиддиче. В этом году Хаффлпафф лишился своего блестящего ловца: Седрик Диггори окончил школу и, боюсь, им так и не удалось найти ему достойную замену. Это дает Гриффиндору хорошие шансы на победу, никто не может сказать наверняка, чья команда победит.

Профессор сама выглядит едва сдерживающей предвкушение, и это вызывает у меня невольную улыбку.

– Почему Невилл? – неожиданно спрашиваю я, и профессор Трансфигурации вскидывает на меня удивленный взгляд. – Вы могли бы сделать ловцом своей сборной кого угодно, и все же выбрали его, неужели это была самая правильная кандидатура на такое место?

– У мальчика есть потенциал, – уклончиво отвечает МакГонагалл, но мое любопытство оказывается сильнее чувства такта, поэтому я продолжаю расспросы, и профессор уже выглядит заметно раздосадованной тем, что затронула в разговоре со мной тему квиддича.

– Это все Фрэнк Лонгботтом, один из хогвартских попечителей, верно? – вполголоса спрашиваю я, и МакГонагалл бросает быстрый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что наш разговор никто не слушает. Но преподаватели и студенты кажутся слишком заинтересованными собственными беседами, поэтому я так же негромко продолжаю: – Наверняка хочет сделать таким образом из своего сына настоящего чемпиона, а вы в свою очередь не нашли подходящий повод, чтобы ему отказать?

– Иногда стоит отставить собственное желание или нежелание на задний план и сделать так, как будет лучше для всех, – наконец сдержанно отвечает МакГонагалл, явно недовольная моей назойливостью. – Я хочу сказать, что Фрэнк Лонгботтом прекрасный человек, он сделал столько всего для блага школы. Он единственный из всех попечителей имеет вес против Люциуса Малфоя, который, дай ему только волю, уже давно бы навел здесь свои порядки. На фоне этого не так уж и важно, получит Гриффиндор очередной кубок по квиддичу или нет, у нас и без того было достаточно достойных побед.

Я мысленно признаю, что определенная логика в ее рассуждениях есть, правда, скорее слизеринская, чем гриффиндорская. МакГонагалл, судя по всему, тоже прекрасно это сознает, поскольку после этой фразы не произносит ни слова, неожиданно проявив живейший интерес к брусничному пуддингу. Отделаться от неприятного разговора нам с профессором Трансфигурации помогает прибытие почты: совы влетают в Большой зал через распахнутые окна под самым потолком, заколдованные так, чтобы не пропускать в помещение декабрьский мороз, и все задирают головы, высматривая среди многих и многих птиц своих питомцев.

В зале поднимается привычная для утра в Хогвартсе мешанина звуков: хлопанье крыльев, клекот сов и возгласы студентов, получивших весточки из дома, так что все ненадолго отвлекаются от споров о предстоящем матче и принимаются отвязывать от совиных лапок письма и свертки. Передо мной приземляется рыже-коричневая сова с привязанным к лапке свежим выпуском «Ежедневного Пророка», и весь вид птицы, сильно потрепанной сражением с вьюгой, выражает полнейшее недовольство, пока я пытаюсь развязать тесемки на ее лапках все еще непослушными после прогулки по Запретному лесу пальцами.

Перед Ремусом тоже приземляется сова, и я замечаю это тотчас же, потому что Ремус обыкновенно не получает вообще никакой почты и, даже свежие выпуски газет, как правило, берет у других преподавателей, когда те прочитают все интересующие их новости. Это заставляет меня задаваться вопросом, неужели Ремус и правда настолько нуждается в деньгах, что не может себе позволить потратить даже несколько лишних сиклей на доставку газет? Ведь, в конце концов, даже меня Дамблдор обеспечивает достаточно приличным заработком, чтобы я не считал подписку на Пророк чем-то обременительным, а всем прекрасно известно, что я выполняю здесь не бог весть какую работу.

На лице Ремуса читается волнение, когда он раскрывает конверт быстрым и неаккуратным, совершенно нетипичным для него движением, и углубляется в чтение. Но по мере того, как его глаза торопливо скользят по строчкам, на лице оборотня все сильнее проступает разочарование, и наконец он складывает письмо пополам и откладывает его в сторону с едва заметным горьким смешком. После этого Ремус торопливо, в один глоток допивает свой кофе и, пробормотав что-то о том, что ему нужно подготовиться к уроку, покидает Большой зал.

Письмо, позабытое оборотнем на столе, притягивает мой взгляд будто магнитом, и я исподтишка наблюдаю за тем, как на желтоватом пергаменте проступает влажный коричневый круг от поставленной прямо поверх него кофейной чашки. Я, конечно, знаю, что читать чужие письма нехорошо, и вот Ремус-то уж точно не поступил бы подобным образом, если бы был на моем месте. Поэтому отправляя письмо в карман мантии незаметным, вороватым движением, я продолжаю убеждать себя в том, что не стану его читать, что я просто верну письмо Ремусу.

Я заставляю себя посидеть вместе со всеми еще минут десять, чтобы мой торопливый уход вслед за Ремусом никому не бросился в глаза, и с каждой прошедшей минутой моя решимость не открывать письмо тает. Это письмо, очевидно, было очень важным для Ремуса и очень его расстроило, и оно словно жжется, надежно спрятанное в кармане мантии, пока я поспешно иду в направлении своих комнат. Усаживаясь на деревянный подоконник с вырезанными на нем изображениями схлестнувшихся в поединке драконов и доставая письмо из кармана мантии, я искренне надеюсь, что оно было не от какой-нибудь Ремусовой подружки, иначе мы с ним оба почувствуем себя до ужаса неловко.

«Ремусу Дж. Люпину, Хогвартс» – написано на обороте письма четким убористым почерком. Надпись выглядит достаточно официальной, чтобы я отбросил первоначальное подозрение в сторону и решился прочитать само послание.

«Уважаемый профессор Люпин!

Доводим до Вашего сведения, что мы с величайшим вниманием рассмотрели Вашу рукопись, но, учитывая все обстоятельства, все же находим невозможным опубликовать ее, поскольку считаем, что данное пособие по Защите от Темных искусств требует некоторой доработки.
Желаем Вам всего хорошего!

С уважением,
Коллектив редакторов «Юного волшебника».

Дочитав все до последней строчки, я с недоумением откладываю письмо в сторону. Ремус пытался опубликовать пособие по ЗоТИ? Странно, что он ни разу не упоминал об этом. И тем более странно, что это письмо настолько выбило его из колеи, в конце концов, «требует некоторой доработки» – не самое худшее, что они могли написать.

С этой мыслью я заталкиваю письмо в карман и направляюсь в кабинет к Ремусу – он наверняка забеспокоится, когда не найдет его при себе, а для меня это будет вполне удачным моментом для расспросов.

В коридоре возле Ремусова кабинета не толпятся студенты в ожидании урока, так что я решаю, что это хороший признак, и не раздумывая вхожу внутрь. Сидящий за письменным столом Ремус вскидывает на меня удивленный взгляд.

– Не ожидал увидеть тебя так рано утром, – говорит он, и на его лице проступает мягкая улыбка. – Впрочем, как раз сегодня твоя помощь с уроком мне бы крайне пригодилась, по правде сказать, я не слишком-то хорошо себя чувствую.

Один только факт, что Ремус об этом заговорил, дает мне понять, что чувствует он себя действительно хуже некуда, потому что он относится скорее к тому типу людей, которые будут уверять вас, что у них все просто замечательно, даже лежа на смертном одре. Поэтому я пересекаю кабинет и останавливаюсь прямо напротив оборотня, привычно вглядываясь в его лицо в попытке понять, насколько сильно на нем сказалось очередное превращение. Ремус избегает моего взгляда, уткнувшись в бумаги на столе, и у меня уже в сотый раз возникает чувство, будто бы он хочет мне что-то сказать, но передумывает в самую последнюю минуту.

– У тебя нет студентов с утра?

– Первое занятие сегодня только в десять, у четверокурсников, – отвечает оборотень. – Хочешь остаться до их прихода?

Я качаю головой и молча кладу на стол перед Ремусом письмо. Оборотень смотрит на него несколько секунд, прежде чем вновь встретиться глазами со мной.

– Ты читал его, – это скорее утверждение, чем вопрос, но Ремус не кажется рассерженным или задетым, просто констатирует очевидное.

Я пожимаю плечами:

– Ты оставил его в Большом зале, кто угодно мог прочитать. Почему ты никогда не говорил мне, что пишешь книгу?

– Ерунда, не стоит внимания, – отмахивается оборотень. – У Хогвартса и без того есть свои пособия по ЗоТИ, не представляю, зачем только я взялся за эту книгу. Ну, по крайней мере, теперь я знаю, что это пустая затея, и могу выбросить ее из головы.

– У Хогвартса просто ужасные пособия по ЗоТИ, – горячо возражаю я, – я читал их! Почему ты так легко решил сдаться? Ты мог бы послать свою книгу в другое издательство, или хотя бы расспросить их подробнее о том, что там, по их мнению, требует доработки. Я могу помочь тебе, если захочешь.

Я просто знаю, по глазам вижу, что Ремусу до ужаса хотелось бы попытаться, хотелось бы, чтобы все получилось, но он лишь качает головой и говорит:

– Гарри, ты не совсем понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь, «Юный волшебник» – далеко не первое издательство, в которое я обращался, но у них есть свои причины, по которым они не станут публиковать эту книгу. И если ты на самом деле хочешь мне помочь, я предпочел бы, чтобы ты остался сегодня со мной, ассистировать мне в уроках. Я оставил несколько практических занятий на конец зимнего семестра, но, если честно, теперь уже не совсем уверен, что они мне по силам.

Эта просьба дается ему нелегко, да и ответ из «Юного волшебника» расстроил Ремуса не на шутку, что на этот раз я даже пропускаю мимо ушей его бесконечное «Гарри, ты совсем-совсем ничего не понимаешь», потому что спорить с ним сейчас я бы ни смог. Вместо этого я думаю о том, что выполнить его просьбу было бы сейчас самым правильным из всего, что я вообще могу сделать. Но у меня есть свои причины для опасений, и потому я почти ненавижу себя, когда произношу фразу, которая заставляет меня чувствовать себя последним трусом:

– Я слышал от Невилла, что некоторые курсы все еще проходят боггартов?

Мерлин, я надеюсь, что у меня хотя бы не пылают уши, потому что Ремус истолковывает этот заданный как бы между прочим вопрос совершенно верно.

– Не волнуйся насчет боггарта, сегодняшние четверокурсники – последние, кому я его покажу, у всех остальных уже была возможность его увидеть. Обещаю, что не заставлю тебя выходить с ним один на один и вообще постараюсь не слишком утруждать тебя. Просто было бы здорово иметь рядом какую-то поддержку, что скажешь? А после обеда мы перейдем к изучению бесов, мне удалось отловить нескольких, теперь осталось постараться, чтобы они не слишком вышли из-под контроля. Но если ты откажешься, я не обижусь, – быстро добавляет он, будто бы не уверенный, что имеет право просить меня об этом одолжении, хотя едва ли подобные вещи беспокоили его раньше.

Я глубоко вздыхаю, думая о том, что, в общем-то, мог бы и рискнуть. Какого черта обыкновенный боггарт должен становиться для меня проблемой? Возможно, ремусовы студенты одолеют его скорее, чем он даже заметит мое присутствие, так что мне вряд ли стоит беспокоиться.

– Хорошо, я сделаю это, – в конце концов говорю я. – Но пообещай мне, что тогда ты позволишь мне помочь тебе с книгой, что скажешь?

Ремус пожимает плечами, мол, как тебе угодно, и я принимаю это за утвердительный ответ.

До прихода студентов остается еще немного времени, поэтому я помогаю Ремусу перетащить старый сундук, шатающийся и дрожащий под напором беснующегося в его недрах боггарта, в центр класса, прямиком между доской и партами студентов.

– Это не тот же самый боггарт, которого мы с тобой отловили в начале семестра, – замечаю я, кивая на трясущийся сундук и прикидывая силы существа, засевшего внутри. – Он кажется старше и мощнее предыдущего. Где тебе удалось его отловить? Не думал, что в Хогвартсе у них есть возможность дорасти до хоть сколько-нибудь приличного возраста, здесь любой волшебник может развеять их по ветру.

– Не ожидал, что ты заметишь, – говорит Ремус, и на его измученном лице на секунду проскальзывает горделивая улыбка охотника, рассказывающего о своей крупной добыче. – Я и сам не ожидал найти нечто подобное в Хогвартсе. Совершенно случайно наткнулся на него в заброшенной южной галерее, и, могу тебя заверить, это просто превосходный экземпляр боггарта. Жаль, он исчерпал почти все силы за время занятий, не думаю, что он сможет продержаться долго.

Некоторое время мы просто смотрим на сундук, в котором боггарт неистовствует так, будто бы действительно понимает, что доживает свои последние часы, а потом я задаю Ремусу вопрос, который так долго верится у меня на языке, что я просто не могу больше держать его невысказанным.

– Ремус, ты уверен, что это разумно – показывать боггарта своим студентам?

Оборотень вскидывает на меня удивленный взгляд, еще не понимая, что именно скрывается за этим вопросом.

– Почему бы и нет? Для любого из нас время от времени полезно столкнуться со своими страхами лицом к лицу и посмеяться над ними вместе со всеми. Боггарты сами по себе не опасны, Гарри.

Я качаю головой:

– Я имею в виду не это. Я спрашиваю, разумно ли показывать свои страхи другим? Не думаешь ли ты, что если студенты увидят твоего боггарта, то это даст им такие знания о тебе как о человеке, которых ты никогда не позволил получить кому бы то ни было по собственной воле?

Боггарт в сундуке по-прежнему буйствует, и это дает мне возможность перевести взгляд на него и не смотреть на Ремуса, потому что сейчас мои слова в равной степени относятся к нам обоим. Но оборотень ничего не отвечает, и когда снова смотрю на него, то вижу в его глазах самое настоящее смятение.

– В чем дело? Только не говори, что эта мысль никогда не приходило тебе в голову, потому что… – начинаю я, но Ремус перебивает меня.

– Послушай, Гарри, есть одна вещь… – он будто бы говорит через силу, и на его лице возникает странное, почти болезненное выражение. – Я должен был рассказать тебе уже давно, я… Мы с Дамблдором хотели поговорить с тобой о чем-то важном сегодня вечером, что скажешь?

Сказать, что я сбит с толку, значит не сказать ничего.

– Если у тебя есть, что сказать мне – прекрасно, говори. При чем тут Дамблдор? – Тут у меня возникает неприятное подозрение, и я поспешно уточняю: – Надеюсь, это никак не связано с тем, что произошло в кабинете Снейпа на прошлой неделе?

– Нет, что ты, это тут совершенно ни при чем, – поспешно отвечает Ремус. Слишком поспешно. Я прищуриваю глаза, готовясь задать очередной вопрос, который помог бы мне вывести оборотня на чистую воду, и мы оба вздрагиваем от низкого гонга, разносящегося по замку в знак начала очередного урока.

Дверь классной комнаты со стуком распахивается, впуская студентов, и они один за другим заходят в класс, рассаживаясь по местам, переговариваясь и шумя, приветствуя Ремуса, который кивает им со своей вечной мягкой улыбкой. Они не здороваются со мной, но по какой-то причине уже и не поглядывают настороженно и подозрительно, как раньше. Я успеваю только подумать, что это можно назвать в некотором роде достижением, а в следующую секунду у меня уже не остается почти ни одной связной мысли, потому что среди студентов я вижу Джинни Уизли.

Солнечные лучи пляшут на ее рыжих волосах янтарными всполохами, она садится совсем близко, на первую парту у окна, в окружении подруг, не переставая о чем-то разговаривать с ними ни на минуту, смеясь так беззаботно и легкомысленно, как не смеялась на моей памяти никогда – задорно, чуть откидывая назад голову. Как она могла бы смеяться и в моем прошлом, если бы никогда не видела смерти Билла и Фреда, если бы не находила на своем первом курсе дневник Тома Риддла и не впитывала бы день за днем его мысли, его ядовитые желания, как могла бы смеяться, если бы никогда не отнимала чужую жизнь.

Поэтому я смотрю на Джинни Уизли, здесь и сейчас, и думаю, что мог бы попытаться. На этот раз я мог бы попытаться, даже если она уже не та Джинни, которую я знал, даже если, черт возьми, в этой реальности она изменилась даже сильнее Рона и Гермионы, неважно, в какую сторону, я все равно попытаюсь, потому что слишком многое ей задолжал.

– Боггарты, – говорит тем временем Ремус, – совершенно бессильны против смеха. Нападая, они ищут в вас затаенные страхи, вытаскивают на поверхность ночные кошмары, заставляют увидеть вещи, о которых вам страшно даже подумать, и этом их оружие. Но как только вы обращаете свои страхи в смех, вы становитесь бесстрашными, и боггарт лишается всякой власти над вами. Я хочу, чтобы сейчас вы все подумали о том, чего боитесь и как сделать это смешным, а потом мы с Гарри выпустим боггарта. Будьте осторожны, этого не так просто одолеть! Итак, кто хочет попробовать первым?

Желающих много, хоть пруд пруди. Еще бы, Ремус сам сказал, что это последние из его студентов, еще не видевшие боггарта: должно быть, им уже давным-давно во всех красках рассказали про этих привидений, и теперь всем не терпится попробовать одолеть их. Разгорается ожидаемая перепалка, и Ремус, слегка обескураженный таким поворотом событий, начинает вызывать студентов по списку.

Поначалу все идет как по маслу: Ремус рассказывает, как победить боггарта и называет первое имя, я открываю сундук, и оттуда на четверокурсника Ральфа Беркли выходит, шатаясь и источая зловоние, с лицом, застывшим в предсмертном оскале, живой мертвец. Его лицевые мышцы кое-где прогнили настолько, что сквозь них виднеются желтовато-белые кости и зубы, глаза наполовину вытекли из глазниц, и один только вид чудовища вызывает физическую тошноту. Девчонки визжат, Ральф на секунду в ужасе цепенеет, но почти сразу же направляет на боггарта волшебную палочку и твердо произносит: «Риддикулус!». Ноги зомби подкашиваются, будто бы в них совсем нет костей, он начинает заваливаться на пол, нелепо размахивая руками, и в потоке общего хохота Ремус называет следующее имя. Студенты выходят вперед один за другим, и боггарт успевает принять облик гулля, у которого выпадают зубы и он больше не может никого укусить, затем Грима, который вдруг начинает линять и менять окраску на темно-рыжий, превращаясь во вполне заурядного бродячего пса, даже героя одного из маггловских фильмов ужасов. А потом ему на встречу выходит побледневший от страха Мэттью Рут, и боггарт с хлопком принимает облик оборотня – огромного, с оскаленными белыми клыками и янтарными глазами, горящими яростью и безумием.

На секунду, не больше, всего на секунду, но мне хватает и этого, чтобы заметить, все присутствующие, даже Ремус, переводят взгляд на меня, потому что думают, что привидение запуталось, что оборотень должен был оказаться моим боггартом, а не Рута. И в эту самую секунду оборотень-боггарт бросается прямиком на Мэттью, который стоит на месте, оцепенев, зажав в кулаке волшебную палочку, но, похоже, вовсе не собираясь ею воспользоваться. Студенты отшатываются в стороны, словно забыв, что оборотень – это все лишь боггарт, что над ним положено смеяться, и Ремус, только слегка побледневший, но по-прежнему собранный и решительный, бросается навстречу привидению, готовый взять его на себя.

Вот только черта с два я позволю ему демонстрировать студентам, как боггарт-оборотень трансформируется прямиком в боггарта-луну, думаю я, он должен быть полным безумцем, чтобы сделать подобное, он мог бы разве что еще табличку на себя повесить для полноты картины. А потому вставая между скалящем огромные клыки и издающим низкое рычание привидением и Ремусом, я злюсь, по-настоящему злюсь на Ремуса, потому что так уж вышло, что здесь либо он, либо я.

Этот оборотень, он до ужаса похож на того, что убила Силенси шесть лет назад, отмечаю я, глядя в прищуренные желтые глаза то мгновение, когда мы со зверем оказываемся один на один. Жаль только, что я совершенно не боюсь оборотней.

Раздается хлопок, и боггарт искажается, вытягивается вверх, медленно принимая облик дементора. В классе в мгновение ока становится темно и холодно, так холодно, что у меня мурашки идут по коже. Дыхание с хрипением вырывается из легких дементора, он делает медленный шаг вперед, протягивая ко мне скользкую, покрытую струпьями руку, и в глазах у меня мутнеет от надвигающейся слабости и дурноты, а в ушах нарастают крики многих и многих людей, предсмертные крики, которые я не желаю слышать.

– Нет!

Я падаю на колени, а дементор склоняется надо мной и скидывает капюшон мантии, обнажая черную зияющую воронку, вытягивающую из людей их души.

Это боггарт, всего лишь боггарт, говорю я себе, цепляясь за остатки сознания и отчаянно пытаясь представить его смешным. Вот только одного воображения недостаточно, чтобы справиться с боггартом, тут нужно заклинание, и Ремус словно читает мои мысли, потому что в следующую секунду оказывается прямиком позади меня и негромко произносит: «Риддикулус». Повинуясь моему воображению, страшная непроглядная воронка на лице дементора срастается краями, и он резко выпрямляется, принимаясь беспокойно ощупывать руками собственную голову в поисках рта. Я не знаю, не могу понять в этот момент, смеюсь ли сам, но студенты смеются, и для боггарта это становится уже чересчур – он с хлопком взрывается, растворяясь в воздухе.

Еще секунда – и в помещении восстанавливается нормальная температура, а сквозь окна ровным потоком льется свет солнечного зимнего утра. Руки у меня дрожат и ноги тоже, поэтому поднявшись, я почти сразу же приваливаюсь к учительскому столу, ожидая, пока слабость отступит. Ну же, убеждаю я себя, это был боггарт, всего лишь чертов боггарт, ну что же ты, в самом деле.

Ремус ничего не говоря выходит в подсобку, а студенты обращают на меня полные любопытства взгляды.

– Что это было? – выпаливает Ральф Беркли.

Я не успеваю ответить, потому что Ремус почти сразу же возвращается, и в руках у него плитка шоколада.

– Дементор, мистер Беркли, – коротко говорит он, и по его сухому голосу я не могу понять, что он думает об этом на самом деле. – Это был дементор.

Оборотень молча вкладывает мне в руку кусок шоколада, затем раздает шоколад студентам, оставляя кусочек для себя, и говорит:

– Съешьте, после встречи с дементором советуют есть шоколад, помогает унять слабость.

– Он подействовал и на остальных? – бездумно спрашиваю я, запихивая в рот свой кусок шоколада, в то время как студенты смотрят на неожиданное угощение с заметным недоумением.

– Да, он подействовал на всех, – отвечает оборотень. – Почему это тебя удивляет?

– Не знаю, Ремус, – я пожимаю плечами. – Это же был мой боггарт.

– Тем не менее, в тот момент он физически был дементором. Боггарты, разумеется, не способны полностью повторить магические способности существ, в которых превращаются, именно поэтому они почти никогда не бывают смертоносными, но определенные свойства дементора этот боггарт продемонстрировал вполне отчетливо.

Я киваю в знак того, что понял, и некоторое время мы молча едим шоколад, и Ремус почти не сводит с меня обеспокоенного взгляда.

– Профессор Люпин, а вы расскажете нам про дементоров? – вдруг спрашивает Эмма Пауэлл – красивая девочка с длинными темными косами, которая сидела прямиком рядом с Джинни, когда все только зашли в класс, да и теперь стоящая рядом с ней, из чего я делаю нехитрый вывод, что они подруги.

Ремус оглядывает любопытные лица сгрудившихся вокруг него студентов, готовых ловить каждое слово, вздыхает и говорит:

– Дементоры – одни из самых отвратительных созданий Магического мира. Они процветают там, где царят упадок и отчаяние. Они питаются счастьем, надеждой, верой – словом, самыми светлыми человеческими эмоциями, поэтому в присутствии дементора кажется, что счастье ушло из мира навсегда.

Всех передергивает, потому что воспоминание о встрече с боггартом-дементором еще слишком свежо.

– Никогда раньше не слышал о дементорах, – подает голос Ральф Беркли, – хотя мой отец работает в отделе контроля за магическими существами Министерства магии. Они что, до ужаса редкие? Когда в последний раз дементоры нападали на волшебника?

Ремус отчего-то мнется, и вместо него говорю я:

– Дементоры не нападают на волшебников просто так, они сотрудничают с Министерством магии. – Во взглядах студентов читается недоумение, и я поясняю: – Они охраняют Азкабан, поэтому почти все, кому выпадает участь быть заключенными там, скорее предпочли бы смерть.

Вот теперь они потрясены, даже шокированы, прямо как я когда-то давно, когда узнал, сколь незавидная участь выпадает преступникам в Магическом мире. Бедняга Сириус, он выносил это дольше, чем я хотя бы в силах себе представить.

Переварив поступившую информацию, студенты начинают наперебой спрашивать Ремуса, научит ли он их сражаться с дементорами, но тот отвечает, что заклинания для борьбы с этими существами относятся к высшей магии, которую не проходят в школе, и, кроме того, ему ни за что не позволят доставить в школу дементора, чтобы у них было наглядное пособие.

До конца урока остается совсем немного времени, поэтому Ремус дает студентам домашнее задание, и с ударом колокола все они выходят из класса, взволнованно переговариваясь о том, как прошло занятие.

Мы остаемся одни, и я зябко обхватываю себя руками, пытаясь справиться с ознобом. Тишина вокруг нас с Ремусом растет и сгущается, и я не выдерживаю первым.

– Ну же, валяй, спрашивай.

Я же вижу, как ему не терпится это сделать.

– И что я услышу в ответ, если спрошу тебя, почему твой боггарт – дементор? – спрашивает Ремус. – Что ты читал о них, верно?

В его голосе – горечь, и это злит, потому что Ремус не имеет права вызывать меня на откровенность, ведь он и сам сейчас ничем не лучше меня. А что я услышу, если спрошу вас, профессор, почему ваш боггарт – луна? Что вы скажете мне на это?

– Да, наверное, я читал о них, или от кого-то слышал, какая разница? – говорю я, проглатывая готовый сорваться с языка вопрос. – Как я вообще могу отвечать за то, какую форму принимает боггарт при встрече со мной?

– И ты знаешь про Азкабан, что его охраняют дементоры, – вполголоса замечает Ремус, и я не понимаю, в чем он пытается меня обвинить.

– Да, знаю, и что с того? Никто, в общем-то, не делает из этого большого секрета.

– Но стараются не афишировать, – говорит оборотень. – Как ты и сказал, дементоры, гнусные твари, сотрудничающие с Министерством магии… Гадко, – он морщится, чуть улыбаясь, и я тоже фыркаю.

– Гадким это становится, только когда открывается обозрению широкой общественности, а так все сойдет, пока цель оправдывает средства, верно? Ну и упыри сидят в этом вашем Министерстве магии.

Я качаю головой, думая о том, что некоторые вещи не меняются никогда. Ремус ничего не отвечает, а я вспоминаю о том, что он сказал мне до того, как пришли студенты, что у них с Дамблдором снова есть ко мне какой-то разговор.

– Ремус, я не пойду сегодня к Дамблдору, – говорю я, и улыбка на лице Ремуса, вызванная моими словами про Министерство, сходит на нет.

Я не готов, только не теперь, уж точно не после утренней встречи с Фиренцом и боггартом-дементором, после которых я настолько на взводе, что у меня едва ли хватит концентрации для очередной беседы с директором.

– Почему ты так избегаешь профессора Дамблдора? – напрямик спрашивает оборотень, нахмурив брови. – Он делает для тебя все, что может, уж поверь мне. Я знаю его уже давно и могу сказать, когда он по-настоящему о ком-то заботится. Он желает тебе добра.

– Я знаю, Ремус, – говорю я, выжимая из себя насквозь фальшивую улыбку. – Я правда знаю это и я благодарен Дамблдору за то, что он делает. Просто не настроен сегодня на серьезные разговоры. Так что там с твоими бесами? Нам лучше не терять времени и подготовиться к следующему уроку, если ты не против.

Ремус неохотно кивает, оставляя эту тему, и следующие несколько часов мы с ним почти не разговариваем, потому что все наши силы уходят на то, чтобы поспевать следить за бесами, которые, засидевшись в клетках, проявляют невиданное проворство, едва оказавшись на свободе. Студенты после занятия покидают класс порядком взмокшие, тяжело дыша, но довольные и полные энергии. Я знаю, как это бывает, когда победа зависит от твоей реакции и способности быстро выкрикнуть нужное заклинание, когда адреналин бурлит в крови и кажется, что ты способен на все. Так что Ремус, в общем-то, прав, бесы благодаря их прыткости и устойчивости ко многим заклятиям – лучшее, на чем можно отточить навыки в заклятиях, за исключением разве что дуэлей. Однако к тому времени, как заканчиваются уроки, я буквально с ног валюсь от усталости.

Я чувствую себя странно, когда выхожу из кабинета Ремуса. Меня слегка пошатывает, будто бы от слабости, и озноб тоже так до конца и не проходит, и я не могу припомнить, чтобы короткая встреча с одним-единственным дементором сказывалась на мне так сильно. Кроме того, он не был настоящим дементором, напоминаю я самому себе. Это был всего-навсего боггарт.

Тем не менее, я не спешу уединиться в своей комнате, потому что у меня еще остаются кое-какие дела. Мне явно не стоит рассчитывать на помощь кентавров, уж точно не после разговора с Фиренцом. Но последние дни, когда я изо всех сил пытался раскопать хоть что-нибудь про магию духа самостоятельно и раз за разом заходил в тупик слишком ясно дали мне понять, что в одиночку я не справлюсь. А потому я решаю обратиться к единственному человеку в Хогвартсе, который сможет мне хоть чем-то помочь.

Гермиона оказывается предсказуемой: она сидит в библиотеке, с головой погрузившись в книги, в изобилии разбросанные по столу, и вид у нее усталый. Кроме нее в библиотеке нет никого, даже настойчивые равенкловцы уже разошлись, решив дать себе немного отдыха перед сном, а мадам Пиннс и вовсе спит за своим столом, откинув голову назад и чуть похрапывая. Но Гермиона всегда отличалась от других.

Услышав мои шаги, она поднимает на меня взгляд, и в ее лице мелькает удивление.

– Гарри? Привет. Не ожидала тебя здесь увидеть.

Я пожимаю плечами, потому что не могу сказать того же.

– Я искал тебя, – напрямую говорю я, не желая тратить время на приветствия и ходьбу вокруг да около. – Я много думал о том, что ты сказала мне тогда, о том, что тебе нужна моя помощь. Не хочешь прогуляться по коридорам?

Гермиона лишь кивает, тут же становясь деловой и собранной, и с нее в мгновение ока слетает вся сонливость. Несколькими стремительными движениями волшебной палочки она возвращает книги по библиотечным стеллажам, заталкивает пару книг в свою сумку и кивает мне, показывая, что готова идти.

– Почему ты сидишь в библиотеке совсем одна? – спрашиваю я, пока мы один за другим пересекаем освещенные факелами коридоры замка. – На мой взгляд, если вы с Уизли вместе занимаетесь какими-то исследованиями, не совсем честно, что ты выполняешь всю работу сама.

– Рон сейчас на тренировке вместе с остальной командой, – отвечает Гермиона, бросая обеспокоенный взгляд в темное окно, за которым бушует ветер и вьюга. – В субботу матч с Хаффлпаффом, у них совсем немного времени, чтобы как следует подготовиться, они тренируются почти до ночи.

Я киваю и больше ничего не спрашиваю, и Гермиона тоже ничего не говорит, поэтому оставшийся путь мы идем молча.

Мы приходим в западную галерею, соединяющую две хогвартских башни друг с другом. По обеим сторонам от нас окна – высокие, отделенные от пола низкими подоконниками и продолжающиеся до самого потолка. Здесь очень холодно, гораздо холоднее, чем в остальном замке, даже холоднее, чем в подземельях. Дыхание вырывается у меня вместе с облачками пара, и я плотнее запахиваюсь в манию, жалея о том, что у меня нет при себе утепленной уличной мантии или хотя бы шарфа, чтобы согреться. Снаружи уныло завывает ветер, попавший в плен и бьющийся меж замковых стен. Он со стуком бросает в закрытые окна пригоршни снега, молочно-белые на фоне обволакивающей весь замок вязкой и непроглядной декабрьской ночи. Свет факелов неровно колеблется от сквозняка, создавая ощущение чего-то мрачного, гнетущего и почти зловещего. Зато здесь совершенно нет портретов, которые могли бы нас подслушать.

Гермиона не задает никаких вопросов о том, почему я выбрал для разговора такое место, просто останавливается возле одного из подоконников, достает из сумки небольшой стеклянный сосуд, как для зелья, водружает его на подоконник и наколдовывает в нем волшебный огонь. Некоторое время мы молча смотрим на крошечный огонек, запертый в банке, и каким-то образом он делает это гнетущее место почти уютным. Волшебный огонь всегда удавался Гермионе на славу.

– Так ты передумал, Гарри? – спрашивает Гермиона, отрывая взгляд от волшебного огонька и глядя прямо на меня. – Ты будешь помогать нам с Роном в поисках книг?

– Да, я помогу тебе и твоему бойфренду, – отвечаю я, и на лице Гермионы проступает радость, которая впрочем, почти сразу же сменяется разочарованием, когда я добавляю: – Не просто так, разумеется.

– Ну конечно, – кивает Гермиона, – конечно же, ты не стал бы ничего делать просто так. Итак, чего ты хочешь взамен?

Я не знаю, какого ответа ожидает Гермиона, но она смотрит на меня с вызовом, высоко вздернув подбородок, и в ее глазах теперь читается почти презрение, будто бы я начал это первым. Мне оказывается неожиданно трудно выносить этот взгляд, и потому я смотрю вдаль, на сумрачную неприятную галерею, стекла которой тихонько дребезжат от бушующего за окном ветра, по-прежнему чувствуя озноб и слабость, словно где-то поблизости, за самой границей видимости все еще маячит боггарт-дементор. Я болен, вдруг понимаю я. Это не усталость после встречи с дементором и сегодняшних занятий с ремусовыми студентами, это жар – я, наверное, слишком замерз сегодняшней ночью в Запретном лесу, и теперь мысли у меня немного путаются от подступающей горячки.

Я просто хочу закончить это поскорее, а потому говорю:

– Знаешь, я тоже в некотором роде кое-что ищу. А ты, кажется, неплохо продираешься сквозь древние фолианты, и поэтому я решил, что покуда я буду доставать для тебя книги из Запретной секции, будет неплохо, если ты окажешь мне ответную услугу и найдешь кое-какую информацию для меня, что скажешь?

– Так что ты ищешь? – спрашивает Гермиона, и я радуюсь, что она вот так вот сразу перешла к делу, потому что это значит, что этот неприятный разговор не затянется надолго.

– Прежде, чем я скажу тебе, я хочу поставить одно условие, – говорю я. – Никому ни слова. Неважно, согласишься ты сейчас или откажешься, но я не хочу, чтобы об этом знала хоть одна живая душа. Я не хочу, чтобы ты заговаривала об этом с Роном, или с преподавателями, или с Дамблдором – ни с кем, ладно?

– Конечно же, я никому не скажу, – говорит Гермиона, и выглядит при этом задетой, словно само подозрение, что она может не удержать язык за зубами, кажется ей оскорбительным. – Я обещаю. Так что ты ищешь?

– Магию духа, – говорю я, невольно затаив дыхание: мне вдруг приходит в голову, что Гермиона – первый человек, с которым я вообще об этом заговорил. – Хоть что-нибудь о магии духа, неважно, что. Газеты, легенды, сказки – любые упоминания.

– Магия духа? – переспрашивает Гермиона, наморщив лоб, будто бы пытается что-то припомнить. – Зачем тебе это?

– Я не спрашиваю тебя о твоих причинах, верно? Значит, будет по крайней мере честно, если ты не будешь расспрашивать меня о моих. – Гермиона сердито поджимает губы, поэтому я добавляю уже мягче: – Но это важно для меня, правда. Я буду рад, если ты поможешь.

Я выжидающе смотрю на нее, но Гермиона ничего не отвечает. Вместо этого она переводит взгляд куда-то за мое плечо, и ее лицо стремительно бледнеет.

– Он все знает! – шепотом говорит она, и в ее голосе страх мешается с обвинением. – Теперь меня могут исключить из школы за то, что я незаконно пыталась добраться до книг из Запретной Секции! Это ты обо всем рассказал?

Я оглядываюсь назад и едва сдерживаю разочарованный возглас: сквозь длинную галерею по направлению к нам идет Альбус Дамблдор собственной персоной, и его длинная борода и мантия глубокого синего цвета развеваются от сквозняка, а седые волосы в блеклом свете факелов кажутся почти серебряными. Мерлин, как не вовремя!

Я снова поворачиваюсь к Гермионе:

– Не глупи, конечно же, он ни о чем не знает. Просто веди себя естественно, хорошо? Не бойся. Если нам повезет, он ничего и не заподозрит.

Директор приближается к нам вплотную, и я почти неосознанно делаю небольшой шаг вперед, заслоняя от него Гермиону. Дамблдор смотрит прямиком на меня, чуть склонив голову, и в его очках-полумесяцах крошечными чертиками пляшут отблески от волшебного огня, наколдованного Гермионой.

– Добрый вечер, директор, – первым киваю я, неожиданно почувствовав себя слишком напряженным, чтобы дождаться приветствия Дамблдора.

– Добрый вечер, Гарри, мисс Грейнджер, – благодушно кивает Дамблдор в ответ, пронзительно оглядывая нас сквозь свои очки-половинки.

– Здравствуйте, профессор Дамблдор, – тихо произносит Гермиона откуда-то из-за моей спины.

Я молча смотрю на директора, ожидая, когда он прояснит цель своего появления, но Дамблдор не спешит облегчать мне задачу.

– Сегодня крайне приятный день для прогулок, вы так не находите? – издалека начинает он, окидывая нас безмятежным взглядом ясных голубых глаз. – Я только вышел из своего кабинета, и ноги сами собой понесли меня побродить по хогвартским коридорам, чтобы по-стариковски предаться воспоминаниям о временах беззаботной юности, перекинуться парой слов с портретами… Просто удивительно, как многое теряешь, пока сидишь в кабинете, уткнувшись носом в бумаги, – Дамблдор переводит взгляд на темное окно, рассеянно наблюдая за тем, как крупные хлопья снега кружатся в танце и тают, натыкаясь на неприступное стекло, и в его глазах мелькает нечто, похожее на сожаление. Затем он снова поворачивается к нам, и лицо его озаряет привычная лукавая улыбка, когда он добавляет: – Впрочем, мне пришлось отклонить предложение Сэра Кэдогана, вызвавшего меня на дуэль. Поймите меня правильно, но что станут творить студенты, если даже директор устроит дуэль посреди коридора?

Он задорно подмигивает нам, словно предлагая оценить шутку, и Гермиона из-за моей спины даже выдавливает нечто вроде смешка, но мне отчего-то не до веселья. Я задаюсь вопросом, что заставляет директора вести себя на людях столь… чудаковато. Это располагает, конечно. А еще заставляет окружающих считать его куда безобиднее, чем он есть на самом деле. И, наверное, Дамблдор выбирает такую манеру поведения по обеим причинам сразу, а может, находит еще десяток-другой куда менее очевидных поводов. Но кто я такой, чтобы винить других за маски, которые они выбирают?

– Вы что-то хотели, профессор? – без улыбки спрашиваю я, и лукавые искорки пропадают из глаз директора так же быстро, как и возникли.

– Совершенно верно, Гарри, – говорит Дамблдор. – Я надеюсь, мисс Грейнджер нас извинит, но я хотел бы пригласить тебя на вечерний чай в свой кабинет, чтобы обсудить некоторые вопросы. Если ты, конечно же, не против.

Ну да, думаю я, не так-то просто отказать Дамблдору, покуда он нацелился на разговор. Но в этом нет ничего нового, верно? Я сам подписался на это, еще тогда, в больнице, когда принял предложение директора бросить маггловский мир и уехать в Хогвартс, я ведь знал с самого начала, что все здесь вращается вокруг директора и никак иначе. А потому мне придется отодвинуть на задний план собственную усталость, и озноб, и поднимающийся жар, мне придется отложить на потом разговор с Гермионой, который чрезвычайно важен для меня, и пойти с директором, потому что ответ «нет» ему попросту незнаком. Я усилием воли подавляю внутри себя волну гнева, который закипает совершенно некстати, и мысленно даю себе команду держать эмоции под контролем. Нужно увести Дамблдора от Гермионы прежде, чем он почувствует ее нервозность, иначе мне больше не представится шанса заполучить ее помощь.

Поэтому я растягиваю губы в вежливой улыбке и говорю:

– Разумеется, профессор Дамблдор.

Гермиона выглядит порядком растерянной таким поворотом событий и едва кивает, когда я прощаюсь с ней и разворачиваюсь в сторону директорского кабинета. Я с усилием заставляю себя не вздрогнуть, когда Дамблдор кладет руку мне на плечо и говорит что-то про хогвартские теплицы, про то, что хаффлпаффцы пробили заклинанием стенку в одной из них и растения там едва не погибли, но я почти не слышу его.

В директорском кабинете светло, а стол уже сервирован к чаю. К привычному звону вращающихся серебряных приспособлений добавляется ровный гул, с которым пламя в камине пожирает сухие поленья. У меня не было времени на то, чтобы оставить где-нибудь Силенси перед визитом в директорский кабинет, но Фоукс, который выглядит так, словно готов сгореть с минуты на минуту, лишь слегка приподнимает голову, чтобы бросить на меня настороженный взгляд мутных глаз, а затем снова утыкается клювом в собственное крыло.

В самом ближнем к камину кресле, дожидаясь нас с директором, сидит Ремус. Увидев меня, он без улыбки кивает в знак приветствия и приглашающее указывает на другое кресло. Я еще раз оглядываю директорский кабинет, почти ожидая увидеть Снейпа, незаметно скрючившегося в одном из углов в своей обыкновенной манере, как одно из главных действующих лиц последних событий, но его здесь нет.

– Что здесь происходит? О чем вы хотели поговорить, директор? – спрашиваю я у Дамблдора, исподтишка поглядывая на Ремуса.

Что у него на уме? Очевидно же, что дело в Ремусе. Это он пошел к Дамблдору, чтобы вызвать меня на этот официальный разговор, потому что знает, что я не смогу избежать обсуждения всей той ерунды, которую оборотень считает моими проблемами, при директоре. Только вот вряд ли Ремус знает, что при директоре я не могу еще и в открытую лгать, я не настолько силен в легглименции, а это уже может стать моей настоящей проблемой.

– Присаживайся, Гарри. Сегодня ты мой гость, выпей чаю, – участливо говорит Дамблдор, ненавязчиво подталкивая меня к столу и занимая оставшееся кресло.

Я усаживаюсь за стол между директором и Ремусом, чувствуя себя застигнутым врасплох. Чтобы чем-то занять руки, я беру чашку с крепким бергамотовым чаем. Но стоит мне поднести ее к губам, как в нос ударяет смутно знакомый запах, едва различимый, который я без труда мог бы спутать с излишне терпким листом бергамота, если бы не те долгие часы, которые я провел в подземельях Снейпа, нюхая ингредиенты. Успокаивающая настойка? К чему, интересно, Дамблдору меня успокаивать?

Под пристальным взглядом директора я чуть прикасаюсь к чаю губами и отставляю чашку в сторону, выжидающе переводя взгляд с Ремуса на директора и обратно.

– Итак, о чем вы хотели поговорить, профессор Дамблдор, профессор Люпин? – спрашиваю я, стараясь изобразить на лице вежливое любопытство.

Дамблдор бросает короткий взгляд на мой едва тронутый чай, но ничего не отвечает. Я откидываюсь на спинку кресла и складываю руки на груди, чувствуя на себе перекрестие взглядов. Да что же, черт побери, здесь происходит? Ремус очевидно колеблется, словно собирается сделать что-то, что ему совсем не по нутру, а Дамблдор выглядит спокойным и собранным, даже решительным. Я устремляю взгляд на Ремуса, поскольку совершенно уверен, что как бы там ни было, достучаться до него будет проще, чем до директора.

– Профессор Люпин, если это как-то касается уроков по Защите… – начинаю я, но когда оборотень наконец поднимает на меня взгляд, я осекаюсь, потому что вдруг вижу в нем то, чего не видел никогда прежде, только не у того Ремуса, которого я знал. Там отчаяние, даже затравленность, которая делает его куда больше похожим на зверя, на волка в клетке, чем полная луна. За те секунды, что он молча смотрит на меня, я вдруг понимаю одну вещь, которая ускользала от меня все это время. Я понимаю, что для Ремуса – для этого Ремуса – такой взгляд привычен. Этот взгляд делает его похожим на щенка, которого так много били, что он уже не ждет от людей иного. И едва поняв все это, я беспомощно замолкаю, не в силах продолжить, уже в сотый раз неспособный отринуть идиотского чувства, будто бы я разговариваю с чужаком.

– Нет, Гарри, уроки тут совершенно ни при чем, – негромко говорит Ремус, избегая моего взгляда, как почти всегда в последнее время, и это тоже злит, потому что ужасное тоскливое выражение из его глаз по-прежнему никуда не уходит. – Я собираюсь сказать тебе нечто очень важное, кое-что, что я должен был сказать уже давным-давно, если быть честным. Я все оттягивал этот момент, что по отношению к тебе было почти непростительным, но, в конце концов, не могу же я обманывать тебя вечно!

Теперь он смотрит на меня и улыбается горько, почти отчаянно, и я вдруг совершенно отчетливо понимаю, что именно он собирается мне сказать. И это ранит, потому что нет никакой нужды делать это так – с успокоительной настойкой, добавленной в чай (смешно, успокоительная настойка – для меня!), с сидящим по левую руку Дамблдором, готовым вмешаться в случае, если что-то пойдет не так. И я почти хочу остановить его, потому что слушать об этом вот так, будто бы Ремус признается в неком постыдном преступлении, тоже больно.

– Гарри, теперь я должен открыть тебе правду, – говорит Ремус решительно и горько. – Ты вправе возненавидеть меня после этого. Я пойму даже, если ты не захочешь иметь со мной ничего общего, но ты должен знать, что я – оборотень.

Когда Ремус произносит слово «оборотень», Дамблдор делает едва уловимое движение, будто бы хочет остановить его, но так ничего и не предпринимает. В следующую секунду в комнате становится очень тихо, даже портреты прежних директоров, которые вечно вздыхают или бормочут в своих рамах, замолкают и становятся неподвижными. Я перевожу взгляд с напряженного Дамблдора на окаменевшего Ремуса, не зная, как мне реагировать на эту ситуацию. Жар поднимается незаметно, но неодолимо, как морской прилив, он пульсирует в висках, путает мысли, делая их медленными и ленивыми, и единственное, чего мне сейчас по-настоящему хочется – это уйти к себе, сбежать от этого пронзительного взгляда ясных голубых глаз, не видеть отчаяния в лице Ремуса, потому что это едва выносимо.

Ремус решил доверить мне свою тайну, только и всего. Вот к чему вся эта секретность, вот к чему Дамблдор со своим успокоительным и осторожные фразы. Я никак не могу поверить, что все дело в этом, потому что не думал, что Ремус откроется именно сейчас. Мне хочется поверить, что причина в том, что он начал чуть больше доверять мне, но тот осторожный, подозрительный одиночка, что с недавних пор засел у меня в голове, говорит, что все дело в Снейпе. Возможно, Ремус решил, что Снейп и так уже слишком многое мне рассказал, и решил взять события под свой контроль. Вернее, под их с Дамблдором контроль, вдруг очень ясно понимаю я, и эта мысль заставляет меня вернуться к насущным проблемам.

Наименее подозрительным было бы притвориться сейчас удивленным. Вот только Дамблдор, не сводящий с меня внимательного взгляда, едва ли купится на столь явную ложь. А значит, на этот раз мне придется рискнуть и выставить себя гораздо более сообразительным, чем я когда-либо был на самом деле.

На этот раз мне придется сказать правду, хотя бы отчасти.

– Я знаю, что ты оборотень, Ремус, – просто говорю я, и по потрясенному вздоху, который непроизвольно вырывается у обоих, понимаю, что это был последний ответ, который они ожидали услышать. – На самом деле, я знал уже давно. Я не мог не заметить, что ты болеешь каждое полнолуние, и, кроме того, я видел твоего боггарта. А еще пару раз, когда ты рассказывал мне о своем прошлом в Хогвартсе, ты как будто бы оговаривался, будто бы хотел сказать одно, но в последний момент спохватывался и говорил что-то совершенно иное. Я имею в виду, это выглядело так, будто бы тебе есть, что скрывать. И в конце концов все это просто как-то сложилось вместе, вот и все.

Ремус застывает, глядя на меня так, будто бы видит впервые в жизни. Но Дамблдор, он смотрит на меня с совершенно нечитаемым выражением лица, и я дорого заплатил бы, лишь бы понять, что происходит сейчас у него в голове.

– Я ничего не говорил, потому что знал, что ты хочешь сохранить это в тайне, – осторожно добавляю я, разрывая повисшую тишину. – Я не старался ничего выяснить специально, это пришло каким-то образом само, и я не был уверен, как ты отреагируешь, если узнаешь, что мне известен твой секрет. Но я рад, что это наконец разрешилось, хотя, вообще-то, ты просто мог поговорить со мной об этом один на один.

В моем голосе упрек, но Ремус будто бы не слышит его.

– Ты знал, – потрясенно выдыхает он. – Знал все это время, и все равно продолжал приходить ко мне, продолжал разговаривать со мной, как ни в чем не бывало. Даже после Хэллоуина, после того, как Северус сварил настойку Сущности и ты выяснил, что однажды такой же оборотень, как и я, едва не убил тебя, ты все равно не начал избегать меня, не начал бояться поворачиваться ко мне спиной, как другие. Почему, Гарри?

Я слушаю Ремуса, но его слова не укладываются у меня в голове. Как он мог подумать, что я возненавижу его за то, кто он такой? Я никогда не смог бы. Потому что другие оборотни могут быть кем угодно, они могут быть кровожадными тварями, опасными магическими существами, убийцами, в конце концов, но Ремус всегда был и остается для меня очень хорошим человеком, который сильно болен, только и всего. И сейчас я не понимаю, отказываюсь понимать, как он может сравнивать себя с другими оборотнями, которые поддались своим волчьим инстинктам. Не понимаю, как он может ставить себя на один ряд с теми, кто сделал выбор стать убийцами, как может презирать самого себя за вещи, над которыми никогда не был властен.

– Потому что ты не виноват в том, что произошло тогда со мной в лесу, – просто говорю я, неожиданно чувствуя себя легко в присутствии Дамблдора и Ремуса впервые за долгое время, потому что мне наконец-то нет нужды лгать. – В этом вообще никто не виноват. И тем более ты не виноват в том, что стал оборотнем. То, что время от времени ты превращаешься в волка, не делает тебя худшим человеком. Ты – тот, кто ты есть, Ремус, и как по мне, то люди, ненавидящие тебя за одно лишь это, глупы, потому что за стеной каких-то дурацких предрассудков им никогда не увидеть, что ты за человек на самом деле.

Пока я говорю, Ремус опускает голову, словно не слушает меня вовсе. Но когда он снова поднимает на меня взгляд, я вижу, что его глаза блестят. Он качает головой, будто бы никак не может поверить в то, что происходит, и говорит:

– Боюсь, если бы тебя сейчас услышали шишки из Министерства магии, они бы сочли твои рассуждения полным безумием. Даже мне кажется безумным, что кто-то может вот так вот запросто… – он вдруг обрывает самого себя на полуслове и наконец улыбается той открытой, искренней улыбкой, которую я помню, и говорит: – Впрочем, неважно. Пожалуй, из всех моих знакомых только Джеймс был способен с той же легкостью плевать на любые общественные устои. И теперь я вижу, что ты унаследовал от него гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Я… я очень рад, Гарри.

Он вдруг порывисто и неуклюже обнимает меня, и я на мгновение застываю, ожидая ощутить чувство уязвимости, охватывающее меня всякий раз, когда кто-то слишком сильно вторгается в мое личное пространство, но ничего такого не происходит. Потому что каким-то образом теперь я уверен, что Ремус, тот Ремус, которого я знал, снова со мной. Теперь я понимаю, что его скрытность была вызвана не недоверием или пренебрежением, как мне казалось, а стыдом за свою болезнь и страхом быть отвергнутым, потому что слишком многие уже отворачивались от него из-за этого. И это знание заставляет с треском обрушиться те невидимые стены, что мы с Ремусом незаметно возводили между нами день за днем.

Я знаю, что никакие слова в мире не могли бы выразить то, что я чувствую теперь, зная, что Ремус Люпин жив, поэтому просто позволяю себе поддаться, позволяю себе забыться в этих отеческих объятиях и впервые за черт знает сколько времени просто довериться кому-то, хотя бы на несколько секунд.

Когда Ремус отстраняется и мы обмениваемся взглядами, означающими большее, чем мы когда-либо могли выразить словами, я вдруг замечаю, что Дамблдор наблюдает за нами с живейшим интересом и разве только слезу не пустил от умиления. Неожиданно почувствовав себя неловко, я обращаюсь к директору с несколько большей дерзостью, чем позволяет субординация:

– Сэр, я правильно понимаю, что вы пригласили меня сегодня в свой кабинет только для того, чтобы присутствовать на нашем разговоре с профессором Люпином?

– Разумеется, нет, Гарри, я не стал бы беспокоить тебя лишь для разрешения ваших с профессором Люпином проблем, в конце концов, это ваше личное дело, – невозмутимо говорит Дамблдор. Но прежде, чем я успеваю возмутиться, что именно в мои личные проблемы он сейчас влезает, Дамблдор продолжает: – Я безмерно рад, что вы с профессором Люпином во всем разобрались, но, вообще-то, пригласил тебя сюда с намерением обсудить вопрос с теплицами. Если ты помнишь, я говорил тебе об этом по пути сюда. Одна из теплиц была повреждена, многие растения погибли. Теперь нам предстоит нелегкая работа по спасению оставшихся экземпляров, и я надеялся, что ты мог бы помочь нам с этим. Сегодня все занятия семикурсников по Травологии пришлось перенести в другую теплицу, поэтому я был бы признателен, если бы вы с профессором Спраут занялись этим завтра прямо с утра, что скажешь?

Мне очень хочется сказать, что он мог бы просто послать мне сову и что в историю Дамблдора не слишком-то вписывается присутствие в директорском кабинете Ремуса, но отчего-то у меня начисто пропадает желание препираться. Сейчас я рад, по-настоящему рад, что между мной и Ремусом теперь все разрешилось, но эти события оказываются для меня уже чересчур.

Чувствуя, как жар неодолимо нарастает вместе с головной болью, я делаю то, что, право слово, не стоит делать в присутствии такого хитрого и умного волшебника, как Дамблдор, если у тебя есть вагон и маленькая тележка секретов, которые ты хотел бы сохранить: я протягиваю руку к остывшей чашке и делаю огромный глоток чая с успокоительной настойкой, оставляя себя на милость зелья. И, Мерлин знает, возможно, Дамблдор что-то напутал с дозировкой, а может, причина в том, что я сегодня пропустил ужин, и оттого зелье возымело больший эффект, чем обычно, или в моей болезни, но все вокруг становится мягким и плавным, будто бы подернутым легкой дымкой, и в голове у меня тоже становится туманно и легко. Нечеткое лицо Дамблдора хмурится в легком беспокойстве, когда он говорит, что завтра будет трудный день и мне следует отправиться к себе. Я слышу свой собственный голос, который говорит, хорошо, сейчас я пойду к себе и высплюсь, я и правда что-то не слишком хорошо себя чувствую. Я поднимаюсь из-за стола, благодарю Дамблдора за вкусный чай, а в следующую секунду на меня стремительно несется каменный пол, но прежде, чем я успеваю по-настоящему испугаться, кто-то гасит в комнате все свечи, и я падаю в мягкую и ласковую темноту.


Глава 40. Джинни Уизли.

Мне снится, что я бегу по Запретному лесу, выбиваясь из сил, тянусь за чем-то, что, я знаю, мне совершенно необходимо, но оно все ускользает от меня, и невидимые магические нити рвутся и лопаются в моих руках, обжигая, как удары кнута. И кто-то смотрит, я знаю, кто-то наблюдает за мной из-за деревьев, но я не смею оглянуться, потому что как только я это сделаю, то неуловимое, что я преследую по Запретному лесу, будет утеряно для меня навсегда.

Я чувствую боль даже прежде, чем открываю глаза. Она алым разливается под веками, вкручивается в виски и тяжело бухает где-то в затылке, и первым моим побуждением становится снова провалиться в темноту, лишь бы не чувствовать этой боли, но я не могу, потому что немного в отдалении отчетливо доносится шум голосов. Шум голосов в моей комнате, который означает, что я здесь не один, что есть кто-то еще. Какого черта?

Я крепко стискиваю зубы, чтобы не застонать, и осторожно приоткрываю один глаз. Даже без очков я понимаю, что это совершенно не похоже на мою комнату. Света здесь слишком много, и принюхавшись, я без труда различаю в воздухе знакомый запах лечебных зелий, который не оставляет никаких сомнений в том, что я нахожусь в больничном крыле. Черт. Я сажусь на кровати, превозмогая боль, нащупываю рукой на прикроватной тумбочке свои очки и, водрузив их на переносицу, обнаруживаю, что моя кровать огорожена ширмой. А снаружи, несомненно, кто-то есть – много народу, судя по звукам. Они стараются говорить тихо, но прислушавшись, я могу без труда различить их голоса.

– Когда ты сорвался с метлы, мы думали – все, каюк, Ронникинса расплющит в лепешку… – доносится до меня знакомый голос Фреда, а может, Джорджа.

– …и нам придется отскребать его от квиддичного поля до самого Сочельника… – вторит ему голос другого близнеца Уизли.

– …только потому что ему вздумалось поймать бладжер собственной башкой! Удивительно, что мы все-таки выиграли матч, с таким-то капитаном!

В общем смехе я легко могу различить голос самого Рона, и только тогда меня отпускает – все хорошо, с Роном все в порядке, ничего серьезного не случилось.

– Нет в этом ничего смешного. Он мог разбиться насмерть, если бы не профессор Флитвик и его безупречные чары Левитации! – вмешивается в поток смеха голос Гермионы.

– Гермиона, я едва не погиб, а ты думаешь лишь о том, насколько безупречными были чары Левитации Флитвика? – с возмущением восклицает голос Рона.

Гриффиндорцы снова смеются, а я падаю обратно на подушку, гадая, сколько времени я провел в больничном крыле. Прежде всего, почему я здесь? Я вспоминаю, что был болен, и сидел в кабинете Дамблдора, и что директор подмешал мне в чай успокоительной настойки. Я что, вырубился? Квиддичный матч уже состоялся, это значит, я провел здесь всю пятницу и половину субботы. Но это обычно, для одного из моих приступов это обычно, даже хорошо, что я так прочно вырубился, а не метался по кровати в горячке, засыпая и просыпаясь снова. И сейчас мое самочувствие… ну да, лучше, чем могло бы быть, понимаю я, осторожно прислушиваюсь к собственному состоянию – боль довольно сильна, но более чем переносима. Плохо только, что я здесь, в больничном крыле, и мне никак не избежать совершенно неуместной суеты.

– Что здесь происходит? Я пустила вас сюда с условием, что вы будете вести себя тихо! – раздается недовольно ворчание мадам Помфри. – Теперь все на выход, больному нужен покой!

Я слышу, как гриффиндорцы расходятся, желая Рону скорейшего выздоровления. Затем, судя по жалобным стонам и причитаниям Рона, мадам Помфри пичкает его какими-то зельями, после чего шаги медсестры приближаются ко мне. Ширма отодвигается в сторону, впуская еще больше света, и я недовольно щурюсь.

– О, вы проснулись, мистер Поттер! – восклицает мадам Помфри. – Как вы себя чувствуете? Головная боль, головокружение, слабость?

Она оживленно машет надо мной своей волшебной палочкой, и за этим мельтешением я вижу, что Рон с противоположенного конца больничной палаты смотрит на меня со странной смесью презрения и любопытства.

– Что со мной произошло? – спрашиваю я, прикрывая глаза, чтобы не видеть мельтешащих движений школьной медсестры.

– Похоже на магическую простуду, довольно серьезную, – отзывается мадам Помфри, впрочем, не вполне уверенно. – У тебя был сильный жар, мне удалось сбить температуру зельями, но из-за них ты почти все время спал, они всегда дают такой эффект, чтобы ускорить выздоровление. Хвала Мерлину, ты все-таки не был отравлен!

– Отравлен? – переспрашиваю я, старательно отгоняя от себя диковатую мысль, что Дамблдор ненароком подмешал в мой чай вместо успокоительной настойки яду. – Почему я должен быть отравлен?

– Та змея, она бросилась прямиком на Альбуса откуда-то из-под твоей мантии, мы были уверены, что она успела тебя укусить! – говорит мадам Помфри. – Северус сказал, что если это так, то противоядия у него нет, оно готовится несколько недель. К счастью, все обошлось, ты в безопасности.

Черт возьми, Силенси! Я так стремительно вскакиваю с кровати, что мадам Помфри ойкает и пятится назад.

– Она никому не навредила, эта змея? – спрашиваю я, дико оглядываясь кругом в поисках своей одежды.

– Молодой человек, немедленно вернитесь в кровать, я сама буду решать, когда вам можно будет уйти отсюда! – грозно восклицает медсестра. – Никто не пострадал, поэтому нет нужды в такой спешке. Вы еще недостаточно здоровы!

– Я совершенно здоров, – бросаю я, завидев свои вещи на стуле у стены и направляясь к ним. – Эта змея, где она сейчас? Ее не убили?

– Профессор Снейп забрал ее для своих экспериментов, – говорит мадам Помфри, бросаясь мне наперерез.

Мое сердце падает куда-то вниз. Моя умная, верная, преданная Силенси попалась Снейпу на опыты, и все из-за того, что я за ней недосмотрел!

Я хватаю свою одежду, но мадам Помфри взмахом палочки вырывает ее у меня из рук. Рон наблюдает за разворачивающейся сценой со своей кровати с умеренным интересом.

– Куда это вы собрались, мистер Поттер? – гневно спрашивает меня медсестра, с помощью заклинания отправляя мои вещи в шкаф и запечатывая двери. – Вы не уйдете отсюда, пока я не скажу, что вы полностью здоровы. Сейчас, к сожалению, это не так.

– Я должен идти, мне нужно к Снейпу, – говорю я, чувствуя, как в груди вскипает дикое раздражение. – И если вы не вернете мне мои вещи – прекрасно, я пойду в подземелья в пижаме и босиком!

Я бросаюсь к двери, и гнев во мне клокочет с такой силой, что я боюсь, что не сумею удержать свою магию под контролем. Это дело жизни и смерти, как она не понимает? Я, черт побери, в ответе за Силенси! Но стоит мне схватиться за дверную ручку, как мадам Помфри с неожиданным для нее проворством запечатывает дверь заклинанием. Я несколько раз в бешенстве дергаю дверь на себя, но, конечно же, она не поддается, и я упираюсь в нее лбом, тяжело дыша, чувствуя, как раскаленная боль стучит в ушах с каждым ударом сердца и пытаясь унять раздражение.

– Пожалуйста, это важно, – говорю я почти спокойно спустя несколько секунд, которые требуются мне для того, чтобы совладать с эмоциями. – Я вернусь сюда, обещаю. Но сперва мне нужно увидеть Снейпа, это срочно.

Я не знаю, что заставляет медсестру пойти на попятный, но она неохотно делает взмах палочкой, отпирая дверь и шкафчик с моей одеждой, и говорит:

– У вас есть полчаса, мистер Поттер.

Она выходит за дверь, и пока я лихорадочно натягиваю на себя одежду, то успеваю начисто забыть, что не один в этой комнате.

– Что, уже сдружился со Снейпом, а, Поттер? – спрашивает Рон со своей кровати. Его голова обмотана бинтами, из-под которых выбиваются рыжие волосы, нижняя губа разбита в кровь, а лицо по цвету почти сливается с больничными простынями, но мне трудно его жалеть, только не сейчас, когда он произносит такие слова. – Ну конечно, ты такой же, как и они, как его слизеринцы. Змееныш-Поттер, вечно суешь свой нос в чужие дела, да? Беги к нему, мне противно видеть здесь твою физиономию.

После этой тирады, достойной Малфоя, он отворачивается к стене, полный презрения. Я не знаю, что на это ответить, и у меня попросту нет на это времени, поэтому я не говорю Рону ни слова, а просто выхожу за дверь и бросаюсь в сторону подземелий.

До кабинета Снейпа путь неблизкий, а потому я врываюсь внутрь порядком взмыленный и тяжело дыша. По дороге туда я не думаю, что сегодня выходной и Снейпа может попросту не оказаться на месте, но мне улыбается удача – он оказывается там, за своим столом, сидит, нависнув крючковатым носом над какими-то книгами. Когда слизеринский декан видит меня, задыхающегося от бега, на пороге своего кабинета, его брови ползут вверх в крайнем изумлении.

– Поттер, – он произносит это низким, угрожающим голосом, который, несомненно, подействовал бы на меня устрашающе, будь я одним из его первокурсников, но это не так. – Я не вызывал вас. По какому праву, позвольте узнать, вы вторгаетесь в мой кабинет?

– Я пришел за своей змеей, – без обиняков сообщаю я, и брови Снейпа поднимаются еще выше.

– Простите, вашей змеей? – переспрашивает он. – Что за бред вы несете, Поттер?

– Мадам Помфри сказала, что вы забрали к себе змею, которую нашли в пятницу. Профессор Снейп, произошла ошибка, эта змея не опасна, она ручная, она моя! С вашего позволения я хочу забрать ее обратно.

У Снейпа такой вид, что увидев его таким при других обстоятельствах, я мог бы рассмеяться, но сейчас мне совершенно не до смеха.

– Поттер, – раздельно говорит он. – Я правильно понимаю, что вы называете своим домашним питомцем Черную Клеопатру – одну из самых ядовитых магических змей, известных в Великобритании, которая в минувший четверг напала на Альбуса Дамблдора и едва не укусила его, что могло привести к его скоропостижной и крайне прискорбной для всего Магического мира гибели? Об этом вы сейчас говорите?

– Она не собиралась никого убивать! – восклицаю я. – Она испугалась, только и всего, не смогла правильно сориентироваться в ситуации. Она не опасна, – еще раз зачем-то повторяю я, хотя мне уже становится понятно то, что должно было оказаться для меня ясным как день еще с самого начала: чертов Северус Снейп не отдаст мне Силенси просто так.

Снейп поднимается со своего места и обходит стол кругом, чтобы оказаться прямо напротив меня, нависая надо мной в своей обычной манере.

– Вы и правда настолько глупы, чтобы притащить сюда, в школу, где учится три сотни несовершеннолетних волшебников, ядовитую змею и позволить ей свободно перемещаться по школе? – говорит он, постепенно повышая голос. – Поттер, вы в своем уме? Вы хотя бы удосужились заглянуть в школьные правила и удостовериться, что в списке допустимых в стенах Хогвартса домашних любимцев не числятся смертельно опасные ядовитые змеи?!

Он уже кричит на меня, брызжа слюной, поэтому мне стоит больших усилий разобрать шелестящий шепот из дальнего конца комнаты:

– Ссссюда, Говорящщщий…

Я обхожу Снейпа по кругу и направляюсь туда, откуда исходит звук – к полкам со всякой мерзостью. На одной из них, между банок с заспиртованной саламандрой и хвостами тритонов, пристроился небольшой террариум с моей Силенси: она лежит на дне стеклянной посудины и смотрит прямиком на меня, чуть приподняв голову. Змея выглядит изнуренной, и причудливые узоры на ее спине не светятся совсем и кажутся потемневшими.

– Что вы с ней сделали? – спрашиваю я, зло глядя на Снейпа.

Я протягиваю руку, чтобы вытащить Силенси наружу, но Снейп направляет на меня свою палочку.

– Еще хоть одно движение, Поттер, и я прокляну вас, – говорит он. – Я вас предупредил. Вы совершенно не в себе.

Он делает несколько шагов в сторону, к камину, по-прежнему направляя волшебную палочку на меня, на ощупь берет пригоршню летучего пороха, кидает его в камин и говорит:

– Кабинет директора. Альбус, я жду вас в своем кабинете. Это срочно.

Проходит всего несколько секунд, прежде чем из камина Снейпа выходит директор, вид у него обеспокоенный.

– Северус, зачем ты… – начинает он, но затем замечает в кабинете меня и осекается. – Гарри здравствуй, мой мальчик. Рад видеть тебя в добром здравии. Но что, позвольте узнать, здесь происходит? – спрашивает директор, окидывая взглядом нас обоих.

– Мистер Поттер, – говорит Снейп, выплевывая мою фамилию, словно ругательство, – пришел ко мне, чтобы забрать свою ручную змею.

– Гарри, не мог бы ты пояснить? – спрашивает Дамблдор, пытливо глядя на меня сквозь свои очки-половинки.

– Профессор, я… – начинаю я, чувствуя себя неуверенно в перекрестии их взглядов, – я сожалею, что отключился в вашем кабинете в четверг. Если бы ни это, ничего этого не произошло бы. Мадам Помфри сказала мне, что моя змея едва не набросилась на вас, но это просто недоразумение, она никому не причинила бы вреда. Эта змея живет у меня давно, уже несколько лет, и за все это время с ней не было никаких проблем. Я хотел бы забрать ее обратно.

– Поттер, как в первую очередь эта змея попала к вам? – резко спрашивает Снейп. Дамблдор ничего не говорит, ожидая моего ответа.

– Я нашел ее в лесу, когда был ребенком, – отвечаю я так честно, как только могу.

– Нелепость, – фыркает Снейп. – Эти змеи не могут водиться в маггловских лесах, они тяготеют ко всему магическому.

– Это был тот же самый лес, где я встретил оборотня, – осторожно отвечаю я, и Дамблдор со Снейпом обмениваются быстрыми взглядами, значение которых я не могу понять.

– Гарри, мальчик мой, – говорит Дамблдор своим размеренным увещевательным тоном, к которому столь часто прибегает при общении со мной, – я понимаю, как дорога тебе эта змея, но и ты в свою очередь должен понимать, что я не могу просто взять и оставить ее у тебя, поскольку она может угрожать безопасности остальных студентов. Я хотел бы на некоторое время взять ее к себе, чтобы изучить и хорошенько все обдумать. Она будет в полном порядке, обещаю тебе. Почему бы тебе пока не вернуться в Больничное крыло к мадам Помфри? Уверен, ты еще не до конца хорошо себя чувствуешь.

Не до конца хорошо – это преуменьшение века. Я чувствую себя последним подонком и мерзавцем, пока бреду по школьным коридорам обратно в Больничное крыло, потому что ничем не помог Силенси, хотя она попала в передрягу по моей вине. Дамблдор сказал, что не причинит змее вреда, но, учитывая обстоятельства, это служит весьма посредственным утешением.

В больничном крыле мадам Помфри провожает меня до кровати с ширмой крайне неодобрительным взглядом, а после того, как я переодеваюсь, вливает в меня сразу два совершенно отвратительных на вкус зелья, очевидно, в отместку за мое поведение. Рон по другую сторону палаты лежит, безучастно пялясь в потолок, и выглядит до смерти скучающим. Мадам Помфри не позволяет ему даже читать, говоря, что после удара бладжером по голове ему нужен полный покой, и Рон явно мается от безделья, но даже крайняя скука не заставляет его снизойти до болтовни со мной.

Я не знаю, чувствует ли Рон себя неуютно, лежа палате со мной один на один в полной тишине, но прежде, чем я успеваю придумать подходящую тему для разговора, мои веки смыкаются, и я проваливаюсь в сон.

Когда я снова просыпаюсь, солнце стоит высоко в небе, заглядывая в окна назойливыми лучами, заливая Больничное крыло ослепляющим светом. Я осторожно прислушиваюсь к своему состоянию и прихожу к выводу, что чувствую себя хорошо – за исключением разве что голода, я совершенно ничего не ел с тех самых пор, как попал сюда. Надев очки и осмотревшись, я обнаруживаю, что кровать, на которой лежал Рон, пуста и аккуратно застелена, зато возле моей собственной кровати теперь стоит кресло, в котором дремлет Ремус, склонив голову к груди и уронив на колени раскрытую книгу. Наверное, оборотень каким-то образом чувствует мой взгляд, потому что почти сразу же просыпается и улыбается мне своей теплой улыбкой.

– Как ты, Гарри, уже лучше? – спрашивает он. – Будь уверен, ты заставил нас с профессором Дамблдором как следует поволноваться, когда потерял сознание прямиком в директорском кабинете.

– Прости, я не хотел доставлять проблем, – бормочу я хриплым после сна голосом, все еще оглядывая больничную палату. – Ремус, ты не видел Рона, с ним все в порядке? Он получил бладжером по голове во время квиддичного матча и был в Больничном крыле вместе со мной. Он уже поправился?

– Да, мадам Помфри сказала, что мистер Уизли здоров и может идти. По правде сказать, Рон ушел отсюда еще вчера. Сегодня воскресенье, Гарри, ты проспал еще почти сутки. Но есть и хорошая новость: Мадам Помфри проверяла твое состояние, пока ты спал, и сказала, что ты тоже можешь покинуть Больничное крыло, когда проснешься, только велела, чтобы ты не забывал пить бодроперцовую настойку еще неделю.

Я киваю в знак того, что все понял, Ремус спрашивает:

– Почему ты спросил про мистера Уизли? Вы с ним нашли общий язык, пока были здесь?

– Нет, мы с Роном по-прежнему не ладим, – говорю я, качая головой. – Просто хотел убедиться, что с ним все хорошо. А что здесь делаешь ты? Мадам Помфри сказала, что у меня обыкновенная простуда, ничего серьезного, не было никакой необходимости дежурить возле моей кровати.

– Просто хотел проведать тебя, – говорит Ремус, пожимая плечами и тепло улыбаясь. – Мистер Лонгботтом тоже заходил, он оставил тебе это, – оборотень кивает на прикроватную тумбочку, на которой лежит целая упаковка шоколадных лягушек, и я против воли фыркаю, потому что за все годы у Дурслей никто никогда не считал нужным заботиться обо мне, когда я болел, тем более какой-то ерундой вроде простуды. И сейчас их забота кажется излишней и неуместной – совершенно неуместной, говорю я самому себе, старательно игнорируя странное теплое чувство в груди. – Я надеялся, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы составить мне компанию за обедом в Большом зале, что скажешь?

Меня не нужно просить дважды, так что я наскоро собираюсь, не желая дожидаться мадам Помфри, с которой станется оставить меня в больничном крыле на всю ночь просто на всякий случай, и мы с Ремусом идем в Большой зал на обед.

Уже сидя за столом вместе с Ремусом и остальными преподавателями, слушая привычный гул, в который сливаются голоса студентов, наблюдая за ними самими – шумными, беспокойными и смеющимися, время от времени беззастенчиво показывающими пальцами на преподавательский стол, шепотом переговариваясь – обо мне или о ком-то из преподавателей, я не могу сказать наверняка – я вдруг понимаю, что наконец-то привык к этому. У меня больше не возникает гнетущего чувства, словно я чужак в Хогвартсе, гость, которого сюда не приглашали, которое мучило меня с самого первого дня, когда в школу приехали студенты. Я наконец-то привык к замку и его обитателям, и сейчас все здесь встало на свои места, насколько это вообще возможно. Осталась только Джинни, мысленно говорю я самому себе, я найду возможность поговорить с ней, найду возможность узнать ее по-настоящему, и тогда я смогу окончательно определить для себя, что к чему здесь, в этой новой версии Хогвартса.

– Как ты умудрился утаить ото всех, что у тебя живет ядовитая волшебная змея? – спрашивает меня вполголоса Ремус будничным тоном, будто бы продолжая ранее начатый разговор, но его вопрос едва не заставляет меня поперхнуться.

– Я ничего не утаивал умышленно, просто никто никогда не спрашивал, а удобного момента для подобной новости все как-то не находилось, – уклончиво отвечаю я, но Ремус одаряет меня таким скептическим взглядом, что я сдаюсь. – Ладно, послушай… Я скрывал ее уже давно от всех, понимаешь? Она была со мной постоянно с тех самых пор, как я нашел ее в лесу, каким-то образом я с самого начала знал, что для меня она не опасна. Но мои родственники не должны были узнать о ней, как и мои друзья, и школьные учителя – никто не должен был знать, что у меня живет змея, иначе от нее избавились бы. Я защищал ее, только и всего, это уже давно вошло у меня в привычку. Показывать ее кому бы то ни было здесь, в Хогвартсе, тоже было рискованно. Ты и сам видишь, что случилось, как только о ней узнали.

– Тебе не приходило в голову, что она могла укусить кого-нибудь или тебя самого?

Я качаю головой:

– Ты не знаешь ее, поэтому так говоришь. Это не просто змея, она очень умная, она будто бы понимает все, что ты ей говоришь, и это одна из причин, по которой я был так уверен, что она никому не причинит вреда, она… – я ловлю взгляд Ремуса, в котором желание понять меня и мою точку зрения сражается с сомнением, вызванным безусловно страхом за безопасность окружающих, и говорю совсем не то, что намеревался сказать с самого начала: – Она спасла мне жизнь, Ремус, так я ее нашел.

Его янтарные глаза удивленно распахиваются, и я думаю, что, возможно, сейчас самое время сказать правду. Возможно, это как раз тот случай, когда правда может кого-то по-настоящему выручить.

– Спасла твою жизнь? – переспрашивает Ремус. – Спасла как, от кого, ради Мерлина?

– Наверное, мне следовало рассказать об этом с самого начала, – говорю я, рассеянно запуская руку в волосы и приводя их в еще больший беспорядок, чем обычно. – Ты помнишь, как я говорил, что на нас напал оборотень в лесу?

Ремус кивает, и в его взгляде появляется привычная горечь, будто бы он один в ответе за всех оборотней в мире, но на этот раз я продолжаю, не обращая внимания на этот взгляд, потому что на кону стоит Силенси:

– Так вот, это был не совсем обычный лес. Мы плутали по нему долгие дни, но не могли найти выхода. Мы прошли мили, и на всем пути не встретили ни одного человека. И я говорил, тогда, раньше, что когда на меня напал оборотень, меня спасли. Но там никого не было, Ремус, ни одного живого человека, были только мы, несколько детей, и против оборотня у нас не было шансов. Там, когда он набросился на меня, я был уверен, что это конец, потому что неоткуда было ждать помощи. Но мне на помощь пришла эта змея, которая бросилась на оборотня и укусила его прежде, чем он успел укусить меня. Мы спаслись, а змея с тех пор так и осталась со мной. Она сама выбрала меня, понимаешь? Без нее меня просто не было бы в живых. А теперь она попала в западню по моей вине, и все считают, что она опасна, а я совершенно ничего не могу сделать, чтобы спасти ее, хотя она нуждается в спасении из-за меня, из-за того, что я недосмотрел.

Я замолкаю, поддавшись сильнейшим угрызениям совести, потому что мне приходит в голову, что за все эти годы я совершенно забыл об этом. Силенси была для меня другом, с которым я мог поговорить в любой момент, она помогала мне держать под контролем мою магию, но, самое главное, она была моей, ей было некуда от меня деться, так что я просто забыл, что может быть как-то иначе. Я забыл, как многое ей задолжал, и потому был неблагодарным и легкомысленным, и вот чем это для нее обернулось.

Ремус выглядит пораженным.

– Если все действительно так, как ты рассказал, то нужно объяснить это Дамблдору. Уверен, он найдет способ оставить змею у тебя без риска для окружающих.

Я против воли фыркаю, и оборотень вопросительно поднимает брови, ожидая объяснений.

– Невозможно переубедить в чем-либо Дамблдора, если он решил, что знает, как будет лучше для всех. Я уже говорил с ним о Силенси, поверь, он ничего не сделает. Директор считает, она опасна для студентов. Но не будем об этом, – перебиваю я самого себя, замечая, что к нашему разговору начинают прислушиваться. – Давай лучше о твоей книге. Ты обещал мне, что я смогу принять в ней участие, если помогу тебе с уроком, помнишь? Мне было бы интересно почитать, что у тебя есть.

– Ты можешь заглянуть ко мне сегодня, – легко соглашается Ремус. – Я должен буду посетить небольшое собрание насчет СОВ в учительской прямо после обеда, но оно не затянется надолго. Если хочешь, можешь дождаться моего возвращения у меня в кабинете.

Я с готовностью киваю, принимая приглашение. Когда преподаватели начинают постепенно подниматься со своих мест, уходя на собрание в учительскую, профессор Спраут отзывает меня в сторону и говорит:

– Гарри, дорогой, ты поправляешься? Мне, право слово, неловко тебя просить, учитывая твое самочувствие…

Я вспоминаю, о чем говорил мне Дамблдор в четверг в своем кабинете, и перебиваю ее:

– Уверяю вас, я в полном порядке. Это насчет той теплицы, в которой студенты пробили стенку заклинанием?

Профессор кивает:

– Многие растения тогда погибли, они совершенно не выносят холода. Мне удалось заказать новые экземпляры в бристольском ботаническом саду, там чудесная коллекция магических растений. Их доставят завтра утром, и мне понадобится твоя помощь, чтобы пересадить их.

– Без проблем, – говорю я, вежливо улыбаясь, и профессор травологии расцветает в ответной улыбке.

Я уже выхожу из Большого зала, намереваясь идти в кабинет к Ремусу и дожидаться его там, когда меня нагоняет Невилл.

– Привет, Гарри! – говорит он, подстраиваясь под мой шаг, пока мы пробиваемся через привычную толпу студентов на выходе из Большого зала. – Тебе уже лучше? Я заходил к тебе, пока ты был в больничном крыле, но ты спал, и мадам Помфри прогнала меня прочь.

– Я знаю, что ты приходил, Невилл, – улыбаюсь я. – Спасибо за шоколадные лягушки. Но почему мы говорим обо мне? Лучше скажи, тебя наконец-то можно поздравить?

– Поздравить? – удивленно спрашивает он. – Поздравить с чем?

– С победой в матче против Хаффлапаффа, конечно же, – фыркаю я. – Я, разумеется, все пропустил, пока валялся в больничном крыле, но находясь в Хогвартсе, просто невозможно прослушать, чья команда победила в последнем межфакультетском матче. Похоже, Гриффиндор наконец-то на высоте?

Невилл понуро мотает головой, ссутулившись, и моя улыбка сходит на нет.

– Это не моя заслуга, как бы там ни было, – говорит он. – Ловец Хаффлапаффа поймал снитч, но наши охотники забили так много мячей, что мы все равно победили.

– Ну, по крайней мере, на этот раз у них нет поводов злиться на тебя.

Невилл кивает, но выглядит при этом не слишком-то ободренным моими словами.

– Скоро Сочельник, – замечаю я, торопясь сменить тему разговора. – Ты уедешь из Хогвартса домой на рождественские каникулы?

– Да, я всегда приезжаю домой на каникулы, чтобы повидаться с родителями и с бабушкой, – говорит Невилл. – Они вряд ли захотели бы праздновать Рождество без меня. Может быть, поедем во Францию или еще куда-нибудь на несколько дней, мама любит устраивать на праздники что-то особенное. А что насчет тебя, какие планы на каникулы?

Я пожимаю плечами:

– Буду здесь, в Хогвартсе. Не думаю, что у меня большой выбор.

Невилл кивает, отчего-то смутившись, но прежде, чем я успеваю добавить что-либо еще, чтобы заверить его, что Рождество в Хогвартсе – как раз то, о чем я всегда мечтал, и снять повисшую неловкость, перед нами вырастает портрет Полной Дамы. Я останавливаюсь как вкопанный, потому что за разговором совершенно не обращал внимания на дорогу, и оборачиваюсь к Невиллу.

– Зачем мы пришли к гриффиндорской гостиной?

– Так ты знаешь, где находится гостиная Гриффиндора? – удивленно спрашивает он вместо ответа.

– Конечно же, я знаю, где находятся гостиные факультетов, я же помощник преподавателей, – как ни в чем не бывало говорю я, мысленно отвешивая себе пинка. – Так почему мы здесь?

– Ну, я подумал, что ты мог бы зайти, – говорит Невилл, пожав плечами. – Поиграть в шахматы или, например, в подрывного дурака, что скажешь?

– Я не против шахмат или подрывного дурака, я против того, чтобы находиться при этом в гриффиндорской гостиной, – говорю я, глядя на Невилла, как на сумасшедшего. – Твои однокурсники вряд ли обрадуются, увидев меня там.

Невилл закатывает глаза:

– Они не будут против, уверяю тебя. Ты мой друг, не вижу причин, по которым тебе нельзя находиться в факультетской гостиной. Ты же не слизеринец.

– Это не помешает им вытолкать меня вон, – возражаю я.

– Ты не понимаешь, да? – спрашивает Невилл, улыбаясь, и я молча смотрю на него, потому что действительно не имею и понятия, о чем речь. – Они не будут против твоего присутствия, только не после всех рассказов Криви о том, как ты спас его от кентавров в Запретном лесу, для доброй половины гриффиндорцев ты теперь настоящий герой. Я бы, кстати, не отказался послушать твою версию этой истории.

По взгляду Невилла я понимаю, что ему не терпелось спросить уже давно, и досадливо отмахиваюсь:

– Брось, не стоит внимания. Не имею понятия, что наговорил Криви, но там не было ничего героического, кентавры не собирались никому вредить.

Невилл качает головой, и по его взгляду я понимаю, что он не поверил ни единому слову.

– Мыльный пузырь, – говорит он, обращаясь к портрету Полной Дамы, и тот послушно отъезжает в сторону.

Невилл приглашающе машет мне рукой, прежде чем скрыться в образовавшемся проеме, и ту секунду, что я смотрю ему вслед, я почти готов развернуться и сбежать прочь, лишь бы не сталкиваться с призраками прошлого, которые непременно окружат меня, стоит только зайти внутрь. Но соблазн оказывается слишком велик, и я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в воду, прежде чем сделать шаг вслед за Невиллом.

Гостиная Гриффиндора обволакивает меня теплом, запахами волшебных сладостей и поджаренной на огне пастилы, треском камина и непрерывным гулом голосов. Гриффиндорцы сидят в мягких диванах и креслах, разговаривая, делая или переписывая у своих однокурсников домашние задания, играя в подрывного дурака или просто читая, и я ошеломлен тем, насколько это кажется мне знакомым, привычным и родным.

Стоит мне зайти внутрь, как гул голосов прекращается и все замирает, словно каждый человек в комнате уставился на меня. Но это длится секунду или две, не больше, а затем они возвращаются к своим занятиям, как ни в чем не бывало, и я с облегчением выдыхаю, потому что это означает, что мне позволено остаться.

– Сюда, Гарри, – говорит Невилл, кивая на кресло у камина. – Устраивайся поудобнее и чувствуй себя как дома. Я только схожу за набором подрывного дурака и сразу же вернусь.

Я сажусь в такое знакомое мягкое кресло, с любопытством оглядываясь по сторонам. Многие студенты продолжают украдкой поглядывать на меня, а Фред, Джордж и Ли Джордан, практикующие в дальнем углу гостиной какие-то едва ли разрешенные в школе заклинания над коробкой, из которой клубами валит едко-зеленый дым, бросают на меня долгие настороженные взгляды, но в остальном все кажется совершенно обычным, с удивлением отмечаю я. Никто не торопится прогнать меня вон, словно тот случай с кентаврами в лесу действительно изменил что-то, и теперь они приняли меня, как равного себе.

– Привет, я Колин Криви. – В кресло рядом со мной опускается старший из братьев Криви, и я с удивлением пожимаю протянутую руку. – Приятно наконец-то познакомиться с тобой, Гарри Поттер. Я многое о тебе слышал.

– Не сомневаюсь, – хмыкаю я, перехватывая взгляд Денниса Криви, который с энтузиазмом машет мне рукой с противоположенного края гостиной, радостно улыбаясь.

– Спасибо, что выручил моего брата, не у многих хватило бы храбрости на такой поступок, – с некоторой напыщенностью продолжает он, но я лишь отмахиваюсь.

– Брось, ничего особенного. Я не знаю, что наговорил Деннис, но ему в той истории по большому счету ничто не грозило.

Тем временем к нам подбегает Деннис Криви, и в руках у него какая-то книга.

– Привет, Гарри! – говорит он, широко улыбаясь. – Я знаю, ты не был на последнем матче. Но мы с Колином делали фотографии, и подумал, может быть, тебе будет интересно взглянуть. Ведь Гриффиндор победил, так что…

Он вручает мне свою книгу, которая оказывается альбомом с фотографиями, где на снимках проносятся ало-золотыми вихрями гриффиндорские игроки в погоне за кваффлом, а на заднем плане ликующе кричат болельщики гриффиндорской сборной.

– Деннис, не думаю, что Гарри будет интересен квиддич, – немного смущенно начинает старший из братьев Криви, но я перебиваю его.

– Отчего же, мне нравится квиддич. Спасибо, Деннис.

Мы вместе рассматриваем фотографии игроков, закладывающих в воздухе сумасшедшие виражи, и я сам не замечаю, как оказываюсь втянут в бурное обсуждение квиддича с братьями Криви.

– Мартин Годдерби, Манчестер, – взбудоражено говорит Деннис, тыкая пальцем в фотографию, на которой Фред или Джордж Уизли делает обманный маневр, а затем бладжером выбивает кваффл прямиком из рук хаффлпаффского охотника. – Впервые применил этот маневр в тысяча девятьсот шестьдесят третьем, но был дисквалифицирован.

– Его дисквалифицировали за то, что он врезал битой по голове ловца противоположенной команды вместо бладжера, – возражаю я, тоже вспомнив тот случай. – А прием с бладжером и кваффлом позже в том же году применялся на международных соревнованиях по квиддичу и был признан не противоречащим квиддичным правилам.

Я не замечаю, как проносится время: у меня годами не было возможности вот так вот сидеть с кем-либо и как ни в чем не бывало обсуждать квиддич. Совсем как давным-давно, с Роном, когда мы еще не знали войны и смерти, а борьба со злом казалась лишь одним большим приключением, когда горечь совершенных ошибок и жажда мести не сжирали нас заживо, а ощущение чужой крови, покрывающей руки по самый локоть, не окатывало посреди ночи удушливой волной. Это так хорошо, что я приказываю мерзкому внутреннему голосу, твердящему, что я не заслужил такого счастья после всего, что было, заткнуться, и наконец-то позволяю себе расслабиться.

Когда Невилл спускается вниз из общей спальни, сжимая в руках набор подрывного дурака, и находит взглядом меня в компании братьев Криви, на его лице отражается легкое удивление. Но Криви оказываются не против тоже сыграть в подрывного дурака, поэтому мы играем в вчетвером, разговаривая и подшучивая друг над другом, и все впервые за уйму лет кажется таким простым и правильным, что я, вероятно, попросту схожу с ума от этого чувства и начисто теряю бдительность. Поскольку когда портретный проем открывается, впуская в гостиную Рона и Гермиону, я улыбаюсь и приветственно машу им обоим рукой.

У Рона при взгляде на меня становится такое выражение лица, словно его ударили, и оживленный гогот вокруг мгновенно затихает.

– Что он делает в гриффиндорской гостиной? – негромко, но угрожающе спрашивает Рон, приближаясь к нашей уютной компании, и братья Криви словно съеживаются под его опаляющим взглядом, отодвигаясь подальше, в то время как другие гриффиндорцы отводят глаза в сторону, делая вид, что ничего не происходит.

– Это я его пригласил, – с вызовом говорит Невилл, тоже поднимаясь и смело глядя Рону в глаза, хотя дрожащий голос без труда выдает его истинные эмоции. – Гарри мой друг, разве я не могу пригласить друга в гостиную?

– Гриффиндорская гостиная – для гриффиндорцев, – жестко произносит Рон. – Зачем ты привел сюда этого шпиона?

– Гарри не шпионит для преподавателей, – раздраженно отзывается Невилл.

– Ты в этом так уверен, Лонгботтом? – издевательски спрашивает Рон, поднимая брови. – Может быть, тогда сам спросишь своего друга, о чем он так рвался поболтать со Снейпом сегодня утром?

– Мои дела со Снейпом тебя не касаются, – отрывисто говорю я, тоже поднимаясь с кресла и в упор глядя на Рона.

– Мне совершенно плевать на Снейпа и на тебя, Поттер, – говорит Рон, выплевывая мою фамилию с такой интонацией, что секунду или две я не могу избавиться от чувства, что со мной говорит Драко Малфой, хлебнувший Оборотного зелья и принявший облик моего лучшего друга. – Катись из нашей гостиной, понятно?

– Ты не можешь вот так вот… – начинает побагровевший от унижения и гнева Невилл, но я останавливаю его мягким жестом и качаю головой.

– Не стоит, Невилл. Оно того не стоит. Увидимся позже.

Я киваю на прощание Невиллу и братьям Криви и протискиваюсь мимо Рона к выходу из гостиной, стараясь не соприкоснуться с ним плечами. Вокруг стоит полная тишина, резко контрастирующая с тем шумом и смехом, которые наполняли гостиную, когда я только вошел. И никто из гриффиндорцев так и не смотрит на меня в открытую, все они отводят глаза, по-прежнему делая вид, словно ничего не происходит. Все это для меня совершенно дико, потому что я не понимаю, что мог сделать Рон, чтобы достичь такого авторитета среди гриффиндорцев, и был ли в таком случае я сам там, в прошлой жизни, для него помехой, преградой, мешавшей достичь того же уважения.

– С тобой мы еще поговорим, Лонгботтом, – цедит сквозь зубы Рон, прежде чем выйти вслед за мной из гостиной.

Портрет захлопывается, отрезая все звуки, и мы с Роном оказываемся в сумрачном коридоре. Ветер завывает за пределами гриффиндорской башни, просачивается внутрь, искажая пламя факелов, играя неровными беспокойными тенями на каменных стенах.

Я молча смотрю на Рона, ожидая, что он заговорит первым.

– Держись подальше от нашей гостиной, Поттер, – не обманывает моих ожиданий Рон, и я вижу, как его рука гневно сжимает в кармане мантии волшебную палочку.

– Я не стану подчиняться твоим указаниям, я уже говорил тебе, – с деланной безмятежностью отзываюсь я, краем глаза наблюдая за тем, как Рон медленно, дюйм за дюймом вытаскивает из кармана волшебную палочку. Собирается ли он проклясть меня? Перешел ли я грань? Что я должен сделать, если ему вздумается запустить в меня проклятьем?

Я думаю, что сейчас, когда Рон разговаривает и смотрит на меня, как Малфой, я готов к любому его поступку, ему не удастся меня достать. Но когда Рон раскрывает рот и произносит следующую фразу, я буквально врастаю в пол, потому что это слишком, я говорю себе, что для Рона это уже чересчур.

– Ты такой самоуверенный, когда считаешь, что в любой момент можешь с рыданиями прибежать к преподавателям, правда? – говорит он. – Но знаешь что? Лонгботтом не побежит, он же староста, он не признает перед МакГонагалл, что не может совладать с собственными однокурсниками. Поэтому учти, что если ты и дальше будешь путаться под ногами и лезть в дела, которые тебя совершенно не касаются, это не улучшит жизни твоего друга.

– Ты не посмеешь ничего сделать Невиллу, это низко, Рон, это низко даже для тебя, – с негодованием и злостью шиплю я, позабыв о том, что собирался держаться, и бросаясь прямиком на Рона, чтобы пригвоздить его к каменной стене.

У меня перед глазами вдруг очень ясно вырастает другой день, осенью, когда я точно так же налетел на Рона возле теплиц и заломил ему руку за спину, поддавшись гневу, и как он мне этого не простил.

Я останавливаюсь, колеблясь всего секунду, и Рон использует это время, чтобы выхватить палочку и выкрикнуть заклинание. Я поднимаюсь в воздух легко, словно щепка, и успеваю сгруппироваться так, чтобы удар оказался не слишком сильным лишь в последний момент перед тем, как влететь в стену. И это почти не больно, по крайней мере, не физически, но когда я поднимаю взгляд на Рона, он кажется не на шутку перепуганным собственным импульсивным поступком. Портрет Полной Дамы разражается гневной тирадой и грозится пожаловаться на нас директору, Рон сглатывает, переводя напряженный взгляд с меня на портрет и обратно, а после этого трусливым образом скрывается в гриффиндорской гостиной, не говоря мне больше ни слова.

Я поднимаюсь на ноги, оправляя сбившуюся мантию, выпускаю воздух сквозь крепко стиснутые зубы и пытаюсь убедить себя, что это ничего не значит. Не имеет значения, что Рон ведет себя, как мерзавец, главное, что он жив, и где-то там, в глубине, скрывается же что-то от него прежнего, потому что попросту не может быть иначе.

Когда я добираюсь до кабинета Ремуса, собрание преподавателей уже заканчивается, так что оборотень дожидается меня там. Я открываю дверь, Ремус отрывается от лежащих на столе бумаг и улыбается мне:

– Здравствуй, Гарри. Я уж гадал, куда ты запропастился.

Я прохожу вперед, привычно скользя глазами по клеткам с бесами, террариумам с гриндлоу и келпи, и останавливаюсь возле Ремуса. Оборотень более пристально вглядывается в мое лицо, как умеет только он один, и в его глазах проступает беспокойство.

– Что-то случилось? – спрашивает он, обходя стол кругом и останавливаясь прямиком напротив меня.

Я мотаю головой и по привычке пытаюсь улыбнуться:

– Нет, ничего, все в порядке.

Ремус ничего мне не отвечает, но очевидно не верит мне ни на кнат, потому что в его лице появляется слишком хорошо знакомое мне беспомощное выражение, как и всякий раз, когда я стараюсь что-то скрыть от него, чтобы не причинять ему лишних беспокойств. У меня возникает мысль, что, возможно, мои попытки защитить его причиняют ему больше боли, чем могла бы причинить правда обо мне, но я не позволяю себе задержаться на этой мысли слишком долго.

Я перевожу взгляд на стол, где толстой стопкой лежат обернутые в кожаную обложку пергаментные листы. Некоторые листы выбиваются из-под обложки, и я вижу, что все они исписаны некрупным округлым почерком Ремуса. Я протягиваю руку, чтобы взять их в руки, и поднимаю взгляд на оборотня.

– Это она, твоя книга? Мне можно посмотреть?

Ремус кивает на оба вопроса сразу, и я осторожно, чтобы ничего не спутать, перелистываю ничем не скрепленные между собой страницы. Сразу становится понятно, как много сил вложил Ремус в свое пособие по ЗоТИ: материалы скрупулезно распределены по тематическим разделам, здесь и там виднеются грубые наброски магических существ и эффектов заклинаний, техники работы волшебной палочкой, и чем больше я вчитываюсь в материал, тем больше убеждаюсь в том, что эта книга заслуживает быть опубликованной, как никакая другая. У меня самого никогда не хватало усидчивости, чтобы сделать что-то подобное, когда я сам обучал студентов или новобранцев-авроров. Я лишь показывал им заклинания, учил правильно двигаться и мог только надеяться, что они запомнят все, что я мог им дать, и никогда не повторял дважды, потому что там, на войне, время было слишком дорого. Но Ремус всегда был лучшим учителем, чем я когда-либо мог стать.

– Это… потрясающе, – наконец выдыхаю я, откладывая книгу на стол и снова глядя на Ремуса.

Оборотень смущенно улыбается:

– Я рад, что ты так считаешь, Гарри, но эта книга не так уж и хороша, поверь мне. Право слово, не знаю, зачем я за нее взялся. Может быть, мне было просто больше нечем заняться.

– А может быть, уже давно следовало сменить школьные пособия по ЗоТИ на что-то стоящее. Невилл говорил, они не менялись годами, неужели Дамблдора это устраивает?

Ремус хмыкает:

– Здесь все немного сложнее. Дамблдор – директор Хогвартса, но это не означает, что он волен в одиночку принимать такие решения. Школьная программа должна быть одобрена Министерством и попечителями, а эти люди... Давай просто скажем, что они не слишком-то приветствуют перемены.

– Это не означает, что нам нельзя попытаться, – с энтузиазмом заявляю я, неожиданно захваченный идеей пособия по ЗоТИ не меньше Ремуса, который явно провел не один день, скрупулезно выписывая повадки магических тварей и методы противостояния их чарам. – Я видел несколько интересных моментов, вот здесь, смотри, по-моему можно сделать кое-какие дополнения...

То, что ремусов подход к Защите отличается от моего, я прекрасно знаю еще с самого начала, потому что слишком часто наблюдал его методы на уроках, но, наверное, потому это и оказывается настолько захватывающим. Мы оживленно обсуждаем предмет, во многих моментах споря чуть ли не до хрипоты, глаза Ремуса азартно поблескивают, когда мы пускаемся в сложную дискуссию о техниках невербального колдовства, попутно делая наброски и пометки, и это настолько поглощает наше внимание, что мы останавливаемся, только обнаружив, что уже глубокий вечер. Мы неохотно отрываемся от пергаментных листов, разбросанных по кабинету здесь и там, исписанных ровным почерком Ремуса и моим, торопливым и неаккуратным. Ремус потирает глаза, смотрит на меня со странным выражением и говорит:

– Иногда мне кажется, что момент, когда ты перестанешь меня удивлять до невозможных пределов, не наступит никогда. Твои знания по Защите просто немыслимы!

Я с запозданием думаю, что немного увлекся, пока мы спорили, только и всего. Но оно того стоило, даже если теперь у Ремуса вдвое больше поводов что-либо подозревать обо мне, это стоило того.

– Просто у меня очень хороший учитель, – говорю я, кивая на него, и оборотень фыркает.

– Я был бы рад принять это на свой счет, уж поверь.

– Так прими, потому что это правда.

Ремус качает головой, я с сожалением бросаю взгляд на часы.

– Мне нужно идти, Ремус. Завтра я должен помочь профессору Спраут с теплицами, нужно будет рано вставать. Да и у тебя уроки с самого утра.

Я поднимаюсь, разминая затекшую шею и плечи, Ремус говорит:

– Постой, Гарри. У меня кое-что есть для тебя. Боюсь, я совершенно забыл об этом за разговорами.

Он уходит куда-то в кладовку и возвращается с небольшим покрытым тканью террариумом в руках. Я смотрю на оборотня, заинтригованный, он ставит террариум на стол и срывает покрывало. Я на миг задыхаюсь от удивления, глядя на Ремуса во все глаза.

– Не может быть! Как тебе это удалось? Я думал, Дамблдор никогда не меняет своего мнения.

– Почти никогда, – поправляет меня оборотень. – Бывают, как видишь, исключения.

Я открываю крышку террариума, и Ремус немного напрягается, но ничем не мешает мне, когда я запускаю руку внутрь и поднимаю Силенси. Змея кажется сильно ослабленной, но она все-таки обвивает своим чешуйчатым телом мою руку и опускает на нее голову, обессиленно прикрывая маленькие черные глаза.

– Я решшшила, что ты оссставил меня, Говорящщщий, – шипит она, и я испытываю раскаяние. Я провожу рукой по узорам на спине, они светятся едва-едва, змея доверчиво льнет к моей руке.

– Спасибо, Ремус, – выдыхаю я, но это совершенно не то, у меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько я благодарен. – Спасибо тебе.

Ремус кивает и улыбается.

– Дамблдор взял с меня обещание, что ты будешь приглядывать за ней, как следует.

– Она никому не причинит вреда, я обещаю.

Ремус качает головой, пораженный, и говорит:

– Черная Клеопатра, неужели? Клянусь, Гарри, только ты мог приручить нечто подобное.

Я улыбаюсь и пожимаю плечами, скрывая змею под рукавом мантии, потому что чувствую, как она питается от моей магии, и не уверен, как скоро узоры на ее спине вспыхнут знакомым серебром.

Ремус все еще поглядывает время от времени на мою руку, пока закрывает дверь своего кабинета и провожает меня до уходящей вниз лестницы. По его лицу нетрудно догадаться, что он не может перестать думать о смертоносной змее, которую мне отдал, и он все-таки сомневается, я вижу, как он сомневается, неуверенный, что поступил правильно. Но даже если и так, он ничего не говорит мне, словно я для него важнее спокойной совести, а это кое-что да значит, когда речь идет о Ремусе Люпине. Это значит, что в этом вопросе он по-настоящему доверяет мне, доверяет даже больше, чем самому себе. Я улыбаюсь оборотню на прощание, прежде чем спуститься по лестнице вниз, по направлению к Большому залу и к моей комнате, и сбегаю по ступенькам легко и стремительно, словно у меня за спиной вырастают крылья.



*****

В теплицах оказывается жарко, как в аду, а тяжелый, душный воздух после морозной улицы почти невозможно вдохнуть. Я даю себе время привыкнуть, неторопливо протирая рукавом мантии мгновенно запотевшие стекла очков, затем делаю несколько неуверенных шагов вперед.

– Профессор Спраут? – на пробу зову я, но профессора нигде не видно.

Растения в маленьких тесных горшках в беспорядке сгружены у стены, их явно только недавно привезли из магического ботанического сада в Бристоле, о котором говорила профессор Спраут. Я присматриваюсь внимательнее и обнаруживаю, что многие из растений выражают недовольство таким вопиющим пренебрежением со стороны волшебников, оставивших их стоять в крошечных горшках: они бросаются вокруг себя острыми листьями или выкидывают в воздух длинные хлесткие лианы. Я осторожно обхожу растения по кругу, пробираясь вглубь теплицы.

Профессор травологии выглядывает на меня откуда-то из-за завесы колючих зарослей у стены и расплывается в улыбке:

– Здравствуй, Гарри! Замечательно, что ты пришел. Пожалуйста, надень перчатки из драконьей кожи – они вон там, на столе. К большинству их этих растений лучше не приближаться с голыми руками, уж поверь. И будь осторожен, пока идешь за перчатками! Многие из растений, конечно же, еще не оправились от перевозки и потому куда менее агрессивны, чем обычно, но я готова поручиться, что китайский шиполет уже сейчас кое на что сгодится.

Я начинаю пристальнее вглядываться в окружающие меня растения, гадая, которые из них могут оказаться китайским шиполетом, но до стола добираюсь без приключений. После того, как я натягиваю на руки плотные перчатки из драконьей кожи, профессор загружает меня работой: мне поручено пересаживать кусты, по виду весьма напоминающие обыкновенный чертополох, с тем лишь отличием, что они имеют привычку плеваться вокруг себя длинными острыми колючками.

– Да, это к сожалению может быть весьма неприятным, – сочувствующе говорит профессор Спраут, когда я чудом успеваю отмахнуться от одной из колючек, летящей мне прямиком в лицо, – но практически не опасно. По крайней мере, эти чертоплюйки хотя бы не ядовиты, в отличие от многих других растений, которые здесь находятся. Пожалуйста, будь здесь очень осторожен. Лучше не приближайся к чему-либо, предварительно не спросив у меня разрешения.

Мне, пожалуй, везет, потому что мне удается пересадить все до единой чертоплюйки, не получив и царапины. Когда я заканчиваю, спину от работы отчаянно ломит, я потягиваюсь и разминаю уставшие плечи. Профессор Спраут смотрит на меня с явным одобрением и говорит:

– Хотелось бы покончить со всей работой сегодня. Не беспокойся, Гарри, я постараюсь не слишком тебя утруждать, ведь ты еще не до конца поправился. Позднее нам помогут семикурсники, у которых будет здесь урок, а еще свою помощь смогут предложить все желающие студенты старше третьего курса.

Я хмыкаю, совершенно не уверенный, что профессор травологии найдет добровольцев на нечто подобное, потому что такое занятие, как пересаживать растения в теплицах, явно находится очень далеко от принятого у студентов понятия веселого времяпровождения.

За чертоплюйками следуют длинные хлесткие побеги мантикоровой травы, которые оставляют царапины даже на перчатках из драконьей кожи, поэтому я предельно сосредоточен на том, чтобы не коснуться стеблей незащищенной кожей.

Когда я заканчиваю и выпрямляюсь, оглядываясь по сторонам, профессора Спраут нигде не видно. В ее поисках я углубляюсь дальше в заросли, осторожно обходя наиболее воинственных представителей магической флоры. Я замечаю профессора в окружении приземистых клыкастых растений, похожих на росянки, и машу ей рукой, привлекая внимание.

Профессор переводит на меня взгляд, а в следующую секунду что-то появляется в ее глазах, что-то, похожее на испуг, и я уклоняюсь в сторону на одном только голом инстинкте, глядя, словно в замедленной съемке, как гибкая лиана с острым лезвием на конце, похожим на мачете, проходит там, где только что было мое лицо. Новый стремительный удар, на этот раз справа, следует почти мгновенно, а затем еще один, я ухожу от них еще дважды, чувствуя движение рассекаемого воздуха еще до того, как его свист достигает слуха. Оказавшись на безопасном расстоянии, я все еще не могу отвести от коварного растения взгляда, мое дыхание частое и поверхностное от внезапного прилива адреналина, и от неожиданного напряжения что-то натягивается у меня в груди, будто струна, требуя выхода.

– Ради Мерлина, Гарри, отойди от него еще дальше! – восклицает профессор Спраут, подбегая ко мне, я отмечаю, что ее лицо заметно побледнело от пережитого волнения. Я выдыхаю, силой заставляя себя расслабить напряженные мышцы. – Это непенф, он хищник, наверное, самое опасное, что здесь есть. Его даже называют растением-убийцей, он имеет привычку выкапываться из земли в ночь летнего солнцестояния и плутать по лесам в поисках пищи. Даже не вздумай приближаться к нему, этим я займусь сама. Слава Мерлину, ты цел и невредим.

К счастью, мне удается избежать дальнейших причитаний профессора, потому что в теплицу наконец-то приходят обещанные семикурсники. Я все еще поглядываю на растение, которое спрятало свои лианы и кажется теперь до странного безобидным, будто бы просто гигантский бутон болотно-зеленого цвета, и никак не могу избавиться от чувства, которое испытал, уклоняясь от его атаки, словно вновь попал в сражение. Я встряхиваю головой и говорю себе, что нет ничего захватывающего в том, чтобы балансировать на грани, и возвращаюсь к пересаживанию растений.

С помощью семикурсников, профилирующихся в травологии, работа начинает продвигаться значительно быстрее. Некоторые из них объявляют растениям самую настоящую войну, применяя к ним разнообразные заклинания и лихо закапывая корни растений в землю. Посреди возникшего хаоса носится встревоженная профессор Спраут, то и дело повторяя:

– Пожалуйста, осторожно! Вы же знаете, многие растения невероятно чувствительны к магии, поэтому прежде, чем кричать заклинания, убедитесь, что это в данном случае приемлемо! Мистер Пьюси, это же непенф, ради Мерлина, отойдите от него подальше со своей палочкой, пока целы!

После перерыва в теплицу приходят близнецы Уизли, хотя сдвоенный урок семикурсников еще не закончен. Они выслушивают инструкции профессора травологии, затем оглядываются вокруг и закатывают рукава, воинственно приближаясь к стене растений.

– Туда нельзя без перчаток из драконьей кожи, – говорю я, преграждая им путь.

– Поверь моему слову, приятель, это не самые опасные штуки, за которые мы взялись бы голыми руками, – говорит Джордж, но близнецы отходят тем не менее к столу с садовым инвентарем и надевают перчатки.

– У вас что, отработка? – спрашиваю я первое, что напрашивается на ум.

– Типун тебе на язык! – восклицает Фред в притворном ужасе. – Мы не сделали ничего такого, за что полагаются отработки, правда ведь, Джорджи?

– Истинная правда, Фред, – серьезно кивает второй близнец, затем оба не выдерживают и широко ухмыляются друг другу. Джордж смотрит на меня: – Мы добровольцы. У нас пробел между уроками, вот и пришли.

Я вскидываю брови:

– Просто так пришли помогать пересаживать растения в свое свободное время?

Фред серьезно кивает:

– Долг перед обществом.

– Свербит, как заноза, – поддакивает Джордж. – И на что только не пойдёшь…

– … ради спокойной совести! – заканчивают они хором.

Я перевожу взгляд с одного подозрительно честного лица на другое, но в конце концов оставляю близнецов в покое, возвращаясь к своей работе.

Близнецам Уизли необходимы ингредиенты для их опытов с розыгрышами, я понимаю это довольно скоро, замечая, как они воровато оглядываются по сторонам, прежде чем запихнуть в карман очередной лист, корень или плод какого-нибудь растения. Я пожимаю плечами и возвращаюсь к своим делам, размышляя о том, что от школьных теплиц не убудет, если близнецы заберут немного растений. В конце концов, на этот раз у меня нет мешка галеонов, чтобы спонсировать магазин шалостей в Косом Переулке, так что близнецам придется выкручиваться самим.

Они все околачиваются возле злополучного непенфа, насчет которого профессор Спраут особенно всех предупреждала, что к нему нельзя приближаться, и перешептываются друг с другом, кидая на растение долгие взгляды. Я перемещаюсь немного ближе к ним, чувствуя смутную тревогу, потому что понятно, что они там неспроста. Я скрываюсь от близнецов за густыми кустами крапивника, делая вид, что разрыхляю землю.

Я успеваю перебраться ближе как раз вовремя, потому что в следующий момент Джордж воровато оглядывается по сторонам, затем делает еще несколько едва уловимых шагов в сторону непенфа, направляет на него палочку и говорит одними губами:

– Остолбеней!

Растение выбрасывает вперед лиану с острым лезвием на конце почти мгновенно, так что мне требуется вся моя реакция, чтобы метнуться вперед, схватить Джорджа за воротник и уронить вместе с собой на землю, уводя с пути опасного растения. Он проводит лиану ошеломленным взглядом, тяжело дыша, по-прежнему лежа на земле.

– Большая ошибка, Джордж, – негромко сообщаю я, и Джордж вздрагивает.

Он вырывается из моих рук и поднимается на ноги, отряхивает вывалянную в грязи мантию и делает несколько шагов в сторону от растения, которое молотит теперь в воздухе своими опасными лианами в явном неистовстве. Я тоже встаю с земли и сбрасываю с мантии комья рыхлой грязи. Близнецы не отрывают от непенфа взглядов, вид у обоих заметно обалдевший.

– Не нужно к нему подходить, это растение небезопасно, – говорю я, с усилием выравнивая сбившееся дыхание и с неудовольствием отмечая, что на этот раз мой испуг оказался намного сильнее, чем когда непенф напал на меня самого. – Профессор Спраут предупреждала насчет него, разве вы не слушали?

– Ты шутишь? – восклицает Джордж. – Да это одна из самых клевых штук, которые я видел! Ты тоже это видел, Фред?

Фред кивает, они переглядываются между собой и говорят в один голос:

– Потрясно!

– Да что вы несете? – в раздражении восклицаю я. – Это растение с легкостью может убить. Для вас это игра? Вам смешно рисковать своими жизнями из-за ерунды?

Близнецы переглядываются между собой, по их взглядам ясно, что для них это никакая ни ерунда, а самое что ни на есть гриффиндорское приключение.

– Я знаю, зачем вы здесь, – продолжаю я, и близнецы едва уловимо напрягаются, зато теперь я получаю их полное внимание. – Вы собираете растения для себя, пока никто не смотрит.

– Намереваешься выдать нас?

Фред спрашивает это очень просто, и в его голосе нет опасения или враждебности, как в словах Рона, когда он подозревал, что я собираюсь рассказать преподавателям о том, что они с Гермионой ищут что-то в Запретной секции. В голосе Фреда обычное любопытство, и что-то еще, свидетельствующее о том, что самому Фреду не очень-то верится в то, что я собираюсь их подставить. Я качаю головой, неожиданно сбитый с толку тем, что на этот раз мне нет нужды обороняться перед людьми, которых когда-то мог назвать друзьями.

– Нет, я не выдам вас, если вы не будете попусту рисковать своей безопасностью.

– То, что ты называешь пустым риском... – начинает Фред.

– …может обернуться самым крутейшим исчезательным батончиком всех времен и народов! – заканчивает за него Джордж. – Стоит нам подобраться к этому непенфу, и мы сможем изобрести в нашей лаборатории розыгрышей такие штуки, которые тебе и не снились, приятель.

Я перевожу взгляд с одного близнеца Уизли на другого, сбитый с толку.

– И вы вот так вот запросто рассказываете мне об этом, потому что… – вопросительно начинаю я.

– Потому что Рон может говорить про тебя все, что угодно, но у кое-кого из гриффиндорцев может быть иное мнение на твой счет, – неожиданно говорит Фред. – Ты неплохой парень, Гарри, если ты не против, чтобы мы называли тебя по имени. Ты молодец, что выручил тогда Дэнниса Криви в Запретном лесу. И неважно, что ты сделаешь с тем, что знаешь о наших экспериментах с розыгрышами и прочем, потому что и нюхлеру понятно, что ты не тот большой засранец, которым Рону нравится выставлять тебя перед всеми.

Это проверка, со странным чувством понимаю я. Они хотят узнать, как я распоряжусь теми сведениями, которые они мне дали, собираюсь ли я сообщить об этом преподавателям. Не знаю, понимают ли они сейчас, что у меня не слишком-то много выбора.

– Возможно, я и есть тот самый большой засранец, потому что не могу позволить вам подобраться к непенфу, – жестко говорю я. – Если вы предпримете еще одну попытку, я сделаю все, чтобы профессор Спраут об этом узнала. Ваши розыгрыши, они… – я сглатываю, – не стоят того.

На самом деле, ничто не стоит того, думаю я, слишком внезапно захваченный воспоминаниями, от которых хотел бы навсегда избавиться. И я сам, тогда, я тоже не стоил их жизней, но отчего-то никто из них этого не понимал.

Я разворачиваюсь к ним спиной и ухожу, поспешно, будто бы сбегаю, и близнецы провожают меня разочарованными взглядами. Я возвращаюсь к своей работе, по-прежнему не выпуская этих двоих из поля зрения. Работа продвигается быстро, я сосредоточен, потому что в моих же интересах покончить с этой теплицей сегодня, как и говорила профессор Спраут. После этого доступ сюда будет открыт только семикурсникам, выбравшим травологию одним из профильных предметов, а это значит, что у близнецов Уизли больше не будет возможности совершить глупость.

Впрочем, неприятное чувство, будто бы я подвел их, со временем лишь усиливается, хотя я продолжаю повторять себе, что сделал это ради их же безопасности. Обиженные взгляды близнецов не делают это проще. Понимая бесплодность своих попыток, они вскоре убираются подальше от непенфа и подальше от моих глаз, в противоположенный край теплицы, вероятно, чтобы добыть себе других растений.

А потом мне в голову неожиданно приходит свежая мысль, что для этой ситуации я мог бы, пожалуй, найти выход, устраивающий всех.

Большая часть растений уже успевает перекочевать из своих горшков в рыхлую почву теплицы и друг друга сменяют несколько групп студентов, помогающих с посадками, когда я снова подхожу к близнецам Уизли. Они сидят на деревянной скамейке, в изнеможении глотая воду из фляги, их лица все в разводах грязи от земли и пота: очевидно, близнецам все-таки пришлось порядком потрудиться, изображая деятельность на благо школы. Но и я наверняка выгляжу ничем не лучше, опускаясь на скамью рядом с ними. Немного поколебавшись, Фред протягивает мне флягу, и я запрокидываю голову, делая несколько больших глотков, прежде чем вернуть ее Фреду. Некоторое время никто из нас не говорит ни слова.

– Вам ведь нужен сок непенфа, верно? – в конце концов спрашиваю я, вспоминая, как профессор Спраут говорила сегодня семикурсникам, что он чрезвычайно ценен в зельеварении, но и что добыть его весьма непросто. – Так вот, не нужно так рисковать, пытаясь достать его самостоятельно. Я мог бы помочь, мог бы принести его для вас, что скажете?

– Ты предлагаешь сделку?

Это спрашивает Джордж, он открыто улыбается, глядя на меня, его улыбка белая и сияющая на фоне покрытого грязью лица, а я задаюсь вопросом, с каких это пор гриффиндорцы так полюбили заключать сделки. Давая себе несколько секунд на то, чтобы обдумать эту мысль, я прихожу к выводу, что это могло бы сработать. Я могу заключить с близнецами уговор, как с Гермионой, и с их помощью сделать наконец то, на что так долго не мог решиться.

– Да, как угодно, пусть это будет сделка. Я принесу вам сок непенфа, если он действительно вам так нужен.

– А взамен? – быстро спрашивает Фред, его глаза поблескивают любопытством. Интересно ли ему, что может попросить для себя сквиб в обмен на услугу?

Я на мгновение прикрываю глаза, избегая его открытого взгляда. Здесь и сейчас, я чувствую себя уязвимым, неуверенным, и это неприятно до мурашек по коже. Я не знаю, как начать, но знаю совершенно точно, что в любом случае должен решиться, рано или поздно.

– Я… послушайте, это может показаться странным… – наконец выдыхаю я, прекрасно сознавая, что моя просьба действительно покажется им весьма странной, но я и понятия не имею, как показать им, что это действительно очень важно для меня. – Я хотел бы попросить устроить для меня встречу кое с кем... с Джинни Уизли, с вашей сестрой. Одну встречу, ничего больше. Я… я хотел поговорить с ней об одной вещи, по правде сказать, уже давно, но она будто бы никогда не бывает одна…

Слова вылетают неправильно, совершенно не так, как должны бы, и я останавливаюсь, замолкая. Близнецы обмениваются быстрыми взглядами, ничего не отвечая, и я с запозданием понимаю, что только что дал лучшим шутникам Хогвартса прекрасную возможность над собой посмеяться. Не то, чтобы я мог теперь это изменить.

Я с досадой поднимаюсь на ноги, решив бросить эту пустую затею, когда меня останавливает ровный голос Фреда.

– И как ты собираешься добыть для нас сок непенфа?

Я пожимаю плечами, возвращаясь на скамью рядом с ними.

– У меня есть доступ в теплицы, я смогу свободно пробраться сюда, в отличие от вас. А потом, ловкость и немного удачи – это все, что мне потребуется. На непенфа в любом случае не действуют почти никакие заклинания, если вы считаете, что смогли бы сработать лучше меня.

Близнецы останавливают на мне долгие взгляды, явно не слишком-то прельщенные этой идеей, и я не могу понять, что не так.

– Значит, ловкость и немного удачи – все, что тебе потребуется, чтобы подобраться к смертельно опасному растению-убийце, и ты сделаешь это, не раздумывая, ради единственного свидания с малышкой Джинни, – подводит итог Джордж, ухмыляясь, и я отвожу взгляд в сторону. Но оказывается, Джордж не собирается унижать меня, его голос неожиданно становится серьезным: – Прости, но нет, приятель, мы не можем заключить такого рода сделку. Как ты сказал, слишком опасно, не стоит того. Кем бы ты нас не считал, но мы знаем, где остановиться, и похоже, что это как раз тот случай. Того добра, что у нас теперь есть, и так хватит на десяток новых фокусов.

Он подмигивает мне, и оба близнеца поднимаются на ноги, собираясь уходить. Я остаюсь там, думая о том, что все, в сущности, неплохо. Рано или поздно я найду способ поговорить с Джинни с глазу на глаз и без посторонней помощи, на это просто уйдет больше времени. По крайней мере, близнецы не подняли меня на смех и, похоже, довольно легко восприняли всю эту ситуацию и больше не собираются лезть на рожон.

– Да, кстати, Гарри, – бросает Фред через плечо, оборачиваясь ко мне, когда они уже делают несколько шагов к выходу из теплицы. – Если ты действительно просто хочешь застать Джинни одну, зайди как-нибудь в совятню. Видит Мерлин, она бывает там почти каждый день.

Я ошеломленно моргаю, затем киваю, и Фред широко улыбается мне, а Джордж подмигивает. После этого близнецы выходят за дверь, в клубящийся морозный воздух, и за запотевшими стеклами мне ничего не видно, кроме их размытых рыжеголовых силуэтов, но затем и они скрываются в пелене сияюще-белого.



*****

Винтовая лестница уходит все выше, я отсчитываю ступени, которые становятся все более скользкими от покрывающего их тонкого слоя льда по мере приближения к башне. Я переступаю очень осторожно, стараясь не полететь ненароком. При моем появлении совы сонно моргают и расправляют крылья, некоторые из них лениво перелетают на другие насесты, пока я пробираюсь к подоконнику и присаживаюсь на него, оглядывая окрестности замка, раскинувшиеся далеко внизу, и точки одетых в форменные мантии студентов, чернеющие на фоне белого снега. Совы ухают, глядя на меня с ожиданием, и я испытываю некоторые угрызения совести при мысли о том, что, наверное, мог бы и захватить для них совиных крекеров, раз уж решил засесть здесь в засаде надолго.

Я не знаю, может быть, это просто очередная шутка близнецов – сказать мне, что Джинни часто бывает в совятне, просто чтобы я посидел здесь час-другой, кутаясь в теплую зимнюю мантию от пронизывающего ветра и выжидая. Но я решаю, что попытка стоит усилий, у меня все равно нет идей лучше.

Не знаю, сколько проходит времени, пока я сижу там, глядя из башни вниз, на окружающие замок холмы, укрытые снегом и уходящие вдаль, покуда хватает глаз. Я умею ждать. Одна из птиц нагло садится мне на плечо, очевидно, перепутав мою неподвижную фигуру с насестом. Я раздраженно скидываю сову прочь, и она ошеломленно бросается в сторону, хлопая крыльями. Сова чем-то похожа на Вильгельма, отмечаю я, и неожиданно думаю о Хейли, которой его оставил. Она могла бы написать мне письмо, если бы знала, что совы доставляют письма. Или я мог бы написать ей. Я невесело усмехаюсь, отгоняя мысль прочь. В любом случае, что я мог бы ей написать? Что я здесь, в волшебном замке на границе с Шотландией, что у волшебников не бывает телефонов, поэтому я отправляю ей сову?

Я скучаю по ней, конечно же, скучаю, глупо было бы это отрицать, думаю я, откидывая голову на каменную стену и закрывая глаза, позволяя пронизывающему ветру лизать открывшуюся шею, проникать под слои одежды, потому что холод снаружи все равно слабее, чем холод внутри. Хейли была моим единственным другом там, в Литтл Уингинге, даже если ей казалось, что это может стать чем-то большим. А теперь я словно потерял и ее, потерял наши беззаботные дни на берегу озера, с прыгающими по воде гладкими камешками и разговорами ни о чем, потерял уютные вечера в городском парке, когда можно было смотреть на блики вечерних огней и не говорить друг другу ничего, потому что слова, они не всегда по-настоящему нужны. Но что я мог бы ей написать? Что все так запуталось, и я не знаю, где мне теперь мое место? Что я никогда не вернусь обратно на Тисовую улицу, потому что с Дурслями случилось несчастье?

Дурсли, вспоминаю я с уколом совести, тупым, как вязальная игла. Я не позволял себе по-настоящему думать о них с тех самых пор, как попал сюда. Это было несложно, учитывая, сколько других эмоций навалилось на меня с тех пор, как я переступил порог замка впервые за долгие годы. Я не смел возвращаться мыслями в тот день, когда моя маггловская жизнь разлетелась на куски, я отмахивался от этого, словно это не имело значения, хотя оно имело, конечно же, имело, говорю я самому себе. Дурсли, моя нелюбимая семья, были теми, кого я не смог спасти. Теми, кого я потерял, будучи полностью в ответе за себя в этом новом мире, будучи сильным и отдающим себе отчет, я не сумел спасти их и даже не уверен, не был ли я сам, со своей своенравной магией, причиной той аварии. Они первые здесь, в этой действительности, кого я по-настоящему потерял, первые, кого я проиграл, несмотря на то, что дал когда-то себе обещание, что никто больше не умрет, вот почему это так больно.

Я думаю о судьбе, о которой говорил Фиренц, которая тащит меня вперед, избивая о камни, к какой-то одной ей ведомой цели, даже когда я этого не желаю. Я спрашиваю себя, было ли моей судьбой снова оказаться здесь, в Хогвартсе? Остались бы в живых Дурсли, если бы я подчинился с самого начала, если бы послушался и пошел с Дамблдором четыре года назад, когда он заявился на Тисовую улицу, чтобы вернуть меня обратно в Магический мир? Станет ли все только хуже со всеми этими недобрыми предзнаменованиями, расползающимися вокруг меня, словно чумные пятна, пытались ли кентавры сказать мне своими туманными фразами, что моя судьба – это терять, снова и снова, до тех самых пор, пока весь мир вокруг меня вновь не сгорит и не рассыплется в прах?

Я стискиваю руки в кулаки, содрогаясь всем телом, силой заставляя себя перестать думать об этом. Пустые вопросы без ответов, я должен отучить свой внутренний голос играть в эти игры, это не ведет ни к чему хорошему.

Закат постепенно догорает в сумерках, на Хогвартс и его окрестности опускается вечер, морозный, но безветренный. В замке сами собой вспыхивают волшебные огни, озаряя все своим мягким обволакивающим светом. Я решаю покинуть совятню и спуститься вниз, вряд ли Джинни придет сюда в такое время, мне лучше попытать счастья завтра. Продвигаясь к выходу из совятни, я все еще хмурюсь, злясь на себя за то, что позволил своим мыслям зайти так далеко, что потерял те жалкие остатки душевного покоя, которые мне удалось в последнее время обрести.

И я, наверное, просто слишком глубоко теряюсь в своих мыслях, потому что выходя из совятни, совершенно не замечаю человека, который появляется в это время мне навстречу. То, что это совершенно точно не Джинни, я могу сказать практически сразу: я сталкиваюсь с кем-то примерно одного роста со мной и той же весовой категории, и удар от столкновения оказывается достаточно чувствительным. Восстановив равновесие, я вскидываю голову, сталкиваясь глазами с тем, в кого врезался в полутьме, и едва удерживаюсь от разочарованного ругательства. Конечно же, кто еще это мог быть.

Он быстро оправляется от испуга, вызванного неожиданным столкновением, и направляет на меня свою волшебную палочку.

– Так-так-так. Маленькие сквибы ходят ночью по школе, совсем одни? Будь осторожен, Поттер, – он понижает голос. – Тут такие скользкие ступени. Что угодно может случиться.

– Ты мне угрожаешь, Малфой?

– Напротив, предупреждаю тебя, – ухмыляется он.

Я складываю руки на груди, чувствуя усталость.

– Мы уже проходили это, разве нет? Я не нуждаюсь в твоих предупреждениях.

Я пробую уйти, но Малфой преграждает мне путь. Он упрямо качает головой, упираясь волшебной палочкой мне в грудь, и по какой-то причине он по-настоящему зол, хотя я не понимаю, с чего ему так злиться на меня, я ведь ничего не сделал ему, я и пальцем не тронул Малфоя с тех пор, как оказался здесь. Я неосознанно напрягаюсь и чувствую, как напрягается скрытая под мантией Силенси, плотнее обхватывая мою руку своим упругим телом.

– Нуждаешься, Поттер, просто отказываешься это признать. Ты можешь расхаживать по замку, задрав нос, делая вид, что ты равен волшебникам, спасать маленьких глупых гриффиндорцев и чувствовать себя героем, но мы с тобой знаем правду, ты и я. Мы оба знаем, что ты просто маленький бесполезный сквиб и что тебе здесь не место.

Последние слова достигают цели, хоть я и говорил себе, что он не сможет меня достать. Я стискиваю зубы, бросая короткий взгляд на его волшебную палочку, упирающуюся мне в грудь, а потом снова сталкиваюсь с Малфоем глазами.

– Я не боюсь, вот что тебя так бесит, да? Я сквиб, а ты – потомственный чистокровный волшебник, староста Слизерина, блестящий студент, лучший на своем курсе, – я говорю все это с издевкой, словно выплевываю оскорбления, и к обыкновенно бледному лицу Малфоя приливает кровь. – Но я не боюсь тебя. И что нам с этим делать, скажи мне, Малфой?

Он не отвечает, и я медленно поднимаю руку, не ту, на которой сидит Силенси, другую, потому что не желаю рисковать, и отвожу в сторону его руку с зажатой в кулаке волшебной палочкой. Рука Малфоя холодная и дрожит под моими пальцами, и он сам весь трясется, его лицо искажается судорогой от внутренней борьбы, а в глазах бешенство, и я слегка задерживаю дыхание, не зная, чего ожидать. Уйдя из под прицела волшебной палочки, я обхожу Малфоя по кругу, тоже медленно, и оказавшись к нему спиной, ускоряю шаг, думая, что с него станется запустить заклинанием мне в спину. Но он этого не делает, мне в спину летят лишь оскорбления и угрозы, а они не могут причинить вреда.

– Клянусь, Поттер, ты перестанешь путаться у меня под ногами, и ты проявишь уважение! – кричит Малфой в бессильной ярости, его голос гулко разносится по башне. – Ты пожалеешь, придурок, если еще раз свяжешься со мной, если продолжишь воображать, что за тобой есть какое-то превосходство! Я прокляну тебя, видит Мерлин, в следующий раз я прокляну тебя, как следует, будь уверен!

Я направляюсь не в свою комнату, а на кухню, потому что пропустил ужин, сидя в совятне. Неизменно приветливые эльфы приносят мне горы снеди и большую чашку горячего чая, чтобы согреться после долгих часов, проведенных на холоде.

Покончив с поздним ужином, я возвращаюсь к себе, обмениваюсь привычными ругательствами с Обероном и заваливаюсь на кровать, странно расстроенный. Я не понимаю, как Малфой, да и Рон тоже, как они оба могут настолько ненавидеть кого-то лишь за то, что он не вписывается в их привычную картину мира. Я не пресмыкаюсь перед Малфоем, вот почему он так одержим идеей, что должен сломать меня. Я не нуждаюсь в жалости Рона и не признаю его авторитета, вот почему он хочет, чтобы я просто убрался из его жизни. Но это их проблемы, не мои. Их проблемы, что я так не подхожу к маленькому уютному миру, который они выстроили вокруг себя и в котором чувствуют себя королями, и черта с два я буду забивать себе голову еще и этим.

Засыпая, я думаю о Джинни, думаю о том, как мы наконец встретимся и что я собираюсь сказать ей, когда увижу, но каким-то образом слова звучат неправильно даже в моей голове.



*****

Я говорю Ремусу, да и остальным преподавателям, что должен позаниматься, поэтому не смогу оказать им сегодня помощи с уроками и остальным. Они понимающе кивают, Ремус желает мне удачи, в его глазах при этом беспокойство, он все еще очевидно переживает по поводу того, что Дамблдор позволил мне пустить свое образование на самотек.

Рассудив, что на этот раз моим словам не обязательно быть ложью, я захватываю из своей комнаты сумку, затолкав туда учебник физики, пергамент и перья, и, так уж и быть, совиные крекеры, прежде чем отправиться на свой пост в совятне. На этот раз я оставляю Силенси в своей комнате, потому что она не выглядела особенно счастливой вчера от такого обилия сов вокруг, а еще надеваю самую теплую мантию, которая у меня есть, не желая снова промерзнуть до костей.

В совятне морозно и очень светло, солнечные блики так и переливаются на кристально-белом снегу, выпавшем за ночь, и я некоторое время любуюсь ими, прежде чем открыть свой учебник. Возможно, в чем-то Ремус все-таки прав. Мне еще предстоит сдавать свои экзамены в маггловской средней школе в конце семестра, возможно, я действительно должен уделять образованию больше времени. И все же оказывается очень странным читать о силе гравитации, магнитных волнах, энергии распада и тому подобных вещах, находясь здесь, в Хогвартсе, где студенты летают по воздуху на метлах, а электричество и радио не работают совсем, будто бы их не существует.

Я бросаю взгляд на сов, в изобилии околачивающихся вокруг и клянчащих совиные крекеры, и мне в голову приходит одна идея. Я достаю из сумки пергамент и пишу письмо Джонатану Венгерду, итонскому профессору, которому не писал уже давно. В письме я помимо прочего задаю несколько волнующих меня вопросов по поводу того, что только что прочитал, но, кроме того, мне просто хочется получить весточку от своего друга по переписке. Закончив, я подзываю одну из сов и привязываю письмо к ее лапке. Сова взмахивает крыльями, поднимаясь в воздух и вылетая из башни, и некоторое время я просто смотрю ей вслед, наблюдая за сильными взмахами широких крыльев, которые несут птицу вперед легко и стремительно, пока она не превращается в маленькую черную точку на горизонте.

Одновременно с этим на горизонте появляется другая точка, белая, и она все увеличивается в размерах до тех пор, пока не превращается в полярную сову. Мое сердце странно подскакивает, хотя я и говорю себе, что это не может быть Хедвиг. Птица все приближается, а затем мягко планирует, приземляясь мне на руку, которую я неосознанно выставил вперед, и я не могу удержаться от изумленного вздоха.

– Хедвиг!

Сова склоняет голову, издавая мягкий приветственный клекот, дружелюбно прихватывает клювом рукав моей мантии, и я машинально протягиваю ей совиный крекер, совершенно не понимая, как такое может быть. Но это Хедвиг, совершенно точно моя Хедвиг, я бы ни за что не спутал. К ее лапке привязано письмо, я недоуменно смотрю на него, не зная, следует ли мне его открыть, если птица приземлилась мне в руки.

– Снежинка! – восклицает за моей спиной недовольный голос. – Что за глупая птица, ты должна относить письма прямиком мне, а не рассиживаться тут, поедая лакомства! Ты что, заблудилась?

Я разворачиваюсь так резко, что Хедвиг едва не сваливается с моей руки, впиваясь когтями в руку почти до боли. Прямо передо мной, уперев руки в боки, стоит Джинни Уизли, раскрасневшаяся после долгого подъема по лестнице, весь ее вид выражает возмущение. Она стаскивает птицу с моей руки с таким лицом, будто бы я – просто насест для сов, и принимается отвязывать от ее лапки письмо. Хедвиг изворачивается, недовольная таким фамильярным обращением, и хватает Джинни за руку клювом. Та ойкает, выпуская сову из рук, и прижимает палец к губам, стирая выступившую кровь.

– Дурацкая птица! – в сердцах восклицает она. – Ничего, в следующий раз я пошлю вместо тебя школьную сову, слышишь ты, бесполезное создание!

Хедвиг взлетает на самый верхний насест в очевидном негодовании и прячет голову под крыло, притворяясь спящей.

– Снежинка! – восклицает Джинни почти с отчаянием. – Ну же, иди сюда, ты должна отдать мне письмо!

– Я могу помочь, – вызываюсь я, выступая вперед, и Джинни наконец оборачивается, глядя на меня так, будто бы впервые заметила мое присутствие.

– Ты вряд ли сумеешь, – в конце концов неохотно говорит она. – Эта птица до ужаса своенравная, прямо ночной кошмар. От нее никакого толку.

– Позволь мне попытаться.

Я выступаю вперед, держа на вытянутой руке совиный крекер, чтобы сова его видела, и зову:

– Хедвиг! Спускайся, посмотри, что у меня есть для тебя!

– Снежинка, – подсказывает Джинни, становясь рядом со мной и тоже глядя на Хедвиг, которая уставилась теперь на меня и особенно на совиный крекер с явным интересом. – Сову зовут Снежинка.

Я поднимаю лакомство немного выше, и Хедвиг наконец плавно спускается вниз, садясь на мою руку. Пока сова поедает крекер, я легко тяну за тесемку на ее лапке, отвязывая письмо, и протягиваю его Джинни.

– Не так сложно, если знать к ней подход. У тебя хорошая птица, – я позволяю себе улыбнуться, но Джинни не улыбается мне в ответ. Все ее внимание теперь оказывается захвачено письмом, она быстро смотрит на адрес отправителя, затем, по-прежнему не глядя на меня, все-таки улыбается так, что у меня перехватывает дыхание, и опускает конверт в карман мантии.

После этого Джинни разворачивается, чтобы уйти, и я беспомощно замираю, зная, что собираюсь упустить свой шанс, хотя это было неплохим началом, но я испорчу его, если не окликну Джинни прямо сейчас. У меня так много всего, чтобы сказать ей, но слова, который приходят на ум, отчего-то кажутся мне неправильными, потому что на самом деле единственное, что мне хочется сказать сильнее всего, это мне так жаль. Мне так жаль, Джинни.

Она все-таки оборачивается, уже стоя на самом пороге, говорит через плечо:

– Спасибо, кстати.

– Пожалуйста, – отвечаю я, и прежде, чем она успевает развернуться ко мне спиной, торопливо добавляю: – Я Гарри, Гарри Поттер.

Джинни задерживает на мне свой взгляд немного дольше, в нем появляется чем-то вроде снисхождения.

– Я знаю твое имя. Меня зовут Джинни Уизли.

– Приятно познакомиться, Джинни Уизли, – говорю я, улыбаясь ей теперь через силу, и мне хочется добавить, мне так жаль. Я немного встряхиваю головой, пытаясь вытряхнуть из нее назойливую фразу.

Джинни снова разворачивается, чтобы уйти, я окликаю ее прежде, чем успеваю хорошенько подумать, что собираюсь сказать.

– Джинни, постой! Я… Через выходные будет поход в Хогсмид, последний перед рождественскими каникулами, как насчет того, чтобы встретиться там, если будет время, посидеть где-нибудь? Мы могли бы зайти в «Три Метлы», если захочешь. Что скажешь?

Слишком прямо, понимаю я, глядя на то, как в глазах Джинни поднимаются удивление и неприязнь, делая их чужими, едва ли не враждебными.

– Просто поговорить, – зачем-то добавляю я, почти защищаясь от этого колючего взгляда. – Мы могли бы просто поговорить.

– Прости, нет, у меня уже есть другие планы на выходные в Хогсмиде, – говорит она настолько холодно, насколько возможно, прежде чем перешагнуть порог совятни.

– Постой! – повторяю я, бросаясь за ней к выходу, не желая сдаваться, не желая признавать, что на сей раз я оплошал.

Джинни оборачивается и смеряет меня таким взглядом, что я останавливаюсь, словно налетев на невидимую стену.

– Что еще? – спрашивает она с заметным раздражением. – Мне нужно идти, Гарри. Я знаю, ты тут ничем не занимаешься, но у меня сейчас урок, зелья, мне нельзя на него опаздывать.

Она больше ничего не добавляет, спускаясь вниз по лестнице сердитой стремительной походкой, и на этот раз мне все-таки удается удержать на языке «увидимся в другой раз», «до встречи» или другую подобную глупость.

Когда шаги Джинни затихают в отдалении, Хедвиг опускается мне на плечо, нежно прихватывая ухо своим клювом, выпрашивая очередное совиное лакомство, и я рассеянно провожу рукой по мягким совиным перьям.

– Я был слишком поспешен, – негромко говорю я Хедвиг, наблюдая за тем, как она проглатывает очередной совиный крекер. – Наверное, напугал ее, мне следовало быть более осторожным.

Хедвиг издает мягкий клекот и взлетает с моего плеча вверх, усаживаясь на насест и принимаясь чистить перья.

Я поднимаю с пола совятни свои вещи, заталкивая в сумку учебник физики, и думаю о том, каким же идиотом я был. Я вспоминаю все те разы, когда пытался подойти к Джинни, чтобы завязать с ней разговор, и как каждый раз она была в окружении своих сокурсников, беззаботно разговаривая с ними и смеясь, и как в конце концов мне пришлось караулить ее чертовски долгие часы здесь, в совятне, просто чтобы обмолвиться с ней парой слов с глазу на глаз. Спрашивается, после всего этого, каким идиотом надо быть, чтобы полагать, что Джинни Уизли до сих пор не определилась, с кем пойдет в Хогсмид в последнюю неделю перед Рождеством?


Глава 41. Выручай-комната.

Предупреждение: Дорогие друзья, этот фанфик, к сожалению, заброшен. У меня нет времени на фанфикшен уже много лет. У меня осталось несколько ранее неопубликованных глав, которые я буду выкладывать постепенно, по мере того, как буду успевать их вычитывать. Надеюсь, продолжение истории, хоть и незавершенное, вас порадует. Спасибо за внимание.

Глава 41. Выручай-комната.

В преддверии рождественских каникул студенты становятся все более легкомысленными и неуправляемыми. Преподавателям приходится прикладывать существенные усилия, чтобы вкладывать в их головы, забитые размышлениями о предстоящем отдыхе, хоть какие-то знания. Ремус устраивает еще больше практических занятий, чем обычно, зная, что это самый эффективный способ подогреть интерес студентов к ЗоТИ. Хагрид на своих уроках всем подряд курсам показывает саламандр, греющихся в огромном костре, и студенты дружно толпятся у огня, поскольку погода стоит необычайно холодная. Профессор МакГонагалл третирует пятые и седьмые курсы зубодробильными тестами по трансфигурации, не прекращая напоминать, что СОВ и ТРИТОН уже на носу. Ну, а у Снейпа на уроках и без всяких дополнительных усилий дисциплина железная даже в ожидании каникул.

Со всеми приготовлениями к праздникам у меня оказывается неожиданно много работы в замке, но я даже рад этому, потому что за десятком повседневных дел у меня не хватает времени раздумывать о тех вещах, мысли о которых никогда не приводили ни к чему хорошему. Студенты бедокурят с удвоенной энергией, преподаватели уплотняют свои учебные планы, прекрасно сознавая, что после рождественских каникул время до экзаменов полетит как сумасшедшее, а еще я продолжаю помогать Ремусу с его пособием по защите от темных искусств.

Каким-то образом откровенный разговор с Ремусом о его болезни меняет между нами все, делает все правильным и простым, и все чаще я ловлю себя на мысли о том, что граница между нынешним Ремусом и Ремусом из моего прошлого истончается и исчезает совсем. Он становится более расслабленным и спокойным в общении со мной, и теперь, слушая его рассказы о прошлом, о Сириусе и моем отце, я знаю, что он говорит все начистоту, что ему больше не нужно подбирать каждое слово, чтобы не выдать свой секрет. Глядя, как блестят при этом его глаза, я впервые задумываюсь о том, каких усилий ему стоило носить свою маску. Я задумываюсь о том, неужели я такой же, каким был он с самого начала? Неужели мои секреты меняют меня так же, как Ремуса меняла необходимость скрывать от меня свою болезнь? И неужели, в таком случае, и я мог бы чувствовать себя столь же легко и свободно, если бы этих секретов не было совсем?

Уже очень скоро я начинаю ждать с нетерпением теплые уютные вечера в его кабинете, где за разговорами мы не замечаем, как переходим с обсуждения ЗоТИ на другие темы, болтая о проведенных вместе уроках, о межфакультетских соревнованиях, обсуждая злободневные темы политики и науки, разговаривая о тех временах, когда в Хогвартсе царствовали Мародеры.

Мы не говорим о моем прошлом, но и в прошлом Ремуса есть такие моменты, которых мы никогда не касаемся. Ремус никогда не говорит о том, как погибли Сириус Блэк и Джеймс Поттер, что точно случилось с Питером Петтигрю после того, как он покинул Хогвартс. Он вообще не распространяется о том, что стало с Мародерами после того, как они окончили свой седьмой курс. Но я и не расспрашиваю, потому что стоит разговору ненароком подойти к этому слишком близко, и в глазах Ремуса возникает тоскливое, потерянное выражение, явно говорящее о том, что те времена были для него не из простых. Ну а Ремус в свою очередь почти не расспрашивает меня о том, какой была моя жизнь до летней аварии, до того, как я попал в Хогвартс, и я по-настоящему благодарен ему за это.

С тех пор, как опасный секрет Ремуса перестает стоять между нами холодной стеной, в глазах Ремуса загорается небольшой ясный огонек, похожий на надежду, будто бы одно только знание того, что можно узнать о его сущности и не отшатнуться в отвращении, придает ему сил. И то, что мы стараемся не говорить об определенных вещах, уважая право друг друга оставить что-то невысказанным, не бередить старые раны, становится скорее еще одним подтверждением этого взаимного доверия, нежели наоборот. Тем не менее, иногда разговоры о таких вещах просто всплывают сами собой, будто бы помимо нашей воли.

– В эту субботу будет поход в Хогсмид, – говорю я Ремусу в один из таких вечеров в его кабинете, когда у нас обоих уже мозги кипят от схем накладывания щитовых заклятий одного на другое с минимальной потерей защитных свойств. – Если ты не против, я приглашу Невилла с нами, думаю, на этот раз ему будет полезно выбраться из замка и немного развеяться.

Ремус поднимает на меня взгляд и качает головой:

– Прости, Гарри, но боюсь, что ближайший поход в Хогсмид мне придется пропустить.

Конечно же, вспоминаю я, ведь будет очередное полнолуние.

– Верно, я и забыл, извини, – виновато говорю я, затем ободряюще ему улыбаюсь: – Ничего, я могу купить для тебя что-нибудь. Захвачу пару бутылок сливочного пива у мадам Розмерты, что скажешь?

Ремус улыбается в ответ, глядя на меня, и кивает:

– Да, сливочного пива было бы неплохо.

Я барабаню пальцами по столу и еще раз смотрю на накарябанную пером на листе пергамента формулу в поисках ошибки. Она должна быть здесь, что-то есть в этих заклинаниях такое, что я едва ли советовал бы кому бы то ни было использовать именно это сочетание, чтобы защитить себя.

– Значит, ты идешь в Хогсмид с Невиллом Лонгботтомом? – переспрашивает Ремус, и я отрываю взгляд от стола. – В этом случае, может быть, неплохо, что я не иду с вами. Если честно, не думаю, что ему нравятся мои уроки. Не хотелось бы создавать напряжения.

Я недоуменно вскидываю брови:

– Ты шутишь? Всем нравятся твои уроки, чего еще можно было бы ожидать от ЗоТИ? Ты показываешь, на что в действительности способна враждебная магия и как ей противостоять. Все обожают твои занятия, уж поверь. Я же знаю, что говорят студенты.

Я говорю с жаром, и Ремус не может удержаться от улыбки и качает головой.

– Может быть, ты и прав, я мог неверно понять поведение мистера Лонгботтома в последнее время, – уклончиво отзывается он.

– На него просто многое навалилось, – поясняю я, снова переключая внимание на формулу. – Эти квиддичные матчи, которые он не выносит, приближающиеся СОВ… Невилл от всего этого на взводе, боится не оправдать ожиданий.

Ну конечно же. Я поднимаю перо и уверенно вычеркиваю из цепочки заклинания лишнее звено.

– На это уйдет дополнительных секунды три, не меньше, – поясняю я в ответ на вопросительный взгляд Ремуса, когда он тоже пробегается глазами по пергаменту. – Слишком рискованно терять столько времени на одно-единственное защитное заклинание, даже по-настоящему мощное. Можно не успеть.

– Ты говоришь так, словно им действительно придется когда-либо защищать свои жизни этими заклинаниями, – фыркает он, легкомысленно отмахиваясь от моих слов.

Я вскидываю на Ремуса взгляд, в котором нет ни грамма веселья.

– Некоторым из них придется. Потому что не все так гладко, правда ведь, Ремус? – спрашиваю я, и горькие слова срываются с моего языка почти против воли. – Не все так гладко в этом мире волшебников, если Джеймс Поттер и Сириус Блэк погибли в сражениях, не успев даже толком повзрослеть.

Ремус быстро отворачивается в сторону, ничего не говоря. Я тоже замолкаю, почти сразу сожалея, что не сумел удержать язык за зубами. Мне давно известно, что подобные разговоры ни к чему не ведут. Так что я вздыхаю и иду на попятный.

– Ладно, прости, я знаю, тебе не хочется об этом вспоминать. Я просто говорю, что оказаться в опасности здесь проще некуда. Но потому ты и учишь студентов защите от темных искусств, ведь так? Чтобы в случае необходимости они могли постоять за себя.

– Ты заговорил о Джеймсе, – негромко произносит Ремус, по-прежнему не глядя на меня. – Но бывают такие ситуации, когда ничего не меняется, даже если ты знаешь правильное заклинание, даже если ты умен и ловок. Поэтому, да, Гарри, ты прав, я учу их, чтобы они могли постоять за себя, если возникнет такая необходимость. Но лучше бы, чтобы они выучили раз и навсегда, что бывают такие ситуации, от которых нужно просто держаться подальше, когда есть такая возможность.

В голосе Ремуса неожиданно прорывается застарелая злость, и я удивлен, потому что эта эмоция совершенно ему не свойственна. Но оборотню удается совладать с нею. Когда он снова поворачивается ко мне лицом, он спокоен, как всегда, и ему даже удается улыбнуться.

– Не будем об этом, – мягко говорит он. – Оставим прошлое в прошлом.

Я киваю, хотя не могу избавиться от настойчивой мысли о том, что мне сказал Снейп тогда, когда пытался подвести к разгадке болезни Ремуса. Он говорил про моего отца, про то, что его предали, но я до сих пор не знаю, кто. Это не мог быть кто-то из Мародеров: не мог быть Питер Петтигрю, который уехал куда-то далеко, Ремус как-то обмолвился, что он уехал. Не мог быть Сириус, который к тому времени был мертв. Но кто еще? Кто был так близок Джеймсу Поттеру, кроме Мародеров, кого он мог назвать другом, кто тот человек, который в конце концов предал его и привел к смерти?

Ремус наверняка знает, думаю я, бросая на него осторожный взгляд. Но даже если и так, он ни за что не скажет мне, в этом я тоже уверен.

– Итак, сливочное пиво, – говорю я, спеша увести разговор в сторону от неприятной темы, и добавляю с улыбкой: – Что-то еще? Какие-нибудь особенные пожелания по поводу подарка на Рождество?

Ремус качает головой:

– Не нужно ничего такого, ты же знаешь. Для меня это Рождество и без того будет особенным.

– Да, для меня тоже, – киваю я.

Ремус мрачнеет, хотя не произносит ни слова.

– Хорошо, что устроили этот поход в Хогсмид накануне каникул, – поспешно добавляю я, стараясь заполнить паузу и отвлечь оборотня от невеселых мыслей, о чем бы они ни были. – Есть возможность купить для всех что-нибудь в подарок. Правда, до сих пор не знаю, как я собираюсь покупать что-то Невиллу, чтобы он этого не заметил. Придется выкручиваться на ходу.

– Приглядывай за Невиллом, хорошо? – вдруг серьезно говорит Ремус. – Он сам не свой в последнее время, я заметил это на уроках. И он не слишком-то ладит со своими однокурсниками, не похоже, чтобы у него среди них были друзья.

– Я его друг, – возражаю я.

– Это так. Но большую часть времени он проводит все же с гриффиндорцами. Не думаю, что это дается ему легко.

Я качаю головой:

– Только потому, что он позволяет им себя достать. Они намеренно пытаются задеть его, чтобы доказать собственную значимость, а он идет у них на поводу.

– Ты знаешь, как это бывает у подростков, когда они полагают, что пострадал их авторитет, – вздыхает Ремус. – Тем более, если их намеренно провоцируют. Насколько мне известно, даже тебе не удалось избежать нескольких столкновений с мистером Уизли, – добавляет он и бросает на меня внимательный взгляд.

Я качаю головой:

– Это совершенно другое. Я не пытаюсь намеренно противостоять Рону или что-то ему доказывать. Возможно, в этом его проблема, я не знаю. В любом случае, я не принимаю все, что он говорит, на свой счет, так что я не назвал бы это столкновениями.

Я останавливаюсь, не зная, как выразить то, что я на самом деле испытываю от нападок Рона. Я хочу сказать, что это больно не потому, что Рон то и дело бросается презрительными фразами, подозревая меня в глупых, подлых вещах, которые я никогда бы ни сделал, и даже не потому, что он не доверяет мне. В конце концов, у меня еще не было возможности по-настоящему заслужить его доверие. Это больно потому, что совершенно не похоже на Рона, которого я знал, на того самого Рона, который принял за меня смерть. Но я думаю, что даже если и так, даже если он вдруг стал говорить ужасные вещи, которых никогда не сказал бы прежде, я не стал бы злиться на него по-настоящему. Я никогда бы не причинил ему вреда, потому что, видит Мерлин, я последний человек на планете, имеющий право судить Рона Уизли.

– Я не держу зла на Рона, – в конце концов твердо говорю я. – Что бы он обо мне ни думал сейчас, это неважно. На самом деле он неплохой человек, когда не пытается казаться кем-то другим, и я еще дам ему возможность это показать.

Ремус смотрит на меня с чем-то, похожим на любопытство.

– Значит, ты веришь, что каждый заслуживает второй шанс? – спрашивает он.

Я усмехаюсь почти невольно.

– Да. Наверное, да, Ремус. Чего бы стоила моя собственная жизнь, если бы я в это не верил?



*****

В последнюю неделю перед каникулами Хогвартс погружается в тишину и безветрие. Ледяные ветры с гор усмиряют свой пыл, прекращая терзать замок и окрестности яростными порывами, в череде нескончаемых снегопадов тоже наступает временное затишье, и впервые после долгого перерыва солнечные лучи осторожно спускаются на покрытую снегом землю, мерцающими бликами рассыпаясь в ясном морозном воздухе.

В день долгожданного похода в Хогсмид за завтраком в Большом Зале стоят привычные для таких событий шум и оживление. Директор поднимается со своего места и постукивает ложкой по кубку с тыквенным соком, перебивая гул голосов и привлекая к себе внимание студентов. Когда все замолкают, обращая взгляды на него, Дамблдор улыбается и говорит:

– Я хотел бы сделать небольшое объявление. Мне известно, что для многих из вас это не будет сюрпризом, потому что к событию, о котором я хочу объявить, мы готовились в большой секретности. А вы все не хуже меня знаете, как быстро по Хогвартсу разлетаются секреты, – директор делает небольшую паузу, по-прежнему улыбаясь и ожидая, когда смех студентов, вызванный его словами, сойдет на нет. Затем он откашливается и продолжает: – Для тех же из вас, до кого пока не долетели слухи, спешу сообщить, что через неделю, в последнюю субботу перед каникулами, в Хогвартсе состоится рождественский бал, на который будут приглашены все студенты, начиная с четвертого курса и старше. Но это еще не все, – продолжает он, перебивая поднимающийся в зале оживленный гвалт. – Результаты Турнира Трех Волшебников, который проходил в Хогвартсе в прошлом году, признали такими высокими, что мы хотели бы продолжить развивать те отношения дружбы и взаимопонимания, которые возникли у вас со студентами Шармбатона и Дурмстранга, поэтому все желающие студенты этих школ также будут приглашены в Хогвартс на рождественский бал, как и наши прошлогодние выпускники. Волшебники из департамента международного магического сотрудничества Министерства магии уже вовсю работают над порталами, которые позволят всем нашим гостям попасть в Хогвартс быстро и без трудностей. Не сомневаюсь, что вы будете рады видеть их всех снова и окажете нашим гостям не менее теплый и дружественный прием, чем в прошлом году.

Что бы ни говорил Дамблдор, по реакции большинства студентов становится понятным, что новость явилась для них полной неожиданностью. Они обмениваются радостными взглядами и взволнованно переговариваются, принимаясь обсуждать грядущее событие, и Дамблдор говорит:

– Что ж, это все новости, которыми я хотел с вами поделиться. Не смею вас больше задерживать, я уверен, у вас масса дел, которые нужно успеть сделать за эти выходные.

– Еще бы! – достаточно громко восклицает Лаванда Браун за гриффиндорским столом, даже не пытаясь скрыть негодования в голосе. – Теперь у нас есть всего одни выходные, чтобы выбрать подходящие для бала парадные мантии!

Дамблдор едва заметно хмыкает себе в бороду, делая вид, что ничего не слышал. Словно почувствовав мой взгляд, он смотрит на меня в ответ, но я поспешно отвожу глаза в сторону, притворяясь, что занят своим завтраком.

С того самого дня, как Ремус вернул мне Силенси, я не перестаю задаваться вопросом, что он сказал такого Дамблдору, что заставило его передумать? Что вообще он мог сказать, чтобы директор счел возможным вернуть мне мою змею, поставив тем самым под угрозу безопасность студентов? Кроме того, директор изучал Силенси, в этом нет никаких сомнений. И я не могу перестать спрашивать себя, что именно это могло открыть ему обо мне?

– Гарри, ну что, мы идем в Хогсмид?

Я моргаю, поднимая взгляд на Невилла. Он немного робеет, стоя перед самым преподавательским столом, и с опаской косится на Снейпа. Тот окидывает одним из своих презрительных взглядов нас обоих, и по Невиллу хорошо видно, что ему не терпится убраться отсюда поскорее.

– Да, – говорю я, сверяясь с часами. – Только я должен зайти к себе за теплой мантией. Встретимся у выхода из замка через четверть часа, идет?

Невилл кивает и выходит из Большого Зала.

– Я рада, что ты нашел общий язык с мистером Лонгботтомом, Гарри, – негромко говорит профессор МакГонагалл, склоняясь ко мне. – Уверена, что это пойдет на пользу вам обоим.

– Надеюсь, что так, – говорю я, пожимая плечами. – Впрочем, едва ли дружба со мной сделает Невилла популярнее среди гриффиндорцев. Профессор, могу я спросить?

Она кивает, и я продолжаю:

– Мне любопытно узнать, идея дать Невиллу значок старосты имеет ту же природу, что и затея сделать его ловцом гриффиндорской сборной?

Профессор МакГонагалл неодобрительно поджимает губы, но тем не менее отвечает:

– Может быть, у мистера Лонгботтома не самый высокий средний балл по успеваемости, но он едва ли не самый здравомыслящий студент с пятого курса среди гриффиндорцев. За него мы уж точно можем быть уверенными, что он не станет взрывать петарды в Большом зале на день благодарения, как братья Уизли, или сбегать посреди ночи в Хогсмид за сливочным пивом, как это сделали в прошлом году мистер Томас и мистер Финниган. У нас едва ли был более подходящий кандидат на место старосты.

– Он есть, – усмехаюсь я, кивая в сторону гриффиндорского стола. – Рон Уизли.

Как раз в этот момент Рон исподтишка показывает однокурсникам заклинание, от которого у слизеринцев тыквенный сок фонтаном бьет из носа, они в ярости озираются кругом, пытаясь понять, кто сыграл с ними эту злую шутку. Гриффиндорцы же принимают безмятежный вид, не глядя в их сторону и пряча ухмылки.

– Что ж, превосходная демонстрация, – сухо произносит МакГонагалл, глядя на своих студентов взглядом, не предвещающим ничего хорошего. Я не сомневаюсь, что с нее уж точно станется снять баллы с собственного факультета за подобные недостойные выходки. – Рональд Уизли неуправляем.

Я качаю головой и киваю на гриффиндорцев, которые давятся смехом и бросают на Рона восхищенные взгляды.

– Взгляните получше, профессор. Рон Уизли – их предводитель. Почему было бы не повесить на него соответствующий значок?

– Потому что в Хогвартсе подобное поведение не одобряют, – строго говорит МакГонагалл.

– Но фокус в том, профессор… – негромко говорю я, наблюдая за тем, как Рон неторопливо поднимается из-за стола и выходит из зала, сопровождаемый неизменной толпой гриффиндорцев, и напоследок запускает своим заклинанием в Драко Малфоя, отчего вся компания разражается смехом, едва оказавшись за дверью. – Фокус в том, что он и не нуждается в чьем-либо одобрении для того, чтобы быть их лидером.

Когда я выхожу во двор замка, Невилл уже ждет меня там. На выходе из ворот замка образуется небольшое столпотворение, потому что Филч дотошно проверяет выходящих студентов по своему списку, не забывая повторять, что если они купят в деревне навозные бомбы, то обратно в Хогвартс могут даже не возвращаться. Меня он пропускает без проблем, даже кивает с видом, который можно назвать приветливым, как соратнику в борьбе за школьные правила. Зато за идущих сразу позади нас с Невиллом близнецов Уизли завхоз берется всерьез, до нас еще долго доносятся негодующие восклицания близнецов и ворчание Филча.

В Хогсмиде мы с Невиллом заворачиваем в несколько магазинов, где я покупаю в подарок для Ремуса самопишущее перо для записи его наблюдений, а еще зимний шарф со сверхстойкими согревающими чарами, прекрасно зная его любовь к длительным прогулкам по Запретному лесу в поисках разнообразных магических тварей. Мне приходит в голову, что, в общем-то, совсем нетрудно выбрать подарок для человека, у которого почти ничего нет.

С Невиллом все оказывается немного сложнее, но мне удается уловить момент, когда он отлучается в магазин одежды, выбирать мантию к предстоящему рождественскому балу. Я успеваю заскочить в магазин книг и купить ему в подарок любопытный сборник по травологии с живыми иллюстрациями, некоторые из которых, если верить описанию, могут выплюнуть семена саженцев тому, кто без ошибок произнесет их название на латыни. Для преподавателей, кроме Снейпа, естественно, я покупаю волшебные календари, которые заколдованы громко оповещать своих владельцев о значительных для них событиях, даже если сами владельцы об этих событиях позабыли, а для Дамблдора – пару шерстяных носков. Еще я покупаю упаковки Берти-Боттс и другие волшебные сладости для братьев Криви, и, немного поколебавшись, энциклопедию по нумерологии для Гермионы.

Покончив с покупками к Рождеству, мы с Невиллом заходим в «Три Метлы», где оказывается почти не протолкнуться от скопления хогвартских студентов. В конце концов, нам с Невиллом удается отыскать свободное место, и как всегда приветливая мадам Розмерта приносит нам сливочное пиво и корзинку с имбирным печеньем. Вокруг только и разговоров, что об утреннем сообщении директора.

– К чему вообще вся эта затея Дамблдора с рождественским балом? – спрашиваю я у Невилла, делая большой глоток сливочного пива. – Ты знал об этом?

Невилл качает головой:

– Нет. Мой отец наверняка знал, но не хотел говорить раньше времени. В любом случае, не думаю, что это будет чем-то особенным. Приедут студенты Шармбатона и Дурмстранга, как в прошлом году, когда проходил Турнир Трех Волшебников, устроят праздничный ужин и танцы, а потом все разъедутся на каникулы по домам.

– Так прошлогодний Турнир прошел успешно? – переспрашиваю я, заинтересовавшись. – И чем он закончился?

– Победой Дурмстранга, как и следовало ожидать, – говорит Невилл, неприязненно передернув плечами. – Ни для кого не секрет, что в Дурмстранге изучают такие заклинания, за которые у нас могли бы выкинуть из школы. Кроме того, их директор, Игорь Каркаров, наверняка халтурил, было просто очевидно, что он рассказал Виктору Краму – чемпиону из своей школы – что его ожидает на первом Туре. Нашему чемпиону это испытание далось ох как непросто, ты бы видел, как ухмылялись припевалы Крама, когда у Диггори загорелась мантия… Они неприятные типы, Гарри, эти ребята из Дурмстранга. Спелись со слизеринцами почти сразу же. Так что лучше будет держаться от них подальше.

– То, что они подружились с ребятами из Слизерина, не обязательно делает их плохими людьми, – замечаю я.

– Подружились? – фыркает Невилл. – Да многие из них – родня чистокровных волшебников из Слизерина, они знают друг друга с рождения. Те, чьи семьи убрались из Англии в континентальную Европу, как только Министерство ужесточило политику против темной магии. Дурмстранг – самое подходящее место для кого-то вроде них. Даже Малфой то и дело повторяет, что отец хотел отправить его туда вместо Хогвартса.

– Почему Министерство делает это? – задаю я вопрос, который занимает меня уже давно. – Все эти законы против темных заклинаний и магических существ, все больше и больше с каждым годом. Похоже, что они и не думают останавливаться. Когда все это началось?

Невилл пожимает плечами:

– Это естественная вещь, Гарри, это нормально. Министерство заботится о том, чтобы волшебники не использовали такую магию, которая может причинить людям вред. В этом нет ничего плохого.

– О, ну конечно, нет ровно ничего плохого в том, чтобы бросать в Азкабан любого, кто скажет хоть слово против Министерства магии, и делать все возможное, чтобы простые волшебники разучились защищать самих себя, – фыркаю я. – Это не просто запреты, Невилл, это нечто большее. Это система правосудия, построенная на страхе. Министерство наказывает людей за одно только то, какими знаниями они обладают, хотя знания сами по себе не могут причинить вреда. Но для них это неплохая тактика, если вдуматься. Очень удобно провозглашать себя единственной защитой и опорой людей, если прежде сделать их самих по себе совершенно беззащитными, а в обмен за это Министерство может получить столько власти, что…

– Замолчи, – вдруг со совершенно несвойственной ему резкостью говорит Невилл, и от неожиданности я выполняю его требование в точности и послушно закрываю рот. – Ты здесь недавно, Гарри, и можешь не знать, но поверь мне, это не те вещи, которые следует говорить про Министерство магии. И, кроме того, ты неправ. Мой отец – глава Аврората, я вижу, что он делает, и я вижу, что делает Министерство, так что я знаю, что их единственная цель – безопасность. Моя безопасность, твоя, Гарри, безопасность вообще всех. Они делают только то, что следует делать, и я советовал бы тебе проявить к этому хоть немного уважения.

Щеки Невилла пылают, но он прямо встречает мой взгляд, готовый стоять на своем, если потребуется, и эта внезапная вспышка темперамента в контрасте с его обыкновенной покладистостью странно обескураживает.

– Хорошо, – осторожно говорю я после некоторой паузы. – Прости, я не думал, что это тебя заденет.

Невилл пожимает плечами и откидывается на спинку стула. Из его взгляда пропадает столь несвойственная ему резкость, и я тоже позволяю себе расслабить напряженные плечи.

– Почему, в первую очередь, тебя это вообще волнует? – тем не менее спрашивает Невилл. – Без обид, но непохоже, чтобы запреты Министерства магии каким-то образом касались лично тебя, не так ли? Это Люпин сказал тебе, что Министерство действует слишком строго?

Я вскидываю на него взгляд, неожиданно вспомнив недавний разговор с Ремусом, о том, что Невилл ему не доверяет.

– С чего ты взял, что это каким-то образом касается Ремуса?

Невилл немного мнется, но все же говорит:

– Ну, он преподает Защиту и все такое. Я не удивился бы, если бы он возмущался, что не может показывать нам любые заклинания, какие придут ему в голову, из-за запретов Министерства. Тебе… – он немного запинается, словно не уверен, что хочет продолжать, но все-таки говорит: – Тебе не следует слушать его во всем, Гарри. Похоже, ты проводишь с ним слишком много времени, и я не думаю, что это идет тебе на пользу.

Я обескураженно фыркаю, едва веря, что Невилл поднял такую тему для разговора.

– Невилл, это просто нелепо. Ремус и не думал настраивать меня против министерской политики, я уже достаточно взрослый, чтобы делать такие выводы самостоятельно. Но мне любопытно, что ты, на самом деле, имеешь против Ремуса?

Я смотрю на него очень пристально, потому что мне и правда любопытно узнать ответ. Мы говорим о Ремусе, ради Мерлина. О Ремусе, самом честном и справедливом человеке, которого я знаю. И мне просто дико слышать от Невилла обвинения в его адрес.

Невилл словно колеблется под моим взглядом, но в конце концов говорит:

– Его уроки небезопасны.

– Небезопасны? – в неверии переспрашиваю я. – И что, по-твоему, представляет опасность для студентов – боггарт в облике Северуса Снейпа?!

Невилл заливается краской, и я с небольшим уколом вины осознаю, что, кажется, на этот раз я погорячился.

– Он приносит в школу опасных существ, – тем не менее говорит Невилл, избегая смотреть мне в глаза. – Он говорит, что все под контролем, но, по большому счету, у нас нет никаких гарантий. Я не думаю, что Дамблдор поступил правильно, когда пригласил его в Хогвартс, и тем более я не думаю, что ты поступаешь правильно, сопровождая его в его походах в Запретный лес. Ради Бога, на тебя уже напали кентавры однажды. Неужели этого было недостаточно, чтобы держаться от леса подальше? Люпин подвергает тебя опасности, если ты хочешь узнать мое мнение, Гарри. Ты можешь защищать его и не видеть этого, даже Дамблдор может не видеть, что он – не самая лучшая замена профессору Торнтону, но не ожидай того же и от остальных. И если ты хочешь знать мое мнение…

Я предостерегающе поднимаю руку, вынуждая его замолкнуть.

– Та история с кентаврами не имеет к Ремусу никакого отношения, – сухо говорю я. – И я не хочу знать твоего мнения, Невилл, только не в этот раз. Я не желаю слушать от тебя этот вздор. Ремус прекрасный преподаватель, он знает, что делает, и он уж точно никогда не подверг бы меня опасности. И еще кое-что: он мой друг, Невилл. Единственный близкий человек, который у меня вообще остался. И если все, что ты можешь о нем сказать, так это что мне следует держаться от него подальше, то лучше бы тебе вообще ничего не говорить.

Некоторое время мы сверлим друг друга глазами, но, в конце концов, Невилл идет на попятный.

– Извини, похоже, я перешел черту, – вздыхает он. – Я не думал, что профессор Люпин значит для тебя так многое.

– Извинения приняты. И ты тоже прости меня за то, что я сказал про Министерство, – говорю я и с усилием улыбаюсь, стараясь снять неловкость, хоть мне и приходит в голову неприятная мысль, что по какой-то неведомой причине никто из моих малочисленных друзей, похоже, не желает ладить друг с другом.

Едва успев подумать об этом, я неожиданно замечаю за плечом Невилла Гермиону, которая активно жестикулирует, молчаливо подзывая меня к себе, и вместе с тем явно старается остаться незамеченной.

– Невилл, извини, мне нужно отойти ненадолго. Вот, возьми, – я протягиваю ему несколько монет. – Если я задержусь, отдай это мадам Розмерте за меня и иди в Сладкое Королевство один, хорошо? Я догоню тебя.

Невилл кивает, и я стаскиваю со спинки стула свою мантию, отправляясь за Гермионой.

Мы выходим из «Трех метел» по отдельности, я нагоняю Гермиону уже на улице и замедляю шаг, чтобы идти вровень с ней.

– Итак, к чему вся эта секретность?

Гермиона передергивает плечами:

– Не хочу объясняться перед Роном. Ты знаешь, он не принимает ничьей помощи.

– Он не похож на человека, который нуждается в помощи. Послушай… – я вздыхаю, зная, что это ни к чему не приведет, но все-таки продолжаю: – Чем вы занимаетесь, Гермиона, что это за исследования? Эти книги из Запретной секции… Я имею в виду, к чему такая таинственность? Вы с Роном вляпались в какую-то историю?

– Конечно же, нет, Гарри, – говорит Гермиона. – Мне просто любопытно кое-что узнать, вот и все. И мы, кажется, договаривались, что ты не станешь задавать вопросов?

Я киваю, молчаливо признавая, что договоренность была. Мы останавливаемся у покосившейся деревянной изгороди возле Визжащей Хижины. На некотором расстоянии от нас резвятся третьекурсники с Гриффиндора и Хаффлпаффа, устроившие снежную баталию. Они пытаются оттеснить друг друга к хижине, яростно бросаясь снежками и заклинаниями. Те из них, кто оказывается слишком близко к старым деревянным ступеням, визжат от восторженного ужаса, ожидая, что из разбитых окон вот-вот покажутся кровожадные призраки и утащат их к себе. Никого из студентов постарше не видно: Визжащая Хижина давно уже перестала казаться им чем-то захватывающим. Осмотревшись кругом, я прихожу к молчаливому заключению, что это подходящее место для разговора, если мы не хотим быть подслушанными.

– Я искала что-нибудь про магию духа, как ты просил, – говорит Гермиона, сразу переходя к делу. – Сведений на самом деле почти нет, но мне удалось найти кое-что. Вот, смотри. – Гермиона достает из своей сумки древний на вид фолиант и протягивает его мне. – Я заложила нужную страницу. Там все очень иносказательно, но я нашла ссылку на «Эпоху Костров» – это исторический сборник с описаниями некоторых событий Средневековья, в основном сражений в период передела власти. Эта книга есть в Запретной секции, я проверяла по каталогу. Думаю, там ты сможешь найти больше информации.

Я открываю указанную Гермионой страницу и читаю выделенные строки.

«И силен был Огмар, но Моррока было ему не сломить, ибо магия его жила самим его духом. И раздул Моррок пожар, который охватил Волчий Клык сверху донизу, и полыхал этот пожар шесть дней и шесть ночей, и никому было не под силу его потушить. А когда угас он, ни один не праздновал победы, ибо сгинули в пламени они оба».

– Здесь, скорее всего, метафора, не думаю, что следует понимать это буквально, – говорит Гермиона.

– Почему ты так считаешь?

– Моррок и Огмар бились зимой на голых скалах в Норвегии, на утесе Волчий Клык, который склоняется над морем, – поясняет она. – Даже магический огонь такого масштаба не способен полыхать шесть дней в подобных условиях, тем более если создатель заклинания уже погиб. Здесь явное преувеличение. Я пыталась разобрать, что имел в виду автор на самом деле, но ничего не нашла. В «Эпохе Костров» должно быть детальное описание сражения, может быть, там об этом говорится яснее.

Я закусываю губу, думая о том, что если магия духа действительно имеет отношение к тому, что произошло в день Последней Битвы, и эту же магию использовал Моррок в том сражении в период Средневековья, то написанное имеет смысл, самый прямой, что бы ни думала об этом Гермиона. Если предположить, что кентавры говорили правду, эта магия каким-то образом сдвинула сам ход истории. Не было бы ничего удивительного, если бы она же заставила какой-то замерзший утес в Норвегии полыхать шесть дней к ряду.

– Так что скажешь? – спрашивает Гермиона, явно нервничая, что я сочту все это неубедительным.

– Как раз то, что нужно, – говорю я, ободряюще ей улыбаясь. – Спасибо, Гермиона, я обязательно поищу эту «Эпоху Костров» в Запретной секции. Теперь, должно быть, мой черед? Что нужно тебе?

– Погоди, у меня есть список… – Гермиона роется некоторое время в своей сумке, прежде чем вытащить наружу сложенный вчетверо пергамент. – Вот, здесь перечень книг, на которые я хотела бы взглянуть. Некоторых из них нет в каталоге книг Запретной Секции, но я знаю, что в этот каталог занесены далеко не все книги.

– Я постараюсь помочь, – говорю я, принимая пергамент и бегло просматривая заголовки книг, прежде чем сложить список и убрать его в карман. – Я буду приносить тебе по одной книге, Гермиона. По одной книге за каждую находку о магии духа, меня устроит любая малость, как я и сказал.

– Тогда одна книга за тобой уже числится, – предупреждающе говорит Гермиона.

– Я достану ее сегодня, – киваю я, решая не идти на спор и не напоминать ей, что я уже приносил ей одну книгу из Запретной секции до этого, а значит, сейчас мы квиты.

Я оглядываюсь по сторонам как раз вовремя, чтобы заметить вдалеке, на подходах к Визжащей Хижине, знакомую долговязую фигуру.

– Похоже, сюда идет твой бойфренд, – замечаю я. – Мне лучше уйти.

Гермиона тоже вглядывается в ту сторону, откуда к нам приближается Рон, и снова оборачивается ко мне.

– Постой, я пойду ему навстречу. Побудешь некоторое время здесь, пока мы не скроемся из виду, хорошо? И Гарри, вот что еще, возьми это. Я сама свяжусь с тобой.

Она роняет что-то в мой карман, прежде чем легко сбежать по покрытому снегом склону навстречу Рону. Рядом с ними я могу различить тонкую фигурку Джинни Уизли и еще смутно знакомый силуэт темноволосого парня, он ежится от пронизывающего ветра, сильно ссутулившись и кутаясь в шарф. Гермиона что-то говорит им, и все четверо разворачиваются и уходят прочь от Визжащей хижины, порывы ветра доносят до меня их голоса и смех.

Я запускаю руку в карман мантии и выуживаю оттуда маггловский карманный календарь с ощутимым налетом Протеевых чар. Сегодняшняя дата в календаре выделена изумрудным, а на обороте вместо «Счастливого Рождества!» витиеватыми буквами написано «Визжащая хижина, в полдень». Что ж, это, по крайней мере, снимает вопрос о том, каким образом Гермиона собирается со мной связаться.

Еще некоторое время после того, как они окончательно скрываются из виду, я продолжаю стоять возле хижины, чтобы убедиться, что не столкнусь с ними на обратном пути, а потом отправляюсь на поиски Невилла.

– Где ты был? – спрашивает он, когда я снова присоединяюсь к нему в «Трех Метлах».

– Неважно, ничего особенного, – отмахиваюсь я, прежде чем заказать у мадам Розмерты несколько бутылок сливочного пива с собой для Ремуса.

Невилл бросает на меня любопытный взгляд, но ни о чем не спрашивает.



*****

Я никогда не был большим любителем библиотек, но в этот раз мне улыбается удача: мне удается найти сразу три книги из списка Гермионы. На этом я решаю остановиться, чтобы не привлекать излишнего внимания мадам Пиннс. Кроме того, мне удается разыскать «Эпоху Костров», о которой говорила Гермиона, и найти там описание того сражения на утесе Волчий Клык. Впрочем, за исключением нескольких деталей и занудного жизнеописания воинов, из которого становятся понятны причины их непримиримой вражды, текст почти не отличается от того, что нашла для меня Гермиона.

В своей комнате я из интереса просматриваю книги, которые забрал из библиотеки для Гермионы, желая нащупать ниточки к разгадке того, что ищут они с Роном. Но тут меня ждет разочарование: как и следовало ожидать, по ним оказывается совершенно невозможно понять, что же все-таки затевают эти двое. Впрочем, я бы не удивился, окажись даже, что часть книг из своего списка Гермиона указала лишь для того, чтобы запутать меня: в конце концов, она всегда была отличным конспиратором.

День уже клонится к вечеру, когда заколдованный календарь в моем кармане нагревается, и на нем появляются слова: «Заброшенная западная галерея, сейчас».

– Это не лучшее место для встречи, – сразу же говорю я, приблизившись к подоконнику в западной галерее, на котором Гермиона сидит, обхватив руками согнутые колени, и читает книгу в ожидании моего появления.

Я киваю на старые портреты, занавешенные портьерами или покрытые паутиной, и на проржавевшие рыцарские доспехи, и Гермиона раздраженно закатывает глаза, явно недовольная моей паранойей.

– У тебя есть идеи получше?

Я на мгновение задумываюсь.

– Вообще-то, есть одна. Как насчет Выручай-комнаты?

– Какой-какой комнаты? – с недоумением переспрашивает Гермиона.

Я вскидываю брови:

– Ты, должно быть, шутишь. Ты никогда не слышала о Выручай-комнате?

– Звучит достаточно глупо, – замечает Гермиона, очевидно уязвленная предположением, что я знаю о чем-то в замке, о чем неизвестно ей. – Надеюсь, это не какой-то нелепый розыгрыш?

– О, это не розыгрыш, – заверяю я ее, широко улыбаясь. – Считай это моим подарком. Пойдем, я покажу тебе. Обещаю, тебе понравится.

Гермиона по-прежнему выглядит настроенной достаточно скептически, когда я сообщаю, что нужно трижды пройти мимо определенной двери, думая о месте, которое тебе нужно, чтобы оно действительно там возникло.

– И оно просто появится, любое место? – уточняет она, недоверчиво подняв брови, пока мы идем по хогвартским коридорам в сторону Выручай-комнаты. – И никто не сможет подслушать нас там?

– Совершенно верно, – подтверждаю я. – Основатели Хогвартса задумали эту комнату таким образом, чтобы она принимала облик места, в котором человек нуждается. Как будто бы сам замок готов в любую минуту помочь тебе в отчаянной ситуации, чего бы ты у него не попросила. Разве это не изумительная магия?

– Если ты не разыгрываешь меня, то я признаю, что это действительно потрясающе, – говорит Гермиона после секундных раздумий. – Никогда не слышала о подобном колдовстве. И тем более не слышала о чем-то подобном в Хогвартсе, а, уж поверь моему слову, немногие знаю о Хогвартсе столько, сколько знаю я.

Я улыбаюсь, вспоминая, что Гермиона всегда была большой любительницей перечитывать «Историю Хогвартса».

Мы останавливаемся возле нужной двери, и Гермиона все еще смотрит на меня с заметным сомнением, когда я хожу по коридору из стороны в сторону, сосредоточенно нахмурив брови. На гобелене напротив Барнабас Спятивший получает особо жестокий удар от одного из троллей, не желающих обучаться балету.

– Готово, – заявляю я, делая приглашающий жест в сторону двери, и Гермиона бросает на меня короткий взгляд, прежде чем потянуть ручку на себя.

– Ух ты! – изумленно восклицает она, делая шаг вглубь помещения, и я подавляю желание улыбнуться при виде ее восхищения. – Это… невероятно! Я и не думала, что в Хогвартсе может быть нечто подобное! Эта комната, она действительно принимает любой облик, правда? Потому что сейчас она выглядит так… – Гермиона запинается, и ее голос звучит немного странно, когда она продолжает: – Она выглядит так, словно ей совершенно не место в Хогвартсе.

– О чем ты… – я не успеваю закончить эту мысль, потому что тоже делаю шаг вперед, вслед за Гермионой, а в следующую секунду забываю вдохнуть.

– Потрясающе! – восклицает Гермиона, обходя комнату кругом, словно оказалась в музее, и с любопытством оглядываясь по сторонам. – Но что это? Тут матрас и покрывало в углу, но это не похоже на место, где кто-то мог бы жить. Посмотри, на полу, стенах и даже на потолке – повсюду какие-то рисунки, похоже на защитные заклинания. Я читала о чем-то подобном, может быть очень сильным колдовством. А еще, взгляни, все эти амулеты… Тут так холодно и немного жутко, говоря по правде… И что-то странное в сосудах на полках, будто дым или туман, но он словно светится изнутри. Ты ведь знаешь, что это? Я имею в виду, это ведь ты задумал, чтобы комната приняла такой облик, так что…

– Нам нужно уйти отсюда. Сейчас же.

Я не узнаю собственный голос, слова вылетают из моего рта будто бы сами по себе, механические и резкие, и Гермиона удивленно оборачивается.

– Что? Почему? Ты ведь сам предложил это место.

Она уже почти достигает противоположенной стены, в то время как я продолжаю торчать в дверях, неожиданно не ощущая в себе сил сделать шаг. Гермиона оглядывается еще раз, ее взгляд предсказуемо падает на стол, на черный кожаный альбом, сиротливо лежащий на деревянной поверхности.

– Постой, тут какая-то книга, или, может быть, дневник. Похоже, что-то важное. Может помочь нам узнать больше об этом месте.

Она уже кладет руку на кожаную обложку, по диагонали перетянутую черной лентой, и у меня возникает очень странное чувство, что стоит ей сделать это, стоит ей только открыть альбом и увидеть, что находится внутри, и само время обрушится вокруг нас.

Альбом закрывается с резким хлопком, когда я кладу ладонь поверх ее руки и с силой опускаю вниз. Гермиона оборачивается, вскидывая на меня изумленный взгляд, по-прежнему не убирая руки с чертового альбома.

– В чем дело, Гарри? Неужели тебе совсем не интересно, что внутри?

– Я знаю, что там, – говорю я, стараясь удержать голос ровным. – Как ты и сказала, я сам задумал это место.

– А теперь ты хочешь уйти? – переспрашивает Гермиона, бросая любопытный взгляд на альбом всего на полсекунды, но мне хватает и этого, чтобы заметить.

– Ты не можешь увидеть, что внутри, – твердо говорю я, забирая из ее рук альбом и заталкивая его в ящик стола. – И да, я хочу убраться отсюда.

Я оборачиваюсь к двери, захлопнувшейся за нашими спинами, и сглатываю, потому что у меня вдруг возникает чувство, что она может распахнуться, впуская незнакомцев с накинутыми на лица капюшонами, и воздух прорежет сигнал тревоги и свист срывающихся проклятий, как в тот самый последний раз, когда я был здесь.

– Чего ты боишься? – спрашивает Гермиона, в ее голосе появляется легкий оттенок страха, который она безуспешно пытается скрыть. – Тут может быть опасно?

Я качаю головой.

– Нет, здесь безопасно. Это даже не настоящее место, всего лишь Выручай-комната. Но нам действительно лучше уйти.

На этот раз Гермиона не возражает, она позволяет мне увести себя к двери, и я колеблюсь лишь самую малость, прежде чем потянуть ручку на себя, и облегченно выдыхаю, когда мы снова оказываемся в знакомом и безопасном хогвартском коридоре. Я опирюсь о стену рядом с дверью спиной, все еще слишком ошеломленный этой комнатой, так неожиданно восставшей из глубин моей памяти. Я вздрагиваю и поднимаю глаза на Гермиону, когда она слегка дотрагивается до моего плеча, и она сразу же отдергивает ладонь.

– Прости меня, это была не лучшая демонстрация, – вздыхаю я, пытаясь скрыть неловкость. – Я не представлял себе какое-либо конкретное место. По правде сказать, мне просто было нужно пространство, чтобы подумать, и комната решила подсунуть мне это. Подходящее место для размышлений – вот, что это было, – я невесело усмехаюсь. – Похоже, плохо сформулированное желание – самая главная ошибка при использовании не только магических артефактов, но и магических помещений.

Я пытаюсь улыбнуться, но улыбка выходит жалкой и почти сразу же сходит на нет, потому что Гермиона не оставляет это так просто.

– Так что это было? – с интересом спрашивает она. – Какая-то реально существующая комната, или просто выдуманное место?

– Я бывал там, – отвечаю я так честно, как только могу. – Но ты права, это не самое приятное место. И теперь это уже не имеет значения, в любом случае. Нам лучше не терять времени. Давай, теперь ты выбери, во что превратиться этой комнате.

В конце концов, каким образом я смог бы сказать Гермионе, что это мрачное место, увешанное магическими артефактами и пропитанное защитными заклинаниями, которое она только что видела, когда-то было моим домом? Как я мог бы сказать ей, что сосуды, заполненные туманом – это воспоминания плененных Упивающихся Смертью, вытянутые у них с помощью пыток или заклинаний, подчиняющих сознание? Какими словами я мог бы объяснить, что в альбоме, перевязанном черной лентой, нет ничего загадочного или интересного, там только фотографии, всего лишь фотографии моих друзей, тех, кого я потерял тогда, кого я проиграл смерти, и что одна из этих фотографий – ее собственная?

– Но если ты бывал там, то ты можешь рассказать мне, что было в той книге? – продолжает настаивать Гермиона, и я качаю головой.

– Это личное, Гермиона.

Я говорю это негромко, но твердо, и Гермиона с неожиданным пониманием кивает, словно имеет какое-то представление о моих чувствах.

– Итак, эта комната примет любой вид, который я захочу… – говорит она, переключая свое внимание на новую задачу, и после некоторых размышлений ее лицо проясняется. – Почему бы тогда не… Это отличная идея!

Быстрым шагом она трижды проходит мимо двери, а потом открывает ее, заглядывая внутрь.

– Блестяще!

Я осторожно захожу следом, еще не зная, что увижу.

– Ты превратила Выручай-комнату… в библиотеку?

– В точную копию хогвартской библиотеки, если быть точной, – поправляет меня Гермиона. – Включая Запретную секцию! Разве это не изумительно?

– Гермиона, я думаю, тебе следует узнать кое-что о том, как работает Выручай-комната, – начинаю я, но Гермиона меня уже не слушает. Она почти переходит на бег, останавливаясь возле Запретной секции, и без колебаний заходит внутрь. Но уже через несколько секунд до меня доносится ее разочарованный возглас.

– Вот именно, – сочувственно говорю я. – Эта комната получает образы из твоего сознания и делает их реальными. Она не могла бы создать ничего, о чем тебе неизвестно, она не может дать тебе деталей, которых ты сама никогда не видела хотя бы мельком. Те книги из Запретной секции, которые ты хотела бы прочитать… ты не знаешь, что окажется внутри, и потому комната тоже не знает.

– Ладно, ты прав, это было бы слишком просто, – со вздохом соглашается Гермиона, опускаясь за один из библиотечных столов. – Но это все еще неплохое место, чтобы поговорить с глазу на глаз. Итак, ты отыскал что-то из книг, которые мне нужны?

Я запускаю руку в сумку и протягиваю ей одну из книг. Гермиона удовлетворенно кивает и достает из кармана список, точно такой же, как тот, что она передала мне, и вычеркивает из него нужный заголовок.

– Я верну тебе ее в следующий раз, когда мы увидимся, – говорит она. – Чтобы мадам Пиннс не заметила пропажу, так будет безопаснее.

Я пожимаю плечами:

– В любом случае, я всегда могу сказать, что книги лежат у меня, тебе ничего не угрожает. Мне интересно кое-что другое. Когда ты собираешься рассказать обо всем Рону?

Гермиона вскидывает на меня взгляд.

– К чему Рону знать, что ты помогаешь мне с поисками? Это его только рассердит, уж поверь, он не хочет твоей помощи. К тому же, это ведь сущий пустяк, – добавляет она и немного хмурится. – Почему тебя вообще беспокоит, знает ли Рон?

Я смотрю на Гермиону, думая о том, что она, конечно, очень умная, но временами не понимает совершенно очевидных вещей.

– Потому что если твой бойфренд вдруг узнает от кого-то, что ты видишься со мной тайком и скрываешь это от него, то он может понять все совершенно неправильно. Мне не нужны проблемы такого рода, Гермиона.

Гермиона смотрит на меня некоторое время, заметно сбитая с толку, потом в ее взгляде проступает понимание, а в следующую секунду, к моему удивлению, она начинает смеяться.

– Не говори глупостей, – выдавливает она сквозь смех. – Рон ни за что не подумал бы чего-то такого, ради Мерлина! Он знает, что я никогда бы не поступила так с ним.

– Как скажешь, – я пожимаю плечами. – Если ты совершенно уверена, что опасаться нечего, то так тому и быть. Просто не хотелось бы, чтобы у вас двоих возникли проблемы из-за меня.

– Послушай, – Гермиона откидывает с лица густые волосы, ее голос становится серьезным, – если у нас и будут проблемы, то ты тут совершенно ни при чем, уж поверь. Рон уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что я могу с кем-то общаться и без его участия и что это не повод для ревности. Предполагается, что он должен доверять мне.

– По моему опыту, хранить секреты – не самый лучший способ заполучить чье-либо доверие, – негромко замечаю я.

– Гарри, я серьезно, не нужно об этом беспокоиться, – повторяет Гермиона мягко, но настойчиво, давая понять, что тема закрыта.

Я замолкаю, чувствуя себя немного странно оттого, что не знаю, о чем могу поговорить с Гермионой, никак не касающегося нашей странной взаимной договоренности помогать друг другу в поисках сведений о вещах, о которых мы все равно не разговариваем. Я не знаю, что мог бы сказать ей сейчас. Это почти как тогда, в совятне с Джинни, когда почти все слова, приходившие на ум, казались неправильными, неожиданно понимаю я. И отчего-то это кажется мне даже более неправильным, потому что было время, когда я мог говорить с Гермионой о чем угодно, даже о тех вещах, о которых никогда не заговаривал с Джинни Уизли.

Но прежде, чем я могу придумать для обсуждения хоть что-то общее, безопасное и нейтральное, Гермиона начинает говорить первой. Впрочем, тему, которую она поднимает, никак нельзя назвать нейтральной и тем более безопасной.

– Гарри, ты не знаешь, что происходит с профессором Люпином? – неожиданно спрашивает она. – Профессор Снейп то и дело его замещает, когда ему нездоровится. Это что-то серьезное?

– Почему ты думаешь, что я должен это знать? – ровно спрашиваю я, делая вид, что ее вопрос совершенно не насторожил и не взволновал меня.

Гермиона пожимает плечами:

– Ты общаешься с профессором Люпином больше остальных, и не только по работе. Вы же с ним друзья, верно? Я подумала, может быть, ты знаешь. Мы все беспокоимся за него. Он замечательный преподаватель, так что просто хотелось бы знать, что с ним ничего серьезного.

– Это ничего особенного, Гермиона, – заверяю я ее. – Врожденная предрасположенность к магической простуде, очень легко заболевает этой гадостью. Ему скоро станет лучше, вот увидишь.

Гермиона кивает, вроде бы купившись на эту ложь.

– А как же профессор Снейп? Ты не собираешься участвовать в уроках по ЗоТИ, когда он замещает профессора Люпина?

Я фыркаю почти невольно.

– Снейп?! Ад замерзнет скорее, чем Снейп допустит меня к своим урокам. Если честно, мы с ним не выносим друг друга.

Гермиона округляет глаза при виде такого непочтительного отношения к преподавателю.

– Прямо-таки не выносите? – недоверчиво переспрашивает она.

– Не совсем так, – признаюсь я, немного поразмыслив над этим. – Не выносим – это, пожалуй, преуменьшение. Мы едва можем находиться в одной комнате. И если бы я заявился на один из его уроков, то он бы немедленно попытался меня испепелить, и хорошо еще, если только взглядом.

– Не может быть! – восклицает Гермиона, пытаясь сохранить недоверие в голосе, хотя я вижу, что уголки ее губ ползут вверх, словно на секунду ей хочется рассмеяться. – Я была уверена, что он такой только со студентами. Вы же с ним считай, что коллеги.

– О, уверяю тебя, у Снейпа было бы, что тебе на это возразить, – говорю я, тоже не в силах удержаться от ухмылки. – Но я только рад, что мы с ним не сталкиваемся. Как-то раз я помогал ему с зельями, и тебе достаточно знать только, что ничего хорошего из этого не вышло. Тогда, наверное, мы и поняли, что не сработаемся, – я усмехаюсь, вспоминая, как Снейп плевался от бешенства, угрожая мне Непростительными, и как я дерзил и огрызался ему в ответ. – В любом случае, я только рад, что не нужен ему в уроках по ЗоТИ. Это почти наверняка закончилось бы катастрофой.

Гермиона пожимает плечами, становясь серьезной:

– Как по мне, то даже немного жаль. С тобой получаются отличные уроки.

Я с подозрением смотрю на Гермиону секунду или две, потому что совершенно не ожидал получить подобный комплимент от нее, а затем недоверчиво уточняю:

– Ты говоришь это из вежливости, ведь так? Я там почти ничего не делаю.

– Не скромничай, тебе прекрасно известно, что это не так, – фыркает Гермиона. – Ты подсказываешь, как правильно произносить заклинания и поправляешь тех, кто в чем-то ошибается. И практически всегда можешь дать ответ, если у кого-то возникают вопросы. Вы с профессором Люпином замечательно работаете в команде. Ты можешь не замечать этого, но благодаря тебе даже у Невилла есть прогресс по защите, я уж не говорю о младших курсах. Сказать по правде… – она делает паузу и немного хмурится. – На самом деле, я ни за что бы не подумала, что кто-то может освоить все это на таком уровне за такой короткий срок. Тем более, у тебя даже нет возможности осуществить все эти заклинания на практике…

Гермиона вдруг осекается и бросает на меня виноватый взгляд.

– Прости, мне не следовало этого говорить.

Я качаю головой:

– Не нужно, Гермиона, пожалуйста, не извиняйся. Ты можешь говорить, что я не пользуюсь магией – это меня не совершенно не задевает и не расстраивает, уж поверь. Гораздо хуже, когда все считают, что я серьезно болен. Магия – это только магия. Миллионы людей превосходно обходятся без нее каждый день и чувствуют себя намного счастливее многих из волшебников.

Гермиона некоторое время смотрит на меня, словно обдумывая мои слова, а потом говорит:

– Нет, это не болезнь, конечно же, я знаю. Мои родители – магглы, так что я знаю, какой может быть жизнь без волшебства, что она не хуже. Но, должно быть, это непросто – быть другим здесь, быть не таким, как все. Мне было одиннадцать, когда я попала в Хогвартс впервые, и это оказалось для меня таким шоком, даже несмотря на то, что магия была захватывающей и чудесной. И меня окружали такие же дети-волшебники, как я сама, и многие из них тоже были магглорожденными. Они проходили через то же, что и я, и в какой-то степени нам было проще привыкать к этому, вместе. Я просто хочу сказать, что не могу представить, через что ты проходишь здесь, но это было очень смело с твоей стороны – все же взять и приехать в Хогвартс. И то, что ты делаешь с той же Защитой… Ты доказываешь остальным, что можно многого добиться, даже не обладая магическим даром, это очень похвально и смело с твоей стороны.

Я невесело улыбаюсь и качаю головой:

– Прости, но мне кажется, что ты не совсем правильно меня понимаешь. Я никому ничего не хочу доказывать, это никогда не было моей целью. И я далеко не такой смелый, каким ты меня считаешь. Если честно, я даже не хотел ехать сюда, Гермиона.

Она вскидывает на меня изумленный взгляд:

– Ты действительно не хотел ехать в Хогвартс?

– Я не хотел ехать в Хогвартс, когда мне было одиннадцать, и тем более я не хотел ехать сюда этим летом. Но Дамблдор объяснил мне, что некому взять меня под опеку, так что в некотором роде у меня не было выбора. По большому счету, мне остается лишь мириться с обстоятельствами до своего совершеннолетия, нравится мне это или нет.

Гермиона выглядит более ошеломленной, чем, на мой взгляд, ситуация того заслуживает.

– И профессор Дамблдор счел наилучшим вариантом привести тебя в Хогвартс, даже несмотря на то, что ты этого не хотел? И тебе пришлось бросить все, что ты знал, и уехать сюда? – переспрашивает она.

Я пожимаю плечами:

– На выбор было это или сиротский приют, так что Дамблдор оказал мне услугу.

Гермиона слегка хмурит брови.

– Это странно, если подумать. При чем тут вообще профессор Дамблдор, почему он принимал это решение, в первую очередь?

Хм. Правда в том, что как-то раз Дамблдор попросил Джеймса Поттера об одной услуге, и так уж вышло, что тот погиб, выполняя его просьбу. Поэтому, возможно, директор считает, что в чем-то виноват передо мной и оттого проявляет интерес к моей жизни.

– Дамблдор знал моего отца, – говорю я после некоторых колебаний так, словно это все объясняет, и Гермиона кивает и больше не задает вопросов.

Позднее, уже вечером, в своей комнате, я раздумываю о том, что Дамблдор на самом деле в некотором роде оказал мне услугу. Потому что если бы ни он с его назойливой бескомпромиссностью и стремлением решать все за других, у меня ни за что не хватило бы духу вернуться сюда, чтобы заново узнать людей, которые когда-то были для меня целым миром. И даже несмотря на то, что не все идет гладко, есть моменты, такие моменты, как сегодня с Гермионой, когда я благодарен за то, что все-таки вернулся.

Так что, на самом деле, меньшее, чем я мог бы отплатить директору – это сделать так, чтобы запретные книги из библиотеки не попадали по моей милости студентам, и потому я чувствую себя виноватым, впутываясь в это все сильнее. Но сегодня, после встречи с Гермионой, мне начинает казаться, что может быть, оно того стоит. Может быть, мне в конце концов удастся снова завоевать ее дружбу, так что я не готов пока пожертвовать тем единственным, что позволяет мне видеться с ней, даже если для этого мне приходится вновь и вновь рисковать доверием Альбуса Дамблдора.


*****

Собрание уже закончилось, но Минерва МакГонагалл не собиралась уходить вслед за остальными преподавателями. Вместо этого она прикрыла за ними дверь и повернулась к Дамблдору.

– Альбус, я хочу поговорить с тобой о Гарри.

Директор вздохнул, думая о том, что в последнее время слышал это даже слишком часто. Он мог лишь надеяться, что у гриффиндорского декана были менее шокирующие причины для разговора, чем у Ремуса Люпина, когда тот возник на пороге его кабинета с точно такой же репликой.

– Я слушаю, – сказал он, сомкнув кончики пальцев и выжидающе глядя на профессора МакГонагалл.

Она вздохнула и присела на стул напротив.

– Я думала о рождественских каникулах, Альбус. Это будет первое Рождество Гарри, проведенное не в кругу семьи, и он останется на все каникулы здесь, в Хогвартсе. Я подумала, ему может стать одиноко.

– Многие студенты останутся в замке на все каникулы, так что Гарри не будет скучно, – возразил ей директор. – И, кроме того, он всегда может провести время в обществе Ремуса Люпина. Уверяю тебя, Минерва, тебе не о чем беспокоиться.

Директор мягко ей улыбнулся, но эта улыбка, похоже, не убедила Минерву МакГонагалл в том, что поводов для беспокойства действительно нет.

– А этот бал, Альбус? – спросила она. – Его цель – собрать под сводами Хогвартса друзей наших студентов: учащихся других школ и выпускников, все ждут его с таким нетерпением. Тебе не кажется, что было бы справедливо пригласить сюда кого-то и из друзей Гарри? Я знаю, он не общается ни с кем из маггловского мира после той аварии. Но, возможно, он просто не знает, как объяснить своим друзьям, что с ним произошло. Ты не думал, что мы могли бы помочь ему в этом?

Дамблдор еще раз вздохнул.

– Мне понятно твое беспокойство, поверь, я вполне разделяю его, – заговорил он, тщательно подбирая слова, – но тебе не кажется, что это немного чересчур: приглашать магглов сюда, в Хогвартс, нарушая Статут о Секретности, чтобы Гарри почувствовал себя лучше?

– Тебе не хуже меня известно, что при определенных обстоятельствах мы можем позволить некоторым магглам увидеть наш мир, – возразила ему профессор трансфигурации.

– Почему бы тебе не спросить об этом самого Гарри? – наконец предложил директор с доброжелательной улыбкой.

МакГонагалл поджала губы, но все-таки кивнула ему, прежде чем попрощаться и выйти из кабинета. Дамблдор знал, что теперь ему не было нужды беспокоиться об этом. Потому что у него не было ни малейших сомнений в том, что как только Минерва заведет с Гарри Поттером разговор о его прошлой жизни, то встретит с его стороны лишь холодное отчуждение. Минерва, конечно же, тоже об этом прекрасно знала. С другой стороны, подумал директор, она будет не Минервой МакГонагалл, если не сделает хотя бы одной попытки.

Дамблдор вздохнул, его мысли закономерно потекли дальше в уже слишком знакомом русле. Казалось, всем вокруг в той или иной мере было дело до Гарри Поттера. Сказать по правде, Дамблдор находил этот факт достаточно странным, учитывая, что сам мальчик делал все возможное, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания. Но каким-то образом он продолжал преподносить сюрпризы.

Дамблдор невольно вспомнил тот разговор в его кабинете пару недель назад, когда Ремус Люпин наконец-то настоял на том, чтобы открыть Гарри свой секрет.

Следовало отметить, Дамблдор давно уже полагал, что едва ли в мире остались вещи, которые могли бы его удивить. Временами ему даже казалось, что способность удивляться просто притупляется, проходит с возрастом, как и многое другое. К примеру, когда вдруг замечаешь, что мир вокруг уже не радует теми яркими красками, какими радовал в молодости, что весна уже не приносит чувства, что за спиной вырастают крылья, что вокруг становится все меньше и меньше людей, умом и талантами которых ты готов восхищаться, потому что глаз с годами наметывается замечать в людях недостатки. Словом, директор считал, что способность удивляться имеет ту же природу, что и все эти вещи, и что он повидал на этом свете достаточно, чтобы перестать удивляться чему бы то ни было.

Однако Гарри Поттер без каких-либо видимых усилий доказал ему, что это не так. Этот мальчик, едва выживший после нападения оборотня в далеком детстве, получивший шрамы душевные и шрамы телесные, которые едва ли могли зажить когда-нибудь до конца, и не думал держать на оборотней зла. Он говорил о ликантропии, как об обычной болезни, не выказывая к оборотням ни ненависти, ни страха. Дамблдор внутренне восхищался его мужеством, но еще больше он восхищался сообразительностью Гарри, который разгадал эту загадку с легкостью, в то время как студенты Хогвартса – тренированные волшебники и потомственные маги – оставались в неведении.

Впрочем, его сообразительность Дамблдор отметил уже давно. Несмотря на свою неприязнь к магии, мальчик каким-то образом осваивался с ней скорее, чем можно было бы ожидать. Теперь, размышляя об этом по-настоящему, Дамблдор был более склонен согласиться с Северусом Снейпом, нежели списать его невнятные запальчивые обвинения на давнюю школьную вражду с Джеймсом Поттером. Гарри Поттер вызывал какие-то смутные подозрения, и хотя директор не мог бы даже четко сформулировать, в чем именно заключались эти подозрения, он все меньше был настроен их отрицать.

Взять, к примеру, его змею. Дамблдор был в шоке, когда она бросилась прямиком на него, оскалив смертоносные ядовитые клыки. Но это не шло ни в какое сравнение с тем шоком, который он испытал, когда узнал, что эта чрезвычайно опасная магическая змея – домашний питомец Гарри Поттера. Естественно, он забрал ее к себе. Соблазн исследовать ее был слишком велик. Интуиция подсказывала директору, что эта змея скрывает какую-то тайну, что Гарри Поттер скрывает какую-то тайну, и что разгадка одной из этих тайн, возможно, приведет к разгадке другой. Это было чем-то новым, будоражущим кровь, поэтому Дамблдор ушел в эту идею с головой, словно мальчишка, уловивший дух приближающихся приключений. Он и понятия не имел, что именно ищет, но разве поиски не становились от этого лишь интереснее?

Дамблдор знал, что наилучший способ что-то у кого-то узнать – это поговорить. Поэтому первое, что он сделал, это попытался поговорить со змеей. Директор не питал иллюзий насчет своих не слишком-то выдающихся способностей к парселтангу. Он изучал его когда-то давно – эта идея возникла у него еще тогда, когда он был студентом и живо увлекался историей Основателей. Узнав, что Салазар Слизерин был змееустом, он решил тоже понять этот язык. Вопреки заверениям всех, кто утверждал, что парселтанг слишком сложен, чтобы постичь его, и навсегда утерян для магов, Альбус Дамблдор упорно изучал его по немногочисленным фолиантам и свиткам, оставленным магами прошлого, и даже добился некоторых успехов в этой области. Но с годами навыки порядком поушли, поэтому директору пришлось воспользоваться кое-какой вспомогательной литературой. Однако и после этого его ждало разочарование: то ли его парселтанг оказался все-таки слишком далек от совершенства, то ли змея не была настроена на разговоры, но она не ответила ни на один из его вопросов.

Потом были заклинания, призванные расшифровать магический фон змеи, поскольку Черные Клеопатры, как было известно, впитывали в себя окружающую магию. Но и эта дорога вела в тупик: змея была сыта до отвала магией замка, перекрывавшей каждую магическую нить в отдельности. Интересным вопросом было то, каким образом эта змея жила несколько лет в Литтл-Уингинге, не имея магической подпитки. Но директор не мог отрицать возможности, что все это время Гарри попросту кормил ее мышами.

Словом, с какой стороны не подойди, находка оказывалась далеко не такой интригующей, как предполагалось. Интересным было, пожалуй, лишь то, каким образом Гарри удавалось держать ее у себя и не пострадать от ее ядовитых клыков, а также не навредить окружающим. Но даже при таких условиях, сама мысль о том, какой опасности подвергались студенты по его, Дамблдора, невнимательности, приводила его в ужас. Определенно, к каким бы результатам не привели его исследования, он не мог позволить, чтобы эта змея осталась у Гарри.

По крайней мере, он так думал, но, опять же, до поры до времени. Потом в его кабинет пришел Ремус Люпин, и этот визит заставил Дамблдора переменить свое мнение.

– Альбус, я хочу попросить вас об одолжении, – заявил ему тогда Люпин, едва возникнув на пороге его кабинета.

– Я слушаю, – доброжелательно кивнул ему директор.

Люпин был взволнован, и это заставило Дамблдора отбросить первоначальное предположение о том, что он пришел обсудить учебный план. Директор вздохнул. Ну конечно же, все просто не могло оказаться легко и просто.

– Я хотел бы поговорить с вами о змее, которую забрали у Гарри. Возможно ли вернуть ее ему?

– Видишь ли, мой дорогой мальчик… – увещевательным тоном начал Дамблдор, но оборотень неожиданно вскинул руку, вынуждая его остановиться.

– Прежде, чем вы скажете «нет», я прошу вас, выслушайте, что рассказал мне Гарри об этой змее.

После этого Ремус Люпин поведал ему, как Черная Клеопатра по своей воле спасла жизнь восьмилетнему Гарри Поттеру, укусив напавшего на него оборотня в магическом лесу, и как с тех самых пор змея стала его постоянной спутницей.

Это было немыслимым. Таких случаев, когда волшебников и магических существ связывал долг жизни, образуя между ними особую магическую связь, насчитывались единицы. Это объясняло, почему Гарри с такой легкостью контролировал змею все эти годы, почему постоянно находясь поблизости от людей, она никому не навредила. Это объясняло, почему она все-таки не укусила самого Дамблдора: она не могла бы навредить людям, зная, что ее двуногий компаньон этого не одобрил бы, такова была природа их магической связи.

Еще одной странностью было то, что Гарри не упомянул об этой отдельно взятой подробности, когда рассказывал о том случае с оборотнем. Он сказал, что его спасли, и это было чистейшей правдой. Мальчик умолчал только, что его спасительницей была смертоносная магическая змея. Если бы Дамблдор не знал наверняка, то мог бы подумать, что Гарри намеренно защищался от легилименции, что ему было известно совершенно точно, как нужно правильно сформулировать ложь, чтобы обмануть легилимента такого уровня, как Дамблдор… Доходя до этой мысли, директор встряхивал головой, говоря себе, что мысль слишком сильно отдавала паранойей, чтобы воспринимать ее всерьез. Но, вместе с тем, что-то мешало ему и отринуть это предположение окончательно.

– Ремус, мальчик мой, я понимаю, что ты хочешь сделать, как будет лучше для Гарри. Но насколько мудрым ты считаешь позволить ему держать у себя эту змею, пока он находится в Хогвартсе, рядом со студентами? – негромко спросил директор, когда сбивчивый рассказ оборотня подошел к концу.

– Альбус, вы же понимаете, долг жизни… – начал было Люпин, но Дамблдор его перебил.

– Долг жизни связывает мальчика со змеей. Но это значит только, что он помешает змее навредить кому бы то ни было, если это будет противоречить воле самого Гарри. Это – единственное ограничение, которое накладывает магическая связь такого уровня.

Сперва Люпин даже не понял, что Дамблдор имел в виду. Затем на его лице отразилось такое возмущение, какое директору случалось видеть у него крайне редко.

– Это достаточное ограничение, – резко сказал он. – Гарри никогда… – оборотень глубоко вздохнул и заставил себя продолжить уже спокойнее: – Гарри ни за что в жизни не стал бы намеренно использовать эту змею против других студентов, Альбус, вообще против кого бы то ни было. Что бы ни случилось, он этого не сделает. Я уверен в этом больше, чем в чем-либо другом в своей жизни, я даю вам слово.

Некоторое время Дамблдор смотрел на оборотня изучающим взглядом, но тот встретил его взгляд прямо и твердо, и Дамблдор вздохнул. Он сжал пальцами переносицу, взвешивая все «за» и «против», в очередной раз приходя к выводу, что ему, вероятно, придется снова сделать исключение для Гарри Поттера. Каким-то образом это уже начало входить у него в привычку.

В конце концов, директор кивнул и поднялся со своего места.

– Хорошо. – Он взял с полки небольшой террариум со змеей и протянул его Люпину. – Я готов признать, что эти месяцы были непростыми для Гарри, но ты прав: он ни разу не давал повода в себе усомниться. Кроме того, видит Мерлин, если уж ты, мой дорогой мальчик, даешь за кого-то свое слово, то этот человек стоит того.

Глава 42. Бродяга и Сохатый.

Последняя учебная неделя перед каникулами оказывается отмечена для меня сразу двумя неловкими событиями.

Первое из них – это урок ЗоТИ у четвертого курса Гриффиндора. Я не вполне уверен в причинах, но гриффиндорские студентки как-то странно поглядывают на меня и вдобавок перешептываются и пересмеиваются между собой. Но в последнее время и остальные студенты кажутся слишком взбудораженными приближающимся Рождественским балом и каникулами, им сложнее удаются заклинания и они совершенно не желают останавливать свое внимание на уроках. Так что я не придаю их несколько странному поведению никакого значения до тех пор, пока одна из девушек, которую мне приходится поправлять несколько раз, потому что она неправильно произносит заклинание, не приходит к мнению, что я слишком сильно к ней придираюсь.

– Похоже, к технике Джинни Уизли он так не цепляется, – вполголоса говорит она своей подруге, они обмениваются многозначительными взглядами и прыскают от смеха.

– Потому что в заклинании Джинни Уизли нет ошибки, – спокойно говорю я.

Под моим пристальным взглядом обе неуютно утыкаются глазами в пол, но боковым зрением я чувствую украдкие взгляды других, до меня доносится их сдавленное хихиканье.

Я не смотрю на Джинни, потому что они ожидают, что я посмотрю, но мне этого и не нужно. И без того ясно, что она зачем-то рассказала всем своим однокурсницам о том, как я приглашал ее пойти со мной в Хогсмид и как она отказалась. Возможно, по какой-то причине это показалось ей подходящей историей, чтобы повеселить своих подруг. Я испытываю не то чтобы разочарование, но что-то, близкое к нему.

Сама Джинни ведет себя как обычно. Ее заклинания почти безупречны, как и всегда. Четкие и стремительные, они лишь немного недотягивают до настоящего мастерства. Я вспоминаю, что в моем прошлом ей никогда не было равных в Летучемышином сглазе, да и не только в нем. Мне приходит в голову, что и теперь она могла бы достичь большего. Возможно, гораздо большего, чем то, что способна предложить хогвартским студентам официальная учебная программа, одобренная Министерством магии.

Когда урок подходит к концу, Ремус отпускает своих студентов без домашних заданий, не желая лишать их возможности побездельничать в каникулы, и их ликующие вопли еще долго разносятся по коридору, пока они удаляются в сторону Большого зала на обед.

Ремус выдыхает, явно испытывая облегчение оттого, что очередной урок закончился, потому что это просто безумие – пытаться удержать внимание студентов на занятиях в последнюю неделю перед каникулами. Он взмахивает палочкой, приводя кабинет в порядок, утомленно опускается за стол и качает головой:

– Не знаю, кому больше хочется, чтобы эта неделя поскорее закончилась – студентам или преподавателям. Даже не представляю, чем можно удержать их внимание.

Я пожимаю плечами:

– Им просто скучно. Не слишком-то захватывающе проговаривать заклинание сотню раз подряд и махать волшебной палочкой в воздухе на безопасном расстоянии друг от друга.

– Я не могу сразу же приволакивать им десяток темных существ, которых нужно обезвредить, для каждого нового заклинания, – закатывает глаза Ремус. – Я уже не молод для таких подвигов. Кроме того, определенные вещи нужно просто повторять и запоминать, чтобы сдать экзамены, не более того.

Тут мне в голову приходит одна заманчивая идея, и я задаюсь вопросом, как никто не додумался до этого раньше.

– Почему в Хогвартсе нет дуэлей?

– Вообще-то, они официально запрещены школьными правилами. Но, к слову, даже это не всегда становится достаточным препятствием…

– Нет же. Я имею в виду, официально разрешенных дуэлей. Чего-то вроде… дуэльного клуба, – продолжаю я, неожиданно вспомнив жалкое подобие настоящих магических состязаний на своем втором курсе. – Чтобы студенты могли проверить свои навыки не только на вредоносных магических существах, но и в соперничестве друг с другом. Можно устраивать подобное на уроках по ЗоТИ, это будет поинтереснее, чем выпускать заклинания в воздух.

Ремус пожимает плечами.

– Думаю, идея того, чтобы студенты сражались на волшебных палочках друг с другом, не слишком-то вяжется с идеалами дружбы и взаимоуважения, которые мы тут пытаемся воспитать, – оборотень ловит мой скептический взгляд и вздыхает. – Ты знаешь студентов. Отношения между подростками никогда не обходятся без конфликтов. Ты не считаешь, что в таких условиях не самым разумным шагом будет учить их, как наиболее эффективно можно задать друг другу трепку с помощью магии?

– Но это единственная возможность по-настоящему научить их защищать себя. Почему никто вокруг этого не понимает?

Ремус неуютно отводит взгляд в сторону и говорит, осторожно подбирая слова:

– Гарри, я не до конца уверен, откуда это исходит, но, поверь мне, нет никаких оснований все время ожидать откуда-то опасности. Даст Мерлин, и большинству из наших студентов никогда не придется «защищать себя» от кого бы то ни было. Мы все живем в цивилизованном магическом обществе, и в Хогвартсе студентам дают как раз достаточно знаний для того, чтобы они не были беспомощными. Но цель школы состоит несколько в другом, чем научить сражаться с помощью магии за свою жизнь. Мы даем знания, вот и все. И я хочу, чтобы ты понимал: что бы ни происходило в твоем прошлом, сейчас ты не должен всегда стоять за себя самостоятельно. Мне жаль, что когда ты был ребенком, то попал в ситуацию, когда оказался беспомощен перед лицом одного из самых отвратительных магических существ. Но, поверь мне, для Магического мира подобное ни в коем случае не является нормой. И теперь ты не должен даже близко справляться с чем-либо, что может представлять опасность, в одиночку. Теперь у тебя есть я, и профессор Дамблдор, и кто угодно из преподавателей всегда готов прийти к тебе на помощь, когда бы ты в нас не нуждался…

Это все, конечно, чертовски сентиментально, но я не выдерживаю и с негодованием перебиваю его:

– Речь идет не о моих личных заскоках, Ремус! И уж точно не о каких-то там идеалах, которые вы тут пытаетесь воспитать. Я просто говорю, что студентам что-то подобное было бы интересно, и некоторым из них это даже пошло бы на пользу, и хватит уже с меня психоанализа. Не хочешь устраивать дуэли на уроках – ладно, пускай, но тогда хотя бы организуй факультатив и посмотри, как много из студентов им заинтересуется. Поговори об этом с Дамблдором, потому что я со своей стороны уверен, что это звучит как очень даже неплохая идея. И если он даст согласие, то я буду только рад с этим помочь.

После этого я поспешно прощаюсь, сославшись на дела, и ухожу из кабинета Ремуса прежде, чем он успевает хоть немного дальше развить мысль о том, что я хочу организовать дуэльный клуб для студентов Хогвартса только потому, что чувствую себя в Магическом мире недостаточно защищенным.

Второй неловкий, даже, скорее, совершенно провальный эпизод ожидает меня буквальо через пару дней. Еще накануне я договариваюсь с профессором Спраут, что помогу ей собирать плоды непенфа, чтобы пополнить школьные запасы, и преподавательница принимает мою помощь с неизменной благодарностью. Она объясняет мне, что при сборе плодов непенфа весь фокус состоит в том, что каким-то странным образом на непенфа умиротворяющим образом действуют вопли детенышей мандрагоры. Поэтому прежде, чем начать собирать плоды, необходимо выкопать одну или парочку молодых мандрагор из земли, расположить напротив непенфа, а когда растение достаточно разомлеет и расслабится от их воплей, можно будет вполне безопасно для своей жизни и здоровья снять с него созревшие плоды. Впрочем, здесь есть и своя загвоздка: когда растение засыпает, оно смыкает свои плотные острые листья, закрывая плоды, и из-под такой защиты их приходится доставать, вооружившись перчатками из драконьей кожи. И делать это следует очень медленно и осторожно, чтобы не повредить драгоценную добычу, иначе плод мгновенно теряет свои магические свойства и его можно выбрасывать.

– Только не забывай про наушники, мой дорогой. Детеныши мандрагоры не могут причинить серьезного вреда слуху, но если не позаботиться о наушниках, вполне можно стать на день-другой глуховатым, – предупреждающе говорит профессор Спраут. – Осторожность – превыше всего. Когда закончишь, не забудь, что следует отойти от непенфа на безопасное расстояние, закопать мандрагоры в горшки, и только после этого снимать наушники и перчатки.

Убедившись, что я правильно выполняю все инструкции, профессор Спраут удовлетворенно кивает и говорит, что ей еще нужно зайти в соседнюю теплицу и как следует удобрить магический папоротник, чтобы он вовремя зацвел. Она предупреждает, что вернется не раньше чем через час, и велит мне оставить плоды непенфа в корзинке у входа, если я управлюсь до ее возвращения. После этого профессор удаляется.

Оставшись в теплице в одиночестве, я некоторое время смотрю на растение, совершенно неподвижное и обманчиво безобидное, и невольно вспоминаю о том, как его острые смертоносные лианы со свистом рассекали воздух прямиком возле моего лица, заставляя мурашки бежать по позвоночнику. Я встряхиваю головой и плотнее натягиваю наушники от шума, прежде чем приступить к работе.

Пронзительные вопли мандрагор режут слух даже сквозь наушники, поэтому я морщусь, как от зубной боли, пытаясь вытянуть очередной ядовито-фиолетовый плод коварного растения. Он никак не желает вылезать из-под защиты листьев, гладких и жестких, словно стальные пластины. Я бьюсь над этой задачей, наверное, несколько минут, а затем мне в голову приходит одна мысль. Я бросаю на растение оценивающий взгляд, взвешивая плюсы и минусы своей затеи.

Некоторое время я пытаюсь оправдать саму идею логически, говоря себе, что нет смысла напрасно терять время, борясь с защитой растения из листьев, если можно сделать это куда проще и быстрее. И, кроме того, профессор Спраут сама сказала, что вернется не раньше, чем через час, а значит, мне не угрожает быть застуканным. Но я не могу отрицать, что в глубине души мне просто хочется испытать себя. Хочется проверить, остались ли мои скорость и реакция хоть отдаленно теми же, что были прежде, достаточно ли для этого заурядных физических упражнений, или только жизнь в вечном ожидании опасности заставляет по-настоящему держать хватку. Мне просто становится интересно проверить, на что я способен на самом деле.

И, кроме того, я не могу отрицать, что чувство, которое я испытал тогда, когда это растение атаковало меня впервые, а я уворачивался от стремительных ударов лишь за доли секунды, на одном только голом инстинкте, было захватывающим.

Достаточно захватывающим, чтобы захотеть это повторить.

Мой здравый смысл продолжает твердить, что это безумие, бессмысленный риск, та же самая глупость, в которой я сам обвинял близнецов Уизли, когда они пытались раздобыть сок непенфа. Но это не мешает мне неторопливо, по-прежнему сомневаясь, оттащить в сторону вопящих мандрагор и закопать их в землю. После этого я медленно снимаю наушники, стягиваю с рук перчатки из драконьей кожи и оборачиваюсь к непенфу. Растение встряхивает острыми листьями и лианами, словно приходит в себя, словно не вполне еще осознает окружающее, и я думаю, что, скорее всего, лучшего момента у меня просто не будет.

Быстро, чтобы не передумать, я приближаюсь к нему, и нечто захватывающее есть в том, что мне приходится уклониться сразу от трех внезапных ударов, приходящих с разных сторон, чтобы приблизиться к стволу растения хотя бы на расстояние пары метров. Чтобы заполучить плоды, мне придется подойти вплотную. У меня из головы вылетают все до единой мысли, даже те из них, которые не давали мне покоя неделями, уходят прочь, оставляя место только холодному расчету и скупым, точным движениям, выверенным до мелочей.

На секунду я сам удивляюсь тому, с какой легкостью мне удается подобраться к самому сердцу растения с драгоценными плодами. Непенф в неистовстве хлещет своими лианами и острыми листьями, но хватает лишь воздух, я успеваю уклониться быстрее, чем его удары достигают цели. Я опережаю его лишь на микросекунды, и от опасности, совсем близкой и вполне реальной, захватывает дух.

Я сгребаю драгоценные плоды обеими руками и бросаюсь назад, успевая уклониться от очередного удара даже прежде, чем поворачиваю голову, чтобы увидеть летящую в меня лиану, угадывая опасность по одному только свисту рассекаемого воздуха. Еще одно стремительное, легкое движение – и я наконец ухожу из зоны досягаемости коварного растения. Адреналин стучит в ушах, заглушая все вокруг, меня буквально распирает от чувства торжества и бахвальства, непропорционально огромного, учитывая заурядность конечной цели.

Мой противник, кажется, испытывает вполне настоящий гнев от поражения: растение все еще в ярости выбрасывает свои лианы вперед, по направлению ко мне, пытаясь добраться до меня даже теперь, когда разделяющее нас расстояние уже слишком велико. И я знаю наверняка, что здесь мне ничего не угрожает, а потому содрогаюсь от неожиданности, когда прямо перед моим лицом, между мной и растением, вдруг вихрем взвивается песок, смешанный с землей, на мгновение вспыхивает режущим глаза пламенем, чтобы в следующее мгновение трансфигурироваться в прочнейшее стекло.

Растение молотит по нему лианами, но поняв всю тщетность своих усилий, неохотно успокаивается и возвращается в свое обманчиво мирное состояние. Теперь оно кажется спокойным, почти безобидным. В отличие от человека, стоящего прямиком за моей спиной.

– Мистер Поттер! Ради Мерлина, о чем вы только думали, приближаясь к непенфу?! Еще шаг, и он с легкостью мог бы вас убить! Вам повезло, что я так вовремя здесь оказалась, какая-то секунда – и вы оказались бы на достаточно близком расстоянии, чтобы…

Ох ты ж, черт.

Я прикрываю глаза и сглатываю, прежде чем развернуться кругом, лицом к профессору трансфигурации. Она переводит взгляд вниз, на мои руки, полные свежесобранных плодов непенфа, и осекается. На несколько секунд она теряет дар речи, только стоит на одном месте, оцепенев и глядя на меня расширившимися от шока глазами. Я тоже ничего не говорю, и, в конце концов, профессор МакГонагалл прочищает горло и произносит непривычно слабым голосом:

– Мистер Поттер… Гарри… Как, во имя Мерлина и Морганы, тебе удалось достать плоды непенфа, не обездвижив его?

Я до ужаса неубедительно пожимаю плечами, лихорадочно соображая, как выпутываться из этого. Похоже, я несколько переусердствовал, решив пощекотать себе нервы. Черт возьми. Я прикусываю язык, чтобы не выругаться вслух.

Профессор трансфигурации выглядит так, словно готова рухнуть в обморок. Я сбрасываю плоды в корзинку и делаю пару шагов по направлению к ней, рассудив, что реши она на самом деле лишиться чувств, и мне, вероятно, придется ее ловить. Но профессор МакГонагалл делает несколько глубоких вдохов и выдохов, возвращая себе самообладание. На ее побледневшие щеки начинает возвращаться цвет, а тонкие ноздри гневно раздуваются, когда она спрашивает звенящим от ярости голосом:

– Позвольте спросить, мистер Поттер, о чем вы только думали? Неужели профессор Спраут не объяснила вам, каким именно образом следует собирать плоды непенфа, и вместо того, чтобы задать ей этот вполне резонный вопрос, вы решили совершенно глупым образом подвергнуть опасности свою жизнь?! И я, разумеется, непременно выясню, чем только руководствовалась профессор Спраут, когда…

– Профессор Спраут дала мне все необходимые инструкции! – перебиваю я, не желая впутывать в это еще и преподавательницу травологии. МакГонагалл смотрит на меня подозрительным взглядом, и я, поморщившись, киваю в сторону рабочего стола у стены. – Детеныши мандрагоры и наушники вон там.

Словно не доверяя моим словам, профессор МакГонагалл делает несколько шагов к столу и осматривает его, чтобы убедиться, что горшки с ростками мандрагоры и наушники действительно там, где я сказал. После этого она оборачивается ко мне и сухо командует:

– Поттер, в мой кабинет.

Дорога до ее кабинета проходит в молчании, и мне кажется, что на сей раз этот путь занимает в разы больше времени, чем обычно. Оказавшись внутри, я сажусь на предложенный стул прямиком перед преподавательским столом, и смотрю на все, что угодно, кроме устремленных на меня глаз профессора. МакГонагалл опускается за стол передо мной и скрещивает руки на груди.

– Гарри, зачем ты это сделал?

Она спрашивает это куда более мягко, чем я ожидал, но каким-то образом от этого становится только хуже. Что я должен был ответить ей на это? Что был на взводе уже долгое время, и что мне нужно было как-то выпустить пар? Что хотел снова почувствовать опасность, потому что так уж вышло, что только где-то между самой жизнью и смертью я могу почувствовать себя по-настоящему живым?

– Профессор, мне жаль, если я вас напугал, я этого не хотел, – негромко говорю я, уставившись на свои руки.

– Это не ответ на мой вопрос. Гарри, пожалуйста, посмотри на меня.

Я неохотно подчиняюсь, поднимая на нее взгляд, и профессор МакГонагалл продолжает:

– Если профессор Спраут сказала тебе, что в точности нужно сделать для того, чтобы безопасно собрать плоды непенфа, почему ты ослушался ее? Что заставило тебя пойти на такой опасный и необдуманный поступок, зная, что рядом не было никого, кто мог бы прийти тебе на выручку, если бы что-то пошло не так?

– Я понимаю, как это, должно быть, выглядит, – говорю я, вздохнув. – Но поверьте, в этом не было такого уж большого риска. Я не стал бы делать этого, если бы не был до конца уверен, что у меня все получится.

– Ты хочешь сказать, что у тебя не возникло не малейших сомнений, даже на одну секунду?

Я ничего не говорю, потому что не могу ответить утвердительно на ее вопрос и не солгать. Я не знаю, каким образом профессор МакГонагалл истолковывает мое молчание, но она вдруг спрашивает непривычно мягким голосом:

– Гарри, почему ты пытаешься навредить себе?

Вот теперь я вскидываю на нее взгляд.

– Что? Я не пытаюсь навредить себе! Откуда вы это взяли? Я же сказал, что был уверен, что у меня получится. Вы считаете, я решил полезть к непенфу с намерением получить увечья?

Я фыркаю от нелепости подобного предположения, но МакГонагалл тяжело вздыхает, и морщины на ее лице проступают глубже. Она плотнее кутается в свою шаль в шотландскую клетку, словно чувствует озноб, и говорит:

– Гарри, я хочу, чтобы ты на секунду поставил себя на мое место. Что еще, по-твоему, мне остается думать? У меня на попечении оказывается подросток, которому совсем недавно довелось пройти через непростые события. Чрезвычайно серьезный, талантливый, умный подросток, который с самого первого дня не перестает твердить, что у него все хорошо. И он говорит это так долго и так уверенно, что, в конце концов, в это действительно начинаешь верить. А потом он вдруг совершает ужасную, бессмысленную глупость, поставив собственную жизнь под угрозу, и ведет себя при этом, как ни в чем ни бывало, словно ему совершенно безразлично, что он мог погибнуть. Что, по-твоему, мне остается думать? – повторяет она звенящим голосом, но на этот раз я встречаю ее взгляд прямо, не скрываясь, и качаю головой.

– Все совершенно не так, профессор. Я хотел… Наверное, я просто хотел убедиться, что у меня получится. Я сделал это, чтобы проверить свои силы, потому что хотел выиграть. Я не пытаюсь причинить вред себе, – зачем-то повторяю я, но затем натыкаюсь на ее взгляд, горький и глубоко обеспокоенный, и осекаюсь, с необычайной отчетливостью осознав, что уже не раз видел этот взгляд.

Наверное, чаще всего – еще там, в маггловском мире, у миссис Паркер, когда она думала, что нужно защищать меня от чего-то, с чем я не способен справиться в одиночку.

– Профессор МакГонагалл, я в порядке, – повторяю я настолько убедительно, насколько только могу, но на этот раз одной только убедительности оказывается недостаточно.

МакГонагалл непоколебимо качает головой и говорит официальным тоном:

– Боюсь, мистер Поттер, что теперь эти слова из ваших уст не имеют того же эффекта, что прежде. Я думаю, пришло время кому-то серьезно позаботиться о вашем благополучии. Думаю, это наш общий недосмотр, что вы оказались предоставлены самому себе. Отчасти это случилось потому, что вы – необычный студент и не были распределены на какой-либо из факультетов, так что у вас нет декана, который мог бы за вами приглядывать. Полагаю, пришло время кому-то вами заняться.

– Но Ремус и так…

– При всем уважении, мистер Поттер, но профессор Люпин, очевидно, не может уделять вам должного внимания, – все тем же строгим голосом перебивает меня МакГонагалл. – Вам не хуже меня известно, что на его плечах и без того лежит слишком многое. Похоже, мне самой следует заняться этим вопросом.

– И что это означает? – угрюмо интересуюсь я, заранее предчувствуя, что ответ мне не понравится.

– Вы будете как минимум пять часов в неделю заниматься учебой под моим присмотром на постоянной основе, – сообщает мне профессор и добавляет: – Я имею в виду, до конца учебного года. Я обсужу этот вопрос с директором, но не сомневаюсь, что он поддержит это решение.

Я давлю уже готовое сорваться с языка детское возражение, что это почти эквивалентно отработке, а это уже явный перебор – заваливать человека отработками до конца года из-за какого-то дурацкого непенфа, и вместо этого резонно замечаю:

– Но я учусь маггловским наукам. Я имею в виду, при всем уважении, профессор, не сказать, чтобы они покрывались вашей предметной областью…

– Это не имеет значения, – отрезает профессор. – Даже если у меня нет особых познаний в маггловских науках, я не считаю, что будет разумным позволять вам и дальше заниматься учебой без присмотра, мистер Поттер. Я глубоко убеждена, что работа под чьим-то руководством скажется на ваших успехах более чем благотворно. И, возможно, это позволит вам чаще задумываться над тем, что любые поступки несут за собой определенные последствия.

Так, значит, все-таки взыскание.

Наверное, я выгляжу достаточно расстроенным сложившейся ситуацией, потому что после этого профессор несколько смягчается. Он перестает поджимать губы и говорить мне официальное «мистер Поттер». Но то, что она говорит после этого непривычно мягким и увещевательным голосом, пожалуй, оказывается даже хуже.

– Гарри, есть еще одна вещь, которую мне хотелось бы с тобой обсудить. Это касается рождественского бала. Поскольку на этот бал мы пригласили множество студентов из других школ, я подумала, как насчет того, чтобы пригласить кого-нибудь и из твоих прежних друзей?

Я вскидываю на нее недоуменный взгляд и фыркаю, потому что это звучит, как не слишком удачная шутка.

– Профессор МакГонагалл, я правильно понимаю, что вы предлагаете пригласить магглов в Хогвартс? Как вы, позвольте спросить, себе это представляете? Мне казалось, это идет немного вразрез с положениями Статута о Секретности.

МакГонагалл чуть поджимает губы при виде такой непочтительности с моей стороны, но когда она отвечает, ее голос звучит терпеливо и нейтрально, словно она ожидала от меня подобной реакции заранее.

– В отдельных случаях магглам позволено узнать о Магическом мире, поэтому я не вижу ничего дурного в том, чтобы некоторые из твоих ближайших друзей узнали о существовании магии. Гарри, я хочу, чтобы ты по-настоящему обдумал это. Тебе все равно придется обо всем сказать им, рано или поздно. Только представь себе, что, должно быть, твои друзья думают теперь, когда ты вот так вот взял и пропал, даже ничего им не объяснив?

– Что бы они ни думали, это лучше, чем если… – я замолкаю, не зная толком, как можно ей это объяснить.

Я не знаю, как сказать профессору МакГонагалл, что кем бы ни считали меня Хейли и Дадли теперь, после того, как я просто взял и пропал, что бы они об этом ни думали, это в тысячу раз лучше, чем привести их сюда. Мне слишком хорошо известно, что из себя представляет Магический мир, чтобы впутать их еще и в это. Я и так уже нанес достаточно вреда.

– Я не хочу, чтобы они были здесь, – в конце концов твердо говорю я. – Я не хочу, чтобы они каким бы то ни было образом были связаны с Магическим миром, потому что не считаю, что так будет лучше для них.

Профессор МакГонагал явно собирается что-то сказать, но я предупреждающе вскидываю руку и продолжаю:

– Пожалуйста, позвольте мне закончить. Я признаю, что сделал глупость сегодня, и готов за это ответить. Занятия до конца учебного года – хорошо, я согласен на это, потому что признаю свою вину и уважаю ваше решение. Но что касается моих друзей… – я качаю головой. – Позвольте мне принимать это решение самому. Я не хочу, чтобы они приезжали в Магический мир, я не хочу, чтобы они даже знали о самом существовании волшебников, и я очень, действительно очень сильно прошу, чтобы вы проявили к этому уважение.

В глазах профессора читается разочарование, и я знаю наверняка, что она попросту не может понять, не может даже отдаленно себе представить, почему я так сильно возражаю против того, чтобы привести своих друзей сюда, в Хогвартс. Но правда в том, что я не могу позволить им оказаться здесь, попросту не имею права. Потому что тучи сгущаются, я чувствую. Как бы я ни отрицал это, как бы ни гнал от себя таинственные предупреждения кентавров, я бы не поставил безопасность своих друзей на простое допущение, что все обойдется. Черта с два что-либо здесь «обходилось», хотя бы раз.

И теперь, когда я настолько твердо отдаю себе отчет в том, как сильно не хочу даже мельком впутывать в дела Магического мира дорогих мне людей, я вдруг понимаю с неожиданной ясностью, возможно, снова будет война. Вот к чему ведут все эти предчувствия и дурные знаки. Возможно, это даже было той самой причиной, по которой я приблизился сегодня к непенфу, желая проверить, осталась ли моя хватка прежней. Потому что если в Магическом мире снова разразится буря, видит Мерлин, мне нельзя встретить эту бурю неподготовленным.

Только когда профессор МакГонагалл утвердительно кивает мне, по-прежнему с этим непонятным сожалением во взгляде, я понимаю, как чудовищно у меня были напряжены плечи все это время.

Я облегченно выдыхаю, расслабленно откидываясь на спинку стула, и серьезно киваю ей в ответ.

– Спасибо, профессор. Я это ценю.


****

В день Рождественского бала суматоха в Хогвартсе достигает точки кипения. Филч гоняется за Пивзом с метлой по всему замку, мешая сумасбродному полтергейсту испортить что-нибудь прямиком перед приездом долгожданных гостей, Хагрид и Флитвик поспешно заканчивают украшать замок елями, заколдованным снегом и ветвями омелы, а Дамблдор с МакГонагалл накладывают на Большой зал заклинания увеличения пространства, чтобы зал вместил всех приглашенных.

Когда директор за обедом объявляет, что торжественная встреча гостей состоится совсем скоро, студенты мгновенно разбегаются по гостиным, чтобы переодеться в свои парадные мантии и подготовиться к праздничному ужину. Направляясь в свою комнату по мгновенно опустевшим коридорам, я даже испытываю некоторое облегчение оттого, что вся эта суета вот-вот будет позади, что студенты разъедутся по домам на каникулы, ну а Хогвартс… Хогвартс снова станет пустынным и тихим, и в нем опять появится место призракам прошлого, моего прошлого, которого никогда не было в этом мире.

Я до последнего оттягиваю момент, когда приходится влезть в парадную мантию и сделать хоть какую-то попытку привести в порядок волосы, которые, как обычно, торчат во все стороны. Я ловлю себя на мысли, что мне совершенно не хочется идти на этот Рождественский бал. Будет так много людей, гораздо больше, чем обычно бывает в Хогвартсе, а я никогда не был любителем шумных сборищ. Но теперь, после того, как МакГонагалл решила «присматривать» за мной, я не желаю давать ей еще один повод считать, что что-то не в порядке. Если я и правда хочу убедить ее, что у меня все отлично, то мне остается сделать то же самое, что будет делать любой другой студент в этом замке сегодня вечером: залезть в парадную мантию и улыбаться.

Силенси появляется в ванной комнате, когда я уже собираюсь выходить, и я облегченно выдыхаю, потому что ее компания сегодня будет кстати как никогда. Поэтому прежде, чем выйти из ванной комнаты, я строго-настрого приказываю змее контролировать мою магию. Приятно будет заручиться гарантией, что магия не выйдет из-под контроля, даже если на вечере случится что-либо непредвиденное. Едва поймав себя на этой мысли, я недовольно хмурю брови. Какого черта я вечно продолжаю ожидать каких-то неприятностей?

– Это всего-навсего Рождественский бал, – говорю я своему отражению и делаю шаг вперед, собираясь выйти из комнаты в коридор.

– Ты кое-что забыл, – останавливает меня Оберон.

Я недоверчиво поднимаю бровь.

– Совет по моде напоследок? Ах, погоди, я знаю. Ты же еще не успел отвесить комментария по поводу моей прически. Что ж, валяй, у меня мало времени.

Волшебное зеркало фыркает и выдает несколько уязвленно:

– Ты забыл цветы для дамы. Только законченный грубиян и невежа может явиться на бал без подарка для своей спутницы.

Я качаю головой и усмехаюсь:

– У меня нет никакой спутницы, Оберон. Так что ты можешь рассказывать про грубиянов и невеж кому-нибудь еще.

– С такими манерами, как у тебя, не вижу ничего удивительного в том, что у тебя нет спутницы на вечер, – ворчливо замечает зеркало мне вслед, но я уже сбегаю вниз по лестнице, не желая опоздать к началу торжества.

Хогвартс прекрасен, как никогда, и дело не только в праздничных украшениях. Направляясь к Большому залу, я чувствую магию замка, глубокую и мощную, как океан, усиленную новыми заклинаниями, которые преподаватели позаботились наложить перед торжественным приемом. И это тоже… по-другому, понимаю я. Потому что я слишком привык к тому, что новые заклинания накладывались на замок только для защиты. Грубые и тяжеловесные, как броня, они использовались для того, чтобы залатать дыры, стянуть бреши, позволить измученным и утомленным людям выдержать еще одну кровавую осаду. И никогда прежде на моей памяти заклинания древнего замка не обновляли из соображений гостеприимства.

Шум в Большом зале слышно издалека, и пока я приближаюсь к широко распахнутым дверям, у меня мелькает мысль, что, должно быть, я опоздал к началу. Но затем я вижу, что студенты еще продолжают подтягиваться из гостиных, спускаясь по широким лестницам, а из коридора, ведущего к выходу из замка, появляются гости, раскрасневшиеся с мороза. Пока они стряхивают снег с сапогов и мантий, к ним шустро подбегают заколдованные напольные вешалки, неуклюже перебирая изогнутыми деревянными ногами. Вешалки принимают у гостей верхнюю одежду и одна за другой скрываются в одной из пустующих классных комнат, которую временно переоборудовали под гардеробную.

Большой зал едва можно узнать: я ошеломленно моргаю, оглядывая огромное пространство. Зал стал больше, кажется, раза в два, а вместо факультетских столов повсюду разбросаны небольшие круглые столики на несколько человек каждый. По краям помещения возникли причудливые перегородки с арками и просветами. Приглядевшись внимательнее, я понимаю, что эти перегородки сделаны из живых вьющихся растений с крупными жемчужно-белыми цветами, а в арках коварно притаились ветви омелы. Эти живые сады отделяют отдельные столики от остального зала, создавая там иллюзию уединения. Центр зала пустует: по всей видимости, он предназначен для танцев. Прямо по воздуху парят свечи, окутывая все вокруг своим мягким светом, а с сияющего звездами потолка падает заколдованный снег, который исчезает без следа, едва успев коснуться пола. Среди снежинок порхают крошечные феи, мелодично распевая рождественские мелодии, их голоса похожи на перезвон крошечных колокольчиков.

Судя по всему, большинство гостей из Шармбатона и Дурмстранга уже прибыли: в зале, который кажется непривычно огромным из-за наложенных на него пространственных заклинаний, очень много незнакомых лиц. Да и знакомых тоже: я застываю на месте, когда вдруг замечаю недалеко от дверей Большого зала Седрика Диггори, который стоит, как ни в чем ни бывало, в окружении хаффлпаффцев с седьмого и шестого курсов, о чем-то с ними разговаривает и открыто улыбается. Глядя на него, я болезненно сглатываю, потому что вдруг вспоминаю, что Седрик Диггори был самым первым. До того, как он погиб на кладбище, в тот день, когда Лорд Волдеморт восстал из мертвых, я не мог видеть тестралов. Седрик Диггори был первым из тех, кого я не смог спасти.

Я отрываю от него взгляд только тогда, когда кто-то хлопает меня по плечу.

– Эй, Гарри, вот ты где. Я уж думал, что ты не придешь.

Я оборачиваюсь к Невиллу, и на его лице появляется беспокойство.

– Что случилось? Ты выглядишь так, будто увидел приведение.

– Просто встретил кое-кого, похожего на давнего знакомого, – говорю я и пытаюсь улыбнуться.

Невилл растерянно оглядывает зал и немного оттягивает воротник мантии, и я с некоторым интересом замечаю, что он, похоже, нервничает.

– Ты не видел Полумну? – спрашивает он.

Я чувствую, как уголки губ сами собой изгибаются в улыбке.

– Ты пригласил на вечер танцев Полумну Лавгуд?

– Гарри, только ты не начинай! Она – никакая не «полоумная», и вообще, я уже сыт по горло тем, что все вокруг…

Я поднимаю руки, показывая, что не намерен спорить.

– Спокойно, Невилл, я ничего такого не собирался говорить! Полумна классная. Я просто удивился, что ты ее пригласил, вот и все.

– Ну, это же Рождественский бал. Предполагается, что все придут с девчонками… – Невилл неожиданно осекается и спрашивает: – Ты так никого и не пригласил, да?

Я равнодушно пожимаю плечами:

– Не могу сказать, что вообще задавался такой целью, так что…

Мне не удается довести эту мысль до конца, потому что как раз в этот момент в двери Большого зала входит Джинни Уизли под руку со своим кавалером, и я неожиданно понимаю, почему почерк на конверте, который принесла Хедвиг, показался мне знакомым. До меня также доходит, почему чуть ссутулившийся силуэт там, в Хогсмиде, тоже показался мне смутно знакомым, и почему Джинни даже близко не приняла всерьез приглашение пойти в волшебную деревню вместе со мной. Потому что сейчас она одета в великолепную парадную мантию, переливающуюся золотом в мерцающих отблесках свечей, и во всем ее облике сквозит превосходство, потому что этим вечером ни кто иной, как восходящая звезда квиддича Виктор Крам шагает под руку рядом с ней.

– Это же Виктор Крам, – выпаливаю я прежде, чем успеваю себя остановить.

– Ты имеешь в виду, рядом с сестрой Рона? – переспрашивает Невилл. – Да, он самый. Я же говорил тебе, что заглядываясь на Джинни Уизли, ты попусту теряешь время.

– Да, но ты как-то забыл упомянуть, что она встречается со звездой национальной болгарской сборной по квиддичу, – несколько раздраженно замечаю я. – И еще, он старше нее на сколько, в точности? Лет на пять?

Невилл смотрит на меня с заметным неодобрением.

– Во-первых, на четыре. Во-вторых, и прости меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что ты здесь лезешь не в свое дело.

Я наблюдаю за тем, как Крам о чем-то спрашивает Джинни, а затем наливает в бокал со стола яблочный пунш и заботливо протягивает его ей, как Джинни принимает бокал и что-то говорит ему в ответ, как они оба смеются, и понимаю, что Невилл, конечно же, прав. Но черта с два от этого проще.

– Привет, Невилл, Гарри, – раздается за нашими спинами мягкий, немного отстраненный голос.

Мы с Невиллом разворачиваемся одновременно, и я расплываюсь в улыбке, увидев Полумну Лавгуд в канареечно-желтой парадной мантии, расшитой чем-то, подозрительно напоминающим крылья бабочек, и с серьгами-редисками в обоих ушах.

– Привет, Полумна, – киваю я, в то время как Невилл кажется на время потерявшим дар речи от такого зрелища.

Но прежде, чем я успеваю ткнуть его в бок, чтобы он поздоровался с девушкой, которую пригласил на вечер, к нам подходит кое-кто еще.

– Так-так-так. Что я вижу, с Лонгботтомом и Поттером никто не хотел идти на танцы, и в конце концов им пришлось пригласить Полоумную Лавгуд, одну на двоих?

Не похоже, чтобы слова Малфоя вообще затронули Полумну, но Невилл берет ее за руку и выступает немного вперед, а другая его рука гневно сжимается в кулак. Я делаю несколько шагов по направлению к Малфою и негромко говорю:

– Следи за своим языком, Малфой. Или не обижайся, когда люди начнут спрашивать в ответ, почему ты сам пригласил на танцы Крэбба и Гойла. Что, так и не смог определиться между этими двумя?

Я поднимаю брови, наблюдая, как Малфой от ярости стискивает зубы.

– Заткнись, Поттер! – разгневанно шипит он. – Я здесь с Паркинсон.

Я оглядываюсь кругом с напускной заинтересованностью и качаю головой:

– Знаешь, я пока не вижу поблизости Паркинсон, зато Крэбб и Гойл как всегда в двух шагах от тебя. Поэтому если ты не хочешь, чтобы я тоже начал нести в полный голос какую-нибудь несусветную чушь насчет того, кого пригласил на танцы ты, то заткни свой поганый рот насчет Полумны.

Малфой ехидно улыбается и спрашивает, тоже понижая голос:

– Так ты никак влюбился в Полоумную Лавгуд?

– Я тебя предупредил, – холодно говорю я, устремив на Малфоя тяжелый, немигающий взгляд, под которым он неуютно переступает с ноги на ногу, несмотря на показную самоуверенность.

Я позволяю себе презрительно фыркнуть, окинув его взглядом, и отвожу Невилла с Полумной в сторону прежде, чем Малфой успеет придумать очередную гадость.

– Спасибо, Гарри, – благодарит меня Полумна. – Это необычно, когда кто-то защищает меня, когда меня называют «полоумной», чаще люди просто смеются. Но мне понравилось, как ты ему ответил.

Она улыбается мне своей открытой и немного отстраненной улыбкой, и я неуютно отвожу взгляд в сторону, как всегда не зная, как каким образом реагировать на ее чрезмерную прямолинейность.

Часы в замке бьют восемь, и это сигнал к тому, что торжественный вечер начинается. В центр Большого зала выходит Дамблдор в сияющей серебряными звездами мантии. Он приветствует гостей и желает всем приятно провести время, после чего начинает играть музыка. Сам Дамблдор расшаркивается с неожиданно краснеющей и хихикающей МакГонагалл, приглашая ее на танец, они выходят в центр зала, следом за ними сперва осторожно, а потом все увереннее подтягиваются студенты, и очень скоро у меня в глазах начинает рябить от мелькания разноцветных парадных мантий.

Я наливаю себе пунша и остаюсь немного в стороне от танцующих, опираясь спиной о перегородку из увитого белоснежными цветами плюща. Оттуда я с улыбкой наблюдаю за тем, как старательно перебирает ногами Невилл, пытаясь преодолеть свою природную неуклюжесть, и как Полумна морщится всякий раз, когда он все-таки наступает ей на ногу, и выглядит от этого куда менее витающей в облаках, чем обычно. Совершенно неожиданным оказывается зрелище того, как неизменно решительная Роланда Хуч сгребает в охапку ничего не подозревающего Ремуса, и они принимаются довольно-таки неуклюже вальсировать вдвоем. Недалеко от них легко кружатся в танце Седрик Дигорри и Чжоу Чанг, еще дальше я вижу сосредоточенно перебирающего ногами Рона Уизли, до которого в этой Вселенной все-таки дошло пригласить на Рождественский бал Гермиону Грейнджер. Рядом с ними я могу разглядеть Джинни, которая танцует с Виктором Крамом, ее длинные волосы мечутся огненно-рыжими всполохами вокруг них обоих. Но затем она поворачивается так, что я вижу ее лицо, ее сияющую счастливую улыбку, и тогда то, что она с Крамом, тоже перестает казаться мне таким уж неправильным.

Я просто хотел им всем счастья, разве не так? Теперь они счастливы, похоже, по-настоящему. И каким-то образом это расставляет все по своим местам. Все так, как и должно быть: мои друзья счастливы. Здесь и сейчас, я говорю себе, что этого достаточно.

Вскоре ко мне возвращаются Невилл с Полумной, немного запыхавшиеся и даже не пытающиеся скрыть облегчения по поводу того, что танец подошел к концу. Мы втроем садимся за один из столов и выбираем, чем бы перекусить. Выбранные блюда немедленно возникают на столах прямиком из воздуха, повинуясь магии хогвартских домовых эльфов. Я окончательно расслабляюсь и даже начинаю наслаждаться вечером, вопреки своим ожиданиям, но затем совершенно случайно перевожу взгляд на столик по соседству, и время словно замедляется вокруг меня.

– Невилл, кто это там, за тем столом?

Невилл бросает на меня изумленный взгляд и осторожно вытаскивает рукав своей мантии из моей хватки.

– Это всего лишь студенты Дурмстранга. Не понимаю, что тебя в них удивило? Они просто едят и разговаривают.

Он пристальнее вглядывается в их лица, но, в конце концов, пожимает плечами, не увидев в них ничего примечательного. Я киваю на одного из них, который как раз в этот момент запрокидывает голову назад и отрывисто смеется, и это настолько знакомо, что мне мучительно хочется зажмуриться и в то же время страшно моргнуть, потому что я боюсь, что стоит мне отвести от него взгляд хоть на секунду, и он исчезнет.

– Тот парень, он выглядит в точности, как… – я запинаюсь, потому что не могу произнести вслух его имя. Потому что с виду это он, точь-в-точь такой же, каким я его видел когда-то давно, еще в прошлой жизни, вот только… – Черт, как это может быть он?

Я хочу сказать, он же давно умер. Как это может быть он?

– Гарри, о ком ты говоришь? Постой, ты что, собрался к ним? – ожесточенно шипит Невилл, пытаясь удержать меня за рукав мантии. – Они из Дурмстранга! Я уже предупреждал тебя насчет ребят из Дурмстранга, что они опасные, послушай же хоть раз!

– Возможно, Гарри хочет одолжить у них немного лимонного пудинга, – доносится до меня отстраненный голос Полумны, когда я стряхиваю с себя руку Невилла и уверенно продвигаюсь в сторону дурмстрангского стола, посреди которого действительно возвышается впечатляющая тарелка с пудингом. – Он кажется вкусным. Кроме того, лимонный запах отпугивает нарглов…

Я останавливаюсь возле стола, за которым сидят студенты Дурмстранга, и все они прекращают разговоры и поворачивают головы в мою сторону. Но я не смотрю ни на кого из них, кроме одного-единственного человека, который вскидывает на меня насмешливый взгляд серых глаз, легким жестом отбрасывая с лица черные прямые волосы, и это тоже слишком знакомо. Я приземляюсь на свободный стул рядом с ним, потому что ноги вдруг перестают меня держать. И я не перестаю задавать себе вопрос, как, черт побери, это может быть он?

– Привет. Я Гарри Поттер.

Я выталкиваю из себя слова приветствия, просто чтобы заполнить паузу, потому что уставившиеся на меня дурмстрангцы едва ли собираются заговорить первыми.

Он колеблется всего секунду, прежде чем протянуть мне руку и лениво улыбнуться.

– Сириус Блэк.

И хотя меня снова охватывает то самое чувство, словно само время останавливается вокруг меня, я пожимаю его руку в ответ и говорю самое объяснимое предположение из всего, что лезет сейчас в голову:

– Я знал еще одного человека с таким же именем.

Он поднимает брови и усмехается:

– Мне кажется, я знаю, кого ты имеешь в виду. – Он неожиданно поднимается из-за стола и кивает мне в сторону холла. – Не хочешь прогуляться?

Заинтригованный, я молча следую за ним к выходу из Большого зала и дальше, в грот, где у студентов есть возможность прогуляться и отдохнуть от громкой музыки. Сириус Блэк делает приглашающий жест в сторону скамьи, вокруг которой количество розовых цветов и лилий, кажется, не достигает такой пугающей концентрации, как в остальной части сада. Он садится, перекинув одну ногу через скамью, я сажусь напротив, по-прежнему не отводя от него взгляда, словно вижу перед собой привидение, словно стоит мне отвести взгляд хоть на секунду, и он исчезнет.

Я хочу от него объяснений, прямо сейчас.

Но прежде, чем я успеваю задать первый вопрос, он говорит:

– Расскажи мне о Сириусе Блэке, которого ты знал.

Он смотрит внимательно, немного склонив голову на бок, совсем как… Бродяга, ну да. Я с усилием сглатываю и говорю, осторожно подбирая слова:

– Я… не был знаком с ним лично. Он умер за год до моего рождения. Но я многое знаю о Сириусе Блэке потому, что он был лучшим другом моего отца.

– Твой отец – Джеймс Поттер? – полуутвердительно спрашивает меня этот молодой-Сириус-Блэк, как две капли воды похожий на того Сириуса, которого я видел когда-то в думосборе Снейпа. Я киваю в ответ на его вопрос, чувствуя сухость во рту.

Потому что если он знал моего отца, это может означать, что… Я не позволяю себе додумать эту безумную мысль до конца.

Тем временем он принимает таинственный вид, оглядывается по сторонам, и, убедившись, что вокруг никого нет, извлекает из кармана… приглядевшись, я понимаю, что более всего это похоже на пижонскую курительную трубку, лакированную, из черного дерева. Под моим обескураженным взглядом он достает из другого кармана волшебную палочку, поджигает трубку и с наслаждением затягивается, явно красуясь. Трубка воняет, источая клубы едкого дыма, он закашливается, протягивает трубку мне, но я отрицательно качаю головой и складываю руки на груди.

Чувствуя, что вся ситуация стремительно начинает отдавать каким-то чудовищным абсурдом, я спрашиваю:

– Откуда ты знаешь о моем отце?

Я терпеливо ожидаю, пока он закончит хлопать себя ладонью по груди, кашляя дымом. Наконец, он переводит взгляд на меня, откидывает с лица угольно-черные волосы и говорит:

– Оттуда же, откуда ты знаешь о моем дяде. Мне о нем рассказывали.

– Так Сириус Блэк – твой дядя? – спрашиваю я, испытывая секундное облегчение, потому что теперь-то весь этот бред начинает обретать смысл. Я бросаю на него еще один взгляд и не могу удержаться: – Знаешь, ты ужасно на него похож.

– Ага, я знаю, – весело отзывается Блэк. – Мне многие говорят, что я такой же, как он. Заноза в заднице – вот, кто я для своей семейки. А я говорю своему папаше, что незачем было называть меня в его честь, если они так хотели, чтобы я чтил семейные традиции.

– Твой отец – Регулус Блэк? – уточняю я, и он кивает.

Р.А.Б., со странным чувством вспоминаю я. Регулус Арктурус Блэк. Мальчишка, который в моем прошлом погиб, в одиночку пытаясь дать отпор Темному Лорду в самом расцвете его сил. Мне странно осознавать, что в этом мире он остался жив, что здесь у него есть будущее. Что его родной сын, как две капли воды похожий на моего мертвого крестного, сидит сейчас прямиком передо мной. Вот только…

– Постой. Если ты – сын Регулуса Блэка, то почему ты учишься в Дурмстранге, а не в Хогвартсе?

Блэк фыркает и закатывает глаза:

– Даже не заводи эту тему. Дело в том, что когда я появился на свет, это стало огромным и неожиданным сюрпризом для всех моих драгоценных родственничков, кроме, вероятно, отца. Ему тогда было девятнадцать, моей матери семнадцать, они не женаты – и тут я. Повезло еще, что она из чистокровного семейства, но, тем не менее… Бо-о-ольшой скандал. Скажу только, что свадьбу играли очень скоро и очень тихо. И хотя моя многоуважаемая бабуля не перестает твердить, что семейство Блэков перебралось из Англии в континентальную Европу исключительно из-за климата, я тебе скажу, что эта история тоже сыграла не последнюю роль.

Он подмигивает мне, белозубо улыбаясь, снова затягивается своей трубкой, и до меня наконец-то доходит. Вся эта показушность, бунтарство, всякое отсутствие уважения к благороднейшему и древнейшему семейству Блэков, и даже эта нелепая трубка – знакомьтесь, Сириус Блэк, версия два.

– Почему ты говоришь мне все это? – тем не менее спрашиваю я, потому что каким бы он ни был бунтарем, немного странно рассказывать все эти вещи о своей семье первому встречному.

Он пожимает плечами:

– А почему ты подошел ко мне, когда увидел, что я похож на школьного друга твоего отца?

Потому что какие-то безумные несколько минут я был уверен, что ты – это он.

Я ничего не отвечаю, он вздыхает и говорит:

– Знаешь, ты можешь считать это странным, но, на самом деле, я никогда не чувствовал особой связи со своей семьей. Зато чувствовал, что у меня много общего с дядей. Моя бабушка в свое время выжгла его изображение с семейного древа, ты можешь себе представить? Я хочу сказать, это, черт побери, круто! Но дело не только в этом. У меня сохранились его фотографии со времен Хогвартса, его журналы… не то, чтобы дневники, в основном заметки по заклинаниям, розыгрышам и всему такому. И я просто хочу сказать, мы с ним действительно похожи – не только внешне. Я часто жалел, что учусь не в Хогвартсе, что у меня не было таких друзей, какие были у него, но, черт, нельзя иметь все сразу, верно? Отец не слишком часто рассказывал мне про дядю, а эта старая карга, моя бабушка, уж подавно. Так что когда нам в школе сказали, что можно поехать в Хогвартс на рождественский бал, я сразу же уцепился за эту возможность. Я хотел увидеть, что его окружало, когда ему было столько же, сколько сейчас мне. А потом я увидел тебя, и не знаю, в курсе ли ты, но, черт побери, ты выглядишь точно как Джеймс Поттер с фотографий. Я имею в виду, это как-то слишком для совпадения, правда? Бродяга и Сохатый снова в Хогвартсе.

Он широко ухмыляется мне, подмигивая, но я качаю головой, потому что Мародеров больше нет, как бы ему ни хотелось считать иначе. Но каким-то образом я не могу сказать это вслух, только не молодому Сириусу, который улыбается своей белозубой улыбкой, открыто глядя мне в лицо.

И хотя я убеждаю себя, что на самом деле этот человек не имеет ничего общего с Сириусом Блэком из моего прошлого, какая-то часть меня нашептывает, что я и без того пытался внушить самому себе так много вещей с тех пор, как снова оказался в Хогвартсе, что не будет большого вреда, если я позволю себе поддаться еще одной иллюзии. Если я позволю себе поверить, хотя бы на время, что Бродяга действительно вернулся в Хогвартс.

– Поттер! Что, по-вашему, вы делаете?

Я вскакиваю на ноги и разворачиваюсь почти мгновенно, словно моя скорость может компенсировать тот факт, что меня застали врасплох. Из-за розовых кустов ко мне стремительной походкой несется Снейп, черная мантия угрожающе развевается за его спиной. Позади, в двух шагах от него, идет гнусно ухмыляющийся Драко Малфой.

Снейп останавливается, нависая надо мной в своей обыкновенной угрожающей манере, напоказ тянет носом воздух и морщится. Затем оборачивается назад, к Малфою, и говорит:

– Вы правильно сделали, мистер Малфой, что довели до моего сведения тот факт, что мистер Поттер злоупотребляет курительными смесями в стенах Хогвартса. Несомненно, это грубейшее нарушение школьных правил со стороны члена преподавательского состава, – последние слова он цедит с явным презрением, – не должно остаться безнаказанным. Слизерин получает десять баллов за вашу бдительность, мистер Малфой.

Малфой расплывается в довольной улыбке, Снейп переводит хищный взгляд на меня.

– Что до вас, мистер Поттер… Я не могу снять с вас баллы, поскольку вы не принадлежите ни к одному из факультетов, но, тем не менее…

– На самом деле, он не нарушал правил. Это я, – Сириус наконец поднимается со скамьи, становясь рядом со мной, демонстрирует Снейпу свою трубку и нагло ухмыляется. – Ну, что, снимете баллы с меня?

Снейп переводит взгляд на Сириуса, и кровь отливает от его лица так стремительно, что на секунду мне делается страшно, что его хватит удар.

– Блэк, – задушено сипит он, переводя взгляд с ухмыляющегося Сириуса на меня и обратно, и у него становится такое лицо, словно самый страшный из его кошмаров только что воплотился в жизнь.

– Все верно, профессор, его фамилия Блэк, – говорю я, спеша внести ясность, пока Снейпу не вздумалось, чего доброго, огреть Сириуса «Риддикулусом». – Это сын Регулуса Блэка, он учится в Дурмстранге.

Снейп ничего не отвечает, но я вижу, как всего на секунду он облегченно прикрывает глаза. Похоже, не я один сегодня попался на этот обман зрения. Затем Снейп снова пристально смотрит на нас обоих и требовательно протягивает ладонь по направлению к Сириусу.

– Блэк, отдайте это мне, сейчас же.

Он говорит это тихо и угрожающе, но в его голосе сквозят и нотки удовлетворения от сознания собственной власти над ситуацией. У Сириуса, судя по его виду, заметно пропадает желание нарываться. Он колеблется, явно не готовый расставаться со своей пижонской трубкой без боя, и тогда Снейп просто-напросто отнимает ее заклинанием. Еще одним резким взмахом палочки он гасит огонь и устраняет содержимое трубки, брезгливо сморщив нос, затем убирает саму трубку в карман мантии и переводит презрительный взгляд на Сириуса.

– Получите это у вашего директора. Ваши родители также будут поставлены в известность. Что касается вас, Поттер, – Снейп окидывает меня высокомерным взглядом, – я сообщу о вашем неприемлемом поведении директору. Я не могу снять с вас баллы, поскольку, будучи сквибом, вы не являетесь полноценным студентом Хогвартса, поэтому я надеюсь, что директор подберет вам подходящее наказание. А сейчас – приятного вечера.

Он кивает нам, с мерзкой улыбкой наблюдая за лицом Сириуса, в котором читается разочарование и гнев, делает знак Малфою, и они оба уходят. Прежде, чем скрыться за зарослями розовых кустов, Малфой оборачивается и неприятно усмехается, глядя прямо на меня, словно считает, что этот раунд остался за ним.

– Это правда, то, что сказал этот тип? – спрашивает Сириус некоторое время спустя, разрывая повисшую тишину. Он встречает мой вопросительный взгляд и поясняет: – То, что ты сквиб?

– Это не совсем то, что ты… – начинаю я, но обрываю самого себя, потому что вдруг понимаю, что мне нет смысла оправдываться. Уж точно не перед этим Сириусом Блэком, потому что ему я не должен ничего. Так что в конце концов я просто киваю: – Ну да, типа того.

Он вскидывает на меня взгляд.

– Почему ты в Хогвартсе?

– Это долгая история. Если кратко, то летом я лишился опеки родственников, которые взяли меня в свою семью после смерти отца, и Дамблдор привел меня сюда, – отвечаю я так честно, как только могу.

Некоторое время Сириус ничего не говорит, только о чем-то размышляет, напряженно закусив губу. Я с интересом наблюдаю за его лицом, гадая, как он ко всему этому отнесется. Наконец, он встряхивает головой и говорит:

– Ладно, ясно. Что мне сейчас по-настоящему интересно, так это какого хрена тот гад отобрал мою трубку?!

Я пожимаю плечами и улыбаюсь, испытывая странное облегчение оттого, что Сириус спустил новость на тормозах, и замечаю:

– Ты действительно нарушил правила. Он имел право забрать ее.

– Возможно, – кивает он. – Но из-за того, что я нарушил правила, он как репей прицепился к тебе, а это уже кажется мне не совсем справедливым, что скажешь?

– Не обращай внимания, в этом не было ничего нового, – отмахиваюсь я. – Снейп вечно только и ждет, чтобы найти повод ко мне прицепиться, так что одним больше, одним меньше…

– Постой-постой, – останавливает меня Сириус, его губы расползаются в широченной улыбке, а в глазах загорается огонек. – Ты сказал – Снейп? Черт, в смысле тот самый Снейп? Ты имеешь в виду, что этот сальноволосый тип – это Нюниус из мародерских историй?!

Я просто киваю, хотя мне и хочется сказать, что называть нынешнего профессора Хогвартса, слизеринского декана и грозу гриффиндорцев Нюниусом – это немного чересчур, но Сириус разражается смехом и хлопает себя по лбу. Отсмеявшись, он говорит:

– Знаешь, теперь нам ничего не остается, кроме как расквитаться с ним. Не можем же мы проиграть Нюниусу, ведь так? Нужно придумать план. В идеале этот план должен предусматривать возвращение моей трубки.

Сириус принимает заговорщицкий вид, я недоверчиво вскидываю брови и качаю головой:

– Ты это несерьезно. Поверь, любому, кто решит «расквитаться» с Северусом Снейпом, каким знаю его я, придется несладко. Он больше не «Нюниус». И он запросто размажет тебя по стенке, если захочет. Так что забудь про трубку.

Он обдумывает мои слова и вздыхает.

– Ладно, здесь ты прав, смена плана. Если вернуть трубку не удастся, нам остается отыграться на мерзавце, который начал первым. Пойдем, пришло время устроить шалость, которую кое-кто не забудет!

Сириус Блэк улыбается, протягивая мне руку, и в этот самый момент мне становится неожиданно просто кивнуть и согласиться ринуться вместе с ним в нечто сумасбродное, в нечто такое, что я сам при обыкновенных обстоятельствах наверняка не одобрил бы.

– Бродяга и Сохатый покажут этим чистоплюям-слизеринцам, что ябедничать нехорошо, – приговаривает Сириус, и его серые глаза загораются азартом приближающихся приключений.

Мы возвращаемся в Большой зал, там Блэк отыскивает взглядом Драко Малфоя, и его губы растягиваются в хищной усмешке. Он делает мне знак идти следом и продвигается к столу, за которым Малфой лениво развалился в компании Панси Паркинсон, пожирающей его подобострастным взглядом, а также Крэбба и Гойла, которые сидят, как обычно, с каменными физиономиями, по обеим сторонам от него.

– Что ты намерен делать? – спрашиваю я, смутно беспокоясь, что шутка Сириуса может обернуться чем-нибудь не слишком безобидным.

– Увидишь, – отмахивается Блэк. – Твоя задача – отвлечь его, чем угодно, чтобы он не смотрел на стол. Остальное за мной. Я дам тебе знак, как закончу.

Он ощутимо подталкивает меня вперед, подмигивая напоследок, прежде чем скрыться в толпе танцующих или разговаривающих студентов, и я чувствую себя крайне неуютно, внезапно очутившись в перекрестии неприязненных взглядов слизеринцев.

– Чего приперся, Поттер? – спрашивает Малфой, окинув меня ленивым взглядом, по его виду похоже, что сейчас он вообще сейчас не слишком-то настроен на спор. – Никто не желает пускать сквиба за один стол с собой? Не переживай, я могу немного подкормить тебя, если ты как следует повиляешь хвостом. Давай же, апорт, постарайся!

Он разворачивается спиной к столу, чтобы смотреть прямо на меня, и глумливо машет в воздухе куском ветчины, словно подзывает собаку. Панси Паркинсон захлебывается визгливым смехом и зажимает обеими руками рот, чтобы не расхохотаться в голос. Крэб с Гойлом глупо ухмыляются.

Я холодно смотрю на Малфоя, ожидая, пока он наиграется, а потом демонстративно зеваю.

– Да-да, Малфой, шутка про сквиба, черт, никогда не потеряет оригинальности, каждый раз ржу до слез. Постой, нет, это не я, это Паркинсон. Всех остальных твое чувство юмора вгоняет в тоску.

– Знаешь, что вгоняет в тоску меня, Поттер? – спрашивает Малфой, злобно сузив глаза. – Видеть здесь твою поганую рожу и думать о том, что только в Хогвартсе дошли до такого маразма, чтобы позволить таким, как ты, участвовать в обучении волшебников. То, как ты заискиваешь перед этим придурком Люпином, как пытаешься выставить себя на уроке чем-то большим, чем просто жалким сквибом – это просто смешно, Поттер. Ты – посмешище этой школы, и меня от тебя тошнит.

Он с наслаждением заканчивает свой головокружительный поток оскорблений, но в этот момент я улавливаю взглядом Сириуса по другую сторону слизеринского стола, который делает мне знак, что можно уходить. Как раз в этот момент Паркинсон крайне удачно начинает икать, так что я советую Малфою позаботиться о своей даме, которую его остроумные шутки довели до икоты, выслушиваю его язвительный ответ, и на этом мы расходимся.

– И чего мы ждем? – хмуро интересуюсь я, пока Сириус напряженно наблюдает за слизеринским столом с некоторого расстояния.

Он ничего не отвечает, и от скуки я тоже принимаюсь следить за тем, как Малфой, недовольно морщась, протягивает Паркинсон стакан с водой, говорит ей что-то язвительное, судя по тому, как мрачнеет ее лицо, но несомненно действенное, потому что икать после этого она перестает. После этого Малфой тянется к своему собственному бокалу и отпивает яблочного пунша, и Сириус победоносно щелкает пальцами.

– Попался! Пойдем.

Он тянет меня за рукав мантии обратно к слизеринскому столу, не обращая внимания на мои замечания о том, что снова провоцировать Малфоя – не слишком-то блестящая идея. Когда Малфой обнаруживает перед собой меня и Блэка, его брови изумленно ползут вверх.

– Поттер, тебе тут что, медом намазано? Я хотел бы провести остаток вечера без сомнительной чести лицезреть твою гнусную рожу.

– Видишь ли, – с нехорошей ухмылкой начинает Блэк, – нам тоже очень хотелось провести вечер без твоей гнусной рожи перед глазами, но так уж вышло, что ты первым притащил свою мерзкую физиономию к нам, да еще притащил с собой еще более мерзкую физиономию своего декана. И теперь я хочу задать тебе кое-какой вопрос. Скажи-ка, Малфой, до скольких лет ты писался в штаны?

Прежде, чем я успеваю прийти в себя от недоумения, услышав такой дурацкий вопрос, Малфой выпаливает:

– До шести, – и в ужасе захлопывает рот рукой.

Я вскидываю ошеломленный взгляд на Сириуса, едва веря в происходящее. Он широко ухмыляется и говорит:

– О, Мерлин, ты действительно писался в собственные штаны до шести лет? Черт, какой удачный вопрос – и с первого раза!

Лицо Малфоя багровеет от гнева и унижения, он вскакивает со своего места и хватается за палочку, направляя ее на Сириуса. Но тот тоже выхватывает влошебную палочку, и Малфой замирает, не решаясь напасть. Потасовка привлекает внимание ближайших студентов, я с бьющимся сердцем ощущаю, что вокруг нас начинает собираться толпа.

– Что ты ему дал? – сквозь зубы спрашиваю я у Сириуса, хотя ответ и без того очевиден.

Я испытываю легкое головокружение, когда до меня в полной мере доходит, что он использовал Веритасерум на студенте. Он дал пятнадцатилетнему мальчишке зелье, которое авроры Министерства и члены Ордена Феникса применяли к плененным Упивающимся смертью на одном ряду с пытками и заклинаниями, подчиняющими сознание. Я стискиваю зубы, потому что мне самому слишком хорошо известно, каково это – испытывать действие Сыворотки Правды на своей шкуре. У меня каждый раз тошнота подступает к горлу, стоит мне вспомнить тех пленных, которые откусывали и выплевывали собственные языки, лишь бы не выболтать под действием этого зелья доверенные им тайны.

Для здешнего Сириуса Блэка Веритасерум – это всего лишь игра.

Сириус ничего не отвечает на мой вопрос, сосредоточив все свое внимание на Малфое, и по нему видно, что он наслаждается этой ситуацией, оказавшись в центре внимания целой толпы студентов и демонстрируя перед ними свою власть над Малфоем.

– Драко, скажи мне вот что… Скажи, согласишься ли ты со мной, если я скажу, что вот эта вот девчонка, которую ты пригласил с собой на бал – уродливая корова?

Он указывает на Панси Паркинсон, и лицо Малфоя багровеет еще сильнее, когда он выдавливает из себя с усилием:

– Да.

Лицо Паркинсон заметно вытягивается от изумления, рот приоткрывается буквой «О».

– Прекрати это, – гневно шиплю я Сириусу. – Сейчас же.

Но Блэк все не унимается.

– Скажи мне, Малфой, – глумливо продолжает он, – почему ты пошел на бал с девчонкой, которую сам же считаешь уродливой коровой?

– Мы с ней друзья, и она все время… канючила, – выдыхает Малфой, на его покрасневшей шее вздуваются вены от усилия, от желания смолчать.

И я прекрасно знаю, каково это – задыхаться, давиться собственными словами, словно вязкой слюной, пытаясь удержать их в себе, пытаясь не отвечать изо всех сил, и раз за разом терпеть неудачу. Чувство более чем знакомо и свежо в воспоминаниях даже сейчас, спустя столько лет, поэтому смотреть на это здесь, сейчас, при таких обстоятельствах – едва выносимо.

Силенси обвивает мою руку под мантией почти до боли, и я стискиваю зубы и на мгновение зажмуриваюсь, говоря себе, что даже это – не повод делать глупости.

Паркинсон смотрит на Малфоя взглядом собаки, которую только что с размаху пнул любимый хозяин. На ее глаза стремительно наворачиваются крупные слезы, которые почти мгновенно начинают струиться по щекам, оставляя разводы косметики. Через секунду она разражается бурными рыданиями, которым могла бы позавидовать и Плакса Миртл, и убегает прочь, раскидывая студентов локтями с такой силой, что некоторые из них покачиваются и едва удерживаются на ногах.

Малфой рычит от гнева и направляет волшебную палочку на Сириуса.

– Ступе…

– Экспеллиармус! – первым выкрикивает Сириус, и палочка Малфоя оказывается у него в руках.

Он окидывает Малфоя насмешливым взглядом и говорит:

– Таранталлегра! – и ноги Малфоя начинают выделывать причудливые па.

– Фините Инкантатем. Экспеллиармус.

Все расступаются, потому что в центр толпы вступает побелевшая от гнева МакГонагалл, сжимая в кулаке волшебные палочки Малфоя и Блэка.

– Дуэль – в Большом зале, посреди торжественного вечера, целью которого является укрепление дружбы и взаимопонимания?! – шипит она, словно разъяренная кошка, яростно сверкая глазами. – Вы оба – за мной. Всем остальным, – добавляет она, оглядывая студентов вокруг и в особенности задерживаясь глазами на мне, – должно быть стыдно за то, что никто не обратился к преподавателям, чтобы это прекратить.

МакГонагалл выходит из зала с очень прямой спиной, за ней, понурив головы, следуют Малфой и Блэк. Когда они скрываются из виду, студенты расходятся, потеряв интересное зрелище, но при этом живо обсуждая произошедшее.

Я выхожу из Большого зала словно на автомате, но остаюсь в гроте, насквозь пропахшем розами и лилиями. Вместо этого я выхожу наружу, в беззвездную декабрьскую ночь. Испытывая слабость в ногах, я опускаюсь на покрытые свежим снегом ступени, но не чувствую холода. И я никак не могу перестать хватать ртом ледяной воздух, словно это меня только что душило Веритасерумом. Я не могу поверить, что здешний Сириус Блэк, родной племянник моего мертвого крестного, оказался способен на такую низость, и в то же время – могу. В конце концов, Мародеры, которых он так превозносит, тоже любили время от времени перегнуть палку.

Силенси мягко шипит мне, что пора возвращаться в замок, и только тогда я понимаю, что продрог до костей, пока сидел на ступенях лестницы и бездумно пялился в темноту. Я не знаю, сколько точно прошло времени, но скорее всего, не так уж и мало, если судить по тому, как от тепла в замке руки и ноги начинает ломить и колоть иголками. За дверью Большого зала по-прежнему слышна музыка и гул голосов, но я плетусь прямиком в свою комнату, рассудив, что хватит с меня уже рождественского бала. Гобелен с драконами остается позади, и я уже делаю шаг по направлению к лестнице, когда зацепляю краем глаза какое-то смутное движение в полутьме.

– Остолбеней!

Я отскакиваю с пути заклинания на одном только инстинкте, и ошеломленно замираю, наткнувшись взглядом на Драко Малфоя.

– Как ты узнал, где меня искать? – ошеломленно выдыхаю я.

– Следил за тобой, – почти мгновенно отвечает он. – У меня есть мантия-невидимка, выпросил у отца купить и прислать мне, так что я следил за тобой несколько раз и знаю, что твои комнаты здесь, за гобеленом. Я знал, что ты придешь сюда рано или поздно, оставалось только подождать.

Я ловлю себя на том, что готов истерически расхохотаться, когда понимаю, что он все еще под Веритасерумом. Малфой устремляет волшебную палочку мне в грудь и прижимает меня к стене, на его виске лихорадочно бьется жилка.

– Драко, поверь мне, ты не хочешь сейчас совершать необдуманных поступков, – осторожно и намерено спокойно говорю я, когда Малфой с перекошенным от ярости лицом вжимает кончик волшебной палочки мне в грудь. – Ты все еще находишься под действием Сыворотки Правды, ты не можешь связно мыслить. Но я больше не стану задавать тебе вопросов, пока ты в таком состоянии. И мне правда жаль, что там, в Большом зале, тебе пришлось…

– Заткнись! Думаешь, я не знаю, что ты тоже принимал в этом участие? – спрашивает Малфой, и его губы чуть подрагивают от гнева. – А сейчас ты смеешь говорить со мной так, словно это какое-то чертово одолжение – то, что ты больше не станешь задавать вопросов. Попробуй, задай – и я вырву к драклам твой язык.

У него на лбу выступает испарина, он быстро облизывает запекшиеся губы, и я ничего не отвечаю, потому что вряд ли смогу достучаться до него сейчас.

– На этот раз ты доигрался, Поттер, – добавляет он. – Я тебя предупреждал. Никто не смеет безнаказанно унижать Малфоя, тебе ясно? Никто! И ты поплатишься за случившееся. Самое время начинать молить о пощаде.

Его лицо мрачнеет, он ненамного отводит палочку назад, чтобы сделать нужный пасс для заклинания, и в этот момент я просто ударяю по его кулаку ладонью, выбивая палочку у него из рук. Малфой издает разочарованный рык и бросается за ней, но я опережаю его, отбрасывая палочку дальше. Она со стуком перекатывается по каменному полу, Малфой падает вниз, пытаясь дотянуться до нее. Я стараюсь его опередить, но Малфой с силой дергает меня за щиколотку, утягивая на пол вслед за собой. Некоторое время мы молотим друг друга, катаясь по полу, но для меня это даже не настоящий поединок. Мне приходит в голову, что вряд ли Малфой в обычном состоянии стал бы бороться врукопашную даже с кем-то менее подготовленным. Судя по тому, как он дерется, едва ли ему вообще когда-либо в жизни приходилось защищаться на кулаках.

Я тщательно контролирую силу и стараюсь обходить точки, удары по которым могут нанести хоть сколько-нибудь существенный вред, и совсем скоро Малфой выбивается из сил. Его грудь вздымается часто и неровно, в то время как я даже не запыхался. Тяжелое дыхание Малфоя переходит в задушенное сипение, когда я обхватываю руками его горло, ненадолго перекрывая доступ кислорода, и говорю негромко, глядя ему прямо в глаза:

– Сейчас ты возьмешь свою волшебную палочку, уйдешь прочь и навсегда забудешь сюда дорогу. И не вернешься, даже в своей чертовой мантии-невидимке. Я хочу, чтобы ты перестал путаться у меня под ногами, и хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Я и так терпел тебя дольше, чем следовало. Кивни, если понял.

Малфой с явным усилием кивает, и я отпускаю. Он обессилено перекатывается на бок, кашляя и пытаясь отдышаться, я поднимаюсь на ноги и оправляю сбившуюся мантию. Глядя на то, как Малфой подползает к своей волшебной палочке, стискивает ее в кулаке и с усилием поднимается с земли, отряхивает свою дорогую мантию, весьма пострадавшую во время драки, как он болезненно ощупывает горло, на котором наверняка останутся синяки, я испытываю раскаяние. Я думаю, в конце концов, возможно, я сам оказался ничем не лучше, чем здешний Сириус Блэк.

И в этот самый момент, занятый мыслями о том, что я слишком жестоко обошелся с Драко Малфоем, я на секунду теряю бдительность.

– Сектумсемпра!

Невидимые глазу лезвия заклинания несутся ко мне, вспарывая воздух, не оставляя пространства для маневра, и я с ужасом ощущаю, как на приливе адреналина моя собственная магия стремительно вырывается наружу, словно выстреливает тугая пружина. Она уже почувствовала угрозу, и теперь уже слишком поздно останавливать магическую вспышку, единственная цель которой – стереть с лица земли того, кто посмел на меня напасть.

И только когда Сектумсемпра достигает цели, разрывая одежду, кожу и плоть, окрашивая все вокруг в алый, а Малфой остается стоять на месте, в шоке разинув рот, я понимаю, что мое заклинение все-таки не сработало. Что умница Силенси выполнила мое указание в точности, что она справилась и без остатка поглотила магический заряд, который, несомненно, стал бы для Малфоя смертельным.

У меня закладывает уши, мир медленно покачивается, прежде чем резко взметнуться вверх вокруг меня, и я хватаюсь обеими руками за грудь, тщетно пытаясь удержать хлещущую кровь. Прямо передо мной оказывается бледный как полотно Малфой, он ощупывает меня, словно не может поверить, что раны настоящие. Я морщусь и пытаюсь сказать ему, чтобы он перестал, а в следующую секунду отплевываюсь от крови. На меня накатывает тошнота, когда я в полной мере осознаю, что сделало это заклинание на самом деле.

– Черт побери, – выдавливает Малфой. Он смотрит на меня, затем на свои окровавленные руки, и его лицо зеленеет.

– Не… паникуй, – выдавливаю я, пытаясь не потерять сознание. – Это можно… исправить. В комнате... за зеркалом… лекарство.

Малфой ковыляет в сторону, пропадая из моего поля зрения, и я думаю, что он пошел выполнять указание, но затем слышу, что его тошнит. Мне удается склонить голову ровно настолько, чтобы увидеть, как он с омерзением утирает рот ладонью и на нетвердых ногах вываливается прочь, за гобелен с драконами.

Я стискиваю зубы, чтобы не застонать от беспомощности, потому что все это чертовски… непредусмотрительно, и так невероятно, так ужасно глупо. Я никогда не был силен в целительстве, и у меня едва ли получится залатать эти раны, потому что они – это нечто большее, чем обыкновенная Сектумсемпра. Я думаю о том случае в лесу, о точно таких же ранах, и о том, что тогда я продержался, а значит, смогу и теперь. Все, что мне нужно сейчас – это ящик из ванной комнаты с запасом зелий на случай необходимости. Я протягиваю руку, потому что сейчас, в таком состоянии, мне нужно задавать направление даже для такого простого заклинания, и четко выговариваю:

– Акцио, аптечка.

Я совершенно определенно слышу, как с той стороны волшебного зеркала что-то глухо ударяется, но никакой аптечки в поле зрения не появляется, и я готов рычать от досады.

– Ты не можешь призывать предметы сквозь меня… – сонно начинает зеркало, но в следующую секунду голос Оберона резко взвивается до истерических ноток: – Поттер! Какого дракла?! Каким образом, Мерлинова борода, ты колдовал? И почему ты весь в крови?!

– Ты… действительно… хочешь… услышать ответы… в такой последовательности? – выдавливаю я, с усилием перекатываясь на живот.

Это явно не способствует улучшению моего состояния, но у меня нет другого выхода. Если предметы не проходят сквозь Оберона, то все, что мне остается – это добираться до своих зелий ползком.

Путь до лестницы проходит относительно сносно, но то, что следует за этим, похоже на ад. Оберон не затыкается ни на секунду, что ничуть не облегчает мне задачу.

– Я предупреждал тебя! – причитает зеркало, и если бы у него только были руки, оно бы уже определенно трагически их заламывало. – Я говорил, что однажды тебе понадобится моя помощь, но ты отмахнулся от моих слов. А теперь – только взгляни – ты отдаешь концы прямиком у меня под носом, а я связан магическим обетом, и потому никому не могу об этом сообщить! О, несчастье, если ты умрешь здесь, меня наверняка отправят в ссылку в какую-нибудь заброшенную галерею, где я буду пылиться себе веками, в полном одиночестве…

Так, под однообразные причитания зеркала, я успеваю преодолеть ступеней шесть, прежде чем тошнота становится непреодолимой, и я теряю сознание в первый раз. Я с усилием выныриваю из вязкой темноты, подбадриваемый патетическими завываниями Оберона. И в этот момент мне вдруг становится страшно, что я, возможно, не смогу этого сделать.

Страх придает сил, и на подъеме мне удается преодолеть еще несколько ступеней, прежде чем снова провалиться в темноту, и я не знаю, сколько это на самом деле длится. Время словно растягивается, мне кажется, это тянется часами, кажется, что лестница не кончится никогда, или что когда я доберусь до зеркала, вся моя кровь останется там, на ступенях, и у меня уже не хватит сил преодолеть эту последнюю преграду и ввалиться в комнату сквозь вязкий туман.

И когда ко мне уже подступает новый обморок, сквозь гул в ушах и причитания Оберона я могу разобрать еще один, новый голос.

– Поттер?

Меня разворачивает на спину, и от этого движения у меня на секунду темнеет в глазах. Когда темнота отступает, я вижу прямо перед собой бледное лицо Снейпа со сжатыми в полоску губами и нахмуренными бровями. Шум в ушах нарастает, и я не слышу ни единого слова, только читаю по губам, как Снейп произносит лечебные заклинания, одно за другим.

Его черные брови хмурятся еще сильнее, когда он понимает, что заклинания действуют не совсем так, как нужно.

– Оборотень, – выдыхаю я, Снейп вздрагивает и вскидывает на меня раздраженный взгляд.

– У вас бред, Поттер, – холодно говорит он. – Здесь нет оборотней.

Я качаю головой и пробую снова:

– Оборотень. Шрамы… открылись.

В его лице мелькает понимание, он вплетает в цепочку заклинаний новую вязь, и это работает, я чувствую, как раны медленно затягиваются, унося с собой боль, и обессилено вытягиваюсь на каменных ступенях. Похоже, что Снейп, в отличие от меня, чертовски неплохой целитель. Он продолжает равномерно, нараспев читать заклинания, проводя над моим телом волшебной палочкой, из которой льется мягкое сияние, его лицо спокойное и сосредоточенное, и я со странным чувством понимаю, что он впервые смотрит на меня вот так – без ненависти.

Затем все заканчивается, Снейп утомленно откидывается на стену спиной и прикрывает глаза, по-прежнему сидя на ступенях, потому что заклинания вытянули из него слишком много сил. Я с усилием приподнимаюсь на локтях, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Спасибо.

Я говорю искренне, потому что, положа руку на сердце, я знаю, что он мог бы этого и не делать. В тот день, когда мы заканчивали приготовление Аконитового зелья для Ремуса, я считал, что он не стал бы спасать мне жизнь, даже если бы спасти ее не стоило ничего. Сейчас это стоило Снейпу немалых усилий, и, тем не менее, он сделал это. Пусть даже только для того, чтобы оградить от неприятностей Драко Малфоя.

Снейп дергает уголком рта, как от презрения, и ничего не отвечает.

Я не могу удержаться от вопроса:

– Как вы узнали?

– Я не обязан перед вами отчитываться, Поттер, – отрывисто отвечает Снейп.

– Верно, не обязаны, – киваю я, и между нами снова повисает молчание.

Я вдруг вспоминаю Хэллоуин, тот случай, когда Малфой подвесил меня в воздухе вниз головой, и до меня вдруг доходит. Эти заклинания, они из дневника Принца-полукровки. Вероятно, в этой реальности старый учебник Снейпа по зельеварению каким-то образом попал в руки Драко Малфоя. На секунду задумавшись об этом, я прихожу к выводу, что это было бы не таким уж и странным: Малфой всегда опережал остальных по Зельям, не было бы ничего удивительного, если бы ему пришло в голову просмотреть учебник за следующий курс. И каким-то образом он выбрал именно этот учебник. Я снова смотрю на Снейпа, который спас меня после Сектумсемпры, как спас Драко Малфоя в моем прошлом, и думаю, что это просто дико – таким вот образом поменяться местами с Малфоем.

– Вам нужно в Больничное крыло, – говорит Снейп. – Вы можете идти?

Я киваю и осторожно поднимаюсь на ноги, уцепившись за стену, на несколько секунд прикрываю глаза, чтобы справиться с головокружением. Снейп тоже поднимается на ноги и терпеливо ожидает, пока я соберусь с силами. Я перевожу взгляд вниз, на лестницу, и вижу, что, оказывается, успел преодолеть даже меньше половины пути к волшебному зеркалу. Ступени лестницы и пол у ее подножья окрашены красным, но Снейп ничего не делает, чтобы убрать кровь. Я веду рукой по стене для подстраховки и осторожно шагаю по ступеням вниз, огибая кровавые разводы, Снейп молча движется следом за мной.

Мы выходим в коридор, Снейп идет медленно, подстраиваясь под мой шаг, и он до сих пор странно молчалив, так что я не могу понять, что он на самом деле думает о случившемся.

Я останавливаюсь на лестнице, от которой можно пойти как на второй этаж, в Больничное крыло, к причитающей мадам Помфри, так и в подземелья Снейпа, у которого тоже наверняка есть лечебные зелья. Я опираюсь на поручень лестницы спиной и поднимаю взгляд на Снейпа.

– У вас есть Укрепляющее зелье?

– Оно также есть в Больничном крыле, Поттер, – сухо отзывается Снейп. – Полагаю, после того, как я оказал вам первую помощь, вы вполне способны туда дойти. Почему вы остановились?

– Если я окажусь в Больничном крыле, – медленно говорю я, немного удивленный тем, что мне приходится доносить до него такую простую мысль, – то мне придется объяснять, что именно случилось. В таком случае, велики шансы того, что Драко Малфоя исключат из школы.

Снейп смотрит на меня нечитаемым взглядом.

– Так что вы предлагаете? Никому не говорить? Сделать вид, что ничего не было, и позволить Драко Малфою уйти безнаказанным, вы этого хотите?

– Я верю, что он не уйдет безнаказанным, поскольку вы, как его декан, позаботитесь о его наказании, – осторожно говорю я. – Но вы и сами знаете, что если это дойдет до директора, последствия будут гораздо более серьезными.

Я знаю это наверняка, даже несмотря на то, что я сам в своем прошлом ушел с аналогичным проступком безнаказанным. Но я был Мальчиком-Который-Выжил. Черта с два Дамблдор сделает такую же поблажку для Малфоя.

Неожиданно Снейп цепко хватает меня за плечо и говорит:

– Поттер, если Драко Малфой чем-то угрожал вам, и потому вы испытываете потребность его выгораживать, я советую вам прекратить это немедленно. Эта ситуация и без того достаточно серьезная, я не думаю даже, что вы в полной мере представляете себе, насколько она серьезная. Чем бы он ни пригрозил вам, я уверяю вас, что эти угрозы пустые, и настоятельно рекомендую не принимать их во внимание.

Я смотрю на Снейпа, вытаращив глаза, потому что его предположение – это полная чушь. Полная чушь, до которой мог додуматься разве что слизеринец.

– Малфой не угрожал мне, чтобы заставить молчать о случившемся, и я не думаю, что он стал бы, – сердито говорю я, высвобождаясь из его хватки. – Он был напуган тем, что сделал. Это была ошибка. И, видит Мерлин, мне никогда не нравился Малфой, но я не думаю, что он заслуживает того, чтобы в полной мере принять последствия такой ошибки.

Потому что здесь, в этом мире, где даже названия Непростительных проклятий под запретом, едва ли студенту так запросто спустят использование такой Темной магии, как Сектумсемпра. Пусть даже этот студент – сын самого Люциуса Малфоя.

Снейп смотрит на меня таким взглядом, что я знаю совершенно точно, что он сказал бы, если бы от меня не зависела сейчас судьба его любимчика. Наивный дурак – вот, что он бы мне сказал. Но я должен был предложить ему этот компромисс. Потому что теперь меня не оставляет мысль, что, возможно, на этот раз у меня есть неоплаченный должок даже перед Драко Малфоем за то, что случилось тогда, на шестом курсе.

Мне приходит в голову, что я никогда по-настоящему не брал тот случай в расчет. Тогда, в моем прошлом, моя ненависть к Малфою была намного сильнее, чем он, возможно, того заслуживал. Я привык винить его за многое, и в особенности за то, что случилось под занавес моего шестого курса, за смерть Дамблдора. Снейпа я винил сильнее, но и Малфой внес тогда свою лепту. Он был на другой стороне почти до самого конца, и потому ненавидеть его было естественным. Самое смешное, что не я в конце концов оказался тем, кто убил Драко Малфоя. Это был сам Волдеморт, который не мог не заметить и не мог легко спустить такую глупость, как попытку сменить стороны. Забавно, несчастный идиот совершал неправильные вещи всю свою жизнь, но в конце концов тем, что привело к его смерти, стала одна-единственная попытка поступить правильно.

Так что я думаю, что хотя бы попытаюсь дать ему шанс выйти сухим из воды после того, что случилось сегодня. Я дам ему такую возможность, и после этого смогу с полным правом считать, что теперь мы квиты.

– И вы не считаете, что Драко Малфой заслуживает более сурового наказания? – переспрашивает меня Снейп, словно не до конца уверен, что в моих словах нет подвоха.

– Я считаю, что он уже и так достаточно наказан тем, что произошло. И, Снейп, – его заметно передергивает оттого, что я не добавляю «профессор» и «сэр», но на этот раз он не поправляет меня, – вы сказали, что я не понимаю, насколько серьезно вляпался Малфой, но я думаю, что все-таки имею некоторое представление. Магия, которую он использовал… едва ли дело ограничится одним только исключением из школы, если это дойдет до Министерства магии.

Снейп еще раз окидывает меня взглядом, но в конце концов качает головой.

– Это все, несомненно, очень благородно, – говорит он, презрительно искривив губы, так что у меня не остается ни малейших сомнений, какого он сам мнения о такого рода «благородстве», – однако с вашей стороны, Поттер, наивно полагать, что подобное происшествие в Хогвартсе может остаться незамеченным. Как вы верно заметили, я являюсь деканом студента, совершившего неблаговидный проступок. Проступок, Поттер, – подчеркивает он, – а не преступление. И моей прямой обязанностью теперь является довести эту информацию до сведения директора. Уверяю вас, что школа улаживает подобные вопросы самостоятельно, поэтому ваши предположения касательно заинтересованности Министерства магии этим вопросом попросту неуместны.

О ну что же, в этом нет ничего нового. Как бы Снейп ни заботился о благополучии Малфоя, он все равно доложит директору о случившемся, потому что он – декан Слизерина. Как ни крути, собственная шкура всегда была у Снейпа на первом месте.

– Как скажете, – фыркаю я, прежде чем с усилием оттолкнуться от перил лестницы и двинуться дальше по направлению к Больничному крылу. – Тем не менее, просто на всякий случай. Когда будете рассказывать эту историю директору, не забудьте упомянуть, что Малфой не вполне отдавал себе отчет в том, что делает, поскольку находился под воздействием Сыворотки Правды. Должно сойти за смягчающее обстоятельство.

После этого Снейп впивается пальцами мне в плечо и разворачивает к себе так резко, что у меня на секунду снова темнеет в глазах.

– Что вы сказали?

– Сыворотка Правды, – повторяю я и недоуменно хмурю брови. – Я думал, вы знаете. Вы с ним разговаривали после всего случившегося, верно? Вам не от кого больше было узнать, что произошло. Так вот, когда Малфой уходил из комнаты за гобеленом, он все еще был под Веритасерумом. Вряд ли действие зелья успело закончиться к тому моменту, как вы перехватили его в подземельях.

– По каким признакам вы поняли, что это был Веритасерум? – резко спрашивает меня Снейп, по-прежнему впиваясь пальцами в мое плечо.

– Ну… по расширенным зрачкам, – принимаюсь перечислять я, – по учащенному дыханию, общей неадекватности поведения, но в основном, наверное, потому, что он давал мгновенный и честный ответ на все вопросы! – срываюсь я, повышая голос. – Отпустите мое плечо!

Он наконец расцепляет пальцы, и я недовольно растираю руку, опаляя Снейпа яростным взглядом.

– Почему вы не сказали раньше? – требовательно спрашивает Снейп.

– Я думал, вы и так знаете! Вы же здесь зельевар.

– В мой кабинет, – цедит сквозь зубы Снейп, и принимается спускаться по лестнице своей обыкновенной стремительной походкой.

Я мстительно ковыляю следом за ним с черепашьей скоростью, так что в конце концов Снейпу приходится сбавить темп, примеряясь к моему шагу.

В кабинете оказывается Драко Малфой, а значит, я угадал правильно, когда предположил, что Снейпу стало известно о случившемся от него. Малфой стоит, сиротливо понурив голову и привалившись к стене, и весь его облик выражает полнейшую обреченность. Когда он видит Снейпа, а затем меня, в его заплаканных и несчастных глазах проступает облегчение.

– Да, я все-таки не умер. Классно, правда? – язвительно спрашиваю я, и судя по тому, что Малфой ничего не отвечает, действие Веритасерума за это время успело подойти к концу.

Снейп подходит к Малфою и бесцеремонно оттягивает его веки, проверяя зрачки. Тот в шоке отскакивает от него в сторону и скрещивает руки на груди.

– Что вы делаете? – спрашивает он вполовину испуганно, вполовину возмущенно.

– Мистер Малфой, вы сегодня подвергались воздействию каких-либо зелий? – спрашивает Снейп, игнорируя его вопрос.

Щеки Малфоя вспыхивают, он бросает короткий гневный взгляд на меня и говорит:

– Тот студент из Дурмстранга, Блэк, подмешал мне какое-то зелье в стакан, пока Поттер отвлекал мое внимание. Я точно не знаю, что это было за зелье, сэр. Могу предположить, что из разряда тех, что действуют на сознание. Я… не мог солгать под его действием, и не мог промолчать, как ни пытался.

Наблюдая за тем, как Малфой, весьма подкованный в области зельеварения студент-пятикурсник, в замешательстве описывает действие Веритасерума, явно не имея и понятия, с чем столкнулся, я даю себе мысленный пинок. Очевидно, я в очередной раз сморозил глупость и сказал Снейпу о чем-то, чего мне в этом мире не полагалось знать.

– Поттер, смею предположить, вы участвовали в том, чтобы опоить мистера Малфоя этим зельем? – шелковым голосом интересуется Снейп, переключая внимание на меня. Я ничего не отвечаю, и он продолжает: – К слову, это зелье является запрещенным на территории магической Британии по целому ряду причин. Скажите, Поттер, когда вы решили устроить эту небольшую… шутку, заодно с Блэком, вы подумали, к каким последствиям это может привести? Вы подумали о том, что, возможно, это зелье повлияет на способность мистера Малфоя здраво рассуждать и в конце концов приведет к той ситуации, в которой мы все оказались?

Его голос сходит на яростное шипение, и я зло стискиваю челюсти, чтобы не высказать Снейпу в лицо, что каким бы гнусным зельем не был Веритасерум, вызывать вспышки агрессии ему не под силу. Что поступок Малфоя лежит все-таки на нем самом, как бы Снейп ни пытался списать это на действие зелья. Я не говорю ничего из этого, потому что если начнутся расспросы, мне придется врать, что это Сириус Блэк рассказал мне про Веритасерум. Совершенно ни к чему давать понять Снейпу, что на самом деле мне намного больше известно о тех побочных эффектах, которые он вызывает или не вызывает.

Поэтому я вздергиваю подбородок и говорю:

– Я не заставлял Малфоя пить это зелье, Снейп. И, раз уж на то пошло, в первую очередь преподаватели Хогвартса должны были позаботиться о том, чтобы студенты других школ не пронесли с собой в Хогвартс что-то, что является запрещенным на территории магической Британии, – на последней фразе я уже зло передразниваю Снейпа, потому что ситуация в целом порядком выводит меня из себя. Я перевожу дыхание и продолжаю: – И где, черт побери, Укрепляющее зелье, которое вы мне обещали?

Я хватаюсь за шкаф, чтобы устоять на ногах, почувствовав приступ слабости. Снейп презрительно кривит губы, но все-таки взмахивает волшебной палочкой, распахивая дверцу шкафа у противоположенной стены, и невербально призывает две колбы с зельем. Одну он протягивает мне, вторую, поморщившись, осушает сам, и мне приходит в голову, что те целебные заклинания вытянули из него больше сил, чем я изначально предполагал.

Я тоже выпиваю зелье, зажмурившись от гадкого вкуса. Зато уже через секунду чувствую себя достаточно уверенно, чтобы прямо стоять на ногах, не опасаясь рухнуть на землю.

– Очевидно, вам, мистер Поттер, и вам, мистер Малфой, обоим нечем гордиться. Вы оба своими действиями спровоцировали то, что произошло, – подводит итог Снейп. – При вашем явном участии, Поттер, мистер Малфой принял зелье, которое оказало влияние на его способность ясно мыслить…

– Да, сэр, я чувствовал, что это зелье руководило моими действиями, я словно не подчинялся самому себе! – бодро подхватывает Малфой, очевидно, уцепившись за эту возможность оправдаться, но Снейп вскидывает руку и опаляет его взглядом, отчего Малфой мгновенно затыкается.

– …но и это не является оправданием его поступку, – негромко заканчивает Снейп. – Я донесу эти факты до директора, чтобы он самостоятельно выбрал для каждого из вас подходящее наказание.

Я презрительно дергаю уголком рта, думая о том, что вина самого Снейпа в произошедшем тоже есть. Потому что нечего расшвыриваться учебниками, на страницах которых накарябаны заклинания, способные убить человека.

– Если на этом все, профессор, то, с вашего позволения, я хотел бы уйти отсюда и как следует выспаться, – раздраженно говорю я.

Не дожидаясь его ответа, я уверенно иду к двери и берусь за ручку, когда меня нагоняет голос Снейпа.

– Поттер, в Больничное крыло, – сухо говорит он и добавляет: – Я проверю.

Я киваю и выхожу в коридор, после чего направляюсь прямиком к себе в комнату. У меня осталось еще одно незавершенное дело, и несмотря на то, что я чертовски устал, что-то мне подсказывает, что с ним лучше не затягивать.

Когда я захожу за гобелен с драконами, первое, что бросается в глаза – кровавые разводы на полу. Ну да, Снейп же так и не убрал их, вспоминаю я. Меня охватывает омерзение, даже несмотря на то, что я знаю, что это моя собственная кровь, что никто не умер на этих ступенях. Я поднимаюсь наверх, стараясь не смотреть себе под ноги, и собираюсь привычно шагнуть в свою комнату, но натыкаюсь на прохладную поверхность зеркала, гладкую и совершенно неприступную.

– Оберон, пропусти, я хочу спать.

– Только подумать! Я тут, можно сказать, с ума схожу от беспокойства, гадая, что с ним, где он. А все, что может сказать этот мальчишка по возращении – «пропусти, я хочу спать»! – мерзким голосом передразнивает меня зеркало, а затем воинственно добавляет: – Кажется, у нас назрел разговор!

– Пусти меня, и я отвечу на твои вопросы, – устало говорю я.

Через пару секунд молчаливых колебаний по поверхности зеркала пробегает легкая рябь, и на этот раз мне удается войти в комнату без препятствий.

Игнорируя зеркало, которое упрямо пытается призвать меня к ответу, я запираюсь в ванной комнате и с отвращением стягиваю окровавленную мантию. Затем я торопливо проверяю Силенси, неуверенный, как на ней могло сказаться то, что она поглотила такой мощный магический заряд. Сказать по правде, я и понятия не имел, что змея на такое способна. Поднимая широкий рукав свитера, я ожидаю увидеть привычную черную спину Силенси со светящимися полосками серебра, но то, что я вижу вместо этого, вызывает у меня вздох изумления: она вся светится магией, целиком. Не осталось ни малейшего пятнышка черного или серого, даже глаза излучают серебряное сияние.

– Ты в порядке? – спрашиваю я на парселтанге.

– Ты с-с-силен, Говорящ-щ-щий, – шипит змея, но вместо обычного уважения она произносит эту фразу с чем-то, похожим на укоризну. – Ос-с-ставь меня на нес-с-сколько дней, мне нужно с-с-спать.

С этими словами она опускает треугольную голову мне на руку и замолкает. Обеспокоенный, я пытаюсь выяснить, что с ней, но Силенси ничего не отвечает, так что в конце концов я решаю оставить змею в покое, как она и просила. Я осторожно устраиваю ее на коврике для ванной в углу, рассудив, что едва ли ей сейчас пойдет на пользу оставаться поблизости от меня.

Затем я возвращаюсь в комнату и падаю спиной на покрывало, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы стянуть остальную одежду и погасить свет. Вместо этого я закрываю глаза локтем согнутой руки и со вздохом бормочу Оберону:

– Валяй, спрашивай.

– Ты колдовал! – моментально восклицает Оберон обвиняющим тоном, и я неприязненно морщусь, стараясь просчитать, чем конкретно эта ситуация может мне навредить. – Какого гоблина никто никогда не говорил мне, что ты волшебник?!

– Потому что это – секрет, ясно? – раздраженно отзываюсь я. – И не надо вопить об этом на весь замок, если не хочешь разлететься на осколки. И я не шучу, – убийственно серьезным голосом добавляю я, позволяя угрозе повиснуть в воздухе.

– Стой-стой-стой, – моментально реагирует Оберон. – К чему такие крайние меры? Разве ты не убедился сегодня, что я по-настоящему умею хранить тайны и потому являюсь надежным союзником?

– Ты сейчас имеешь в виду тот эпизод, когда я истекал кровью на ступенях, а ты не выпустил из комнаты мою чертову аптечку? – с издевкой интересуюсь я. – О, да, из тебя чертовски надежный союзник.

– Это не моя вина, – уязвленно отзывается зеркало. – Я заколдован таким образом, что предметы не могут проходить сквозь меня, так сказать, сами по себе. Сквозь меня могут проходить волшебники, привидения, кошки, собаки, пауки, совы, змеи…

– Ладно, я понял, – перебиваю я, но Оберон все не унимается.

– …мыши, тритоны, один раз проходил даже рогатый скот! Неодушевленные предметы могут только проносить сквозь меня, в руках, в зубах, или в чем уж там придется, волшебники, привидения…

– Я понял! – повторяю я, повышая голос.

– … кошки, собаки, пауки, совы, змеи, мыши, тритоны и рогатый скот – но! Сквозь меня никак не могут просачиваться предметы сами по себе! Предметы сами по себе – нет! Кто знает, не будь этого правила, и тогда из этой комнаты могли бы напризывать все, что угодно, и ковров не осталось бы, – ворчливо заканчивает зеркало.

– Я понял, – в третий раз повторяю я, на этот раз не раздраженно, а просто устало, и вздыхаю. – Ладно, ты прав, ты действительно ничего никому не сказал, хотя трудно было не заметить, как сильно тебе этого хотелось. Думаю, что нет необходимости накладывать заклятие неразглашения, потому что черт его разберет, как оно действует на волшебные предметы. Но я повторю еще раз – я запрещаю тебе сообщать кому бы то ни было о том, что я могу колдовать.

– Я не понимаю, – фыркает зеркало после непродолжительного молчания. – Притворяться сквибом – к чему? Это что, модно? Там, снаружи, сейчас что, все так делают?!

– Оберон! – резко восклицаю я, обрывая поток недовольства со стороны зеркала. – У меня есть свои причины. Просто дай мне слово.

Оберон втягивает побольше воздуха, так что я успеваю настроиться на очередную недовольную тираду, но вместо этого зеркало внезапно выдает голосом напыщенным и торжественным:

– Клянусь тебе, Гарри Поттер, что я никому не открою твоей тайны!

И мне кажется до жути подозрительным как то, что он впервые назвал меня по имени, а не «мальчишкой» или «балбесом», так и легкость, с которой он пошел на это обещание.

– Это все? – подозрительно спрашиваю я. – А как же возмущения, увещевания и предупреждения? Что с тобой приключилось?

– Ты сам виноват, что я относился к тебе не лучшим образом, – возмущенно заявляет мне зеркало. – Я полагал, что оберегаю бездарного маггла, желающего, чтобы такой древний и ценный артефакт, как я, подчинялся его глупым капризам. Но если ты обладаешь волшебной силой, я не стану перечить твоим приказам, маг.

Я не знаю, какого ответа ожидает от меня Оберон, и ожидает ли вообще, но на этой напыщенной ноте я проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.


Глава 43. Время раздавать долги.

Утро начинается с того, что мне приходит сова. Она упорно молотит клювом по моему несчастному окну, и как бы глубоко я ни зарывался головой в подушки, мерзкая птица все не унимается. Так что в конце концов мне приходится слезть с кровати, распахнуть окно, ежась от ледяного ветра, и пропустить наглую птицу внутрь. Это оказывается хогвартская сова для официальной корреспонденции, одна из тех, что приносят студентам их традиционные письма перед началом учебного года со списками учебников и экзаменационными оценками, или летают с депешами в Министерство магии. Словом, птица выглядит слишком важно, чтобы письмо оказалось приятным.

Я кое-как отвязываю от ее лапы послание, не слишком-то вежливо выпроваживаю сову обратно на улицу и закрываю окно. Странно, но мне не так погано, как должно бы, учитывая вчерашние события. Приходится признать, что каким бы Снейп ни был гадом, он определенно умеет читать целебные заклинания и варить Укрепляющее зелье.

Внутри конверта, как и следовало ожидать, оказывается официальный вызов в кабинет Дамблдора. Я бросаю тоскливый взгляд на часы, отмечая, что до назначенного времени остается не так уж и много, а мне явно не помешало бы попытаться хоть как-то привести себя в порядок.

В ванной комнате я первым делом проверяю Силенси. Окутывающее змею магическое сияние уже не такое сильное, как накануне, но змея все равно почти не реагирует, когда я пытаюсь ее растормошить. Поколебавшись, я решаю оставить ее в покое и забираюсь под душ. После Сектумсемпры давние шрамы, оставленные оборотнем, выглядят хуже, чем прежде, но в целом не похоже, чтобы вчерашние события оставили какие-либо значительные последствия. Одевшись, я еще раз оглядываю себя в зеркало и прихожу к выводу, что по моему виду вообще не скажешь, что со мной что-то произошло накануне. Да и самому мне вчерашние события начинают казаться нелепостью, недоразумением, на которое не стоит даже терять времени. Может быть, Дамблдор назначил эту встречу для того, чтобы убедиться, что все в порядке, и назначить заслуженные взыскания, а не для того, чтобы вытурить Малфоя из школы.

Завтрак закончился совсем недавно, в коридорах оживление и суета: студенты готовятся к отъезду по домам на Рождество и прощаются с теми из своих однокурсников, кому предстоит остаться на каникулы в замке. На меня никто не обращает особого внимания. Зная, с какой скоростью в Хогвартсе разлетаются сплетни, я прихожу к выводу, что каким-то чудом наша вчерашняя стычка с Малфоем не стала достоянием общественности, иначе в меня уже непременно тыкали пальцами и перешептывались.

По пути к директорскому кабинету я чувствую подступающее нервное напряжение, как и всякий раз перед встречей с Дамблдором. Однако повернув за угол, в коридор с горгульей, я понимаю, что встреча обещает быть даже менее приятной, чем я изначально рассчитывал. Потому что посреди коридора я вдруг обнаруживаю самого Люциуса Малфоя. Я напрягаюсь мгновенно и почти неосознанно, потому что все мое существо буквально вопит о том, что передо мной – враг. Один из Первого круга Упивающихся смертью, коварный и изворотливый, словно змея, хладнокровный убийца, не знающий сострадания – вот, кем всегда был для меня этот человек. Я вспоминаю, скольких он убил тогда, до того, как смерть настигла его самого, и мои руки словно сами собой сжимаются в кулаки. А теперь мерзавец наблюдает за моим приближением с холодным высокомерием, стоя посреди одного из хогвартских коридоров, как ни в чем не бывало, и одного только этого достаточно для ярости.

Я старательно говорю самому себе, что на самом деле я вижу перед собой одного из попечителей Хогвартса, добропорядочного представителя магического сообщества. Я говорю себе, что в этом мире Люциус Малфой никогда не служил Темному Лорду, не носил маски Упивающегося смертью, не истреблял целые семьи магглов и магглорожденных ради собственной забавы. Я говорю себе, что передо мной совершенно другой человек, но каким-то образом это ничего не меняет, и гнев продолжает глухо ворочаться в груди.

Затем я перевожу взгляд дальше, за его спину, и обнаруживаю Драко Малфоя, который с подавленным видом смотрит в пол, стоя на шаг позади отца, словно хочет спрятаться за ним. При ближайшем рассмотрении я замечаю свежие синяки на его тощей бледной шее, и досадливо хмурюсь. Пожалуй, из нас двоих Малфой больше походит сейчас на жертву нападения, чем я.

– Мистер Поттер, полагаю? – спрашивает Малфой-старший, когда я приближаюсь к ним вплотную, его губы искривляются в едва различимой презрительной усмешке.

– Верно. А вы – Люциус Малфой, член Попечительского совета Хогвартса и отец Драко. И раз уж мы теперь знакомы и с формальностями покончено, то может быть, не будем терять времени и войдем внутрь? – Я киваю в сторону горгульи и добавляю: – Медовые вафли.

Малфой-старший окидывает меня взглядом, но ничего не говорит в ответ на эту дерзкую реплику. Тем временем статуя горгульи послушно отъезжает в сторону, открывая взгляду винтовую лестницу. Мы с Малфоями поднимаемся по вращающейся лестнице вверх в молчании, которому идеально подходит определение неуютного.

Когда мы заходим в кабинет, Дамблдор уже ожидает нас, сидя за своим столом. После обмена приветствиями, несколько натянутыми со стороны Малфоя и доброжелательными со стороны Дамблдора, директор приглашает всех присесть, затем хмурится, будто спохватившись, и взмахивает палочкой, трансфигурируя перед своим столом дополнительный стул.

– Прошу прощения, Люциус, я не предусмотрел заранее еще одного кресла. Если мне не изменяет память, я отправлял приглашения в свой кабинет только для Драко и Гарри.

Люциус Малфой с достоинством оправляет мантию и опускается на предложенное место.

– Если мне не изменяет память, – произносит он в тон Дамблдору, – члены Попечительского совета имеют право присутствовать на подобных беседах. Речь идет о моем сыне, Дамблдор.

Директор кивает, признавая его право находиться здесь. Когда все рассаживаются, Дамблдор обводит присутствующих пронзительным взглядом ясных голубых глаз, и мне отчетливо кажется, что избежать этого взгляда хочется не мне одному.

– Как вы все, вероятно, понимаете, мы собрались, чтобы внести некоторую ясность в те события, которые произошли между Драко и Гарри вчера вечером. То, о чем сообщил мне профессор Снейп, кажется весьма тревожным. По его словам, между Гарри и Драко возникли весьма серьезные разногласия, в результате которых Драко попал под действие запрещенного зелья, а Гарри подвергся воздействию смертельно опасного темномагического заклинания. Думаю, что не ошибусь, если сперва попрошу Драко изложить его версию событий. Драко, пожалуйста, начинайте.

Дамблдор устремляет выжидающий взгляд на Драко Малфоя, на этот раз его глаза внимательные и холодные, без привычных шутливых искорок. Под этим взглядом Малфой неуютно сглатывает и быстро переглядывается с отцом. Дождавшись его кивка, Драко Малфой принимает кроткий вид и начинает рассказывать.

Я маюсь от скуки, пялясь в потолок, пока Малфой расписывает в малейших деталях, как я цеплялся к нему весь вечер совершенно без повода, пользуясь тем, что в случае конфликта преподаватели будут на моей стороне, как при соучастии студента из Дурмстранга я подмешал ему в питье какое-то зелье, очевидно, в отместку за то, что он, выполняя долг старосты, рассказал своему декану, что я нарушил школьные правила. Также он говорит о том, как путалось его сознание от действия этого омерзительного зелья, как он, едва соображая, что происходит вокруг, забрел в комнату за гобеленами и наткнулся там на меня. Как я напал на него, и он, чувствуя угрозу для своей жизни и неспособный в полной мере руководить своими действиями, наложил на меня какое-то заклинание, о котором слышал откуда-то весьма смутно.

– Мне очень жаль, что все так вышло, я сам не понимал, что делаю, – заканчивает Малфой, глядя прямиком на директора огромными честными глазами, и, несмотря на ситуацию, мне приходится бороться с улыбкой, потому что прямой зрительный контакт в сочетании с откровенной ложью – явно не лучшая тактика, если имеешь дело с Дамблдором.

Директор сводит брови на переносице и недовольно хмурится.

– Драко, мне нужно, чтобы вы рассказали больше об этом заклинании, это очень важно. Откуда вам стало известно о нем? Это очень опасная, непредсказуемая магия, и я не уверен даже, что вы в полной мере осознаете последствия ее использования. Если бы не своевременное вмешательство профессора Снейпа, Гарри мог погибнуть вчера, и тогда бы мы вели здесь совершенно другой разговор, вы это понимаете?

– Я… я не знал, как оно действует, – говорит Малфой, слегка бледнея при воспоминании, и на этот раз похоже, что он искренен в своих словах. – Клянусь Мерлином, я не знал, иначе я никогда бы не…

– Достаточно, – ровным голосом говорит Малфой-старший, и Драко замолкает. Люциус Малфой подается вперед, пристально глядя на Дамблдора, стискивает подлокотники кресла обеими руками, и цедит сквозь зубы: – К чему вы клоните, Дамблдор? Все время мой сын проводит здесь, в Хогвартсе. Очевидно, любые заклинания, которые он мог бы использовать, он изучил здесь. Ваши обвинения основываются на предположении, что мой сын мог получить знание о подобном заклинании вне школы?

– Успокойтесь, Люциус, здесь никто никого не обвиняет. Я не делал никаких предположений касательно того, от кого Драко узнал об этом заклинании. Но откуда бы он ни получил такие знания, в интересах самого же Драко будет в полной мере понимать, к чему может привести их использование, вы так не считаете?

– Конечно же, он уже видел, к чему приводит использование такой магии! – срывается Малфой-старший. – Вчерашнего происшествия было более чем достаточно. У меня уже состоялся разговор с сыном на эту тему, и могу вас заверить, Дамблдор, что подобного больше не повторится. У вас есть что-то еще?

Дамблдор коротко кивает, черты его лица приобретают несвойственную им жесткость.

– Да, Люциус. Еще есть пятнадцатилетний мальчик, который едва не погиб вчера из-за того, что ваш сын решил преподать самому себе наглядный урок о том, к чему приводит использование такой магии. Так что, с вашего позволения, сейчас я хочу выслушать, что скажет он, – директор обращает свой пронзительный взгляд прямиком на меня и спрашивает: – Гарри, тебе есть, что добавить к тому, что нам только что рассказал Драко?

Я окидываю взглядом напрягшихся Малфоев, выжидающего Дамблдора, и вздыхаю, нетерпеливо постукивая пальцем по столу.

– Профессор Дамблдор, могу я спросить, к чему все это?

Брови Дамблдора слегка приподнимаются, но голос остается доброжелательным, когда он уточняет:

– Ты имеешь виду, к чему эта встреча?

– Да, – киваю я. – Я имею в виду, чего вы ожидаете от меня? Я могу сейчас сказать, что Малфой солгал, или что он сказал правду, но, скорее всего, не ошибусь, если скажу, что он взял немного того и другого. Но что с того, что будет дальше? Раздача подходящих взысканий – вот, для чего все это затеяно?

Дамблдор смыкает кончики пальцев и молчит секунду или две, обдумывая мои слова, прежде чем ответить.

– Видишь ли, Гарри, вся эта ситуация является в точности тем, чего мы все, и в особенности я, стремились избежать. Я обещал, что ты будешь в безопасности в Хогвартсе, – серьезно добавляет он, в его глазах появляется вина, и я дергаю уголком рта, сдерживая непочтительное фырканье, потому что Дамблдор снова берет на себя слишком многое. – Я оказался неправ, и мне очень жаль. То, что произошло с тобой вчера, означает, что мы, взрослые волшебники, допустили ошибку, причем ошибку непростительную, поскольку она едва не стоила тебе жизни. Теперь все, что я пытаюсь понять – это почему это произошло и что нужно сделать, чтобы не допустить подобного в будущем. А для этого мне необходимо знать о вчерашних событиях в малейших деталях.

Я утомленно откидываюсь на спинку стула, обескураженный этим внезапным извинением, публичным, к тому же.

– Вы были правы, профессор, – в конце концов говорю я, – когда сказали, что была совершена ошибка. Я хочу сказать, это была всего лишь ошибка, не более того. Все, что произошло, было случайностью. Малфой случайно наткнулся на заклинание, которое ему не полагалось знать, и использовал его в неподходящем месте в неподходящее время. Возможно, в этом есть и моя вина: мне следовало попытаться остановить то, что случилось в Большом зале, до вмешательства профессора МакГонагалл, и все не зашло бы так далеко. Я только хочу сказать, что не знаю, кто виноват, а кто прав, и, вообще-то, не слишком хочу в этом разбираться. Важно то, что все обошлось, и я не думаю, что такое когда-нибудь повторится. А уж если вам угодно раздавать взыскания, лучше расспросите обо всем Снейпа, это будет куда объективнее.

Разумеется, если не брать в расчет того факта, что Снейп уж точно не скажет, что Драко Малфой узнал то заклинание из бывшего школьного учебника самого Снейпа, но это уже совсем другая история.

– Полагаю, мне следовало догадаться, что твой ответ будет именно таким, – говорит Дамблдор и чуть улыбается в бороду. – Что ж, в таком случае, если и вы оба настаиваете на том, что произошедшее было случайностью и больше не повторится, то взыскания с профессором Хагридом будет достаточно. Дважды в неделю, в течение всего первого месяца после каникул. Я рассчитываю, что совместная работа поможет вам разрешить ваши разногласия.

Драко Малфой вскидывает голову:

– Что?! Целый месяц взысканий с этим… с этим… с профессором Хагридом? – неловко заканчивает он, перехватив предупреждающий взгляд отца.

– Именно так, – кивает Дамблдор. – У вас есть какие-либо другие предложения, Драко?

– Нет, Дамблдор, это вполне разумное решение, – отвечает Люциус Малфой вместо сына.

Я уже приподнимаюсь со стула, готовясь уходить, когда Малфой-старший вдруг разворачивается ко мне.

– Теперь я хотел бы обсудить кое-что с вами, мистер Поттер.

От неожиданности я плюхаюсь обратно на сиденье с куда меньшим достоинством, чем мне того хотелось бы, и переспрашиваю:

– Со мной?

– Все верно, с вами, – бесстрастно повторяет Люциус Малфой. – Не беспокойтесь, это чистая формальность, которая не займет много времени. Видите ли, во избежание… скажем так, неприятных сюрпризов в будущем, я хотел бы попросить вас поставить свою подпись на магическом документе, подтверждающем, что вы не имеете никаких претензий в связи с инцидентом и не имеете намерений распространять информацию о нем в публичных источниках.

Он ловким жестом выуживает из внутреннего кармана дорогой черной мантии свернутый в трубочку пергамент и опускает его на стол передо мной. Пергамент сразу же разворачивается сам собой, словно напрашиваясь на то, чтобы его подписали. Я бросаю короткий взгляд на Дамблдора, чтобы проверить, собирается ли он вмешаться, но он просто спокойно сидит и смотрит на нас, не говоря ни слова ни за, ни против. Я снова перевожу взгляд на лист пергамента – Магический контракт. Мне приходит в голову, что, возможно, Дамблдор не имеет права вмешиваться.

Так что я поднимаю взгляд на Малфоя, смотрю на него в упор и говорю довольно-таки холодно, сложив руки на груди:

– Я не собираюсь ничего подписывать, благодарю покорно.

Из улыбки Малфоя пропадают остатки доброжелательности, она становится больше похожей на оскал.

– Право же, мистер Поттер, неужели вы видите в этом какой-то подвох? Как я и сказал, это не более чем формальность. Наша семья заботится о своей репутации, только и всего. Как вы понимаете, мы не можем позволить каким-то сомнительным историям с отсылками к Темной магии замарать эту репутацию. Тем более, вы сами только что согласились, что произошедшее было не более чем недоразумением. Вам нужно только поставить свою подпись на документе в качестве подтверждения. И тогда, будьте уверены, Малфои не останутся в долгу, – добавляет он, улыбаясь мне насквозь лицемерной улыбкой.

– Возможно, если вы так заботитесь о репутации, вам следует в первую очередь не делать ничего такого, что могло бы ее подпортить,– говорю я еще более холодно. – Мне ничего от вас не нужно.

На этом моменте Малфой отбрасывает в сторону даже видимость доброжелательности.

– Не будь глупцом, мальчик, – шипит он, подаваясь ближе ко мне. Дамблдор мгновенно выпрямляется в своем кресле, предостерегающе глядя на него, и даже если у Малфоя и было желание схватить меня за шиворот и как следует потрясти, он не решается сделать этого в присутствии директора. Вместо этого он смыкает пальцы на подлокотниках кресла и продолжает, явно стараясь сделать голос убедительным: – У тебя нет ни кната за душой, Поттер. Подумай, где ты окажешься, когда покинешь Хогвартс? Я, с другой стороны, мог бы тебе помочь – к слову, исключительно из лучших побуждений. Просто дай себе несколько минут поразмыслить об этом, не иди сразу же на поводу у собственной горячности, и ты увидишь, что принять мое предложение будет выгодным прежде всего тебе.

Я уже открываю рот, чтобы дать Малфою-старшему резкую отповедь, но в следующую секунду захлопываю его. Потому что нечто очень важное вдруг приходит мне на ум. При мысли, что я каким-то образом даже не подумал об этом раньше, меня на мгновение бросает в холод.

– Вообще-то, – медленно говорю я, – мне действительно нужно от вас кое-что.

На долю секунды Малфой выглядит сбитым с толку такой неожиданной сменой настроения, но почти сразу же оправляется от потрясения и переходит на деловой тон:

– Итак, чего бы вы хотели, мистер Поттер? Уверен, мы сможем договориться, – по его губам пробегает змеиная улыбка.

– У вас работает домовой эльф, Добби? – без предисловий спрашиваю я.

Лицо Малфоя немного вытягивается от удивления.

– Полагаю, что да. Но я не вполне понимаю, какое отношение это имеет к…

– Мне нужен он, – перебиваю я. – Отпустите Добби, и я подпишу ваш документ.

Несколько долгих секунд Малфой не произносит ни слова, очевидно, переваривая информацию. Лицо Дамблдора по-прежнему остается бесстрастным и нечитаемым.

– Я не соглашусь ни на большее, ни на меньшее, – добавляю я при виде его колебаний, чтобы не оставлять никаких сомнений. – Поэтому если вы собираетесь предлагать мне деньги или связи вместо эльфа, то можете не утруждаться.

Пока Малфой переваривает информацию, я беру со стола лист пергамента и, бегло проверив его магический фон и убедившись, что в нем нет подвоха и в случае успешной сделки я соглашусь лишь на то, что там действительно написано, углубляюсь в чтение. Дойдя до конца, я делаю несколько комментариев насчет формулировок, которые оставляют двусмысленность и которые, по-моему мнению, следует изменить, прежде чем ставить подписи.

– Вы считаете, что мы уже договорились, не так ли, мистер Поттер? – спрашивает Люциус Малфой. Я вскидываю на него взгляд и вижу, как гуляют по его стиснутым челюстям желваки.

Я позволяю себе улыбнуться.

– А разве нет? Бросьте, мистер Малфой. Ну да, вы потеряете своего домового эльфа. Но разве какой-то эльф не стоит вашего спокойствия? Вы отдадите всего лишь жалкого эльфа, который, держу пари, и так не может ничего сделать правильно и которого все время приходится наказывать, а взамен получите нечто несоизмеримо большее. Вы получите уверенность, что не обнаружите за чашкой утреннего кофе на первой странице Ежедневного пророка мое интервью с рассказами о том, как благородный наследник Малфоев едва не убил сквиба-сироту запрещенным темномагическим проклятием.

Этот аргумент, пожалуй, становится решающим.

– Добби! – произносит Люциус Малфой резким голосом, и в ту же секунду в кабинете Дамблдора с громким хлопком материализуется облаченный в грязную наволочку домовой эльф.

Глядя на его маленькое тщедушное тело, которое носит несомненные следы наказаний, которым Добби приходится подвергать себя по воле своих хозяев, я испытываю жалость и гнев. Эльф испуганно оглядывается кругом, явно в шоке от того, что оказался в центре внимания такого большого количества людей. Принимаясь нервно выкручивать себе ухо, он осторожно спрашивает:

– Да, хозяин?

– С сегодняшнего дня у тебя будет другой хозяин, – говорит Люциус Малфой, кивая на меня. Его тонкие ноздри слегка подрагивают от гнева, но ничего больше в его облике не выдает его истинных эмоций.

Эльф переводит испуганный и потрясенный взгляд с Малфоя на меня и обратно, едва ли в силах осознать сказанное, но я не могу сделать этого. Я не могу сделать Добби своим рабом, даже на ничтожно короткое время, хотя это наверняка помогло бы избежать лишних вопросов. Только не после всего, что он сделал для меня в моем прошлом. Поэтому я качаю головой и говорю:

– Вы, видимо, неправильно поняли меня, сэр. Я не хочу, чтобы вы передавали его мне в собственность.

После этого заявления лицо Малфоя все-таки искажается от гнева. Он слегка приподнимается со стула и начинает угрожающим тоном:

– Если ты, мальчишка, считаешь, что можешь шутить такие шутки с…

– Я хочу, чтобы вы дали ему одежду, – по-прежнему спокойно заканчиваю я.

На лице Добби появляется такое шокированное выражение, словно его поразило молнией. Как ни странно, сходное выражение появляется и на лице Люциуса Малфоя, когда он со стуком приземляется обратно на свой стул.

– Но зачем, во имя… – шокировано начинает он, но я вновь его перебиваю.

– Я ничего не спрашивал вас о ваших собственных мотивах, а теперь не собираюсь отвечать на ваши вопросы о том, какие мотивы у меня.

Малфой приоткрывает рот, затем снова захлопывает его, и просто делает взмах волшебной палочкой, добавляя в магический контракт поправки, которые я предложил, а также условие о том, что в рамках нашего соглашения домовой эльф Добби получает свободу. Убедившись, что все в порядке, я перевожу взгляд на Дамблдора, который смотрит на меня нечитаемым взглядом, и спрашиваю его таким голосом, словно все происходящее – вполне обыкновенно и ничуть не похоже на бред сумасшедшего:

– Я могу одолжить у вас перо, сэр?

Директор едва кивает, так что я беру перо и ставлю на пергаменте свою подпись. После этого его подписывает сам Малфой, пергамент на секунду вспыхивает золотым сиянием, которое скрепляет договор, и Малфой складывает его в карман мантии. Затем он с нечитаемым выражением лица стягивает со своей белоснежной ухоженной руки черную кожаную перчатку и протягивает ее Добби.

– Ты можешь взять это.

Дрожа с головы до пят, Добби делает несколько неуверенных шагов к своему хозяину и трясущимися руками принимает от него перчатку. Когда он прижимает ее к своей груди, его огромные круглые глаза стремительно наполняются слезами, он шокировано смотрит перед собой в некоем подобии транса. Затем, без малейшего предупреждения, он вдруг бросается ко мне, и, обхватив мои колени своими тщедушными руками, сотрясаясь от рыданий и щедро поливая слезами мою мантию, принимается невнятно бормотать слова благодарности, перемежающиеся с икотой. Я ловлю себя на том, что могу только остолбенело глазеть на происходящее. Но прежде, чем я успеваю попытаться как-то успокоить Добби, вмешивается Дамблдор.

– Тинки, – негромко произносит он, и в кабинете с хлопком появляется еще один домовой эльф, одетый в полотенце с эмблемой Хогвартса, повязанное на манер тоги. – Пожалуйста, проводи нашего гостя Добби на кухню и дай ему немного успокоительной настойки.

Хогвартский эльф мягко обхватывает Добби за плечи, а в следующую секунду с хлопком пропадает вместе с ним.

Едва эльфы скрываются из вида, как Люциус Малфой поднимается со своего места и холодно смотрит на Дамблдора.

– Полагаю, теперь, когда все улажено, я могу забрать Драко домой на каникулы? – спрашивает он.

– Разумеется, – кивает Дамблдор. – Счастливого Рождества.

Я поспешно увязываюсь за Малфоями, не желая нарваться на расспросы Дамблдора насчет случившегося, и на этот раз директор меня не останавливает. Мы спускаемся по лестнице вниз молча, так же, как и поднимались. Горгулья с той стороны стены отъезжает в сторону, открывая выход, и я обнаруживаю, что внизу ожидает Ремус. Он кажется встревоженным, но увидев меня, облегченно выдыхает, делает шаг вперед и опускает руку мне на плечо.

– Я узнал от Северуса, что вчера произошло, и сразу же пришел сюда, – торопливо объясняет он и спрашивает: – Ты в порядке, Гарри?

Я машинально киваю, а потом вдруг с неожиданной отчетливостью понимаю, что Ремус – первый из всех, кто вообще задал мне этот вопрос после вчерашнего. И это вроде бы совершенно неважно, это вроде бы сущий пустяк, но в то же время – нет.

Ремус переводит взгляд на Люциуса Малфоя, который спускается по лестнице следом, и черты его лица становятся жестче. Малфой едва ли дает понять, что вообще заметил его присутствие, смерив его коротким взглядом свысока. Он уже разворачивается, собираясь уйти, но Ремус останавливает его.

– Мистер Малфой, можно вас на пару слов? Наедине, если вы не возражаете.

Люциус Малфой слегка морщится, как от презрения, но все же кивает, и Ремус делает приглашающий жест в сторону пустующего кабинета в конце коридора. Лицо у него решительное и сердитое, и я качаю головой и пытаюсь остановить его, иррациональным образом не желая оставлять его с Малфоем один на один. Но Ремус мягко отстраняет меня, и они скрываются в кабинете.

– О чем это наш нищий профессор по ЗоТИ хочет поболтать с моим отцом? – лениво спрашивает Драко Малфой, когда мы остаемся в коридоре одни. – Может быть, рассчитывает ухватить кусок из тех средств, которые мой отец перечисляет на благотворительность для бедных?

– Тсс, заткнись, Малфой, – раздраженно шиплю я и прижимаюсь ухом к двери, пытаясь разобрать, что происходит внутри.

Секунду Малфой смотрит на меня с недоумением, но затем ему, видимо, тоже становится любопытно, потому что через несколько мгновений он припадает ухом к другой стороне дверей. Голоса Ремуса и Люциуса Малфоя слышны приглушенно, я не могу разобрать ни слова, как ни пытаюсь. В конце концов, я бросаю эту бесполезную затею и сползаю по стене вниз слева от двери, ожидая, когда они закончат. Малфой тоже отходит в сторону и отворачивается к окну, больше не заговаривая со мной.

Но оказывается, мне и не требовалось прижиматься ухом к двери, чтобы подслушать их разговор, потому что его финальные слова Люциуса Малфоя доносятся сквозь дверь вполне отчетливо.

– Вы не опекун этого мальчика, Люпин, – цедит он с холодной яростью. – Вы даже не его родственник, поэтому я не обязан отчитываться перед вами лично по поводу вчерашнего недоразумения. Я, с другой стороны, один из попечителей этой школы. И могу вас заверить, что если вы будете приходить ко мне с подобными заявлениями, то очень скоро можете обнаружить свое положение как преподавателя в этой школе весьма шатким. Ирония ситуации заключается в том, что в вашем случае, со всеми этими неудобными отсутствиями на уроках по причине дурного самочувствия, мне даже не нужен повод. Я вас предупредил, Люпин.

Он со стуком распахивает дверь и выходит из кабинета, явно раздраженный, бросает уже на ходу:

– Мы уходим, Драко, – и тот нагоняет отца, чтобы идти вровень с ним.

Я некоторое время остаюсь на месте, оглушенный мыслью, что Люциус Малфой знает. Он знает, чем болен Ремус, и достаточно самоуверен, чтобы этим угрожать. Затем я поспешно поднимаюсь на ноги и захожу в кабинет, непонятно отчего опасаясь, что Малфой мог каким-то образом навредить Ремусу.

В кабинете оказывается сумрачно и пыльно, парты и учительский стол выглядят такими старыми и дряхлыми, что похоже, в последний раз их использовали еще во времена Основателей. Ремус стоит неподвижно, вцепившись пальцами грязную столешницу, его плечи напряжены и сгорблены. Я осторожно подхожу ближе, пыль на полу скрадывает шаги, и Ремус вздрагивает от неожиданности, когда слышит мой голос.

– Ремус, что случилось? О чем вы говорили?

Он оборачивается ко мне, его янтарные глаза кажутся ярче обычного от переполняющей оборотня ярости.

– О чем мы говорили? – переспрашивает он, его ноздри слегка раздуваются от гнева. – Боюсь, что большая часть разговора свелась к тому, что Малфои могут творить все, что им заблагорассудится, и уходить от этого безнаказанными. Но не в этот раз, – он качает головой и повторяет твердо и решительно: – Не в этот раз.

И мне на миг становится жутко, потому что его глаза в этот момент похожи на глаза волка.

– Ремус, брось, – говорю я и пытаюсь улыбнуться, но мне все еще не по себе от его взгляда, так что улыбка выходит жалкой. – Это же ерунда, просто глупая выходка, директор уже во всем разобрался, так что не стоит так…

– Действительно, разобрался? – перебивает меня Ремус. – И какое же решение он принял? Исключить сына Люциуса Малфоя из школы? Сообщить о случившемся в Министерство магии и позволить ему отвечать за свой поступок по всей строгости закона?

Он качает головой, нахмурив брови, и это первый раз, когда я вижу Ремуса не просто в гневе, а в такой глухой, бессильной ярости. И, наверное, это первый раз в этой Вселенной, когда кто-то по-настоящему заботится обо мне так сильно.

Я сглатываю, потому что каким-то абсурдным образом это причиняет боль.

– Нет, он назначил отработку, – с усилием отвечаю я. – Но это вовсе не значит, что…

– Отработку! – фыркает Ремус. – Ты выжил разве что чудом, и все, что получает Драко Малфой за использование запрещенной магии – это отработка. И он может спокойно отправляться на каникулы, праздновать Рождество в кругу семьи, словно ничего не случилось, в то время как ты...

Оборотень осекается и ничего больше не добавляет. Но в его глазах остается горькое, почти болезненное выражение, и до меня вдруг доходит, что вся эта сцена – не только из-за вчерашнего, что за этим стоит кое-что еще.

– В то время как я – в полном порядке. И проведу отличное Рождество в Хогвартсе. С тобой, – твердо заканчиваю за него я. – И это большее, чем я мог мечтать, Ремус, уж поверь.

Он качает головой и горько улыбается.

– Я понимаю, почему ты так говоришь, Гарри. И, правда, ценю твою заботу, но тебе не нужно притворяться ради меня. Я знаю, ты не хочешь об этом говорить, но это Рождество будет для тебя не таким, как раньше, с твоими тетей и дядей. И я знаю, что никогда не смогу в полной мере заменить их тебе…

– У Дурслей было не принято праздновать Рождество, – сухо говорю я, давая понять, что эта тема закрыта для обсуждения, как и всегда.

Ремус секунду пристально смотрит на меня, но затем все-таки кивает, хотя непохоже, что мои слова заставили его переменить свое мнение насчет того, что с Дурслями я привык праздновать прямо-таки Рождество мечты.

– И, Ремус, пожалуйста, оставь в покое Малфоев, они не стоят того, чтобы с ними связываться, – добавляю я.

– Ты хочешь сказать, что с ними опасно связываться, – перефразирует мои слова Ремус. – Мне об этом прекрасно известно, но на этот раз мне наплевать.

– Зато мне – нет, – жестко перебиваю я. – Я просто хочу держаться от них подальше, и будет просто отлично, если они ответят тем же и не станут влезать в мои дела. И в твои тоже, Ремус. К слову, раз уж мы все равно говорим об этом… Я хотел спросить, откуда Люциусу Малфою известно о тебе, о том, чем ты болен?

– Он – попечитель Хогвартса, – говорит Ремус и пожимает плечами так, словно это все объясняет.

Я закатываю глаза.

– И что с того? Что, все попечители знают?

Ремус просто кивает, но, увидев выражение моего лица, находит нужным пояснить:

– Это не такой уж большой секрет, Гарри. Видишь ли, есть закон, по которому оборотни обязаны без промедления сообщать о том, что заражены ликантропией, работодателям, к которым они планируют устроиться, и прочим, скажем так, заинтересованным сторонам. Попечители школы прекрасно подходят под это определение. Наказание за нарушение этого закона очень серьезно. При этом официально работодателю запрещается передавать эту информацию кому-либо еще – поблажка для оборотней, которую, поверь мне, удалось отстоять с большим трудом, в том числе при помощи Дамблдора. Но в моем случае, боюсь, эта поблажка бесполезна, потому что законы писаны не для Малфоев. Он найдет способ рассказать всем, если захочет, а там уж мнение общественности сделает всю грязную работу за него. Как он сказал, ему даже не нужен повод, – добавляет Ремус и горько фыркает.

Я пытаюсь найти в этом какой-то смысл, но идея попросту не укладывается у меня в голове.

– Но как, в таком случае, оборотень может найти работу? – спрашиваю я. – В смысле, не пойми меня неправильно, но если закон предписывает с порога кричать любому, что ты оборотень…

– То перед твоим носом в любом случае захлопнут дверь, – заканчивает за меня Ремус и пожимает плечами. – По крайней мере, они не запретили нам работать вовсе, а они хотели, уж поверь.

Я прихожу в ужас, но Ремус не кажется хоть сколько-нибудь возмущенным таким варварским положением дел. Я пытаюсь расспросить его больше об этом законе, о том, когда его приняли и что бывает с теми, кто нарушит его – главным образом для того, чтобы понять, когда и почему эта реальность сделала такой странный поворот и дошла до запрета практически всего. Но здесь уже начинается тема, которую не хочет развивать сам Ремус. Он отвечает уклончиво и неохотно, так что в конце концов мне приходится отступить и оставить его в покое.


****

Без студентов Хогвартс пустеет. Домовые эльфы перестают топить камины в классных комнатах, во многих коридорах замка стены и окна покрываются инеем, а от дыхания даже в помещениях изо рта вырываются облачка пара. Немногочисленные студенты, оставшиеся в замке на каникулы, стараются проводить как можно больше времени в гостиных факультетов, где камины топят вовсю, так что остальной замок кажется вымершим.

Сочельник я провожу в кабинете Ремуса, где мы дурачимся, запуская волшебные хлопушки. Каждая из них после хлопка начинает завывать какую-нибудь рождественскую песню, которая не замолкает, пока не подпоешь ей хотя бы один куплет. Потом мы просто сидим у камина со сливочным пивом, поджариваем на огне пастилу, и Ремус рассказывает мне очередные мародерские истории – которые, к слову, стали куда более многочисленными и интересными с тех пор, как Ремус перестал охранять свой секрет от меня. Уже ближе к полуночи мы незаметно переключаемся на тему ЗоТИ и пускаемся в обсуждения мудреных магических формул, и оставляем это занятие только тогда, когда держать глаза открытыми начинает казаться попросту невозможным.

Рождественским утром я с удивлением обнаруживаю в своей комнате достаточно внушительную гору подарков. При ближайшем рассмотрении там оказываются подарки почти от всех хогвартских преподавателей, в том числе, конечно же, от Ремуса, еще одна коробка от Невилла, и даже от братьев Криви. Когда я заканчиваю распаковывать подарки, то оказываюсь счастливым обладателем нездорового количества волшебных сладостей, вязаного шарфа, кожаных перчаток и шотландского пледа, нескольких книг, волшебного телескопа и шара-напоминалки.

Я раскладываю их перед собой бережно, словно они хрустальные, потому что для меня это не просто подарки, для меня они дороже величайшей в мире драгоценности. Потому что каждый из них – словно знак того, что я одержал победу, что все, что происходило с тех самых пор, как я снова вернулся в Магический мир, все-таки не было напрасным. Что возможная опасность, какой бы она ни была, стоит того, что я чувствую сейчас, зная, что теперь я не один.

Что бы там ни думал Ремус, это Рождество оказалось для меня куда как лучше, чем те, что я привык проводить с Дурслями. Поймав себя на этой мысли, я задаюсь вопросом, что с ними сейчас? Каким это Рождество стало для Дадли? Едва ли он хотя бы отдаленно в порядке, после того, как одним махом потерял родителей, да и я пропал из его жизни столь же стремительно. Тетя Петунья до сих пор в больнице: Дамблдор сказал бы мне, если бы в ее состоянии наступили изменения. Я думаю о том, что это не редкость в медицине, когда пациент вообще не выходит из продолжительной комы, когда он умирает, даже несмотря на исправную работу машины жизнеобеспечения. Мне становится совестно, что так и не навестил тетю, ни разу за все это время. Я был так занят попытками сохранить свой секрет, не позволить Магическому миру затянуть себя глубже, чем это было необходимым, заново узнать тех, кого я знал когда-то, что совершенно позабыл о своей прежней маггловской жизни, которую так стремился сохранить. С самого начала я поставил перед Дамблдором условие, что мое нынешнее положение – это только на время, что я вернусь в маггловский мир, едва у меня появится такая возможность. Но я совершенно упустил из виду, что если все пойдет своим чередом, то, возможно, мне будет не к чему возвращаться.

Перед завтраком я в очередной раз проверяю Силенси в шкафу. Она по-прежнему целиком светится серебром и стала почти неподвижной, словно впала в спячку.

– Эй, ты в порядке, С-с-силенс-си-и? – шиплю я на парселтанге, но змея оставляет вопрос без ответа, как и почти все попытки заговорить с ней в последнее время. Я беспокойно хмурюсь и даю себе мысленное обещание отнести ее к Хагриду завтра, если ей не полегчает.

Впервые за долгое время я спускаюсь в Большой зал в своей маггловской одежде, рассудив, что сегодня вполне подходящий день для того, чтобы сделать то, что я должен был сделать уже давно. В конце концов, тетя Петунья всегда твердила, что Рождество – это самое подходящее время, чтобы раздавать долги. Так что я натягиваю джинсы и поношенную зимнюю куртку, которую привык носить в Литтл-Уингинге, заталкиваю в карман волшебные деньги, которые удалось сохранить после всех покупок к Рождеству, и спускаюсь на завтрак.

Как это обычно бывает во время каникул, немногочисленные обитатели замка собираются за одним общим столом. Из преподавателей в Большой зал в этот час спустились Дамблдор, МакГонагалл, Флитвик, Хагрид, Снейп и Ремус. Из студентов здесь оказываются трое робеющих младшекурсников с Равенкло и Хаффлпаффа, семикурсница со Слизерина, и, к моему немалому удивлению, Рон и Гермиона. Несмотря на то, что рождественский ужин состоится только вечером, настроение в Большом зале даже сейчас кажется весьма приподнятым.

– Доброе утро, Гарри! – жизнерадостно приветствует меня Дамблдор и даже машет мне в знак приветствия вилкой, на которую нанизан кусочек бекона. – Пожалуйста, присоединяйся к нашей трапезе. Мы подумали, что в таком составе глупо было бы сидеть за разными столами. Присаживайся, у нас как раз осталось свободное место рядом с профессором Снейпом.

Снейп строит кислую мину, но ничего не говорит, когда я неохотно опускаюсь за стол между ним и профессором МакГонагалл. Ремус кивает мне в знак приветствия с противоположенной стороны стола, и я улыбаюсь ему в ответ. Профессор МакГонагалл вполголоса благодарит меня за волшебный календарь, который я передал ей через хогвартских домовых эльфов в качестве подарка на Рождество, а я в ответ говорю ей спасибо за шотландский плед, который при нынешних холодах более чем кстати. Это почти как вернуться в летние каникулы, когда обстановка в школе была более непринужденной без студентов, а преподаватели общались со мной куда менее формально.

Я наполняю свою тарелку яичницей с жареным беконом и приступаю к еде. Почти все заняты разговорами: МакГонагалл с Флитвиком обсуждают СОВ, младшекурсники самозабвенно болтают о квиддиче, Рон и Гермиона перешептываются в углу стола о чем-то своем. Ремус вполголоса обсуждает с Хагридом, безопасно ли ходить в Запретный лес сейчас, когда даже кентавры по каким-то причинам ведут себя странно. Дамблдор заводит пространный разговор о погоде, сетует на сквозняки в замке, которые совершенно не идут на пользу костям человека его возраста, а потом неожиданно спрашивает меня, нахожу ли я маггловскую одежду более комфортной при такой погоде.

– Как по мне, так нет никакой разницы, – отвечаю я, пожав плечами. – Сегодня я в маггловской одежде только потому, что собираюсь в маггловский Лондон.

Дамблдор не успевает ничего ответить на это заявление, потому что сидящий рядом со мной Снейп громко хмыкает.

– Студентам Хогвартса запрещено выходить за пределы школы во время каникул без сопровождения, Поттер, – заявляет он.

– Я – не студент Хогвартса, Снейп, – отвечаю я в том же тоне, чересчур резко, пожалуй, потому что некоторые разговоры за столом обрываются, на меня обращается несколько взглядов. Я поворачиваюсь к Дамблдору в поисках поддержки: – Я могу уехать на какое-то время из замка, не так ли, профессор Дамблдор? Сейчас каникулы, и раз уж у меня все равно нет никакой неотложной работы…

– Гарри, боюсь, что профессор Снейп прав, мы не можем отпустить несовершеннолетнего подростка одного из Хогвартса, – мягко, но непреклонно отвечает Дамблдор. – Но если это необходимо, мы могли бы организовать твое сопровождение.

Я отодвигаю тарелку в сторону, потому что у меня вдруг пропадает аппетит, и вскидываю взгляд на Дамблдора, чувствуя глухое раздражение. Потому что одно дело – пригласить меня в Хогвартс работать, и совершенно другое – пытаться контролировать каждый мой шаг, чтобы у меня и мысли не было избежать навязанного пути. Это слишком напоминает то, что происходило на Тисовой улице много лет назад, когда Дамблдор посылал ко мне наблюдателей из Ордена Феникса, от которых было не продохнуть.

– Я не пленник в Хогвартсе, не так ли, профессор? – холодно спрашиваю я, и краем глаза замечаю на лицах некоторых присутствующих недоуменные улыбки. Снейп недовольно фыркает, потому что, конечно же, до ужаса непочтительно разговаривать в таком духе с директором. – По маггловским законам я достаточно взрослый, чтобы путешествовать в пределах страны без сопровождения кого бы то ни было. Я не вижу в этом проблемы.

– Ты гость в этом замке, Гарри, и, покуда ты здесь находишься, на тебя распространяются все правила, принятые в Хогвартсе, – Дамблдор говорит доброжелательно, но его голосе появляется что-то, похожее на предупреждение, что-то, дающее понять, что граница его терпения приближается. – Одно из этих правил гласит, что несовершеннолетнего подростка, который покидает замок, должен сопровождать кто-то из преподавателей.

– Гарри, я буду только рад составить тебе компанию, – вмешивается Ремус, который явно чувствует себя не в своей тарелке из-за происходящего в целом, слишком похожего на конфликт.

Я обнаруживаю, что внимание всех присутствующих теперь сосредоточено на мне и на директоре, и поднимаюсь из-за стола.

– Я не хочу продолжать этот разговор, профессор, – говорю я, обращаясь к Дамблдору. – И мне жаль, что я снова устроил сцену. Я только… – я машинально взлохмачиваю волосы рукой, пытаясь найти слова, чтобы объяснить ему, потому что на этот раз мне по-настоящему хочется, чтобы он понял. – Вы знаете, есть такие вещи, которые нужно сделать одному. Без… – свидетелей? – сопровождающих, потому что иначе их не сделать никак. Я не был осведомлен о том, что мне будет запрещено покидать Хогвартс в свое свободное время, и не принимаю этого условия сейчас, простите. Для информации, я отбываю в Лондон сегодня, сейчас. Но я вернусь ночным поездом. И обещаю не попадать в неприятности.

Я разворачиваюсь в ошеломленной тишине и успеваю сделать несколько шагов в сторону двери, прежде чем меня окликает Снейп.

– И с чем, позвольте поинтересоваться, связано столь спешное отбытие в Лондон, Поттер? – язвительно интересуется он. – Что, заскучали в замке, привыкли проводить Рождество с большим количеством увеселительных мероприятий, чем может предложить Хогвартс вашей персоне?

Я стискиваю руки в кулаки и останавливаюсь, потому что, возможно, я все-таки должен им объяснение. Обернувшись и наткнувшись взглядом на непонимание в глазах Ремуса, я понимаю, что должен объясниться хотя бы перед ним. Я заставляю себя немного расслабиться и виновато ему улыбнуться.

– Прости меня, Ремус. Я… еду в больницу, к тете Петунье, я ведь не разу не навещал ее с тех пор, как... Я хочу сказать, что должен сделать это один.

Я разворачиваюсь и выхожу из Большого зала прежде, чем успеваю увидеть выражения их лиц и прежде, чем кто-либо из них успевает меня остановить.


****

Уже в Хогвартс-экспрессе на пути в Лондон я размышляю о том, что хоть мне и не удалось избежать сцены в Большом зале, я добился того, чего хотел. Я еду в Лондон, один, и Дамблдор смог принять это, так или иначе, раз уж не пытался меня остановить. Паровоз стучит колесами, прорываясь сквозь снег и вьюгу, в купе тепло и уютно, и незаметно для себя я начинаю клевать носом, плотнее закутываясь в теплый плед.

Я просыпаюсь, когда Хогвартс-экспресс уже подходит к Кингс Кросс. Мне удается обменять волшебные деньги на маггловские прямиком на станции, так что до больницы я добираюсь уже маггловским транспортом. Погода тихая и безветренная, снегопад закончился, но в наступившей темноте я все равно не могу толком разглядеть указателей на улицах. Высадившись из такси, я сверяю название госпиталя на пергаменте, который дал мне Дамблдор еще летом, после аварии, с надписью на здании больницы. Убедившись, что прибыл по адресу, я вхожу в вестибюль через высокие стеклянные двери.

По пути к стойке приемной меня охватывает странная нервозность.

– Я могу пройти к Петунье Дурсль? – спрашиваю я у девушки за столом у входа, опираясь локтями на деревянную стойку. – Я ее племянник, Гарри Поттер. Еще ведь не слишком поздно для посещений?

Девушка сверяется со своими записями. Пока она ворошит бумаги, мне почти хочется, чтобы она ответила, что время для посещений уже истекло. Тогда я, конечно же, переночую в ближайшей гостинице, не зря же я проделал весь этот путь. Зато это позволит мне трусливо отложить визит к тете еще немного, до завтрашнего дня. Но спустя некоторое время девушка находит нужные записи, улыбается мне дежурной улыбкой и называет фамилию врача, с которым я могу поговорить о состоянии тети Петуньи, и номер ее палаты.

– Вот, возьмите пропуск для посетителей, – она протягивает мне пластиковой бейджик и предупреждает: – Время для посещений оканчивается через час, вы должны сдать пропуск до этого времени.

Я искривляю губы в горькой усмешке:

– Моя тетя в коме, мисс. Я не думаю, что посещение продлится долго.

Она ничего не отвечает, и я натягиваю на кроссовки бахилы, прежде чем зайти в лифт и подняться на четвертый этаж, в отделение, где лежит тетя Петунья. Сперва я захожу в кабинет заведующего отделением, который отвечает на мои расспросы о состоянии тети Петуньи с тем усталым равнодушием, которое иногда наступает у людей, когда они слишком часто сталкиваются с болезнью и смертью. Глубокая кома, говорит он мне и разводит руками с дежурной соболезнующей улыбкой, что уж тут поделаешь.

Я не задерживаюсь у него надолго, и никто не останавливает меня, когда я прохожу дальше по коридору и нахожу дверь, ведущую в нужную палату. Синяя плитка и белые стены больничных коридоров кажутся непривычными после Хогвартса, резкость цветов режет глаза, а в воздухе витает острый и непривычный запах медикаментов. От всего этого я чувствую себя немного странно, как будто бы происходящее не совсем реально. Сделав глубокий вдох, я толкаю дверь, делаю шаг вперед, в палату, и медленно поворачиваю голову на равномерный шум машины жизнеобеспечения.

Тетя Петунья лежит на больничной койке посреди крошечной комнаты, забитой больничными аппаратами до предела. Все ее тело опутано какими-то проводами и трубками, словно сетями. Кожа тети пергаментно-белая, под глазами залегли глубокие тени, а из слегка приоткрытого рта торчит трубка аппарата. Там, на больничной койке, тетя Петунья выглядит непривычно маленькой, словно высохшей, совершенно непохожей на саму себя. Я заставляю себя перебороть чувство, будто бы все, что я вижу перед собой – неправильно, настолько неправильно, что хочется бежать прочь. И я заставляю себя перестать думать о том, что та авария и нынешнее состояние тети Петуньи – моя вина, заставляю себя подойти ближе и прикоснуться ладонью к ее бледному лбу. Ее кожа кажется холоднее нормальной человеческой температуры, и я тут же отдергиваю руку.

Мне приходится прочистить горло, прежде чем заговорить.

– Здравствуйте, тетя. Это я, Гарри.

Это неловко, совсем не так, как разговаривать со спящим человеком, или даже с кем-то, кто лежит без сознания. Это как будто бы говорить с чем-то неодушевленным, как будто бы говорить с мертвецом.

Я содрогаюсь и гоню эту мысль прочь. Старательно вспоминаю все, что когда-либо читал или слышал о людях в коме. Говорят, что сознание человека не умирает, если он в коме. По статистике, пациенты, которых навещают родственники, пациенты, с которыми разговаривают, имеют больше шансов прийти в себя.

Поэтому я сглатываю и заставляю себя продолжить.

– Я… мне жаль, что я не приходил все это время. Я в порядке, если это имеет какое-то значение, обо мне позаботились. Дадли тоже в порядке, его забрала к себе тетушка Мардж. Я не знаю, приходит ли он сюда, врачи отказались говорить со мной об этом. Я не видел Дадли с тех самых пор, как...

Осекшись, я замолкаю и присаживаюсь на стул возле кровати. В тишине больничной палаты отчетливо слышно машину жизнеобеспечения, которая издает свои равномерные звуки, отсчитывая пульс и подавая в легкие кислород. Повинуясь воле машины, грудная клетка тети Петуньи равномерно поднимается и опускается, создавая иллюзию жизни.

Я нахожу ее бледную холодную руку, опутанную проводами больничных аппаратов, беру ее в свою и пробую снова.

– Я знаю, что вы хотели бы, чтобы я позаботился о Дадли, но я не… Я имею в виду, как я смог бы объяснить ему, что со мной происходит? Ему или Хейли… Как я смог бы рассказать им о Хогвартсе, и о волшебниках, и втянуть их во все это? Им хватило и того случая, когда по моей вине их едва не растерзал оборотень. Я хочу сказать, что по какой-то нелепой ошибке у меня больше магии, чем у любого, кого я знаю, но… Фокус в том, что даже со всей этой силой я не уверен, что смог бы защитить их от Магического мира, если бы они оказались замешаны во всем этом.

Эти мысли беспокоили меня неделями, но произносить их вслух оказывается странным. Тетя, конечно же, ничего не отвечает.

Некоторое время я сижу в тишине, собираясь с мыслями, собираясь с силами, прежде чем сделать глубокий вдох и продолжить:

– Так что вам придется позаботиться о Дадли самостоятельно. Хотите вы этого или нет, вам придется прийти в себя, встать с этой проклятой койки и позаботиться о своем сыне, потому что черта с два вы по собственной воле доверили бы это тетушке Мардж.

Я горько усмехаюсь, вспоминая, с какой неприязнью чопорная тетя Петунья косилась на грубую и неопрятную тетушку Мардж, с ее любовью к бульдогам и крепким спиртным напиткам. Перед моим мысленным взором крайне отчетливо поднимается картина того, как тетя становилась на пороге своей идеально начищенной кухни перед Злыднем, грозно уперев руки в боки, и даже пес чувствовал, что не стоит и пытаться пройти мимо такого неприступного стражника. Я снова смотрю на больничную койку, и эти две картинки – тетя Петунья из моей памяти и женщина, лежащая сейчас на больничной койке, – никак не желают сходиться в моей голове.

Я вываливаюсь из палаты на ватных ногах еще задолго до истечения часа, отведенного для посещения. Словно на автопилоте я спускаюсь на лифте вниз, оставляю пропуск на стойке регистратуры, стягиваю с себя бахилы и бросаю их в мусорную корзину. Когда я натягиваю куртку и выхожу наружу, мне в лицо бросается морозный воздух, и я делаю несколько нетвердых шагов вперед и опускаюсь на скамейку возле больницы, уставившись в пространство перед собой.

Госпиталь большой и находится в оживленном районе Лондона. Пока я сижу на скамейке, сюда, несмотря на поздний час, успевает приехать три машины скорой помощи практически подряд. Врачи торопливо выносят людей на носилках, прежде чем бегом ввезти их в автоматически открывающиеся двери. Возможно, случилась какая-то авария, думаю я, глядя, как сосредоточенные и готовые к действию врачи принимают все новых пациентов. Для них спасение жизней – это рутина, что-то, что они делают каждый день. Но даже спасая людей каждый день, они не могут помочь всем своим пациентам.

Кто-то опускается на скамейку рядом со мной и протягивает мне стакан кофе с пластиковой крышкой. Я поднимаю взгляд и натыкаюсь глазами на Ремуса, который зябко кутается в видавший виды маггловский плащ. Я принимаю кофе у него из рук и делаю небольшой глоток.

– Значит, Дамблдор все-таки отправил тебя вслед за мной.

Ремус неуверенно улыбается и качает головой.

– Я здесь не из-за Дамблдора.

– Тогда почему ты пришел? – спрашиваю я резче, чем должен бы. – Я же сказал, мне нужно сделать это одному.

Ремус вздыхает со своим обыкновенным выражением вселенского терпения и говорит:

– Гарри, прошу, просто выслушай меня. То, через что тебе приходится пройти… Это не одна из тех вещей, которые человек должен делать в одиночку. Я понимаю, что тебе больно, потому что всего несколько месяцев назад тебе довелось перенести страшную потерю. Но то, что ты сейчас испытываешь – это нормально. Ты не должен стыдиться своих эмоций и не должен прятаться ото всех. Никто не осудит тебя, если ты дашь волю чувствам. И я хочу, чтобы ты помнил, что я – рядом. Я с тобой, и я готов поддержать меня, и выслушать, и ты не должен, ради Мерлина, проходить через все это один, – заканчивает он дрогнувшим голосом.

На некоторое время между нами повисает молчание. Затем Ремус набирает воздуха, явно готовясь добавить что-нибудь еще в том же духе, но сейчас я просто не могу этого слушать. Поэтому я качаю головой и спрашиваю, по-прежнему не отводя взгляда от слаженно работающих парамедиков:

– Дамблдор так и не сказал тебе, верно?

Я задаю ему вопрос, хотя заранее знаю ответ. Действительно, к чему Дамблдору говорить об этом? В конце концов, он считал эту ситуацию с Дурслями чем-то вроде личной ошибки. Видит Мерлин, люди ни о чем не говорят с меньшей охотой, чем о собственных ошибках.

Ремус осекается, так и не приступив к следующей части своей утешительной речи, а вместо этого осторожно спрашивает:

– Не сказал о чем?

Я откидываюсь на деревянную спинку скамейки спиной и прикрываю глаза.

И впервые за эти долгие полгода, сидя напротив дверей лондонского госпиталя, в мешанине звуков маггловского мегаполиса и криков парамедиков, спасающих человеческие жизни, я говорю с ним о том, о чем отказывался говорить все это время. Он, черт побери, сам напросился.

– О Дурслях. Обо мне. Я хочу сказать… – я глубоко вздыхаю, пытаясь собраться с мыслями, и продолжаю уже более связно: – Ремус, все происходящее – не совсем то, что ты себе представляешь. Мне жаль тетю Петунью, это правда, потому что никто не заслуживает такой ужасной участи. Я зол, потому что не смог предотвратить той аварии и ничего не могу сделать теперь, а я ненавижу чувствовать беспомощность. Но... я не в отчаянии, и я не раздавлен, и для меня это не то же самое, что лишиться родителей. Мы с Дурслями никогда не были близки, знаешь ли. Они всегда ненавидели магию, ненавидели ее и боялись. Они были уверены, что я стану волшебником рано или поздно, и так уж вышло, что из-за этого они ненавидели и боялись меня. Я жил в чулане под лестницей почти до своего девятилетия. После того случая с оборотнем, когда я спас Дадли жизнь и попал в больницу, Дурсли были мне благодарны, так что я получил вторую комнату Дадли. Но, несмотря на всю свою благодарность, они поставили на окна решетки, вырезали в двери кошачью дверцу для еды и выпускали меня в туалет по часам. Пойми меня правильно, я не пытаюсь сказать, что это было совсем ужасным, потому что они заботились обо мне, как умели. Они не были чудовищами, в конце концов. У них я не голодал, у меня была крыша над головой, последние годы они вели себя со мной почти нормально, по крайней мере, тетя Петунья и Дадли. Но если ты ожидаешь услышать от меня историю о том, как Дурсли лелеяли своего племянника с потенциальными магическими способностями каждый миг его жизни и обожали его, словно родного сына, то это просто не та история.

На несколько секунд между нами повисает ошеломленное молчание. Я открываю глаза, чтобы посмотреть Ремусу в лицо, и вижу в нем неподдельный ужас. Ужас напополам с жалостью, словно я рассказал ему нечто совершенно неслыханное.

– Почему ты не говорил мне раньше? – изумленно выдыхает он.

Потому что знал в точности, каким будет выражение твоего лица, когда я расскажу тебе, и не хотел видеть этого взгляда, думаю я, но вслух говорю другое.

– Какой в этом смысл? Прошлое в прошлом, Ремус, ни к чему его ворошить. – Я передергиваю плечами, внезапно почувствовав холод, и спрашиваю: – Мы можем уйти отсюда?

Ремус кивает и уводит меня прочь с оживленной улицы, мы в молчании идем по узким переулкам довольно долго, прежде чем упереться в глухой тупик. Там оборотень озирается по сторонам, шарит по карманам потрепанного маггловского плаща и извлекает из кармана высокую шахматную ладью с выщербленным краем. Я закатываю глаза.

– И ты говоришь мне, что Дамблдор тут ни при чем? Откуда тогда у тебя портал до Хогвартса?

Ремус пожимает плечами несколько виновато.

– Я сказал только, что пошел за тобой не из-за какого-то приказа Дамблдора, а потому что сам решил, что так будет лучше для тебя. Но директор все же помог мне с вопросами транспортировки.

Я фыркаю, но все-таки берусь за фигурку ладьи. Ремус дотрагивается до нее волшебной палочкой, активируя портал. В следующую секунду у меня появляется чувство, словно за живот хватанули крюком, и мы с Ремусом оказываемся перед широкими дверями замка.

При приземлении я слегка покачиваюсь, но мне удается устоять на ногах. Ремус смотрит на меня с чем-то, похожим на уважение, и спрашивает:

– Пользовался порталами раньше?

– Катался на американских горках, – отвечаю я первое, что приходит на ум, и Ремус предпочитает не уточнять детали.


Глава 44. Лорд Волдеморт.

Я отправляюсь к Хагриду на следующее же утро после поездки в Лондон. Силенси вроде бы не стало хуже, она даже иногда отвечает на мои вопросы, если я приложу должную настойчивость, чтобы ее растормошить. В то же время, змея по-прежнему вялая и продолжает светиться серебряным начиная с головы и заканчивая кончиком хвоста, а все мои познания о Черных Клеопатрах свидетельствуют о том, что для них это нетипично. Так что, подгоняемый беспокойством, я торопливо шагаю через сугробы к хижине Хагрида. Силенси лежит у меня на груди, надежно спрятанная под мантией, потому что в своем ослабленном состоянии змея оказалась неспособной обвивать кольцами мою руку, как делала раньше.

Добравшись до хижины лесничьего, я некоторое время топаю ногами возле порога, стряхивая с обуви снег. Неплотно прикрытая дверь распахивается, и ко мне вылетает Клык, который начинает восторженно лаять и поднимается на задние лапы, чтобы облизать мне лицо.

– Кто это там пришел? – доносится до меня хрипловатый голос Хагрида.

– Это я, Гарри, – отзываюсь я, ловко уворачиваясь от Клыка и протискиваясь мимо него к двери. – Мне нужна твоя помощь, Хагрид. Я хочу, чтобы ты взглянул на мою змею, она у меня с собой. С ней что-то не в порядке в последнее время, и я уже по-настоящему беспокоюсь, что…

Я наконец толкаю дверь, заходя внутрь, и тут же прикусываю язык, потому что Хагрид здесь не один. С ним в хижине оказываются Рон и Гермиона, и для меня настолько неожиданно увидеть их здесь, что несколько секунд я продолжаю просто изумленно таращиться на них, стоя в дверях. Они отвечают мне не менее удивленными взглядами, так что молчание в конце концов разрывает Хагрид.

– Закрывай дверь и проходи, Гарри, не стой в дверях, все тепло выпустишь, – ворчливо бормочет он. – Вот, лучше садись, – он отодвигает из-за стола один из внушительного размера стульев. – Змея, значит? Как же, наслышан. Дамблдор со мной, того, говорил, значит, на этот счет.

– О чем он тебя спрашивал? – интересуюсь я, не в силах побороть любопытство, потому что причины, по которым директор позволил мне оставить змею, все еще находятся у меня под большим вопросом.

– Дык обо всяком понемногу, – уклончиво отвечает Хагрид. – Так в чем у тебя там, говоришь, проблема с твоей зверушкой-то?

– Эхм… – я откашливаюсь и кидаю быстрый взгляд на Рона с Гермионой. – Наверное, сейчас не самое удачное время, Хагрид. Я не ожидал, что ты сейчас занят, я пришел бы в другой раз.

Лесничий тоже коротко оглядывается на Рона и Гермиону, но добродушно отмахивается и улыбается мне.

– Ты не волнуйся, Гарри. Ко мне вот ребята тоже, значит, пришли по змеиному, так сказать, вопросу. Рунескопов моих посмотреть. Для проекта этого ихнего. Так что им это только интересно будет.

Я бросаю на них недоуменный взгляд, и Гермиона быстро поясняет:

– В следующем семестре мы с Роном готовим проектную работу по магическим змеям.

Во мне начинает подниматься смутное подозрение. Проектная работа – это одна из возможностей поднять балл СОВ по выбранному предмету, и, в общем-то, нет ничего удивительного, что Гермиона с ее неизменным рвением к учебе решила взяться за проект. Но чтобы ее беспокоили баллы по такому предмету, как уход за магическими существами?

– По магическим змеям? – переспрашиваю я, недоверчиво подняв брови. – Даже откладывая в сторону факт, что гриффиндорцам не пристало интересоваться змеями… Гермиона, как, во имя Мерлина, ты умудрилась выбрать в качестве проектного предмета УЗМС?

– Почему бы и нет? Это очень интересная тема, Гарри, – говорит Гермиона, упрямо встряхнув копной каштановых волос. – К примеру, тебе известно, что рунескопы – одни из немногих змей, уровень интеллекта которых бывает настолько высок, что они находятся ближе к магическим существам, вроде кентавров или русалок, нежели к обыкновенным магическим животным? Раньше волшебники относились к магическим змеям очень внимательно. Были даже такие, кто учил язык змей, стремясь перенять их мудрость, вроде Салазара Слизерина. А сейчас, только представь, волшебных змей, этих необыкновенных существ, пускают на ингредиенты для зелий, будто каких-то там флоббер-червей! Если всерьез заняться этой темой, можно совершить революцию в законодательстве о магических существах!

В глазах Гермионы появляется решительный блеск, слишком знакомый мне еще по Г.А.В.Н.Э., так что я тороплюсь с ней согласиться. Тем более, похоже, что нынешнее законодательство о магических существах более чем нуждается в революции.

– Хорошо, – я вздыхаю, слегка растерявшись из-за неожиданной аудитории, и перевожу взгляд на Хагрида. – Так ты поможешь мне?

– Давай сюда свою зверушку, сейчас разберемся, что там с ней приключилось, – добродушно отвечает великан. – Ты, того значит, не волнуйся, уж к зверям-то я подход знаю.

Великан протягивает мне руку, и я еще раз вздыхаю, прежде чем забраться под слои одежды и вытащить наружу Силенси. При виде змеи, все тело которой излучает мягкое серебристое сияние, Гермиона невольно охает, а Рон откидывается назад и вжимается в спинку стула, явно желая оказаться подальше от опасной рептилии. Я осторожно опускаю Силенси в широкую ладонь Хагрида, и некоторое время он внимательно рассматривает змею со всех сторон, а затем переводит взгляд на меня.

– Значит, Черная Клеопатра? Того… не самое первое, что приходит на ум при выборе домашнего любимца, а? И ты взгляни, какая ж здоровая!

Глаза Хагрида загораются интересом, и от волнения он принимается коверкать слова сильнее обычного. Внимательно рассмотрев змею со всех сторон, он неожиданно отходит к большому дубовому шкафу и, по-прежнему бормоча, принимается рыться в куче хранящегося там хлама. Время от времени он с шумом вышвыривает на пол ненужные вещи, вроде железного чайника с дырой в боку или проеденной молью и сильно свалявшейся шкуры шогрыша.

– Гарри, это и правда Черная Клеопатра? – вполголоса спрашивает меня Гермиона, бросая опасливый взгляд змею, которая продолжает неподвижно лежать на столе.

Я киваю, и Гермиона удивленно округляет глаза.

– Я читала о них, это одни из самых ядовитых магических змей, не считая нескольких видов, которые обитают в Южной Америке, Африке и Средней Азии. И ты просто держишь ее у себя, как домашнее животное? Как только Дамблдор позволил такое?

К счастью, как раз в этот момент Хагрид извлекает из недр шкафа слегка покореженные весы, опускает их на стол и с энтузиазмом принимается выпрямлять погнутые детали. Я с готовностью берусь ему помогать, и это избавляет меня от необходимости отвечать на вопрос Гермионы.

Когда весы оказываются более или менее приведены в приличный вид, Хагрид опускает на них Силенси, цокает языком и говорит:

– Почти два фунта! Нечасто встретишь, чтобы эта порода того… вымахала такой, значит.

Я закатываю глаза.

– Меня беспокоит не ее вес, Хагрид. Почему она светится целиком? С ней никогда такого ни бывало.

И еще она почти не разговаривает, но этой частью моих беспокойств едва ли стоит делиться с Хагридом.

Лесничий задумчиво чешет подбородок.

– На линьку оно не похоже, – провозглашает он после некоторых раздумий. – Кормишь-то ты ее чем?

– Сказать по правде, она ничего не ест с тех пор, как оказалась в Хогвартсе, – осторожно отвечаю я. – Как будто бы ей достаточно магии замка, или что-то вроде. В любом случае, раньше с этим не возникало никаких проблем.

– Никаких проблем, говоришь? Отчего ж ее тогда теперь-то так переклинило?

Я еще раз беспомощно пожимаю плечами и повторяю:

– Так ты сможешь ей помочь?

Великан кивает:

– Оставь ее у меня на пару-другую деньков. Чегой-нибудь да придумаем.

Я облегченно улыбаюсь и благодарю Хагрида, он ненадолго отлучается, чтобы пристроить мою змею в одной из деревянных коробок у стены. Рон сверлит меня подозрительным взглядом, но не решается сказать мне что-нибудь в своей обыкновенной манере в присутствии лесничего. На огне начинает свистеть чайник, и Хагрид достает из серванта несколько огромных чашек для каждого из нас и принимается хлопотать возле огня, так что становится неудобным пренебречь его гостеприимством и уйти восвояси.

Рон и Гермиона, видимо, испытывают сходные чувства, потому что они тоже остаются в хижине и принимают из рук Хагрида по здоровенной чашке чая. Я не знаю, нарушил ли я их планы своим появлением или они и так уже разведали про рунескопов все, что хотели. Но, по большому счету, я уже давно не виделся с Хагридом, так что мне приятно просто посидеть у него в гостях и поговорить, время от времени прерываясь на попытки откусить кусок его зубодробильной выпечки.

Хагрид не расспрашивает меня о том, как ко мне попала Силенси, и это либо может означать, что он не хочет надоедать мне расспросами, либо он уже и так знает обо всем от Ремуса или Дамблдора. Зато с обсуждения моей змеи в частности и волшебных животных в целом мы переходим на тему Запретного леса, и тут Хагрид говорит кое-что интересное.

– Дык с тех самых пор, как произошла эта неразбериха с кентаврами, они вблизи Хогвартса носу не кажут. Перебрались, значит, всем стадом, хотя они в этой части леса селились испокон веков. Леший разберет, что с ними приключилось. Знай только болтают о своих звездах, а у меня теперь, значит, работы прибавилось. Они-то уж умели приструнить всякую нечисть, вроде леших и водяных, чтобы близко к замку не подходили.

– Ты думаешь, кентавры перебрались в другую часть леса из-за того, что прочитали что-то по звездам? – спрашиваю я, внутренне напрягшись.

Потому что там, в моем прошлом, когда война приняла по-настоящему серьезный оборот, кентавры просто ушли. Они не хотели иметь с этим ничего общего и остались в стороне от войны магов. По крайней мере, так поступило большинство из них. И теперь мне начинают видеться недобрые предзнаменования в том, что и здесь они исчезли столь же поспешно.

– Ты говоришь, вроде как, пророчество? – задумчиво переспрашивает меня Хагрид, и я киваю.

– Что, если им стало известно о будущем Хогвартса что-то такое, что они сделали выбор держаться от этого подальше? – спрашиваю я, впервые облекая свои потаенные страхи в слова.

Гермиона не выдерживает и пренебрежительно фыркает.

– Пророчества – это глупости, – убежденно говорит она.

Я перевожу на нее прямой взгляд.

– И что заставляет тебя так считать?

Гермиона закатывает глаза, словно я спросил ерунду.

– Ты явно недостаточно общался с профессором Трелони, если спрашиваешь. Считается, что она – компетентный преподаватель, но все ее эти так называемые пророчества – полнейшая чепуха. Я потеряла кучу времени, прежде чем наконец отказаться от этого бессмысленного предмета. И ни капельки не жалею, что отказалась, потому что или это у профессора Трелони не самые выдающиеся прорицательские таланты, что вряд ли, ведь не зря же она работает в Хогвартсе, или… скорее уж, это просто сам предмет такой, что…

Она не успевает закончить, потому что на этом моменте я от души хлопаю себя по лбу и восклицаю: «Точно!» так громко, что Гермиона ошеломленно замолкает.

Я смотрю на нее диким взглядом, не в силах поверить, что эта мысль пришла мне в голову только теперь, когда Гермиона все чуть ли не по кусочкам разжевала.

– Точно, черт побери, – ошеломленно повторяю я. – Трелони преподает прорицания в Хогвартсе! Почему я не подумал об этом раньше?

Гермиона ничего не отвечает, все еще глядя на меня таким взглядом, словно собирается вызвать бригаду колдомедиков по мою душу.

А у меня все в голове не укладывается, как я мог быть таким идиотом. Потому что в замке совершенно точно есть та, кто может дать мне ответ на мои вопросы или хотя бы натолкнуть на верную мысль по поводу того, о чем предупреждали меня кентавры. Но я был так занят своими библиотечными изысканиями, что даже не подумал пойти прямиком к ней, хотя должен был сделать это с самого начала. Поскольку какой бы паршивой предсказательницей она ни была, я уверен совершенно точно, что, покуда она все-таки преподает в Хогвартсе, она должна была сделать хотя бы одно-единственное настоящее предсказание.

– Гермиона, ты – гений! – искренне говорю я. – Мне нужно идти.

Я благодарю Хагрида уже на пути к выходу и скомкано прощаюсь, вылетая за дверь так поспешно, что никто из них не успевает попрощаться со мной в ответ.

Окрыленный своим внезапным озарением, я влетаю в замок и устремляюсь прямиком к Северной башне, мимо портрета сэра Кэдогана и по ступеням вверх, пока не утыкаюсь в захлопнутый люк. Ну конечно же, поскольку в ближайшее время уроков явно не ожидается, люк закрыт, из него не спускается никакой веревочной лестницы.

– Профессор Трелони? – на пробу зову я. – Профессор Трелони, мне нужно поговорить с вами. Это важно, пожалуйста, откройте.

Я пробую дозваться до нее несколько минут, пока не понимаю, что это бесполезно. И это странно, если вдуматься. Трелони почти никуда не выходит из своей башни. Я напрягаю слух изо всех сил, и мне начинает казаться, что там, в комнате над люком, раздаются негромкие шаги.

Еще некоторое время я продолжаю околачиваться в Северной башне, надеясь, что мне все-таки откроют, но в конце концов мне приходится уйти ни с чем. Я решаю вернуться сюда в другой день, рассудив, что, возможно, Трелони просто занята своими делами.

Однако мне ни улыбается удача ни на следующий день, ни на день за ним, ни всю последующую неделю. Я даже начинаю задаваться вопросом, может ли она избегать меня специально, как избегал Фиренц, когда я пытался расспросить его о своей судьбе?

Время же идет своим чередом. Я с неохотой, но все-таки берусь за учебники по своим маггловским предметам, осознав, что половина времени до экзаменов, которые состоятся в начале лета, уже прошла, а знаний в моей голове не слишком-то прибавилось. Кроме того, я продолжаю помогать Ремусу с его пособием по ЗоТИ, и это занятие становится все более интересным. Мы даже делаем пару вылазок в Запретный лес, охотиться на темных существ. Как и говорил Хагрид, кентавров и след простыл, зато всякой мелкой нечисти значительно прибавилось. Впрочем, учитывая основную цель наших походов в Запретный лес, для нас с Ремусом такое положение дел оказывается только на руку.

Несколько раз я захожу в библиотеку в поисках информации о темных существах и необычных защитных заклинаниях для пособия и натыкаюсь там на Рона и Гермиону, которые сидят, обложившись книгами. Но каждый раз Рон преследует меня подозрительным взглядом, словно думает, что я шпионю за ними, так что я не решаюсь подойти ближе и заговорить. Рон и так уже неоднократно напоминал мне, что не хочет, чтобы я лез в их дела. Еще пару раз я вижу, как друзья ходят к хижине Хагрида, наверняка чтобы снова проведать рунескопов. А еще один раз я замечаю, как они, подозрительно озираясь, уходят куда-то в сторону слизеринских подземелий сразу после ужина.

Словом, все это кажется в высшей степени странным. Что бы ни было предметом поисков Рона и Гермионы, они явно занялись этим всерьез. Кроме того, у меня нет сомнений, что именно из-за этих поисков они остались на каникулах в замке. На моей памяти, Гермиона всегда стремилась проводить Рождество с родителями. Да и все Уизли, кроме Рона, отбыли в Нору на каникулы. И меня не перестает терзать вопрос, что мои друзья могут искать такое важное, что нарушают ради этого хогвартские правила и готовы пожертвовать ради этого даже привычными планами на Рождество?

Гермиона больше не ищет моей помощи и вообще не подает виду, что у нас есть договоренность искать друг для друга информацию. Так продолжается несколько дней к ряду, почти до конца первой недели каникул, до одного из вечеров, когда я сижу в компании Ремуса в его кабинете. Оборотень задумчиво хмурит лоб, внося изменения в учебные планы на следующий семестр с учетом того, какую часть учебной программы уже успели пройти. Ну а я штудирую учебник химии и старательно вывожу химические формулы, чтобы отправить решения профессору Венгерду из Итона и понять, насколько полно я усвоил материал. Это спокойный, мирный вечер, который не предвещает каких бы то ни было событий, поэтому я даже не сразу понимаю, что происходит, когда зачарованный Гермионой календарь начинает постепенно нагреваться в кармане мантии. Я украдкой вытаскиваю его наружу и вижу, как на нем проступает надпись, выведенная аккуратным почерком Гермионы: «Выручай-комната, сейчас».

На секунду я выдыхаю от облегчения, потому что за эту неделю уже успел внушить себе, что, возможно, Гермиона больше не нуждается в моей помощи, что она нашла то, что искала, самостоятельно. Что их с Роном предприятие, в чем бы оно ни заключалось, перешло на какой-то новый уровень, и теперь они справятся без меня.

И это жалко, если вдуматься – то, что мне приходится использовать эту причину, просто чтобы провести какое-то время рядом с людьми, которых когда-то считал друзьями. Глупо радоваться тому, что я нужен Гермионе для того, чтобы помочь нарушить очередное школьное правило. Тем не менее, я захлопываю учебник химии, говорю Ремусу, что уже поздно и я, пожалуй, пойду к себе, и направляюсь прямиком к Выручай-комнате.

Гермиона уже ожидает меня там: дверь в Выручай-комнату оказывается приоткрыта, так что я захожу туда без проблем, и оказываюсь в точной копии гриффиндорской гостиной. Гермиона сидит в кресле у камина и читает книгу. При моем появлении она откладывает книгу в сторону и приветственно мне улыбается. Я с уколом беспокойства отмечаю, что она выглядит усталой, ее волосы растрепаны, а под глазами залегли круги.

– Спасибо, что пришел, Гарри.

– Без проблем, – говорю я, пожимая плечами, и опускаюсь в кресло напротив. – Так к чему такая срочность? Отбой уже был. У тебя будут неприятности, если Филч застукает тебя в коридоре.

– Я знаю, как спрятаться от Филча, – говорит Гермиона немного уязвленно, словно само предположение, что она может попасться Филчу, кажется ей обидным. – Я дождалась, пока Рон уйдет спать, прежде чем написать тебе.

Я закатываю глаза, но никак это не комментирую. Гермионе и так уже известно мое мнение по поводу того, что она скрывает наши с ней встречи от Рона.

– Если ты нашла что-то по Магии духа, то я не смогу дать тебе что-то в ответ прямо сейчас, – сразу же говорю я. – У меня есть несколько книг из твоего списка, но они остались в моей комнате. У меня не было времени забежать туда и захватить одну из них.

Гермиона закусывает губу, и не нужно быть особо проницательным, чтобы понять, как сильно ей хотелось бы заполучить эти книги.

– Это подождет, – тем не менее, говорит она. – По правде сказать, мне пока что не удалось найти ничего нового по Магии духа. Я… если честно, я позвала тебя не для того, чтобы попросить достать для нас с Роном очередные книги из Запретной секции. На этот раз мне нужно кое-что еще.

Она словно колеблется, не решаясь озвучить просьбу вслух, и я закатываю глаза.

– Честное слово, Гермиона, что бы ты ни попросила, я могу согласиться, либо отказаться, но вряд ли хоть что-нибудь из этого окажется таким уж страшным. Давай, спрашивай.

– Тебе это не понравится, – предупреждает Гермиона, вздохнув. – Но поскольку мы в некотором роде остались без альтернативных вариантов… Я хотела спросить, смог бы ты достать кое-что для нас с Роном из запасов ингредиентов для зелий, которые хранятся у профессора Снейпа? Я имею в виду, я знаю, что ты помогал ему с зельями однажды, и подумала, что если тебе представится возможность, то ты смог бы…

Тут у Гермионы пропадает решимость озвучить, что я смог бы сделать, представься мне такая возможность, и ее голос виновато сходит на нет.

– Ты просишь меня украсть что-то у Снейпа? – переспрашиваю я, все еще надеясь, что как-то неправильно ее понял.

Лицо Гермионы слегка розовеет, и она избегает встречаться со мной глазами.

– Я бы никогда не попросила тебя об этом, если бы этот ингредиент можно было просто взять и купить в волшебной аптеке. Но, понимаешь, их не продают просто так, лицензию на крылья аспида ввели еще пять лет назад. Теперь только те, у кого есть сертификат профессионального зельевара и разрешение от Министерства магии, могут купить их.

Я встряхиваю головой, пытаясь привести мысли в порядок. И это до странного напоминает мой второй курс, нашу дикую авантюру с приготовлением Оборотного зелья в туалете Плаксы Миртл. Тогда мы тоже украли ингредиенты Снейпа, но я напоминаю себе, что в тот раз это было вопросом жизни и смерти.

И я спрашиваю себя, что может стоять на кону в этот раз?

– Напомни, зачем тебе вообще понадобились крылья аспида?

– Это для нашей с Роном проектной работы, – отвечает Гермиона.

– Той самой, которая по уходу за магическими существами? – скептически интересуюсь я.

– Да. Мы хотим сварить зелье, которое позволит нам… понимать змей. Сам подумай, разве это не самый лучший способ доказать, что они обладают высоким интеллектом – понять, о чем они на самом деле разговаривают между собой? И у Хагрида как раз есть рунескопы, так что...

– Знаешь, что думаю я? – довольно резко перебиваю я, и Гермиона растеряно замолкает. – Я думаю, что этот проект по уходу за магическими существами – полная чушь. Ради Мерлина, ты же отличница, ты занимаешься нумерологией, и древними рунами, и углубленной трансфигурацией. По сравнению с этим уход за магическими существами – та еще ерунда. И каким-то образом ты выбрала именно этот предмет для своей проектной работы. Ты говоришь, что делаешь это, чтобы остановить использование компонентов из магических змей в зельеварении, но в то же время просишь меня выкрасть у Снейпа крылья аспида, и, поверь мне, это заставляет сомневаться, что ты так уж сильно озабочена вопросами благополучия змей.

Я перевожу дыхание и качаю головой:

– Мне жаль, но, я не верю тебе, Гермиона. Я думаю, что твои поиски информации из Запретной секции, и рунескопы, и крылья аспида – что все это как-то связано. Я не говорю, что не стану больше помогать, – быстро добавляю я, увидев в ее глазах разочарование. – Я просто хочу понять, во что я ввязываюсь на самом деле.

Несколько секунд Гермиона ничего не отвечает, словно обдумывает ответ или колеблется, я не могу понять. Затем она складывает руки на груди, как будто бы защищаясь, и говорит:

– Мне правда жаль, если ты мне не веришь, Гарри, – ее голос слегка звенит, я не могу понять, отчего, но каким-то образом сейчас он звучит искренне, и это сбивает с толку. – Но я уже сказала тебе, зачем мне нужны крылья аспида, и если такой ответ тебя не устраивает, то другого у меня нет, прости. Мы с Роном действительно готовим проектную работу. Ты прав, уход за магическими существами – не самый сложный предмет, но наши цели заходят немного дальше того, чтобы заполучить хорошую оценку по СОВ. В глобальном смысле это исследование может перевернуть отношение магов к магическим существам, разве это не захватывающе? И ты, конечно, прав, что использовать крылья аспида – не слишком гуманно. Но если это спасет других магических змей, то жертва того стоит, разве нет? Тем змеям, которые уже пошли на ингредиенты в запасе профессора Снейпа, все равно ничем не поможешь.

Я ничего не отвечаю, так что Гермиона вздыхает и продолжает:

– Конечно же, я прекрасно понимаю, почему ты отказываешься. Ты помощник преподавателей, учителя уважают тебя, и профессор Дамблдор тебе доверяет, так что я понимаю, глупо было бы рисковать всем этим из-за одной только моей просьбы. Но это был лучший шанс проверить мою теорию, так что я должна была хотя бы попытаться. Конечно же, это была бесполезная затея, я сама не знаю, зачем вообще заговорила об этом. Прости.

Гермиона выглядит по-настоящему расстроенной, и при взгляде на ее опущенную голову и поникшие плечи я ощущаю, как что-то внутри меня начинает медленно поддаваться.

– Я еще не сказал «нет», – едва эти слова срываются с моих губ, у меня тут же возникает ощущение, что я влезаю в какую-то глупость. Снова.

Гермиона с надеждой вскидывает голову.

– Правда? Ты поможешь?

– Я не обещаю, что помогу. Но попытаюсь, – вздыхаю я, и лицо Гермионы озаряется такой радостью, что всего на миг мне кажется, что она вот-вот бросится мне на шею, как в старые времена.

Но она только с благодарностью кивает и говорит:

– Спасибо, Гарри. Правда, я даже не знаю, что сказать. Я не… – она немного хмурит брови, пытаясь подобрать слова. – Иногда я не знаю, почему ты помогаешь мне и Рону. Особенно учитывая, что он все время ведет с тобой, как последний…

Гермиона вовремя замолкает, не позволяя себе сказать что-нибудь неприятное про Рона, и я невольно улыбаюсь.

– Я делаю это не из-за Рона. Просто… если я откажусь, кто знает, может быть, вы двое решите подобраться к запасам Снейпа самостоятельно. И тогда один Мерлин знает, что из этого выйдет.

– Ты хочешь сказать, что согласившись помогать мне, ты выбираешь меньшее из зол? – спрашивает меня Гермиона, наполовину подшучивая надо мной, но я киваю вполне серьезно.

– Если поймают меня, то, по крайней мере, я не рискую вылететь из Хогвартса. В конце концов, им больше некуда меня деть, – добавляю я, криво усмехаясь.

Но Гермиона не улыбается. Она бросает на меня осторожный взгляд и говорит негромко:

– Гарри, мне так жаль. Я имею в виду, мы все знали, что летом ты остался без опеки родных, но никто толком не говорил, что именно случилось. А потом, когда ты сказал профессору Дамблдору в Большом зале, что едешь навестить тетю… Если честно, я спросила его потом, не при всех, конечно же, что именно случилось. И он рассказал, в общих чертах, только просил меня держать это в секрете. Я и понятия не имела, что твоя тетя в коме, и через сколько всего тебе довелось пройти прошедшим летом. И когда я узнала, я вдруг вспомнила, как в самом начале семестра Рон все продолжал твердить, что тебе не место здесь, будто бы тебе и без того было мало. А потом оказалось, что ты даже не хотел ехать сюда! Да и я со своими книгами из Запретной секции тоже хороша, можно подумать, тебе было до всего этого дело. Но ты все равно помогал мне, каждый раз, когда я просила о помощи, и...

От ее слов я чувствую смущение, а еще злость на Дамблдора за то, что он позволил себе рассказать обо мне Гермионе нечто такое, чего я не просил его рассказывать. Так что я поднимаю руку, прекращая этот поток непривычно бессвязных для Гермионы, совершенно неожиданных извинений, и говорю:

– Не нужно, Гермиона. Я не… я не нуждаюсь в жалости, – это звучит немного резко даже для меня самого, но Гермиона решительно мотает головой.

– Я не пытаюсь проявить жалость, – твердо говорит она. – Я просто хочу сказать, что ты тоже можешь на меня положиться. И что я считаю тебя своим другом.

Она уверенно протягивает мне руку и улыбается. На мгновение, когда я отвечаю на рукопожатие, у меня предательски екает сердце.

И я улыбаюсь Гермионе в ответ с такой силой, что больно щекам.


****

С самого начала этого безумного предприятия меня не оставляет мысль, что подобраться к Снейпу будет задачей не из легких. Насколько все было бы проще, если бы нужно было умыкнуть что-то у него еще тогда, когда я помогал ему в приготовлении Аконитового зелья и без труда мог подобраться к его запасам, не вызывая подозрений. Но эта дорога для меня закрыта, потому что теперь Снейп снова вернулся к своей обычной тактике презрительного игнорирования.

Впрочем, я делаю одну попытку в этом направлении. Низкую, недостойную, совершенно лицемерную, так что всю дорогу меня не оставляет ощущение, что, возможно, даже заново обретенная дружба Гермионы не стоит того, чтобы так низко падать. Потому что, строя планы, как можно подобраться к Снейпу, в какой-то точке своих размышлений я решаю пойти напрямик и сыграть на том единственном эпизоде в этой реальности, когда он отнесся ко мне по-человечески.

Я прихожу к кабинету Снейпа в среду днем и, ежась от холода в подземельях, стучусь в запертые двери. Они медленно и со скрипом отворяются сами по себе, что, видимо, является сигналом к тому, что мне можно войти. Я осторожно ступаю в сумрачный кабинет, окидывая взглядом расставленные по стенам сосуды, и перевожу взгляд в сторону рабочего стола. Снейп отрывается от рабочих бумаг и смотрит на меня с удивлением, которое почти мгновенно скрывается за маской презрения.

– Поттер. Зачем вы пришли?

– Я могу присесть, профессор? – почти кротко спрашиваю я, кивая на стул перед преподавательским столом.

Снейп скрещивает руки на груди и устремляет на меня холодный взгляд, но ничем не препятствует мне, когда я прохожу вперед и устраиваюсь на стуле.

– Зачем вы пришли? – повторяет он свой вопрос.

– Я пришел сказать спасибо, – напрямик отвечаю я, испытывая легкое отвращение к самому себе, потому что, откладывая в сторону мои собственные неблаговидные мотивы, повод быть благодарным Снейпу действительно имеется. – За то, что вы помогли мне тогда, в ночь Рождественского бала. Я мог погибнуть, если бы не вы. И я не хочу, чтобы вы думали, что я просто принял это, как должное.

– К чему вы ведете, Поттер? – раздраженно спрашивает Снейп, потихоньку начиная терять терпение. – Как вы видите, у меня много дел. Если вы сказали все, что хотели, то я предпочел бы избежать вашего общества. И можете оставить свои благодарности при себе: я сделал только то, что должен был сделать, будучи преподавателем этой школы. Не стоит воспринимать это, как нечто личное.

У меня не остается сомнений касательно подтекста последней фразы: Снейп имеет в виду, не следует думать, что он стал бы спасать мою жизнь, сложись обстоятельства иначе.

– Каковы бы ни были ваши мотивы, вы сделали то, что сделали. Я знаю, между нами были разногласия… – Снейп фыркает, явно считая, что «разногласия» – не самое подходящее определение для наших с ним стычек, но я твердо продолжаю: – Но сейчас я хочу, чтобы вы знали, что я не держу зла за прошлое. И если вам снова понадобится моя помощь, с зельем для Ремуса, обработкой ингредиентов, или с чем угодно еще, то я к вашим услугам.

Я ожидаю, что на этой ноте Снейп примет мое предложение, чтобы от души поиздеваться, как раньше, либо вышвырнет меня вон, решив не утруждаться. Вместо этого он откидывается на спинку стула спиной и неприятно скалится.

– Ах, вот оно что, – негромко говорит он, в его голосе слышится мрачное удовлетворение. – Что, Поттер, не можете вынести мысли, что теперь обязаны мне? Жаждете вернуть должок? Вынужден вас огорчить: это работает слегка иначе. А если вы просто хотите успокоить собственную совесть, отскребая до блеска котлы, то я, к вашему сведению, не нуждаюсь в непрофессиональной, халтурной работе бездарного мальчишки-сквиба вроде вас, не способного усвоить простейших инструкций.

Я плотно стискиваю челюсти и поднимаюсь на ноги.

– Я не настолько глуп, чтобы пытаться вернуть Долг жизни отскребанием котлов. И, вне зависимости от того, насколько я, по вашему мнению, бездарен, я повторюсь: если вам потребуется помощь в работе, то вы знаете, где меня найти.

Лицо Снейпа ничего не выражает, и он не говорит ни слова, когда я разворачиваюсь и выхожу за дверь. Но несмотря на отсутствие окончательного ответа с его стороны, у меня не остается сомнений, что моя попытка втереться Снейпу в доверие провалилась с треском. Впрочем, если вдуматься, то это и неудивительно: понятия «доверие» и «Снейп» вообще представляются не слишком-то совместимыми.

Потерпев поражение в попытке действовать, что называется, «в лоб», я выбираю второе очевидное решение проблемы – прокрасться в хранилище Снейпа тайком. И я знаю наверняка, что тянуть с этим нельзя, потому что в каникулы, по крайней мере, меньше вероятности натолкнуться на какого-нибудь случайного свидетеля.

Так что я решаю сделать вылазку следующей ночью, под покровом темноты. Перед выходом я накладываю на себя продвинутые дезюлиминационные чары и заклинание, скрадывающее шаги, и чувствую себя при этом так, словно собрался по меньшей мере на разведку в стан врага.

На пути к подземельям мне встречается только пара привидений, погруженных в светскую беседу. Мне приходится вжаться в стену в узком коридоре и задержать дыхание, пока их мерцающие бесплотные фигуры неторопливо проплывают мимо. Больше по пути не попадается никого, даже вездесущая Миссис Норрис, судя по всему, решила провести эту ночь, свернувшись где-нибудь клубком возле теплого камина.

Хогвартские подземелья ночью кажутся еще более мрачными и гнетущими, чем при свете дня, и промораживают до костей. Это не слишком-то приятным образом дополняет и без того бодрящий эффект дезюлиминационных чар. Но оказавшись перед кабинетом Снейпа, я ловлю себя на мысли, что не отказался бы побродить по холодным коридорам и подольше, лишь бы оттянуть этот момент. Я вздыхаю, давлю в себе очередной приступ угрызений совести, возникающий совершенно некстати, и подношу ладонь к двери, пытаясь уловить магический фон. Снейп был бы ни Снейпом, если бы не оставил никаких мер предосторожности, и я удовлетворенно хмыкаю, когда мне удается нащупать защитные и сигнальные заклинания, сетями раскинутые перед самым входом в кабинет. Но для меня справиться с ними оказывается не сложнее, чем для взломщика со стажем – отворить простенький замок. Не проходит и минуты, как дверь поддается, и я медленно ступаю внутрь.

Напряженный и сосредоточенный до предела, я очень осторожно прокрадываюсь к задней двери кабинета, к небольшому чулану, где Снейп хранит свои личные запасы, не предназначенные для работы студентов. Там мне приходится снова распутывать переплетение магических нитей, медленно и осторожно, одну за другой, до тех пор, пока сокровищница Снейпа не оказывается в моем полном распоряжении.

Убедившись, что сигнальные заклинания не сработали и все идет по плану, я прикрываю за собой дверь и зажигаю небольшой Люмос в ладони. В слабом свете заклинания я изучаю сделанные убористым почерком пометки на пузырьках и склянках. Идут минуты, но крыльев аспида все не видно. Чем дольше я ищу, тем более бесконечным начинают казаться тесные ряды пузырьков и баночек, громоздящихся на длинных деревянных стеллажах. Нервничая и не желая терять время впустую, я решаю плюнуть на осторожность и просто призываю чертову склянку. Когда пузырек влетает мне в руку, целый ряд стоящих рядом с ним бутылочек тоненько звенит и начинает стремительно валиться на пол. Я действую быстрее, чем успеваю подумать: секунда – и склянки зависают в воздухе, подчиняясь моей магии, и ни одна из них не успевает разбиться о каменный пол.

И в тот самый момент, нелепо раскинув руки и сжимая в правой ладони сосуд с крыльями аспида, окруженный парящими по воздуху колбами, я замечаю в глубине стеллажа, в самой дальней стене, крошечную дверцу, которая прежде была надежно скрыта за рядами пузырьков и колбочек.

Заинтригованный, я убираю баночку с крыльями аспида в карман мантии, осторожно заставляю колбы опуститься на стеллажи и на пол, а затем делаю шаг по направлению к ней. Я уже протягиваю руку к металлическому замку, но почти сразу отдергиваю ее. Вот, где расположена настоящая защита: заклинания здесь настолько сильные, что я чувствую, как кончики пальцев едва ощутимо покалывает от магии. На миг я удивляюсь, что не заметил этого раньше. Я даже не могу поручиться, что магия такого рода вообще законна в этой вселенной.

Стоит ли говорить, что мне до жути хочется узнать, что именно с такой тщательностью скрывает Снейп?

На этот раз на снятие заклинаний уходит не минута и даже не четверть часа. У меня взмокает лоб, пока я очень медленно, очень внимательно и осторожно распутываю сплетение защитных заклинаний, потому что стоит какой-нибудь мелочи пойти не так, и сигнал тревоги наверняка приведет сюда Снейпа скорее, чем я успею удрать. Постепенно защита начинает давать брешь, а затем падает окончательно, и я протягиваю слегка подрагивающую от напряжения руку, чтобы открыть заветную дверцу.

Пространства внутри тайника совсем мало, и там оказывается один-единственный предмет – причудливо изогнутый прозрачный флакон, расширяющийся кверху, на тонком ободке я вижу переплетение магических рун, как на думосборе. Внутри флакона, несомненно, воспоминания. Они неторопливо вращаются по кругу, серебристо-серые, и отбрасывают на стенки тайника едва заметное бледное сияние.

Я задерживаю дыхание и тянусь к флакону рукой, но замираю, так и не дотронувшись до него. Мне приходит в голову, что, вероятно, там нечто очень личное. В конце концов, воспоминания можно запирать по двум причинам: чтобы их не увидел легилимент, либо если они тяжелы настолько, что маг хотя бы так пытается от них избавиться. Я слишком хорошо знаю по себе, что это не помогает до конца, что эмоциональный осадок остается. Но, по крайней мере, воспоминания, запертые в бутылке, не лезут в голову в самый неподходящий момент.

И я знаю наверняка, что какой бы из этих причин не руководствовался Снейп, когда прятал свои воспоминания здесь, любая из них уже сама по себе является достаточным основанием, чтобы не лезть в это и убраться восвояси. Я мог бы, в конце концов, хоть раз проявить уважение и оставить его секреты в покое.

Но даже понимая все это, я по-прежнему медлю, потому что мне на ум приходит кое-что еще.

Мне вспоминаются слова Снейпа о том, что стало с моим отцом, о том, как его предал близкий друг. И я спрашиваю себя, раз уж Снейпу было известно об этом, то каковы шансы, что я могу узнать больше о смерти Джеймса Поттера, если загляну в эти воспоминания? Возможно, только возможно, я сейчас лишь в шаге от того, чтобы приоткрыть завесу тайны, разгадку которой все в этой реальности так упорно пытаются от меня скрыть. Тайну смерти Джеймса Поттера, которая каким-то образом связана со Свитками Мерлина.

На секунду я плотно зажмуриваюсь, а затем делаю глубокий вздох и дотрагиваюсь до поверхности воспоминания кончиком пальца. В ту же секунду мои ноги отрываются от пола, и меня утягивает в разноцветный вихрь чужой памяти.

Я ударяюсь ногами о деревянный пол и обнаруживаю себя в маленькой скудно обставленной комнате, единственный источник света в которой – ночник в затертом коричневом абажуре на прикроватной тумбочке. В кровати лежит бледный худой подросток, в котором я без труда узнаю молодого Снейпа, ему в этом воспоминании явно не больше пятнадцати. Он выглядит больным: его лицо покрыто испариной, глаза лихорадочно блестят. Губы его разбиты, как будто бы недавно он дрался с кем-то, и беззвучно шевелятся, на правой щеке расползся уродливый пурпурный синяк. Я подхожу ближе, но не могу разобрать ни слова из того, что шепчет Снейп.

Тут дверь со скрипом отворяется, и в комнату, ссутулившись, входит худая темноволосая женщина, очень похожая на Снейпа. В ее руках бокал с дымящимся питьем, она подходит к кровати Снейпа и помогает ему приподняться и выпить зелье. Он подчиняется, морщась при каждом движении, словно испытывает боль. Сделав несколько глотков, он откидывается на спинку кровати и сухо, надсадно кашляет, болезненно придерживаюсь рукой за ребра.

– Тише, Северус, – говорит женщина, помогая ему лечь обратно и поправляя одеяло. Она с любовью проводит рукой по его спутанным черным волосам. – Тише, совсем скоро тебе полегчает. Сегодня Тобиас ночует не дома, так что я сумела сварить тебе зелье. Уж теперь-то ты точно пойдешь на поправку.

Снейп утомленно прикрывает глаза и сглатывает, острый кадык перекатывается на его тощей шее.

– Зачем ты делаешь это? – ворчливо спрашивает он, по-прежнему не открывая глаз. – Как по-твоему, что будет, если он узнает, что ты тайком варишь зелья в этом доме?

Она ничего не отвечает, и Снейп горько хмыкает:

– Я так и думал.

– Ты не должен перечить ему, Северус, – мягко говорит женщина, снова проводя рукой по его голове. Снейп дергается и пытается избежать прикосновения, и его лицо кривится от боли. – Только посмотри, к чему это приводит. Тебе нужно быть… терпеливее с Тобиасом. Я уже сотни раз тебе говорила, что достаточно держать голову опущенной, и все будет хорошо, но ты каждый раз…

– Держать голову опущенной, как это делаешь ты? – зло перебивает ее Снейп. – Хорошую же службу это тебе служит. Но я не такой, как ты. Я не собираюсь трястись от ужаса перед каким-то жалким, ничтожным магглом, – он вкладывает столько яду в последнее слово, что его мать вздрагивает, как от удара.

– Никогда больше не говори так о своем отце, – коротко говорит она.

Снейп дергает уголком рта, в его черных глазах вспыхивает злость.

– Почему бы и нет? – переспрашивает он почти с наслаждением. – Он и есть маггл. Противный, мелкий, ничего не значащий маггл, который воображает себя хозяином в этом доме. Почему ты не хочешь показать ему, хотя бы раз, что к чему? Хотя бы раз в жизни достать чертову палочку и заставить его давиться его же собственными словами? Если бы только ты позволила мне самому, в обход запрета на колдовство несовершеннолетних… Если бы я только знал, как, чтобы никто не догадался… – бормочет он, и его глаза горят лихорадочным, злым блеском.

Мать Снейпа кладет руку поверх его ладони, заставляя его замолкнуть, и с укоризной качает головой. В ее глазах, черных, как у Снейпа, но не злых и не холодных, стоит грусть.

Картинка меняется. Теперь я оказываюсь в большой темной комнате с каменными стенами, очень похожей на подземелья. По краям комнаты расположено несколько факелов, в центре по кругу стоят люди в черных мантиях с капюшонами, надвинутыми так низко, что не видно лиц. Внутри круга стоят трое человек в кроваво-красных мантиях. Тот из них, что стоит в середине, сжимает в ладонях тяжелый золотой кубок. Лица этой троицы не скрыты капюшонами мантий, и подойдя ближе, я вижу, что это всего лишь подростки, на вид лет семнадцати, не больше. Лица всех троих очень серьезные, почти торжественные.

– Пришло время Посвящения, – звучным, чистым голосом произносит высокий худощавый подросток, стоящий по центру. – Пусть первым к нам выйдет Северус Снейп. Встань же на колени в центре круга, маг, и принеси клятву, что будет верен Обществу Наследия до последнего вздоха.

В боковой части комнаты со скрежетом отворяется тайный проход, и в комнату входит Снейп в хогвартской форменной мантии. Лицо у него бледное и сосредоточенное, со сжатыми в полоску губами. Он проходит в центр круга и становится напротив троицы, и даже по сравнению с ними, семнадцатилетними мальчишками, которые старше него от силы на пару лет, он кажется до странного маленьким и уязвимым. Он делает еще один шаг вперед и без колебаний опускается на колени перед троицей в кровавых мантиях. Его голова опущена так низко, что лица не видно за завесой неопрятных черных волос.

– Северус Снейп, ты с честью выдержал все испытания, – торжественно продолжает подросток. – И теперь лишь Посвящение отделяет тебя от того, чтобы стать полноправным членом Общества. Встань же с колен и прими этот кубок, испей священной крови единорога и прими тем самым на себя вечное проклятие! – на последней ноте его тонкий голос взвивается ввысь.

Снейп поднимается с колен и дрожащими руками принимает кубок. Он заглядывает внутрь, и губы его кривятся.

– Она красная, – негромко говорит он. – Любой дурак знает, что кровь единорога…

– Но если бы ты был уверен, что это на самом деле кровь единорога, – серьезным голосом перебивает его подросток, – ты бы принял проклятье? Ради Общества Наследия?

– Принял бы, – решительно отвечает Снейп.

– Так пей же!

Снейп запрокидывает голову и пьет большими глотками, зажмурившись, морщась от отвращения. Закончив, он утирает кровавый рот рукавом мантии, его лицо слегка зеленеет.

– А теперь поклянись, что будешь хранить секреты Общества Наследия, будешь постигать, прославлять и совершенствовать страшное и великое мастерство Темных Искусств!

– Клянусь, – выдавливает из себя Снейп, на его побледневшем лбе выступает испарина.

После этого подросток делает шаг в сторону, так что моему взгляду открывается небольшой драпированный черной тканью стол, который до этого был скрыт за их спинами. Он берет со стола семиугольную звезду из гладкого черного камня, выполненную настолько тонко, что кажется, камень совсем хрупкий и может вот-вот разлететься на осколки. И он совсем не мерцает в отблесках свечей, будто бы поглощает свет. Я невольно подаюсь вперед, потому что камень выглядит настоящим. На фоне всего этого фарса и нелепицы камень выглядит так, словно обладает настоящей силой.

Худой подросток сильнее выпрямляет спину под влиянием значимости момента и говорит голосом, еще более торжественным и напыщенным:

– Ты получишь силу, маг. Ты получишь могущество, ты получишь знание, ты получишь веру. Ты никогда не будешь одинок, ты никогда не будешь брошен, ты никогда не будешь слаб. Прими же все это, – продолжает подросток, и в приступе какой-то дурноты, будто бы я оказался в кошмаре, я вдруг замечаю, что теперь семиугольная звезда в его ладонях источает неестественное черное сияние, и тем же неправильным светом мерцают глубокие глаза подростка, – прими это, и поклянись отдать свою жизнь служению Лорду Волдеморту!

– Клянусь, – эхом отзывается Снейп, но я едва слышу его за бешеным стуком собственного сердца.

Этого не может быть.

Я ловлю себя не том, что пытаюсь проснуться.

Этого, черт побери, не может быть.

Снейп вытягивает вперед руку, словно в трансе, и худой подросток подносит самый длинный луч семиугольной звезды к его ладони. Снейп слегка вскрикивает от неожиданности, когда на его руке, там, где камень коснулся кожи, выступает капля крови.

И мне кажется, я почти слышу мягкий, вкрадчивый голос, звучащий в моей голове. Голос, который говорит: «Разве семь – не самое сильное магическое число?»

– Да будет так. Добро пожаловать, брат, – говорит тем временем подросток, склоняя голову в знак приветствия. Он осторожно опускает каменную звезду обратно на столик и с торжественным видом поднимает свою волшебную палочку высоко над головой.

Фигуры, стоящие по кругу, тоже кланяются, достают свои волшебные палочки и выпускают в воздух фонтаны алого света. Несколько секунд их мерцающие отблески разбегаются по комнате, словно языки пламени, а затем гаснут. Я наблюдаю за пляской магических огней будто бы в приступе головокружения, мой разум буквально отказывается принимать то, чему я только что стал свидетелем.

Дождавшись, когда вокруг снова повисает полутьма, высокий подросток продолжает:

– Эйвери, Малсибьер, с этого дня вы будете Проводниками Северуса Снейпа в нашем общем странствии в глубины Темных Искусств.

Двое темных фигур отделяются от остальных, чтобы взять дрожащего Снейпа под руки и отвести его в круг к остальным. Они продолжают поддерживать его, потому что выглядит Снейп неважно.

– Теперь я призываю вступить в круг Бартемиуса Крауча, – продолжает подросток. – Выйди же в центр круга, маг, и принеси клятву, что будет верен Обществу Наследия до последнего вздоха.

Каменная дверь открывается во второй раз, впуская в комнату Барти Крауча-младшего. Он даже меньше, чем Снейп: на вид ему не дашь больше тринадцати, он кажется сильно нервничающим и испуганным, на его мертвенно-бледном лице отчетливо видно каждую веснушку. Он обводит комнату таким взглядом, словно в любую секунду готов дать деру. Но мне не удается узнать, пройдет ли он через обряд «посвящения» до конца и прозвучит ли снова в этой комнате имя моего старого врага. Потому что в этот момент окончательно позеленевший Снейп пошатывается на нетвердых ногах и подносит руку ко рту, так что Эйвери и Малсибьеру приходится увести его прочь из комнаты, и воспоминание обрывается.

В следующий миг я уже на берегу хогвартского озера. Я дико оглядываюсь кругом, ожидая чего угодно после предыдущего воспоминания, но здесь нет ничего особенного. Стоит ясный солнечный день, весна, должно быть, в самом разгаре. На деревьях оглушительно кричат птицы, а в отдалении, почти на другом берегу озера, младшекурсники самозабвенно играют в плюй-камни. Снейп, который кажется немного повзрослевшим со времени предыдущего воспоминания, сидит в одиночестве у основания высокого дерева, которое склонятся почти к самой воде. Буйствующая зеленая листва надежно скрывает это место от посторонних глаз. Снейп кажется нервничающим и будто бы ожидает кого-то, то нетерпеливо поглядывая на часы, то переводя взгляд в сторону замка. Я осматриваюсь кругом, а когда возвращаюсь глазами к Снейпу, то обнаруживаю, что его внимание теперь целиком приковано к одной-единственной точке.

Я поворачиваю голову, чтобы выяснить, куда он так пристально смотрит, а в следующую секунду шумно выдыхаю: в сторону одиноко стоящего дерева уверенно идет человек, которого я почему-то меньше всего ожидал увидеть в воспоминании Снейпа. К нам приближается Лили Эванс, моя мать. Ее походка легкая и стремительная, а темно-рыжие волосы так переливаются на солнце, что можно залюбоваться.

На секунду я думаю, что Снейп замыслил что-то. Я слишком хорошо помню другое его воспоминание, которое видел еще там, в прошлой жизни, когда он презрительно назвал мою мать грязнокровкой. Так что мне приходит в голову, что Снейп, должно быть, заманивает ее сюда, чтобы сыграть какую-нибудь злую шутку, возможно даже, по требованию этого своего «Общества Наследия», о котором я не знаю ничего. Судя по тому, что я увидел, во главе этого общества вообще может оказаться Волдеморт собственной персоной, и это дикая, чудовищная мысль, которая заставляет меня подвергать сомнению все свои знания об этом новом магическом мире.

Лили Эванс все приближается, и я напрягаюсь и стискиваю руки в кулаки, даже зная, что это лишь воспоминание, и что бы ни случилось сейчас на моих глазах, я никак не смогу этому помешать.

Но она вовсе не кажется удивленной, когда обнаруживает под деревом Снейпа. Напротив, она подходит ближе и опускается на мягкую зеленую траву рядом с ним, улыбаясь ему так, как могла бы улыбаться другу.

– Здравствуй, Северус, – говорит она. – Ты хотел видеть меня? Я удивилась, когда получила твою сову, вся эта таинственность... У тебя что-то случилось?

Снейп качает головой.

– Нет, Лили, ничего не случилось. Я скучал по тебе, поэтому написал.

Она немного хмурится и говорит:

– Ты сам настаивал на том, чтобы не видеться со мной при всех, разве не так?

– Да, но только потому, что я не хотел, чтобы… Я не хотел, чтобы другие слизеринцы цеплялись к тебе. Когда они видят тебя со мной, они…

– Оставь это, – устало перебивает его Лили. – Ты не хочешь, чтобы они видели тебя со мной, потому что с каких-то пор тебя вдруг начала беспокоить чистота крови.

Снейп пытается возразить, но она останавливает его жестом.

– Пусть так, я говорила, я не понимаю, в какие игры ты теперь играешь, Сев. Но, тем не менее, ты написал мне сегодня. И я хочу узнать, что изменилось?

– Я видел тебя с Поттером вчера, – выпаливает Снейп, и я понимаю по одному его виду, что вот оно, вот та самая мысль, что пожирала его с самого начала и заставляла смотреть на часы каждые пять секунд, опасаясь, что Лили Эванс не придет.

– Почему это должно тебя беспокоить? – спрашивает она довольно-таки холодно.

– Ты же сама всегда говорила, что он выскочка. Заносчивый, самовлюбленный, невыносимый…

– У него умер отец, Северус, – перебивает его Лили.

Снейп передергивает плечами:

– Я знаю. Все об этом говорят. Но отец Поттера был аврором. Я имею в виду, это опасная работа, такое случается среди авроров здесь и рядом. У Поттера траур, пусть так, но это еще не означает, что ты должна все бросить и прибежать к нему по первому зову.

Лили качает головой, в ее ярко-зеленых глазах появляется грусть.

– Я нужна ему. Сейчас ему очень тяжело, ты даже не представляешь себе, насколько. Ты не должен говорить о том, что случилось с его отцом, как о какой-то ерунде, Северус. Сам подумай, что было бы с тобой, будь ты на его месте?

Снейп ничего не отвечает, но мне нетрудно догадаться, что если бы Северус Снейп оказался на месте Джеймса Поттера, если бы он сам потерял отца, то не почувствовал бы ничего.

– И он стал другим, – продолжает Лили, не обращая внимания на странное, замкнутое выражение, которое появляется на лице Снейпа от ее слов. – Взрослее, старше. Он очень горюет, но когда я рядом с ним, ему как будто бы легче.

– Ты совсем перестала видеться со мной, – выдавливает Снейп, словно ему тяжело даже говорить это, в его лице читается неподдельная мука.

– И что с того? – безжалостно переспрашивает его Лили. – Только не говори, что тебе без меня скучно. Ты ведь все время теперь проводишь со своими новыми дружками, Малсибьером и Эйвери.

– Лили, это совсем не то. Ты… я скучаю по тебе, потому что… ты мой лучший друг с самого детства, – он на секунду замолкает, мотает головой и поправляет самого себя: – Потому что ты особенная. И мне противно видеть, что ты теперь все время с этим Поттером. Что бы он ни говорил тебе сейчас, ты же знаешь, как он умеет притворяться, когда хочет заполучить чье-либо внимание. Он – это подделка, как ты не понимаешь? А я… – он крепко зажмуривается, но заставляет себя выдохнуть и продолжить едва слышно: – Я хочу сказать, что я по-настоящему люблю тебя, Лили, неужели ты не видишь?

Его голос звучит почти умоляюще, совсем непохоже на Снейпа. Но услышав это признание, которое меня самого наверняка повергло бы в глубочайший шок, если бы ни тот факт, что я до сих пор не вышел от шока, вызванного предыдущим воспоминанием, Лили только качает головой и грустно ему улыбается.

– Нет, не любишь. Не любишь, Северус, или ты выполнил бы мою просьбу и прекратил околачиваться с этими людьми, от которых нельзя ждать ничего хорошего. Ты ведь сам стал избегать меня, после того, как связался с этими Эйвери, Малсибьером и остальными. Держу пари, ты не хочешь, чтобы они видели тебя рядом с магглорожденной. Как ты можешь говорить мне теперь такие слова, если стыдишься меня, если даже сейчас позвал меня на встречу тайком? И знаешь, что я думаю? На самом деле, ты никого не любишь, Северус. Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты говоришь искренне, только чтобы насолить этим Джеймсу Поттеру. Ты хочешь, чтобы я прекратила с ним видеться, хочешь сделать его окончательно несчастным, чтобы отомстить за прошлые обиды. Но я не куплюсь на это. Прости, но мне пора, Сев, мне нужно к Джеймсу, я обещала.

Она одним слитным, легким движением поднимается на ноги и решительно идет к замку, ее спина очень прямая, и она так ни разу и не оборачивается назад. Когда я перестаю провожать ее взглядом и снова смотрю на Снейпа, то с изумлением обнаруживаю, что он утыкается лицом в колени, и что его худые плечи содрогаются от беззвучных рыданий.

Прежде, чем я успеваю оправиться от нового потрясения, собрать разбегающиеся мысли воедино, и, ради Мерлина, просто подумать, я оказываюсь уже в совершенно другом месте. И это самое странное место из всех, где мне доводилось бывать. Это похоже на смесь низкосортного паба и игрального дома одновременно, очень грязное, полутемное, заполненное до отвала самой разнообразной публикой. У бара оглушительно горланит пара троллей, требуя больше огневиски, и одноглазная ведьма за барной стойкой опускает перед ними по две огромных кружки, сопровождая подачу заказа какими-то непроизносимыми словами, которые, судя по свирепому выражению лица колдуньи, являются ничем иным, как отборными ругательствами на тролльем языке. За столом в центре зала идет оживленная игра в кости, лица почти всех игроков скрыты под капюшонами мантий, но глядя на руки некоторых из них, я понимаю, что далеко не все из них хотя бы являются людьми. За столиком у стены трое гоблинов торгуется с щуплым седым волшебником за нечто, омерзительно напоминающее тиски для пальцев из чистого золота. А еще я почти готов поклясться, что вижу в дальнем углу помещения пару вампиров, потягивающих из своих бокалов что-то подозрительно красное. Но прежде, чем я успеваю вглядеться лучше, мое внимание привлекают звуки разговора прямиком за моей спиной.

– Принес? – спрашивает странный, свистящий голос, и я резко оборачиваюсь.

Позади меня оказывается нечто вроде драпированной грубой тканью кабины. Я ступаю внутрь, за драпировку, и обнаруживаю притиснутый к стене узкий стол с единственной коптящей свечой, по краям от него расположены две деревянные скамьи. На одной из скамей сидит Снейп в черной мантии, с низко надвинутым на лицо капюшоном, как у большинства посетителей этого места, но не настолько низко, чтобы лица было не разглядеть совсем. Я отмечаю, что Снейп выглядит старше, чем в предыдущем воспоминании, он явно уже окончил Хогвартс. Его лицо кажется более жестким и замкнутым, а на лбу между бровями, несмотря на совсем еще молодой возраст, уже наметилась ранняя морщинка. Но что меня по-настоящему настораживает, это его глаза: в них появился новый блеск, темный и жесткий, которого я не видел прежде, когда наблюдал за Снейпом под деревом у озера. И этот блеск говорит о том, что обладатель такого взгляда готов пойти на многое, чтобы добиться своего.

Напротив Снейпа сидит горбатая седая колдунья с острыми, как у хищника, зубами, обнаженными в предвкушающем оскале. Глаза ее незрячие, подернутые бельмами. Я перевожу взгляд на ее руки, лежащие на столе, и с чувством отвращения замечаю, что каждый из ее морщинистых скрюченных пальцев оканчивается ногтем настолько длинным, что он начинает неестественно завиваться. Свистящий голос, который привлек мое внимание, несомненно, принадлежит колдунье.

Снейп коротко кивает в ответ на ее вопрос, будто бы она может видеть это своими слепыми глазами, и залезает в карман мантии, извлекая наружу небольшой круглый пузырек.

Ведьма берет пузырек когтистыми руками, словно знает совершенно точно, где находится в этот момент рука Снейпа. Хищно облизываясь, она открывает крышку, подносит пузырек прямиком к своему носу, глубоко втягивает воздух, а затем расползается в удовлетворенной и довольно жуткой улыбке.

– Ты превзошел самого себя, – говорит она своим свистящим голосом. – О, это темная, темная магия, и ты не боишься нырять в самые ее глубины, мальчик, ты ступил на узкую тропу. Я довольна тем, что ты мне принес.

Она улыбается своим остозубым ртом, и мне не хочется даже думать о том, что за зелье приготовил Снейп, вызвавшее у этого существа такую радость. Снейпу, судя по всему, тоже не хочется об этом думать. От слов колдуньи он слегка бледнеет, но говорит жестко и твердо:

– Теперь твоя часть сделки. Ты обещала.

– Ну конечно, мальчик, Сиилджа держит слово.

Она забирается рукой в мешок на скамье рядом с собой и извлекает оттуда матово-белую чашу, по виду из какого-то редкого материала, вроде слоновой кости. Тонкая и изящная, чаша кажется чем-то из другого мира, чем-то, совершенно неподходящим к самой ведьме и к окружающей обстановке. Колдунья требовательно протягивает руку, и Снейп чуть дрожащими пальцами вкладывает в ее ладонь кусок пергамента. Ведьма разворачивает пергамент и опускает его на чашу, и как только края пергамента касаются тонкого ободка, они остаются на месте, словно приклеенные. Я подхожу ближе и вижу, что на куске пергамента отлично знакомым мне почерком Принца-полукровки, почерком Снейпа, выведено два имени: Лили Эванс, Джеймс Поттер.

– Ты знаешь, что колдовство не подействует, если то, что их объединяет – настоящее, – предупреждающе говорит ему ведьма.

– Это не так, – быстро говорит Снейп. – Я точно знаю. Я… я подслушал во «Флориш и Блоттс», как Лили жаловалась своей подруге, Мэри Макдональд, что ей одиноко. Поттер проводит все свое время, гоняясь, как одержимый, на пару с Фрэнком Лонгботтомом, за темными магами. Он надеется выйти на тех, кто виновен в гибели его дружка, Блэка. Она несчастлива с ним. То, что между ними – это неправильно, – убежденно заканчивает он.

Старая колдунья кивает, а в следующую секунду начинает скороговоркой бормотать слова, все быстрее и быстрее, даже не прибегая к помощи волшебной палочки, чтобы творить свою странную магию. По мере того, как она говорит, лист пергамента начинает потихонечку искажаться, тлеть с середины, словно в центре чаши появляется невидимый огонь, расползаться трещинами к краям. Снейп наблюдает за действиями колдуньи, будто завороженный, и кажется, даже не дышит. Колдунья запрокидывает голову, слова на неизвестном языке начинают вырываться из ее горла с рычанием, натужно, от усилия ее слепые глаза сильнее выступают из глазниц. Но когда кусок пергамента уже почти полностью истлевает в кубке, колдунья вдруг резко дергается и выпрямляется, хватаясь когтистыми ладонями за стол, и издает надсадный хрип, с силой втягивая в себя воздух.

– Что произошло?! – в ярости кричит на нее Снейп. – Почему ты остановилась?

Некоторое время колдунья ничего не отвечает, пытаясь отдышаться. Затем она выпрямляется, на ее лице проступает неприятная ухмылка.

– Боюсь, что ничего не могу здесь поделать, мой милый, – ехидно говорит она, опираясь руками на узкий стол и подаваясь ближе к Снейпу, так что он в отвращении отшатывается назад. – Она уже носит под сердцем их общего ребенка, и потому моя магия здесь бессильна. Что, как ни это, является доказательством истинности их любви?

Она издевательски смеется ему в лицо, и Снейп хватает со стола белую чашу и с криком чистейшей ярости запускает ее в стену. Воспоминание обрывается.

При следующем воспоминании у меня к горлу подступает комок: я оказываюсь на маленьком кладбище в Годриковой впадине. И там, между памятников и могильных плит, прямиком на размытой дождями земле, стоит на коленях Северус Снейп, глубоко зарываясь пальцами в грязную, потемневшую от ливней траву. В этот момент он похож на безумца: его худое бледное лицо искажено отчаянием, а остановившийся взгляд пустых черных глаз прикован к надгробию на совсем еще свежей могиле. Холодный ливень обрушивается на него тяжелыми каплями, его черные волосы промокли насквозь и липнут к лицу, но Снейп словно не замечает этого. Из-за дождя я не могу понять, плачет он или нет.

Я отворачиваюсь в сторону, впиваясь ногтями в ладони, не желая видеть надписи на надгробной плите. Мое сердце гулко колотится в груди, я пытаюсь глубоко дышать, чтобы успокоиться, но это не помогает. Я хочу просто выбраться отсюда, оказаться где-нибудь в другом месте, подальше от… всего этого. Я хочу вернуться назад во времени и вообще не смотреть этих воспоминаний.

И, словно в ответ на мое желание убраться отсюда, я чувствую, как пространство вокруг сужается, и меня начинает стремительно тащить наверх, выдергивая из зыбкого тумана и с силой ударяя ногами об пол.

В следующую секунду я снова стою в темной подсобке, перед злосчастным флаконом с воспоминаниями. Я медленно оборачиваюсь и обнаруживаю прямиком перед собой Северуса Снейпа из настоящего – очень, очень рассерженного Снейпа, который стоит в дверном проеме босиком, в серой ночной рубашке до пола, и угрожающе направляет на меня свою волшебную палочку.

– Поттер, объяснитесь, – отрывисто командует он.


Глава 45. Крайние меры.

Я в ужасе пячусь назад до тех пор, пока не врезаюсь спиной в стеллажи с ингредиентами для зелий. Многочисленные колбочки и пузырьки мелодично звенят, сталкиваясь друг с другом боками. Снейп издает сдавленное рычание и протягивает ко мне руку со скрюченными длинными пальцами. Прежде, чем я успеваю опомниться, он уже хватает меня за шкирку и выбрасывает прочь из своего драгоценного хранилища, так что я оказываюсь припертым к стене в углу его кабинета. Я бросаю быстрый взгляд на входную дверь, но Снейп стремительным, паучьим движением приближается ко мне вплотную, отрезая пути к отступлению, и устремляет кончик волшебной палочки мне в грудь.

– Даже не вздумай, мальчишка, – шипит он, и его лицо при этом искажено яростью, а голос слегка подрагивает от гнева. – Как тебе удалось пробраться через защитные заклинания? Говори!

Я открываю рот, не имея и понятия, что собираюсь сказать в свое оправдание, и в итоге говорю нечто, совершенно неожиданное даже для себя самого:

– Вы были влюблены в мою мать? Ради Мерлина, из всех людей – в мою мать, Снейп?!

По лицу Снейпа расползается смертельная бледность.

– Что ты видел? – спрашивает он свистящим шепотом, и судя по тому, как трясется его рука, стискивающая волшебную палочку, он опасно близок к тому, чтобы запустить в меня проклятием. – Как много ты успел увидеть, Поттер?

– Я видел достаточно.

По крайней мере, достаточно для того, чтобы понять, почему, на самом деле, Снейп ненавидит меня так сильно. И, пожалуй, даже слишком много для собственного спокойствия.

– Как тебе удалось снять защитные заклинания? – продолжает расспрашивать Снейп, его глаза на миг устремляются обратно к входу в хранилище и подозрительно сужаются. – Ты здесь не один, верно? Ну, и где же, в таком случае, прячутся остальные?

Я ничего не отвечаю, и Снейп теснее перехватывает волшебную палочку пальцами, сведенными судорогой от напряжения.

– Где они?! – рявкает он.

Я смотрю на Северуса Снейпа, чьи бездонные глаза кажутся в этот момент совершенно дикими, и на меня вдруг накатывает спокойствие. Я знаю, что должен сделать – на самом деле, знал с того самого момента, как попался. А может быть, даже раньше – с того момента, как подросток в его воспоминании произнес имя Лорда Волдеморта, и все, что я знал об этом мире, потеряло всякий смысл.

– Со мной никого не было, профессор, – говорю я так ровно, как только могу.

Тонкие губы Снейпа чуть подрагивают от бешенства.

– Не лги мне, мальчишка! Ты думаешь, я поверю, что мои защитные заклинания в одиночку обошел какой-то сквиб?

Я молча качаю головой, почти испытывая сожаление, и в глазах Снейпа молнией мелькает настороженность. Я вижу, всего на секунду, что ему требуется усилие, чтобы собраться с силами, отогнать дурное предчувствие прочь и вернуть себе хладнокровие.

– Поттер, – неожиданно тихо и очень серьезно говорит он, очевидно, взяв себя в руки. – Вы ведь понимаете, что если не назовете мне имена своих сообщников прямо сейчас, то я буду вынужден сделать нечто, что придется вам весьма не по нраву? Но я дам вам время поразмыслить. Я буду считать до трех. Раз.

Снейп неотрывно смотрит на меня, словно проверяя на прочность, но по одному его виду я могу сказать, что вот теперь ему становится немного не по себе. Он словно подозревает что-то.

– Два.

Я хочу сказать, что не хотел, чтобы все так обернулось, но лишь плотнее стискиваю челюсти.

– Три.

Он отводит палочку назад лишь на долю дюйма и без предупреждения наносит удар. Это оказывается невербальное проклятие остолбенения: Снейп не хочет причинять вреда. Стрела заклинания мгновенно отражается от моего щита, чтобы врезаться в стену, и глаза Снейпа расширяются в неверии. Всего на секунду он переводит взгляд на свою волшебную палочку, словно подозревает, что проблема кроется в ней. Я поднимаю руку, невербально призывая палочку к себе, но Снейп оказывается проворнее и резким движением запястья сбрасывает заклинание.

Когда он осознает, что я только что пытался сделать, в его лице появляется шокированное выражение. Не теряя ни секунды, Снейп делает два шага назад, неуловимо подбираясь, принимая боевую стойку, и берется за дело всерьез.

– Инкарцерус.

Он накладывает невербальное оглушающее одновременно с этим, но я отражаю оба заклинания, не прикладывая каких-либо видимых усилий, и делаю небольшой шаг вперед. Снейп пятится назад, его лицо становится решительным и сосредоточенным. Он больше не теряет времени на расспросы.

– Аратас. Секо. Верикус.

Сектумсемпра.

Я слабо улыбаюсь.

– Серьезно? Хотите достать меня тем же заклинанием, от которого сами же и спасали?

Я делаю еще один небольшой шаг вперед.

– Круцио! – загнанно рычит Снейп, и в его лице появляется нечто вроде паники, когда и это оказывается бесполезным.

– Мне, правда, жаль, – негромко говорю я.

Я вытягиваю вперед руку и прикладываю совсем немного усилий, чтобы осторожно обездвижить Снейпа, не причинив ему вреда, но он ставит невербальный щит, уходя от заклинания. Снейп переводит взгляд на мою руку, в которой, разумеется, нет никакой волшебной палочки, и выдыхает с таким изумлением, что в его голосе даже не остается место привычному яду:

– Как, во имя Мерлина и Морганы, такое возможно?

И, пользуясь его замешательством, я снова применяю Петрификус Тоталус. На этот раз Снейп не успевает защититься: он каменеет, застывает на месте от воздействия заклинания. Я подхожу к нему вплотную и с усилием вынимаю волшебную палочку из его оцепеневших пальцев.

– Я не собираюсь делать ничего плохого, – зачем-то говорю я. – Я только задам вам один вопрос, ответ на который очень важен для меня, хорошо? И, от беды подальше, я пока что заберу у вас это.

Я убираю его волшебную палочку в карман мантии. Снейп свирепо вращает на меня глазами, но в остальном выглядит не слишком-то угрожающе. Я делаю глубокий вздох и провожу в воздухе рукой, рассеивая вокруг нас глубокие и мощные чары тишины – на тот случай, если Снейпу вздумается орать. Затем я снимаю заклинание окаменения, но только с головы профессора.

– Кто ты? – спрашивает он тотчас же, едва получает возможность говорить. Его голос звучит почти спокойно. Это тактика, которую я, пожалуй, могу уважать: если ты попал в паутину – не дергайся.

Я качаю головой:

– Мне жаль, профессор, но сейчас задавать вопросы буду я. Я видел кое-что в ваших воспоминаниях – церемонию посвящения в Общество Наследия, если быть точным. И там прозвучало имя Лорда Волдеморта. Мне нужно знать, кто он такой.

Снейп не торопится отвечать. Напротив, он позволяет себе улыбнуться и слегка склонить голову набок – это, пожалуй, тот максимум движений, на который он сейчас вообще способен – и негромко говорит:

– Мне нужны ответы от тебя, тебе нужны ответы от меня. И что же нам с этим делать, а, Поттер?

Теперь он пытается играть со мной, и это злит, потому что я не намерен играть в игры.

– Это тот момент, когда предполагается, что мы будем по очереди отвечать на вопросы друг друга, и все останутся довольны? – жестко спрашиваю я. – Я так не думаю.

Я не знаю, что Снейп читает в моем помрачневшем лице, на что он считает меня способным. Когда я поднимаю руку, чтобы применять следующее заклинание, он дергается и мотает головой, пытаясь остановить меня, но я уже не слушаю его.

– Империо.

Видит Мерлин, я ненавижу это заклинание, хотя в свое время мне пришлось в нем поднатореть. Снейп сопротивляется мне, как проклятый, пока я пытаюсь подчинить его сознание, но в конце концов его глаза стекленеют, а на лице возникает пустое и послушное выражение.

– Лорд Волдеморт, – повторяю я, загоняя воспоминания обо всех предыдущих случаях, когда мне приходилось использовать это заклинание, в самый дальний уголок разума, потому что сейчас не время проявлять слабость. – Кто он?

– Лорд Волдеморт – это шутка, – ровным голосом отвечает Снейп, подчиняясь действию заклинания подвластия. – Выдумка. Мы использовали это имя для церемонии Посвящения, потому что оно звучало таинственно и угрожающе. Мы были детьми, которые играли в Темную магию, только и всего. Мы могли бы взять любое другое имя.

Я хмурюсь, лихорадочно соображая, какова вероятность того, что они действительно просто взяли и выдумали Лорда Волдеморта. Ответ напрашивается сам по себе: никакой. Это невозможно. Он был здесь. Каким-то образом Волдеморт был здесь, прямиком в Хогвартсе, и я это проглядел.

– Кто был первым, кто сказал это? – резко спрашиваю я, злясь на Снейпа, что от него нет никакого проку. – Кто из вас первым придумал Лорда Волдеморта?

– Я не знаю. Церемонию придумали до меня.

Я, конечно же, понимаю, что он говорит правду. Но кто вообще может стоять за всем этим? Снейп действительно тут не при чем: когда он только пришел в группу, имя Волдеморта уже использовалось на церемонии так, словно это давно вошло у них в привычку. И Барти Крауч-младший тоже не мог быть замешан: на момент воспоминания он еще даже не вступил в Общество, и я не знаю наверняка, вступил ли вообще. Но кто еще? Это мог быть кто угодно из них, этих подростков с покрытыми капюшонами лицами, или их тощий вожак, или даже кто-то из тех, кто уже давно покинул школу к тому моменту, как они прияли Снейпа. Если вдуматься, как долго это длилось? С каких пор в Хогвартсе существовало это Общество Наследия?

У меня нет ответов. Осталось понять, есть ли они у Снейпа.

Впрочем, Снейп оказывается до обидного бесполезным. Я расспрашиваю его еще, наверное, не менее получаса, выдумывая самые неожиданные вопросы, но самый частый ответ, который мне удается получить от него, это: «Я не знаю».

Снимая со Снейпа Империус, я чувствую себя до смерти утомленным и разочарованным. Через несколько секунд Снейп до конца приходит в себя, и в его глазах проступает выражение потрясения и чистейшей ярости. Хотя, казалось бы, за вечер он мог бы и привыкнуть к потрясениям. И, кроме того, мне тоже сегодня пришлось пережить пару-другую нерпиятных открытий.

– Какого… – начинает он, но я взмахиваю рукой, заставляя его замолкнуть.

– Надеюсь, для вас не будет сюрпризом, что теперь мне придется изменить вам память? – Я опускаю руки на виски Снейпа, к которым в иных обстоятельствах предпочел бы ни прикасаться, и добавляю: – Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Я не хочу причинить вам вреда.

Если бы Снейп только мог говорить, то, безусловно, уже плевался бы проклятиями. Вопреки моему предостережению, он продолжает сопротивляться и пытаться вырваться из оков заклинания, будто бы от этого зависит сама его жизнь, а не несколько минут памяти. Я досадливо морщусь, пытаясь сосредоточиться и поставить надежный блок на последние воспоминания. Здешний Снейп – тоже окклюмент, так что это оказывается не так просто. Постепенно, очень неохотно, Снейп уступает. Его налитые яростью глаза закатываются, а тело безвольно обмякает, потому что мне больше нет нужды сдерживать его заклятием окаменения: в ближайшее время он все равно не придет в себя.

Испытывая огромное чувство сюрреальности происходящего, я левитирую Снейпа в темный коридор и дальше, до его комнат, которые находятся недалеко от кабинета. Об их местоположении я знаю исключительно благодаря тому, что в свое время частенько проверял по Карте Мародеров, где находится Снейп в ночное время суток, чтобы не попасться ему ненароком во время очередных блужданий по школе после отбоя. Дверь в комнаты оказывается приоткрыта, так что я просто левитирую Снейпа внутрь. Его серая ночная рубашка нелепо свисает вниз, задевая своим краем пол.

Когда я прохожу через полутемную гостиную, слева от меня раздается ошеломленный вздох. Я поворачиваю голову на звук так резко, что Снейп на мгновение отправляется в свободное падение. Я успеваю возобновить чары левитации как раз вовремя, чтобы профессора не приложило затылком о каменный пол. Портрет средневекового графа, который висит на стене над камином, в ужасе прикрывает рот рукой, уставившись на то, как бессознательный Снейп парит в паре футах над полом. Граф явно хочет дать деру из своей рамы, но я опережаю его и молниеносно накладываю Конфундус. Секунда – и черты лица графа разглаживаются, в его глазах появляется блаженное и беззаботное выражение. Я чертыхаюсь сквозь крепко стиснутые зубы и продолжаю свой осторожный путь в полумраке, заходя в следующую приоткрытую дверь.

Кровать оказывается в беспорядке: Снейп явно не беспокоился об убранстве спальни, когда несся в свой кабинет проверять, кто же снял его защитные заклинания. Так что мне остается только левитировать по-прежнему бессознательного профессора на кровать, заклинанием же натянуть на него одеяло и, немного поколебавшись, опустить его волшебную палочку на прикроватную тумбочку. Надеюсь, Снейп не из тех параноиков, что держат палочки под подушкой.

Я оглядываюсь кругом, чтобы убедиться, что в этой комнате нет портретов и других волшебных предметов, которые могли бы подглядеть что-либо или подслушать. Убедившись, что все чисто, я бесшумно удаляюсь.

Восстанавливая защитные заклинания на тайнике Снейпа, хранилище с ингредиентами для зелий и входе в кабинет, я почти небрежен. Мне просто хочется покончить со всем этим и убраться оттуда поскорее. Когда я возвращаюсь в свою комнату тем же путем, под надежным покровом дезюлиминационных чар, замок по-прежнему окружает лишь непроглядная тьма, до рассвета еще далеко.

Только оказавшись в безопасности в своей комнате, я позволяю себе глубоко, полной грудью вздохнуть и очень медленно выдохнуть. Меня слегка потряхивает от напряжения и пережитого шока. Испытывая легкое головокружение, я засовываю руку в карман мантии и трясущимися пальцами достаю оттуда флакон с крыльями аспида. Я говорю себе, что следовало остановиться на этом. Я почти жалею, что некому стереть мои собственные воспоминания последнего часа, потому что... Потому что какого черта мне теперь со всем этим делать?

Забравшись в кровать, я не перестаю ворочаться, меня одолевают беспокойные мысли, мешая заснуть.

Я только хотел узнать, что все-таки стало с моим отцом. Я не хотел слышать имя Волдеморта в этом мире, спустя столько лет, в воспоминаниях Снейпа, самым странным образом, который только можно себе представить. Я не хотел испытывать этого тревожного чувства, что каким-то образом он тоже выжил, что каким-то образом он перехитрил меня и почти заставил поверить, что я в безопасности от него.

В конце концов, я не хотел знать, что Снейп был влюблен в мою мать. Я не хотел знать, что он ненавидит меня потому, что само мое существование помешало ему исполнить темный ритуал, который почти наверняка развел бы Джеймса Поттера и Лили Эванс в разные стороны. Я не хотел знать, что он ненавидит меня потому, что моя мать умерла, рожая меня, и что каким-то диким образом это сломало ему жизнь. Не случайно же Снейп хранит эти воспоминания запертыми в тайнике даже теперь, спустя столько лет...

Решение залезть в проклятый флакон с воспоминаниями принесло мне больше головной боли, чем пользы, я так и не узнал ничего такого, за что можно было бы зацепиться. Теперь у меня есть только вопросы, дикие, невообразимые вопросы без ответов и страшные догадки, которые я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Есть ли у меня шанс найти кого-то еще, кто тоже состоял в этом Обществе Наследия, но попал туда до Снейпа? Едва ли стоит надеяться каким-то образом отыскать списки членов группы – им хватило бы ума спрятать их, или сделать их зашифрованными, или защитить заклинаниями, или вообще не вести никаких списков. И, как бы я ни старался, если бы даже я нашел какую-то зацепку, которая навела бы меня на след, я ни за что не смогу узнать имя, найти и допросить каждого слизеринца, который прошел через это общество, возможно, за годы его существования, а возможно, даже за десятилетия. Мне не стоит забывать, что Том Риддл родился намного раньше меня. Но если он действительно был здесь, если он жил в этом мире, жил по второму разу, как я, то где он сейчас? В конце концов, у него было достаточно форы, чтобы захватить мир, и, видит Мерлин, он не из тех, кто стал бы медлить.

Но у меня есть кое-что еще. Продолжая вспоминать об увиденном, пытаясь восстановить в памяти каждую мелочь, каждую незначительную деталь в надежде понять больше, я вдруг резко сажусь на кровати. Мне на ум приходят слова Снейпа, сказанные слепой колдунье почти вскользь. «Поттер проводит все свое время, гоняясь, как одержимый, на пару с Фрэнком Лонгботтомом, за темными магами», – вот, что он ей сказал.

Пожалуй, я все-таки могу вынести из всей этой истории имя еще одного человека, который может пролить хоть какой-то свет на это Общество Наследия в том числе. Кто, как ни глава Аврората, должен знать пару-другую вещей о здешних темных магах? И, кроме того, каким-то образом Фрэнк Лонгботтом связан с моим отцом в его бытность аврором. Разве не для этого я затевал просмотр воспоминаний, в первую очередь? Я ведь хотел знать, что стало с моим отцом.

Я истерически думаю, что хорошо бы это не Фрэнк Лонгботтом оказался тем самым дружком Джеймса Поттера, который его подставил, потому что это может весьма осложнить дела с Невиллом.

Но, как бы там ни было, я должен знать наверняка.

Решительно выбравшись из постели, я включаю свет, сажусь за письменный стол, подтягиваю к себе чистый лист пергамента и перо и принимаюсь за письмо Невиллу.


****

Пару дней, следующих за эпизодом в кабинете Снейпа, я довольно-таки рассеянный и нервозный. Даже Ремус обращает внимание, что со мной творится что-то неладное. Я же никак не могу отделаться от ощущения нависшей над самой головой опасности, которую я каким-то образом проглядел. Я теряю сон, мне снова снятся кошмары. К сожалению или к счастью, но то время, когда мои кошмары предоставляли мне прямой доступ к разуму Волдеморта и позволяли узнать больше о его коварных замыслах, давно прошло.

Кроме того, я опасаюсь, что Снейп каким-то образом найдет способ меня уличить, что даже прибегнув к заклятию Забвения, я замел не все следы. И хотя теперь у меня впервые за долгое время появились куда более серьезные поводы для беспокойства, чем необходимость скрывать свои секреты, мне меньше всего хотелось бы, чтобы эта ситуация вылилась в нечто неуправляемое. Если и раньше у меня случались моменты, когда я совершал импульсивные поступки и ставил тем самым свою тайну под удар, то это, пожалуй, стало первым случаем, который можно назвать настоящим полномасштабным фиаско. И я не могу избавиться от мысли, что если и гораздо меньшие промахи не всегда запросто сходили мне с рук, то эта история уж точно еще выйдет мне боком, так или иначе.

Впрочем, сам Снейп выглядит совершенно обычно: злобным, хмурым и недовольным, но, по крайней мере, ничто не говорит о том, что он знает о случившемся и готовится метнуть в меня смертельное проклятие исподтишка.

Я так и не выхожу на связь с Гермионой и не пытаюсь подать ей знак, что выполнил ее просьбу и достал крылья аспида. Со всеми переживаниями, которые мне довелось испытать из-за этой истории, даже мой интерес к тому, что за тайны скрывают они с Роном, как-то притупляется и отступает на задний план.

Зато каждое утро за завтраком, когда в высокие окна влетают немногочисленные совы с корреспонденцией для преподавателей и студентов, оставшихся в замке на каникулы, я с нетерпением ищу взглядом сову с ответом от Невилла. К моей досаде, все до единой совы продолжают приносить почту другим получателям. Я каждый раз вздыхаю, даже несмотря на то, что глупо было бы ожидать, что ответ от Невилла успеет прийти так скоро. Иногда до ужаса досадно, что у волшебников не в ходу телефоны.

Удача улыбается мне на третий день после злосчастной вылазки в хранилище Снейпа: одна из сов, прилетевших в большой зал, спускается прямиком ко мне. Я с нетерпением отвязываю от ее лапы письмо и сразу же разворачиваю его.

«Привет, Гарри! – написано на пергаменте размашистым, немного неряшливым почерком Невилла. – Ты не представляешь, как я рад, что ты мне написал, я уже, если честно, с ума тут схожу от скуки. Отец ужасно занят на работе, так что у него не получилось взять несколько дней выходных и поехать куда-нибудь на рождественские каникулы, как обычно, поэтому приходится торчать дома. Это просто здорово, что ты смог бы приехать и погостить у меня до конца каникул. Ты зря беспокоился, что мои родители будут против. Наоборот, все мои родственники очень обрадовались, что ко мне приедет погостить кто-то из друзей (похоже, они думали, что в Хогвартсе у меня вообще нет друзей, и считали это странным). Отец устроит, чтобы ты смог попасть в наш камин прямиком из Хогвартса (обычно у нас нет выхода к общей сети), так что убедись, что сможешь найти камин, через который можно свободно перемещаться. Если все получится, буду ждать тебя вечером вторника, в пять. Адрес на обороте.

P.S. И спасибо за справочник по травологии, он потрясающий!»

Я переворачиваю письмо, чтобы взглянуть на адрес, и на мгновение горло у меня сжимается. На пергаменте написано: «Годрикова впадина, седьмой проулок, дом девять».

После случившегося рождественским утром я почти ожидаю, что будет непросто уговорить Дамблдора позволить мне погостить несколько дней у Невилла, вне Хогвартса. Но в этот раз мои опасения оказываются напрасными: Дамблдор принимает новость совершенно спокойно и даже любезно предлагает мне воспользоваться камином в его кабинете. Так что без четверти пять во вторник я уже поднимаюсь по винтовой лестнице в директорский кабинет, чтобы отбыть к Лонгботтомам.

Я застаю Дамблдора за письменным столом. Он перебирает четки, но при моем появлении поднимает на меня взгляд с видом человека, которого оторвали от глубоких размышлений.

– Прошу прощения, если помешал, – говорю я после приветствия. – Возможно, я слишком рано, я знаю, мы договаривалась на пять…

Я стараюсь вести себя кротко и по-настоящему вежливо, чтобы хоть как-то сгладить нахальство своей недавней выходки с внезапным визитом в Лондон, но Дамблдор перебивает мои извинения.

– Все в порядке, Гарри, – говорит он. – Я рад, что ты пришел раньше. Сказать по правде, я хотел обсудить с тобой одну вещь, прежде чем ты отправишься к Лонгботтомам.

Я неуютно переступаю с ноги на ногу, как всегда не зная, что за разговоры можно ожидать от Дамблдора.

– Пожалуйста, присаживайся, – предлагает директор, и дождавшись, когда я устроюсь на стуле напротив его стола, говорит: – Я бы предложил тебе чаю, но учитывая, что тебе предстоит путешествие по каминной сети, наполнять чем-то желудок было бы неосмотрительным с твоей стороны, – Дамблдор улыбается, но я ничего не отвечаю, и он продолжает уже более сдержанно: – Гм… Сказать по правде, я очень рад, что ты сдружился с Невиллом. Я уверен, что эта дружба идет на пользу вам обоим, и выражаю большую надежду, что ты продолжишь в том же духе сближаться и с другими студентами, потому что дружба, Гарри – это величайшее в мире сокровище. Да, если и есть в этом мире вещи, по-настоящему стоящие того, чтобы жить, так это любовь и дружба…

На секунду он замолкает, словно углубившись в свои мысли. Я тоже ничего не говорю, внутренне недоумевая, к чему все это. Затем Дамблдор словно возвращается мыслями в реальность и продолжает уже более будничным тоном:

– Собственно говоря, я хотел сказать, что полностью одобряю твое решение немного развеяться и провести остаток каникул в гостях у Невилла. Однако в связи с этим я хотел бы обсудить с тобой один вопрос, который раньше, признаться, все откладывал на другой раз. Но раз уж ты отправляешься в Годрикову впадину, я счел уместным рассказать тебе о том, что когда-то в Годриковой впадине жили…

– Мои родители, я знаю, – говорю я прежде, чем успеваю остановить самого себя. Дамблдор вскидывает на меня взгляд, и я неуютно поясняю: – Не так уж много поселений, где массово проживают волшебники. Своего рода, нетрудно найти.

Дамблдор кивает:

– Все верно. Дело в том, что там, в Годриковой впадине, до сих пор остался дом Поттеров. Твой дом, Гарри. И так уж случилось, что твой отец оставил мне это.

Тут Дамблдор протягивает мне через письменный стол раскрытую ладонь, и я с легким удивлением обнаруживаю в его руке небольшой серебряный ключ. Я беру ключ слегка неловкими пальцами и рассматриваю со всех сторон. Слова Дамблдора вызывают у меня в груди странное чувство, которое я не взялся бы описать. Мой дом.

– Он завещал мне хранить этот ключ у себя в случае его смерти и передать его тебе после того, как ты станешь совершеннолетним и сможешь заявить на этот дом свои права, – продолжает тем временем Дамблдор. – Дом оставался нетронутым все эти годы. Несмотря на то, что ты пока еще не можешь жить там один, он все равно твой. Поэтому я решил, что не будет ничего плохого в том, что пока ты будешь гостить у Лонгботтомов, у тебя будет возможность…

Дамблдор отчего-то замолкает, и когда я поднимаю на него взгляд, то с удивлением обнаруживаю, что он, наверное, впервые на моей памяти не может подобрать правильных слов.

– Спасибо, – искренне говорю я, сжимая маленький ключ в ладони. – Спасибо вам, сэр.

Дамблдор бросает взгляд на часы и, спохватившись поднимается на ноги.

– Уже почти пять, нам следует поторопиться, пока ты не опоздал из-за меня.

Дамблдор подходит к камину, берет с каминной полки небольшую коробочку с летучим порохом и протягивает ее мне.

– Вот, возьми немного. Ты ведь помнишь, как им пользоваться?

Я киваю, вспомнив, что мы с Дамблдором уже прибегали к этому способу транспортировки в этой вселенной, когда добирались до вокзала Кингс-Кросс.

– И постарайся не слишком размахивать руками, камины здесь узковатые, – напутственно говорит директор.

Я снимаю очки и прячу их в карман мантии, бросаю в огонь горсть летучего пороха, и уже стоя в камине и преодолевая першение в горле, четко произношу:

– Годрикова впадина, седьмой проулок, дом девять.

В следующую секунду меня начинает с сумасшедшей скоростью вращать по кругу, а перед глазами мелькают расплывчатые пятна чужих каминов.

Расстояние от Хогвартса до Годриковой впадины вполне приличное, так что меня успевает порядочно поболтать по каминной сети, прежде чем выбросить наружу. Мне удается устоять на ногах, но приходится схватиться за каминную полку и зажмуриться, ожидая, когда головокружение отступит. Затем я водружаю на нос очки, оглядываюсь кругом, и неожиданно обнаруживаю себя в просторной гостиной в окружении довольно большой группы людей. Почти все они изучают меня заинтересованными взглядами.

– Э-э-э, – неуверенно начинаю я, но прежде, чем я успеваю представиться и как-то прояснить ситуацию, мой взгляд падает на Невилла, который поднимается с дивана и подходит ко мне.

– Привет, Гарри! – радостно говорит он, пожимая мне руку, и, увидев мое замешательство, добавляет вполголоса: – Прости за это, ничего не мог поделать, – а затем снова громко: – Познакомься, здесь почти все мои родственники. Вот моя двоюродная бабушка Энид и двоюродный дедушка Элджи, – он кивает на достаточно пожилых волшебницу и волшебника, которые улыбаются мне и с энтузиазмом машут руками.

– А это моя бабушка, Августа Лонгботтом, с ней ты уже виделся, – я киваю бабушке Невилла, которая сидит на диване с чашкой чая, и она величественно кивает мне в ответ.

– А вон там, в кресле у стены, моя прабабушка Калидора, – он указывает на совсем уже престарелую ведьму, которая сидит в кресле-качалке, завернувшись в плед, и, очевидно, спит, приоткрыв беззубый рот и похрапывая.

Тут дверь открывается, и в гостиную входит невысокая женщина с коротко стрижеными темными волосами, круглым, как у Невилла, лицом и ямочками на щеках. Она левитирует перед собой поднос, уставленный чайными чашками и тарелкой с эклерами, и Невилл добавляет:

– А это моя мама.

Увидев меня, Алиса Лонгботтом расплывается в улыбке и говорит:

– Здравствуй, Гарри. Невилл много рассказывал о тебе, приятно наконец-то познакомиться! Ты как раз к чаю. Пожалуйста, присаживайся. Только одну секунду.

Она опускает поднос с посудой на стол, взмахивает палочкой – и каминная сажа пропадает с моей одежды без следа, а затем я ощущаю легкое покалывание, свидетельствующее о том, что на лице сажи тоже не осталось.

– Так-то лучше, – говорит она и снова улыбается открыто и искренне.

Невилл тянет меня за рукав мантии, усаживая на диван рядом с собой, и одна из чашек с чаем сама по себе запрыгивает мне в руки. Я подхватываю ее машинально, все еще оглядывая окружающих волшебников. Очевидно, меня зазвали как раз на пятичасовой чай в тесном семейном кругу.

– Гм… Приятно познакомиться, – наконец выдавливаю я.

Августа Лонгботтом, которая всегда вызывала у меня странную робость, внимательно рассматривает меня сквозь стекла очков, степенно отпивая чаю из своей чашки. Пожилая дама, которую Невилл представил как двоюродную бабушку, ведет себя более дружелюбно: она подвигает ко мне тарелку с эклерами, улыбается так, что сильнее проступают на лице морщины вокруг глаз и губ, и говорит:

– Попробуй, мой милый, они ореховые – просто объедение.

Из вежливости я беру один эклер, но не успеваю даже надкусить его, потому что вокруг меня мигом разворачивается оживленная дискуссия.

– Значит, ты друг Невилла?

– Очень интересно, он никогда раньше не приглашал друзей домой. Так ведь, Энид?

– Постой, Элджи, кажется, был один случай, когда к нам приходил тот мальчик, Малфис? Милфред?

– Маркус. Но ты неправа, тот приходил, потому что намеренно сломал Невиллу руку во время квиддичного матча в школе, и Фрэнк заставил его явиться с отцом и принести официальные извинения. Они с Невиллом никогда не были друзьями…

– Ах, верно, я и запамятовала… Жаль, этот Малфис показался мне очень воспитанным молодым человеком…

Даже прабабушка Невилла пробуждается, чтобы вставить свое веское слово:

– Поттер, Поттер… Сын Флимонта и Юфимии, верно? Как же, помню, помню, – принимается бормотать она, нацепив на нос очки с огромными стеклами и подслеповато щурясь в попытках разглядеть мое лицо. – Все ходит тут с этой своей рыжей маггловкой…

– Бабушка Калидора! – возмущенно восклицает Алиса Лонгботтом, прикрыв рот рукой.

– Мама, мы с Гарри уже наелись, можно я покажу ему свою комнату? – громко спрашивает Невилл, и я замечаю, что кончики ушей у него покраснели.

Едва дождавшись кивка от матери, он поспешно ретируется, уводя меня с собой, так что запихивать в рот ореховый эклер мне приходится уже в коридоре.

– Извини за это, – еще раз повторяет Невилл. – Я же говорил, что тут скука смертная, так что в рамках моего семейства даже визит моего школьного друга расценивается как сенсация. Они все решили как бы случайно собраться в гостиной, чтобы посмотреть на тебя. А бабушка Калидора… У нее вообще уже давно крыша едет.

– Все нормально, – успокаиваю я Невилла. – Я даже рад, что удалось сразу же увидеть почти всех твоих родственников. А твой отец, видимо, не дома? – добавляю я как бы между прочим.

Невилл отрицательно качает головой.

– У него сейчас полнейший аврал на работе, дома появляется только переночевать. Но ты не… В общем, когда он вернется домой, лучше его не беспокоить. Он не любит, когда его чем-то отвлекают после работы, потому что очень сильно устает. Но это ничего, он часто бывает занят. Пойдем, я лучше покажу тебе свою комнату.

Мы идем вперед по длинному светлому коридору, где я с любопытством рассматриваю портреты на стенах, изображающих, похоже, предшественников Лонгботтомов: у многих людей на портретах заметно нечто неуловимо схожее в лицах.

Комната Невилла оказывается… Я не могу подобрать подходящего эквивалента, но более всего комната Невилла оказывается похожа на магическую версию комнаты Дадли в доме номер четыре по Тисовой улице. Не нагромождением беспорядочно разбросанных вещей, но тем, что вещей оказывается очень много, что они разнообразные, новые, и глядя на них, сразу становится понятно, что мальчику, который живет в такой комнате, родители ни в чем не отказывают. Здесь есть и новенькие наборы волшебных шахмат и плюй-камней, и волшебное радио, и летающий будильник, и огромная куча теснящихся на подоконнике волшебных растений, и книги с живыми иллюстрациями. А на полках расставлено бесконечное множество других мерцающих, летающих, крутящихся, исчезающих и появляющихся магических штуковин. На письменном столе рядом с волшебными растениями пристроился террариум с Тревором, а на стенах висит несколько постеров «Паддлмир Юнайтед», впрочем, не настолько многочисленных, как плакаты «Пушек Педдл» в комнате Рона.

– Болеешь за «Паддлмир Юнайтед»? – спрашиваю я, кивая на плакат.

– Ага. На самом деле, я люблю квиддич, – говорит Невилл, и, увидев мои вопросительно поднятые брови, добавляет с улыбкой: – Но только когда нахожусь на трибуне, а не на поле, если ты понимаешь, о чем я.

Я фыркаю со смеху, радуясь про себя, что Невилл в кои-то веки говорит о своих незавидных талантах в квиддиче без горечи в голосе.

Рассматривая разнообразные магические штуковины на полках, я рассеянно беру небольшую коробку с названием «Набор сногсшибательных головоломок», но Невилл качает головой.

– Я бы не советовал тебе открывать это. Головоломки действительно не из легких, а если не сможешь решить до конца – сшибают с ног, я говорю буквально.

Я благодарю Невилла за подсказку и поспешно возвращаю набор головоломок на место.

– Как насчет партии в подрывного дурака?

Мы коротаем время до ужина, развлекаясь волшебными играми. Еще Невилл показывает мне дом, который оказывается большим, почти с таким же множеством комнат, как в фамильном доме Блэков на Гриммаулд Плейс, но гораздо более светлым и располагающим. И судя по тому, насколько в комнатах прибрано и ухожено, у Лонгботтомов должен быть по крайней мере один домовой эльф. В конце этой импровизированной экскурсии Невилл выводит меня на покрытый искрящимся на солнце снегом задний двор, который выглядит просто огромным.

– На самом деле, он совсем небольшой, если смотреть снаружи, – говорит он, словно оправдываясь. – Здесь заклинания для увеличения пространства, и еще двор невидим для магглов. Отец сделал его, чтобы я смог тренироваться в полетах. Хотя, сказать по правде, – добавляет он, чуть ссутулившись и понизив голос, – лучше бы он оставил все как есть и просто поставил небольшую теплицу в углу.

К ужину вся семья Лонгботтомов собирается за длинным обеденным столом. Двоюродный дедушка Элджи, двоюродная бабушка Энид и Августа Лонгботтом заводят светскую беседу, но мать Невилла не участвует в разговоре, а то и дело поглядывает на старинные часы с маятником у стены, очевидно, ожидая прибытия мужа. Впрочем, отец Невилла так и не появляется, так что после ужина (во время которого, к слову, вовсю обсуждают Хогвартс и СОВ, которые предстоит сдавать Невиллу, но, слава Мерлину, ни единым словом не затрагивают вопросы, связанные с моим собственным пребыванием в школе) все расходятся, чтобы готовиться ко сну.

Невилл проводит меня из гостиной чуть дальше по коридору и показывает небольшую, но уютную гостевую спальню, которую подготовили для меня. Мы с Невиллом не расходимся по комнатам еще долго: сидим на моей кровати, разговаривая о школе, квиддиче, гриффиндорцах и приближающихся СОВ Невилл уходит к себе только после того, как в дверь заглядывает его мать и велит нам обоим ложиться спать. Но я не переодеваюсь в пижаму, потому что сна у меня нет ни в одном глазу. Вместо этого я достаю из кармана маленький серебряный ключик, который мне передал Дамблдор, и рассматриваю его в тусклом свете ночника. Я задаюсь вопросом, может ли этот дом, оставшийся мне от родителей, дать ответы хотя бы на ту часть моих вопросов, которая касается смерти отца?

Уже, наверное, стоит глубокая ночь, когда я улавливаю снаружи приглушенные голоса. Я задерживаю дыхание и прислушиваюсь. Из гостиной определенно доносится обеспокоенный голос матери Невилла, которому отвечает усталый мужской голос. Похоже, Фрэнк Лонгботтом наконец-то вернулся домой со службы. Я поднимаюсь с кровати и делаю несколько шагов по направлению к двери, неуверенный, стоит ли им мешать. К тому же, Невилл предупреждал, что его отца после работы лучше не беспокоить. Но любопытство все-таки пересиливает, так что я выскальзываю в приоткрытую дверь и направляюсь прямиком в гостиную.

Фрэнк Лонгботтом довольно сильно отличается от юной версии самого себя, которую я видел когда-то на фотографии Ордена Феникса. Я уже видел его мельком однажды в этой вселенной, когда мы с профессором МакГонагалл ходили в Косой переулок в мой день рождения, но только сейчас мне представляется возможность разглядеть его по-настоящему. В его темных волосах уже кое-где начинают проявляться залысины и седина, возле губ наметились морщины, а под глазами залегли глубокие темные круги, свидетельствующие о хронической привычке недосыпать. Он кажется очень усталым, когда стоит возле камина, который сейчас является единственным источником света в гостиной, сгорбившись и тяжело опершись на каминную полку, и рассеянно смотрит в огонь. Он ничего не отвечает на заботливый вопрос жены, нужно ли подогреть для него ужин.

Услышав шаги, Фрэнк Лонгботтом резко отрывает взгляд от огня в камине и оборачивается на меня. В ту же секунду в его взгляде отражается удивление, граничащее с шоком.

– Это Гарри, – поясняет для него жена. – Друг Невилла, ты помнишь, он собирался погостить у нас…

– Мерлин, – выдыхает Фрэнк Лонгботтом, делая несколько неуверенных шагов по направлению ко мне и рассматривая мое лицо в мерцающих отсветах камина. – Ты так похож на…

– Своего отца, я знаю, – перебиваю я, криво улыбаясь. – Гарри Поттер, приятно познакомиться.

Я протягиваю ему руку, и он отвечает на приветствие крепким и уверенным рукопожатием.

Половица скрипит еще раз, я оборачиваюсь и вижу на пороге гостиной всклокоченного Невилла в полосатой пижаме и пушистых тапочках.

– Папа, привет! – обрадовано восклицает он. – Как дела на работе? Удалось решить проблемы, у тебя получится завтра остаться дома?

Отец Невилла мрачно качает головой.

– Нет, к сожалению, нет, Невилл. Мне удалось ухватить небольшой перерыв, но завтра с утра нужно снова быть в Аврорате.

Невилл заметно мрачнеет, Фрэнк Лонгботтом оборачивается к жене:

– Я не хочу есть, Алиса, спасибо. Я хотел бы поговорить несколько минут с Гарри в своем кабинете, – он снова оборачивается ко мне, и неожиданно на его усталом осунувшемся лице появляется улыбка. – Надо же, сын Джеймса Поттера.

Несколько обескураженный, я следую за Фрэнком Лонгботтомом в его кабинет, молчаливо пожимая плечами на расстроенный и недоуменный взгляд Невилла, которым он провожает нас обоих. Внутри, помимо обычных для кабинета предметов мебели и книжных полок, оказывается несколько магических артефактов, призванных обнаруживать силы зла. Фрэнк Лонгботтом гостеприимно кивает мне на небольшой мягкий диван с синей велюровой обивкой, а сам садится за тяжелый письменный стол из темного дерева.

– Вы хорошо знали моего отца? – сразу же спрашиваю я, рассудив, что раз уж Фрэнк Лонгботтом так занят на службе, то с вопросами лучше не затягивать, а вопрос про отца покажется ему всяко менее подозрительным, чем попытка с наскока выяснить про темных магов.

Он кивает.

– Мы работали вместе. Я многое задолжал твоему отцу. Сказать правду, я обязан ему жизнью.

Он рассеянно поднимается из-за стола, достает из серванта бутылку перечного скотча и стакан.

– Надеюсь, ты не возражаешь? Сплошная нервотрепка на работе. Я бы предложил и тебе, но, сам понимаешь, тебе не по возрасту…

Я ничего не отвечаю, наблюдая за тем, как отец Невилла наливает в стакан скотча на пару пальцев и осушает его одним махом, поморщившись.

– Трудное было время, когда твой отец и я вместе служили аврорами, – говорит он после паузы. – Темные маги тогда словно с цепи сорвались. Да и сейчас… Сейчас, впрочем, получше. Твой отец был младше меня на несколько лет, но опережал меня по службе с легкостью. Был прекрасным аврором, многие называли его легендарным. Другим, напротив, не нравился его стиль работы, они считали его слишком жестким, всегда действовал по уставу.

– Это не звучит как нечто плохое для меня, – замечаю я, и Фрэнк Лонгботтом вскидывает на меня взгляд.

– Как бы тебе объяснить? – задумчиво начинает он, постукивая пальцем по столу. – Джеймс был жестким, когда устав предписывал ему быть жестким, и, поверь моему слову, тогда законы были немногим мягче, чем теперь. Он успел нажить себе достаточно врагов за свою карьеру, несмотря на возраст.

Он устремляет рассеянный взгляд куда-то в пространство, погрузившись в воспоминания. Я немного колеблюсь, но все же не могу удержаться и не задать ему вопрос, который терзает меня уже давно, тот же самый вопрос, что я задавал Невиллу еще давно, в Хогсмиде.

– Я не понимаю, почему так происходит. Все эти законы, ограничения… Кто это начал? Почему Министерство проводит такую политику, в первую очередь?

– Из-за страха, – просто отвечает Фрэнк Лонгботтом. – Слишком много недовольных, эти разговоры по углам о чистоте крови, о превосходстве волшебников над магглами. Это не пахнет ничем хорошим, уж поверь. У них не было лидера, в этом все дело, не было человека, который мог бы направить их энергию в единое русло, и слава Мерлину, что не было. Но это витает в воздухе, и Министерство не может не замечать угрозы.

Я с отвращением качаю головой.

– Они делают все только хуже. Когда этот мыльный пузырь лопнет, он заденет всех, никто не сумеет остаться в стороне.

Фрэнк Лонгботтом смотрит на меня с чем-то вроде интереса.

– И какой выход предложил бы ты?

Я пожимаю плечами:

– Разве это не очевидно? Ослабить поводья. Позволить древним магическим семействам хранить свое наследие, даже если с точки зрения Министерства магии это наследие нельзя назвать однозначно «светлым». Наказывать людей только за проступки, а не за то, что вашем законодательстве теперь зовется «опасным намерением». Оставить в покое великанов, оборотней, кентавров, гоблинов и иже с ними и признать наконец, что их место – наравне с волшебниками, что этот мир принадлежит им ровно настолько же, насколько принадлежит магам.

Я на секунду останавливаюсь, ожидая, возможно, возражений со стороны главы Аврората, но Фрэнк Лонгботтом не говорит ни слова в знак протеста, и я продолжаю уже спокойнее:

– То, что делает Министерство магии сейчас – это все равно, что… Я не знаю, все равно, что загонять в угол дикого зверя, терпеливого, до поры до времени, но чрезвычайно опасного. Вы думаете, что все под контролем, ослепленные собственной гордыней и заблуждениями, вы не видите, что еще немного, и вы не оставите зверю другого выхода, кроме как вцепиться в горло. Думаете, ваши законы помогут вам в этом случае? Стоит какой-то мелочи вмешаться, хоть чему-то пойти не так, и остальное посыплется следом, и вся ваша привычная система рухнет, словно карточный домик.

Когда я заканчиваю эту возмущенную тираду, Фрэнк Лонгботтом пораженно присвистывает.

– Никому больше в Министерстве не говори такого, – со смешком советует он, и я не понимаю, говорит он в шутку или всерьез. – Эти старые колдуны, которые пишут законы, весьма консервативны, и подобные разговоры воспринимают довольно-таки в штыки. Но, по правде, даже если не все разделяют современные взгляды, мы должны поддерживать порядок, так или иначе. Я не могу сказать, что согласен со всеми законами, которые принимают наверху, но это не моя работа – выдумывать законы. Моя работа – охранять их.

Я ничего не отвечаю, Фрэнк Лонгботтом бросает на меня короткий оценивающий взгляд и продолжает:

– Раз уж у тебя есть такие твердые убеждения о том, какими методами должно действовать Министерство, я хочу тебе задать одну задачку. Представь, что в некоем доме, защищенном мощными защитными заклинаниями, скрываются маги, которые, как ты выразился, «хранят свое наследие».

– Темные маги? – уточняю я, лихорадочно продумывая, как бы с этого момента вывести разговор в нужную мне сторону.

Фрэнк Лонгботтом кивает и продолжает:

– Аврорату доподлинно известно, что в их распоряжении находится один темномагический артефакт разрушительной силы, применение которого может привести к ужасным последствиям как для самих магов, так и для окружающих их магглов, которые живут в домах по соседству. Попытки изъять артефакт привели к угрозам со стороны упомянутых магов незамедлительно привести его в действие.

– Кто бы сомневался, – фыркаю я. – Вы загнали их в угол. Но продолжайте.

– В результате сотрудники Аврората вынуждены охранять дом денно и нощно, чтобы не допустить побега темных магов вместе с опасным артефактом. Вокруг дома был возведен антиаппарационный барьер, мы обрубили им все способы сообщения с внешним миром, но, по нашим данным, они могут сидеть там хоть год, поджидая удачного момента, чтобы ускользнуть, у них есть запас еды и все необходимое. Мы же, в свою очередь, расходуем силы, расходуем ресурсы и рискуем тем, что если эту ситуацию не удастся разрешить в ближайшее время, то это может сильно подорвать репутацию Министерства магии в глазах всего волшебного сообщества. В довершение всего, есть подозрение, что один из тех, кто скрывается в доме – сын достаточно влиятельного в Министерстве магии человека. Глупый мальчишка, который сбежал из дому, едва окончив школу, и связался с неправильными людьми. Так что нам нельзя рисковать и причинять вред кому бы то ни было из них. И мне любопытно, столкнись ты с такой ситуацией, как поступил бы ты?

Я задумываюсь всего на секунду, прежде чем ответить.

– Нужно действовать через воду.

– Что, прости? – переспрашивает мистер Лонгботтом с легким недоумением.

– Ну, вы же сами сказали, это дом в одном из маггловских районов, если приведение в действие артефакта угрожает жизням соседей-магглов. У них может быть запас еды хоть на год вперед, но дом подключен к маггловскому водопроводу, они получают воду из общей системы, – поясняю я. – Значит, вы подмешиваете в их воду что угодно: сонное зелье, напиток живой смерти, зелье подвластия – любое, что сочтете подходящим. Что-то, что начинает действовать незаметно, чтобы у них не вызвало подозрений, но достигает полного эффекта в течение суток, длится достаточно долго и не наносит непоправимого ущерба. И, когда они все перестанут представлять угрозу, вы безопасно войдете в дом и возьмете их под стражу. И еще, вам потребуется специалист по магглам, чтобы не напортачить с водопроводом и не отравить всех магглов в округе.

Он на секунду обдумывает эту идею, но затем качает головой.

– Нет, они могут просто наколдовать воду. Видишь ли, в отличие от еды, законы Гэмпа не запрещают…

– Они могут, но не станут, – перебиваю я.

– Почему ты так уверен?

Я отвечаю, не задумываясь:

– Потому что взять воду из-под крана – проще. – Во взгляде Фрэнка Лонгботтома по-прежнему недоумение, и я поясняю: – Посмотрите, к примеру, на свой собственный дом, мистер Лонгботтом. Вы не подключены к каминной сети большую часть времени, на дом наложены всевозможные защитные заклинания, никто и ничто не может проникнуть сюда или уйти отсюда без вашего ведома. Вы всегда начеку. Но когда вам нужна вода, вы просто берете ее из-под крана, из общего с магглами водопровода, потому что, даже ожидая опасности всегда и отовсюду, вы и представить себе не можете, что кто-то может напортачить с водой. Поверьте, те темные маги, о которых вы говорите, тоже до такого не додумаются. Сказать по правде, волшебники вообще не слишком-то утруждаются мыслями, откуда и как берутся вещи, которыми они пользуются.

На несколько секунд Фрэнк Лонгботтом погружается в напряженные размышления, а затем переводит на меня совершенно ошеломленный взгляд и медленно говорит:

– Мерлин, это звучит, как нечто совершенно несусветное… Но, дементор меня задери, это может сработать. Я… Гарри, надеюсь, ты меня извинишь?

Едва дождавшись моего растерянного кивка, он тут же с хлопком аппарирует, оставив меня в полнейшем недоумении.

Черт побери, я так и не успел расспросить его о том, известно ли ему что-то об Обществе Наследия.

Но и здесь мне делать больше нечего, поэтому я осторожно выскальзываю из кабинета. Оглядевшись по сторонам, я невольно радуюсь, что снаружи не оказывается никого, кто стал бы донимать меня неудобными вопросами о том, куда вдруг подевался столь долгожданный глава семейства сразу же после разговора со мной. Я бесшумно добираюсь до гостевой комнаты и так же тихо прикрываю за собой дверь.


****

Я просыпаюсь очень резко, будто бы меня разбудили, и уже не могу заснуть. Еще очень рано: за окном стоит непроглядная темень, в окно с глухим стуком бросаются пригоршни снега, серовато-белые на фоне ночи. Сперва я не понимаю, где нахожусь, но затем вспоминаю, как напросился в гости к Невиллу и как разговаривал вечером с его отцом. Какое-то время я пытаюсь снова погрузиться в сон, но ничего не выходит, так что я выбираюсь из кровати, одеваюсь и проверяю лежащий в кармане серебряный ключик. Возможно, сейчас, пока остальные не проснулись, будет самое подходящее время, чтобы проверить дом Поттеров в Годриковой впадине.

Впрочем, я оказываюсь неправ, предположив, что остальные еще спят. Когда я пробираюсь мимо кухни, то слышу за дверью голоса. И я бы, наверное, прошел мимо, но тут до меня крайне отчетливо доносится мое собственное имя, так что я делаю крошечный шажок по направлению к закрытой двери и прислушиваюсь. Говорит Августа Лонгботтом.

– Он сквиб, бедное дитя. Минерва МакГонагалл рассказала мне, еще летом, что он лишился последних родственников, и Дамблдор привел его в Хогвартс. Подумать только, Поттеры, такая семья, такое наследие – и сквиб… Ужасно жаль, такой воспитанный, вежливый, такой симпатичный мальчик...

Я замираю на месте, наполовину желая войти в кухню и прекратить это, наполовину – убраться оттуда и сделать вид, что ничего не слышал.

– Ну-ну, Августа, – успокаивающе бубнит двоюродный дедушка Невилла. – Может быть, мальчишка еще себя проявит. Ты помнишь, как наш Невилл? Ни одной, даже крошечной толики волшебства почти до своего одиннадцатилетия, а теперь, только взгляни, учится в Хогвартсе, не хуже любого другого.

– Не говори глупостей, Элджи, – говорит Августа Лонгботтом, и я представляю, как она поджимает губы в своей строгой манере. – Ты же знаешь, это либо так, либо по-другому. Невилл учится в Хогвартсе только потому, что получил письмо.

– Вообще-то, я тоже получил письмо, – замечаю я, все-таки отворяя дверь и заходя в кухню.

Они подпрыгивают на месте и ошеломленно оборачиваются на меня. Я с ноткой удовлетворения отмечаю, что даже Августа Лонгботтом выглядит слегка пристыженной. Я прохожу в полнейшей тишине к плите и указываю на турку с кофе:

– Мне можно кофе?

Двоюродный дедушка Невилла кивает и бросает короткий осуждающий взгляд на Августу Лонгботтом. Я наливаю себе кофе и сажусь за стол рядом с ними.

– Если что, меня это не беспокоит. Я имею в виду, то, что я не учусь в Хогвартсе. Я сам отказался, когда Дамблдор заявился ко мне домой и предложил уехать туда. У меня, знаете ли, была жизнь, там, в маггловском мире.

Они ничего не отвечают. Я делаю глоток горького кофе и морщусь, двоюродный дедушка Невилла заботливо подталкивает ближе ко мне молочник.

Дверь открывается, избавляя нас от неуютного молчания, и в кухню входит мама Невилла в халате и домашних тапочках. Она выглядит немного удивленной, увидев нас спозаранку на кухне в таком составе.

– Гарри, ты плохо спал? – обеспокоенно спрашивает она. – Я не удивлена, что мама и дядя Элджи так рано встали, они у нас ранние пташки, но Невилл на каникулах обычно просыпается не раньше десяти.

– Напротив, я хорошо выспался, – заверяю ее я. – Наверное, даже слишком хорошо, потому что не мог больше спать.

Мама Невилла зябко передергивает плечами, надевает фартук и встает к плите, принимаясь готовить завтрак. Повинуясь взмаху волшебной палочки, из шкафов проворно выпрыгивают пакеты с молоком и мукой для оладий, яйца и хлеб для тостов.

– Августа, вы не видели, куда подевался вчера Фрэнк? – спрашивает она, когда в миске начинает само собой замешиваться тесто. – Он вчера вернулся с работы очень поздно, но я заснула и не слышала, как он пришел ночевать. А когда проснулась, его уже и след простыл.

– К сожалению, Фрэнк в последнее время не сообщает мне, где и когда бывает, – с ноткой осуждения в голосе произносит Августа Лонгботтом. – Если ты спросишь моего мнения, Алиса, дорогая, то он слишком много времени проводит вне дома. И ты, как его жена, должна наконец…

Плечи Алисы Лонгботтом неуловимо напрягаются, и я решаю вмешаться.

– Сказать по правде, кажется, это моя вина.

Августа Лонгботтом останавливается на середине своей поучительной тирады, а мать Невилла оборачивается на меня.

– О чем ты говоришь, Гарри? – спрашивает она.

– Ну, дело в том, что мы с мистером Лонгботтомом вчера разговаривали в его кабинете, и он рассказал мне о проблемах на работе…

Брови Алисы Лонгботтом ползут вверх.

– Фрэнк разговаривал с тобой о работе?

– Ну да, – киваю я. – Что в этом такого?

– Как правило, он не слишком-то распространяется о работе. У него там сплошные тайны, покрытые мраком, – она закатывает глаза и улыбается. – Похоже, ты по-настоящему произвел на него впечатление.

Я качаю головой.

– Больше похоже на то, что ваш муж и его коллеги уже попросту перебрали все возможные варианты, так что мистер Лонгботтом решил, что хуже не будет, если поговорить об этом с кем-то еще. И этим кем-то случайно оказался я. Так или иначе, я думаю, что натолкнул его на какую-то идею, потому что он почти сразу же аппарировал в Министерство, так что…

– …так что он снова на работе, – заканчивает за меня мать Невилла. – Что ж, я могла бы и сама догадаться.

Она отворачивается к миске с тестом, перехватывает венчик, который, повинуясь ее магии, взбивал жидкое тесто с такой силой, что солидное количество уже растеклось по столешнице, и принимается взбивать его вручную. Впрочем, она делает это так яростно, что брызги все равно летят во все стороны. Двоюродный дедушка Элджи, почуяв приближающуюся бурю, принимается по стеночке прокрадываться из кухни в коридор. Августа Лонгботтом тоже заканчивает пить свой чай и степенно удаляется из кухни. Я подхожу к матери Невилла и мягко забираю миску и венчик у нее из рук.

– Позвольте мне.

Мать Невилла делает судорожный вздох, вытирает испачканные в тесте руки о край фартука и пытается мне улыбнуться.

– Прости, Гарри, похоже, это совсем не такой прием, на который ты рассчитывал. Я не хотела вываливать на тебя все это. Просто Фрэнк, он всегда много работает, но никогда еще ему не приходилось пропадать в Аврорате все Рождество, мы все так волнуемся, и… – ее голос сходит на нет.

– Я понимаю, – успокаивающе говорю я. – Не нужно ни за что извиняться. Все прекрасно, я рад, что вы приняли меня погостить. И я уверен, что у вашего мужа скоро все наладится на работе, вчера он выглядел так, как будто бы нашел решение проблемы. У вас есть корица? И еще мне нужен имбирный корень.

Алиса Лонгботтом протягивает мне баночки со специями и чуть улыбается.

Как я и предсказывал, в этот раз Фрэнк Лонгботтом не задерживается на работе надолго. Семья Лонгботтомов только-только садится за обеденный стол, когда в прихожей раздается хлопок аппарации. Невилл с надеждой вскидывает голову и поднимается со своего места.

– Невилл, вернись за стол, – строго говорит ему мать.

Она сама поднимается из-за стола и достает из кармана волшебную палочку. Невилл закатывает глаза.

– Брось, это же папа, – говорит он. – Ты и сама знаешь, к нам в дом не может аппарировать никто, кроме…

– Я сперва проверю. Сиди здесь, – непреклонно повторяет Алиса Лонгботтом и, по-прежнему крепко сжимая в кулаке палочку, направляется в коридор.

Неизвестно отчего во мне поднимается напряжение, я уже сам собираюсь выйти из-за стола и убедиться, что все в порядке. Но тут из коридора до меня доносится оживленный голос Фрэнка Лонгботтома, и я снова расслабленно откидываюсь на спинку стула.

– Это просто нечто! – рассказывает он жене, приближаясь к дверям в столовую. – Такой чистой, безупречной работы у нас не бывало уже давно. Ни единого раненого, все негодяи взяты под стражу, а наши люди наконец-то смогут провести остаток праздничной недели со своими семьями. Тебе надо было видеть лицо Фаджа, столько удивления. Он уже и не надеялся, что это может закончиться для нас благополучно. Я и сам едва верю: такое простое, незамысловатое, такое блестящее решение!

Фрэнк Лонгботтом входит в столовую, сияя от радости, и центр внимания всех присутствующих мгновенно перемещается на него. Он садится во главе стола, еще более усталый с виду, чем накануне, но довольный и умиротворенный. К нему мгновенно подвигают лучшие блюда, Невилл спрашивает с надеждой:

– Так ты не пойдешь завтра на работу? Будешь дома до конца каникул?

– Да, буду, – с широкой улыбкой кивает мистер Лонгботтом. – Я сказал им, что и так уже провел в офисе большую часть отпуска, так что им лучше бы не появляться в моем камине без особой нужды. Имею же я право провести время с семьей? Правда, Эдвена Маккинзи из отдела по связям с общественностью все пыталась заставить меня дать завтра интервью для «Ежедневного пророка», но я сказал, что тут уж пускай справляются без меня. Толкать речи – это все же по ее части.

Я как раз тянусь к противоположенному концу стола за аппетитным йоркширским пудингом, когда Фрэнк Лонгботтом обращается ко мне.

– Гарри, я хочу сказать тебе спасибо, – почти торжественно говорит он. – Если бы ни ты, кто знает, как надолго бы затянулась эта история и чем бы вообще закончилась. Я не имею и понятия, что раздует из всего этого «Ежедневный пророк», но могу сказать тебе без прикрас, что все, чего мы сегодня достигли – это твоя заслуга.

Окружающие замолкают и смотрят на меня с явным изумлением, вилка дяди Элджи издает пронзительный звук, когда он роняет ее на фарфоровую тарелку. Только прабабушка Калидора продолжает бесстрастно жевать пирог с почками, но я сильно подозреваю, что она просто ничего не расслышала. Я прекращаю тянуться за пудингом и пытаюсь беззаботно отмахнуться от этих слов.

– Ерунда, я всего лишь сделал удачное предположение. Вы выполнили всю работу, так что называть это моей заслугой – явный перебор. Но я был рад помочь.

Мистер Лонгботтом решительно качает головой, и, к моему ужасу, вдруг встает из-за стола и поднимает свой бокал, явно намереваясь держать речь. Остальные обмениваются взглядами, но, тем не менее, тоже поднимают бокалы и переводят взгляды с Фрэнка Лонгботтома на меня и обратно. Я пытаюсь выдавить из себя улыбку, которая не выглядела бы слишком уж натянутой.

– Я хочу поднять этот бокал за Гарри Поттера, – говорит Фрэнк Лонгботтом звучным, хорошо поставленным голосом, который приобретается только с помощью частых публичных выступлений. – За человека, благодаря которому долгая, выматывающая работа последних дней все-таки завершилась успехом. И я могу сказать с уверенностью, что Гарри – истинный сын своего отца.

Это совершенно дико для меня, но все присутствующие чокаются своими бокалами, и каждый из них, даже прабабушка Калидора, бормочет: «За Гарри Поттера». У меня неожиданно становится сухо во рту, так что я тоже берусь за свой бокал, хоть и хочу сказать, что это, честное слово, уже чересчур.

К счастью, после этого ужин проходит нормально. Пользуясь тем, что аврорская миссия позади и уже не представляет такого уж секрета, Фрэнк Лонгботтом, оживленно жестикулируя, пускается в целый рассказ о том, как все прошло. Он рассказывает, как авроры нашли эксперта по магглам, который сумел объяснить им, как работает маггловский водопровод, как подмешали в воду небольшую дозу зелья бесконечной лени, и как через несколько часов им только и осталось, что снять с двери запирающие заклинания и взять правонарушителей под арест без малейшего сопротивления с их стороны.

Когда обед подходит к концу, отец Невилла сонно потягивается, зевает и бормочет что-то о том, что приляжет на несколько минут отдохнуть, но глядя на его устало опущенные плечи, я могу сказать наверняка, что он проспит как минимум до завтрашнего утра. После его ухода Невилл заметно грустнеет, и я, желая как-то подбодрить его, предлагаю прогулку по Годриковой впадине. Невилл предупреждает меня, что нам нужно переодеться в маггловскую одежду, чтобы не привлекать внимание магглов, потому что в Годриковой впадине, в отличие от деревни Хогсмид, живут не только волшебники. После нескольких минут поисков ему худо-бедно удается отыскать в своем шкафу вещи, которые не сваливались бы с меня, и замаскировавшись под пару довольно-таки нелепо одетых маггловских подростков, мы выходим за дверь.

На улице оказывается морозно, свежо и очень ясно: солнечные лучи отражаются от покрытых снегом тропинок, крыш домов и припаркованных машин, блестят так ярко, что почти больно глазам. Мы просто бредем по улицам, куда глаза глядят, но едва завидев вдалеке часовню, расположенную на небольшом кладбище в Годриковой впадине, я трусливо сворачиваю на другую улицу, слишком живо вспомнив могилы и надгробные камни, которые видел в воспоминаниях Снейпа. И после этого ноги сами собой несут меня туда, где когда-то давно, еще в прошлой жизни, находились развалины дома Поттеров.

В этот раз передо мной предстает совершенно другая картина: дом хоть и выглядит очевидно заброшенным, окруженный толстым слоем снега, с темными немытыми окнами и покосившейся табличкой с номером, он, тем не менее, хотя бы похож на место, в котором можно жить. Некоторое время я просто рассматриваю его, сопоставляя это место с тем, что видел когда-то в своем прошлом, и мне вроде бы хочется войти внутрь, но в то же время – нет. Словно если я все-таки зайду туда, то потревожу чье-то чужое прошлое, к которому я сам не имею ни малейшего отношения.

– В чем дело? – спрашивает Невилл, тоже бросая взгляд на дом из-за моего плеча. – Почему ты остановился?

Я мотаю головой, и какая-то часть меня хочет промолчать. Другая часть говорит, что если я действительно считаю Невилла своим другом, то могу рассказать ему. Это никакой не секрет, и если я и так уже скрываю от Невилла столь многое, то мог бы открыться хотя бы в этом.

– Это дом моих родителей, – наконец говорю я после недолгой паузы, и у Невилла вырывается изумленный вздох. Я оборачиваюсь к нему и показываю маленький серебряный ключ. – И Дамблдор дал мне это.

Невилл вопросительно поднимает брови:

– Ты хочешь зайти внутрь?

Я пожимаю плечами и бросаю еще один взгляд на дом. Отсюда он кажется неприветливым и чужим, вызывает совсем другие чувства, нежели те, что я испытал, когда услышал от Дамблдора «твой дом». Тем не менее, если я уйду прочь, то вернувшись в Хогвартс, ни за что не смирюсь с мыслью, что был здесь, прямиком напротив дома моих погибших родителей, и упустил эту единственную возможность зайти внутрь.

Поэтому, вздохнув, я принимаюсь прокладывать себе путь через сугробы и коротко бросаю Невиллу через плечо:

– Ты тоже можешь зайти, если хочешь.

Он нагоняет меня, тяжело дыша и переступая через высокие сугробы с явным трудом, и спрашивает с сомнением:

– Ты точно уверен? В смысле, в этом доме жили твои родители… Я подумал, возможно, ты скорее захотел бы пойти туда один.

– Не глупи, – мягко говорю я. – Это же только стены.

Я стараюсь убедить в этом самого себя всю дорогу до деревянной двери.

Дверной замок поддается не сразу: похоже, его немного заедает после того, как им не пользовались столько лет. Наконец, дверь со скрипом отворяется, и я осторожно ступаю в темную прихожую.

Все здесь говорит о том, что в этом доме никто не жил очень, очень давно. Сам воздух пропитан затхлостью и запустением. Солнечный свет проникает внутрь сквозь грязные потемневшие окна, в его блеклых полосах я вижу неторопливо кружащие по комнатам частицы пыли. Я неторопливо обхожу комнаты, задерживаясь взглядом на фотографиях в рамках с изображениями моих родителей, на детских вещах и игрушках, которые так и остались лежать разбросанными по комнате, словно хозяева оставили их там только на время, не на четырнадцать долгих лет. Невилл следует за мной с подавленным и сочувствующим видом, не говоря ни слова.

Войдя в помещение, которое более всего похоже на рабочий кабинет, я пораженно присвистываю: каждый крошечный дюйм пространства, не занятый книгами, письменным столом и стулом, наполнен магическими артефактами для отслеживания сил зла и борьбы с ними. Некоторые из приборов выглядят сломанными, сразу видно, что из них уже давно выветрились остатки магии, другие, наоборот, остались совершенно нетронутыми временем.

– У моего отца тоже есть подобные штуковины, – говорит мне Невилл, отчего-то шепотом, тоже заходя в комнату и осматриваясь кругом. – Правда, не в таких количествах.

Я думаю о том, что, должно быть, мой отец в свое время потратил целое состояние на все эти артефакты, а еще мне приходит в голову, что Фрэнк Лонгботтом ни капли не преувеличивал, когда говорил, что Джеймс Поттер в свою бытность аврором перешел дорогу многим. Это место выглядит так, словно ему было, чего бояться.

Пройдя до конца кабинета, я замечаю на стуле, небрежно перекинутую через деревянную спинку, старую мантию-невидимку моего отца. Я протягиваю руку и собираю скользящую материю пальцами, и, пока Невилл рассматривает книжные полки, повернувшись ко мне спиной, украдкой заталкиваю мантию в карман.

Я так и не решаюсь взять что-либо из других вещей, не говоря уж о том, чтобы рыться в шкафах и ящиках в поисках разгадок прошлого. Мне мешает странное чувство, словно все это принадлежит кому-то другому, что я вторгаюсь в нечто, что не имеет ко мне никакого отношения, несмотря на слова Дамблдора, что этот дом – мой. Поэтому я оставляю вещи на их местах, лежащими так, словно хозяева ушли совсем ненадолго, мы с Невиллом снова возвращаемся на залитые светом улицы Годриковой впадины. Я глубже заталкиваю руки в карманы мантии, ежась от холодного ветра, и никто из нас не произносит ни слова всю обратную дорогу до дома Лонгботтомов.


****

На следующий день погода снова стоит ясная и солнечная. У меня уже попросту нет сил сидеть взаперти и думать о том, что на самом деле означало подсмотренное в воспоминаниях Снейпа, что все-таки стало с Волдемортом и может ли он представлять для меня угрозу сейчас, и в конце концов я решаю, что глупо изводить себя вопросами без ответов. Я, конечно же, постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы докопаться до правды. Но это вовсе не означает, что я не могу позволить себе немного насладиться каникулами.

Так что я вытаскиваю Невилла на задний двор, и, вопреки его протестам, заставляю его вынести метлу, чтобы потренировать его полетам. Вместо снитча мы берем небольшие тренировочные мячики, похожие на маггловские теннисные мячи. Так что, поддавшись на мои уговоры, четверть часа спустя Невилл уже парит в нескольких метрах над землей на своей Молнии и с не слишком-то большим энтузиазмом хватает мячи, которые я ему бросаю, а я не могу отделаться от мысли о том, как было бы здорово и самому подняться в воздух.

Со временем у Невилла начинает получаться лучше, и, увлекшись, я посылаю мячики по неожиданным траекториям или подбрасываю их очень высоко, заставляя Невилла как следует попотеть, чтобы поймать их. Я не насмехаюсь над ним, как слизеринцы, если он упускает легкий бросок или делает неловкое движение в воздухе, и не ору, как Рон, и, наверное, поэтому через некоторое время Невилл начинает держаться на метле немного увереннее и свободнее. Его глаза загораются, к щекам приливает кровь, и теперь уже он сам смеется, если пропускает совсем простой мяч, и мы перекрикиваемся друг с другом через огромный двор во весь голос.

Я не сразу замечаю, что за нами с улыбкой наблюдает Фрэнк Лонгботтом. Он стоит возле пристройки для метел, опершись спиной не деревянную дверь и спрятав руки в карманах мантии. Я приветственно машу ему рукой, он машет мне в ответ и подходит ближе. Поймав очередной мяч, Невилл оборачивается, и, тоже увидев отца, приземляется так поспешно, что едва не сваливается с метлы, и подходит к нам.

– Как давно мы сделали для тебя этот двор, и я впервые вижу, чтобы ты здесь летал, – замечает Фрэнк Лонгботтом, потрепав Невилла по плечу, затем переводит взгляд на меня: – Так держать, Гарри, я вижу, ты оказываешь на Невилла отличное влияние. Глядишь, в таких темпах Гриффиндор сможет выиграть кубок школы по квиддичу в этом году.

Он подмигивает Невиллу, но тот смущенно отводит глаза и бормочет что-то касательно того, что теннисные мячи поймать проще, нежели снитч.

– Я пришел сказать, что Алиса приготовила обед и зовет всех к столу, – говорит мистер Лонгботтом.

После того, как Невилл относит свою метлу, его отец заходит с нами в дом, положив руки на плечи нам обоим и живо предаваясь воспоминаниям о том, как сам в Хогвартсе играл в квиддич, и как Гриффиндор каждый год выигрывал кубок школы. Я бросаю косой взгляд на Невилла и замечаю, что плечи у него напрягаются, а между бровей собирается хмурая морщинка. Набрав в грудь побольше воздуха, я торопливо меняю тему на первое, что приходит на ум, и завожу разговор о хогвартских уроках по ЗоТИ.

Уже спускается вечер, а мы с Фрэнком Лонгботтомом по-прежнему обсуждаем проклятия, щиты, контр-заклятия и маскировку. Мы сидим в гостиной одни, потому что всем остальным наша болтовня наскучила довольно скоро, они разошлись по дому и занялись своими делами. Я совершенно не замечаю, как пролетает время, и в интересе разговора даже забываю на какое-то время, что, вообще-то, хотел выведать у отца Невилла что-нибудь про темных магов. Разумеется, и с Ремусом я могу вдоволь поговорить о заклятиях. Но разговаривать с первоклассным аврором, который участвует в рейдах против темных магов каждый день – это совершенно другое. Это как будто бы разговаривать с кем-то из прошлого, с одним из братьев по оружию, который действительно может понять, что такое настоящая схватка. Поначалу я стараюсь следить за языком и говорить значительно меньше, чем знаю на самом деле, но Фрэнк Лонгботтом все равно удивляется моим познаниям в области защиты от темных искусств. Впрочем, вскоре он перестает удивляться, а я забываю следить за собой, и мы просто наслаждаемся обществом друг друга, пустившись в дебри обсуждения тактики, стратегии и Мерлин знает чего еще. Фрэнк Лонгботтом горячо поддерживает мою идею дуэльного клуба в Хогвартсе и заявляет с большим рвением, что если этот клуб будет факультативным, он силой отправит туда Невилла, если он не захочет записаться сам, и я не пойму, в шутку он говорит или всерьез.

Разговор о Хогвартсе позволяет меня подобраться к вопросу, ради которого, в первую очередь, я и хотел пообщаться с Фрэнком Лонгботтомом.

– Мне любопытна одна вещь, – как бы между прочим говорю я. – Мы с профессором Люпином обсуждали идею дуэльного клуба в Хогварсте, который позволил бы студентам практиковать больше дуэльных заклинаний. Но ходят слухи, что у слизеринцев уже есть нечто подобное?

– В каком смысле? – переспрашивает Фрэнк Лонгботтом, слегка нахмурившись.

– Насколько мне известно, у них есть… что-то вроде общества студентов, где они практикуют заклинания. Кое-кто говорит даже, что темные заклинания, хотя я не возьмусь судить, насколько это правдиво.

– Ты имеешь в виду так называемое «Общество Наследия»? – неожиданно перебивает меня Фрэнк Лонгботтом.

На мгновение я настолько поражен такой удачей, что оказываюсь способен лишь молча кивнуть. Но в следующую секунду отец Невилла лишь пренебрежительно отмахивается:

– Это не идет ни в какое сравнение с твоей задумкой дуэльного клуба, уж поверь. Я не знаю, есть ли у слизеринцев что-то похожее сейчас, но такое общество действительно существовало в Хогварсте какое-то время назад. По большому счету, это было тайное сборище мающихся скукой подростков, которым темная магия казалась интересной и захватывающей и которые при этом не имели о ней ни малейшего представления. Насколько мне известно, Дамблдор запретил их собрания после какой-то сомнительной истории с жертвоприношением козла, украденного у Аберфорта…

Мне приходится приложить усилие, чтобы скрыть разочарование. Общество Наследия – это всего лишь фарс, затеянный кучкой подростков, которым было нечем заняться. Это и выглядело, как фарс, даже в воспоминаниях Снейпа – по крайней мере, поначалу. До того момента, как худой подросток достал семиконечную звезду из черного камня и произнес имя Волдеморта торжественно и без страха, так, как его никто не произносил в моей прошлой жизни.

В то же время, неужели настоящие пособники Волдеморта стали бы приносить в жертву козла?

Все это какой-то бред. Я не вижу в этом никакого, даже малейшего намека на здравый смысл.

– Мистер Лонгботтом, вы ведь боретесь с темными магами. Просто из интереса, есть ли сейчас где угодно, на свободе или в тюрьме, какой-нибудь действительно представляющий угрозу темный маг, вышедший из этого Общества Наследия? Я имею в виду, могло ли для кого-то из тех, кто состоял в этом обществе, все это быть чем-то большим, чем просто способом развеять скуку?

Я задаю этот вопрос уже из чистой безнадежности. В конце концов, у меня с самого начала не было большой уверенности, что идея расспросить отца Невилла в этом направлении принесет какие-то результаты. Мистер Лонгботтом какое-то время серьезно обдумывает мои слова, но в конце концов пожимает плечами.

– Я не знаю. Я вообще не думаю, что хоть кому-то известно наверняка, кто именно состоял в свое время в этом обществе: люди стараются не афишировать глупости, которые делали, когда были молодыми. Возможно, Дамблдор мог бы припомнить несколько имен из той последней группы, которая стащила козла. Но кто знает, сколько вообще людей прошло через это сборище? Такие тайные собрания у слизеринцев начали затеваться довольно давно, они были и в мои времена учебы в Хогвартсе. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что основной целью подростков, которые в этом участвовали, было выделиться и почувствовать себя привилегированными, создать самим себе какую-то общую тайну. Но могу сказать наверняка, что едва ли многие из тех, кто вызывает сейчас у Аврората головную боль, состояли в этом обществе. А если и состояли, то это уже неважно, потому что они успели наворотить дел похуже.

Он прав, конечно же, и я подавленно замолкаю. Вряд ли мне удастся узнать больше. Фокус в том, что никто толком не интересовался этим Обществом Наследия, даже те, кто знал о нем, воспринимали это всего лишь как детскую игру. Даже Снейп, который был одним из них, сказал, что это было для них игрой. Вопрос в том, как в эту игру умудрился затесаться Волдеморт?

После некоторого молчания Фрэнк Лонгботтом уже далеко не впервые за прошедшие дни берется за перечный скотч, и, словно испытывая потребность оправдаться передо мной, бормочет:

– Что-то ото всех этих разговоров у меня слегка пересохло в горле… – и запрокидывает стакан.

Я ничего не отвечаю, потому что, в сущности, мне не за что его осуждать. Пара-тройка порций скотча в неделю – это еще не повод бить тревогу. Тем не менее, я почему-то отвожу взгляд в сторону.

Расслабленно откинувшись в кресле, Фрэнк Лонгботтом прикрывает глаза и говорит:

– Знаешь, Гарри, я не… Не сочти меня сумасшедшим, но весь вечер мне приходится бороться с чувством, словно я разговариваю с Джеймсом. В смысле, это просто дикость, вы даже выглядите одинаково. Клянусь Мерлином, будь ты старше, и я бы взял тебя в заместители, не глядя. И к черту всю эту ерунду с «магическими резервами», про которые сегодня твердила мать, когда я заговорил с ней о тебе, потому что из тебя стратег от Бога. Я не помню, был ли твой отец таким же в твоем возрасте, я сам тогда понимал намного меньше всего этого. Но если он был хотя бы вполовину таким же, то я, черт побери, начинаю понимать Крауча, который сделал его главой аврорской группы, когда тот едва закончил Академию.

Мой мозг, отключившийся на какое-то время после моего фиаско с расспросами про Общество Наследия, цепляется за последнюю фразу.

– Вы сказали, мистер Крауч? – переспрашиваю я, встрепенувшись.

Фрэнк Лонгботтом вскидывает на меня взгляд и немного морщится, словно ему становится досадно, что он вообще обронил это имя. Я принимаю это верный признак того, что нужно копать глубже.

– При чем тут вообще Барти Крауч? Он что, знал моего отца?

Он секунду колеблется, но все же кивает:

– Да. В некотором роде, Крауч покровительствовал Джеймсу, очень способствовал его продвижению по службе. Каким бы талантливым ни был Джеймс, он не смог бы достичь таких успехов в столь короткий срок без поддержки со стороны. Благодаря Краучу на последнем курсе Академии он уже ходил в самые серьезные рейды, а сразу после окончания получил собственную аврорскую группу. Пойми меня правильно, я не пытаюсь сказать, что он добился всего этого нечестным путем. Он действительно отлично справлялся, я даже не знаю, смог ли бы кто-нибудь справиться лучше, чем Джеймс. Но Барти Крауч был первым, кто разглядел в нем это. Он был первым, кто дал Джеймсу шанс показать, на что он способен в деле.

Я хмурюсь, смутно чувствуя, что что-то не сходится, и задаю следующий вопрос:

– Но почему, прежде всего, они вообще были знакомы? Неужели для Крауча было обычным делом лично встречаться со студентами из Академии авроров, присматриваться к тем из них, кто подает надежды, и помогать по службе? Я имею в виду, что никогда о таком не слышал.

Фрэнк Лонгботтом избегает моего взгляда и вообще после этого вопроса выглядит так, словно чувствует себя не в своей тарелке. Он делает еще один глоток скотча, явно чтобы оттянуть время, но когда пауза затягивается, все же отвечает:

– На втором курсе Академии, после того, как погиб аврор Сириус Блэк, который был лучшим другом твоего отца еще с Хогвартса, Джеймс каким-то образом сошелся с сыном Крауча. Пес его знает, как они умудрились сдружиться. Этот Крауч был странный малый: нелюдимый, себе на уме, со всеми, кроме Джеймса, держался на расстоянии. Но, так или иначе, он часто бывал в гостях у Поттеров, а Джеймс – у него дома. Там-то он и познакомился с Краучем-старшим.

На этом моменте у меня в голове словно что-то щелкает, и я с неожиданной ясностью понимаю, кто был человеком, предавшим моего отца и отправившим его на смерть. И я задаюсь вопросом, какого черта из всех людей Джеймс Поттер умудрился связаться именно с Барти Краучем-младшим?

– Где он сейчас? – негромко спрашиваю я, и Фрэнк Лонгботтом вскидывает на меня взгляд, оторвавшись от созерцания опустевшего стакана. В его глазах недоумение, и я поясняю: – Барти Крауч-младший, где он?

Фрэнк Лонгботтом отставляет стакан на кофейный столик и вздыхает, прикрыв глаза и массируя веки, спрашивает устало:

– Так ты обо всем знаешь?

– Я знал, что мой отец погиб, потому что близкий друг предал его, если вы об этом, – по-прежнему ровным голосом говорю я. – Не знал только, что этим другом был Крауч. Он теперь в Азкабане, не так ли?

Отец Невилла смотрит на меня пару секунд, словно сомневаясь, следует ли давать ответ и на этот вопрос, но в конце концов вздыхает и говорит:

– Нет, он не в Азкабане.

– Он мертв?

Фрэнк Лонгботтом качает головой, но ничего не отвечает, так что я становлюсь нетерпеливым.

– Тогда что с ним стало? Куда еще, ради Мерлина, он мог деться после того, что сделал?

– Гарри, я… – он немного колеблется, но все же продолжает: – Если честно, я не думаю, что я самый подходящий человек для того, чтобы рассказывать тебе обо всем этом. Я имею в виду, если Дамблдор ничего не сказал, то, должно быть, у него были причины…

Но я перебиваю его:

– Дамблдор считает, что скрывая от меня правду, он заботится о моем благополучии, – я пожимаю плечами. – Но какой в этом толк? Что бы вы ни рассказали мне сейчас, это не изменит того факта, что я никогда не знал своего отца – и неважно, кто в этом виноват. Неужели вы считаете, что знание правды может каким-то образом сделать для меня хуже тот факт, что я рос сиротой?

Это помогает, потому что, поразмыслив секунду над моими словами, Фрэнк Лонгботтом прочищает горло и начинает негромко рассказывать.

– Насколько мне известно, после того аврорского рейда, когда сын Крауча предупредил темных магов о готовящейся операции и позволил им подготовить ловушку, его психическая стабильность была поставлена под вопрос. Видишь ли, фокус в том, что сам он никого не убивал. Говорят, что когда авроры из его группы попали в западню, он просто стоял там и ликовал, глядя, как темные маги устраивают резню, убивают тех, кто учился с ним бок о бок в Академии, кто работал с ним в одной команде. Когда все закончилось, Крауча-младшего взяли под арест, конечно же. Он даже провел какое-то время в Азкабане, пока длилось следствие. Но затем, поговаривают, Барти Крауч-старший потянул за какие-то ниточки, и его сына поместили под надзор в особое отделение больницы Святого Мунго. Хотя, поверь мне, там ненамного лучше, чем в Азкабане. С тех пор о нем ничего не было слышно. Насколько я знаю, он так никогда и не вышел оттуда.

Я перевожу взгляд на огонь в камине, ничего не отвечая. Какая-та часть меня считает, что Барти Крауч получил недостаточно за то, что сделал, что он должен был оказаться в Азкабане, с дементорами, после того как отправил моего отца на верную гибель. Вместе с тем, сейчас, когда я наконец узнал правду, я по какой-то причине не испытываю ненависти, во мне нет желания отомстить. Возможно, это один из таких случаев, когда, для разнообразия, я действительно смогу оставить прошлое в прошлом. Вот только есть одно «но».

– Как все это связано со Свитками Мерлина? – спрашиваю я, снова переводя взгляд на Фрэнка Лонгботтома.

И снова эти слова оказывают свой особенный эффект. Фрэнк Лонгботтом, который только что сидел в кресле, откинувшись на мягкую спинку и утомленно потирая глаза, моментально вскидывает голову, переводя на меня внимательный взгляд. И, как и Снейп до него, спрашивает резким голосом:

– Откуда тебе известно о Свитках?

Я отвечаю ему то же самое, что ответил Снейпу в тот раз:

– Читал о них в газетах, – и тут же спрашиваю: – Что они делают? Это ведь магический артефакт, не так ли? Темный артефакт?

Он качает головой:

– Прости, но здесь я действительно не могу дать тебе ответа. Скажу только, что они и были тем, из-за чего твой отец отправился в тот рейд, заполучить их было тогда необходимым. И хотя он погиб, свою задачу он выполнил. Сейчас Свитки Мерлина и все, что с ними связано – это тайна Министерства магии.

– Значит, Отдел тайн – вот, где они находятся? – быстро спрашиваю я, но этот вопрос Фрэнк Лонгботтом и вовсе предпочитает оставить без ответа.

Это становится достаточно очевидным сигналом к тому, что время расспросов подошло к концу.

Меня так и подмывает сказать ему, что Отдел тайн Министерства магии – чертовски небезопасное место, чтобы хранить там хоть сколько-нибудь ценный предмет, но здравый смысл подсказывает мне, что и это будет лучше удержать при себе.

Глава 46. Свитки Мерлина.

Каникулы подходят к концу на удивление быстро, и я не успеваю оглянуться, как мы с Невиллом уже собираемся обратно в Хогвартс. У меня при себе только небольшая сумка, Невилл же заново собирает свой чемодан, рискуя забыть половину вещей где придется, потому что его многочисленные родственники вовсю помогают ему со сборами и создают при этом невиданную суету.

Пока двоюродный дедушка Элджи помогает Невиллу отловить Тревора, с кряхтением пытаясь выудить его из-под кровати, а двоюродная бабушка Энид руководит процессом, раздавая указания, в какую сторону нужно ползти (вероятно, ошибочными, поскольку при поворотах в сказанном направлении кряхтение и причитания со стороны двоюродного дедушки Элджи только усиливаются), а бабушка Невилла громогласным голосом оглашает бесконечный список вещей, которые Невиллу необходимо проверить, в комнату заглядывает Фрэнк Лонгботтом. Невилл смотрит на него умоляющим взглядом, явно надеясь, что тот спасет его от этой суматохи, но вместо этого отец Невилла подзывает меня:

– Гарри, можно тебя на секунду?

Он снова отводит меня в свой кабинет, и там показывает мне фотографию, с которой мне машут руками и улыбаются молодые люди в аврорских мантиях.

– Это твой отец во времена учебы, – поясняет Фрэнк Лонгботтом, указывая на молодого Джеймса Поттера, который широко улыбается мне со снимка и горделиво показывает на аврорскую эмблему, вышитую на мантии. – А вот его лучший друг, Сириус Блэк. Это их первый курс в аврорской Академии, фотографию сделали сразу же после Церемонии поступления. А это я сам, я тогда был у них инструктором. Я подумал, возможно, ты захочешь оставить снимок себе.

Я благодарю его и убираю снимок в карман. Мне приходит в голову, что теперь, когда у меня нет альбома, полного фотографий с родителями, это становится единственной фотографией с отцом и Сириусом, которая у меня вообще есть.

Из-за дверей раздается особо эмоциональное восклицание двоюродной бабушки Энид, которой отвечает громогласный голос бабушки Невилла. По контексту разговора у меня складывается впечатление, что они не могут разыскать носки.

Фрэнк Лонгботтом качает головой, бормочет вполголоса:

– У нас тут вечно все вверх дном.

– Вы всегда жили в одном доме? – спрашиваю я, почти бездумно. Я могу ошибаться, но мне всегда казалось, что в моем прошлом Невилл жил с одной бабушкой, а остальные родственники наведывались к ним только погостить.

Он качает головой и грустно мне улыбается:

– Нет, но я предложил всем переехать в один дом вскоре после того, как стал главой Аврората. Поверь мне, после нескольких анонимных угроз добраться до твоих родственников, если ты не организуешь освобождение группы опасных убийц из Азкабана, желание держать близких в поле зрения значительно возрастает.

Я киваю, понимая его даже слишком хорошо.

Наконец, все вещи оказываются собраны, Тревор отловлен и надежно спрятан в небольшом переносном террариуме на самом верху чемодана, а карманы наших курток оттягиваются под весом свертков с пирожками, которые нам всучила заботливая двоюродная бабушка Энид. Когда мы с Невиллом в сопровождении его многочисленных родственников выходим за порог, Августа Лонгботтом все еще неодобрительно косится на сверки с пирожками и продолжает ворчать, что только при полнейшем отсутствии чувства сохранения нормальный человек станет набивать желудок едой, путешествуя в «Ночном Рыцаре». Сказать по правде, я втайне склонен с ней согласиться.

Фрэнк Лонгботтом взмахивает палочкой, призывая волшебный автобус, и миссис Лонгботтом успевает только торопливо обнять Невилла напоследок, прежде чем у обочины с визгом тормозов останавливается невидимый для магглов трехэтажный «Ночной Рыцарь». Улица словно раздвигается вширь, чтобы вместить его, и ярко-фиолетовый бок автобуса надежно скрывает всю нашу компанию от взглядов случайных прохожих или магглов, которым вдруг вздумается выглянуть из окон своих домов на узкую улицу.

Из автобуса проворно выскакивает Стэн Шанпайк, который принимается тараторить куда-то в пространство:

– Добро пожаловать на борт «Ночного Рыцаря», спасательного экипажа для колдунов и ведьм, оказавшихся в затруднительным положении…

Пользуясь его болтовней, Алиса Лонгботтом дает Невиллу последние наставления, а его бабушка решает еще разок пройтись по списку вещей, которые он мог забыть. Фрэнк Лонгботтом пожимает мне руку на прощанье, и ему приходится почти кричать, чтобы я расслышал его голос в этом шуме:

– Гарри, мне было невероятно приятно с тобой познакомиться, ты даже не представляешь себе, насколько! Если у тебя что-то случится, или просто захочешь пообщаться, пришли мне сову, ладно? Я буду только рад…

– Так вам нужен автобус или нет? – нетерпеливо интересуется Стэн, и все вдруг понимают, что он уже давно закончил свою приветственную речь и теперь в нетерпении переминается с ноги на ногу, ожидая, когда же пассажиры наконец соизволят войти в салон.

Мы с Невиллом торопливо забираемся в автобус, и едва мы успеваем опуститься на свободные сидения, как экипаж срывается с места, и в окнах начинают мелькать улицы, которые проносятся так быстро, что похожи на огромное расплывчатое пятно.

Невилл выглядит не особо настроенным на разговоры, и я тоже ничего не говорю, устремив взгляд за окно, где иногда удается различить отдельные дома или маггловские машины, и размышляя о том, что мне удалось узнать за эти дни. Я поехал к Невиллу для того, чтобы узнать больше об Обществе Наследия, но эта попытка зашла в тупик. Зато я наконец-то узнал о том, как умер мой отец, и при других обстоятельствах это открытие занимало бы меня куда сильнее, чем сейчас. Теперь же у меня есть имя предателя – Барти Крауч-младший, мой старый враг, который и здесь сумел избежать Азкабана. Но я не знаю, стоит ли мне делать с этим хоть что-нибудь, или просто позволить всему идти своим чередом. И я по-прежнему ничего не знаю о Свитках Мерлина, которые тоже сыграли какую-то роль в событиях, которые привели к смерти Джеймса Поттера. Но это тоже все больше похоже на тупик. По большому счету, я даже не знаю, нужны ли мне на самом деле ответы, или это во мне говорит моя старая, бесполезная привычка непременно добираться до разгадок, которые не приносят мне ничего хорошего. Возможно, мне следует перестать забивать этим голову и сосредоточиться на главном, и тогда мне удастся придумать хоть что-то, что позволит мне найти ответ на самый главный вопрос – вопрос о том, почему в стенах здешнего Хогвартса звучало имя Волдеморта.

Я отвлекаюсь от своих мыслей только когда автобус в очередной раз тормозит. На этот раз он останавливается так резко, что маленького коротконогого волшебника через проход от нас сносит с верхней полки и зрелищно перебрасывает на кресло впереди. Затем Стэн Шанпайк громогласно объявляет:

– Хогвартс!

Мы спускаемся по ступеням вниз, я довольно неуклюже пытаюсь помочь Невиллу с его чемоданом, но тот мотает головой и упрямо тащит его сам. И он по-прежнему ничего не говорит, только громко сопит, волоча чемодан по снегу, все то время, пока мы проходим через ворота со статуями крылатых вепрей и принимаемся двигаться через высокие сугробы ко входу в замок, и теперь уже у меня не остается сомнений, что это неспроста. С каждым шагом неловкость этого молчания все нарастает, и до замка остается еще не менее половины пути, когда это становится по-настоящему невыносимым.

– Что не так? – в конце концов спрашиваю я, остановившись.

Невилл ничего не отвечает, только продолжает с усилием тащить свой дурацкий чемодан, хотя куда проще, право же, было бы уже давным-давно наложить на него чары левитации. Чувствуя нарастающую злость, я повторяю громче и резче:

– Что не так, Невилл?

На этот раз Невилл оборачивается, и я с недоумением осознаю, что он, похоже, рассержен.

– Что не так? – переспрашивает он, тяжело дыша после долгой ходьбы. – Я скажу тебе, что не так, Гарри. Я пригласил тебя к себе в гости, но вместо того, чтобы играть вместе со мной в шахматы, или в подрывного дурака, или хотя бы летать на чертовой метле, ты запираешься в кабинете с моим отцом и не выходишь оттуда до конца каникул! Надеюсь, ты рад, что он теперь тебе души не чает? Держу пари, он с радостью обменял бы меня на тебя, будь у него такая возможность! «За Гарри Поттера – истинного сына своего отца!» – зло передразнивает он слова Фрэнка Лонгботтома, сказанные во время семейного обеда, и я стискиваю челюсти.

– Мне показалось, ты сказал, что хотел бы оказаться на моем месте? – спрашиваю я, намеренно стараясь сохранить голос спокойным.

– А тебя это удивляет? – по-прежнему зло переспрашивает Невилл. – Потому что я скажу тебе, если ты сам не видишь: тебе, знаешь ли, неплохо живется. Ты волен делать все, что тебе вздумается, самостоятельно принимать решения, не оглядываясь ни на кого… Ты, черт подери, свободен, как гиппогриф! И еще ты можешь не делать ничего особенного, а все окружающие от тебя все равно просто в восторге. Посмотри хотя бы на моего отца. А мне, знаешь ли, придется идти в авроры, потому что именно этого от меня все и ожидают, и им наплевать, что от ЗоТИ меня тошнит. И тебе не нужно играть в проклятый квиддич, над тобой не висит ничьих ожиданий, так что…

– Ты и правда думаешь, что все это так здорово? – перебиваю я холодной яростью, и Невилл под моим взглядом осекается и замолкает. – Ты хочешь так же, скажи мне, Невилл? Хочешь, чтобы твои родители и все близкие родственники умерли? Хочешь быть совершенно один, без поддержки за плечами? Хочешь, чтобы у тебя никогда не было детства? Потому что я бы махнулся с тобой, не глядя!

С каждым моим словам на лице Невилла все сильнее проступает ошеломленное и виноватое выражение. Он отводит глаза в сторону, его круглое лицо заливает краской стыда.

– Прости, я не это имел в виду. Я понимаю, что ты… – начинает он, но каким-то образом его раскаяние только сильнее злит меня.

Избалованный мальчик из большой любящей семьи, он словно просто взял и забыл, во что мне обошлась моя «независимость», что на самом деле стоит за тем, что надо мной «не висит ничьих ожиданий». За своей ревностью к тому, что я вместо него случайно перехватил крошечные крупицы драгоценного внимания его отца, он словно забыл, что у меня самого отца никогда не было.

– Понимаешь? – зло переспрашиваю я. – Это хорошо, потому что я ни черта не понимаю! Я не понимаю, как ты можешь завидовать мне хоть в чем-либо, когда у тебя самого есть все, о чем я не могу и мечтать! Чего ты еще хочешь, Невилл? Тебе всего лишь надо проявить немного силы воли, и твоя жизнь станет почти идеальной. А моя жизнь не станет такой никогда, слышишь? У меня нет ничего!

Я срываюсь на крик и останавливаюсь, тяжело дыша. У меня в ушах – шум машины жизнеобеспечения, а перед глазами – бледное до синевы лицо тети, неподвижно лежащей на больничной постели, и питательные трубки, которые тянутся к ней со всех сторон, словно дьявольские силки. А еще тот самый взгляд в глазах врачей, когда они смотрят на меня, взгляд, говорящий, что они не верят в то, что тетя действительно может поправиться.

Я делаю глубокий вздох, чтобы окончательно успокоиться, и спрашиваю негромко:

– Неужели это именно то, чего ты хочешь, Невилл? Это – твоя «свобода»?

– Нет, господи, конечно же, нет, – испуганно отвечает Невилл, он кажется потрясенным моей вспышкой. – Гарри, прости, что я наговорил тебе все это. Я, наверное, просто расстроился из-за отца. Ну, и меня сильно задело, что ты привел его в такой восторг, потому что… – он делает глубокий вздох и продолжает упавшим голосом: – Потому что за все эти годы он ни разу не смотрел на меня с такой гордостью, с какой смотрел на тебя.

К собственному изумлению, я вдруг крайне отчетливо испытываю то же самое чувство, которое так часто появляется при разговорах с Луной Лавгуд, когда она говорит о людях что-то из тех очевидных, но неприятных вещей, которые обычно не принято произносить вслух. И это чувство означает, что даже после всего того, что Невилл наговорил только что о моей жизни, я по-прежнему способен испытывать к нему сочувствие.

Невилл смотрит на меня напряженным взглядом, но я не успеваю ничего ответить на его извинение, потому что через секунду кто-то окликает меня по имени.

– Гарри! Никак, и правда ты? Как я вовремя, значит, надумал уйти из «Кабаньей головы», как раз-то мы с тобой и столкнулись. Поговорить, значит, надо.

Я бросаю Невиллу короткий взгляд, пытаясь выразить в нем, что не сержусь на него по-настоящему, затем пожимаю плечами и торопливо нагоняю Хагрида, стараясь поспеть за его широкой поступью.

– Все в порядке, Хагрид? – обеспокоенно спрашиваю я. – Ничего не случилось в школе, пока меня не было?

– Да что тут может случиться? – отмахивается великан. – В Хогвартсе все, как всегда – лучше не бывает. Я хотел сказать, что выходил твою зверушку, можешь ее, того, забрать от меня.

Мое настроение, заметно упавшее после странной вспышки Невилла, мгновенно взмывает вверх.

– Силенси в порядке?

– В полном, – горделиво подтверждает Хагрид. – Оказалось, ей всего-то и нужно было, что дать пару порций молока химеры. Для змей это лучшее лекарство, так-то!

Я предпочитаю не уточнять детали.

В хижине Хагрид передает мне Силенси, которая выглядит теперь так же, как раньше, достаточно бодро переползает мне на руку и шипит:

– Больш-ш-шой человек был добр ко мне, но я с-с-скучала по тебе, Говорящ-щ-щий.

Я глажу ее по треугольной голове, и змея немного льнет к моей ладони, привычно обвившись кольцами вокруг правой руки. Я бросаю взгляд на большой деревянный стол, на котором стоят три чашки вместо одной, и спрашиваю Хагрида:

– Кто к тебе приходил? Снова Рон с Гермионой?

Хагрид важно кивает:

– Они, похоже, здорово заинтересовались рунескопами! Недаром я говорил, что будет отлично взяться выращивать их в качестве проектной работы. Ребята поумнее, они-то уж сразу понимают. А поумнее Гермионы, я тебе скажу, мало кого найдешь.

– Что они делают с рунескопами, когда приходят к тебе? – как бы невзначай спрашиваю я.

– Ну, там… рассматривают их… – Хагрид немного растерянно почесывает голову, но затем веско добавляет: – Изучают, короче говоря.

– Я могу тоже взглянуть?

Хагрид великодушно кивает, и я подхожу к ящику с рунескопами в дальнем конце хижины и поднимаю крышку. Судя по всему, разговоры о непримиримости рунескопов к собственным собратьям (а иногда и голов одной змеи друг к другу) ничуть не преувеличены: из полутора десятков змеек, которые были у Хагрида осенью, теперь осталось четыре достаточно крупных змеи, у одной из них не хватает правой головы. Сейчас они, похоже, пребывают в состоянии спячки, потому что каждая из них свернулась кольцами на куче соломы в своем углу коробки. Пользуясь тем, что Хагрид принимается шумно громыхать посудой, убирая со стола чашки, которые позабыл там, похоже, уже давно, я шепотом обращаюсь к змеям на парселтанге:

– Прос-с-снитесь и говорите с-с-со мной. Двое людей, которые приходят с-с-снаружи, что они хотят от вас-с-с?

Но змеи едва ли сонно ворочаются и явно не выглядят настроенными на разговоры. Я уже серьезно раздумываю о том, чтобы ткнуть ближайшего рунескопа пальцем в бок, когда Хагрид вдруг говорит:

– Что там такое, у леса? Никак, профессор Люпин?

Я оставляю рунескопов в покое и тоже подхожу к окну, выглядывая наружу. Вдалеке, у самой кромки Запретного леса, я действительно вижу Ремуса. Я сразу же понимаю, что что-то не в порядке: он будто бы борется с чем-то, что пытается утянуть его обратно в лес. Похолодев, я без единого лишнего слова вылетаю наружу и со всех ног бросаюсь к лесу. Хагрид, увидев мое беспокойство, с грохотом выбегает следом, нам в спину доносится тревожный лай Клыка.

Приблизившись, я замечаю, что лицо и руки у Ремуса расцарапаны, и что он, похоже, сражается с кем-то невидимым. Уловив краем глаза меня, он, не размениваясь на приветствия, бросает мне край мелкой сетки, который я машинально ловлю, и кричит:

– Помоги мне набросить это на него!

Вместе мы бросаемся с сеткой вперед, и я успеваю собрать ее на манер мешка, с удивлением ощущая, как внутри бьется что-то невидимое. Ремус делает взмах палочкой, направляя ее на сетку, и в следующую секунду я обнаруживаю, что в сетке извивается и сучит ногами крайне уродливый лесной бес, который показывает мне язык и делает неприличный жест рукой. Следующим движением палочки Ремус обездвиживает его, так что бес застывает неподвижно все с тем же неприличным жестом.

Ремус утирает пот со лба и говорит:

– Увертливый попался – как раз для шестикурсников, я обещал показать им бесов с необычными магическими свойствами. Этот, как ты видишь, наловчился исчезать.

Хагрид неодобрительно качает головой:

– Не советовал бы я тебе, Ремус, ходить в этот лес нынче одному. Неладные там дела сейчас творятся. Кентавры, вон, ушли. И Гарри все туда же тащишь, нехорошо это.

– Возможно, очень скоро нам с Гарри больше не придется ходить в лес за материалами для практических занятий, – загадочно отвечает на это Ремус.

Мы прощаемся с Хагридом и направляемся к замку с по-прежнему обездвиженным бесом в сетях. Едва войдя в высокие двери замка, Ремус разматывает шарф и набрасывает его на беса, пробормотав, что будет нехорошо, если младшекурсники увидят его застывшим в таком непотребном виде. Я резонно замечаю, что большим потрясением для младшекурсников стало бы зрелище расцарапанного лица их учителя по ЗоТИ.

К счастью, по пути к кабинету Ремуса нам не встречается ни младшекурсников, ни студентов старших курсов: явно еще далеко не все успели вернуться в замок после каникул. Спрятав беса в один из ящиков у стены, Ремус обрабатывает свои царапины заживляющим зельем и предлагает мне чаю.

– Итак, как прошло время у Лонгботтомов? – спрашивает он, когда мы привычно устраиваемся в креслах, я скидываю кроссовки и уютно забираюсь на сиденье с ногами.

– Неплохо, – отвечаю я после секундных раздумий, неопределенно пожимая плечами. – У него хорошая семья, я много разговаривал с его отцом.

– Я догадывался, что так будет, – кивает Ремус. – В свое время Фрэнк Лонгботтом довольно тесно работал с Джеймсом, они были приятелями. Мне кажется, в некотором роде Фрэнк так и не смог простить себе, что твой отец погиб в том рейде, потому что это он, а не Джеймс, должен был в нем участвовать. У Фрэнка Лонгботтома за два дня до того рейда умер отец, он взял несколько дней отпуска, так что Джеймсу пришлось его подменить.

И снова, мне приходит в голову, что и в этой вселенной судьба выбирает меня тогда, когда с тем же успехом могла бы выбрать Невилла. Сложись обстоятельства иначе – и Невилл, действительно, мог бы оказаться на моем месте, как и хотел сегодня. Я встряхиваю головой, отгоняя злую мысль прочь. Неправильным было бы жалеть, что это не отец Невилла умер в том рейде. И, кроме того, циничный голос в моей голове напоминает о том, что это не Фрэнк Лонгботтом был настолько глуп, чтобы на полном серьезе довериться Барти Краучу-младшему.

– В любом случае, не думаю, что Невилл в восторге от того, что его отец посвятил так много времени общению со мной, – хмуро замечаю я, снова прокручивая в голове эпизод, случившийся на обратном пути в замок, но сразу же отмахиваюсь от этого: – Ладно, не будем об этом. Что я по-настоящему хотел узнать, так это почему ты сказал Хагриду, что мы больше не будем ходить в Запретный лес за темными существами? Это все из-за того, что ушли кентавры? Ты тоже считаешь, что там теперь опасно?

Я поднимаю взгляд на Ремуса и обнаруживаю, что его глаза загадочно блестят.

– Вовсе нет, – качает головой он. – Дело в том, что на каникулах я обсудил с профессором Дамблдором твою идею, насчет дуэльного клуба.

– И он позволил? – спрашиваю я, едва веря своим ушам.

Оборотень кивает, и я расплываюсь в широкой улыбе. В Хогвартсе будет дуэльный клуб. Я хотел бы ошибаться на этот счет, но, возможно, нынешним студентам действительно потребуются знания о том, как защитить себя в сражении.

– Спасибо тебе, Ремус.

Он вскидывает ладонь.

– Погоди, это еще не все новости.

– Что еще?

Тут в лице Ремуса появляется некоторая нерешительность. Он немного колеблется, а затем говорит так, словно ему приходится подбирать слова:

– Дело в том, что у меня сложилось впечатление, что помогать вести уроки ЗоТИ тебе нравятся больше другой работы в замке. Кроме того, мне самому приходится довольно часто пропускать уроки, что не лучшим образом сказывается на учебном процессе. Учитывая все это, я поговорил с Дамблдором о том, возможно ли сделать тебя полноценным ассистентом преподавателя ЗоТИ. Чтобы ты ассистировал во всех моих уроках и не занимался другими делами по замку.

Первые несколько секунд я не знаю, что на это ответить.

– Ты можешь отказаться, если не захочешь, – добавляет оборотень, внимательно глядя в мое лицо.

– Ты действительно хочешь, чтобы я больше помогал тебе в уроках по ЗоТИ? – наконец недоверчиво переспрашиваю я. – В смысле, ты не делаешь это только из-за меня, в качестве одолжения или чего-то в этом роде?

К моему изумлению, Ремус в ответ на это предположение издает совершенно неуместное фырканье и говорит:

– Гарри, с моей стороны было бы просто невежливым не признать, что работать вместе с тобой мне гораздо приятнее, нежели одному. Поэтому, раз уж на то пошло, логичнее было бы предположить, что я делаю это ради собственной корыстной выгоды. Но причина не только в этом. Я наблюдал за тобой, за тем, как ты проверяешь работы моих студентов, как ты держишься, когда мы выслеживаем Темных существ в Запретном лесу, и как противостоишь им. И я не знаю, быть может, дело в том, что Джеймс действительно был чертовски хорошим аврором, и изучение способов борьбы со злом просто у тебя в крови, а может, это ты сам по себе все так быстро схватываешь. Я могу сказать только, что уже сейчас ты знаешь о Темных Искусствах намного больше, чем твои сверстники и даже более старшие студенты. И если бы только… – он осекается, будто бы не уверен, что хочет продолжать, но все-таки произносит: – Если бы только ты мог колдовать, то со своими блестящими способностями ты мог бы стать легендой в Магическом мире. Вполне вероятно, что ты стал бы знаменит даже скорее, чем Джеймс, который сделал головокружительную карьеру аврора за какие-то пару-тройку лет после школы. Но, послушай, я думаю, что если у кого-то есть дар понимать магию так, как ее понимаешь ты, то этим надо делиться, надо передавать свои знания другим. Это как раз то, чем занимаюсь я, и я чертовски уверен, что у тебя это получится не хуже, даже если при этом ты не будешь размахивать волшебной палочкой перед студентами.

Некоторое время я прислушиваюсь к своим ощущениям, но мое первоначальное беспокойство исчезает, потому что, без сомнения, Ремус говорил искренне.

– Я буду рад, – наконец отвечаю я, с удивлением обнаруживая, что это действительно так.

Я вспоминаю свой пятый курс, Армию Дамблдора и чувство гордости, которое возникало у меня всякий раз, когда под моим руководством друзья осваивали новые заклинания. А еще те долгие, изнурительные тренировки уже во время войны, на которых мы часами оттачивали свои навыки в боевых заклинаниях, доводя их до автоматизма, и у меня возникает то же чувство, что и тогда. Я думаю, что если соглашусь на предложение Ремуса, у меня будет возможность научить других чему-то стоящему, чему-то такому, что, возможно, когда-нибудь спасет их жизни. Я могу научить их защитить себя в ситуациях, когда это будет действительно необходимым, могу сделать какое-то отличие.

– Тогда завтра, в одиннадцать – мой первый урок после каникул, у второкурсников, и я буду ждать тебя. Дамблдор сделает объявление за завтраком.

Я киваю Ремусу и почти с удивлением обнаруживаю, что мои губы сами собой растягиваются в улыбке.


****

Даже если объявление Дамблдора насчет моего повышения до ассистента по ЗоТИ и вызывает некоторый интерес и новую порцию взглядов и перешептываний в мой адрес, это не идет ни в какое сравнение с тем ажиотажем, который вызывает новость об открытии в Хогвартсе дуэльного клуба. Первое занятие клуба должно состояться только через три недели после вывески объявления в общих гостиных, но с этого момента у студентов в коридорах и на занятиях, кажется, только и разговоров, что о дуэлях.

В середине недели подходит время первой из отработок у Хагрида, которые Дамблдор назначил для нас с Малфоем после случившегося в конце рождественского бала. Когда я подхожу к хижине лесничего, Малфоя еще нет, так что я пользуюсь возможностью расспросить Хагрида, что он собирается дать нам в качестве отработки.

– Слыхал я об этой истории, – бурчит великан, – и скажу тебе, что Дамблдору – ему, конечно, виднее, но, видит Мерлин, не заслужил ты отработки. Если ты спросишь меня, вытурить надо было этого Малфоя из школы, да и дело с концом. Всем бы вздохнулось без него свободнее.

– Ты знаешь, кто такой Драко Малфой, – говорю я, пожимая плечами. – С такими связями, как у его семейки, не так-то просто вытурить его из школы. Но я не считаю, что Дамблдор назначил мне взыскание несправедливо: я тоже был неправ, Хагрид. Так что мы сегодня будем делать?

– О, тебе понравится, – говорит Хагрид, заговорщицки подмигивая, и в ответ на мой вопросительный взгляд поясняет: – Тестралы. Сейчас холода настали, плохо это для молодняка, нужно натереть жеребят и кобыл жеребых саламандровым жиром. Ты-то с ними уже давно наловчился управляться, а Малфой их, того, не видит. Вот и будет ему урок: не отпущу, пока не закончит свою часть работы. Пущай повозится.

Я вспоминаю все те случаи, когда Малфой пытался сорвать уроки УЗМС, и думаю о том, что Хагриду тоже не чуждо коварство. Но не успеваю я ничего сказать, как в поле зрения появляется Драко Малфой собственной персоной, зябко кутающийся в мантию и с таким кислым выражением лица, словно скорее предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь.

При его появлении Хагрид выпрямляется и принимает строгий вид.

– Так-то, явились, значит, на отработку, – говорит он, окидывая нас обоих многозначительным взглядом. – Будет, глядишь, неповадно в следующий раз правила нарушать, верно я говорю? Ну, пошли за мной, к лесу.

С этими словами Хагрид закидывает на одно плечо арбалет, на другое – большой кожаный мешок, о содержании которого я догадываюсь, и свистом подзывает Клыка, прежде чем бодро двинуться в сторону Запретного леса. Я иду следом, но почти сразу же останавливаюсь и окликаю Хагрида, потому что Малфой за нами не идет.

Хагрид разворачивается кругом и устремляет на Малфоя вопросительный взгляд.

– Ты идешь или чего?

– «Или чего», – хмуро передразнивает его Малфой. – Кому вообще могла прийти в голову такая безмозглая идея – потащить нас в лес в качестве отработки?

Хагрид тяжело бросает мешок на землю, отчего Малфой опасливо пятится назад на пару шагов, и говорит:

– Если я сказал, что для вас двоих есть работа в лесу, значит, вы пойдете туда со мной и будете ее выполнять, ясно? Я преподаватель, Малфой, нравится тебе это или нет. Не хочешь выполнять задание, которое я дам – прекрасно, тогда можешь собирать свои вещички и убираться из Хогвартса с ветерком.

– Ладно-ладно, я иду, – рассерженно бурчит Малфой себе под нос и все-таки идет вперед, устремив хмурый взгляд в землю.

Хагрид хмыкает, коротко подмигивает мне и, снова взвалив мешок на плечо, продолжает двигаться к Запретному лесу.

– Это действительно безопасно? – обеспокоенно спрашиваю я вполголоса, нагоняя Хагрида. – Ты сам говорил, что с тех пор, как ушли кентавры, лес стал не самым подходящим местом для прогулок…

– Мы не идем в чащу, не беспокойся. Выйдем на опушку, тестралы сами явятся, когда почуют приманку.

Я ничего не говорю, хотя меня смутно беспокоит мысль, что в этот раз, когда нечисти в лесу стало больше в разы, не только тестралы могут явиться на запах крови.

Впрочем, когда мы выходим на поляну, оказывается, я недооценил Хагрида: пока я осматриваюсь кругом, а Малфой нервно подпрыгивает от каждого шороха и старается встать таким образом, чтобы туловище Клыка заслоняло его со стороны чащи, Хагрид протягивает по окружности всей поляны длинную золотую нить. Когда концы нити встречаются, образуя широкий круг, вся поляна на миг вспыхивает золотым сиянием, которое почти сразу же исчезает.

– Что это? – напряженно спрашивает Малфой, озираясь кругом.

– Это мне того, Дамблдор дал, – важно поясняет Хагрид.

Малфой кривится и уже открывает рот, явно чтобы сказать что-то резкое, но я опережаю его и отвечаю на вопрос:

– Это Нить Фидельмы. – Лицо Малфоя по-прежнему выражает недоумение, так что я поясняю: – Есть легенда, что однажды муж колдуньи Фидельмы, воин Бродерик, был сильно ранен в сражении. Полчища врагов продолжали наступать, и тогда Фидельма отрезала свои великолепные золотые локоны и сплела из них косу невероятной магической силы, сложила ее в круг, который не подпускал к Бродерику врагов, и так Бродерик выжил. Когда сражение закончилось, круг распался, но золотые нити остались, разошлись по миру, и даруют защиту тому, кто окружит себя ими. Не возьмусь судить, насколько правдива легенда, однако Нити Фидельмы – очень редкий магический артефакт, они могут защитить, в том числе от всякой мелкой нечисти. Другими словами, Малфой, заканчивай трястись от ужаса, твоей шкуре здесь ничего не угрожает, – насмешливо заканчиваю я.

Малфой бросает на меня угрюмый взгляд исподлобья, но ничего не говорит.

Тем временем Хагрид развязывает веревку на кожаном мешке и машет нам с Малфоем рукой:

– Давайте, нужно раскидать тут, значит, приманку, чтобы они явились. За границы круга не выходить, коли не хотите себе неприятностей. И никакой магии, пока здесь находитесь, уж поверьте мне, и у более могущественных волшебников рядом с этими нитями заклинания выходили… того, боком.

– Слышал, Поттер? – ядовито шипит мне Малфой вполовину голоса. – Никаких заклинаний. Не то, чтобы ты вообще был на это способен…

– Чего замешкались? За работу! – более настойчиво повторяет Хагрид, и Малфой наконец затыкается и подходит к мешку.

Увидев внутри куски сырого мяса, он на мгновение замирает с выражением отвращения на лице, но после еще одного окрика Хагрида глубже натягивает щегольские кожаные перчатки и берется за работу.

Неохотно, я тоже делаю несколько шагов к мешку с приманкой, и как тогда, в конце лета, почти не глядя на то, что делаю, принимаюсь раскидывать клейкие куски мяса по поляне. Свежий рыхлый снег окрашивается в бурый цвет, и мне приходится дышать глубоко и размеренно, чтобы справиться с накатывающей дурнотой. Малфой то и дело кидает на Хагрида неприязненные взгляды, кривит губы в отвращении. Но затем, видимо, он замечает что-то в моем лице, потому что, зависнув на секунду напротив меня над мешком с приманкой, он неожиданно ухмыляется и спрашивает так, чтобы Хагрид не услышал:

– Что, не по нутру тебе работенка, Поттер?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – равнодушно отзываюсь я, но знающая ухмылка Малфоя никуда не пропадает, и я отворачиваюсь в сторону.

Проходит совсем немного времени, прежде чем из-за деревьев показываются первые тестралы. Малфой их не видит, поэтому испугано вскрикивает, когда куски мяса начинают исчезать с заснеженной земли сами по себе. Позднее остальных на поляну осторожно выходят трое жеребят, перебирая по снегу нелепыми длинными ногами, и одна жеребая самка, чей живот кажется неестественно большим и округлым в сравнении со скелетообразным телом.

– Гарри, ты тогда займись ей и вон тем жеребенком, – указывает Хагрид. – А ты, Малфой, возьмешься за оставшихся двоих. Сейчас, гдей-то у меня завалялись бутылки с саламандровым жиром…

– Что именно нам нужно сделать? – громко, чуть ли не по слогам, словно разговаривает с идиотом, спрашивает Малфой у Хагрида.

Лесничий спохватывается и, увлекшись поисками саламандрового жира в своих бездонных карманах, скомкано вводит Малфоя в курс дела. Наконец, он извлекает пару небольших бутылок, наполненных чем-то оранжевым, маслянистым и светящимся, и передает одну мне, а другую – остолбеневшему Малфою.

– Как, по-вашему, мы собираемся втирать в этих тварей эту дрянь? – с возмущением в голосе спрашивает Малфой, уставившись на Хагрида. – Они, черт подери, невидимые!

– Если у тебя хватило мозгов нарушать правила, то и это сделать способ найдешь, – хмуро отвечает Хагрид. – И я бы советовал тебе приступать, ночи в лесу, знаешь ли, холодные. Я пока… того, копыта им почищу.

Хагрид удаляется в скопление тестралов, а я подзываю пугливого жеребенка, и, когда он осторожно подходит ко мне, треплю его по гладкой черной холке.

– Поттер, ты что, видишь их? – шепотом спрашивает меня Малфой, когда Хагрид отдаляется на достаточное расстояние.

– А сам ты как думаешь? – язвительно спрашиваю я, отворачивая крышку на банке с саламандровым жиром и, щедро зачерпнув теплой оранжевой массы, от которой на морозе идет пар, принимаюсь неловко размазывать ее по шкуре жеребенка. Он льнет к моей ладони, и даже со своим скелетообразным телом и белыми глазами выглядит до странного трогательным.

– Ты должен мне помочь, Поттер, – вполголоса говорит Малфой, бросив быстрый взгляд на Хагрида и убедившись, что тот не слушает. – Ты же не хочешь проторчать здесь до ночи?

– Я-то не проторчу, не волнуйся, – безмятежно отзываюсь я.

Выругавшись сквозь зубы, Малфой некоторое время продолжает бестолково топтаться рядом, но убедившись, что помощи от меня не дождется, разворачивается и принимается ходить по поляне, растопырив руки, вероятно, в надежде случайно ухватить детеныша тестрала таким образом. Крылатые кони шарахаются от него в разные стороны, так что некоторое время Малфой просто наворачивает круги по опушке без малейшего толку. Впрочем, где-то через четверть часа он бросает эту идею и остается с независимым видом стоять на месте, сложив руки на груди и бросая хмурые взгляды на Хагрида и на меня. Еще минут через двадцать Хагрид снисходит до того, чтобы подвести одного из жеребят прямиком к Малфою и всучить его тому в руки со словами, чтобы держал крепко, потому что если упустит, то будет искать жеребенка сам.

Когда я заканчиваю с работой и машу на прощанье Хагриду рукой, Малфой только берется за своего второго жеребенка, ругаясь сквозь зубы, весь в оранжевых пятнах саламандрового жира, его взмокшие от усилий волосы липнут ко лбу. Впрочем, я не испытываю к Малфою особого сочувствия, пока возвращаюсь в густых сумерках обратно в замок. В отдалении, на квиддичном поле, горят огни: у чьей-то команды идет тренировка, возможно даже, у гриффиндорцев. Мне в голову приходит смутная мысль, связанная с тестралами и с квиддичем, и я думаю, что, какой бы бредовой ни была идея, она, пожалуй, могла бы оказаться кстати для Невилла.

Впрочем, всю следующую неделю у меня едва ли находится время, чтобы обменяться с Невиллом и парой фраз. На меня наваливаются увлекательные, но занимающие приличную долю времени уроки ЗоТИ с Ремусом, еще отработки у Хагрида с Малфоем, на которых, к явному и неоднократно высказываемому неудовольствию Малфоя, мы все еще продолжаем помогать детенышам тестралов перенести холода. А еще остаются своеобразные «отработки» у МакГонагалл, которые она назначила мне после того случая с непенфом, и на которых я изучаю под ее неусыпным надзором свои маггловские предметы.

Трижды за эту неделю я получаю сообщение от Гермионы, которая пытается вызвать меня в Выручай-комнату. Как назло, она делает это совершенно, просто катастрофически не вовремя. Один из таких моментов приходится на урок ЗоТИ у третьекурсников с хаффлпаффа, когда я, замешкавшись на секунду, едва не позволяю злонравному гриндлоу выколоть себе глаз. К счастью, меня спасают очки, потому что растить заново глаз – одна из самых неприятных процедур колдомедицины, которую можно себе представить. В следующий раз я пишу под наблюдением МакГонагалл тест по биологии, чтобы позднее отправить его профессору Венгерду. Поэтому когда я украдкой залезаю рукой в карман мантии за волшебным календарем, чтобы убедиться, что Гермиона действительно меня вызывает, МакГонагалл бросает на меня такой негодующий взгляд, словно решила, что я пытаюсь списывать. А в третий раз, видимо, Гермиона находится в таком нетерпении или раздражении, отправляя мне сообщение, что календарь нагревается в моем нагрудном кармане моментально и слишком сильно, и от неожиданности я выливаю на детеныша тестрала почти полный новехонький флакон саламандрового жира. Флакон, конечно же, оказывается последним, так что мне приходится тащиться в хижину Хагрида за запасным. Меня даже посещает смутная мысль, что, возможно, все это – знаки судьбы, призванные убедить меня в том, что я не должен отдавать крылья аспида Гермионе.

Так или иначе, после пятничного урока по ЗоТИ у гриффиндорских пятикурсников, который заканчивается как раз перед обедом, Гермиона задерживается в классе, чтобы подробнее расспросить у Ремуса про домашнее задание. Рон как всегда торопится поскорее попасть на обед и уходит вместе с остальными гриффиндорцами, и на этом моменте у меня возникает мысль, что расспросы про домашнее задание – это не более чем предлог, чтобы переговорить со мной втайне от Рона. Это предположение укрепляется, когда я тоже выхожу из кабинета: Ремус только начинает отвечать на вопрос Гермионы, когда она вдруг говорит ему, что теперь все поняла, и поспешно выходит следом, оставив Ремуса в явном замешательстве. Едва выбежав из кабинета, она окликает меня и подзывает к себе, спрятавшись за доспехами от посторонних глаз.

– Гарри! Я хотела с тобой поговорить.

– Я знаю, но только не здесь, – говорю я, быстро озираясь на висящие на стенах портреты и на группы спешащих на обед студентов.

– Нет, послушай, я не собиралась говорить ничего такого, что лучше обсуждать в… более спокойной обстановке, – быстро говорит Гермиона. – Я только хотела сказать, то, о чем я просила тебя… Если ты передумал, то ничего не нужно, ладно? Я не хочу, чтобы ты избегал меня из-за этого. Я с самого начала знала, что напрасно вообще это затеяла…

– Гермиона, то, о чем ты меня попросила… – начинаю я, но Гермиона меня перебивает.

– Да, я понимаю, что это было слишком, – продолжает расстроено бормотать она. – Мне ужасно жаль, что я вообще решилась…

– Я сделал это.

Гермиона мигом замолкает, у нее слегка вытягивается лицо от изумления.

– Что? – пораженно переспрашивает она. – У тебя получилось? Но как, во имя...

– Не здесь, – настойчиво повторяю я. – Послушай, я не избегал тебя намеренно, ясно? Просто не мог найти время. Мы можем увидеться сегодня вечером, если…

– Ох, Гарри, у меня просто нет слов! – взволнованно перебивает меня Гермиона, когда до нее в полной мере доходит, что я действительно выполнил ее просьбу. – Спасибо тебе!

От избытка чувств она даже обнимает меня, порывисто и неловко, и в этот самый момент я перехватываю с дальнего конца коридора ошеломленные и восторженные взгляды Парвати Патил и Лаванды Браун, которым, очевидно, не терпится разнести новый кусок сплетен по замку. Я поспешно отступаю от Гермионы на один шаг, и она тоже отходит в сторону и заправляет за ухо волосы, явно смутившись. Но наблюдая за тем, как Парвати с Лавандой яростно перешептываются, по-прежнему таращась на меня и Гермиону во все глаза, я не могу избавиться от чувства, что вред уже нанесен.

– Извини, это вышло случайно. Тогда увидимся вечером. А сейчас я… мне еще нужно в библиотеку, – неловко говорит Гермиона, после чего стремительно скрывается из виду.

Я пожимаю плечами и направляюсь в Большой зал на обед. Когда я прохожу мимо Парвати с Лавандой, они на мгновение замолкают, провожая меня долгими прищуренными взглядами, и мое дурное предчувствие от этого лишь усиливается.

Мы с Гермионой встречаемся в Выручай-комнате вечером, как и условились. Комната снова выглядит, как гриффиндорская гостиная, а Гермиона ждет меня в кресле у камина. К моему удивлению, она не бросается с порога расспрашивать меня о крыльях аспида, как я ожидал, а вместо этого вываливает на стол передо мной сразу несколько тяжелых книг и окидывает их мрачным взглядом. В отблесках камина я замечаю, что она снова выглядит очень усталой, тени у нее под глазами в последнее время стали еще более заметными.

– Я тоже нашла кое-что для тебя на каникулах, Гарри, – негромко говорит она.

– По Магии духа? – спрашиваю я, затаив дыхание и поневоле чувствуя нарастающий азарт.

Каким-то образом я чувствую, что если хоть к каким-то из вопросов, которые все нарастают вокруг меня, будто снежный ком, найдутся ответы, то я смогу отыскать и остальные.

Гермиона кивает, избегая сталкиваться со мной глазами.

– Я не сразу догадалась, где нужно искать, – по-прежнему тихо говорит она, обращаясь куда-то в направлении собственных коленей. – А потом я задумалась, почему это может быть таким важным для тебя? Я имею в виду, ты же всего ничего в магическом мире, я не могла понять, откуда такая заинтересованность в одном-единственном и таком необычном направлении магии. А потом я поняла, конечно же – все дело в Свитках Мерлина.

Я остаюсь таким же неподвижным и бесстрастным, как минуту назад, хотя у меня возникает чувство, словно в одну секунду из меня вышибает весь воздух. Но я боюсь вдохнуть, я боюсь выдать хоть чем-то, насколько важно для меня то, что она говорит. Мне страшно, что если эта новая Гермиона поймет, как драгоценна для меня информация, которую ей удалось отыскать, она не станет продолжать, она потребует от меня взамен что-то еще. Поэтому я замираю и выжидаю.

Через один удар сердца, который кажется для меня вечностью, Гермиона вздыхает и осторожно продолжает:

– Конечно же, я должна была догадаться, что когда тебе рассказали, как погиб твой отец, ты захотел знать больше. Я… мне тоже пришлось, Гарри, найти больше подробностей о его смерти, без этого я просто не смогла бы найти связи с Магией духа, – она неуверенно замолкает и бросает на меня быстрый взгляд, словно ожидает, что я могу воспринять это, как вмешательство в нечто личное.

– Все в порядке, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал обыденно, и спрашиваю: – Так в итоге ты поняла, что Свитки Мерлина, из-за которых погиб мой отец, и Магия духа связаны между собой?

Гермиона кивает.

– Это было в «Семистах семидесяти семи рунических таинствах», – поясняет она. – Там, правда, Свитки Мерлина называют «скрижалями», но похоже, что это ошибка перевода, изначально книга писалась на латыни... В общем, суть в том, что в ней я и нашла информацию о том, что Свитки Мерлина содержат знание о том, как волшебник может пробудить в себе Магию духа и стать почти всемогущим…

– Так все, что они делают – это дают знания о высшей магии? – спрашиваю я, почти разочарованно.

– Это нечто большее, – качает головой Гермиона. – Ты не совсем понимаешь… Могущество, которое дает Магия духа тому, кто сможет воспользоваться ею в полной мере, едва постижимо, даже для волшебников. Конечно же, если верить тому, что написано – а мне все-таки кажется, что все эти истории преувеличены. Но даже если делить то, о чем в них говорится, на десять, а то и на двадцать, сила этой магии все равно кажется невероятной. Она может изменить весь мир, по воле одного-единственного человека. Даже представить себе страшно колдовство такого масштаба. Во всех источниках, которые мне удалось найти, Магию духа называют «глубинной», или «скрытой» магией, но, тем не менее, очевидно, что речь идет об одном и том же. Я до сих пор толком не понимаю, как это работает. В смысле, общеизвестно, что волшебные палочки нужны для того, чтобы направлять колдовство, они усиливают магию, вот почему магически волшебникам нет равных среди других существ, обладающих магией, вроде тех же гоблинов, домовых эльфов или кентавров. Но каким-то образом предполагается, что волшебник, который постиг Магию духа, может обходиться и вовсе без палочки, и его колдовство все равно будет превосходить все мыслимые границы. Если это правда, если Свитки Мерлина действительно дают своего рода руководство для тех, кто захочет постичь этот вид колдовства, и такой мощный артефакт попал в неправильные руки, то твой отец совершил действительно очень благородный и самоотверженный поступок. Он пожертвовал своей жизнью, чтобы помешать темным волшебникам воспользоваться этим артефактом. Страшно даже подумать, что могло бы произойти, если бы ни он.

Я хочу сказать ей, что все было совсем не так, но губы не слушаются меня. Сказать по правде, у меня буквально голова идет кругом от услышанного.

Все эти вещи, о которых только что говорила Гермиона, это едва постижимое колдовство невероятной мощи – оно очень похоже на мою собственную магию, и на магию Волдеморта. Магию, которая действительно изменила целый мир, которая уничтожила все живое, а потом повернула время вспять… И, опять же, это вполне сходится с тем, что говорили мне кентавры: они сказали, что я «черпаю свою силу из Магии духа».

– Мне очень жаль, но эти четыре книги – все, что мне удалось найти, Гарри, – расстроено добавляет Гермиона. – Хотя это странно, если вдуматься, потому что в них есть ссылки на другие библиотечные книги, но оказалось, что таких изданий здесь больше нет, я проверила даже по списку из Запретной секции. А когда я попыталась заказать одну из них во «Флориш и Блоттс», мне пришел ответ, что вместо этого старья, которое уже давно не публикуется, лучше бы мне заказать у них новое собрание сочинений Гилдероя Локхарта…

На этой фразе Гермиона чуть розовеет и замолкает, очевидно, предаваясь воспоминаниям о творчестве Локхарта.

Мне же совершенно не кажется странным, что книги, о которых говорила Гермиона, пропали из библиотеки. Я не верю ни на кнат, что это чистая случайность – то, что там остались только те книги с упоминаниями о Свитках Мерлина и Магии духа, в которых Свитки ошибочно зовутся «скрижалями», а Магию духа осторожно называют «глубинной» или «скрытой». Очевидно, что они остались в библиотеке случайно: кто бы ни очистил библиотечные полки от малейших упоминаний о Свитках Мерлина и Магии духа, они по ошибке упустили эти четыре, которые сумела отыскать Гермиона, потому что в них не было прямых упоминаний опасного предмета, их просто не уловили поисковыми заклинаниями. По сути, единственная причина, по которой Гермионе удалось вообще что-либо найти по этой теме заключается в том, что кто-то напортачил, заметая следы.

– Спасибо тебе, Гермиона, – в конце концов говорю я, придвигая книги ближе к себе. – Знаешь что? Я думаю, этого достаточно, не нужно больше ничего искать. Я бы ни за что не нашел бы все это без твоей помощи. При следующей встрече я принесу тебе все книги, которые мне удалось найти за это время для тебя – думаю, это будет только честно. И еще вот, возьми это.

Я передаю Гермионе пузырек с крыльями аспида, и она издает восторженный возглас, рассматривая его со всех сторон.

– Как тебе удалось? – потрясенно спрашивает она, наконец оторвавшись от созерцания драгоценного ингредиента.

– Думаю, мне просто повезло, – я пожимаю плечами и стараюсь выдавить из себя улыбку. И старательно отгоняю от себя мысль, что, если уж на то пошло, то в этой истории со Снейпом мне, скорее, просто чудовищно не повезло.

Гермиона аккуратно прячет пузырек с крыльями аспида в карман мантии и снова переводит взгляд на меня.

– Так значит, теперь, если тебе больше не нужно ничего разыскивать по Магии духа, ты больше не будешь искать для меня новые книги? – как бы между прочим уточняет она.

– Это зависит от… – наблюдая за тем, как напряженно напрягаются плечи Гермионы, я делаю глубокий вдох и беспокойно запускаю руку в волосы. – Послушай, когда ты говорила, что считаешь меня своим другом… Ты действительно имела это в виду?

Она смотрит на меня так, словно я сказал нечто обидное, даже оскорбительное.

– Конечно же, да, Гарри. Ты думаешь, я сказала бы это просто так?

– В таком случае, – медленно продолжаю я, – ты можешь пообещать мне кое-что? Я знаю, мы условились, что я не стану задавать вопросов, и я действительно не буду больше терять на это время. Но я хочу, чтобы ты пообещала мне, что к чему бы ты и Рон не искали всю эту информацию, вы двое не лезете в нечто опасное.

Я вижу, что Гермиона колеблется секунду или две, прежде чем кивнуть.

– Да, это неопасно, Гарри, можешь не волноваться. Я просто хочу проверить… кое что.

Но я не оставляю ее в покое так просто.

– И если тебе покажется, хоть на секунду, что дело принимает скверный оборот, ты обещаешь, что скажешь об этом мне?

– Что за глупости, Гарри? – не выдерживает она. – Что, по-твоему, может вообще представлять для нас опасность? Мы же в Хогвартсе, ради Мерлина, это самое защищенное место в мире.

У меня есть свое мнение на этот счет, поэтому я повторяю:

– Просто пообещай мне.

Она раздраженно выдыхает, но все же говорит:

– Ладно, я обещаю. Ты доволен?

Я неохотно киваю и оставляю ее в покое, хоть у меня и возникает неприятное чувство, что если она и Рон действительно ввяжутся в нечто дурное, она не сдержит обещания.


****

Из фолиантов Гермионы я узнаю, что те немногие маги, которые владели магией духа, жили так давно, что истории о них скорее похожи на легенды, чем на сколько-нибудь достоверные факты. Те из них, кого не убили напуганные такой мощью соплеменники, погибли от собственной магии, которая стала столь велика, что они не могли больше справляться с нею и каким-то образом наносили вред самим себе. И это похоже на мои собственные наблюдения: всегда есть плата.

Но, кроме этого, я узнаю о своей магии нечто такое, чего не знал прежде, даже если и догадывался в общих чертах. Я узнаю, что эта магия подобна стихии, что она возрастает и достигает невероятных масштабов, если дать ей правильную почву для роста, и достигнув пика, она на какое-то время спадает, отступает назад, как океан после цунами, чтобы через какое-то время снова начать расти. Там, в моем прошлом, мы, Орден Феникса и Аврорат Министерства магии, учились использовать это. На поле боя я выкладывался почти до предела, творя колдовство невероятной, разрушительной силы, но подмога всегда была где-то поблизости: чтобы прикрыть, когда все закончится, и помочь уйти туда, где можно набраться сил. Колдовство такого уровня будто бы иссушало меня изнутри, выматывало физически и морально и ставило на самую грань того, что может вынести человек.

Но у меня нет ни малейшей идеи, как там, в моем прошлом, я смог достичь этой силы. Если верить, опять же, результатам поисков Гермионы, в этом мире есть целый ритуал, включающий в себя использование изысканий самого Мерлина по этому предмету, закрепленный на магических свитках. Если правильно произвести этот ритуал, он позволяет волшебнику пробудить в себе магию духа. Но у меня есть сильное подозрение, что если бы подобный ритуал проводили на мне, то я бы как минимум об этом знал, так что этот вопрос остается открытым.

Под конец первой недели февраля, накануне первого в истории Хогвартса урока дуэльного клуба, я получаю приглашение явиться в кабинет Дамблдора, чтобы в последний раз обсудить предстоящий урок и убедиться, что все пройдет гладко. Когда я поднимаюсь по винтовой лестнице в директорский кабинет, помимо Дамблдора я ожидаемо нахожу там Ремуса. Но полной неожиданностью оказывается встретить там еще и Снейпа, который выглядит так, словно его только что заставили съесть незрелый лимон вместе с кожурой.

На мое приветствие отвечают только Дамблдор и Ремус. Так что усаживаясь за стол, я уже вовсю удерживаю готовый сорваться с языка детский вопрос, какого черта здесь делает Снейп. Это в любом случае вскоре выяснится, так или иначе. И, справедливости ради следует отметить, что Снейп тоже не выглядит так, словно сам напросился присутствовать.

Принимая от директора чашку с чаем, я бросаю на Снейпа еще один быстрый взгляд. Я ощущаю нервозность, пытаясь понять, мог ли он заподозрить хоть что-то из того, что случилось у него в подземельях той ночью, когда я воровал крылья аспида для Гермионы. Но Снейп чувствует мой взгляд почти сразу же и смотрит на меня в ответ, холодно, неприязненно и в упор, так что мне приходится прекратить пялиться.

– Итак, – жизнерадостно начинает Дамблдор, привлекая общее внимание, – поскольку мы уже обсудили, какие заклинания войдут в программу первых занятий вновь созданного дуэльного клуба и определились с тем, каковы наши цели, я пригласил сегодня сюда вас троих, тех, кто будет непосредственно вовлечен в занятия клуба, чтобы обсудить вопрос расписания. В желающих, как вы видите, отбоя нет, даже несмотря на возрастное ограничение. Сейчас, когда списки потенциальных участников клуба сформированы, следует разобраться с расписанием. Этот вопрос представляется непростым, поскольку и вы трое, и студенты, имеете достаточно плотный график. Но прежде, чем мы приступим, я хотел бы спросить, остались ли у кого-нибудь из вас еще вопросы, не связанные с темой планирования времени?

Дамблдор замолкает, окидывая нас доброжелательным взглядом.

– Профессор, я, возможно, упустил этот момент, – осторожно начинаю я, понимая, что неприятная обязанность обозначить слона в этой комнате отводится мне, – но с каких это пор нас стало трое?

Глаза Снейпа вспыхивают недобрым блеском, но на мой вопрос отвечает Дамблдор.

– Учитывая обстоятельства, я счел уместным вовлечь профессора Снейпа в организацию дуэльного клуба, поскольку у него есть обширный опыт в области дуэлей. Они с профессором Люпином, как партнеры по дуэли, будут демонстрировать заклинания на практике, прежде чем студенты будут пробовать выполнить их самостоятельно.

– Я понимаю общую идею, профессор Дамблдор. Я просто не припомню, чтобы мы обсуждали кандидатуру профессора Сней…

– Это дуэль, Поттер, – нетерпеливо перебивает меня Снейп. – Для дуэли нужны двое. Я понимаю, что вы уже чувствуете себя достаточно свободно в роли ассистента преподавателя по ЗоТИ, но не следует тешить себя мыслью, что от вас будет хоть какой-то прок на дуэльной арене. Потому что в ваших руках, мистер Поттер, волшебная палочка будет не более чем пустой тратой древесины…

На этом моменте мне приходится бороться с желанием прикрыть глаза и с облегчением выдохнуть: Снейп ничего не помнит из случившегося в подземельях и ни о чем не подозревает.

– Северус, – предупреждающе говорит Дамблдор, и Снейп моментально замолкает.

– Мне это известно, большое спасибо, – холодно киваю я. – Но… мне казалось, профессор Флитвик неплох в дуэлях?

Теперь я обращаюсь к Дамблдору, совершенно игнорируя пренебрежительное фырканье Снейпа.

– Гарри, уверяю тебя, профессор Снейп также весьма хорош в дуэлях, – сообщает Дамблдор таким тоном, словно это не более чем вопрос дуэльной техники. – Они с профессором Люпином подойдут для этой роли как нельзя лучше, вот увидишь. Профессор Флитвик и без того задействован в достаточном количестве внеклассных занятий, взять хотя бы кружок по магобогглу и школьный хор…

Дамблдор еще какое-то время развивает тему хогвартских факультативов, а потом плавно переходит к обсуждению расписания. Я машинально киваю на озвучиваемые предложения, практически не участвуя в обсуждении. Похоже, теперь у меня совершенно точно появится дополнительный повод для беспокойства: Снейп, который так некстати, так совершенно не вовремя будет сновать поблизости, вынюхивая, подозревая меня черт знает в чем и рискуя вспомнить все то, что я заставил его забыть…

– Гарри? Ты нас слушаешь?

Я резко вскидываю голову и стараюсь изобразить на лице неловкую улыбку.

– Да, прошу прощения, профессор Дамблдор. Я задумался на секунду.

– Так я могу считать, что суббота перед ужином будет удобным временем для всех?

– Конечно, профессор. Лучше не придумаешь.

Дамблдор бросает на меня короткий пронзительный взгляд, но я избегаю встречаться с ним глазами до самого конца встречи.

Как и ожидалось, на первое занятие дуэльного клуба приходит почти вся школа. И хотя Дамблдор все-таки ввел ограничение на вступление в клуб студентов младше четвертого курса, у меня не возникает никаких сомнений, что на первое показательное занятие они все-таки явились. Из-за огромного количества народу приходится устроить занятие прямиком в Большом зале: столы факультетов и скамьи пропадают, в центре зала располагается зрелищный дуэльный помост.

Мне пока что нечего делать в непосредственной близости от помоста, так что остается стоять в толпе других студентов, слушая взволнованные комментарии Невилла.

– Ох, Мерлин, ты видишь этот помост? Он просто здоровый. Нам что, придется выходить прямо на него и изображать дуэль? Перед всей школой?

– Ну, примерно в этом и состояла задумка, – рассеянно отзываюсь я, глядя на двери, из которых предположительно с минуты на минуту должны появиться Ремус со Снейпом.

Невилл еще раз взывает к Мерлину и нервно стискивает в пальцах волшебную палочку.

– Послушай, это же факультатив, – резонно замечаю я. – Если не хочешь – не ходи на него.

Он закатывает глаза:

– Скажи это моему отцу. Они с бабушкой, похоже, свято верят, что во мне кроется недюжинный талант к ЗоТИ, который только и ждет, чтобы блистательно проявиться. На деле же мне, похоже, придется выставить себя полным придурком перед всей школой.

Я вздыхаю, мысленно призывая на помощь все свое терпение, и оборачиваюсь к нему.

– Знаешь, я думаю, что ты непременно выставишь себя придурком, если будешь заранее себя на это настраивать.

– Думаешь, я сам этого хочу? – возмущенным шепотом спрашивает Невилл, быстро оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что наш разговор никто не слушает. – Я ни на что себя не настраиваю, просто за годы выживания в этой школе я хорошо усвоил, чем обычно заканчиваются подобные мероприятия, – Невилл еще раз обводит хмурым взглядом зал. – Знать бы, что за умник все это придумал.

– Это была моя идея, – безмятежно отзываюсь я, и прежде, чем Невилл успевает выразить свое негодование и возмущение этим обстоятельством, продолжаю: – И знаешь, я считаю, ты должен дать себе шанс. Перестань беспокоиться о том, что выставишь себя придурком, или что у тебя не получится заклинание, или что ты окажешься на арене хуже других. Просто успокойся, возьми себя в руки, и у тебя все получится. У тебя масса качеств для того, чтобы стать превосходным бойцом.

– Ха, – невесело фыркает он. – Назови мне хоть одно.

– Как насчет храбрости?

Невилл недоверчиво поднимает брови:

– Храбрость, серьезно? Из всего диапазона гипотетических качеств превосходного бойца ты умудряешься выбрать именно то, которого я ну просто начисто лишен? Ты, должно быть, шутишь, или…

– Я не говорю о того рода сумасбродной храбрости, которая позволяет нестись сломя голову на метле, останавливать гиппогрифов на скаку или что-то в этом роде, – раздраженно перебиваю я. – Я говорю о храбрости, которая идет рука об руку с преданностью. О той храбрости, которая позволяет стоять за свои убеждения до самого конца, стиснув зубы и не дрогнув перед лицом такого, чего, слава Мерлину, очень немногим доводилось испытать. В тебе это есть, Невилл, я знаю. В тебе есть такая храбрость, даже если ты сам пока этого не видишь.

Невилл неуютно переступает с ноги на ногу под моим твердым взглядом, явно считая эти слова незаслуженными. Он переключает свое внимание на помост почти с облегчением и говорит:

– Смотри, там что-то происходит.

На помост поднимаются Ремус и Снейп, и зал разражается аплодисментами. Младшекурсники взволнованно тянут шеи, пытаясь разглядеть будущих дуэлянтов за спинами и головами более старших студентов.

Ремус улыбается и шутливо кланяется, затем накладывает на себя Сонорус и говорит магически усиленным голосом:

– Добрый вечер. Мы рады, что наш факультатив вызвал такой энтузиазм, по правде говоря, мы не ожидали, что вас соберется так много. – Судя по виду Снейпа, ему совершенно наплевать, вызвал ли факультатив энтузиазм у студентов: пока Ремус говорит, он выглядит хмурым и откровенно скучающим. – Но не волнуйтесь, мы устроим занятия таким образом, чтобы никто не остался в стороне. Сегодняшнее занятие открытое, и вначале я и профессор Снейп продемонстрируем вам, как обыкновенно выглядит дуэль двух волшебников…

– Дуэль! Сейчас они будут драться! – взволнованно перешептываются студенты, явно пришедшие в первую очередь для того, чтобы поглазеть на это интересное зрелище.

– Крови! Хлеба и зрелищ! – не стесняясь орут близнецы Уизли и Ли Джордан, размахивая огромным красным плакатом с золотой надписью «Вперед, Люпин!».

Я вижу, как недобро прищуриваются глаза Снейпа при взгляде на эту картину и смутно опасаюсь, как бы это не превратилось из показательной дуэли в самый настоящий поединок. Я думаю о блоке, который наложил на воспоминания Снейпа, и подавляю желание подбежать к помосту и попросить Ремуса, чтобы он не слишком лупил Снейпа по голове заклинаниями, на всякий случай.

– Но хотел бы обратить ваше внимание на то, что эта дуэль будет несколько отличаться от того, что мы с вами будем изучать здесь, – продолжает Люпин, перекрывая поднявшийся шум голосов. – На занятиях мы прежде всего сосредоточимся на защитных заклинаниях и заклинаниях разоружения. Так что заранее хочу предупредить, что заклятия, чреватые серьезными травмами, на помосте запрещены. Вынужден сообщить, что любой, кто нарушит это правило, будет отстранен от дальнейших занятий дуэльного клуба.

В зале поднимается разочарованный гул голосов, и Ремус улыбается:

– Увы, это та мера, на которую пришлось пойти, чтобы сделать эти занятия приятными и безопасными для всех. Но похоже, я уже наскучил вам разговорами, так что приступим!

Студенты с интересом наблюдают за тем, как Ремус и Снейп расходятся на противоположенные стороны помоста и поворачиваются друг к другу лицом. Ремус кивает Снейпу с легкой улыбкой, тот отвечает ему коротким и резким кивком головы. Он выглядит собранным и сосредоточенным – в точности как тогда, в подземельях, когда бросал в меня заклинания одно за другим. Я неуютно переминаюсь с ноги на ногу, снова испытывая неприятное опасение, что эта дуэль может спровоцировать у Снейпа нежелательные ассоциации. Вопрос в том, выдержит ли это мой блок.

Снейп атакует сразу же, как только Ремус заканчивает отсчет. Его движения быстрые и отточенные, и с первых же секунд Ремус уходит в глухую оборону. Поначалу они произносят заклинания вслух, чтобы студентам было понятнее, что происходит. Но затем в пылу сражения оба перестают обращать на это внимание и продолжают дуэль уже на невербальном уровне. Вспышки заклинаний так и мелькают перед глазами, рикошетят от защитного купола, который возвели вокруг помоста, чтобы в зрителей не попадали случайные заклинания, и в конце концов растворяются в воздухе. Даже несмотря на свои опасения насчет Снейпа, я не могу не наслаждаться зрелищем. Движения Ремуса плавные и скользящие, едва уловимые. Выпады Снейпа, напротив, резкие и короткие, выверенные до секунды. Но будучи такими разными, они оба двигаются невероятно слаженно друг с другом, почти синхронно. Наблюдая за ними, сложно сказать наверняка, кто победит.

В конце концов, это оказывается Снейп. Он берет, несомненно, измором, потому что Ремус выглядит порядком запыхавшимся, когда Снейп бросает в него вспышку заклинания, слепящего глаза, а сразу же вслед за этим выбивает палочку у него из рук разоружающим проклятием. Слизеринцы ухмыляются в открытую, а по толпе гриффиндорцев проходит разочарованный стон. Я отчетливо слышу голоса близнецов Уизли и Ли Джордана, которые кричат «Нечестно!» и «Жулик!». Всего секунду Снейп выглядит торжествующим, но возвращает Ремусу его палочку уже со своим обыкновенным безэмоциональным видом. Ремус пожимает плечами и слегка улыбается Снейпу, мол, хорошая дуэль. Затем они оборачиваются к студентам, и те разражаются восторженными аплодисментами, к которым я не задумываясь присоединяюсь, признавая, что дуэль была действительно стоящей.

– Ух ты, – выдыхает Невилл. – И нам придется вот это вот все повторять?

Я качаю головой:

– Нет. Ты же слышал, что сказал Ремус. Только «безопасные» заклинания.

В моем голосе прорывается недовольство, но после этой фразы Невилл начинает выглядеть чуть менее напряженным.

– Итак, только что вы видели, как примерно выглядит дуэль волшебников, – говорит Ремус, переведя дыхание. – На занятиях дуэльного клуба я и профессор Снейп будем демонстрировать вам отдельные заклинания, в основном защитные, затем вы будете их осваивать и практиковать попарно. После каждого набора заклинаний будут устраиваться дуэли, чтобы вы могли отточить технику, а у нас была возможность определить, как много вам удалось усвоить. Если все пойдет по плану, в конце года будет устроен дуэльный турнир, победитель которого принесет своему факультету сто баллов – весьма весомая награда накануне вручения Кубка школы. А сейчас я очень попрошу остаться в зале только тех студентов, кто желает, и может, с учетом установленных возрастных ограничений, принять участие в факультативе. Мы разобьем вас на пары для первых пробных дуэлей, чтобы определить общий уровень. Остальных студентов попрошу освободить зал, нашим дуэлянтам потребуется свободное пространство.

Ремус и Снейп сходят с помоста вниз, чтобы помочь младшим студентам удалиться из зала с минимальными возражениями, а тем, кто остается, помогают распределиться по парам, чтобы провести пробную дуэль.

Когда последний недовольный младшекурсник оказывается выдворен в коридор, в Большом зале становится заметно просторнее. Некоторые студенты старших курсов, особенно пятых и седьмых, тоже решают не задерживаться, но их сложно в этом винить: с программой подготовки к СОВ и ТРИТОН не всегда хватает времени на сон, что уж там говорить о дополнительных факультативах. Впрочем, из гриффиндорцев остаются многие: помимо Невилла попробовать свои силы в дуэлях решают Рон, Дин и Симус, хотя Гермионы, как я с некоторым беспокойством отмечаю, с ними нет, а из более младших курсов я легко нахожу среди студентов Джинни Уизли и ее однокурсников. Малфой и его прихлебатели тоже никуда не уходят, но, опять же, мир не идеален. Мне даже не нужно напрягать слух, чтобы услышать, как Малфой во весь голос критикует дуэльную технику Ремуса, лениво растягивая слова, а остальные слизеринцы угодливо хихикают.

Впрочем, Малфой все же замолкает насчет Ремуса, когда поблизости оказывается Снейп, зато не упускает возможности польстить самому Снейпу:

– Сэр, на арене вы были просто безупречны! Я не сомневался, что вы победите.

– Благодарю, но это было не более чем демонстрацией, мистер Малфой, – сухо отзывается Снейп, и я понимаю, что, похоже, Малфою до сих пор не удалось вернуть свой статус любимчика Снейпа после той нелепой истории с сектумсемпрой. Снейп обводит всю компанию слизеринцев взглядом и добавляет: – Похоже, что вам нечем заняться. Уже разбились по парам?

– Да, сэр, – говорит Малфой несколько уязвлено. – Я буду в паре с Паркинсон.

Снейп отрывисто кивает и отходит к группе хаффлпаффцев, которые очевидно испытывают трудности с тем, чтобы разбиться по парам самостоятельно: они шумят и вырывают друг у друга из рук кусок пергамента, заколдованный перелетать от одной группе студентов к другой, чтобы дуэлянты записывали там свои фамилии. Впрочем, присутствие Снейпа в радиусе непосредственной досягаемости мигом возвращает им здравомыслие, и они торопливо вносят свои фамилии в список под его хмурым взглядом.

Во всеобщей суматохе я не замечаю, как ко мне пробирается Рон, и поэтому для меня становится полнейшей неожиданностью, когда он цепко хватает меня за руку повыше локтя. Я резко разворачиваюсь, сбрасывая его руку, и в последний момент удерживаюсь от того, чтобы не ответить на это ударом. Вместо этого я делаю глубокий вдох и стараюсь изобразить на лице выражение вежливого ожидания. Несколько секунд Рон просто стоит, скрестив руки на груди и окидывая меня неприязненным взглядом, видимо, пытаясь заставить меня нервничать. Затем он наклоняется вперед, приближаясь ко мне почти вплотную, и говорит:

– Поттер, ты ничего не хочешь мне сказать?

На секунду у меня в голове мелькает мысль о Гермионе, о наших с ней встречах в Выручай-комнате, о Парвати Патил и Лаванде Браун, которые видели нас с ней в коридоре один на один, но я поспешно гоню все это прочь и отрицательно качаю головой.

– Сказать по правде, нет, не хочу. Но у меня создалось впечатление, что ты собираешься со мной поболтать вне зависимости от моего ответа?

Рон стискивает крупные ладони в кулаки. Краем глаза я вижу, как Невилл по правую сторону от меня неуютно переступает с ноги на ногу.

– Считаешь себя остроумным, Поттер? Но я скажу тебе вот что: я тебя предупреждал. Я говорил тебе держаться подальше, и что делаешь ты?

– Я не делаю ничего такого, что касалось бы тебя, – ровным голосом отвечаю я.

На секунду у Рона становится такое лицо, словно он сдерживается из последних сил, чтобы не ударить меня.

– Серьезно? Так ты считаешь, что когда ты подкатываешь к моей сестре, это меня не касается? Когда ты подкатываешь к моей, ради Мерлина, девушке – это меня тоже совершенно не касается, так по-твоему, Поттер?!

Он уже злобно шипит это мне в лицо, и я с трудом подавляю желание закрыть глаза и выругаться от души. Конечно же, Рон знает. Со стороны Гермионы, да и с моей тоже, было глупым пытаться сохранить наши встречи в тайне от него. На самом деле, учитывая, как это должно выглядеть для Рона, я не могу даже толком злиться на него за эти обвинения.

– Я и не думал «подкатывать» к твоей девушке, Рон, – тем не менее говорю я, хотя прекрасно знаю, что этого оправдания недостаточно, что это только сильнее разозлит Рона. – Что бы ты там не вбил себе в голову, между мной и Гермионой ничего не происходит, совершенно ничего, уж поверь.

– Неужели? – зло переспрашивает он. – Я слышал другое, Поттер. Такие слухи, знаешь ли, редко расползаются сами по себе. Но я не собираюсь выслушивать твои лживые оправдания, избавь меня от этого. Я предупреждал тебя, что будет, если ты продолжишь путаться у меня под ногами. Но теперь, когда ты пересек каждую чертову грань, предупреждения закончены. Так что на этот раз я могу сказать тебе только одно – пеняй на себя.

Рон цедит эту фразу сквозь зубы, сложив руки на груди и угрожающе нависая надо мной, и ему самому, наверное, кажется, что вот сейчас он выглядит весьма внушительным. Я скептически поднимаю бровь и уже собираюсь спросить его, чем конкретно, по его мнению, он может мне навредить, но нас отвлекает магически усиленный голос Ремуса.

– Я вижу, уже все разбились по парам?

Надо же, я совсем забыл о дуэлях. Переведя взгляд на Невилла, я понимаю, что он тоже несколько отвлекся: теперь он растеряно оглядывается по сторонам в тщетной попытке найти кого-нибудь, у кого тоже еще нет партнера по дуэли. Затем я снова оборачиваюсь к Рону и обнаруживаю, что по его лицу расползается мрачная ухмылка, не предвещающая ничего хорошего.

– Кажется, все остальные уже распределились, – почти равнодушно замечает он, обращаясь к Невиллу, хотя у меня не остается сомнений, что он планировал это с самого начала. – Похоже, что ты, Лонгботтом, будешь дуэлировать со мной.

Он призывает заклинанием парящий в воздухе кусок пергамента, в который студенты записали свои имена, и ставит свое имя и имя Невилла в одну строку, прежде чем движением палочки отправить пергамент обратно к Ремусу. Затем он удаляется к остальным гриффиндорцам, наградив меня и Невилла неприятной ухмылкой, прежде чем уйти.

– Черт, похоже, я серьезно влип, – сдавленным голосом шепчет мне Невилл.

Я ничего не отвечаю, наблюдая за тем, как Рон что-то говорит Дину и Симусу, указывая пальцем на Невилла и на меня, как они все разражаются смехом, и пытаюсь подавить поднимающийся в груди гнев. Глупо было разводить всю эту таинственность вокруг наших с Гермионой встреч. И теперь у меня нет никаких шансов доказать Рону, что все совершенно не так, как он подумал, я только опять с ним поссорюсь. Теперь сама мысль о том, что я считал возможным снова когда-нибудь завоевать его дружбу, кажется мне смешной и нелепой, и чем больше я узнаю этого нового Рона, тем меньше мне хочется пытаться. Это оставляет какой-то мерзкий, гнилой осадок, словно тем самым я предаю того Рона, который отдал за меня свою жизнь, словно даже самой ничтожной малостью не могу отплатить ему за его огромную жертву.

– Может быть, мне стоит уйти, пока он не решил размазать меня по дуэльному помосту? – несчастно продолжает Невилл.

– Брось, Невилл, – говорю я вполголоса, пытаясь как-то его ободрить. – Рон о себе куда лучшего мнения, как о дуэлянте, чем он есть на самом деле. Не позволяй ему себя достать. Просто успокойся, возьми себя в руки, и все пройдет нормально. У Рона проблемы с щитовыми чарами, можешь сыграть на этом.

– У меня тоже проблемы с щитовыми чарами, – подавлено бормочет Невилл.

Я закатываю глаза.

– На самом деле, самые большие проблемы у Рона с тем, чтобы держать эмоции под контролем. Он поступил подло, выбрав тебя в качестве партнера по дуэли, просто чтобы насолить этим мне. И я не рассчитываю, что он остановиться только на одной подлости, он вряд ли будет играть по правилам. Поэтому при первом же его грязном приеме просто останови дуэль. Если повезет, его могут вообще отстранить от факультатива до конца года.

– Итак, не будем терять времени, – говорит Ремус, привлекая к себе внимание студентов. – Сейчас я буду по очереди называть фамилии из списка, а вы будете выходить на помост и демонстрировать, на что способны. Напоминаю, что мы здесь концентрируемся на защите, поэтому атакующие заклинания доступны только в рамках программы по ЗоТИ, ничего сверх этого. Защитные заклинания можно использовать любые. Ваша цель – обезоружить противника. Итак… Криви-Керк, начнем с вас!

Первые дуэли идут очень быстро, некоторые из них занимают всего несколько секунд. Колин запускает в Эндрю Керка экспеллиармусом сразу же после того, как Ремус заканчивает отсчет, а тот не успевает поставить блок, и на этом дуэль приходит к завершению. Захария Смит довольно скоро прижимает к стенке, а точнее, к краю помоста, Майкла Корнера, и Ремусу приходится применить заклинание левитации, чтобы тот не грохнулся с помоста на пол. Малфой разоружает Паркинсон с такой легкостью, словно она позволила ему победить, что, наверное, не исключено, думаю я, глядя, как она превозносит его дуэльные навыки. После этого становится почти наслаждением наблюдать, как Джинни Уизли долго и зрелищно сражается с Ли Джорданом, прежде чем одержать победу. А Фред и Джордж Уизли превращают свою дуэль в нечто совершенно несусветное, и только под угрозой Снейпа отстранить их от участия в дуэльном клубе навсегда прекращают попытки трансфигурировать друг друга в кальмаров и переходят к заклятию разоружения.

Я наспех делаю в блокноте наброски по технике каждого студента, выходящего на помост, чтобы заранее составить представление о том, с чем мне придется работать. Когда очередь доходит до моих бывших однокурсников, Невилл рядом со мной напряженно подбирается. Дуэль Симуса Финнигана с Дином Томасом оказывается довольно-таки продолжительной, в конце концов Симус не прибегает к экспеллиармусу, а накладывает на Дина заклинание подкашивающихся ног. Когда тот падает на помост, роняя палочку, Симус просто поднимает ее с пола и победно вскидывает в кулаке.

– Несколько необычно, но впечатляет, Симус, – с улыбкой комментирует Ремус, пока запыхавшиеся дуэлянты сходят с помоста по лестнице вниз. Затем он опускает взгляд на пергамент и зачитывает имена следующих дуэлянтов: – Уизли-Лонгботтом!

Невилл бросает на меня обреченный взгляд, прежде чем направиться к помосту. Его голова и плечи опущены, и по его виду можно подумать, что он забирается не на дуэльный помост, а по меньшей мере на виселицу. Рон уверенным шагом поднимается наверх с другой стороны помоста. Во взгляде, который он бросает на Невилла, сквозит неприкрытая насмешка. Он оглядывается на студентов, чтобы найти взглядом Дина и Симуса и подмигнуть им. После этого Рон и Невилл идут вперед по помосту, сокращая расстояние друг от друга, пока Ремус не командует им остановиться. Во время традиционного обмена поклонами Рон небрежно кивает головой, по-прежнему улыбаясь, хотя его взгляд при этом тяжелый и не предвещающий ничего хорошего. Кивок Невилла судорожный и дерганый, и даже издалека, со своего места позади толпы студентов, я слышу, как Дин и Симус в полный голос обмениваются не слишком-то остроумными комментариями на этот счет, явно собираясь насмехаться над каждым движением Невилла. Я стискиваю руки в кулаки и мысленно приказываю себе не вмешиваться.

– Три, два, один! – отсчитывает Ремус, и дуэль начинается.

– Тантарралегра! – сразу же кричит Рон, и не успевает Невилл оглянуться, как его ноги пускаются в пляс сами по себе.

Дин и Симус разражаются издевательским хохотом, который подхватывают другие студенты. Невилл, весь красный от унижения, направляет волшебную палочку на собственные ноги, чтобы снять заклинание, но Рон снова оказывается проворнее.

– Силенцио!

Глаза Невилла панически расширяются, когда он понимает, что не может произнести контр-заклинание вслух. Рон делает еще одно движение палочкой, отчего ноги Невилла принимаются отплясывать с такой скоростью, на которую он явно не был бы способен самостоятельно. Студенты уже едва ли не рыдают от смеха, и тут я наконец понимаю, что делает Рон. Он не собирается разоружать Невилла, это было бы слишком быстрым и легким завершением дуэли. И он осторожен, он не будет применять никаких сомнительных или запрещенных заклинаний. Вместо этого Рон собирается устроить из этой дуэли унизительное для Невилла представление, пользуясь исключительно слабыми, исключительно дурацкими заклинаниями, которые никак не выходят за рамки допустимого школьной программой, и продолжая этот фарс столько, сколько ему вздумается. И едва я успеваю это осознать, как во мне удушливой волной поднимается ярость.

Я стискиваю зубы и двигаюсь туда, ближе к помосту, пробираясь сквозь плотные ряды студентов. Рон безошибочно находит меня глазами в толпе, и по его веснушчатому лицу расплывается самодовольная, превосходствующая улыбка.

– Агуаменти, – небрежно говорит он, и в Невилла летит поток воды, так что он закрывает лицо руками и начинает судорожно, но беззвучно откашливаться, по-прежнему продолжая свою дикую пляску, чем вызывает у окружающих новый приступ хохота.

Я уже почти у самого помоста, мне остается только преодолеть последние ряды хохочущих и обменивающихся глупыми комментариями студентов и взобраться вверх по ступеням, когда в происходящее вмешивается Ремус.

– Достаточно, дуэль окончена, – говорит он, взмахом волшебной палочки снимая с Невилла тантарралегру и силенцио, и еще одним движением заставляя его мантию высохнуть от воды. Затем он обращается к Рону холодным официальным тоном, и несмотря на внешнее спокойствие, легко понять, насколько он сердит: – Мистер Уизли, вашим заданием было обезоружить противника. Скажите мне, что пошло не так?

Рон бросает глумливый взгляд на Невилла, хотя тот и без того едва не плачет от унижения. Невилл не выдерживает этого взгляда и начинает торопливо спускаться с помоста, стараясь ни с кем не сталкиваться глазами.

– Я думал, что состязание должно быть спортивным, сэр, – как ни в чем не бывало говорит Рон. – Если бы я сразу же обезоружил Лонгботтома, не дав ему шанса, разве в этом был бы какой-то интерес?

– И это вы называете спортивным, мистер Уизли? – сухо переспрашивает Ремус.

Рон в ответ глупо пожимает плечами и ухмыляется своей самодовольной улыбкой, и каким-то образом эта его ухмылка окончательно выводит меня из себя.

– Ты хочешь чего-то более спортивного, Уизли? – громко спрашиваю я, начиная подниматься на помост по широким драпированным ступеням, и все окружающие оборачиваются на меня. Даже Невилл прерывает свой поспешный уход из Большого зала на полпути и провожает меня таким взглядом, словно считает, что я окончательно рехнулся. – Как насчет того, чтобы заключить пари? Я готов поставить что угодно на то, что оставлю тебя без волшебной палочки за пять минут на этой арене.

У Рона такое лицо, словно он не может понять, является ли это каким-то дурацким розыгрышем с моей стороны или же попыткой самоубийства.

– Дуэль, Поттер? – переспрашивает он. – Серьезно, ты предлагаешь дуэль – мне?

Ремус делает движение, словно хочет вмешаться, но я коротко качаю головой, и он остается неподвижным. Снейп тоже не вмешивается: он складывает руки на груди и наблюдает за происходящим с холодным интересом.

Я снова смотрю прямиком на Рона и киваю.

– Дуэль. Если ты, конечно, не трусишь. И никаких ограничений на этот раз, можешь использовать любые заклинания, какие только умещаются в твоей чугунной башке, и любые приемы. Но то же самое касается и меня. И кто знает, возможно, в конце концов ты даже скажешь мне спасибо, потому что я собираюсь преподать тебе один важный урок.

Рон негодующе фыркает, и я уже вижу признаки того, что он теряет самообладание, так ясно, словно это написано у него на лбу. Сам того не подозревая, сейчас он делает себя очень легкой мишенью.

– Ты окончательно спятил, Поттер, – говорит он так, будто констатирует совершившийся факт. – Но, как бы там ни было, если ты так хочешь выставить себя посмешищем перед всеми вслед за Лонгботтомом, я принимаю вызов. Только не жди от меня поблажек.

Рон лениво ухмыляется, во всем его облике сквозит показное пренебрежение, но я вижу глубже. Я вижу, как от едва сдерживаемого гнева его пальцы стискивают волшебную палочку так крепко, что кажется, она вот-вот треснет надвое.

Мы расходимся на положенные двадцать шагов в полнейшей тишине. Я чувствую у себя на спине пристальный взгляд Снейпа и обеспокоенный – Ремуса, но не оборачиваюсь. Кое-кто из студентов переговаривается взволнованным шепотом, и все они, все до единого, наблюдают за нами горящими глазами, предвкушая, как Рон размажет меня по дуэльному помосту первым же взмахом волшебной палочки. Остановившись, я окидываю взглядом их всех – и на мгновение меня охватывает сумасбродное, головокружительное, упоительное желание показать им, на что я способен на самом деле. Я хочу дать им зрелище, которого они так жаждут, показать Рону в точности, через что он и его прихлебатели заставили пройти Невилла, хочу стереть это издевательское выражение с их лиц.

Рон склоняется преувеличенно низко в глумливом поклоне, я коротко киваю в ответ и прикрываю глаза на то время, что Ремус ведет отсчет, чтобы выровнять дыхание и взять себя в руки. Я не могу позволить своей магии выйти из-под контроля, только не сейчас: я не могу позволить себе рисковать безопасностью кого бы то ни было в этом зале. На границе сознания я отдаю себе отчет в том, что ступил на узкую тропу, позволив этому зайти так далеко.

А еще у меня мелькает мысль, насколько это дико, что даже Ремус, ради Мерлина, так запросто согласился участвовать в этом безумии, согласился выпустить на помост меня в качестве дуэлянта. И все это просто потому, что мне вдруг взбрело в голову устроить дуэль с Роном, своим некогда лучшим другом. Другом, который, впрочем, в этой вселенной не отличается особой изобретательностью.

– Тантарралегра! – снова вскрикивает он, и я уклоняюсь от вспышки заклинания почти лениво, позволяя ей ударить в защитный купол вокруг помоста и отрикошетить от него несколько раз, прежде чем с легким шипением раствориться в воздухе.

Я делаю шаг вперед и ухмыляюсь, глядя Рону прямо в глаза.

– У тебя осталось девятнадцать шагов, Уизли.

Его высокомерная усмешка исчезает, а глаза сужаются от бешенства, и я могу сказать, что вот теперь до него дошло, в чем, в сущности, состоит мой план. Я успеваю сделать еще два шага, прежде чем Рон берет себя в руки и делает следующий выпад.

– Петрификус Тоталус!

Я не помню, когда в последний раз мне доводилось участвовать в схватке, где противники действительно выкрикивали заклинания вслух, и сейчас это кажется почти комичным. Рон яростно устремляет палочку прямиком мне в грудь, так что нетрудно понять, по какой траектории будет направлено заклинание. Тот факт, что я заранее, едва только Рон открывает рот и проговаривает первый слог, знаю, что это будет за заклинание, лишь облегчает мне задачу.

Я уклоняюсь снова, сделав едва заметный шаг в сторону, без каких-либо видимых усилий, и продолжаю неторопливо двигаться вперед.

– Я преподам тебе урок, Рон, – говорю я, слегка отводя плечо назад, чтобы избежать оглушающего и связывающего проклятий, следующих друг за другом. – Я собираюсь научить тебя, что волшебная палочка в ладони и правильные заклинания – это еще не все.

– Депульсио! – в бешенстве ревет Рон, неуверенно отступая немного назад, и мне так же легко уйти от этого заклинания, как и от предыдущих.

Позади меня сияющие вспышки заклинаний врезаются в защитный купол, с треском рассыпаясь фонтанами искр, так что ближайшие к помосту студенты вздрагивают и опасливо пятятся назад. Но мне нет до этого никакого дела: я бы почувствовал, если бы одна из вспышек заклинаний собиралась отрикошетить мне в спину. Поэтому я делаю следующий неторопливый шаг и продолжаю:

– Я научу тебя, что ты должен уметь двигаться. Ты слышишь меня, Рон? Двигаться, ты должен уметь чувствовать заклинание еще до того, как оно сорвется с кончика волшебной палочки, чтобы уклониться – нет ничего проще, видишь? – я в открытую усмехаюсь, когда в паре сантиметров от моего лица проносится вспышка режущего проклятия, но не позволяю этой мелочи замедлить свое продвижение к цели.

Рон, красный в лице и задыхающийся, делает несколько торопливых спотыкающихся шагов назад, приближаясь к краю помоста, прежде чем возобновить свое неуклюжее нападение. Можно подумать, эти несколько шагов сделают какое-то отличие.

– И не кипятись, – продолжаю я, – не растрачивай силы впустую. Не вкладывай в удары слишком многое, как ты это делаешь сейчас, потому что, ты знаешь, с каждым твоим холостым заклинанием я становлюсь немного ближе, на шаг ближе к тебе. И тебе не понравится, когда я приближусь к тебе на расстояние вытянутой руки.

– Редукто! Бомбардо! – ревет окончательно взбешенный Рон, направляя палочку наугад, и на этот раз мне приходится пригнуться и сделать стремительный кувырок вперед, обходя эти громоздкие разрушительные заклинания, от которых покрытие помоста позади меня в мгновение ока поднимается дыбом и разлетается на куски, наполняя воздух облаком древесной пыли, летящей стружкой и щепками.

Я слышу, как позади меня от силы удара с треском обваливается защитный барьер вокруг помоста и как Ремус выкрикивает контрзаклинание, чтобы сохранить Большой зал в целости и сохранности. Одновременно с этим Снейп кричит что-то негодующе-угрожающее и призывает нас остановить эту «пародию на дуэль» под угрозой отчисления, но сейчас это уже неважно, потому что на этот раз я у самой цели.

– И – чуть не забыл, – совсем негромко добавляю я, выныривая из облака древесной пыли, пока Рон откашливается и пытается прочистить слезящиеся глаза, – ты должен быть быстрым, таким невероятно быстрым, Рон, чтобы суметь уклониться от удара, потому что я не пожалею тебя, только не в этот раз, и я не промахнусь.

Рон все еще пытается выкрикнуть очередное заклинание, направляя палочку наугад, но не успевает. Я перехватываю у него из рук волшебную палочку так легко, что это почти разочаровывает: в моем прошлом победить Рона Уизли было не так уж просто. А затем я бью его, по-настоящему бью, только раз, но так, что Рон коротко вскрикивает и падает на пол, хватая ртом воздух. Откашлявшись, он поднимает на меня взгляд, и в глазах у него такое смятение, что я останавливаюсь, будто натолкнувшись на стену, и мне в голову вдруг приходит мысль, что не нужно было этого затевать.

Поднявшийся было шум сходит на нет сам по себе. Студенты вокруг ошеломленные и молчаливые, никто не произносит ни слова, и, пожалуй, я все-таки дал им зрелище. Но в какой-то момент все пошло не так, как я рассчитывал. Некоторые из студентов выглядят почти испуганными – и я не могу не задавать себе вопрос, что было бы, если бы я показал им не только это, если бы я показал им, на что способен на самом деле?

Я так и не решаюсь взглянуть в глаза Ремусу, и даже Снейпу, я не хочу знать, прибавилось ли у него подозрений от моей выходки. Я настолько поражен собственным гневом, который привел к тому, что я затеял все это представление и в конце концов по-настоящему ударил Рона Уизли, что не могу выразить, как мне жаль. Я молча протягиваю Рону его волшебную палочку почти сразу же, едва ему удается подняться на ноги. Он тут же выхватывает ее у меня из рук и окидывает меня взглядом исподлобья, таким невероятно злым, что меня пробирает озноб.

– Прости, – мне приходится выталкивать из себя эти слова, но я чувствую отчетливо, как никогда в жизни, что должен ему это извинение. Рону пятнадцать, и он вспыльчивый высокомерный мальчишка, гордость которого я непреднамеренно задел. А какие оправдания есть у меня? – Мне не следовало этого делать.

Рон не говорит ни слова в ответ на мое извинение. В полнейшей тишине, провожаемый взглядами, он спускается по ступеням и стремительными шагами выходит прочь из Большого зала, и даже его гриффиндорцы не пускаются вслед за ним.

Я слышу легкие шаги Ремуса, когда он все в той же тишине поднимается вверх по помосту, или, по крайней мере, по тому, что осталось от помоста, и приближается ко мне. Не выдержав, я все-таки оборачиваюсь на него, безотчетно желая найти у него поддержку. Глаза Ремуса темные и сосредоточенные, совершенно нечитаемые, и я выдыхаю:

– Ремус, мне так жаль. Я не собирался…

– Мы поговорим позже, – коротко говорит он. – А сейчас, дуэль окончена.

Я понимаю намек и схожу с помоста вниз под пристальными взглядами студентов, и у них у всех такое выражение, словно они впервые видят меня. В глазах Ремуса было такое выражение, словно он впервые меня видел, вдруг понимаю я, и это причиняет глухую боль, потому что Ремус – единственный, кого мне удалось по-настоящему вернуть.

– Итак, боюсь, что на этом пробную дуэль придется завершить, потому что нам потребуется некоторое время на то, чтобы восстановить помост и защитные заклинания… – говорит Ремус, неловко откашлявшись, но я уже не слушаю его.

Не оглядываясь, я быстрым шагом устремляюсь к выходу из Большого зала, и только когда я оставляю студентов позади, за моей спиной начинают разрастаться звуки их взбудораженных голосов, все громче и громче, словно потревожили пчелиный улей.


Глава 47. Завтрак у Трелони.

Это был первый урок ЗоТИ после открывающего занятия дуэльного клуба, и Ремус Люпин почти не принимал в нем участия. Он сидел, уткнувшись взглядом в стопку пергаментов с контрольными на столе, что, в сущности, было вполне уместной отговоркой. Полнолуние было не за горами, и на него уже находило то темное, сосущее чувство пустоты, наваливалась та неподъемная усталость, которые были неизбежными спутниками трансформации. Словом, это был один из таких дней, когда Ремус Люпин был по-настоящему рад, что сделал Гарри Поттера своим постоянным ассистентом.

Он бросил на Гарри короткий взгляд из-за листа пергамента. Тот переходил между рядами столов от одного студента к другому, спокойный и внимательный, как и всегда, и проверял формулы заклинаний. Это был урок у семикурсников, который, для разнообразия, носил чисто теоретический характер: одно из заданий ТРИТОН предусматривало способность студента совмещать формулы двух или более различных боевых или защитных заклинаний для получения синергетического эффекта. Тема была сложной и нудной, требующей учитывать массу различных факторов и нюансов. Ремус был благодарен, что они не проходили этот раздел на практике, потому что ничто другое не могло привести к последствиям настолько непредсказуемым и разрушительным, как неверно спаянные заклинания.

До него доносился ровный голос Гарри, пока он доходчиво и рассудительно объяснял каждому студенту, в чем заключается его ошибка, или, наоборот, хвалил за правильный подход и интересную идею, но Ремус уже перестал удивляться этому. Хотя, в сущности, рассеянно подумал он, ему следовало бы удивиться, что мальчик пятнадцати лет, знакомый с Магическим миром чуть более полугода, разъясняет его семикурсникам основы Высшей магии, а те слушают и кивают. Наверное, несколько месяцев назад он бы действительно удивился.

Сейчас его занимало другое. Его не оставляли размышления об эпизоде, который произошел на вводном уроке дуэльного клуба и едва не привел к закрытию клуба после первого же занятия. Подумать только, ему самолично пришлось уверять Дамблдора, что такого больше не повторится. Тогда Гарри не то, чтобы удивил его… Более верным было бы сказать, что он поразил его, изумил, совершенно потряс. Ремус никогда не подозревал, что он способен демонстрировать такую спокойную уверенность перед лицом противника-мага, способен на такие отточенные, слитные движения, словно он делал подобное не раз и не два, словно сражение было у него в крови. Хотя по поведению Гарри можно было вообразить, что происходящее даже не было для него настоящим сражением, можно было подумать, что он попросту издевается над Уизли: в нем не было ни капли колебания, неуверенности или страха. И тем более Люпин не подозревал, что Гарри способен на такую последовательную, беспощадную, изобретательную месть. Гарри смог почти мгновенно продумать, чем именно собирается отомстить Уизли за его выходку с Невиллом, и осуществил это так точно, стремительно и просто, что никто из них не успел и глазом моргнуть. Стоило ли говорить, что к завершению их «дуэли» авторитет Рона Уизли среди студентов значительно пошатнулся?

Было кое-что еще. Несмотря на ледяное спокойствие Гарри на помосте, несмотря на то, что он даже голоса не повысил ни разу за всю «дуэль», что-то было в его глазах в тот момент такое, что Люпину становилось не по себе при одном только воспоминании. Ему вдруг пришло в голову, что теперь он знает совершенно точно, как выглядит Гарри в ярости.

Это заставляло Ремуса в очередной раз задуматься, какой на самом была жизнь Гарри там, у Дурслей. Приходилось ли ему всю его жизнь противостоять в одиночку противникам, превосходящим его по силе, была ли борьба на самом деле просто привычной для Гарри? Было ли все это не более чем его способом выживания в мире, где все вокруг представляло для него угрозу? Он вспоминал тот шок, который испытал возле маггловской больницы, когда Гарри впервые рассказал ему что-то о своих родственниках – слишком многое, сказать по правде. Он сказал, что они ненавидели и боялись его всю его жизнь, с тех самых пор, когда он был ребенком, всего лишь ребенком-сиротой, ради Мерлина, что он восемь долгих лет жил в чулане под лестницей, что Дурсли запирали его на замок и подавали еду через кошачью дверцу. Еще он сказал, что они не были чудовищами, и вот в это верилось труднее всего.

Он помнил, как примчался тем вечером к Дамблдору, весь на взводе, и в ответ на все его негодование старый волшебник сказал только: «Значит, Гарри все-таки рассказал тебе? Я рад, мальчик мой, я очень рад, это означает, что теперь он по-настоящему доверился тебе. Теперь-то он должен пойти на поправку». Затем наступил один из тех неприятных моментов, когда Ремус вовсе не был таким уж сдержанным и вежливым, каким его все привыкли видеть, но он чувствовал, что Дамблдор задолжал ему как минимум объяснение. Объяснение он в конце концов получил: Дамблдор не знал. У Ремуса голова шла кругом от одной мысли. Это Дамблдор, ради Мерлина, отправил маленького Гарри к его маггловским родственникам, так красноречиво убеждал Ремуса, что так будет лучше для всех, а потом даже не удосужился толком проверить, как Гарри живется в их доме все эти годы. Видеть, насколько сам Дамблдор подавлен и огорчен этим обстоятельством, было довольно слабым утешением, но в конце концов оборотню пришлось довольствоваться этим.

Но самым любопытным было другое: Гарри не хотел ехать в Хогвартс. Ради Мерлина, после всех лишений, которые ему приходилось терпеть всю его жизнь в доме маггловских родственников, он не искал выхода, не искал спасения. Любой другой захотел бы сбежать из такого дома при первой же возможности, но не Гарри. Этот мальчик еще в одиннадцатилетнем возрасте решительно отверг предложение Дамблдора уехать из нелюбимой семьи в волшебный замок. И Ремус задавался вопросом, что удерживало его там, на Тисовой улице? Могло ли быть так, что Гарри каким-то образом считал, что заслуживает такую жизнь?

Ремус оторвал невидящий взгляд от пергамента на столе и еще раз посмотрел на подростка перед собой: спокойный, уверенный в себе, рассудительный, не нуждающийся в одобрении окружающих. Не было ничего удивительного в том, что Ремус до последнего считал, что этот мальчик рос в хорошей, любящей семье. Но Дамблдор подтвердил, что видел все, о чем говорил ему Гарри, собственными глазами: решетки на окнах, запертую на замок дверь, тарелку с едой на полу и старую рухлядь, которая служила в его комнате мебелью… Да и к чему Гарри было лгать о таком? Но фокус в том, что с ним всегда было примерно так: ожидания никогда не складывались в действительность, за каждой правдой, или, скорее, полуправдой, всегда стояло что-то еще, словно маска заходила за маску. Ремус привык к тайнам, вся его жизнь порой сводилась к секретам и недоговоренностям, так что у него было чутье на такие вещи. Но сама мысль об этих неведомых тайнах, которые Гарри мог скрывать ото всех, вызывала у него смутную неприязнь и желание как можно скорее выкинуть все это из головы.

Дело в том, что впервые за долгое время его жизнь была почти совершенна. Ему больше не приходилось перебиваться с хлеба на воду и ночевать в подворотнях, когда очередной арендодатель вышвыривал его на улицу за неуплату, беспокоиться о министерских патрулях и каждое полнолуние забиваться в самую глухую дыру, какую он только мог найти, и молиться Мерлину, чтобы никого не убить и не покалечить во время своей трансформации. Теперь он вернулся в Хогвартс – в первое и единственное место в своей жизни, похожее на дом. И словно не было всех этих несчастливых лет, словно он вернулся в беззаботную мародерскую юность. Правда, теперь он больше не был студентом, он был преподавателем. Больше не было Джеймса, Сириуса и Питера, но был Гарри, который принял его, несмотря на правду. Принял его, оборотня, в свою жизнь, так легко и естественно, что это было едва постижимым, особенно учитывая, через что ему в свое время пришлось пройти по вине другого оборотня. За эти месяцы в замке Гарри будто бы стал для него сыном, которого у него никогда не было, не могло быть. И в этом была причина того, что даже зная, совершенно не сомневаясь, что у Гарри есть какие-то непонятные тайны от него и от всех остальных, Ремус не был уверен, что хочет вообще когда-либо узнать правду. Его мир, который наконец-то стал почти совершенным, был для него теперь важнее правды, с горечью подумал он, вот к чему все свелось.

Раздался низкий гонг, возвещающий об окончании урока, и Ремус едва не вздрогнул. Гарри продиктовал домашнее задание семикурсникам, те застучали стульями, поднимаясь из-за парт, собирая вещи и выходя из классной комнаты.

Когда последний студент скрылся в коридоре и за ним со стуком захлопнулась дверь, Гарри обернулся к нему. Вот теперь он выглядел напряженным. Подумать только, его совершенно не беспокоила перспектива читать лекции волшебникам двумя годами старше него самого и раздавать им указания, зато оказавшись один на один с Ремусом, он вдруг весь подбирается. Ремус неожиданно понял, что это тоже из-за той дуэли. «Мы поговорим позже», – вот, что он сказал тогда Гарри, и теперь тот ожидал обещанного разговора, только и всего. Оборотень вздохнул, всем своим видом демонстрируя усталость.

– Давай сделаем вид, что я отчитал тебя за то, что ты задирал Уизли, а ты пообещал мне больше так не делать, – предложил он.

Гарри в ответ посмотрел на него недоверчиво.

– И ты не сердишься на меня? – уточнил он. – Пойми меня правильно, по школе ходили слухи, будто тебе полчаса пришлось доказывать Дамблдору, что никто больше не будет разносить помост и что все это вообще было случайностью…

– Слухи не лгут, – подтвердил Ремус с легкой улыбкой. – Но, скажем прямо, Уизли заслуживал хорошего урока, и урок он получил. К слову, не мог не заметить, что после этой выходки на дуэльном помосте твоя популярность среди студентов возросла стремительно и невероятно…

Гарри передернул плечами и поморщился, словно тема была для него неприятной.

– Рон никогда не простит меня, – вдруг сказал он, почти с горечью.

– Да, скорее всего, не простит, – осторожно согласился Ремус. – Тебе действительно важно, чтобы простил?

Гарри вскинул голову и посмотрел на него так, словно никогда об этом по-настоящему не задумывался, а затем неуверенно покачал головой.

– Нет, наверное, это не так уж и важно. Я просто никогда не думал, что он будет меня ненавидеть.


****

Слухи таковы, что я увел девушку у предводителя гриффиндорцев Рона Уизли, а затем накостылял самому предводителю на дуэли так, что на нем не осталось живого места. Сказать, что это раздражает, значит не сказать ничего. Несмотря на то, что саму «дуэль» видела добрая половина школы, событие обросло самыми нелепыми домыслами и слухами, и теперь даже непосредственные свидетели не уверены наверняка, что же они видели. Рон от этой ситуации растерял значительную часть своего авторитета, и теперь если в Большом зале или в коридоре я вдруг чувствую на себе чей-то полный злобы взгляд, я могу быть уверенным, что взгляд принадлежит Рону. Хотя сильнее всего, наверное, в этой ситуации досталось все-таки Гермионе, но об этом слухи молчат.

Впервые после всего произошедшего я встречаюсь с Гермионой в библиотеке, случайно. Я прихожу туда днем, чтобы собрать сведения о некоторых магических животных для нашего с Ремусом пособия по ЗоТИ. Студентов в это время в библиотеке почти нет: сегодня день похода в Хогсмид, так что большинство предпочитают провести время в волшебной деревне, а экзамены еще кажутся им чем-то смутным и неопределенным, маячащим где-то далеко-далеко впереди. Гермиона сидит за одним из дальних столов у окна, совершенно одна, обложившись книгами и пергаментными свитками. Когда я сажусь напротив и спрашиваю, не возражает ли она против моей компании, она поднимает на меня покрасневшие усталые глаза и говорит, явно стараясь удержать голос нормальным:

– Конечно же, я не против. Думаю, теперь уже всем совершенно все равно, с кем я провожу время.

– Так ты все-таки поссорилась с Роном из-за меня? – напрямик спрашиваю я, и Гермиона раздраженно фыркает.

– Мы поссорились из-за того, что Рон – самый настоящий придурок! – говорит она разъяренным шепотом, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что мадам Пиннс не маячит где-то поблизости. – Ты бы слышал, в чем он меня обвинял! А потом, как он поступил с Невиллом на занятии дуэльного клуба? Это просто немыслимо! В последнее время он только и делал, что вел себя, как надутый самовлюбленный павлин, которым он, по сути, и является.

– Так ты пыталась извиниться перед ним?

Гермиона на миг задыхается от возмущения.

– По-твоему, это я должна извиняться перед ним за то, что он ведет себя, как придурок?

– Он вел себя так только потому, что чувствовал себя преданным, – резонно замечаю я. – Что бы ни наговорили ему Лаванда Браун и Парвати Патил о том, что видели нас с тобой вдвоем в коридоре, вряд ли у него был шанс воспринять это непредвзято.

Гермиона расстроено кусает губы.

– Я пыталась, конечно же, – неохотно признает она. – Он не захотел и слушать, ты не представляешь, каким невыносимым ослом он бывает, когда вобьет себе что-то в голову...

– Но ты скучаешь по нему.

Это не вопрос, я слишком хорошо знаю Гермиону, чтобы спрашивать о таком. Видит Мерлин, я всегда ненавидел их ссоры, которые могли вспыхнуть по любому поводу, сколько я их знал. Но там, в моем прошлом, они всегда находили способ помириться.

– Конечно же, я скучаю, – признается Гермиона. – Но это не повод взять и забыть, как он безобразно себя повел и сколько глупостей наговорил, и прийти к нему, размахивая белым флагом.

Я улыбаюсь, слишком живо представив себе эту картину.

– По-моему, прекрасный повод. Или ты могла бы, по крайней мере, дать ему шанс самому прийти к тебе с белым флагом. Неважно, сколько глупостей он наговорил тебе сгоряча, ты по-прежнему нужна ему, это не изменилось.

Гермиона смотрит на меня, слегка прищурившись, словно нашла противоречие в арифмантическом постулате.

– Я думала, ты не выносишь Рона, – наконец говорит она. – Почему, в таком случае, ты хочешь помирить меня с ним?

Я пожимаю плечами.

– С ним ты была счастливее. Разве этого недостаточно?

Она качает головой.

– Это не имеет значения. Если Рон захочет помириться, он придет ко мне сам, и он извинится за то, как вел себя с Невиллом, и с тобой. Ну, а если он этого не сделает, то, похоже, мне придется учиться быть счастливой без Рона.

После этой фразы Гермиона отворачивается к своим книгам с видом упрямым и независимым, явно говорящим о том, что ее не переубедить. Так что я решаю не сотрясать воздух дальнейшими увещеваниями и не озвучивать вслух очевидную мысль, что здешний Рон никогда не явится с белым флагом на таких условиях.

Вероятно, Гермионе тоже об этом прекрасно известно, потому что глаза ее снова блестят, и она смотрит в книгу, наверное, с минуту, не переворачивая страницы. И прежде, чем я успеваю обдумать эту мысль, я вдруг предлагаю:

– Как насчет того, чтобы прогуляться до Хогсмида?

– Вдвоем? – уточняет Гермиона, и я киваю.

– Почему бы и нет? Я бы мог пригласить Невилла с нами, но у него очередная отработка со Снейпом. Пойдем, Гермиона. Сегодня слишком хороший день, чтобы сидеть в замке.

Она слабо улыбается в ответ на мою улыбку и кивает.

И так получается, что уже через четверть часа мы с Гермионой, укутанные в теплые зимние мантии, идем по направлению к волшебной деревне. Студентов на дороге почти нет: большинство из тех, кто собирался в Хогсмид, отправились туда уже с утра, сразу же после завтрака. Стараясь как-то развеселить Гермиону, я в красках расписываю ей историю одного из наших с Ремусом походов в Запретный лес, когда Болотные фонарики приняли нас за своих из-за того, что Ремус то и дело подсвечивал тропу люмосом, пытаясь отыскать следы каппы. В итоге их собралось вокруг нас столько, что каппа испугался такой иллюминации и удрал, а нашим четверокурсникам пришлось довольствоваться иллюстрациями каппы в учебнике.

То ли мои истории помогают, то ли Гермиона специально решает отогнать грустные мысли прочь и просто наслаждаться выходным, но она выглядит гораздо более жизнерадостной, чем была в библиотеке, и это почти похоже на мою прошлую жизнь. Мы заходим в «Три Метлы» погреться, но уходим оттуда почти сразу же, едва допив свое сливочное пиво: сегодня четырнадцатое февраля, и заведение буквально ломится от парочек студентов в романтических настроениях. Некоторые оглядываются на нас и перешептываются, явно подозревая, что мы здесь вдвоем тоже как пара, так что мы поспешно выходим наружу, чувствуя себя неловко.

На улице мы обходим волшебную деревню кругом, наслаждаясь столь редкой для середины февраля спокойной и солнечной погодой. Мы отходим от Визжащей хижины и уже собираемся двигаться в сторону замка, когда из-за поворота появляется Драко Малфой в компании Крэбба и Гойла, и я готов выругаться от досады. Надежды Дамблдора пошли прахом: наши с Малфоем взаимоотношения от совместных отработок у Хагрида только ухудшились. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что мы оба испытали облегчение, когда эти бессмысленные часы совместного времяпровождения наконец завершились. И они уж точно не поубавили у Малфоя его вечной ядовитости, потому что увидев меня и Гермиону, он ехидно улыбается и говорит, по своему обыкновению растягивая слова:

– Ах, я смотрю, слухи не лгут. Сквиб и грязнокровка действительно вместе! Но я не осуждаю тебя, Грейнджер: твой бывший нищий бойфренд проиграл бы на дуэли и кошке Филча. Даже сквиб по сравнению с этим ничтожеством может расцениваться, как перемена к лучшему.

Гермиона обхватывает себя руками, явно чувствуя себя неуютно от этих слов, но не желая идти на конфликт, а я недоверчиво поднимаю бровь.

– Серьезно, Малфой? Снова решил со мной связаться, прошлый раз ничему тебя не научил? Я смотрю, у твоего папаши прямо-таки неограниченный запас домовых эльфов! Или эльфы закончились, и в следующий раз мне придется взять твою мамашу в качестве прислуги?

Я специально говорю то, что заденет его наверняка. Мне любопытно проверить, какой будет его реакция теперь, после всех неприятностей, которые доставила нам обоим история с сектумсепрой. Но Малфой оказывается до нелепости предсказуем: он хватается за палочку и направляет ее на меня.

– Не смей даже заговаривать о моей матери, урод! – цедит он сквозь зубы.

Гермиона тоже хватается за палочку, но я останавливаю ее жестом и делаю небольшой шаг по направлению к Малфою, чтобы можно было оградить от его нападения Гермиону в случае необходимости. Затем я окидываю его взглядом с головы до ног, задержавшись глазами на крепко стиснутой в кулаке волшебной палочке, и спокойно констатирую:

– А ты действительно ничему не учишься. Как насчет того, что я дам тебе возможность не делать глупостей, и мы спокойно разойдемся по своим делам?

Малфой на секунду задумывается и говорит:

– Только после того, как ты извинишься за то, что сказал о моей матери, и поклянешься больше никогда не заговаривать о ней своим грязным языком.

Я соглашаюсь с легкостью:

– Принято. Но я принесу свои извинения только после того, как ты извинишься перед Гермионой и поклянешься больше никогда не называть ее грязнокровкой, – я делаю паузу, прежде чем негромко добавить: – И еще ты извинишься за то, что сказал про Рона.

Малфой фыркает.

– Знаешь, я передумал. И ты не прав, если считаешь, что я не учусь на своих ошибках. Крэбб, Гойл, преподайте очкарику урок. Я прослежу, чтобы Грейнджер не вмешивалась.

Первое занятие дуэльного клуба явно не прошло для Малфоя впустую: он обезоруживает Гермиону экспеллиармусом прежде, чем она успевает среагировать. Крэбб и Гойл направляются ко мне с волшебными палочками наизготовку, тупо ухмыляясь. Я на инстинкте принимаю боевую стойку, за секунду оцениваю противников и сразу же понимаю, как нужно действовать. Самое главное – сделать все так, чтобы шальное заклинание не попало в Гермиону, потому что если эти тролли посмеют хоть чем-то ей навредить, события могут несколько выйти из-под контроля.

– Остолбеней! – выкрикивают Крэбб и Гойл почти одновременно.

Ныряя вниз, я чувствую, как вспышки заклинания проносятся над моей головой, не причиняя вреда. А в следующее мгновение я уже бросаюсь вперед, скользя по мягкой размокшей земле, и сбиваю обоих слизеринцев с ног. Они плашмя грохаются на землю, словно большие кегли для игры в боулинг, поднимая тучу брызг. Не теряя времени, я сгребаю в кулак волшебные палочки обоих. В этот момент я испытываю такое раздражение, что едва удерживаюсь от того, чтобы переломить обе палочки надвое.

– Экспеллиармус! – орет Малфой, направляя свою волшебную палочку на меня.

Я снова ухожу от заклинания, низко пригибаясь к земле и продумывая на ходу, как подобраться к нему вплотную. И у меня в голове уже формируется вполне четкий план действий, когда вдруг происходит нечто совершенно неожиданное.

В одну секунду Малфой стоит передо мной, яростно сверкая глазами и готовясь выкрикнуть новое заклинание, а в следующий миг его вдруг подбрасывает в воздух, словно ударной волной, и зрелищно относит в глубокую грязную лужу на обочине. Волшебная палочка Гермионы выпадает из его руки и откатывается почти к самым ногам Гермионы, так что ей остается только поднять ее с земли. Я на миг застываю на месте, ошеломленный мыслью, что моя магия вышла из-под контроля. Что я действительно применил боевое заклинание на Драко Малфое на глазах у валяющихся на земле Крэбба и Гойла и застывшей от потрясения Гермионы.

Но прежде, чем я успеваю оценить ущерб и продумать план выхода из этой дикой ситуации, за моей спиной раздается тонкий, дребезжащий от эмоций голос.

– Драко Малфой не посмеет причинить вред Гарри Поттеру! Добби – свободный эльф, и Добби не допустит, чтобы на Гарри Поттера нападали, потому что Гарри Поттер – друг Добби!

Я оборачиваюсь назад и с облегчением понимаю, что полет Малфоя в лужу – это дело рук Добби, а не моих.

– Да как ты смеешь… – начинает Малфой, с явным трудом пытаясь выбраться из густой вязкой грязи и раз за разом оскальзываясь и увязая глубже. – Как ты смеешь, маленькая безмозглая тварь, поднимать руку на волшебника, на своего хозяина?!

– Драко Малфой больше не хозяин Добби! – пищит домовик. – Добби был освобожден Гарри Поттером, и Добби будет защищать Гарри Поттера!

– Ты еще большее ничтожество, чем кажешься, если считаешь, что что-то выиграл, уйдя из древнего чистокровного семейства и встав на сторону какого-то жалкого сквиба, – выплевывает Малфой сквозь зубы, пока подоспевшие на помощь Крэбб и Гойл помогают ему подняться на ноги.

Его вымокшая до нитки и покрытая грязью мантия оплетает ноги, так что попытавшись сделать шаг, Малфой принимается размахивать руками, пытаясь сохранить равновесие и не рухнуть повторно.

– Гарри Поттер – не какой-то жалкий сквиб! – торжественно сообщает ему Добби. – Гарри Поттер – благороднейший, храбрейший, самый м…

Мне приходится выпустить из ладони волшебные палочки Крэбба и Гойла и поспешно заткнуть домовику рот, пока он не разболтал лишнего – допуская, что ему действительно известно что-то лишнее.

– Добби, я действительно благодарен тебе за то, что ты пришел на выручку, но прямо сейчас нам с Гермионой было бы неплохо убраться отсю…

Я не успеваю закончить фразу, потому что в следующий миг Добби кивает с большим энтузиазмом и явным желанием помочь, хватается одной рукой за руку Гермионы, а другой – за мою, и аппарирует. А затем меня уже с огромной скоростью тянет через сжимающееся вокруг пространство и выбрасывает обратно в нормальный мир перед самыми воротами в школу.

– Добби не может провести Гарри Поттера дальше, – виновато говорит эльф. – Люди не могут перемещаться за ворота замка.

Я оглядываюсь на Гермиону, ожидая, что она пояснит, что мы не смогли переместиться ближе из-за антиаппарационных чар, наложенных на замок, как сказано в «Истории Хогвартса», и запоздало понимаю, что ей сейчас не до этого: Гермиона не удержалась на ногах после аппарации и приземлилась на размытую дождями, посеревшую от холодов траву возле дорожки, ведущей к Хогсмиду. Я делаю шаг вперед и торопливо помогаю ей подняться.

– С тобой все в порядке, Гермиона?

Она бормочет заклинание, стряхивая с себя грязь, еще одним взмахом палочки высушивает мантию, так что на мгновение от нее валит пар, затем переводит на меня взволнованный взгляд и неожиданно широко улыбается.

– Поверить не могу! Я только что аппарировала!

Я киваю.

– Полагаю, благодарить за это нужно Добби, – я оборачиваюсь к эльфу. – Добби, познакомься, это Гермиона Грейнджер, она мой друг. Гермиона, познакомься с домовым эльфом Добби.

Добби сгибается в поклоне и говорит:

– Друг Гарри Поттера – мой друг! Приятно познакомиться, Гермиона Грейнджер!

Гермиона окидывает Добби внимательным взглядом, задержавшись глазами на оранжевом шарфе, зеленом и красном носках, чересчур больших шортах и вязаной шапке с гигантским лиловым помпоном, и в конце концов констатирует:

– Ты – не один из хогвартских домовых эльфов, правда, Добби?

– Добби работает в Хогварсте, но Добби – свободный эльф! – провозглашает домовик, широко улыбаясь. – Профессор Дамблдор разговаривал с Добби, он спрашивал о Гарри Поттере…

– Что он хотел узнать? – спрашиваю я, пожалуй, чересчур резко. Гермиона вскидывает на меня взгляд, и я тороплюсь сгладить вопрос: – Я имею в виду, к чему ему вообще расспрашивать обо мне тебя? Не обижайся, но мы ведь едва знакомы.

– Профессор Дамблдор спрашивал, откуда Гарри Поттер знает Добби и почему Гарри Поттер решил освободить Добби! – с энтузиазмом отвечает эльф. – Добби ответил профессору Дамблдору, что Гарри Поттер – благороднейший, храбрейший, самый мудрый из всех людей, которых Добби знает, и что Гарри Поттер был послан Добби самой судьбой!

Я мрачно представляю себе, что должен был подумать Дамблдор на все это. Хотя, если вдуматься, очень странно, что директор и словом со мной не обмолвился обо всей этой ситуации с Добби, хотя возможность у него была. В то же время, он был заинтересован достаточно сильно, чтобы расспрашивать обо мне домовика.

– И Гарри Поттер ошибается, если думает, что они с Добби едва знакомы, – продолжает эльф. – Гарри Поттер может не знать Добби, но Добби успел узнать Гарри Поттера очень хорошо.

– Ты следил за мной, – разочарованно говорю я, надеясь хотя бы, что не по приказу Дамблдора.

Наверное, в моем лице появляется не слишком счастливое выражение, потому что Добби виновато прижимает уши.

– Только когда это было необходимым. Добби следил за Гарри Поттером, поэтому смог прийти на помощь, когда мастер Драко попытался навредить Гарри Поттеру и его подруге Гермионе Грейнджер.

– Добби, ты все правильно сделал, – решительно говорит Гермиона, подходя к домовику, чтобы утешительно обнять его, и бросая на меня короткий осуждающий взгляд через плечо. – Гарри не сердится на тебя, ему тоже прекрасно известно, что ты все сделал правильно.

– Неужели? – иронично интересуюсь я, за что получаю еще один неодобрительный взгляд от Гермионы.

Что мне по-настоящему интересно узнать, так это как много Добби на самом деле известно обо мне. Опуская, разумеется, то, что я – благороднейший, храбрейший, самый мудрый из всех людей. Что примечательно, Добби сказал «людей», не волшебников. Но одного только этого явно недостаточно, чтобы делать выводы.

– Добби, я считаю, это нечестно, что теперь ты знаешь меня лучше, чем я знаю тебя, – наконец говорю я. – Как насчет того, чтобы вернуться в замок со мной и Гермионой? А там мы сможем наконец поговорить.

Добби счастливо кивает, и мы отправляемся в замок. К сожалению, поговорить с эльфом начистоту мне не удается довольно долго. Дело в том, что к нам присоединяется Гермиона, которая живо интересуется положением Добби в Хогварсте и его прошлой жизнью у Малфоев, попутно делая все возможное, чтобы прекратить самоистязания эльфа, которым он себя активно подвергает, когда вдруг забывается и говорит о своих бывших хозяевах что-то скверное. И, как бы я ни ценил общество Гермионы, но наблюдая за тем, как прорастают и потихоньку укрепляются первые в этой вселенной ростки зарождающегося ГАВНЭ, я все никак не могу отделаться от желания как можно скорее отправить ее восвояси и расспросить Добби как следует. Поэтому я даже испытываю нечто вроде облегчения, когда Гермиона спохватывается, что уже очень поздно, а она еще не успела вызубрить свои положенные десять вопросов в день для подготовки к СОВ, и прощается со мной и домовым эльфом.

– Итак, – начинаю я, когда Гермиона скрывается за дверью Выручай-комнаты и мы с домовиком остаемся одни, – теперь, Добби, я хотел бы, чтобы ты был со мной полностью честным, хорошо? Ты сказал, что следил за мной. Как многое тебе на самом деле обо мне известно?

Добби смотрит на меня с опаской, и мне приходит в голову, что ему, наверное, сильно попадало, когда Малфои приказывали ему быть честным с ними, вот откуда столько нерешительности. Тем не менее, домовик подчиняется и отвечает:

– Добби известно, что Гарри Поттер плохо спит по ночам. Добби известно, что Гарри Поттер дружит с Невиллом Лонгботтомом, Гермионой Грейнджер, Хагридом, профессором Люпином и змеей. Еще Добби знает, что Гарри Поттер пользуется магией, когда никто не видит.

Я на мгновение прикрываю глаза. Что ж, вот мне и ответ.

– Дамблдору об этом известно?

Домовик торопливо мотает головой.

– Добби знает, что это – секрет. Добби не говорил профессору Дамблдору ничего о Гарри Поттере, кроме того, что Гарри Поттер – благороднейший, храбрейший, самый…

– Я понял, понял! – перебиваю я, не желая снова слышать поток восхвалений в свой адрес, но сразу же добавляю: – Спасибо тебе, Добби. Я очень ценю, что ты никому не выдал моего секрета.

Добби улыбается так, словно ему только что вручили приз за верность.

– Добби хотел бы больше помогать Гарри Поттеру! – с энтузиазмом восклицает он. – Добби не нравится, что Гарри Поттер плохо спит по ночам, что у него так много забот, и он вынужден нести такую большую тайну…

Эльф продолжает причитать какое-то время о моей нелегкой судьбе, а я стараюсь не поддаваться раздражению, когда мне в голову вдруг приходит одна мысль.

– Постой, Добби. Вообще-то, ты действительно можешь мне помочь, – говорю я.

Домовик замолкает на полуслове и останавливает на мне внимательный взгляд своих огромных прозрачных глаз, и я поясняю:

– Профессор Трелони. Мне нужно поговорить с ней. Я старался ее подкараулить уже много раз, но она будто бы нарочно меня избегает. Ты мог бы… я не знаю… выследить ее, и, когда будет удобный момент, дать мне знать, где она, чтобы я…

– Гарри Поттер пробовал прийти в воскресенье? – неожиданно интересуется эльф.

– В воскресенье? – озадаченно переспрашиваю я. – Почему именно в воскресенье?

– По воскресеньям в десять часов утра профессор Трелони собирает внеклассное занятие. Она пускает туда всех.


****

Бесконечные коридоры заканчиваются долгожданным люком с веревочной лестницей, который, в кои-то веки, широко открыт. Я не раздумывая взбираюсь по нему и оказываюсь в давно забытой душной полутьме, в которой непереносимый аромат благовоний мешается с терпким запахом чайных листьев, мелиссы и тимьяна. От такого разнообразия ароматов у меня перехватывает дыхание, я тотчас же принимаюсь откашливаться, а потому не сразу понимаю, что в кабинете несколько больше народу, чем я ожидал увидеть на факультативе по прорицаниям. Со всех сторон из полутьмы на меня удивленно таращатся Лаванда Браун с Парвати Патил и ее сестрой Падмой, Джинни Уизли с двумя своими однокурсницами, чьи имена я едва ли могу припомнить, Чжоу Чанг и ее лучшая подруга Элоиза Миджен, и еще несколько студенток с более младших курсов. Я стою посреди комнаты, удивленно глядя на них в ответ, несколько секунд, а затем Трелони бросает на меня отстраненный взгляд сквозь свои стрекозиные очки и шепчет едва слышно:

– Доброе утро, мой мальчик. Я знала, что ты придешь, я давно почувствовала твой интерес к предсказаниям. Присаживайся, прошу тебя, ты как раз вовремя. Мы только приступаем.

– У вас всегда так много народу на занятиях по воскресеньям? – не выдерживаю я, еще раз оглядываясь кругом в попытках отыскать свободное место, куда можно было бы присесть.

– Я провожу дополнительные занятия для тех, кто мечтает постичь великое искусство прорицаний глубже других, – снисходительно отзывается Трелони. – Здесь собираются лишь те, чье сознание открыто Дару. И эти встречи наиболее продуктивны, поскольку тут нас не отвлекают бездельники, неспособные проникнуть в тонкие материи предвидения будущего. И, да, как видишь, мой дорогой мальчик, в Хогвартсе достаточно тех, кто с радостью готов уделить свое воскресное утро общению с Судьбой.

Я еще раз ошалело оглядываюсь вокруг, чувствуя себя так, словно попал на урок по домоводству.

– Гарри, садись с нами, – неожиданно дружелюбно предлагает Парвати Патил, указывая на свободный пуфик возле стола, за которым сидят они с Лавандой и сама Трелони. – Мы пока только начинаем, это так захватывающе!

Она издает совершенно неуместное хихикание, но почти сразу же заливается краской и замолкает. Я пожимаю плечами и занимаю предложенное место. Когда вызванные моим появлениям перешептывания сходят на нет и в комнате повисает тишина, Трелони обводит всех таинственным взглядом и говорит своим вечным шелестящим шепотом:

– Сегодня, мои дорогие, мы с вами познаем всю тонкость искусства гадания на рунах. Это один из наиболее интересных и одновременно сложных методов гадания, поскольку руны не всегда легко толковать. Но не волнуйтесь, я научу вас, как правильно читать руны, чтобы они открыли вам вашу судьбу.

С этими словами она достает небольшой мешочек и показывает его присутствующим.

– Здесь находятся руны, вырезанные на сливовых косточках. Я хочу, чтобы каждый из вас задал интересующий вас вопрос, можно не вслух, достал из мешочка руну и положил ее перед собой на столе, не меняя ее положения. После этого я покажу вам, как истолковать значения рунических символов.

Как и было велено, каждый из нас достает из мешочка по сливовой косточке с вырезанной на ней руне и кладет ее перед собой. Затем Трелони принимается обходить каждого и говорить, что предвещает выбранная руна вытянувшему ее человеку.

– У тебя Вуньо, милая, это означает, что начинание, про которое ты спрашивала, закончится успехом, – говорит она Падме Патил, и та удовлетворенно кивает головой.

– Это Альгиз, – изрекает она, подойдя к столику Чжоу. – Какой вопрос ты задавала, дорогая?

– Я спросила, что в будущем ожидает меня и Седрика, – говорит Чжоу, обменявшись короткой улыбкой с Элоизой. – Спросила, не успеет ли он меня разлюбить, дожидаясь, пока я закончу школу.

– Твоя руна говорит мне о том, что его чувства велики, но у тебя есть недоброжелатели, которые могут помешать вам быть вместе. Тебе нужна защита от них, запомни это, моя милая!

Когда Трелони подходит к Джинни и смотрит на ее руну, то говорит:

– О, так у тебя здесь Гебо! Несомненно, в будущем тебя ожидают очень большие перемены на любовном форнте, в очень скором будущем, моя девочка.

Как бы скептически я ни относился к трюкам Трелони, после этих слов сердце у меня отчего-то припускает быстрее, поэтому мне оказывается очень непросто сосредоточиться на собственной руне, когда Трелони подходит наконец ко мне. Глядя на сливовую косточку на столе передо мной, она ахает и спрашивает:

– Какой вопрос ты задал, мой милый, прежде чем выбрать руну?

Все взгляды обращаются к нам, и я отвечаю настолько честно, насколько могу себе позволить:

– Я спросил о своем будущем, спросил, что оно мне готовит.

– Эйваз в таком положении – очень опасный знак! – восклицает она, и ее глаза, кажущиеся неправдоподобно огромными за стеклами стрекозиных очков, наполняются слезами. – Ах, бедное дитя! Я вижу печать страдания на твоем юном лице. Увы, увы, все это написано в твоей судьбе. Ты еще только начал постигать боль утраты, ты еще не вкусил страдания полной мерой, и мое сердце разрывается от горя, когда я заглядываю вперед и вижу, что за будущее тебе уготовано…

При этих словах Лаванда испуганно прикрывает рот рукой, а Парвати с шумом втягивает в себя воздух. Трелони смотрит на меня взглядом, исполненным вселенской печали, и мне стоит поистине больших усилий не фыркнуть при виде этого цирка, потому что столь открытое пренебрежение явно не поможет мне заполучить расположение преподавательницы прорицаний.

– И что за непостижимые страдания мне предстоят? – спрашиваю я, не сумев удержаться от скепсиса в голосе, которого Трелони, впрочем, не замечает.

– Я знаю, что ты ищешь ответы, мой мальчик. Ты хочешь проникнуть за завесу, скрывающую будущее от взглядов непосвященных, но, увы, лишь немногие обладают истинным даром. Ты был прав, что пришел ко мне. Я хочу, чтобы ты вытянул из мешочка три руны, которые будут символизировать твое прошлое, настоящее и будущее, и выложил их перед собой на столе.

Все наблюдают за мной очень внимательно, по-видимому, весьма заинтересованные разыгравшимся спектаклем. Трелони с видом загадочным и торжественным протягивает мне мешочек, и я чувствую себя полным придурком, доставая сливовые косточки одну за другой и понимая ясно, как никогда, что это поможет мне узнать о будущем не больше, чем гадание по кофейной гуще или тому подобная ерунда.

Когда косточки оказываются на столе, Трелони подвигается ближе ко мне и устремляет взгляд на них. Она смотрит на руны несколько долгих секунд, а затем потрясенно ахает и без сил откидывается на мягкую спинку кресла.

– Боюсь, что ты умрешь в совсем юном возрасте, мой милый, – говорит она едва слышным шепотом. – Я вижу, что ты многое пережил, но на твоем жизненном пути тебе предстоят еще более серьезные испытания, но как бы ты ни стремился выдержать их с честью, твоим единственным исходом будет смерть!

Под конец ее голос неожиданно взвивается ввысь, и самые впечатлительные студентки вскрикивают. Я смотрю на преподавательницу прорицаний, чувствуя необъяснимое разочарование. Я должен был оказаться готовым к тому, что она ничуть не изменилась и по-прежнему будет выдавать за истинные предсказания свое нелепое притворство. Но теперь, когда она в сотый раз предсказывает мне скорую и мучительную смерть, желая сыграть на публику, я очень ясно понимаю, что вряд ли смогу добиться от Трелони хоть слово правды о ее единственном настоящем пророчестве.

– Ладно, пусть так, – тем не менее, говорю я, стараясь сохранять хладнокровие. – Но вы могли бы сделать предсказание получше, профессор. Про любого можно сказать, что он умрет в неопределенном будущем. «В совсем юном возрасте» – не лучшее определение, хотя бы потому, что «совсем юным» я был разве что несколько лет назад. Эти руны – они могут показать вам что-то конкретное? Время, место? Они могут показывать события, могут показывать лица и имена? Хоть что-нибудь кроме того, что может произойти в доброй половине случаев, лишь бы вы потом сказали, что предупреждали именно об этом?

Трелони оскорблено поджимает губы и одним движением сметает руны со стола обратно в свой мешок.

– Я вижу, вы не готовы к тем тайнам будущего, которые я могу для вас открыть, мистер Поттер, – говорит она, и ее голос настолько холоден, что из него пропадает малейший намек на потустороннюю таинственность. – Если это так, я прошу вас покинуть эту комнату и не мешать получать знания тем, кому они действительно нужны.

Мне хочется завопить, что я, похоже, единственный из присутствующих, кому знания о будущем действительно нужны, поскольку остальные явно не просыпаются посреди ночи от кошмаров с туманными предупреждениями кентавров о будущем и задают свои вопросы исключительно из любопытства. Но я не могу позволить себе просто взять и уйти, не после того, как столько времени пытался переговорить с Трелони, но все мои попытки заканчивались крахом. Теперь я должен, по крайней мере, дождаться окончания этого факультатива и попробовать поговорить с ней наедине. Поэтому я качаю головой и говорю почти кротко:

– Прошу прощения, профессор, я не хотел вас задеть. Вы правы, наверное, я требую, чтобы судьба открыла мне слишком многое слишком быстро. Мне следует быть терпеливее.

Трелони снисходительно кивает, принимая мое извинение, и урок продолжается своим чередом.

Я изнываю от скуки до самого конца этого полуторачасового мучения, с некоторой ностальгией вспоминая, как мы с Роном всегда дурачились на уроках Трелони и передразнивали старую стрекозу, отчего время, казалось, не тянулось так убийственно медленно. Трелони заканчивает гадание по рунам за четверть часа до официального окончания факультатива и я уже вздыхаю с облегчением, но профессор говорит, что последние пятнадцать минут мы посвятим чему-то более легкому, чтобы не слишком уж утомлять свой Третий Глаз, и переходит к гаданию по чаинкам. Впрочем, когда оставшиеся пятнадцать минут все-таки истекают и девочки начинают расходиться, желая Трелони хорошего дня, мне удается задержаться под видом того, что я будто бы допиваю свой чай. Последней в комнате остается Парвати Патил, которая все маячит у выхода, вздыхая и ожидая неизвестно чего, но в конце концов и она уходит восвояси.

Трелони принимается делать вид, что жутко занята очищением чайных сервизов с помощью заклинаний и расстановкой чашек и чайников по сервантам, не обращая на меня внимания, но это не мешает мне начать разговор.

– Сказать по правде, я пытался найти возможность поговорить с вами довольно долгое время, профессор, – негромко говорю я.

– Я это заметила, – отзывается Трелони, по-прежнему не оборачиваясь на меня от серванта. – Но всему свое время, мой милый. Видимо, судьба не желала, чтобы ты заговорил со мной раньше положенного времени.

– Это вы не желали говорить со мной раньше, – возражаю я, слегка насмешливо.

– Кто я такая, чтобы перечить судьбе? – как ни в чем не бывало отвечает Трелони.

Я вздыхаю и решаю подойти с другой стороны.

– Почему же судьба не хочет, чтобы я говорил с вами, профессор?

Теперь Трелони поворачивается ко мне и смотрит своими по-стрекозиному огромными глазами в упор.

– Я не говорила, что судьба не хочет, чтобы этот разговор состоялся, мой милый. Я сказала, всему свое время.

– Я разговаривал с кентаврами, – продолжаю я. – Они сказали, что мне предстоит сделать выбор. Еще они сказали, что моя судьба достаточно важна, чтобы попасть в поле зрения пророков, – я бросаю на нее осторожный взгляд.

– Кентавры! – фыркает Трелони, и от возмущения ее голос становится почти нормальным. – Поменьше слушай кентавров, мой дорогой. В конце концов, они ведь всего-навсего парнокопытные.

Кентавры – как раз-таки непарнокопытные, глупая ты стрекоза, хочется сказать мне, но это, несомненно, разрушило бы всякую надежду все же поговорить с ней по-человечески.

– Но, чисто гипотетически, – терпеливо продолжаю я, – если бы чья-то судьба была действительно, по-настоящему важной, то, к примеру, вы, профессор Трелони, могли бы сделать об этом человеке пророчество?

– Ну конечно же, мой дорогой мальчик, чем, по-твоему, я еще тут занимаюсь? – спрашивает Трелони с намеком на возмущение. – Я постоянно делаю пророчества!

– И одно из своих пророчеств вы сделали прямиком на глазах у профессора Дамблдора, не так ли? – продолжаю допытываться я. – Когда проходили собеседование на эту работу?

Трелони смотрит на меня подозрительно, но все же отвечает важным голосом:

– Между прочим, да, сделала. Я нагадала профессору Дамблдору, что он непременно получит в подарок книгу к Рождеству. И попробуй догадаться, что произошло?

Я подавляю желание опустить голову и побиться лбом о деревянный стол от безнадежности.

– Ему подарили книгу.

– Вот именно! – восклицает профессор, очевидно, крайне довольная собой. – А я получила эту работу.

Спустя еще четверть часа бесползеной болтовни я в раздражении сбегаю по винтовой лестнице, не в силах отделаться от мысли, что здесь должно быть что-то еще. Каждый дурак может догадаться, что Дамблдор получает книги на все праздники, какие только есть. Нагадать ему это было в чистом виде шарлатанством. Тем не менее, он все-таки принял Трелони на работу в Хогвартс. Скорее всего, она действительно сделала Пророчество, причем шансы велики, что Дамблдор при этом присутствовал лично, или, по крайней мере, ему стало известно об этом от кого-то, кому можно доверять. Неизвестно только, касалось ли в этот раз ее пророчество меня хоть каким-то боком. Но сама Трелони, конечно же, совершенно об этом позабыла. Какая жалость, если вдуматься. Она начисто забывает о единственных по-настоящему стоящих вещах, которые делает во всей своей в общем-то бездарной работе.

Погрузившись в такие мысли, я едва успеваю избежать столкновения с Парвати Патил, которая оказывается почти у самого изножья винтовой лестницы.

– Прости, – поспешно говорю я, помогая ей устоять на узких ступенях, когда она начинает опасно пошатываться на каблуках. – Почему ты все еще здесь? Ты забыла что-то у профессора Трелони?

Парвати слегка краснеет и качает головой:

– По правде сказать, я ждала тебя, Гарри. Я имею в виду, это ужасно, что тебе пришлось услышать на прорицаниях о собственной смерти, просто кошмар! Профессор Трелони была слишком строга к тебе. Не представляю, как бы я себя повела, если бы мне рассказали о таком будущем. Как ты себя чувствуешь после этого?

– Я все равно не воспринял ее слова серьезно, – говорю я, пожимая плечами и внутренне недоумевая, откуда мне столько внимания. – Не думаю, что ее предсказания вообще сбываются. Но, в любом случае, спасибо за беспокойство.

– Если ты не веришь в прорицания, тогда зачем ты вообще пришел туда? – задает вопрос Парвати, улыбаясь так, будто бы заранее знает ответ.

Я пожимаю плечами:

– Уже и сам не знаю. Наверное, хотел найти ответы. Но знаешь, ты права. Глупо было идти к ней.

Я подавлено замолкаю, чувствуя горечь от сознания того, насколько же у меня все плохо, если я и правда рассчитывал найти помощь у Трелони.

– Я могла бы помочь тебе с прорицаниями, если ты действительно ими интересуешься! – вдруг предлагает Парвати, улыбаясь мне и кокетливо заправляя за ухо выбившуюся прядь волос.

Я рассеянно провожаю глазами этот жест, пока вдруг до меня не доходит, что означают ее слова.

– С чего вдруг? – напрямик спрашиваю я, вскидывая на нее взгляд.

– Ну, или, если прорицания тебе все-таки совсем не интересны, мы могли бы как-нибудь сходить вместе в Хогсмид… – как ни в чем продолжает Парвати, бросая на меня долгий взгляд из-под темных ресниц. – Тебе бы этого не хотелось?

– А тебе? – на всякий случай уточняю я.

– Мне – очень!

Я встряхиваю головой, стараясь найти в происходящем хоть крупицу логики, но тщетно.

– Парвати, – наконец говорю я, стараясь, чтобы голос звучал по возможности деликатно, – я не знаю, что это, какая-то шутка с твоей стороны или что-то еще, и заранее прошу прощения, если неправильно тебя понял. Но я действительно не думаю, что это хорошая затея.

Парвати смотрит на меня так обиженно, что мне приходится еще раз перебрать в голове все те крайне немногочисленные моменты, когда мы с ней как-то пересекались или обменивались парой фраз, чтобы убедиться, что я действительно не давал никаких поводов думать, что хотел бы больше бывать с ней наедине. Но, насколько я могу судить, здесь моя совесть абсолютно чиста. Так что мне по-прежнему совершенно непонятно, какой бес в нее вселился.

– Понятно, – наконец говорит Парвати, цокнув языком. – Ты все-таки встречаешься с Гермионой Грейнджер.

Я фыркаю от неожиданности.

– Что за чушь? Мы с Гермионой просто друзья.

– Если бы вы действительно были просто друзьями, – рассудительно говорит Парвати, встряхивая своими красивыми черными косами, – то ты согласился бы пойти со мной в Хогсмид, разве нет?

– Гермиона тут не при чем. Я не хочу идти с тобой в Хогсмид, потому что никогда не думал о тебе в таком смысле и совсем тебя не знаю, – напрямик говорю я, рассудив, что честность – лучшая политика в таких вещах.

– Гермиона Грейнджер, – издевательски произносит Парвати одними губами, прежде чем обойти меня по кругу и удалиться, горделиво вздернув подбородок.


****

Я выбрасываю тот нелепый разговор с Парвати Патил из головы почти сразу же, у меня и без того достаточно поводов для беспокойств. Большую часть своего времени я снова провожу в библиотеке, которая, если быть честным, уже успела набить порядочную оскомину. На этот раз меня интересуют хранящиеся там архивы с фотографиями студентов. Еще летом, когда я только приехал в Хогвартс, я маниакально изучал старые газеты и списки студентов в поисках имени Тома Риддла, и окончательно успокоился только тогда, когда в полной мере убедился, что нигде нет о нем ни единого упоминания. Но теперь, после увиденного в воспоминаниях Снейпа, мне приходит в голову, что, возможно, тот факт, что в Хогвартсе нет упоминаний о ком-то с таким именем, вовсе не означает, что и его самого здесь тоже никогда не было. Возможно, он каким-то образом умудрился провести все годы обучения в Хогвартсе так тихо и незаметно, что не засветился ни в списках школьных старост, ни в школьных кружках, ни хоть в каких-то других событиях, привлекающих внимание. По большому счету, сейчас у меня настолько мало каких-либо зацепок, что я готов схватиться за любую идею.

Так что я последовательно проверяю каждую колдографию, сохранившуюся в библиотечном архиве с тех пор, как Том Риддл в моем мире был ребенком. И я изучаю каждое крошечное лицо на пожелтевшей от времени фотобумаге, бесцеремонно тыкаю в фотографии пальцем, заставляя толпящихся студентов разойтись в стороны, открывая взгляду самых застенчивых, которые прячутся где-то на заднем плане фотографии. Впрочем, пока что это занятие оказывается до обидного бессмысленным.

Кроме того, к середине недели в библиотеке начинает твориться нечто странное. Там вдруг начинают появляться группы девочек, которые как назло выбирают места довольно близко к секции с архивами и раздражают меня своих хихиканием. И хотя мне очень хочется списать это на приближающиеся экзамены, иногда я ловлю на себе их пристальные взгляды, которые вызывают у меня смутное беспокойство.

В середине недели, когда заканчивается последний за этот день наш с Ремусом урок ЗоТИ, я снова мчусь к архивам. Но довольно скоро понимаю, что в глазах у меня уже рябит настолько, что я не разглядел бы сейчас на фотографии Волдеморта, даже если бы он пялился на меня оттуда в своей лысой и безносой ипостаси. Кроме того, за соседним со мной столом располагается трое девочек-четверокурсниц с Хаффлпаффа, которые принимаются раздражающе хихикать, отчего мне становится еще более трудно сосредоточиться на фотографиях. Так что совсем скоро я окончательно сдаюсь и заталкиваю фотоальбомы обратно в ящики – до следующего раза. В конце концов, малодушно думаю я, этот вопрос и без того оставался без моего внимания так долго, что может и подождать еще немного.

Так что я нахожу Невилла, и мы выходим на школьный двор. На Невилла, к слову, в последнее время несколько чересчур повлияли бесконечные увещевания МакГонагалл и Снейпа по поводу того, что СОВ уже вот-вот наступят, и если студенты не начнут готовиться как проклятые прямо сейчас, то непременно их провалят. Так что он всюду таскается со своими конспектами по трансфигурации и зельям и время от времени начинает судорожно повторять особо сложные разделы. Вот и сейчас он идет, уткнувшись носом в формулу Оборотного зелья, и рассеянно бубнит последовательность добавления ингридиентов.

– Это какая-то сумасшедшая неделя, – наконец говорю я, решив, что будет не лишним выяснить его мнение насчет того, что случилось сразу после факультатива Трелони, а заодно насчет тех хихикающих девочек из библиотеки. – Парвати Патил пыталась пригласить меня на свидание.

После этих слов от обычной рассеянности Невилла чудесным образом не остается и следа. Он отрывается от своих конспектов и смотрит на меня с необычайным интересом.

– Парвати Патил? – переспрашивает он. – Круто! И что ты ответил?

– Правду, – отзываюсь я, пожимая плечами. – Я ответил, что это не самая лучшая идея, потому что я никогда не думал о ней в таком ключе и совсем ее не знаю.

Глаза Невилла округляются от шока.

– Гарри, как ты только мог такое сказать? Она же симпатичная!

Я закатываю глаза.

– Я знаю, что симпатичная. Но попробуй сосредоточиться. Неужели тебе не кажется ни капельки странным, что она вдруг решила ко мне подойти? Мы с ней даже никогда не разговаривали толком, если не считать уроков по ЗоТИ.

Невилл усмехается и качает головой.

– Почему ты такой умный в учебе, но ни черта не понимаешь в девчонках?

На несколько секунд я не могу найти слов: даже Невилл считает, что смыслит в девушках больше моего. Но прежде, чем я успеваю ответить на это искренним и праведным нагодованием, он продолжает:

– Ты втоптал самого Рона Уизли в грязь на дуэльном помосте, Гарри. На глазах у всей школы. И для этого тебе даже не потребовалась волшебная палочка. Конечно же, теперь тебя начнут преследовать девчонки. Ты теперь считай, что популярный.

Я воспринимаю это заявление с изрядной долей скептицизма.

– Во-первых, я сильно сомневаюсь, что меня может сделать настолько популярным в этой школе что бы то ни было. А во-вторых, посмотри на того же Рона. Он капитан квиддичной команды, куда уж популярнее? Но я что-то не замечал, чтобы за ним девчонки носились толпами.

– Только потому, что он встречался с Гермионой, – наставительно говорит мне Невилл. – Помяни мое слово, Гарри, для тебя теперь единственный способ избавиться от назойливой толпы девчонок – это начать встречаться с одной из них, по-другому никак.

Некоторое время я даже по-настоящему обдумываю эту мысль. Если Невилл прав, и благодаря той нелепой дуэли я вдруг обрел неслыханную популярность, может ли это заставить Джинни переменить свое мнение на мой счет?

– Что насчет Джинни Уизли?

Он закатывает глаза:

– Мерлин, опять ты за свое!

– Я серьезно, Невилл. Если я популярный, почему бы Джинни не сходить со мной в Хогсмид?

– Потому что Виктор Крам гораздо популярнее тебя, дубина.

Еще немного обдумав эту мысль, я прихожу к выводу, что Невилл глубоко неправ. Не может быть такого, чтобы девчонкам действительно было такое большое дело до чьей-либо популярности. Например, в моем прошлом я был самим Мальчиком-Который-Выжил, лидером и эмблемой чертовой обороны против сильнейшего Темного мага всех времен, и не сказать, чтобы девчонки как-то по-особенному ко мне относились… Впрочем, нет. Если подумать, то, действительно, я могу припомнить несколько примеров. Взять хотя бы Ромилду Вэйн на шестом курсе...

Но Джинни не такая, твердо говорю я самому себе. Джинни совершенно не такая.

– Эх, вот если бы и мне досталась хоть небольшая, хотя бы крошечная толика популярности, – бормочет тем временем Невилл, безнадежно закрывая свои конспекты по зельям и заталкивая их обратно в сумку. – Если бы я круче выглядел, или больше успевал в учебе, или классно играл в квиддич…

Тут я вспоминаю идею, которая возникла у меня довольно давно, и оживляюсь.

– Постой, квиддич!

Невилл вскидывает на меня взгляд.

– Что – квиддич? Ты думаешь, талант еще даст о себе знать? – он невесело фыркает.

– Не знаю, как насчет таланта, но думаю, что если как следует потренироваться, то у тебя еще есть шанс взять снитч в игре против Равенкло.

Невилл качает головой:

– Мы же проходили через это, помнишь? Никакого проку.

Я действительно вынуждал Невилла пару раз выходить со мной на квиддичное поле, чтобы побросать ему мячи. Но когда швыряешь их с земли по одной и той же траектории, пользы действительно немного. Кроме того, наша вторая по счету попытка тренировки закончился тем, что к полю подошли слизеринцы, у которых должна была состояться собственная тренировка, и начали кричать насмешки нам обоим. Это, собственно, был последний раз, когда Невилл вообще согласился выйти со мной на поле вдвоем.

– Это было до того, как у меня возникла идея получше, – горячо говорю я. – Я как раз намеревался тебе показать. Как насчет того, чтобы тебе сгонять в гриффиндорскую башню за своей метлой и тренировочными мячами? Встретимся снаружи.

Невилл упрямо качает головой:

– Гарри, я уже говорил тебе сотню раз, не собираюсь снова выставлять себя дураком перед слизеринцами!

– Тебе лучше будет выставить себя дураком перед всеми на матче против Равенкло в конце мая? – с вызовом переспрашиваю я.

Невилл с негодованием отворачивается, немедленно надувшись, и я раздраженно выдыхаю.

– Ладно, слушай, на этот раз нам не обязательно выходить на квиддичное поле. Будет даже лучше, если мы встретимся возле самой кромки леса, что скажешь? Слизеринцы не увидят тебя там.

В конце концов, Невилл поддается на мои уговоры и понуро направляется в сторону замка, бормоча что-то в таком ключе, что уж лучше бы он продолжал зубрить себе зелья.

Когда он находит меня снова на опушке возле Запретного леса, его глаза расширяются от изумления. Я широко ухмыляюсь, довольный произведенным эффектом.

– Как тебе, ради Мерлина, удалось притащить сюда тестрала? – пораженно спрашивает Невилл, когда оправляется от удивления достаточно, чтобы говорить.

Я небрежно отмахиваюсь и отвечаю, что он бродил у самой кромки леса и это не составило труда. Хотя, на самом деле, мне все же пришлось углубиться немного в чащу, чтобы разыскать одного из них, и это было не самой приятной прогулкой, потому что с затяжными оттепелями, которые установились в последнее время, ноги так и норовят увязнуть в размокшей от талого снега холодной земле. Но после того, как мы с Хагридом подкармливали тестралов столько времени, они привыкли околачиваться поблизости, так что плутать по лесу мне и в самом деле пришлось недолго.

– И в этом состоит твоя затея? – наконец спрашивает Невилл, окидывая тестрала более пристальным взглядом. Тот смотрит на него в ответ своими молочно-белыми глазами, потихоньку разрывая копытами снег, и Невилл неуютно отводит взгляд в сторону.

– Ну да, – киваю я. – Ты же жаловался, что я бросаю тебе мячи только в одном направлении? Теперь проблема решена: я смогу бросать их тебе с любой стороны, сидя верхом на тестрале!

– Но как ты собираешься на этом ле…

Невилл не успевает закончить фразу, потому что в следующую секунду я уже запрыгиваю на спину летучему коню и взмываю в воздух.

– Догоняй!

Чувство полета, такое восхитительное и столь редкое в моей теперешней жизни, кружит голову. Тестрал послушно взмывает все выше и выше, так быстро, что бросающийся навстречу ветер так и норовит сбросить меня с его гладкой спины. Но я держусь крепко и делаю широкий стремительный круг над самыми верхушками деревьев Запретного леса, прежде чем развернуть крылатого коня назад. Вскоре меня нагоняет запыхвашийся Невилл, все еще глядя на тестрала расширенными глазами. Он зависает в воздухе на приличном росстоянии от меня, не торопясь подлетать ближе.

– Кидай мяч, Невилл! – поторапливаю я, и Невилл, спохватившись, запускает руку в карман мантии.

– Лови!

Он, конечно же, не добрасывает с такого расстояния, и я закладываю крутой вираж, нагоняя маленький мячик и перехватывая его в полете – почти как на метле, но только «почти». Управлять зверем – это совсем не то же самое, что управлять метлой. В самой низкой части пике тестрал даже слегка задевает верхние ветви деревьев, прежде чем несколькими сильными взмахами крыльев снова набрать высоту. Я возвращаюсь к Невиллу, который смотрит на меня потрясенным взглядом и выпаливает:

– Гарри, клянусь богом, тебе нужно быть ловцом в команде. Ты возьмешь снитч даже верхом на этой штуке.

– О, да, только вот перепишем правила квиддича. А уж Рон-то вообще умрет от восторга, как увидит такое пополнение в команде! Нет уж, и не мечтай, отдуваться придется все-таки тебе. Так что хватит отлынивать от работы, лучше лови мяч!

Странная вещь, во время полета у меня несколько раз возникает чувство, будто бы за нами кто-то наблюдает. Но никого не видно на участке открытой местности между лесом и школой, а в самом лесу в последнее время стало более чем безлюдно. Так что я сваливаю это чувство на собственную обострившуюся паранойю и полностью концентрирую свое внимание на тренировке.

Мы заканчиваем играть, только когда мой тестрал окончательно выбивается из сил. После одного-единственного занятия я уже вижу некоторый прогресс, и самое главное, что удачно поймав несколько мячей, сам Невилл начинает чувствовать себя свободнее на метле. И хотя меня немного гложет то, что я провел этот день в полнейшем безделье вместо того, чтобы продолжать просматривать старые школьные фотографии в поисках хоть малейшего намека на присуствие Тома Риддла в Хогвартсе, я рад, что хоть немного помог Невиллу. Видит Мерлин, он расстраивается из-за квиддича в своей жизни куда больше, чем игра того заслуживает.

Отпустив тестрала в лес, я иду налегке, а Невилл несет на плече свою «Молнию». Уже начинает смеркаться, поэтому студентов на улице почти нет. Мы заходим в высокие двери замка, и Невилл тревожно оглядывается по сторонам.

– Главное – не натолкнуться сейчас на Филча, – шепотом говорит он, красноречиво кивая на наши мантии, с которых стекает талый снег, и грязные ботинки. – В прошлый раз мне влетело за то, что я наследил в коридоре.

– Тогда пойдем в обход, – предлагаю я, кивая на маленький боковой коридор, вход в который скрывается за гобеленом. – Там вечный сквозняк, так что Филч в этом коридоре бывает редко: плохо для его ревматизма.

Оказывается, Невилл никогда не был в этом тайном проходе, хотя мне доподлинно известно, что далеко не я один знаю этот способ спастись на какое-то время от Филча. Поскольку коридор довольно узкий, я иду впереди, а Невилл немного позади, и мы все еще обсуждаем на ходу, какие приемы у него начали получаться гораздо лучше, а какие еще нужно будет отработать. И полной неожиданностью становится то, что в наш разговор вдруг вклинивается третий голос.

– Попался! – восклицает голос, и Невилл вопит и подпрыгивает на месте.

Я моментально разворачиваюсь, готовый отражать нападение, но вижу перед собой всего лишь близнецов Уизли, которые покатываются со смеху, глядя на шокированного Невилла. Руки Фреда все еще лежат на плечах Невилла: он явно схватил того в полутьме.

– Держу пари…

– …что ты подумал…

– …будто бы это Филч!

– Не смешно, – бормочет Невилл, пытаясь отдышаться и освободиться от хватки Фреда.

Близнецы обходят его кругом и обступают меня с обеих сторон.

– Вообще-то, Поттер… – начинает Фред.

– …мы как раз искали тебя, – продолжает Джордж.

– Поболтаем? – заканчивают, как обычно, хором.

Я подозрительно прищуриваюсь.

– Как вы узнали, что найдете меня здесь?

– Считай это шестым чувством, приятель, – подмигивает Фред.

– Так ты идешь? – подгоняет Джордж.

– Зависит от того, о чем вы хотите поболтать.

– О бизнесе, Поттер, – говорит Фред, широко улыбаясь. – Исключительно о бизнесе.

Разумеется, я заинтригован. Поэтому я пожимаю плечами в ответ на вопросительный взгляд Невилла и, наспех попрощавшись с ним и сказав, что мы встретимся завтра, следую за близнецами.

Они ведут меня через еще один потайной проход, и вот о нем, насколько мне известно, не знает почти никто из студентов. Останавливаются близнецы под одной из неиспользуемых лестниц, приняв заговорчецкий вид.

– Итак, к чему эта секретность? – поторапливаю я, и они переглядываются.

– Видишь ли… – начинает Фред.

– …сегодня мы случайно оказались недалеко от Запретного леса, – продолжает Джордж.

– Ну, как сказать недалеко…

– …скорее, не слишком глубоко в лесу.

– Не будем утомлять тебя подробностями о том, что мы там делали…

– В общем, мы увидели, как ты натаскиваешь Лонгботтома ловить снитч.

Что ж, это в некотором роде объясняет то странное чувство, которое возникло у меня во время тренировки, будто бы кто-то следит за нами. Но не объясняет, что такого интересного для себя близнецы вообще могли в этом найти.

– И что? – спрашиваю я, когда оба близнеца Уизли замолкают и сияюще улыбаются, глядя на меня.

– Как это «что»? – возмущенно переспрашивает Джордж. – Это было блестяще! Лонгботтом был в ударе!

– Вовсе нет, – возражаю я, начиная чувствовать во всем этом какой-то подвох. – Он ловил не чаще, чем каждый третий мяч. И то это было до того, как он устал и начал больше промахиваться.

Фред закатывает глаза.

– Ах, Гарри, Гарри, – наставительно говорит он, качая головой, – тебе нужно почаще бывать на тренировках гриффиндорской сборной.

– Если бы ты видел хоть раз это горькое зрелище, тебе стало бы ясно, что сегодня Лонгботтом был в ударе, – продолжает за него Джордж. – Твое сердце облилось бы кровью, если бы ты видел хоть раз, как под конец тренировки всей команде приходится гоняться за золотым снитчем, чтобы отловить его хоть раз за все это время и запихнуть обратно в чертову коробку…

– Ладно, называйте это, как хотите, – перебиваю я. – Так к чему вы клоните? Вы говорили, что речь пойдет о «бизнесе», разве нет?

– О, вот ты и подошел к самой сути! – восклицает Джордж, по-прежнему сияюще улыбаясь.

– Мы с Джорджи подумали, – продолжет Фред, – а что, если ты натренируешь Лонгботтома до такой степени, что у Гриффиндора появится реальный шанс в Кубке школы?

– Это, безусловно, было бы очень кстати, давай Дамблдор за победу в квиддиче золотые галлеоны вместо баллов для факультета, – замечаю я. – Но покуда это не так, я все еще не понимаю, к чему вы клоните.

– Совсем еще зеленый, – комментирует Джордж, глядя на меня с наигранным снисхождением. – Неужели ты никогда не слышал, что квиддич – тоже азартная игра?

Вот теперь это обретает некоторую ясность. Похоже, близнецам показалось мало неудачного опыта квиддичных ставок с жуликом Людо Бэгменом, и они решили повторить эксперимент уже в Хогвартсе.

– Вы собираетесь делать ставки на последний матч сезона «Гриффиндор – Равенкло», – констатирую я.

– Вообще-то, мы, как правило, делаем ставки на все матчи, – замечает Фред. – Кроме матчей Гриффиндора.

– От Гриффиндора все уже давно перестали ожидать блистательных успехов, – продолжает Джордж, – но, согласись, было бы просто низко ставить против своих же.

– Но теперь все может измениться. Если вы продолжите тренироваться, все там же, на границе Запретного леса… – начинает Фред.

– …или подальше, – с энтузиазмом подхватывает Джордж, – чтобы это уж точно никто не видел…

– …то у Лонгботтома будет реальный шанс против Чанг, и никто в школе не будет об этом знать!

– Ты представляешь, какое тогда будет соотношение ставок?

Я пожимаю плечами, потому что, в сущности, не имею понятия, каких размеров успел достингуть премиальный фонд квиддичных ставок в Хогварсте. Ставок, которые, к слову, запрещены школьными правилами.

– Вы в курсе, что это нелегально в школе? – уточняю я, хотя уж они-то точно должны быть в курсе.

Фред закатывает глаза.

– Ты серьезно? Речь идет о нашем будущем! Ты оборвешь крылья нашей мечте из-за каких-то дурацких школьных правил?

Этот вопрос заставляет меня молча проглотить дальнейшие воззвания к их совести и пожалеть, что в этой вселенной у меня нет мешка галлеонов, который позволил бы близнецам прийти к своей мечте, не рискуя вылететь из школы.

– В любом случае, сколько бы галлеонов мы на этом ни заработали, если вообще заработаем, одна треть будет твоя, – предлагает Джордж. – Что скажешь? Ты ничем не рискуешь.

Мне даже не надо раздумывать над ответом.

– Я скажу, что мне не нужна никакая треть ни от чего. – Близнецы заметно спадают с лица, но я продолжаю: – Тем не менее, я в любом случае буду продолжать заниматься с Невиллом. И, так уж и быть, мы сможем тренироваться там, где нас не смогут увидетить другие студенты. Но, надеюсь, вам понятно, что даже в этом случае я не могу гарантировать победу Гриффиндора и что угодно еще из этой области?

Фред и Джордж усиленно кивают, расплываясь в улыбках.

– Даже не думай на этот счет, приятель!

– Это тот риск, который мы можем себе позволить!

Он выглядят такими счастливыми, что мне приходится сделать глубокий вдох, прежде чем произнести следующую фразу.

– Как я и сказал, мне не нужны деньги. Но боюсь, что мне потребуется ваша карта.

Фред и Джордж быстро переглядываются между собой, лица обоих слегка вытягиваются от удивления.

– Карта? – недоверчиво переспрашивает Джордж, и я киваю.

– Карта Мародеров. Она у вас, не так ли?

В конце концов, несложно догадаться. Каким-то образом близнецы всегда знают, где искать того или иного обитателя замка, и, кроме того, Рон как-то говорил Гермионе, что близнецы сотню раз выбирались ночью за пределы гостиной Гриффиндора и ни разу не попадались. Да и в моем прошлом карта была именно у них до моего третьего курса, когда близнецы сами решили передать ее мне.

– Откуда тебе известно о карте Мародеров? – наконец спрашивает Фред после долгой паузы, и они оба смотрят на меня с величайшим подозрением.

Я еще раз вздыхаю.

– Давайте просто примем как данность, что мне много чего известно. Так что скажете? Карта, которую вы и без того уже знаете наизусть, в обмен на гипотетический мешок галлеонов за самую выигрышную ставку в истории хогвартского квиддича, м?

Близнецы еще раз переглядываются между собой. Наконец, Джордж со вздохом достает из кармана мантии такой знакомый кусок потемневшего от времени пергамента.

– Только одно условие, – говорит он, прежде чем передать его мне. – Ты не будешь использовать карту, чтобы подловить нас на нарушении правил.

Я закатываю глаза.

– Я можно сказать дал вам зеленый свет на азартные игры в школе. Неужели все еще похоже, что мне есть большое дело до школьных правил?

Близнецы еще раз коротко переглядываются между собой, но в конце концов, видимо, приходят к выводу, что в моих словах есть доля истины, и с видом торжественным и печальным передают карту мне.

– Используй ее с толком, – наставительно говорит мне Джордж, делая вид, что утирает слезу.

– И помни, что не одно поколение школьных бунтарей и попирателей порядка выросло на ней, – торжественно добавляет Фред.

Я прячу улыбку.

– Думаю, что имею об этом кое-какое представление.


Глава 48. Почему бы и нет?

Именно карта Мародеров наталкивает меня в конце концов на одну мысль. Рассматривая ее в приступе ностальгии, я вспоминаю, как на моем третьем курсе в Хогвартсе карта показывала имя Питера Петтигрю даже тогда, когда он скрывался ото всех в облике крысы Рона. Он притворялся кем-то другим, но на волшебной карте его имя появилось вне зависимости от этого, просто потому, что она была заколдована показывать имена всех, кто находился в замке. Точно так же, как хогвартская книга, заколдованная отслеживать всех несовершеннолетних волшебников в стране, показала когда-то мое имя, даже после того, как я сделал все возможное, чтобы не светиться на радаре Министерства магии.

Значит ли это, что в книге я смогу найти и имя Тома Риддла, даже если больше нигде во всей школе нет ни малейшего упоминания о нем?

Вот только чтобы проверить, прав я в этом или нет, необходима сущая мелочь: каким-то образом подобраться, собственно, к книге, которая хранится в кабинете Дамблдора.

Впрочем, наравне с такого рода глобальными вопросами мое существование осложняют и проблемы более заурядные. Раньше, сразу после того злосчастного открытия дуэльного клуба, я считал, что нет ничего хуже занятий по ЗоТИ у гриффиндорских пятикурсников, на которых Рон теперь всю дорогу смотрит на меня волком и каждое слово воспринимает в штыки. Но я убеждаюсь, что есть кое-что и похуже, когда захожу в кабинет ЗоТИ в преддверии первого за этот день урока, который должен состояться у пятикурсников с Гриффиндора, и обнаруживаю там Снейпа. Ну конечно же. Еще это первый день после моего официального назначения ассистентом по ЗоТИ, когда уроки Ремуса совпадают полнолунием.

– Мне уйти? – без предисловий спрашиваю я, когда Снейп, уже занявший место за преподавательским столом, обращает на меня свой неизменно раздраженный взгляд.

Но Снейп не позволяет мне отделаться так просто. Дело в том, что он отчего-то вообразил, будто бы то представление с Роном на дуэли я затеял с одной только целью выпендриться, снискать славы и популярности – в общем, вел себя в точности, как мой отец. Так что теперь Снейп цепляется ко мне с удвоенной энергией и не упускает повода, чтобы дать мне понять, что я вовсе не так хорош, как о себе воображаю. И, ну конечно же, он просто не может упустить такую возможность поставить меня на место, как урок ЗоТИ.

Поэтому он растягивает губы в улыбке, в которой нет ничего от доброжелательности, и говорит:

– О, ну что вы, мистер Поттер. Раз уж профессор Люпин так высоко отзывался о вашем вкладе в эти уроки, кто я такой, чтобы отказаться от вашей бесценной помощи?

– Вы – преподаватель, у которого есть право на мнение, полностью отличное от мнения профессора Люпина, – подсказываю я, впрочем, без особой надежды.

Снейп едко усмехается.

– Нет, полагаю, в этот раз я с ним соглашусь. Не зря же вас тут держат, правда ведь?

Но на этом моменте ему приходится прекратить прохаживаться на мой счет, потому что двери распахиваются, и в классную комнату входят студенты, хмурые с утра и зевающие во весь рот. И я совершенно точно могу назвать момент, когда в двери входит Рон, потому что так и чувствую на себе его уничижительный взгляд.

Просто превосходно.

Я берусь за спинку второго стула за преподавательской кафедрой, чтобы занять свое обычное место, но Снейп отрицательно качает головой.

– Думаю, мистер Поттер, что будет лучше, если сегодня вы сядете вон там, за последней партой. Чтобы, так сказать, и в той части класса был кто-то, кто будет следить за дисциплиной, или чем вы тут обычно занимаетесь.

Услышав это заявление, Рон издает злорадный смешок, но я лишь пожимаю плечами и выполняю указание Снейпа. Раз уж на то пошло, чем дальше от него я окажусь, тем лучше для меня же. По дороге я встречаюсь глазами с Гермионой, которая сочувственно мне улыбается, но я лишь пожимаю плечами и закатываю глаза – мол, это ж Снейп. Что с него возьмешь?

Так что я располагаюсь за самой последней партой и внутренне готовлюсь к очень долгому и неприятному дню. Снейп не обманывает моих ожиданий

– Ну что же, профессор Люпин вновь не соизволил оставить хоть сколько-нибудь удовлетворительных материалов, – скучным голосом замечает он, брезгливо переворачивая страницы учебного плана Ремуса. – К счастью, специально на такой случай здесь присутствует его ассистент мистер Поттер, который, будем надеяться, спасет нас всех в этой неприятной ситуации. Даже не представляю, что бы мы без него делали. Прошу вас, мистер Поттер.

Издевка в его голосе почти не прикрыта, как и явное отвращение во взгляде. Безусловно, будь это урок слизеринцев, и его слова выхвали бы большую поддержку со стороны студентов. Гриффиндорцы же переглядываются с явным недоумением: им еще не доводилось наблюдать эту милую манеру общения Снейпа в отношении меня.

Я отвечаю подчеркнуто вежливо и громко, так что многие студенты оборачиваются:

– Разумеется, профессор Снейп. Если чтение достаточно подробных записей профессора Люпина вызывает у вас такие трудности, я буду только рад пояснить. – Я продолжаю прежде, чем застывший от негодования Снейп успевает вставить хоть слово: – Мы уже полностью завершили раздел темномагических существ и перешли к защитным заклинаниям третьего уровня. Если вы откроете учебный план на сегодняшней дате, то, безусловно, увидите, что на этот урок по плану значится освоение заклинания Протего Максима с нуля. А если вы пойдете еще дальше и дочитаете аж до второго абзаца, то увидите, что начать нам следует с…

– Довольно, – обрывает меня Снейп голосом настолько ледяным, что Гермиона посылает мне короткий предупреждающий взгляд, который без труда можно трактовать как: «Хватит злить Снейпа, идиот». Краем глаза я замечаю, что Невилл и вовсе застывает в священном ужасе.

Да и вообще, в классе вдруг воцаряется прямо-таки небывалая тишина.

Я тоже не говорю больше ни слова, только продолжаю смотреть на Снейпа прямым бесстрастным взглядом. Он медленно и угрожающе поднимается со своего места и подходит ко мне, чтобы нависнуть надо мной наподобие летучей мыши. Будто бы я – один из его студентов, с которого он вот-вот снимет баллы. Но я не даю ему такой возможности и тоже поднимаюсь со своего места и становлюсь напротив, по-прежнему не опуская взгляда.

Снейп скрещивает руки на груди, смотрит на меня сверху вниз и цедит сквозь зубы:

– С вашего позволения, мистер Поттер, я, как преподаватель в этой школе, самостоятельно буду решать, в каком порядке мне вести сегодняшний урок и какой раздел мы затронем.

– Безусловно, профессор Снейп, – очень вежливо отвечаю я. – Я всего лишь ответил на ваш вопрос касательно учебных планах профессора Люпина.

Снейп неожиданно хмыкает и говорит почти лениво:

– Раз уж, как вы утверждаете, мистер Поттер, этот класс уже полностью прошел раздел темномагических существ, я рассчитываю, что ни у кого не возникнет трудностей с тем, чтобы освежить в своей памяти несколько вещей. – У него в глазах появляется холодный блеск, и у меня создается отчетливое впечатление, что эти несколько вещей мне не понравятся. – Просто чтобы убедиться, что материал действительно усвоен.

Снейп наконец отворачивается от меня, так резко, что полы его мантии на миг взмывают в воздух, и возвращается к преподавательской кафедре. Я опускаюсь обратно на свое место, продолжая следить за ним взглядом.

– Итак, кто может рассказать мне про… – Снейп на секунду делает вид, что задумался, – инфернала?

Руку не поднимает никто, даже Гермиона, которая, впрочем, выглядит не на шутку обеспокоенной тем, что преподаватель задал вопрос, ответ на который она не знает. Но Гермиона зря переживает: нет ничего удивительного в том, что она не в курсе про инферналов.

– Боюсь, у вас что-то перепутано в расписании, профессор Снейп, – говорю я, и на этот раз в моем голосе все-таки прорывается насмешка. – Урок у седьмого курса только после обеда. Но там вам, безусловно, все что угодно расскажут про инферналов, которые входят в профильную программу подготовки к ТРИТОН, но никак не СОВ.

– Что ж, мне следовало бы догадаться, что профессор Люпин не будет поощрять своих студентов изучать материал хотя бы немного сверх того жалкого минимума, который дается программой для подготовки к СОВ, – холодно комментирует Снейп, игнорируя поднявшиеся было смешки студентов. – В таком случае, кто может рассказать мне хоть что-то о банши?

На этот раз Гермиона поднимает руку, но Снейп не торопится выслушивать ответ.

– Печальное зрелище. Всего один студент, который может ответить на заданный вопрос. Не представляю, как с такой бедной подготовкой вы еще рассчитываете набрать хоть сколько-нибудь приемлемый балл на экзамене по этому предмету…

Я понимаю, что веду себя не самым разумным образом, но просто не могу удержаться.

– К счастью, профессор, мы можем быть уверенными, что вопрос про банши на СОВ уж точно не попадется, потому что эти существа входят в программу не пятого, а шестого курса…

Многие студенты уже едва сдерживают смех, а Снейп выглядит так, будто бы вот-вот взорвется от бешенства.

– Поттер, вашего мнения никто не спрашивал, так что попрошу вас помалкивать, покуда вопрос не относится непосредственно к вам, – отрывисто говорит он, и это уже выходит за границы вежливости. После этого он обращается к классу: – Ладно, если и этот вопрос вам не по силам, вспомним нечто еще более примитивное. Кто может рассказать мне… про оборотней?

Я почти уверен, что он бросает при этом быстрый взгляд на меня. Не нужно быть гением, чтобы понять, что из-за этого вопроса Снейп и затеял «повторение ранее пройденного материала».

На этот раз руки многих студентов поднимаются в воздух, и Снейп неторопливо обходит класс по кругу, будто бы выбирая, кого спросить.

– Что ж, программу четвертого курса вы, похоже, знаете, это не может не обнадеживать, – сухо бросает он, а затем останавливается возле Невилла, который, впрочем, руку не тянет. – Будьте любезны, мистер Лонгботтом, перечислите основные признаки, по которым можно отличить оборотня от обыкновенного волка.

Невилл вздрагивает, когда Снейп обращается к нему, и неуверенно начинает:

– Ну, я думаю, что н-нос оборотня… он… как бы это сказать… м-м-м…

– Достаточно, Лонгботтом, – обрывает его Снейп, болезненно поморщившись. – Мне следовало бы догадаться, что даже такой элементарный вопрос окажется слишком сложным для вас. Скажите, профессор Люпин что, не освежал эту тему на своих уроках? Потому что я более чем уверен, что она входит в программу подготовки к СОВ.

Гермиона уже едва не срывается со своего места, так сильно она тянет руку. Ей давно следовало бы понять, что Снейп задает такие вопросы вовсе не для того, чтобы получить ответы.

Невилл ничего не отвечает, уткнувшись взглядом в парту и отчаянно краснея, и Снейп повторяет елейным голосом:

– Лонгботтом, я задал вам вопрос. Я спросил, разъяснял ли профессор Люпин тему оборотней на своих уроках. Вы можете ответить хотя бы на это?

Он уже чуть ли не шипит, и Невилл испуганно отвечает:

– Д-да, он объяснял, совершенно точно объяснял, я просто…

– Очевидно, объяснения дошли не до всех, – холодно перебивает его Снейп и оборачивается на меня. – Мистер Поттер, полагаю, вы сможете напомнить Лонгботтому основные признаки, по которым можно узнать оборотня?

Я окидываю класс красноречивым взглядом.

– Мне кажется, профессор Снейп, многие здесь смогли бы ответить на ваш вопрос.

Снейп вскидывает брови.

– Многие, но не Лонгботтом. Я правильно понимаю, что вы чувствете себя недостаточно квалифицированным, чтобы напомнить студенту отличия оборотня от волка, Поттер?

– Ну что вы, я вовсе не считаю себя недостаточно квалифицированным в вопросах оборотней, сэр, – отвечаю я, не моргнув глазом. – Даже напротив. Я имел честь лицезреть одного из них довольно близко.

Класс заметно оживляется, явно ожидая услышать наконец хоть что-то о той истории.

– Сомнительная честь, на мой взгляд, – кривится Снейп. – Итак?

Я вздыхаю и начинаю перечислять монотонным голосом:

– Существует пять основных признаков, по которым можно отличить оборотня от обыкновенного волка: щелевидные зрачки глаз, слегка заостренный нос, более крупный костный скелет, вытянутая морда и кисточка на хвосте.

– Когда происходит трансформация? – отрывисто продолжает Снейп. – Сколько может длиться недомогание оборотня после полнолуния и в чем оно проявляется?

Я прищуриваю глаза, прекрасно понимая, куда он клонит. Какого черта? Если он продолжит в том же духе, то легко разоблачит Ремуса перед всеми! Я ловлю напряженный взгляд Гермионы, словно она что-то вычисляет в уме, мысленно чертыхаюсь и иду на попятный.

– Профессор Снейп, – начинаю я, стараясь, чтобы голос звучал по возможности примирительно, – этот класс уже проходил тему оборотней. И, при всем уважении, до СОВ остается не так уж много времени, чтобы так сильно заострять внимание на уже пройденном материале.

Секунду или две Снейп сверлит меня насмешливым взглядом, прекрасно зная, что все, что я только что сказал – не более чем попытка выкрутиться. Выдержав мучительную паузу, Снейп все же делает вид, что взвесил мои слова в уме, и говорит, снова обращаясь к Невиллу:

– Лонгботтом, вы персонально принесете мне сочинение об оборотнях на четыре свитка. Не забудьте осветить правовой и территориальный аспекты. Все остальные, надеюсь, чуть менее безнадежны, поэтому с вас хватит время от времени повторять пройденный материал, чтобы на СОВ не выставить себя в столь же жалком свете, в каком мистер Лонгботтом выставил себя на сегодняшнем уроке.

Невилл без слов роняет голову на парту от безнадежности.

– Итак, «Протего Максима», – провозглашает Снейп, наконец оставляя тему оборотней в покое, и я позволяю себе облегченно выдохнуть.

Как я и предчувствовал, это оказывается чертовски долгий и неприятный день, потому что Снейп из кожи вон лезет, лишь бы меня поддеть. Я же в свою очередь уже не решаюсь ответить колкостью на колкость, потому что ничто не мешает ему так же решить «освежить» тему оборотней в памяти студентов с других курсов. Как бы там ни было, оно того не стоит.

И, кроме того, правда в том, что на этот раз мне не так уж и хочется огрызаться в ответ. Каким-то образом моя ненависть к Северусу Снейпу, которая росла и копилась во мне годами, теперь совершенно исчезла, испарилась. После того, что я видел в его воспоминаниях… Он ненавидит меня, это сквозит в каждом его уничижительном взгляде, в каждой источающей яд реплике. Но, опять же, как он мог бы не испытывать ко мне ненависти, после всего, что было? После того, как единственная женщина, которую он, наверное, любил в своей жизни, умерла из-за меня, как он мог бы не мечтать, чтобы я исчез с лица земли? И каким-то образом после того, что я видел, я не могу ненавидеть его в ответ. Как бы он ни относился лично ко мне, я знаю, что Северус Снейп любил и ценил мою мать, и могу уважать его за это.

Впрочем, все это не мешает мне к концу дня испытывать в адрес Снейпа праведное негодование, но в этом чувстве я оказываюсь не одинок. Когда уроки подходят к концу и я добираюсь до библиотеки, чтобы просмотреть еще немного школьных фотографий в своих безнадежных попытках найти на них Тома Риддла, за одним из столов я нахожу Невилла. Он с подавленным видом листает толстенные фолианты, в изобилии разложенные вокруг, явно пытаясь найти материал для домашнего задания.

– Ненавижу Снейпа, – расстроенно бормочет он, когда я опускаюсь на стул напротив и интересуюсь, как продвигается работа. – Как будто бы без этого гигантского сочинения про оборотней у меня было мало забот. Все преподаватели словно взбесились!

– Я могу помочь тебе с сочинением, – предлагаю я, поневоле чувствуя себя в какой-то степени причастным к этой ситуации: в конце концов, если бы ни я, Снейпу вообще вряд ли вздумалось спрашивать про оборотней.

Невилл благодарно кивает.

– Я уже нашел кое-что по истории возникновения и процессу трансформации, но это, пожалуй, все.

Я заглядываю в кусок пергамента, где накарябан план будущего сочинения, и хмурюсь.

– Что за «территориальный аспект», Невилл? Что Снейп имел в виду?

Он пожимает плечами.

– Наверное, резервации.

– Резервации? – с недоумением переспрашиваю я.

– Ну да, – отзывается Невилл, по-прежнему не отрываясь от книг. – Ну, ты знаешь, те места, куда Министерство массово сгоняет оборотней, чтобы они не могли никому навредить.

Я медленно киваю, пытаясь осмыслить сказанное. Как я умудрился проморгать, что в этом мире существуют резервации для оборотней?

Наверное, мое лицо меня выдает, потому что Невилл наконец отрывается от своего фолианта и поясняет уже более доходчиво:

– Первые резервации открылись… не знаю, лет десять тому назад. Тогда Визенгамот в очередной раз пытался продвинуть закон, предписывающий всем оборотням проходить обязательную регистрацию в Министерстве магии, сообщать о своем местонахождении на ближайшее полнолуние, и всякое такое. Но, ты сам понимаешь, кому захочется признаваться, что он оборотень? Так что оборотни плевали на эти законы и уходили в подполье, как делали всегда. Министерство теряло контроль, и в конце концов решением проблемы стали резервации. Это магически охраняемые закрытые поселения, в которых проживают только оборотни. Они попадают туда за нарушение любого закона. То есть если оборотень не встал на учет в Министерстве магии, не предупредил потенциального работодателя о том, что он оборотень или совершил любое другое нарушение – это прямой билет в резервацию. Эти поселения построены таким образом, что оборотни не могут оттуда выбраться. Таким образом, оборотни, однажды нарушившие закон, остаются внутри и больше не могут причинить вред ни волшебникам, ни магглам.

Я пораженно качаю головой.

– Эти резервации… Это звучит, как тюрьма, Невилл. Самая настоящая тюрьма. Неужели никто с этим ничего не делает?

Невилл смотри на меня, как на психа.

– Ты предпочел бы, чтобы оборотни бегали себе на свободе и нападали на людей? Ради Мерлина, Гарри. Я думал, ты последний человек, который стал бы спорить с текущим положением вещей. Ну, ты знаешь, после того, как один из них напал на тебя самого, – многозначительным шепотом поясняет он в ответ на мой взгляд.

В этот день я так и не помогаю Невиллу с сочинением и не ищу лицо Тома Риддла среди старых хогвартских фотографий. На какое-то время я остаюсь в библиотеке, чтобы узнать больше о резервациях оборотней. Я узнаю, что резерваций на территории Великобритании и Северной Ирландии всего восемь и что они, как правило, расположены в лесах и защищены спиралевидными магическими барьерами в несколько уровней. Я узнаю, что одна из резерваций – Холфсгейн – расположена совсем близко к тому месту, где когда-то учителя их моей маггловской школы надумали устроить нам кемпинг. А это в свою очередь означает, что мощнейший магический барьер, за которым я, Дадли, Хейли, Дерек и остальные оказались в западне, был ничем иным, как крайней границей резервации. На этом моменте я думаю, что нам тогда крупно повезло, что на нас вышел только один оборотень, а не целая стая.

Еще я узнаю, что Невилл говорил правду насчет нынешних законов об оборотнях: они очень жесткие, и если оборотень нарушит хотя бы один пункт этого варварского законодательства, неважно, насколько серьезный, он немедленно попадает в резервацию. Но резервации не настолько неприступны, как считает Невилл: за время их существования насчитывается сразу несколько случаев побега. Впрочем, здешние законы предусматривают и это: за попытку бегства из резервации оборотней грозит ни что иное, как Поцелуй дементора.

Но всего этого оказывается недостаточным, чтобы найти ответ на самый главный вопрос – как? Как, ради Мерлина, эта Вселенная докатилась до того, чтобы заключать оборотней в тюрьму на пожизненное чуть ли не за то, что они чихнут в неположенном месте?

В конце концов, я прихожу к Ремусу. Это первый день после полнолуния, поэтому он еще как минимум пару дней проведет взаперти в своей комнате, приходя в себя после трансформации и накачиваясь зельями. Но после всего, что я узнал, у меня просто не хватает терпения ждать. Поэтому я тихонько стучусь в двери его комнат, а затем захожу внутрь.

По крайней мере, Ремус не спит. Он выглядит до ужаса утомленным, но сидит на диване, зябко кутаясь в халат, и читает газету в неярком свете ламп. Рядом на журнальном столике стоит попупустой стакан с Укрепляющим зельем.

Ремус поворачивает голову на скрип отворяемой двери, а увидев выражение моего лица, обеспокоенно спрашивает:

– Гарри, что-то случилось?

Я молча делаю несколько шагов вперед и протягиваю ему министерскую брошюру, открытую на разделе «Резервации» закона об оборотнях. Ремус немного хмурится, рассматривая брошюру, а затем поднимает на меня вопросительный взгляд, явно не вполне понимая, к чему все это.

– Почему никто никогда не рассказывал мне о резервациях? – напрямик спрашиваю я, опускаясь на кресло напротив.

Ремус разводит руками:

– Полагаю, тебе о них не рассказывали, потому что ты не спрашивал. Из этого не делают большого секрета, знаешь ли.

– Ты хочешь сказать мне, что это, – я киваю на брошюру, – норма? Хочешь сказать, все знают об этом… варварстве, и никто ничего не предпринимает?

Ремус утомленно откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза, но все же отвечает:

– Конечно же, никто ничего не предпринимает. Сам посуди, оборотни – кровожадные злобные твари, их боялись веками. Аконитовое зелье изобрели лишь недавно, но, помяни мое слово, пройдет еще немало лет, прежде чем каждый оборотень сможет позволить себе приобретать нужное количество этого зелья на все свои трансформации. Так что, в конечном итоге, на сегодняшний день оборотни – это опасные, неуправляемые существа, представляющие угрозу для всех и каждого. Мерлин, кому я это рассказываю? Ты не хуже меня знаешь, что оборотни опасны.

Я качаю головой.

– Но это же не выход, Ремус. Оборотни – это прежде всего люди. А почитать законодательство, так у них меньше прав, чем у домовых эльфов!

Ремус невесело хмыкает и качает головой.

– От нас гораздо больше проблем, чем от домовых эльфов. И, да, в некотором роде, у нас меньше прав. К примеру, нам нельзя заключать браков. Большинству из нас невозможно найти работу нигде, кроме как на территории резерваций. А сами резервации… давай просто скажем, что многие предпочли бы Азкабан. Это жестокие, мрачные места, где существуют бок о бок друг с другом отчаявшиеся, озлобленные люди. Раз в месяц они становятся зверями снаружи, но это, по большому счету, ничего не меняет, потому что все остальное время они остаются зверями изнутри.

Я вскидываю на Ремуса пораженный взгляд.

– Постой, что за вздор, как получилось, что оборотням нельзя даже заключать браков? Оборотнем ведь нельзя появиться… С этим не рождаются, ведь так?

В моем голосе больше надежды, чем уверенности, и он качает головой.

– Вообще-то, шансы составляют один к двум. Есть определенные вещи… Особый момент лунного цикла, аконитовое зелье – тоже помогает в некотором роде подавить ликантропную болезнь, и если соблюсти все условия, то шансы увеличиваются. Но ты все равно никогда не можешь знать наверняка. Они не желают рисковать, люди в Министерстве. Со всеми этими законами и ограничениями… думаю, они просто хотят, чтобы со временем оборотни сошли на нет. Естественным образом.

– В этом нет ни черта естественного! – не выдерживаю я. – Они люди, Ремус, такие же люди, как все. Чего они хотят добиться, обращаясь с ними, как с животными? Когда это началось?

– В каком-то смысле, Министерство шло к этому давно, – со вздохом отзывается Ремус, и у него на лице появляется уже знакомое мне жесткое и замкнутое выражение. – Они всегда пытались принять законы, по которым оборотни должны были регистрироваться в Отделе контроля за магическими существами, отчитываться перед ними о своих перемещениях, и другие тому подобные вещи. Просто это никогда толком не работало. И тогда в один прекрасный момент они сделали выбор в пользу более жесткой политики, и в магическом обществе это приняли на ура. Тебе надо было видеть газетные статьи в первые месяцы после принятия этих законов. «Сенсация! Нападения оборотней сокращены на семьдесят процентов!» На фоне такой статистики никому не было дела до того, как оборотням живется в резервациях. К тому же, изначально сами резервации позиционировались как общины, созданные на добровольной основе, где оборотни могут жить вместе, ни от кого не скрываясь и не чувствуя себя неполноценными. Только когда идея заманить оборотней в резервации мирным путем провалилась, они стали отправлять туда в качестве наказания.

Я качаю головой, не в силах принять эту идею. Должно же быть… что-то. Резервации оборотней, Непростительные проклятия, которые здесь боятся даже называть, «опасные намерения», караемые сроком в Азкабане… Должно же быть всему этому какое-то, черт побери, объяснение.

– Отец Невилла считает, что в Министерстве магии боятся появления по-настоящему сильного темного волшебника, который объединит вокруг себя недовольных, – вспоминаю я. – Вот, к чему все эти законы? Чтобы волшебники боялись и пальцем пошевелить, если это будет противоречить воле Министерства?

Ремус кивает:

– В некотором роде, так оно и есть. И, кроме того, если эти законы и кажутся временами чересчур жесткими, свою цель они выполняют: они поддерживают порядок. Магический мир не видел серьезной угрозы со времен Гриндевальда, а это говорит о многом.

– Но что заставляет их бояться новой угрозы, Ремус? – нетерпеливо спрашиваю я. – Не может же это быть просто паранойя Фаджа? У них должно быть что-то еще, какое-то доказательство.

– Даже если им и известно что-то еще, они этим не делятся, – Ремус поднимает на меня усталый взгляд. – Так что, мой тебе совет, Гарри – не забивай себе этим голову, ни к чему. Подумай лучше о своих экзаменах, это принесет куда больше пользы.

Я возмущенно фыркаю.

– Ты предлагаешь мне спать спокойно и заниматься своими делами, зная, что где-то есть резервации оборотней, в которых держат взаперти ни в чем не повинных людей?

Он пожимает плечами.

– Почему бы и нет? Даже я в конце концов смог свыкнуться с этой идеей. А значит, сможешь и ты.


****

Я не могу этого толком объяснить, но неприятное открытие о существовании резерваций для оборотней все не идет у меня из головы. Все это словно кусочки одной большой мозаики, за которой должно, попросту обязано стоять нечто большее. Я никогда не уделял особого внимания законодательному процессу в Магическом обществе, но на этот раз мне приходится разобраться, что к чему. И просчитав, сколько примерно времени требуется для того, чтобы очередной закон прошел все этапы слушания, а также отмерив тот момент, когда вдруг пошла целая волна ужесточений в законодательстве, я прихожу к выводу, что это первоначальное событие, запустившее весь процесс, чем бы оно ни оказалось, не могло произойти слишком уж задолго до моего рождения. В то же время, когда мне в этом мире исполнился год, Магический мир уже боялся какой-то неведомой угрозы со стороны Темных магов: первые ужесточающие законы стали выходить уже тогда.

Получается, это более или менее упирается в дату моего рождения, плюс-минус год или около того. Как раз приблизительно та самая дата, когда в моем прошлом Сибилла Трелони проходила собеседование на должность преподавателя в Хогвартсе и случайно произнесла Пророчество, определившее всю мою жизнь. А если к этому прибавить то, что говорили кентавры: будто бы моя сила достаточно велика, чтобы привлечь к себе внимание человеческих пророков…

Кроме того, Свитки Мерлина. В них были заинтересованы как Министерство магии, так и Дамблдор. Ради всего святого, они специально отправили за ними самого Джеймса Поттера, который на тот момент почти отошел от дел, но все равно считался лучшим: они не хотели рисковать. И после всего, что я узнал от Гермионы насчет этих самых Свитков, я закономерно прихожу к вопросу, может ли все это каким-то образом упираться в Магию духа? Могли ли и Дамблдор, и Министерство магии по какой-то особенной причине бояться именно того, что кто-то сумеет овладеть Магией духа, и тех последствий, которые могли бы за этим наступить?

И все это приводит меня к мысли, которая весьма попахивает паранойей, не говоря уж об эгоцентризме. У меня возникает диковатая идея, что, возможно, Министерство магии начало принимать все эти законы из-за меня. Быть может, я – тот, кого они боялись все это время. Волшебник, владеющий Магией духа. Вопрос в том, могла ли Трелони действительно предсказать это? Предсказать, что скоро объявится человек, обладающий невероятной, неслыханной магической силой, которой не должен обладать ни один из волшебников? И если так, достаточно ли было какого-то жалкого пророчества от ведьмы, которая до этого в жизни своей не сделала ни единого стоящего предсказания, чтобы все Министерство магии вдруг слетело с катушек и начало принимать свои бестолковые запрещающие законы один за другим?

Я снимаю очки и раздраженно растираю горящие от усталости глаза. Какого черта вопросы все возникают, один бредовее другого, а ответов как не было, так и не предвидится?

Но на этом, как и следовало ожидать, мои неприятности не заканчиваются.

– Гарри? – мягко зовет чей-то голос.

Я вскидываю голову и обнаруживаю перед собой необычный дуэт из Гермионы и Невилла, которые, по большому счету, не так уж часто общаются друг с другом. Они смотрят на меня, а затем переглядываются между собой с нерешительным и обескокоенным видом.

– Что? – спрашиваю я, переводя подозрительный взгляд с одного лица на другого.

– Гарри, прошу тебя, ты только не волнуйся… – очень осторожно начинает Гермиона, нервно сцепив руки в замок, и одного только этого достаточно, чтобы начать волноваться. – Мы с Невиллом узнали кое-что… Кое-что очень важное, и это касается тебя, так что ты тоже имеешь право знать… Мы хотели сказать тебе, мы случайно выяснили, что…

На этом моменте голос Гермионы окончательно сходит на нет, так что заканчивает за нее Невилл.

– Что профессор Люпин – оборотень, – произносит он трагическим шепотом.

– Ч-ш-ш! – с возмущением шиплю я, предостерегающе вскидывая руку, а затем стремительно окидываю библиотеку взглядом, чтобы убедиться, что никто нас не подслушал. – Какого черта?

– Гарри, мы…

– Не здесь, – коротко говорю я.

Гермиона и Невилл ничего не решаются сказать всю дорогу до Выручай-комнаты, я только вижу краем глаза, как они переглядываются между собой.

Оказавшись внутри, в точной копии гриффиндорской гостиной, в которую так любит превращать это место Гермиона, я поворачиваюсь к ним обоим и складываю руки на груди.

– Итак, кто из вас рассказал другому?

Мне просто нужно понять, кто из них проболтался. Разумеется, я больше склоняюсь к мысли, что это была Гермиона, с ее-то сообразительностью. Вот только почему она выбрала Невилла, чтобы рассказать? И, опять же, ответ очевиден: она рассказала единственному человеку, который, кроме Ремуса и ее самой, может называться моим другом.

Невилл открывает рот, чтобы ответить, но Гермиона опережает его.

– Это не то, что ты думаешь, – поспешно говорит она. – Никто из нас никому не рассказывал. Я догадалась сама, а потом увидела у Невилла лунный календарь на столе в общей гостиной. Я сразу же заподозрила, зачем она ему, стала расспрашивать. Ну, и мы как-то случайно выяснили, что оба знаем правду о том, чем на самом деле болен профессор Люпин. Мы решили, что ты тоже имеешь право знать. Но, похоже, тебе уже и без нас обо всем известно?

– Лунный календарь?! – в неверии переспрашиваю я вместо ответа. – Ради Мерлина, в общей гостиной? Там кто угодно мог увидеть!

– Не волнуйся, это не настолько очевидно, если не знаешь, чего ищешь, – быстро отвечает Гермиона.

– Так ты знал? – глухо переспрашивает Невилл. – Все это время, ты знал, что наш преподаватель по ЗоТИ – оборотень?!

– Не с самого начала, – уклончиво отвечаю я. – Я догадался, как и Гермиона. Как узнал ты?

– Случайно подслушал в прошлом семестре, как Снейп и Люпин говорили об этом, – отвечает Невилл, густо покраснев. – У меня была отработка со Снейпом, но прямо посреди отработки к нему в кабинет зашел Люпин, и они как бы упоминали эту тему. А я как раз поскользнулся у дверей на ошметках жабьей икры, и пока я пытался подняться с пола, то случайно…

– Ладно, я понял, – перебиваю я. – Что действительно важно, вы никому больше не говорили? Ни единому человеку, даже случайно?

Оба отрицательно мотают головами, и я позволяю себе выдохнуть.

– Хорошо. Я даже думать не хочу, что будет, если студенты узнают.

Гермиона пораженно качает головой.

– Но, Гарри, это же немыслимо! Я хочу сказать, все узнают, рано или поздно. Профессор Люпин «болеет» каждое полнолуние. Сам подумай, разве это само по себе не подозрительно? И потом, я не понимаю, как Дамблдор мог допустить его в школу? Нет, я не спорю, он прекрасный учитель и все такое, – поспешно добавляет она под моим негодующим взглядом. – Но это же попросту опасно, разве нет?

– Нет, покуда он пьет Аконитовое зелье. Он совершенно безопасен во время трансформаций, Гермиона. Но если студенты узнают, то его выгонят из школы, это наверняка.

А если Ремуса с позором выгонят из школы из-за этой ситуации, и все до единого волшебники будут знать, что он оборотень, ему уж точно не удастся найти другую работу. И тогда станет лишь вопросом времени, когда он оступится на чем угодно и загремит в одну из резерваций. Я задаюсь вопросом, когда он принимал эту работу – разумеется, в первую очередь затем, чтобы помочь мне – брал ли он в расчет такие последствия?

– Я не подумала про Аконитовое зелье, – смущенно говорит Гермиона. – Действительно, это снимает риски. Но… сам понимаешь, оборотень в школе – это скандал. А это, как я уже сказала, не так уж сложно вычислить.

– Вовсе нет, – возражаю я. – Как ты и сказала, это совершенно немыслимо. Никому из студентов и в голову не придет подозревать, что их преподаватель по ЗоТИ – оборотень, а значит, они не станут сопоставлять факты специально.

Невилл делает несколько шагов до одного из кресел и опускается в него, уставившись в огонь в камине.

– Что у меня в голове не укладывается, – медленно начинает он, и я оборачиваюсь, напрягшись от незнакомой интонации в его голосе, – так это как ты мог узнать и ничего не сделать, даже напротив, защищать его после этого? Ради Мерлина, после того, как один из них чуть не убил тебя, ты все еще считаешь нормальным, что оборотень работает преподавателем в Хогвартсе? Что он притворяется хорошим человеком, который хочет научить нас Защите, а сам при этом является одной из тех мерзких тварей, от которых мы и учимся обороняться, в первую очередь?

Он говорит почти зло, и это совсем не похоже на Невилла.

– Давай разъясним кое-что, – раздельно говорю я, подходя ближе. – Во-первых, я не собираюсь позволять одному единственному эпизоду в моей жизни, который был черт знает сколько лет назад, позволять диктовать мое отношение ко всем, кто болен ликантропной болезнью. Оборотень во время трансформации, не принявший Аконитовое зелье – это опасное существо, от которого более чем разумно держаться подальше, в этом я с тобой совершенно согласен. Но все остальное время они просто люди, Невилл. Такие же люди, как ты и я. Поэтому, да, я считаю нормальным, что Ремус работает в Хогвартсе, и намерен сделать все, что от меня зависит, чтобы оно так и оставалось. И я очень сильно ожидаю того же от вас обоих.

Невилл вскидывает на меня взгляд.

– Почему, по-твоему, мы должны молчать? Может быть, остальные студенты тоже имеют право знать. Для своего же собственного блага.

– Но что-то ведь помешало тебе разболтать об этом всем вокруг тотчас же, как ты узнал? – резонно замечаю я.

– Ты! – восклицает Невилл так, словно это все объясняет. Я вопросительно поднимаю брови, и он продолжает: – Я знаю, что Люпин был другом твоего отца и что он тебе дорог, и думал, что если ты узнаешь о том, что он оборотень, это станет для тебя ударом. Вот почему я молчал все это время.

– В таком случае, подумай лучше о том, каким ударом для меня станет то, что все узнают правду и Ремуса со скандалом вытурят из школы, – довольно-таки холодно советую я.

– Невилл, Гарри прав, – примирительно замечает Гермиона, опускаясь в кресло напротив Невилла. – Профессор Люпин – прекрасный преподаватель, и он сам уж точно нисколько не виноват в том, что стал оборотнем. Неужели будет честно, если он из-за этого пострадает?

– Нет, наверное, нет, – со вздохом соглашается Невилл после долгой паузы, окидывая меня и Гермиону взглядом. – Просто… Мерлин, до сих пор в голове не укладывается. Как только Дамблдор мог пригласить оборотня преподавать ЗоТИ?

Мы переглядываемся друг с другом и неожиданно для самих себя фыркаем от смеха.


****

К середине марта Гермиона впадает в настоящую тоску. Временами она начинает разговаривать со мной о Роне.

– Раньше он был совсем другим, – говорит она. – Он изменился после того, как его сделали капитаном сборной по квиддичу. Правда, его и до этого слишком уж волновало чужое мнение, но он, по крайней мере, не вел себя так, словно его короновали этим дурацким капитанским значком…

Самое ужасное, что из какого-то дикого чувства солидарности с Роном, которое не иначе, как осталось от прошлой жизни, я начинаю его защищать. Гермиона думает, что я делаю это специально, наперекор ей, и в итоге после таких эпизодов может не разговаривать со мной целыми днями и с возмущением отворачиваться даже на уроках ЗоТИ, когда я приближаюсь к ней, чтобы поправить технику выполнения заклинания. К счастью, это не длится долго, в конце концов Гермиона принимает мои извинения, и на какое-то время все снова возвращается на круги своя.

Но все становится только хуже, когда у Рона появляется новая подружка. Это оказывается Эмма Пауэлл, однокурсница Джинни Уизли. Как и предсказывал Невилл, это событие было лишь вопросом времени: Рон довольно скоро возвращает себе былой авторитет, который слегка подрастерял на вводном занятии дуэльного клуба, и его мигом окружает стайка девчонок, из которых ему остается только выбрать. На мой взгляд, Гермионе сильно повезло, что Рон не препочел Лаванду Браун, которая делала весьма смелые попытки в этом направлении, потому что с Эммой, которая на год младше него, он ведет себя более чем целомудренно: они только гуляют, держась за руки, да садятся рядом за обедом в Большом зале.

Впрочем, Гермионе довольно и этого, чтобы потерять сон, покой и аппетит.

– Хватит, Гарри. Я уже говорила, что мне нет совершенно никакого дела до того, с кем там теперь встречается Рон, – ледяным голосом говорит она, когда я пытаюсь сделать ей очередное осторожное внушение на эту тему, и так зло переворачивает страницу, что учебник по трансфигурации испуганно ойкает.

Мы сидим в библиотеке, где я, для разнообразия, готовлюсь к своим экзаменам в маггловской школе, а Гермиона зубрит вопросы к СОВ. Как раз в этот момент мимо нас проходят Рон Уизли и Эмма Пауэлл, как обычно, держась за руки, и я уверен, что видел, как Рон бросает на мгновение взгляд на Гермиону, прежде чем приобнять Эмму за худые плечи. Гермиона подчеркнуто не смотрит в их сторону и вообще всем своим видом дает понять, что Рона Уизли для нее не существует.

– Только не нужно притворяться, что ты не понимаешь, почему он делает это, – как бы между прочим замечаю я, переворачивая страницу параграфа о принципе суперпозиции.

Гермиона со стуком захлопывает учебник трансфигурации и раздельно спрашивает:

– Делает что?

– Ходит повсюду с Эммой, будто привязанный, – поясняю я, поднимая взгляд на Гермиону. – Рон делает это только потому, что видит тебя рядом со мной.

Она закатывает глаза.

– Только не нужно опять придумывать оправдания Рону. Ради Мерлина, Гарри, временами я тебя просто не понимаю. Раз уж ему так нравится Эмма, он может и дальше гулять с ней, или с кем угодно еще, мне все равно. Я не понимаю, почему ты выдумываешь из всей этой ситуации Мерлин знает что?

– Но она не нравится Рону, неужели ты не видишь? Ему все еще нравишься ты. Рон думает, что ты встречаешься с кем-то другим – со мной, если быть точным – и пытается отплатить тебе тем же, только и всего.

Гермиона раздраженно фыркает:

– Не говори глупостей! Как Рон может считать, что мы с тобой больше, чем друзья? Мы что, ходим кругом за руку, словно приклеенные, и обнимаемся по сорок раз на дню?

Вот это уже явный камень в огород самого Рона, но я игнорирую издевку в ее голосе и говорю по-прежнему спокойно:

– Это не имеет значения. Ты знаешь, какие слухи могут вырасти в Хогвартсе на пустом месте. Рон поверил слухам, но это не значит, что с этим ничего нельзя сделать. Поговори с ним, и он тебя обязательно послушает, просто не может не послушать.

– Не собираюсь этого делать, – коротко отзывается Гермиона, снова возвращаясь к своей книге.

Я пожимаю плечами, справедливо рассудив, что, по большому счету, это не мое дело. Так что я устремляю невидящий взгляд обратно в учебник, но мои мысли сейчас находятся очень далеко от области электростатики. Я уже просмотрел, наверное, все до единой хогвартские колдографии более чем полувековой давности, добрался до самых незначительных, самых бестолковых архивных записей, но результат остался неизменным: Тома Риддла никогда не было в Хогвартсе. Теперь последняя зацепка, которая у меня вообще осталась – это книга с именами всех студентов, которая хранится в директорском кабинете. Это тоже не бог весть что, я даже не знаю, за какой период там сохраняются сведения. Быть может, она вообще обновляется каждый год. И, кроме того, у меня до сих пор нет ни малейшего понятия, как подобраться к ней. Несколько раз я наблюдал за директорским кабинетом по Карте Мародеров, почти собираясь надеть свою мантию-невидимку, затаиться где-то неподалеку, чтобы узнать пароль заранее, а не перебирать все известные мне названия сладостей, околачиваясь у статуи горгульи, затем дождаться, когда директор уйдет в свои комнаты, и пробраться в пустой кабинет. Но, к счастью, мне удалось признать перед самим собой, что этот план идиотский и самоубийственный, даже откладывая в сторону тот факт, что Дамблдор может видеть сквозь мантию-невидимку. Потому что если директор поймает меня на горячем, то, положа руку на сердце, я не имею и понятия, каким образом собираюсь стирать память ему и может ли это вообще сработать. Что-то мне подсказывает, что Дамблдор получил свое звание величайшего волшебника современности не просто так, и тот фокус, который я провернул со Снейпом, с ним попросту не пройдет.

Так что мне остается только действовать хитростью. Видит Мерлин, напрасно в свое время Сортировочная шляпа пыталась отправить меня в Слизерин, потому что сейчас я совершенно не чувствую в себе сил придумать хоть сколько-нибудь стоящий, по-слизерински хитроумный план действий. А думать нужно быстро, потому что не далее как сегодня утром, впервые за долгое время, я получил приглашение зайти на чашечку чая в директорский кабинет сразу же после занятия дуэльного клуба. Можно ли просить лучшей возможности?

Я бросаю взгляд на часы.

– Уже без четверти четыре. Так что, ты идешь со мной?

Гермиона неуверенно косится на груду учебников перед собой и вздыхает.

– Я даже не знаю. У меня и так уже голова идет кругом от того, сколько всего нужно успеть выучить до экзаменов, а ты предлагаешь подписаться еще и на дуэльный клуб.

– Гермиона, поверь моему слову, – очень серьезно говорю я, – дуэльный клуб – это лучшая подготовка к экзамену по ЗоТИ, о которой ты только можешь мечтать.

Разумеется, после такого Гермиона просто не может устоять.

По дороге в Большой зал нас нагоняет Невилл, совсем запыхавшийся после квиддичной тренировки.

– Мерлин, когда-нибудь этот темп жизни меня убьет, – бормочет он, придерживаясь рукой за левый бок и болезненно морщась. – Гарри, нам с тобой нужно еще раз отработать ту штуку… ну, вялый кистевой крен…

Гермиона подозрительно прищуривается.

– Что ты имеешь в виду – отработать с Гарри вялый кистевой крен? Это что-то из квиддича, не так ли?

– Нет, – быстро отвечает Невилл, которому я, в полном соответствии с уговором, заключенным с близнецами Уизли, велел молчать насчет наших тренировок.

– Да, – одновременно с этим отзываюсь я и добавляю, игнорируя негодующий взгляд Невилла: – Только это – секрет. Мы вдвоем тренируемся у границы Запретного леса, но не хотим, чтобы все об этом знали.

Брови Гермионы удвиленно ползут вверх.

– Но как Невилл может тренироваться с тобой, Гарри? В смысле, для того, чтобы летать на метле… Ведь для этого нужно быть волшебником, разве нет? – смущенно заканчивает она.

– О, да, – подтверждаю я, широко улыбаясь. – Именно поэтому я препочитаю летать на тестрале.

Гермиона не успевает ничего ответить на это, потому что мы как раз входим в двери Большого зала, в котором уже собралась масса участников дуэльного клуба. Я оставляю Гермиону на попечение Невилла и прошу его коротко рассказать ей о том, как обычно проходят занятия клуба, чтобы она не чувствовала себя неуютно, а сам тем временем двигаюсь к помосту, на котором меня уже ожидает Ремус. Снейпа сегодня рядом с ним по какой-то причине нет, зато есть Дамблдор. Я замечаю, что не только для одного меня его присутствие на сегодняшнем занятии становится сюрпризом: многие студенты неуютно переглядываются между собой, робея от перспективы демонстрировать свои успехи перед директором, и рьяно перешептываются. Я же внутренне подбираюсь и натягиваю на лицо дежурную улыбку.

Поднявшись по ступеням вверх, я приветственно киваю Ремусу, а затем директору, и говорю:

– Добрый день, профессор Дамблдор. Не ожидал увидеть здесь вас.

– Здравствуй, Гарри, – кивает директор в ответ. – Я столько слышал об успехах этого факультатива, что не смог отказать себе в удовольствии присутствовать на одном из занятий лично.

– Вы не будете разочарованы, сэр, – заверяю его я, прежде чем обернуться к студентам и звучно хлопнуть в ладоши, привлекая к себе их внимание.

За прошедшие недели мы успели провести не так уж много занятий дуэльного клуба. Но Дамблдор, пожалуй, ничуть не преувеличивает, называя этот факультатив успешным, потому что результат виден уже сейчас. Я не знаю, повлияло ли на студентов так сильно то представление, которое я разыграл на вводном занятии, но они и не думают оспаривать мой авторитет во всем, что касается дуэлей. На самом деле, некоторые из них даже расспрашивают меня о том, научу ли я их так же лихо уворачиваться от проклятий, и почти все выполняют мои инструкции старательно и без пререканий. Так что мне остается лишь гадать, на что эти студенты будут способны через пару месяцев, а тем более через год.

К слову, будто бы в противовес урокам ЗоТИ, которые Ремус строит по собственному усмотрению, на занятиях дуэльного клуба он передает почти всю инициативу мне. Ему только приходится одергивать меня время от времени, если я слишком уж увлекаюсь и пытаюсь учить студентов чему-то такому, что здесь относят скорее к «серой» магии. Снейп же и вовсе взял за привычку присутствовать только в самом начале занятий, чтобы показать студентам заклинания на практике, а затем удаляется, предоставляя факультатив в наше, или, скорее, в мое полное распоряжение. И мне почти удается сделать эти занятия похожими на занятия Армии Дамблдора, правда, с некоторыми чертами аврорских тренировок. Стоит ли говорить, что мне ничуть не стыдно показать директору дуэльный клуб в действии?

Студенты явно робеют, то и дело поглядывая на Дамблдора, но я не собираюсь давать им поблажек.

– Итак, сегодня мы продолжим с того же, на чем остановились в прошлый раз, потому что успехи были не блестящими, – объявляю я, сохраняя речь раздельной и громкой, чтобы меня хорошо слышали даже те, кто стоит далеко от помоста. – Для тех, кто по каким-то причинам не присутствовал в прошлый раз, напоминаю: мы проходим отталкивающее и притягивающее заклинания, но наша цель состоит не в том, чтобы просто их освоить. Через них мы будем учиться контролировать свои силы, используя ровно столько, сколько нужно для выполнения задания, а не больше и не меньше, и мы будем учиться работать в команде. Сейчас вы все разобьетесь по парам, затем профессор Люпин нарисует вокруг каждой пары студентов круг. После этого один из вас будет использовать на другом отталкивающее заклинание, а другой, соответственно, применит притягивающее. Ваша задача – сохранять равновесие, не сталкиваться друг с другом внутри круга, но и не выходить за его пределы, и продержаться в таком состоянии по меньшей мере три минуты, поначалу я не ожидаю от вас большего. Те, у кого будет получаться, должны будут меняться партнерами по заданию, и вы обнаружите, что с одними людьми вам будет проще выполнять это задание, чем с другими, что, разумеется, объясняется уровнем магической силы вашего партнера и его самоконтролем. И учтите, что сейчас вы будете выступать не как противники, а как союзники: результат зависит от обоих участников. Если ни у кого нет вопросов – поехали! У вас есть две минуты, чтобы разбиться по парам.

Зал приходит в движение: студенты разбиваются по парам, судорожно пытаясь вспомнить, с кем из сокурсников у них это задание в прошлый раз выходило лучше, чем с другими, чтобы не ударить в грязь лицом перед директором.

По большому счету, я не совсем справедлив к ним, так скоро давая такое непростое задание. Но они должны понимать, что «сильнее», «дальше», «больше» не всегда означает «лучше», что им придется хорошенько изучить собственную магию, чтобы использовать ровно столько, сколько необходимо, и ни граммом больше или меньше. Это скорее вопрос контроля над самим собой и умения чувствовать другого человека, который творит заклинание, стоя напротив тебя, вопрос умения работать в команде, чем банальная проверка техники или магического потенциала. Наверное, именно поэтому это задание дается всем так непросто.

Несколько хаффлпаффцев как всегда оказываются поодиночке даже после того, как истекают отведенные им две минуты, и я коротко озвучиваю их фамилии попарно, избавляя их таким образом от необходимости заниматься поисками партнера по заданию самостоятельно. Затем Ремус делает взмах волшебной палочкой, и на полу появляются очертания тридцати с небольшим ровных кругов по паре метров в диаметре, которые и занимают студенты.

Гермиона становится напротив Невилла, немного нервничая, судя по ее виду. Она сталкивается со мной глазами, и я ободряюще улыбаюсь и подмигиваю ей, отчего Гермиона улыбается в ответ. Рон, как и следовало ожидать, становится напротив Эммы Пауэлл, которая стала посещать занятия дуэльного клуба сразу же после того, как они с Роном начали встречаться.

Когда я даю команду начинать, в зале начинается форменная неразбериха. Кто-то из студентов отлетает назад от силы заклинания своего партнера и падает на мягкие подушки, разложенные вокруг специально на такой случай, другие, наоборот, поддаются действию слишком уж сильных притягивающих чар и врезаются в своих партнеров. Я делаю пару шагов назад, бестрастно наблюдая за этим безобразием. Ремус рядом со мной подается вперед, намереваясь вмешаться, но я останавливаю его и качаю головой.

– Не нужно, позволь им приноровиться. Ни у кого не получится с первого раза.

Ремус чуть слышно фыркает, и я тоже улыбаюсь уголком рта: у самого Ремуса и Снейпа этот фокус тоже не получился сразу, когда они пытались продемонстировать его студентам на предыдущем занятии дуэльного клуба.

Через четверть часа у отдельных студентов начинает получаться, особенно у тех, кто демонстрировал кое-какие успехи еще на прошлом занятии. По некоторым же становится окончательно понятно, что они безнадежны: Невилл раз за разом приземляется на подушки, а Гермиона все сильнее выходит из себя, особенно заметив, что кое-кто из окружающих уже заметно ее опережает, и тем самым лишает себя и Невилла последнего шанса на успех. Переведя взгляд дальше, на Рона и Эмму Пауэлл, я слегка хмурюсь: Рон в колдовстве слишком сильный и напористый, а Эмма плохо владеет элементарной техникой выполнения заклинаний, и в результате Эмму несколько раз выносит из круга заклинанием, отчего она с испуганным вскриком приземляется на подушки. После очередной провальной попытки они решают поменяться ролями, и теперь Рон произносит чересчур сильное притягивающее заклинание, а Эмма – слабоватое отталкивающее, отчего ее раз за разом бросает прямиком в крепкие объятия Рона, к явному удовольствию обоих.

Я отмечаю взглядом еще несколько пар студентов, у которых преимущество одного партнера над другим слишком уж несомненно, и вполголоса обращаюсь к Ремусу:

– Займешься Малфоем с Паркинсон, Голдстейном с Корнером и Полумной с Джастином?

– Легко, – отзывается он. – Тогда ты возьмешь на себя Невилла с Гермионой и Рона с Эммой?

Я киваю, и мы расходимся по залу: спасать положение.

К Рону я подхожу как раз в тот момент, когда Эмма в очередной раз падает ему в объятия, подчиняясь действию притягивающего заклинания. Рон поспешно выпускает ее из рук, выпрямляясь, и переводит взгляд на меня.

– Какой-то бред, ни черта не выходит, – ворчливо жалуется он. – Эта штука вообще работает?

– Работает, – подтверждаю я и указываю ему в сторону Фреда и Джорджа, которые занимают круг неподалеку. – Ты можешь посмотреть на своих братьев, если сомневаешься.

Близнецы Уизли без каких-либо видимых усилий находятся в идеальном равновесии, стоя внутри круга на одинаковом расстоянии от его границ и направляя волшебные палочки друг на друга.

– Держу пари, они притворяются, – мрачно произносит Рон. – Небось никто из них даже не произнес заклинание, просто кривляются.

Факт того, что мантии Фреда и Джорджа от силы заклинаний слегка развеваются в стороны, будто бы от ветра, явно не является для Рона достаточным доказательством, так что я говорю близнецам, повышая голос:

– Фред, я хочу, чтобы на счет три ты снял заклинание, но только ты. Джордж, ты продолжай. Раз. Два. Три!

В ту же секунду, как Фред обрывает заклинание, его выносит из круга, после чего он приземляется на мягкие подушки.

– Какого черта, Гарри! – ворчливо восклицает он, потирая якобы пострадавший от столкновения с подушкой бок. – У нас ведь так классно получалось!

– Даже слишком классно, – говорю я, оглядывая других участников, прежде чем найти еще двоих, у которых задание получается достаточно хорошо. – Фред, теперь ты попробуй выполнить задание с Анджелиной Джонсон. Джордж, тебе, выходит, остается Захария Смит.

– И вечно ему достаются все хорошенькие, – в притворной обиде бормочет Джордж, пока они двое идут разбивать тандем из Джонсон и Смита и тренироваться в парах с ними.

Я снова оборачиваюсь к Рону и смотрю на него слегка насмешливо.

– Убедился?

Он складывает руки на груди, но отвечает тем не менее спокойно и по делу – тактика, которую он избрал в общении со мной, когда дело касается уроков ЗоТИ и занятий дуэльного клуба:

– Ладно, так в чем проблема? Мы бились над этим добрую четверть часа, и не продержались и секунды, в то время как у этих бездельников получилось на раз.

– Вы просто друг другу не подходите, – объявляю я, и глядя на то, как лицо Эммы Пауэлл вытягивается от негодования, поспешно добавляю: – В плане уровня магических способностей. Тебе, Рон, нужен противник посильнее, и я даже знаю, кто именно.

Когда я подхожу к Гермионе и Невиллу, Гермиона накидывается на меня почти сразу же.

– Гарри, это просто какой-то кошмар, ничего не получается! – восклицает она, едва завидев меня в отдалении, пока я осторожно обхожу студентов, которых то и дело выносит в пространство между кругами под действием отталкивающих заклинаний.

– Не переживай, я нашел выход! – провозглашаю я и с улыбкой указываю ей на Рона, который идет позади меня с хмурым выражением лица.

Никто из них не выглядит особо довольным моим решением, но главное, что это работает: Рону и Гермионе удается сохранить равновесие внутри круга на несколько секунд с первой же попытки, и на радостях Гермиона уже не выглядит готовой убить меня взглядом. Невилла же и Эмму я отзываю в сторону, чтобы еще разок напомнить им обоим, собственно, технику выполнения заклинаний, поскольку сильно подозреваю, что их проблема прежде всего кроется в этом.

Под конец занятия с заданием справляются больше половины студентов, и я испытываю определенную гордость, обходя Большой зал кругом и наблюдая за тем, как пары студентов оттачивают заклинания, оставаясь в равновесии друг напротив друга. Фред и Джордж Уизли, продолжившие в конце концов практиковать заклинания вместе, идут еще дальше и теперь парят в нескольких дюймах над землей один напротив другого, оставаясь при этом в границах круга – результат, к которому даже большинству авроров, которых я в свое время тренировал, приходилось идти неделями.

– Очень хорошо, вы все отлично потрудились! – объявляю я, когда занятие подходит к концу и взмокшие от напряжения студенты наконец сбрасывают свои заклинания. – В следующий раз будем практиковать Конфундус, не забудьте почитать что-нибудь по теме.

Студенты принимаются расходиться, живо обсуждая прошедшее занятие, а Ремус привычными движениями волшебной палочки начинает приводить Большой зал в порядок. Я оборачиваюсь к Дамблдору.

– Что скажете, профессор?

– Это было более чем впечатляюще, Гарри, – признает Дамблдор. – Мне любопытно узнать, сегодняшнее задание – твоя идея?

На самом деле, это идея Кингсли Бруствера, так что я ухожу от ответа:

– Не совсем. Я где-то слышал о таком, вот и решил попробовать.

– Неординарно и весьма любопытно, – замечает директор. – К слову, я бы сам попробовал поучаствовать в чем-то подобном.

– Тогда нам явно пришлось бы нарисовать круг побольше, профессор, – фыркаю я, и Дамблдор улыбается себе в бороду.

Дорога до директорского кабинета проходит в безобидном обсуждении дуэльного клуба, что позволяет мне уделять разговору не слишком много внимания, а вместо этого еще раз лихорадочно поразмыслить над тем, как же я все-таки смогу подобраться к хогвартской книге с именами всех студентов. Как назло, озарения все не приходит, а мы тем временем уже поднимаемся по спиральной лестнице за статуей горгульи. Когда мы оказываемся в кабинете, Дамблдор приглашающе указывает мне на мягкое кресло перед своим столом и говорит:

– Прошу, Гарри, присаживайся. У меня тут где-то как раз были превосходные имбирные печенья…

Он взмахивает волшебной палочкой, отчего дверца одного из шкафов распахивается и оттуда проворно выбегает чайный сервиз на две персоны и вазочка с имбирным печеньем. Держу пари, он подготовил все заранее.

– Итак, – говорит Дамблдор, когда мы рассаживаемся и я беру чашку с чаем, чтобы занять руки, – я пригласил тебя сегодня в свой кабинет, чтобы обсудить один очень важный вопрос, Гарри. Видишь ли, накануне мне пришло письмо от профессора Венгерда. В этом письме он упоминает, что твои успехи в маггловских предметах, безусловно, достойны всяческих похвал, но что в последнее время они пошли на спад. Это заставило меня задуматься о том, что, возможно, сделав тебя постоянным ассистентом по ЗоТИ и одним из организаторов дуэльного клуба, мы слишком уж завалили тебя заботами, мой мальчик. Меня беспокоит то, что все это может негативным образом отразиться на твоей учебе.

– Уверяю вас, профессор Дамблдор, это совершенно не так, – возражаю я, зная даже слишком хорошо, что мое наплевательство к учебе, появившееся в последнее время, в большей степени вызвано новоявленными беспокойствами о Волдеморте, а никак не ЗоТИ и дуэльным клубом. Я вздыхаю и продолжаю очень осторожно: – На самом деле, это связано с тем, что… Давайте просто скажем, что в последнее время меня что-то слишком уж сильно увлекла… ну, собственно, магия.

Я смотрю в чашку с чаем, а не Дамблдору в глаза, потому что это слишком близко ко лжи – но, впрочем, не совсем ложь. Дамблдор воспринимает это по-своему.

– Мой дорогой мальчик, уверяю тебя, нет ничего плохого в том, что волшебный мир заинтересовал тебя так сильно! – объявляет он несколько более оживленно, чем, на мой взгляд, должен бы. – Даже напротив, скажу тебе по секрету, я очень этому рад. Гарри, могу я быть с тобой откровенным?

Теперь директор смотрит на меня очень серьезно своими пронзительными голубыми глазами, и встретив его взгляд, я только киваю. Дамблдор продолжает, неторопливо и взвешенно, словно ему приходится подбирать слова:

– Я помню, что ты не захотел принять эту идею, когда тебе было одиннадцать, и не знаю, сможешь ли ты переменить свое решение сейчас, когда узнал Магический мир немного лучше. Но я по-прежнему продолжаю оставаться при своем мнении: я не считаю, что мир волшебников навсегда закрыт для тебя, Гарри. Даже сейчас ты на своем месте здесь, в Хогвартсе, хочешь ты того или нет. Еще несколько месяцев назад ты беспокоился, что не сможешь найти друзей среди студентов, а теперь, только взгляни, ты уже обрел не только их дружбу, но и нечто большее. Теперь они по-настоящему уважают тебя, причем не только твои сверстники, но и более старшие студенты. А заслужить их уважение, уж поверь моему слову, не так-то просто. Но и это еще не все. Я также глубоко убежден, что если бы ты позволил самому себе по-настоящему попытаться, ты смог бы занять в Магическом мире любое место, какое только пожелаешь, наравне с другими волшебниками. Я верю, что твоя магия все еще с тобой, Гарри, и что все, что тебе требуется – просто пробудить ее.

Меня пробирает озноб: слова Дамблдора заставляют меня осознать, что он подозревает обо мне гораздо больше, чем я пытался позволить ему увидеть. Даже если пока что эти подозрения – не более чем догадки.

Но, как бы там ни было, мне вдруг приходит в голову, что вот она – та самая идеальная возможность, которую я ждал.

Я поднимаю на Дамблдора взгляд и осторожно спрашиваю:

– Но, сэр, как вы можете быть уверенным, что я действительно способен на колдовство? Я имею в виду… Я даже не до конца понимаю, что, в первую очередь, заставило вас навестить меня на Тисовой улице, когда мне было одиннадцать. Со мной ведь никогда не творилось никаких странностей, как с прочими детьми-волшебниками. Тогда вы предложили мне поехать в Хогвартс только потому, что мои родители были волшебниками?

Дамблдор мягко улыбается и качает головой:

– О, нет, Гарри, все совершенно не так. Набирай мы студентов только в зависимости от того, кем были их родители, и в Хогвартс не могло бы попасть ни одного магглорожденного студента. Вот почему после основания Хогвартса Годрик Гриффиндор придумал кое-что, что позволило бы каждому, в ком есть искра магии, обучаться здесь, вне зависимости от его родства и происхождения. Он придумал особую книгу, в которую волшебное перо каждый год вносит имена всех детей-волшебников в стране. Все, что нам остается – это найти этих детей и убедиться, что к следующему учебному году они попадут в Хогвартс вместе со всеми.

– И мое имя есть там, в этой книге? – уточняю я, испытующе глядя на директора. – Вы совершенно в этом уверены?

И мне требуется все мое самообладание, чтобы ничем не выдать себя, когда Дамблдор говорит с улыбкой:

– Почему бы тебе не убедиться в этом самому? – и взмахом волшебной призывает толстенную книгу, которая лежит на полке рядом с Сортировочной шляпой.

Так просто, что это почти похоже на подвох.

Фоукс издает недовольный клекот, когда книга, громоздкая и по-настоящему древняя на вид, пролетает совсем близко от его насеста, прежде чем приземлиться на стол передо мной. Я протягиваю к ней руку, затаив дыхание, ожидая, и в то же время страшась увидеть там имя Тома Риддла.

– Смелее, Гарри, она не укусит, – поторапливает Дамблдор, и я открываю книгу.

Страницы в ней толще и желтее, чем обыкновенные пергаментные листы, но вместе с тем они кажутся почти не тронутыми временем. Имена студентов на каждой странице выведены красивыми замысловатыми буквами, а в самом верху страницы указан год их поступления в Хогвартс.

Мне приходится перелистнуть всего несколько страниц, прежде чем я натыкаюсь на свое собственное имя в длинной череде имен нынешних хогвартских пятикурсников. Там написано: «Гарри Джеймс Поттер, графство Суррей, город Литтл Уингинг, дом номер четыре по Тисовой улице, маленькая спальня». Я на мгновение застываю, слишком живо вспомнив точно такие же слова, выведенные на оборотной стороне официального хогвартского письма. Кажется, минула вечность с тех пор, как я получил его и сделал выбор отказаться от Хогвартса.

Дамблдор ничего не говорит, видимо, решив дать мне возможность как следует проникнуться моментом и обдумать его слова.

– Так значит, я могу увидеть здесь имена других Поттеров, имя своего отца? – спрашиваю я после паузы. – И даже ваше имя, профессор Дамблдор?

Директор слегка улыбается и говорит:

– В том, что мое имя из этой книги уже исчезло за давностью лет, я даже не сомневаюсь. Однако вполне уверен, что ты сможешь найти тут имена своего отца и деда.

Что ж, это мне подходит. Я принимаюсь перелистывать страницы до семьдесят первого года, когда в Хогвартс поступал мой отец, но этот момент меня не слишком-то волнует. Поэтому я не задерживаюсь на именах Джеймса Поттера и Лили Эванс слишком долго, а листаю дальше. Если память меня не обманывает, мой дед поступал в Хогвартс немногим раньше Тома Риддла в моем прошлом. Поэтому мне оказывается совершенно нетрудно перелистывать страницы книги медленнее, высматривая среди многочисленных имен студентов имя Риддла.

Только наткнувшись взглядом на имя Карлуса Поттера, я убеждаюсь, что имени моего старого врага здесь действительно нет. Теперь уже окончательно и бесповоротно, Тома Риддла никогда не было в здешнем Хогвартсе.

Так какого черта он попал в воспоминания Снейпа?

– Что скажешь, Гарри? Теперь ты убедился?

Я перевожу рассеянный взгляд на Дамблдора и с усилием заставляю себя отвлечься от мыслей о Волдеморте и вернуться в реальность.

– Я действительно убедился, что мое имя есть в книге. Но, сэр, даже если и так, у меня по-прежнему нет ни малейшей идеи, как я мог бы «пробудить свою магию», выражаясь вашими же словами. Когда я взял в руки вашу волшебную палочку, ничего не произошло, ведь так? Низкие магические резервы, так вы тогда сказали.

Дамблдор кивает, и в его лице проступает нечто, похожее на сожаление.

– Если бы я знал тогда, – негромко говорит он, – то, что знаю сейчас, то все могло бы обернуться совсем иным образом, Гарри. Видишь ли, я считаю, то, что произошло с тобой в том лесу, когда ты был ребенком, имеет самое прямое отношение к твоей магии. Это было твоим первым осознанным знакомством с магическим существом – с Магическим миром, если угодно, и это знакомство едва не обернулось твоей гибелью. Учитывая это, я не вижу ничего удивительного в том, что какой-то частью своего сознания ты решил полностью закрыться от Магического мира.

Гораздо большей частью сознания, чем вы можете предполагать, господин директор, думаю я, тоскливо глядя на Фоукса. Хотел бы я знать, к чему, все-таки, ведет Дамблдор.

– Теперь, узнав про тот случай в лесу, вы считаете, что это обратимо? – напрямик спрашиваю я, когда пауза затягивается и становится очевидным, что директор ожидает моего ответа. – Вы считаете, что стоит мне только захотеть, и я верну себе свою магию?

– Совершенно верно, мой дорогой мальчик, – подтверждает директор, чуть ли не сияя. – Я сам не смог бы сказать точнее.

– Ну что ж, хорошо, – в конце концов говорю я, мечтая поскорее покончить с этим разговором.

– Прости, Гарри? – вежливо переспрашивает директор.

– Хорошо, профессор Дамблдор, я буду стараться захотеть вернуть себе магию, если это все, что от меня требуется, – поясняю я, начиная чувствовать себя немного по-идиотски, словно во всем этом есть подвох, которого я пока не вижу.

– Боюсь, одного только этого будет недостаточно, мой мальчик, – не обманывает моих ожиданий Дамблдор. – Это будет немного сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Но у меня нет сомнений, что при должном желании и старании ты непременно добьешься успеха.

– И что, по-вашему мнению, от меня потребуется, сэр? – без особого энтузиазма интересуюсь я, понимая, что Дамблдор незаметно загонял меня в этот угол с самого начала, пока я был слишком занят поисками информации о Томе Риддле.

– У меня есть некоторые соображения на этот счет, Гарри, – живо отзывается Дамблдор. – И если ты действительно серьезно настроен сделать попытку вернуть свою магию, я предлагаю тебе устроить своего рода… встречи, за неимением лучшего слова, в моем кабинете, скажем, каждые две-три недели. Во время этих встреч я рассчитываю опробовать с тобой несколько приемов, как магических, так и психологических, которые, как я надеюсь, помогут тебе снова найти путь к собственной волшебной силе.

Закончив говорить, Дамблдор внимательно, чуть склонив голову, смотрит на меня сквозь свои очки-половинки.

– Я не думаю, что это хорошая идея, – напрямик говорю я после паузы. – И дело даже не в том, что я более чем уверен, что мое расписание попросту не потянет еще одно мероприятие в виде регулярных встреч с вами, профессор Дамблдор. Я, правда, ценю, что вы потратили свое время, чтобы вообще заняться этим вопросом, но…

– Но ты боишься, что такого рода занятия вынудят тебя открыться передо мной сильнее, чем ты готов открыться? – будничным тоном интересуется Дамблдор.

– Да, вот именно! – выпаливаю я прежде, чем успеваю себя остановить. Через секунду я добавляю, стараясь придать такому ответу хотя бы видимость вежливости: – Сэр.

– Понимаю, – отзывается Дамблдор таким тоном, словно мои слова ничуть не задели его и не удивили. – В таком случае, как насчет Ремуса Люпина?

– Что вы имеете в виду, профессор? – настороженно переспрашиваю я.

– Ну, мне показалось, Гарри, что вы с профессором Люпином неплохо ладите, не так ли? – продолжает директор.

– Возможно, – по-прежнему сдержанно отвечаю я.

– Тогда как бы ты отреагировал, если бы я попросил профессора Люпина применить к тебе несколько приемов из тех, что я упоминал, и проверить, поможет ли тебе это заново обрести свои силы? Кроме того, я уверен, что это отнимет у тебя не так уж много времени, поэтому в таком случае проблема с переполненностью твоего расписания тоже, насколько я вижу, отпадает. Так почему бы тебе все-таки не попытаться?

Я медлю несколько секунд, честно пытаясь придумать для Дамблдора причины, которые мог бы озвучить вслух, но терплю сокрушительное фиаско.

– Ладно, как вы сказали, сэр, почему бы и нет? – в конце концов говорю я, старательно растягивая губы в жалком подобии улыбки.

Дамблдор кивает мне с самым довольным видом, и я отвожу от него взгляд прежде, чем директор успеет прочитать в этом взгляде сотни, тысячи причин, почему нет.


Глава 49. Дым и зеркала.

Несколько недель к ряду Ремус ничем не дает понять, что Дамблдор вообще говорил ему о своей идее «вернуть мне магию». И вопреки всему, что я знаю о Дамблдоре, я даже позволяю себе начать думать, что он попросту забыл об этой идее или выкинул ее из головы. В моей жизни снова появляется некое подобие рутины, состоящей из уроков ЗоТИ и занятий дуэльного клуба, часов в библиотеке в обществе Гермионы, во время которых я худо-бедно пытаюсь подтянуть свои познания в маггловских школьных предметах к предстоящим экзаменам, и уже ставших привычными вечеров у Ремуса за проверками домашних заданий студентов и нашим пособием по ЗоТИ. К слову, профессор МакГонагалл, видя мою возросшую занятость, а также то, что я больше не лезу к непенфу и не ищу других неприятностей, дает мне некоторые поблажки, так что теперь я бываю в ее кабинете намного реже, чем раньше. Это приходится как нельзя кстати, потому что у меня появляется хоть немного времени на тайные квиддичные тренировки с Невиллом на опушке Запретного леса. Вскоре к нам присоединяются близнецы Уизли, и от этого тренировки становятся если не более эффективными, то более веселыми уж точно. Потихоньку промозглый серенький март сменяется ветреным апрелем, и к этому времени я успеваю начисто забыть тот давнишний разговор с Дамблдором о том, как было бы чудесно, если бы я действительно мог вернуть себе свои волшебные силы.

Словом, со всем этим я оказываюсь совершенно не готов к тому, что одним из апрельских вечеров Ремус откладывает в сторону сочинения студентов, которые начал проверять до моего прихода, принимает тот собранный и в то же время спокойный вид, с каким он обычно заговаривает со мной о «серьезных» вещах, и говорит:

– Гарри, какое-то время назад профессор Дамблдор поделился со мной идеей, что твои магические способности можно было бы вернуть. И он сказал мне, что ты хотел бы попытаться.

От неожиданности я с маху плюхаюсь в кресло, ощущая смутную нервозность от такого непредвиденного начала разговора. Ремус терпеливо ожидает моего ответа, и я не слишком-то охотно киваю:

– Если подумать, я припоминаю, что мы с директором действительно говорили о чем-то таком.

Ремус усаживается в кресло напротив и спрашивает с легкой усмешкой:

– Разве ты не находишь мысль о том, чтобы научиться колдовать, хотя бы немного захватывающей?

– Просто не хочу настраивать себя уж слишком оптимистично, – бормочу я себе под нос, и Ремус недоверчиво хмыкает.

– Так или иначе, все это время профессор Дамблдор занимался поисками того, что, по его мнению, может вернуть тебе волшебные силы, – сообщает он. – Еще директор сказал, что ты сам выразил желание, чтобы в этом тебе помогал я, а не он. Скажу сразу, что не считаю это самым разумным, Гарри. Посуди сам, с тем опытом и знаниями, которыми обладает профессор Дамблдор, ему, конечно же, будет намного…

– Нет, – категорично перебиваю я. Ремус вопросительно смотрит на меня, и я поясняю: – Уж прости, Ремус, но слова Дамблдора звучали так, будто бы для того, чтобы понять, что не так с моей магией, нужно как минимум залезть мне в голову и хорошенько там покопаться. И покуда мне предоставили выбор, я предпочитаю, чтобы в мою голову лез ты, а не Дамблдор. И это не обсуждается.

– Хорошо, – вздыхает Ремус и добавляет почти про себя: – Видимо, то, что ты позволишь кому бы то ни было лезть себе в голову – это уже своего рода прогресс.

– Видимо, да, – киваю я, не собираясь, впрочем, развивать эту тему. – Итак? Что придумал директор?

На секунду Ремус задумывается, очевидно, подбирая слова.

– Ну, пожалуй, это можно назвать своего рода «копанием в голове», – наконец говорит он. – Профессор Дамблдор предложил мне прибегнуть к одному заклинанию, которое называется Иммерсио Сомниум.

– Сновидения наяву, – вспоминаю я.

Ремус смотрит на меня с заметным удивлением.

– Совершенно верно. Признаться, я никогда не слышал об этом заклинании до того, как о нем заговорил профессор Дамблдор. Удивительно, что тебе вообще о нем известно.

Для меня это нисколько не удивительно. Это заклинание применяли целители в моем прошлом в составе комплексной терапии для борьбы с посттравматическим стрессом. Не могу сказать, что с большим успехом.

– Наверное, я просто…

– …где-то читал о нем, – заканчивает за меня Ремус и улыбается, и по этой улыбке я понимаю, что он не верит ни единому слову.

Я пожимаю плечами.

– Да, именно так.

Ремус вздыхает и спрашивает:

– Так ты готов попытаться?

Я колеблюсь несколько секунд, прежде чем ответить. С одной стороны, это неплохая возможность позволить Дамблдору думать, что он сделал все, что мог, успокоить этим свою совесть и отстать уже наконец от меня со всем этим. С другой стороны, заклинание, о котором говорит Ремус – одно из тех, с которыми все может пойти совсем не так, как задумывалось.

В конце концов, думаю я, все упирается в то, насколько я на самом деле доверяю Ремусу.

– У меня есть одно условие, – заявляю я после паузы.

Оборотень вопросительно поднимает брови, и я продолжаю:

– Я готов попытаться, но только если Дамблдор не узнает ничего из того, что происходит в этой комнате.

– Это довольно… странное условие, – деликатно замечает Ремус.

– Вовсе нет. Я не хотел, чтобы Дамблдор копался в моей голове. Но суть останется прежней, если ты будешь рассказывать ему обо всем, что здесь происходит. Поэтому я хочу, чтобы это оставалось между нами.

– Но, Гарри, профессору Дамблдору наверняка будет любопытно узнать, как продвигаются дела, – резонно возражает Ремус. – В конце концов, все это – его идея, в первую очередь.

– И ты скажешь ему, что ничего не получилось. Или что получилось, – быстро добавляю я, увидев выражение лица Ремуса. – Зависит от результата. Но ты не будешь рассказывать ему каждую деталь, идет?

Ремус слегка хмурится, упираясь локтями в ручки кресла и сцепив пальцы в замок, и негромко спрашивает:

– Я, возможно, повторюсь… но в чем твоя проблема с профессором Дамблдором?

– У меня нет проблем с профессором Дамблдором, – с легким раздражением отвечаю я. – Но есть проблема с личным пространством. И давай просто скажем, что Дамблдор не из тех, кто оставляет слишком уж много личного пространства людям, о которых пытается заботиться.

Некоторое время Ремус обдумывает мои слова, но в конце концов кивает.

– Хорошо. Если тебе так будет спокойнее, то я обещаю, что не буду рассказывать директору никаких подробностей о том, как продвигаются наши занятия.

Я киваю, но после этого моя нервозность только возрастает.

Фокус в том, что Иммерсио Сомниум заставляет человека не просто погрузиться в сон. Оно словно заставляет нырнуть в собственной подсознание, и тогда на поверхностью может вылезти даже то, что пряталось в самых дальних закоулках разума. Я задаюсь вопросом, не приведет ли меня это заклинание в тот уголок собственного сознания, от которого я привык бежать все это время?

– Так ты готов?

Я вдруг обнаруживаю, что Ремус уже стоит напротив меня с волшебной палочкой наизготовку, и торопливо мотаю головой.

– Подожди. Вдруг что-то пойдет не так?

– Я уверяю тебя, что при малейшем поводе для беспокойства сразу же сниму заклинание, – заверяет меня Ремус, ободряюще улыбаясь. – Но тебе не стоит особенно волноваться. Все, что делает Иммерсио Сомниум – оно своего рода заставляет тебя увидеть вещи, которые до поры до времени маячат где-то на границе разума. Иногда то, что ты видишь под действием этого заклинания, не всегда просто трактовать, поскольку это действительно похоже на сновидение. Но Дамблдор надеется, что это позволит тебе рано или поздно нащупать причину, по которой ты подсознательно не хочешь использовать магию, и преодолеть ее.

Я сглатываю и с усилием очищаю собственное сознание, как перед атакой легилимента, смутно надеясь, что это поможет.

– Ладно, я готов.

– Иммерсио Сомниум! – произносит заклинание Ремус, делая в воздухе движение палочкой, напоминающее перевернутую на бок восьмерку.

Я вздрагиваю, сознательно прилагая усилие, чтобы не уклониться в сторону и не закрыться от него щитом. Как только сияние, исходящее из волшебной палочки Ремуса, достигает моей головы, я проваливаюсь во тьму.

В следующую секунду я понимаю, что вся встреча в кабинете Ремуса – это только мимолетный сон. Мне нужно выкинуть его из головы и сосредоточиться на реальности, иначе я не смогу управлять метлой. Я бросаю взгляд вниз, на собственные руки, сжимающие древко метлы, и обнаруживаю, что они покрыты вязкой свежей кровью, так густо, что крупные алые капли срываются вниз, а рукава мантии от пропитавшей их крови кажутся тяжелыми, словно гири. От неожиданности я делаю неловкое движение, руки соскальзывают с метлы, оставляя длинные кровавые разводы на рукояти, а в следующую секунду я срываюсь вниз, и мои уши закладывает от свиста ветра и чьих-то невыносимых, полных отчаяния криков.

Я тоже кричу, зажмурившись почти до боли, а потом резко просыпаюсь. Я обнаруживаю, что, наверное, дрался во сне. Я лежу на кровати в маленькой, ярко освещенной комнате без окон и дверей, и двое колдомедиков в форменной одежде целителей Святого Мунго пытаются удержать меня на месте и влить мне в горло дымящееся зелье. Я кричу, отбиваясь от них изо всех сил, пока один из них не запрокидывает мне голову, вцепившись пальцами в неожиданно длинные и спутанные волосы. Другой колдомедик подносит стакан к моим губам и вливает в рот зелье. Я снова пытаюсь кричать, захлебываюсь и задыхаюсь, а серебряная кровь единорога все стекает по моему подбородку вниз.

И прямо над своей головой я вижу семиугольную звезду из черного камня, которая источает неправильное темное сияние, и высокий холодный голос над моей головой говорит:

– Прими это, и поклянись отдать свою жизнь служению Гарри Поттеру!

– За Гарри Поттера! – вторят ему шипящие, змеиные голоса. – За Мальчика-Который-Выжил!

– Гарри, проснись! – это Ремус.

Я хватаюсь за его протянутую руку так крепко, словно это последний островок надежности в этом мире, и говорю:

– Я думал, ты умер.

Ремус улыбается, и я вдруг замечаю, что зубы у него кровавые, крупные и острые, как у волка, а глаза холодные и звериные.

– Хочешь, я покажу тебе, кто убил Джинни Уизли? – скалясь, спрашивает он.

– Нет! – кричу я, и пустота вокруг снова взрывается криками, которые кажутся далекими за бешеным свистом ветра, и я все продолжаю падать с чертовой метлы.

– Гарри!

Я отталкиваюсь обеими ногами от пола так резко, что переворачиваюсь навзничь вместе с креслом, затем перекатываюсь назад через голову и продолжаю ползком пятиться назад до тех пор, пока не врезаюсь в стену. Там мне приходится потратить некоторое время на то, чтобы нашарить свалившиеся с переносицы очки, надеть их и несколько раз яростно моргнуть, прежде чем зрение наконец обретает четкость. Я обнаруживаю себя в самом углу на полу гостиной Ремуса, и меня прошибает крупной дрожью, с которой я никак не могу совладать. Сам Ремус осторожно выятупает из-за перевернутого кресла, глядя на меня расширенными от потрясения глазами.

– С тобой все в порядке, Гарри?

Я мотаю головой, задыхаясь так, словно бежал кросс, и хрипло говорю:

– Я пас, Ремус. Больше никакого Иммерсио Сомниум.

Оборотень опускается на пол рядом со мной, и я замечаю, что поранился, только когда он направляет палочку на мои ладони, содранные о деревянное покрытие пола, и произносит целебное заклинание. Я тупо наблюдаю за тем, как выскальзывает из-под кожи и падает вниз длинная зазубренная заноза, как затягивается ссадина, выравнивается и светлеет кожа, и только после этого поднимаю взгляд на Ремуса. Он смотрит на меня в ответ с заметной тревогой.

– Что произошло? – по-прежнему хриплым голосом спрашиваю я.

Оборотень неуверенно пожимает плечами.

– Я хотел спросить об этом тебя. Что такое ты видел?

Меня передергивает.

– Это было похоже на один из моих кошмаров. – Ремус бросает на меня пристальный взгляд, и я поправляюсь: – Я хочу сказать, на кошмар. Это было похоже на кошмар. Я кричал?

Он отводит взгляд в сторону.

– Забудь об этом. Мне следовало снять заклинание раньше. Я не сразу понял, что что-то не так.

– О чем я кричал, Ремус? – настойчиво повторяю я.

– Ни о чем, – говорит он, сглатывая. – Ты просто кричал. Мне не следовало подвергать тебя этому.

Я пожимаю плечами, справедливо отмечая, что никто из нас не мог предугадать столь грандиозного эффекта.

– Мы найдем другой способ вернуть тебе магию, – твердо обещает мне Ремус, и отчего-то я не нахожу в себе сил попросить его просто оставить эту затею.

В конце концов, Ремус искренне верит в то, что пытается мне помочь.

Уже ночью того же дня, когда я впервые за черт знает сколько времени старательно очищаю свое сознание перед сном, чтобы просто не думать об увиденном под действием Иммерсио Сомниум и не навлечь на себя новые кошмары, я вспоминаю одну вещь. Там, в кошмаре, я видел черный семиугольник – тот самый, из воспоминаний Снейпа. Должно быть, из-за шока, который я испытал, услышав, как худой подросток из того же воспоминания произнес имя Волдеморта, я каким-то образом начисто забыл об этом магическом предмете. Хотя тогда он показался мне по-настоящему любопытным. Так что уже проваливаясь в сон, я думаю, что мне определенно стоит попробовать узнать хотя бы об этом, раз уж в остальных своих поисках я зашел в тупик.

Вопреки своим опасениям, той ночью я не вижу кошмаров.


****

Пасхальные каникулы радуют Хогвартс теплой и солнечной погодой, от которой все успели порядком отвыкнуть в период затяжных холодных дождей. Впрочем, студентам в этот период как всегда не до отдыха: эти каникулы – их последний шанс наверстать упущения в учебе перед лицом стремительно надвигающихся экзаменов. Я, к своему величайшему сожалению, не становлюсь исключением из этого правила. В конце концов, откладывая в сторону то, что последнее время события магического мира затягивают меня все сильнее, мои собственные экзамены никто не отменял. Хотя мы с Ремусом все же находим время, чтобы выбраться по старой памяти в Запретный лес и наловить там достаточное количество всяких зловредных тварей для приближающихся экзаменов младшекурсников.

Кроме того, как раз в этот период я и Ремус наконец сходимся во мнении, что наше пособие по ЗоТИ настолько совершенно, насколько вообще может быть. Так что мы отбираем несколько сов из хогвартской совятни и направляем копии книги на рассмотрение в издательства. Глядя на выражение лица Ремуса, когда он провожает глазами удаляющихся птиц, я вдруг очень отчетливо вспоминаю, что он делал это не раз и не два, что он бился с издательствами месяцами. Я сжимаю руки в кулаки и даю себе мысленное обещание, что на этот раз все получится, что издатели опубликуют эту книгу, для их же собственного блага.

Вместе с каникулами становится ближе и финальный матч Гриффиндор-Равенкло. Рон гоняет свою команду с одержимостью фанатика, даже несмотря на то, что отставание Гриффиндора по баллам просто феноменально, и никому толком не верится, что гриффиндорцы могут взять кубок. Из-за этого я намного реже вижусь с Невиллом, зато чаще вижусь с Гермионой, разговаривать с которой, впрочем, получается разве что через внушительную баррикаду из учебников и конспектов. Гермиона кажется немного повеселевшей в последнее время, несмотря на занятость в учебе. Я сильно подозреваю, что причина ее приподнятого настроения кроется в том, что из-за участившихся квиддичных тренировок Рон стал уделять гораздо меньше внимания Эмме Пауэлл. Невилл даже поделился со мной по секрету, что пару раз Эмма закатывала Рону сцены в общей гостиной, что, впрочем, не заставило его сократить количество тренировок и проводить с ней больше времени.

Невилл жалуется, что скоро совсем срастется со своей «Молнией» и разучится передвигаться пешком, так много у него квиддичных тренировок. Но по настоянию близнецов Уизли мы продолжаем наши тайные тренировки на опушке Запретного леса. Близнецы просят, чтобы на общих тренировках команды Невилл играл так же плохо, как обычно, и в шутку называют его «тайным оружием Гриффиндора».

– Смотри, я уже натер себе мозоли этой чертовой метлой, – жалуется Невилл, демонстрируя мне свои ладони, которые, впрочем, выглядят совершенно обычно. – Нам действительно обязательно сегодня заниматься? И, по-моему, Фред и Джордж все-таки не придут.

– Подождем их еще минут десять, – говорю я и безжалостно добавляю: – И даже если они не придут, мы будем тренироваться вдвоем.

Невилл горестно вздыхает, а я прикрываю глаза и оборачиваюсь навстречу солнцу, наслаждаясь свежими порывами апрельского ветра на лице. Правда в том, что сегодня мне до жути хочется полетать.

Мой тестрал издает беспокойное фырканье, и я опускаю руку на его тонкую шею в успокаивающем жесте. Через секунду я открываю глаза и понимаю причину беспокойства зверя: нам навстречу идут Фред и Джордж с метлами через плечо, но не одни. Приглядевшись, я понимаю, что они притащили с собой всю гриффиндорскую сборную, кроме Рона. Неудивительно, что тестрал заволновался при виде такого количества людей с метлами наперевес. Близнецы машут нам руками издалека и кричат слова приветствия, и я тоже машу рукой им в ответ.

Затем я несколько отвлекаюсь на то, как искрятся бронзой солнечные блики, отражаясь от рыжих волос Джинни Уизли, и спохватываюсь только тогда, когда близнецы Уизли и гриффиндорские охотницы оказываются в нескольких шагах от нас с Невиллом.

– Вы опоздали, – замечаю я, обращаясь к близнецам.

Анджелина, Кэтти и Джинни поглядывают на меня с некоторым интересом, и мне остается только гадать, что наговорили им Фред и Джордж по поводу этих тренировок.

– Нас задержали, – жалуется Фред.

– Не так-то просто, знаешь ли, выкрасть из школы квиддичные мячи в разгар тренировочного сезона, – добавляет Джордж, демонстрируя знакомую деревянную коробку с мячами.

– О, Мерлин, вы стащили мячи?! – в ужасе переспрашивает Невилл. – Если мадам Хуч об этом узнает, у нас у всех будут крупные неприятности.

– Не будь занудой! – хором отзываются близнецы.

– Кроме того, никто не узнает, – добавляет Анджелина. – Мы специально проверили: на сегодня ни у кого не запланирована тренировка.

– Вы не предупреждали, что у нас будет изменение в составе, – как бы между прочим замечаю я, обращаясь к близнецам.

– Мы подумали, до матча остается не так уж много времени. Стоит потренироваться полным составом, – пожимает плечами Фред.

Я иронично поднимаю брови и переспрашиваю:

– Полным составом? Где, в таком случае, вы потеряли своего капитана?

– Ну-у, поскольку Ронни в последнее время какой-то нервный, мы решили, что сейчас ему будет лучше не волноваться по пустякам… – начинает Фред.

– …а проводить квиддичную тренировку с участием нового бойфренда его бывшей подружки относится скорее к категории вещей, которая его просто взбесит… – добавляет Джордж.

– Я уже говорил сотню раз, что мы с Гермионой не встречаемся! – возмущенно встреваю я.

– …так что мы решили, что ты в некотором роде сможешь заменить его в качестве вратаря, – заканчивает Фред, решив проигнорировать мое замечание.

– А Анджелина – в качестве капитана! – добавляет Джордж.

Некоторое время я могу только стоять на месте, молчаливо поражаясь степени предательства по отношению к Рону его же собственной команды.

– Не то, чтобы мне хотелось говорить вслух очевидное, – лениво начинает Джинни, придирчиво рассматривая свои ногти, – но как наш новоявленный вратарь-сквиб собирается летать?

Я уже открываю рот, толком не зная, что именно собираюсь ответить на этот выпад, но Джордж предостерегающе поднимает руку и говорит:

– Ничего не отвечай, Гарри. Я хочу видеть их лица, когда они сами все увидят. Это взорвет твой мозг, сестренка!

Джинни лишь презрительно кривит губы, и эта гримаса придает ее лицу незнакомое, почти отталкивающее выражение. Меня вдруг посещает неприятная мысль, что наблюдая за ней сейчас, что называется, в общении, я не могу даже толком понять, нравится она мне или нет. Я поспешно встряхиваю головой, прогоняя эту мысль прочь.

– По коням! – командует тем временем Фред, подмигивая мне и ухмыляясь.

Гриффиндорская команда, в том числе непрестанно вздыхающий Невилл, рассаживается по метлам, я взбираюсь на своего тестрала, и через секунду мы вместе взмываем вверх, зависая в воздухе неровным кругом.

Изумленные до крайней степени лица Джинни, Анджелины и Кэтти, что уж там говорить, стоят того, чтобы их увидеть. Фред и Джордж покатываются со смеху, глядя на них.

– Подбери челюсть, сестренка, – советует Джордж, – иначе в рот залетит пикси!

Джинни после этой реплики возвращает себе самообладание и опаляет старшего брата возмущенным взглядом.

– Так в чем фокус? – спрашивает она, обращаясь, для разнообразия, ко мне.

– Никаких фокусов, – я пожимаю плечами. – Просто я сижу на тестрале, а ты его не видишь.

Кэтти Белл делает испуганные глаза.

– Тестрал, серьезно? Ты не боишься, что можешь накликать на себя беду? Тестралы – предвестники смерти, и ездить на них верхом уж точно не к добру!

– Кэтти, а ты никогда не задумывалась, каким образом первого сентября кареты со студентами доставляются от станции Хогсмида до замка? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал по возможности деликатнее.

Едва до Кэтти доходит смысл моих слов, как на ее возникает неподдельный ужас. Обстановку разряжает Анджелина.

– Чушь все это, про тестралов, – пренебрежительно бросает она. – Кроме того, если это поможет нам натренировать Невилла и выиграть у Равенкло, то мне лично будет глубоко плевать, летай Поттер хоть на драконе.

Я фыркаю от неожиданности, а Фред и Джордж разражаются смехом.

– Так держать, Анджелина, мне нравится твой настрой! – говорит Фред, широко ухмыляясь.

– Чего-то здесь не хватает, – бормочет Джордж, осмотревшись кругом, а в следующую секунду взмахом палочки рисует кольцы для кваффла ближе к дальнему концу «поля». Удовлетворившись делом рук своих, он вопит во всю глотку: – Хватит бездельничать, корабельные крысы! На позиции!

– К оружию! – радостно подхватывает Фред, выпуская из коробки мячи, и в ту же секунду все бросаются врассыпную, уворачиваясь от засидевшихся без дела бладжеров.

Несмотря на то, что мне еще не доводилось играть в квиддич за вратаря, да к тому же на плохо объезженном тестрале, я показываю на удивление недурные успехи. К моему четвертому взятому мячу даже Джинни перестает смотреть на меня с насмешкой и вести себя так, словно для нее все происходящее – пустая трата времени. Но наиболее впечатляющими оказываются успехи Невилла: за тренировку ему удается несколько раз поймать снитч, один раз даже лихо увернувшись при этом от бладжера, прицельно запущенного Фредом.

Мы заканчиваем тренировку только тогда, когда ясное небо начинает понемногу алеть на западе, а пробирающийся под мантии холод напоминает, что до настоящего потепления еще все-таки далеко.

– Это было фантастично! – не может угомониться Кэтти, пока мы, грязные, взмокшие и усталые, но довольные, бредем по тропинке к замку. – Невилл, я не могу поверить, что ты действительно столько раз за тренировку поймал снитч!

Кончики ушей Невилла немного розовеют от смущения, но он находит в себе силы сдержанно и с достоинством ответить:

– Да, неплохо сегодня полетали.

– Невилл, а это точно ты? – поддевает его Анджелина. – Может, тебя кто подменил? Это кажется более правдоподобным, чем то, что ты притворялся увальнем на поле все эти годы, хотя можешь по-настоящему круто летать!

Невилл идет вперед, приосанившись и горделиво улыбаясь, и мне приходит в голову, что вот сейчас он впервые кажется на своем месте среди гриффиндорцев.

Мы входим в замок, огибая всей толпой редких студентов, встречающихся в коридорах, но никто не обращает внимания на гриффиндорскую команду, возвращающуюся с тренировки, и на случайно затесавшегося в их ряды Гарри Поттера. Я про себя искренне надеюсь, что ни у кого из гриффиндорцев не возникнет идеи упомянуть тренировку при Роне. В следующую секунду мне приходит в голову, что в последнее время люди как-то уж слишком часто пытаются скрыть что-то от Рона, и эта мысль заставляет меня нахмуриться. Еще более удручающим кажется то, что в самом центре этих интриг почему-то постоянно оказываюсь я.

Ударившись в такие невеселые мысли, я едва замечаю, что гриффиндорцы вдруг останавливаются, как вкопанные, и настороженно смотрят в дальнюю сторону коридора. Проследив за их взглядами, я обнаруживаю, что к нам стремительно и целенаправленно движется Северус Снейп.

– Черт побери, он что, каким-то образом узнал, что мы выкрали мячи? – едва слышно спрашивает побледневший Джордж, наблюдая за его грозным приближением.

Впрочем, оказывается, что у Снейпа нет ровным счетом никаких претензий к гриффиндорской сборной.

– Поттер, – резким голосом говорит он, остановившись передо мной и начисто игнорируя гриффиндорцев. – Следуйте за мной. У меня к вам назрело несколько весьма любопытных вопросов.

Я внутренне холодею, потому что мне приходит в голову, что он все вспомнил. Снейп каким-то образом снял мой блок и вспомнил, как я залез к нему в воспоминания, применил Петрификус Тоталус без помощи волшебной палочки, расспрашивал про Общество Наследия и Волдеморта, а потом стер память.

– Вы ждете особого приглашения, Поттер? – резко интересуется Снейп, когда видит, что я не спешу выполнять его указание.

– Я никуда не пойду, пока вы не объясните, в чем дело, – ровным голосом отвечаю я, судорожно пытаясь сообразить, как выпутываться из этого.

– Если вы, мистер Поттер, ожидаете объяснений от меня, – елейным голосом отзывается Снейп, – то я готов предоставить их вам только в присутствии профессора Дамблдора.

Вот это уже любопытно.

Я поднимаю бровь и сухо интересуюсь:

– Значит ли ваше заявление, профессор, что вы не станете тревожить этим директора, если я обойдусь без объяснений?

Снейп слегка склоняет голову, и по блеску в его глазах я понимаю, что он в какой-то степени наслаждается этой ситуацией и возможностью припереть меня к стенке.

– А вот это, Поттер, зависит исключительно от ваших ответов на мои вопросы, – говорит он. – Итак, в каком же направлении мы пойдем?

Он с очевидной издевкой разводит руки в стороны, так что одна его рука указывает к дальнему выходу из галереи, откуда можно пройти к Большому залу и дальше вверх по лестнице, чтобы подняться в конце концов в кабинет Дамблдора, а другая рука – в сторону входа в подземелья.

Невилл бросает на меня обеспокоенный взгляд, потому что прекрасно знает, как меня «обожает» Снейп, но я едва качаю головой, давая понять, что мне не нужна помощь. Так и чувствуя на себе любопытные взгляды гриффиндорцев, я молча одергиваю мантию и не оглядываясь иду в сторону подземелий. Снейпу ничего не остается, кроме как слегка поумерить свое показное превосходство и последовать за мной.

Шагая в сторону подземелий, я задаюсь вопросом, значит ли все это, что Снейп уже успел подстраховаться на тот случай, если я снова вздумаю стереть ему память? Это кажется единственным разумным объяснением тому, что он ничуть не опасается оставаться со мной наедине после того, как уже попался однажды. А насчет того, что он до сих пор не сказал Дамблдору… Здесь два варианта, если вдуматься. Первый – у него пока что недостаточно доказательств, чтобы идти прямиком к директору. Второй, как ни странно, сводится к шантажу. Только вот какого черта Снейпу вообще могло понадобиться от меня, чтобы прибегать к шантажу?

Когда Снейп резким взмахом волшебной палочки открывает дверь своего кабинета, а затем закрывает ее за нашими спинами, я оборачиваюсь к нему с чувством, что попал в ловушку. Неприметная дверь в чулан, где я выкрал крылья аспида и залез в запретные воспоминания, так и притягивает мой взгляд, и мне приходится прилагать усилие, чтобы не смотреть в ту сторону. Заспиртованные существа, плавающие в банках у стен, глядят на нас своими пустыми бессмысленными взглядами, и в зеленоватых отблесках тлеющего в камине волшебного огня они кажутся почти зловещими. Я подавляю желание обхватить себя руками и продолжаю молча смотреть на Снейпа, ожидая, что он заговорит первым.

Снейп неторопливо подходит к письменному столу и останавливается возле него, постукивая пальцем по лежащим на столешнице листам пергамента.

– Сегодня, мистер Поттер, – почти лениво начинает он, я и внутренне напрягаюсь, – мне потребовалось получить одну… книгу, в Запретной секции. Книгу, которая содержит сведения в частности о стодневных ядах, над статьей о которых я в данный момент работаю, но наибольшая часть информации в которой посвящена темномагическим ритуалам, проклятьям и пыткам, основанным на кровной магии.

Я замираю на месте, не решаясь поверить в свою удачу.

– Однако мне не удалось получить эту книгу, – вкрадчивым голосом продолжает Снейп, глядя на меня своим холодным немигающим взглядом. – И знаете почему, Поттер?

Повисает пауза, и когда становится очевидным, что вопрос не был риторическим, мне приходится сделать само собой разумеющееся предположение:

– Потому что эту книгу уже забрал из библиотеки кто-то другой?

Снейп кивает с непроницаемым выражением лица.

– Совершенно верно, Поттер. Быть может, у вас даже есть предположения касательно того, кто был человеком, забравшим книгу?

На этом моменте я позволяю себе расслабиться окончательно: Снейп ничего не вспомнил. Он просто решил привязаться ко мне из-за книги, которую я забрал из Запретной секции в надежде найти хоть что-то о том артефакте, который видел в его же воспоминаниях. Претензия Снейпа всего лишь в том, что я взял из библиотеки книгу о Темной магии – и это, право же, такая мелочь, что мне едва удается удержаться от улыбки.

– Исходя из вашего обвиняющего тона, могу сделать предположение, что этим человеком был я, – любезно подсказываю я и добавляю, уже не в силах сдержать насмешки: – К чему вы ведете, Снейп? Я могу забирать книги из библиотеки, даже из Запретной секции. У меня есть разрешение, мне его любезно предоставил профессор Дамблдор в начале года. Так что я решительно не понимаю, в чем вы пытаетесь меня…

– Во-первых, Поттер, – с раздражением перебивает меня Снейп, – студент имеет право забрать из Запретной секции библиотеки в общежитие не более трех книг одновременно. Вы же, насколько я вижу, несколько злоупотребили своим пропуском, который был столь мягкосердечно предоставлен вам директором, и взяли намного больше изданий из особой секции. Во-вторых, ваши… – он на миг искривляет губы, чтобы продолжить с подчернутым презрением, – интересы как минимум вызывают вопросы. Потому что упомянутое мною издание было далеко не единственной темномагической книгой, которую вы забирали из библиотеки за прошедшие месяцы, Поттер. Вот же, полюбуйтесь сами.

Неожиданно он поднимает со стола лист пергамента и принимается зачитывать:

– «Средневековые ритуалы и практики экзорцизма», последняя категория доступа. «Черная книга человеческих жертвоприношений», последняя категория доступа. «Наитемнейшие из языческих ритуалов», последняя категория доступа. «Кровавый след в магической истории», последняя категория доступа. «Проклятые артефакты современности», последняя категория доступа. Мне продолжать?

– Не утруждайтесь, – холодно отвечаю я. – Общую идею я уловил.

Снейп поднимает брови в наигранном удивлении.

– Неужели? И какой же, позвольте поинтересоваться, вы сделали из этого вывод, Поттер?

– Отчего же не позволить, – я пожимаю плечами. – Для начала, теперь мне известно, что на библиотечные книги наложены модифицированные протеевы чары.

– Только на книги из Запретной секции, – пренебрежительно замечает Снейп. – Но это не тот ответ, который я от вас ожидаю. Хватить юлить, Поттер. Я жду объяснений. С чего вдруг вас так сильно заинтересовала Темная магия?

В этот момент я не знаю, что меня бесит больше: то, что Снейп столь бесцеремонно влезает в мою жизнь, просматривая списки книг, которые я брал из библиотеки, и даже делая копии этих списков, или то, что он вообще считает себя вправе на подобные обвинения. В конце концов, сам Снейп, с его увлечениями темной магией в школьные годы и участием в нелегальных слизеринских кружках, посвященных Темным искусствам, ничуть не лучше меня. Так что сейчас мне кажется верхом лицемерия, что он может стоять передо мной и с этим своим презрительным видом допытываться, почему я взял из библиотеки чертовы книги.

Тем не менее, я заставляю себе сделать глубокий вдох и ответить с показной небрежностью:

– Это не более чем научный интерес, профессор. Почему вас вообще удивляет, что ассистент преподавателя по Защите от темных искусств ищет информацию о Темной магии? Как, по-вашему, человек вообще может изучать способы защиты от чего бы то ни было, не исследовав сперва, собственно, источник опасности?

Снейп смеряет меня полным подозрения взглядом и говорит, понизив голос почти до шепота:

– Вы можете прятаться за любыми отговорками, Поттер. Но я знаю, что это не более чем пустые слова, поскольку по этому перечню несложно проследить, что ваш интерес к Темным искусствам возник намного раньше, чем Дамблдор назначил вас ассистентом Люпина и вручил вам этот нелепый дуэльный клуб. Вы можете прятаться за разрешением Дамблдора, но учтите, что если хоть что-то из этой информации по вашей милости попадет в руки студентов, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы вас вытурили из Хогвартса обратно в маггловский мир так скоро, что…

– Серьезно? – перебиваю я в холодном бешенстве, и, видимо, мое лицо сполна выдает мое истинное состояние, потому что Снейп вдруг замолкает под моим взглядом. – Серьезно, Снейп? Вы действительно собираетесь ломать сейчас всю эту комедию и делать вид, что так сильно обеспокоены защитой неискушенных умов хогвартских студентов от информации о Темной магии? Ради Мерлина, даже после того, как Драко Малфой по вашей милости узнал о таком заклинании, как сектумсемпра, и успешно применил его на практике?

Я презрительно фыркаю, наблюдая за тем, как и без того бледное лицо Снейпа становится почти бескровным, а черные глаза злобно сужаются.

– Что ты можешь знать об этом, Поттер? – спрашивает он, и его голос настолько тихий и злобный, что кажется, еще немного, и он зашипит на парселтанге.

– Ничего, профессор, – говорю я с притворной кроткостью. – Я ровным счетом ничего не знаю о том, каким образом к Драко Малфою попала информация о сектумсемпре, и не собираюсь задавать вам вопросов по этому поводу. Тем более, что тогда вы, помнится, спасли мне жизнь. Но покуда я не задаю вопросов вам, будет просто прекрасно, если вы в свою очередь не станете задавать вопросов мне, вы так не считаете?

На мгновение Снейп кажется по-настоящему потрясенным, словно самая что ни на есть безобидная овца только что на его глазах вдруг на секунду показала клыки, и он еще не вполне уверен, доверять ли собственному зрению.

Я вздыхаю и взлохмачиваю волосы нетерпеливым жестом.

– Послушайте, Снейп. В тот раз, когда я говорил, что обязан вам жизнью и благодарен за спасение, я действительно имел это в виду. Я просто хочу сказать, что бы вы там себе ни думали, вы мне не враг. Даже если вы сами считаете врагом меня.

– Врагом? – переспрашивает Снейп, и его губы чуть подрагивают от презрения. – Ты действительно думаешь, что я могу считать врагом – тебя? Нахального, глупого, бездарного мальчишку, неспособного даже держать в руке волшебную палочку? Ты ниже того, чтобы быть моим врагом, Поттер. Ты ниже этого, – зло повторяет он, почти выплевывая эти слова.

Снейп сколько угодно может говорить, что не считает меня своим врагом, но едкая, жгучая ненависть, которая полыхает в этот момент в его глазах, говорит нечто совершенно иное.

Я невесело усмехаюсь и пожимаю плечами.

– Как вам угодно. У меня слишком мало сил, терпения, и, скажем прямо, желания, чтобы пытаться переубедить вас в чем бы то ни было. А насчет библиотеки… Я передам книгу, которая нужна вам для статьи, через домовых эльфов. Но не советую идти с теми претензиями, которые вы тут только что выкладывали, к Дамблдору. Подумайте сами, Снейп. Что, по-вашему, ответит на все это господин директор, если ваши доводы кажутся слишком неубедительными даже глупому мальчишке, неспособному держать в руке волшебную палочку?

Я позволяю себе еще раз усмехнуться и отвесить застывшему от такой невиданной наглости Снейпу издевательский кивок, прежде чем развернуться кругом и выйти из кабинета.

И я искренне надеюсь, что моего блефа будет достаточно, чтобы Снейп действительно отбросил подальше идею предъявить этот кошмарный список книг Дамблдору.


****

Деревья уже вовсю радуют глаз свежей весенней листвой, а студенты каждую перемену высыпают во двор, чтобы насладиться солнцем и теплом, когда Ремусу начинают приходить ответы от издательств.

Он вручает мне первое же полученное письмо – от небольшого семейного издательства «Барпер и Броннингс», но по его лицу я сразу же понимаю, что там ничего хорошего. Впрочем, пробежавшись глазами по строчкам, я обнаруживаю, что и ничего плохого. Общие фразы, если вдуматься: недостаток финансирования, непопулярность жанра, новизна автора...

– Не бери в голову, – легкомысленно говорю я Ремусу, сминая письмо в кулаке и прицельным броском отправляя его в мусорную корзину. – Не повезло с этим издательством – повезет с каким-то еще. В конце концов, мы отправили с дюжину сов.

Однако ни следующая сова, ни еще одна за ней не приносит хороших новостей. Причины довольно разнообразны: от нашествия пикси, в результате которого от редакции не осталось камня на камне, если судить по истеричному тону письма, до хронической непопулярности жанра учебной литературы, и даже до того, что нахождение Сатурна во втором доме является неблагоприятным знаком для выпуска новых публикаций…

Полная картина становится окончательно ясной лишь несколько дней спустя, когда приходит ответ от издательства «Луи Барнберри и партнеры». Жирная напыщенная сова прилетает к Ремусу с письмом за завтраком в Большом зале, и некоторое время я наблюдаю за тем, как он скользит глазами по строчкам, и как с каждой секундой его лицо становится все более бледным и замкнутым, а затем просто выхватываю из его рук письмо.

– Гарри! – с укоризной восклицает оборотень, но я отмахиваюсь от него.

– Брось. Это не может быть настолько плохо.

Впрочем, когда я сам принимаюсь читать письмо, то обнаруживаю, что был неправ.

«Мистер Люпин, – гласит послание, – настоящим сообщаем вам, что ваша просьба опубликовать свое пособие по ЗоТИ в нашем издательстве не может быть исполнена. Мы являемся уважаемым, известным, даже в некотором роде почетным издательским домом. Другими словами, наша репутация безупречна. Но посудите сами, что будут говорить люди о Луи Барнберри, если он опубликует пособие по Защите от темных искусств, написанное никем иным, как оборотнем? Смех, да и только!

В связи с вышеизложенным, настоятельно советуем вам выкинуть эту бредовую идею из головы и уйти жить в леса, где вам и место.

Ваш (зачеркнуто)
С уважением (зачеркнуто)
Хорошего дня,

Луи Барнберри».

Я не замечаю, что стискиваю письмо в кулаке только тогда, когда Ремус деликатно касается моего плеча и едва слышно бормочет:

– Ничего страшного. Он имеет право выражать свое мнение.

Я качаю головой:

– Не имеет, Ремус. Он не имеет права говорить такие вещи, и я заставлю его пожалеть об этом.

Мне хочется добавить, что я заставлю его давиться его же словами, этого Луи Барнберри. Я заставлю его написать Ремусу еще одно письмо, в котором он будет рассыпаться в извинениях, и опубликовать чертову рукопись, и еще сказать за это спасибо.

Я отодвигаю от себя тарелку и поднимаюсь из-за стола.

– Прошу прощения, у меня есть дела.

Моя ярость настолько сильна, что я успеваю пройти несколько коридоров, не видя толком ничего вокруг, прежде чем мне наконец удается взять себя в руки. Затем я делаю несколько глубоких вдохов, старательно отгоняя от себя желание немедленно выйти из замка, аппарировать прямиком на порог издательства «Луи Барнберри и партнеры» и задать мистеру Барнберри знатную трепку. В этом деле требуется расчет, и, пожалуй, самое большое препятствие на пути к тому, чтобы испортить этому Барнберри жизнь, заключается в том, что я ничего о нем не знаю. Но это, по крайней мере, несложно исправить.

Я оглядываюсь по сторонам, и, убедившись, что коридор выглядит пустынным, зову негромко:

– Добби!

Домовой эльф материализуется передо мной с громким хлопком, на его лице искренняя радость.

– Гарри Поттер звал Добби! – пронзительно восклицает он. – Добби готов помочь Гарри Поттеру всем, чем только сможет!

Я еще раз быстро оглядываюсь, чтобы убедиться, что вопли эльфа не привлекли нежелательных свидетелей, но вокруг по-прежнему никого. Я тоже улыбаюсь и говорю:

– Спасибо, Добби, я рад. Мне действительно нужна твоя помощь. Я хочу, чтобы какое-то время ты был для меня глазами и ушами. Есть один человек, Луи Барнберри, он заведует издательством в Корнуэлле. Я хочу, чтобы ты последил за ним какое-то время. А затем мы нанесем ему визит, что скажешь?

Эльф с готовностью кивает:

– Добби будет рад выполнить просьбу Гарри Поттера! Добби отправится к Барнберри прямо сейчас!

Мне приходит в голову еще одна идея.

– Постой, Добби. Есть кое-что еще.

Я достаю из кармана мантии несколько потрепанный лист пергамента, на котором я изобразил со всей реалистичностью, на которую только был способен, тот артефакт из воспоминаний Снейпа.

– Тебе известно, что это?

Едва Добби бросает взгляд на пергамент, как я понимаю, что он должен иметь об этом хоть какое-то представление: глаза эльфа испуганно расширяются, а большие уши прижимаются к голове.

– Плохой, плохой знак, – торопливо бормочет он. – Гарри Поттер должен держаться от него подальше!

Но прежде, чем я успеваю задать следующий вопрос, эльф с хлопком аппарирует. Некоторое время я продолжаю таращиться в опустевший коридор, медленно осознавая, что Добби действительно сделал нечто столь бестактное – удрал прочь прямиком посреди разговора со мной. А это кое о чем говорит, учитывая, с каким трепетом он относится к моей персоне.

– Добби! – на пробу зову я, но ничего не происходит. Я повторяю громче и нетерпеливее: – Добби!

– Он не придет.

Я мгновенно разворачиваюсь на месте, инстинктивно подбираясь, как перед боем, и обнаруживаю прямиком перед собой Дамблдора. Мое сердце учащает ход, и мне приходится приложить усилие, чтобы опустить вскинутые руки по бокам и перестать вести себя так, будто бы на меня напали. Выпавший из моих рук пергамент с изображением семиугольной звезды остается лежать на полу, как кричащее свидетельство моих недавних библиотечных поисков, которые я пытался сохранить в тайне. Я торопливо нагибаюсь, чтобы поднять проклятый пергамент и затолкать его поглубже в карман мантии, но Дамблдор, конечно же, уже успел увидеть.

Я вскидываю на директора взгляд, полный досады, но он смотрит на меня все с прежней безмятежностью. Это почти раздражает.

– Добби оставляет за собой право не приходить на зов, в конце концов, он свободный эльф, – продолжает Дамблдор с таким видом, словно я задал вопрос. На его губах появляется намек на улыбку, но взгляд остается внимательным и острым. – Должен признаться, Гарри, учитывая, что твоя свобода передвижений ограничивается этим замком, с твоей стороны было весьма умно подговорить Добби следить для тебя за мистером Барнберри. Впрочем, вынужден добавить, что меня несколько настораживает твое желание нанести ему личный визит.

Я даже не пытаюсь изображать учтивость. Когда я открываю рот, чтобы все-таки заговорить с Дамблдором, в моем голосе звучит почти бешенство:

– Вы следили за мной?

– Отнюдь, это не было моим намерением, – с легкостью говорит Дамблдор, по-прежнему с этими доброжелательными интонациями в голосе. – Я всего лишь хотел убедиться, что с тобой все хорошо. Твой уход из Большого зала был таким поспешным, что я нашел нужным узнать у профессора Люпина, в чем причина. А затем решил поговорить с тобой.

– Прекрасно, – цежу я сквозь стиснутые зубы. – Ну так говорите.

На секунду Дамблдор выглядит почти шокированным моей дерзостью, так что я все же прикусываю язык и заставляю себя добавить:

– Сэр.

– Присядем? – неожиданно миролюбиво предлагает Дамблдор, указывая рукой на широкий подоконник.

Я подчиняюсь, бросая быстрый взгляд в окно, на зеленеющие свежей листвой деревья. Первый урок еще не начался, так что студенты пользуются возможностью насладиться свежим воздухом и теплом, греясь на солнце во дворе. Мне мучительно не хватает воздуха, я хочу оказаться там же, снаружи, подальше от пронзительного взгляда Дамблдора. От этого взгляда я чувствую себя в точности как проштрафившийся студент.

– Мне понятна твоя злость, Гарри, – говорит Дамблдор после долгой паузы. – Ремус Люпин – твой друг, и вы вместе приложили массу сил, работая над этим пособием по ЗоТИ, и сейчас, получая отказы от издательств, причем по такой… кхм… деликатной причине, ты считаешь это неприемлемым.

– Дело не в том, считаю ли я это неприемлемым или не считаю, – резко обрываю я. – Дело вообще не во мне. Проблема в том, что это действительно, объективно неприемлемо. Эти законы об оборотнях – фарс, они глупы и недопустимы. Но вы должны прекрасно знать это и без меня, ведь так, господин верховный судья Визенгамота? – в моем голосе звучит чуть ли не враждебность, и я с усилием заставляю себя проглотить ядовитые слова, прежде чем успею наговорить большего.

– Со своей стороны я сделал все, что мог, чтобы противостоять этим законам, уж поверь мне, – негромко отзывается Дамблдор, и его голос звучит так, что у меня вдруг пропадает желание и дальше сыпать обвинениями.

Некоторое время мы сидим в тишине настолько полной, что слышно даже отдаленные выкрики младшерурсников, затеявших шутливую баталию во дворе.

– Я не пытаюсь оправдать действующую систему, Гарри, – в конце концов говорит Дамблдор. – Она неправильна в слишком многих аспектах, но это то, с чем нам приходится мириться в настоящий момент. Однако могу сказать наверняка, что личная вендетта против Луи Барнберри здесь ничего не изменит, чего бы ты ни пытался этим добиться.

– Я знаю, – говорю я, и во взгляде Дамблдора мелькает удивление. – В глобальном смысле, это не изменит ровным счетом ничего, мне это известно, спасибо. Но, черт побери, если это позволит мне чувствовать себя лучше… почему бы и не попытаться?

Дамблдор вздыхает и говорит, глядя не на меня, а на студентов, по-прежнему резвящихся за окном:

– Мне не хотелось бы прибегать к этому аргументу, но я могу попросту запретить Добби помогать тебе в этом.

Директору все же приходится вскинуть на меня взгляд, когда я громко фыркаю от смеха.

– Вы плохо знаете Добби, профессор, – говорю я, – если действительно считаете, что чьи-либо запреты могут помешать ему выполнить мою просьбу. В конце концов, он – свободный эльф.

Я почти готов добавить, что у директора не больше шансов запретить что-либо мне самому. Но Дамблдор, похоже, и так об этом знает, потому что не пытается зайти с этой стороны.

– Профессор Люпин сказал мне, что ваша с ним попытка применить Иммерсио Сомниум не увенчалась успехом, – вместо этого вдруг говорит он.

Я ничего не отвечаю, и Дамблдор продолжает:

– Но я думаю, что нашел кое-что другое, что может помочь тебе с твоей проблемой.

Я пожимаю плечами, даже не пытаясь изобразить радость по этому поводу.

– В общем-то, я не против, профессор. Только на этот раз, пожалуйста, давайте обойдемся без кошмаров.

Я уже собираюсь подняться и уйти, наплевав на то, насколько это будет невежливым и неучтивым, когда Дамблдор говорит:

– Гарри, есть еще одна вещь. Не так давно профессор Снейп приходил, чтобы поделиться со мной своими опасениями по поводу книг, которые ты берешь из Запретной секции.

Ох, просто прекрасно.

– Ну конечно же, Снейп приходил, он же всюду сует свой нос, – вполголоса бормочу я.

Дамблдор хмурится и говорит:

– Я настоятельно прошу тебя отзываться о твоих коллегах-преподавателях в более уважительном тоне, Гарри. Так уж принято в Хогвартсе. Как я сказал, профессор Снейп был обеспокоен тем, что ты читаешь так много книг о Темной магии, он считает это небезопасным для тебя. Признаться, у меня были различные догадки насчет того, что вызвало у тебя такой интерес, но сейчас я думаю, что некоторые из них были не совсем близки к истине. Могу ли я предположить, что твой интерес к Темным искусствам имеет какое-то отношение к тому рисунку, который ты только что показывал Добби?

Я подавляю желание выругаться вслух: конечно же, Дамблдору хватило ума сопоставить два и два. Поэтому мой ответ снова выходит далеко за границы вежливости:

– Вы можете предполагать что вам угодно, сэр, я едва ли могу вам это запретить.

Дамблдор поднимает бровь, но продолжает по-прежнему терпеливо и спокойно:

– Учитывая, что мои предположения, как правило, оказываются верными, я приму это за утвердительный ответ. В таком случае, я задам тебе еще один вопрос. Где ты видел этот предмет, Гарри?

Где-то читал о нем – вот, что я ответил бы, задай мне этот вопрос Ремус, или кто угодно еще. Кто угодно, но не легилимент уровня Дамблдора. Но здесь и сейчас, под пронзительным взглядом его голубых глаз, я просто не могу солгать. Я вынужден сказать что-то, что является правдой хотя бы наполовину.

– Простите, но я не могу рассказать вам, сэр, – говорю я после паузы. – Это не моя тайна.

Вот так-то. Это тайна Снейпа, и я более чем уверен, что он предпочел бы сохранить ее.

Наверное, этот семиугольный артефакт действительно чем-то очень важен, потому что после моего отказа отвечать на вопрос выражение лица Дамблдора становится жестким и суровым, а взгляд – более испытующим, чем когда-либо прежде.

– Чьей бы тайной это ни было, – очень серьезно говорит он, – я хочу предостеречь тебя, Гарри, что этот предмет по-настоящему опасен. Ты видел его здесь, в Хогвартсе?

Я качаю головой и отвечаю, осторожно подбирая каждое слово:

– У меня нет никаких оснований полагать, что этот предмет находится где бы то ни было вблизи Хогвартса в настоящий момент.

Это правда, и взгляд директора становится менее напряженным.

– Мне было любопытно узнать о нем, вот и все, – добавляю я. – Я не лезу в неприятности.

Дамблдор качает головой и говорит:

– Некоторые вещи лучше не тревожить, мой мальчик, для твоего же собственного блага. Я бы предпочел, чтобы ты оставил свои поиски об этом предмете и проводил в Запретной секции библиотеки чуть меньше времени.

Директор не сводит с меня пристального взгляда до тех пор, пока я не киваю, давая понять, что предупреждение дошло по адресу. Затем он расплывается в своей неизменной доброжелательной улыбке.

– Так-то лучше, Гарри. Ты молод, да и весна в самом разгаре, так что я более чем уверен, что ты найдешь себе занятия поинтереснее, чем копаться в разваливающихся от времени фолиантах. Не так ли?

Дамблдор еще раз улыбается мне и подмигивает, прежде чем уйти, а я остаюсь сидеть на подоконнике, гадая, насколько этот разговор на самом деле мне навредил. Очевидно, у Снейпа есть свои подозрения, и у Дамблдора есть свои подозрения, и, что хуже, они делятся своими подозрениями друг с другом, так что я почти физически ощущаю, как они загоняют меня в угол, подлавливая на моей же лжи. Дамблдор был не просто терпеливым со мной сейчас, спокойно вынося все мои грубости – он был осторожным, он наблюдал за мной. И это означает, что сейчас уж точно не время совершать промахи. Я не должен был позволить этому дурацкому письму от Барнберри так разозлить себя, чтобы попасться на разговоре с Добби посреди коридора, а тем более так глупо показать директору изображение артефакта, подсмотренного в воспоминаниях Снейпа. Я попросту не могу позволить себе и дальше так рисковать.

По коридорам разносится низкий гонг, извещающий о начале первого урока, и я заставляю себя вернуться мыслями к реальности.

А реальность заключается в том, что я прогуливаю урок ЗоТИ у второкурсников, который должен вести с Ремусом прямо сейчас.

Я чертыхаюсь и бегом бросаюсь в направлении кабинета ЗоТИ.


****

Добби приносит мне новости каждый вечер. И несмотря на то, что эльф по-прежнему отказывается даже заговаривать со мной по поводу чертового артефакта из Общества наследия, в остальном его помощь оказывается попросту неоценимой. Я узнаю о Луи Барнберри много такого, что при правильном раскладе поможет мне припереть его к стенке, даже не прибегая к помощи магии – большая ценность, учитывая, что сейчас, под пристальным вниманием Дамблдора, я не могу идти на риск. Я узнаю, что Барнберри – пьяница и лгун, что дела у его издательства идут далеко не так гладко, как он пытается показать, и что он попросту надувает некоторых из своих наиболее популярных авторов, публикуя дополнительные тиражи их книг без ведома самих авторов, и тем самым экономит на выплате гонораров. Это даже слишком для издательства с «безупречной репутацией», о которой распинался Барнберри в своем письме, так что у меня буквально руки чешутся поскорее нанести ему личный визит и как следует поболтать обо всем этом.

После некоторых раздумий я выбираю для этого день, на который назначена большая игра Гриффиндор-Равенкло. С одной стороны, мне немного совестно перед Невиллом, что я не буду болеть за гриффиндорцев вместе со всеми. Но лучшей возможности у меня не будет: со всей этой шумихой насчет квиддича никто и не заметит, что меня нет в замке.

На последнем уроке ЗоТИ накануне матча я едва ли могу сосредоточиться на технике заклинаний студентов, потому что моя голова занята совершенно другим. Сегодня Добби должен был сделать самое главное – добыть вещественное доказательство грязных делишек Барнберри, при помощи которого я смогу припереть его к стенке. От этого зависит успех всего предприятия, так что мои мысли то и дело уходят в этом направлении, никак не желая сосредотачиваться на ЗоТИ.

Впрочем, не я один испытываю сегодня трудности с концентрацией внимания: гриффиндорцы то и дело принимаются перешептываться насчет предстоящего матча, а Рон Уизли и вовсе вместо положенного заклинания отрабатывает приемы по захвату воображаемого кваффла с видом одухотворенным и воинственным. Впрочем, время от времени он бросает на меня вызывающе неприязненные взгляды, словно проверяя, не собираюсь ли я отвлекать его от этой по-настоящему важной задачи своими дурацкими заданиями по ЗоТИ. Парвати Патил и Лаванда Браун поглядывают на него с нескрываемым интересом и яростно перешептываются о том, кто из них сделает первую попытку пригласить Рона на прогулку теперь, когда его отношения с Эммой Пауэлл окончательно завершились. Стоит ли говорить, что им в этот день тоже не до ЗоТИ? Гермиона окидывает их своим самым презрительным взглядом и наоборот подчеркнуто концентрируется на выполнении задания. Но мне прекрасно видно, что мысли ее витают далеко от темы сегодняшнего урока. Невилл выглядит бледным и сосредоточенным: он явно нервничает, но, по крайней мере, не находится в том беспросветном отчаянии, в каком был в преддверии других квиддичных матчей.

Когда низкий гонг оповещает о завершении урока, все испускают вздох облегчения. Студенты подхватывают свои вещи и выходят из кабинета гомонящей толпой, а я задерживаюсь на некоторое время, чтобы помочь Ремусу убрать тренировочные манекены в высокие стеллажи у стен.

Я как раз запихиваю за дверцу шкафа последнюю деревянную куклу и с усилием закрываю дверь, пока манекены не начали валиться обратно, когда Ремус вдруг негромко откашливается и говорит:

– Гарри, сегодня профессор Дамблдор сказал мне, что нашел другой способ попытаться вернуть тебе магию. Мне потребуется время, чтобы подготовиться, но, думаю, мы могли бы испытать эту идею в следующие выходные. Что скажешь?

Голос Ремуса звучит напряженно, словно он боится, что после предыдущей провальной попытки я передумаю и больше не буду участвовать в авантюрах Дамблдора. Я вижу в его нерешительности спасительную лазейку для себя и делаю попытку выкрутиться.

– О, Мерлин, серьезно, в следующие выходные? Ремус, экзамены на носу! Мы не можем отложить это на потом, когда мы все будем не так ужасно заняты?

Ремус приподнимает бровь:

– Ты что, хочешь отложить это до самых каникул?

– Каникулы – прекрасная идея! – с напускным энтузиазмом поддерживаю я. – Почему бы и нет? У нас будет масса времени. Ты просто гений, Ремус. Ну все, если мы здесь закончили, то мне пора бежать…

– Гарри, постой, – останавливает меня Ремус, когда я успеваю проделать уже не менее половины пути к выходу из кабинета.

Я вздыхаю и оборачиваюсь, отбросив притворство в сторону, потому что Ремус все равно видит меня насквозь.

– Нам обязательно пробовать снова? – спрашиваю я, и мой собственный голос звучит куда более беспомощно, чем мне того хотелось бы. – Сейчас все идет нормально, разве нет? Нам обязательно что-то менять?

Ремус вздыхает и говорит:

– Гарри, если дело в кошмарах, то, клянусь Мерлином, этого больше не повторится. Ты можешь быть уверен, что…

– А если дело не в кошмарах? – перебиваю я. – Что, если все дело в том, что на самом деле мне просто не нужна магия, Ремус?

Мне хочется знать, сможет ли он просто принять это. Но Ремус не может. Обладавший магией всю свою жизнь, существовавший в Магическом мире с самого рождения, поддавшийся иллюзии, что волшебство действительно делает жизнь лучше, он просто не может себе представить, что кто-то может отказаться от всего этого по собственной воле.

– Пожалуйста, – говорит он, – Гарри, прошу тебя, давай сделаем еще одну попытку, всего одну. Если ничего не выйдет, я обещаю, что оставлю тебя в покое, и поговорю с профессором Дамблдором. Но если все получится, только подумай, для тебя будет открыт целый новый мир. Неужели оно не стоит того?

Целый новый мир, думаю я, и все мои силы уходят на то, чтобы не расхохотаться Ремусу в лицо. Этот лицемерный магический мир, который я успел узнать достаточно хорошо, чтобы бежать от него без оглядки годами. Мир, который в этой вселенной без войны умудрился стать в некоторых аспектах еще лживее и гаже, чем был в моем прошлом, а это кое о чем говорит.

Но они никогда не оставят меня в покое, с тоской думаю я. Если я откажусь попытаться сейчас, Ремус и Дамблдор будут приходить снова и снова со своими бесконечными увещеваниями, до тех пор, пока у меня не закончатся аргументы.

С другой стороны, сейчас Ремус предлагает мне выход.

– Хорошо, – говорю я. – Одна попытка, на следующей неделе. Но если ничего не выйдет, мы оставляем эту затею и больше никогда не вспоминаем о ней.

Ремус ничего не отвечает, но кивает в ответ на мое предложение, и я торопливо выскальзываю за дверь.

В опустевшем коридоре я обнаруживаю хмурого Рона Уизли, который стоит, привалившись к стене и убрав руки в карманы мантии. Я собираюсь сделать вид, что не заметил его, и пройти мимо. Но он вскидывает голову, чтобы прямо встретиться со мной мрачным взглядом, и говорит:

– Поттер, нужно поговорить.

Я думаю о Добби, с которым назначил встречу в своей комнате сразу после окончания урока, а значит, времени у меня нет. Но что-то есть в хмуром выражении лица Рона такое, что я решаю, встреча с Добби может и подождать.

Мы заходим в первый же пустующий кабинет. Он давно не использовался, в потоках льющегося из высоких окон солнечного света видно кружащиеся в воздухе частицы пыли. Я усаживаюсь на одну из парт, укрытых пожелтевшей от времени тканью, и выжидающе смотрю на Рона. Тот остается стоять, по-прежнему глядя на меня угрюмым взглядом исподлобья, и говорит:

– Я хочу узнать кое-что от тебя, Поттер. Вчера Джинни сказала мне, что каким-то образом ты украл у меня мою квиддичную команду, что вы тренируетесь на опушке Запретного леса тайком от меня. Это так?

То, что Джинни сдала нас всех Рону, представляется не слишком-то гриффиндорским поступком, но мой едкий внутренний голос говорит, что чего-то подобного от здешней Джинни Уизли и следовало ожидать. Я приказываю голосу заткнуться и убеждаю себя, что не должен делать поспешных выводов. В конце концов, я и понятия не имею, каковы были мотивы Джинни, когда она решила рассказать обо всем брату.

Так что я отвечаю, стараясь говорить ровно и рассудительно:

– Ладно, я понял, что Джинни рассказала тебе о квиддичных тренировках, которые проводились за твоей спиной, и теперь ты злишься. Чего я не понимаю, так это почему тебе требуется подтверждение от меня, Рон? Ты что, не веришь словам собственной сестры?

Рон выглядит насупившимся, но тем не менее отвечает:

– Нет, я верю Джинни. В смысле, к чему ей врать о таком? Но когда я спросил об этом Фреда и Джорджа, они подняли меня на смех. Они спросили, как, по моему мнению, ты мог бы летать на метле, и я… Я имею в виду, в этом есть смысл, так?

Я пожимаю плечами:

– Джинни сказала правду. Я действительно помогал Невиллу с тренировками, а потом Фред и Джордж решили, что это неплохая идея – тренировать его втайне ото всех. Задумка состояла в том, чтобы игроки из Равенкло расслабились, думая, что победа у них в кармане, и оказались не готовы к встрече с сильным ловцом. И, да, так получилось, что последние пару недель мы тренировались всем составом.

Чем больше я говорю, тем более подозрительным выглядит Рон. Похоже, он считает, что я насмехаюсь над ним, как Фред и Джордж, потому что недоверчиво прищуривается и спрашивает:

– Как ты мог тренироваться с командой, если не можешь даже летать на метле? Или… – его лицо принимает потрясенное выражение, – то, что говорил профессор Люпин только что – это правда? Ты действительно пытаешься вернуть себе магию?

Я фыркаю от смеха.

– Не мели чепуху, Рон. Не знаю, что ты там услышал, но тебе должно быть прекрасно известно, что это невозможно. Я не могу летать на метле, я не владею магией. Но никто не отменял тестралов. Хагрид показал мне, как приманить одного из них. Тестралы, знаешь ли, летают, и сидя на одном из них верхом, вполне можно исхитриться поймать кваффл.

Рон изучает мое лицо пристальным взглядом еще несколько секунд, но затем, видимо, приходит к выводу, что я говорю правду, и упрямо склоняет голову.

– Так какого черта тебе от меня нужно, Поттер? – зло спрашивает он. – Сначала ты украл у меня девушку, теперь – команду. И я не знаю точно, что за фокус ты выкинул на вводном занятии дуэльного клуба, но знаю наверняка, что ты мухлевал, что ты не смог бы победить меня в честном поединке! Так чего ты всем этим добиваешься?

Я смотрю на Рона почти в неверии.

– Послушай, это может тебя удивить, но мир не вращается вокруг тебя! Ради Мерлина, я не отбирал у тебя команду! Я взялся за эти тренировки только потому, что хотел помочь Невиллу. Но я хочу спросить тебя вот о чем: что ты теряешь? Команда по-прежнему твоя. Думаю, ни к чему уточнять, что я не могу выйти на поле вместо тебя. Если моя идея принесла плоды и Невилл возьмет снитч на завтрашней игре, то это будет целиком твоя победа, не моя.

Рон неприятно усмехается и спрашивает:

– И в чем подвох?

– Почему обязательно должен быть подвох?

Рон качает головой:

– Брось, ты ничего не делаешь просто так. Как с той книгой из библиотеки. Ты помог нам тогда просто потому, что тебе было любопытно узнать, зачем она нам.

– Если ты действительно так считаешь, – говорю я, стараясь сохранить голос ровным и по возможности дружелюбным, – то можешь спросить у Гермионы, и она ответит тебе, что это не так.

Пожалуй, мне не следовало упоминать Гермиону, потому что и без того напряженное лицо Рона после этой фразы багровеет от гнева.

– Да как ты смеешь говорить о Гермионе, когда и без того ясно, что вся твоя «помощь» была лишь для того, чтобы подобраться к ней и украсть ее у меня, ты, скользкий, гадкий, подлый…

– Чушь, – перебиваю я, и вот теперь в моем голосе начинает пробиваться раздражение. – Ты вбил себе в голову, что я «украл» у тебя Гермиону, просто чтобы не мириться с мыслью, что она не желала тебя видеть из-за твоего отвратительного поведения. – Он возмущенно вскидывается и открывает рот, явно намереваясь спорить, но я останавливаю его жестом. – Нет, уж дослушай до конца. Я понимаю, что ты жутко кичишься своим авторитетом, но когда ты начинаешь самоутверждаться за чужой счет, кому-то вроде Гермионы это может показаться подлым. Но это не значит, что ты ничего не можешь с этим поделать. Так что я предлагаю тебе выкинуть из головы бредовую идею, что мы с Гермионой более чем друзья, и принять наконец правду, которая заключается в том, что я помогаю Гермионе с ее исследованиями, ничего больше. А переварив это, ты должен пойти и извиниться перед ней наконец. И если ты будешь достаточно искренним и раскаявшимся, она найдет в своем сердце силы простить тебя, и ты сможешь наконец перестать вести себя так, словно весь мир тебе задолжал. Как идея?

Несколько секунд Рон сосредоточено сопит, обдумывая мои слова, а потом угрюмо говорит:

– Если все это какая-то шутка с твоей стороны, то ты об этом пожалеешь, ясно?

Он одаряет меня угрожающим взглядом, прежде чем выйти из кабинета, хлопнув напоследок дверью, а я остаюсь сидеть там, не зная, смеяться мне или плакать. И из-за этого я согласился отложить встречу с Добби, чтобы выслушивать очередные бредовые упреки Рона?

Я качаю головой и отправляюсь наконец в свою комнату, где меня уже должен ждать домовой эльф.


****

Студенты толпой спешат к квиддичному полю, когда я под покровом отцовской мантии-невидимки пробираюсь к границам хогвартского антиаппарационного барьера. С собой у меня конверт с данными по поступившим в волшебные книжные лавки книгам из издательства Барнберри и выплаченным авторам гонорарам, по которым уличить Барнберри будет проще простого – их мне передал вчера Добби. Второй экземпляр бумаг предусмотрительно остался в моей комнате на тот случай, если Барнберри что-нибудь выкинет.

Оказавшись за пределами антиаппарационного барьера, я негромко зову Добби, и домовик появляется передо мной, неизменно сияющий улыбкой и готовый помочь. Я прошу Добби перенести меня в Корнуэлл, к дому Луи Барнберри, в котором располагается и его издательство, и эльф без лишних вопросов берет меня за руку и аппарирует.

Мы сразу же попадаем из весны в лето. Добби переносит нас прямиком на небольшую улицу, утопающую в цветах, зелени кустарников и сочных пальмовых деревьев. Вдалеке, в самом конце улицы, начинается набережная, отсюда даже можно увидеть блестящую на солнце полоску морской воды. По обеим сторонам улицы стоят однотипные двухэтажные дома, и они кажутся вполне обычными, если не брать в расчет несомненный магический фон, который исходит от некоторых из них. Из этого я делаю нехитрый вывод, что здесь, так же, как и в Годриковой впадине, волшебники живут бок о бок с магглами, вот почему они вынуждены маскировать свои дома.

– Спасибо, Добби, – говорю я, обращаясь к домовику. – Жди меня здесь, хорошо? Я скоро вернусь.

– Добби пойдет к морю, сэр, – отзывается эльф, с любопытством поглядывая на блестящую вдалеке полоску морской воды. – Добби еще никогда не видел моря так близко.

Я киваю и направляюсь к дому с номером пятьдесят два, который кажется напичканным магией сильнее прочих. Подойдя к нему вплотную, я понимаю, почему: аккуратный беленький домик оказывается лишь иллюзией, и когда я делаю несколько шагов вперед и иллюзия рассеивается, передо мной оказывается помпезного вида четырехэтажный особняк с балконами и колоннами, на фасаде которого красуется кричащая золотая надпись «Издательский дом «Луи Барнберри и партнеры». Буквы так и сияют, переливаясь золотыми вспышками совершенно независимо от солнечных лучей, так что от одного взгляда на них становится больно глазам.

Я поднимаюсь по лестнице до массивных деревянных дверей и берусь рукой за грозного вида дверной молоток в виде головы льва. Я громко стучусь в двери, чтобы убедиться, что хозяин жилища уж точно не пропустит моего появления, а затем почти без усилий отворяю замок с помощью магии и вхожу внутрь.

Внутри дом оказывается полон той же безвкусной роскоши, что и снаружи, но, по крайней мере, здесь оказывается сумрачно и прохладно. Я осторожно ступаю в глубину просторного полутемного помещения и осматриваюсь кругом, терпеливо ожидая.

Проходит всего несколько минут, прежде чем противоположенная дверь с шумом распахивается, впуская внутрь запыхавшегося приземистого мужчину – собственно, хозяина жилища. Его круглый живот в сочетании с невысоким ростом создает комическое впечатление, словно он не идет по земле, а будто бы перекатывается по ней, бойко перебирая своими кривыми короткими ногами. Похоже, что господина Барнберри только что сдернула с кровати тревога его охранных заклинаний, потому что он стоит в коридоре в одних пижамных штанах и криво затянутом на поясе халате. Его седые волосы, обрамляющие блестящую плешь на макушке, всклокочены сверх меры, и он дико озирается по сторонам, выставив перед собой волшебную палочку.

– Кто здесь?! – вскрикивает он неожиданно тонким, визгливым голосом. – Я вас предупреждаю, этот дом находится под охраной! Если через пять минут я не отправлю сигнал, что со мной все в порядке, сюда прибудет отряд вооруженных авроров!

– Так сделайте это, мистер Барнберри, – говорю я, стягивая с себя мантию-невидимку и заталкивая ее в карман мантии. – Отправьте свой сигнал, а потом мы поговорим.

Мое появление посреди прихожей прямиком из воздуха, очевидно, оказывается для Барнберри полнейшей неожиданностью: несколько секунд он оглядывает меня с величайшим недоумением, выкатив глаза и даже приоткрыв рот. Но уже через мгновение он берет себя в руки, и, туже затянув халат и увереннее перехватывая толстыми пальцами волшебную палочку, направляет ее прямиком мне в грудь и с вызовом спрашивает:

– И что заставляет вас, молодой человек, считать, что вы имеете право указывать мне, что делать?!

Я усмехаюсь и делаю несколько шагов вперед, сокращая расстояние между нами, и говорю:

– Поверьте мне, что это в ваших же интересах. Если вы, конечно, не хотите рассказывать отряду вооруженных авроров, как в точности вы обокрали Старлу Старлайт и Маверика Мельбурна. И это, просьба заметить, только за последние восемь дней. Мне вам назвать еще несколько имен, или общая линия для вас ясна? Мистер Барнберри, опустите палочку.

Некоторое время Луи Барнберри судорожно обдумывает свое положение: его маленькие глазки суетливо бегают из стороны в сторону, а на тучном лбе выступает испарина. Затем он со вздохом опускает волшебную палочку в карман халата, извлекает оттуда носовой платок не первой свежести, чтобы утереть пот со лба, поднимает на меня досадливый взгляд и говорит:

– Пройдемте в гостиную, мистер…

– Поттер, – любезно подсказываю я.

– Хм, я почти уверен, что где-то встречал это имя совсем недавно… – бормочет он, сопровождая меня в гостиную.

– Авроры, – напоминаю я, бесцеремонно располагаясь на кожаном диване и закидывая ноги на журнальный столик. – Вы, помнится, говорили, что они собираются явиться сюда и спасти вас из передряги? Не хотите ли отменить визит?

– Я блефовал, – уныло отмахивается Барнберри. Он плюхается в кресло сбоку и неодобрительно косится на мои грязные кроссовки, лежащие поверх его журнального столика, но ничего, впрочем, не говорит по этому поводу. Когда он снова открывает рот, его голос звучит хоть и нервозным, но неожиданно собранным: – Итак, прямо к делу. Откуда вас известно то, что вам известно, и что вы собираетесь с этим делать, мистер Поттер?

Я усмехаюсь.

– С чего вы взяли, что я собираюсь открывать вам свои источники, мистер Барнберри? Это с вашей стороны даже глупо. Что касается второго вопроса, что я собираюсь делать со своей информацией… – я пожимаю плечами. – Ничего. Совершенно, абсолютно ничего. Никаких авроров, никакого скандала, вы даже можете продолжать заниматься тем, чем занимались, и поддерживать свой привычный образ жизни. Но, сами понимаете, я предлагаю вам все это не просто так.

Мистер Барнберри шумно выдыхает, его лицо выражает облегчение.

– Сколько вы хотите?

– Мне не нужны ваши деньги.

Он издает нервный смешок.

– Бросьте, мистер Поттер, деньги нужны всем. Ну же, я прекрасно вижу, что вы весьма сообразительный молодой человек и что мы с вами можем договориться. Скажите, какова ваша цена: сто галеонов? Двести? Я дам вам деньги, а вы отдадите мне всю информацию, которую нашли по поводу моих… личных дел, и пообещаете сохранить это в тайне.

Я качаю головой:

– Я же сказал, мне не нужны деньги. Мне нужно, чтобы вы опубликовали книгу, которую вам прислал некто Ремус Люпин, хогвартский профессор. Вы опубликуете его книгу, и вы принесете профессору Люпину тысячу извинений за то, что написали ему в письме, и в обмен на это я оставлю вас в покое.

Некоторое время лицо Барнберри не выражает ничего кроме замешательства, затем к нему приходит озарение.

– Тот оборотень! Вся эта белиберда из-за того проклятого оборотня! И вы… мистер Поттер, да, все верно… Я знал, что уже где-то видел эту фамилию… Вы значитесь в соавторах, не так ли?

Я киваю, и Барнберри досадливо качает головой.

– Ах, это просто смешно, – расстроенно бормочет он, продолжая в рассеянности водить платком по своему тучному лбу. – Как же вы себе это представляете, чтобы я опубликовал книгу по Защите от темных сил, которую написал оборотень? Меня же поднимут на смех! Моя репутация...

– Вас никто не просит орать во всю глотку о том, что автор – оборотень, чугунная вы голова! – в раздражении цежу я. – Просто опубликуйте книгу. Что до вашей репутации... неужели вы считаете, что она пострадает меньше, если вас заберут в аврорат для расследования дела о мошенничестве, и все вокруг узнают, что вы обманщик и вор?

Барнберри спадает с лица, в его глазах написано неподдельное отчаяние. Справедливо рассудив, что надо ковать железо, пока горячо, я добавляю голосом сухим и спокойным, почти холодным:

– Послушайте, какой вам смысл сопротивляться? Я прошу вас о таком, прямо скажем, пустяке, что будет даже обидно, если вы откажетесь. И тогда... – я делаю паузу, – я ведь могу не ограничиться одним только аврорским расследованием. Вы ведь не хотели бы со мной поссориться, мистер Барнберри?

Вот теперь Барнберри отрывается от протирания лба своим засаленным платком и впервые хорошенько заглядывает мне в лицо. Он останавливается секунду или две на моих глазах, и, наверное, вполне читает в них то, что я хочу до него донести, потому что тяжело сглатывает и отрицательно мотает головой.

– Значит, мы договорились? – поторапливаю я, желая услышать наконец внятный ответ.

– Да, мистер Поттер, – отвечает Барнберри и даже пытается выдавить дежурную улыбку, хотя по нему видно, как нелегко ему даются эти слова, – мы договорились.

– Вот и прекрасно, – я широко улыбаюсь и бесцеремонно хлопаю его по плечу, затем, словно спохватившись, протягиваю ему конверт с компроматом, добытым Добби. – В таком случае, это останется у вас. Я верю в ваше благоразумие, мистер Барнберри. Но, учитывая обстоятельства, обращаю ваше внимание, что еще один экземпляр этих документов хранится у меня. Напишите профессору Люпину как можно скорее. Разумеется, с самыми полными и обстоятельными извинениями за ваше предыдущее письмо, я бы даже рекомендовал вам сообщить, что вы переживали в тот момент особо неприятный приступ вашей хронической тролльей лихорадки и сами не ведали, что несли. И учтите, что если по каким-то причинам вы этого не сделаете, то я узнаю и приму меры. А теперь, если вы меня извините, я вынужден откланяться.

Я поднимаюсь на ноги, намереваясь уйти.

– Но откуда... вам известно... про мою лихорадку? – невнятно бормочет Барнберри мне вслед, тоже порываясь подняться, чтобы проводить меня из гостиной, но путается в тапках и плюхается обратно в кресло.

Не желая тратить на это больше времени, я набрасываю на себя мантию-невидимку и быстрыми шагами выхожу на улицу. Если повезет, мне еще удастся застать завершение матча.

Мои ожидания оправдываются как нельзя лучше: вернувшись в Хогвартс, я направляюсь прямиком к квиддичному полю, откуда доносятся комментарии Ли Джордана, перемешиваясь с воплями болельщиков, и это говорит мне о том, что матч Гриффиндор-Равенкло еще в процессе. Так что я заталкиваю мантию-невидимку поглубже в карман, прощаюсь с Добби и еще раз благодарю его за помощь, отчего домовик расплывается в сияющей улыбке, но, впрочем, бормочет что-то о том, что у него остались срочные дела, отказавшись следовать со мной на территорию Хогвартса. Я с ухмылкой советую ему запастись кремом от солнца, если он планирует вернуться на пляж, и тороплюсь присоединиться к болельщикам на поле.

Я опускаюсь на пустое место рядом с Ремусом как раз в тот момент, когда Джинни Уизли забивает впечатляющий гол, и трибуны взрываются радостными криками. Краем глаза я замечаю Дамблдора, который так и сверлит меня пристальным взглядом вместо того, чтобы следить за игрой. Но я игнорирую его и говорю намеренно громко, обращаясь к Ремусу:

– Прости, что опоздал – засиделся в совятне, нужно было отправить письмо профессору Венгерду по поводу экзаменов.

Это не совсем ложь, я действительно писал в Итон с утра. Ремус кивает и наскоро вводит меня в курс дела по поводу матча:

– Гриффиндор лидирует со счетом шестьдесят – двадцать, снитч пока не появлялся.

Я перевожу рассеянный взгляд на поле, стараясь сосредоточиться на игре. Невилл придерживается своей обычной стратегии, то есть выглядит неуверенным и неловким на метле, но в этом и состоял наш план – заставить команду противника думать, что он ни на что не способен, до того момента, как появится снитч. По крайней мере, я сильно надеюсь, что это часть игры. Другое предположение заключается в том, что он в самом деле перенервничал при виде толпы и потерял с таким трудом приобретенную уверенность в своих силах, но я гоню это предположение прочь. Рон отыгрывается на своей команде в полную силу, явно не желая прощать им их «предательство», когда они тренировались со мной втайне от него, и это не лучшим образом сказывается на работоспособности команды. В последующий час игры команде Равенкло удается сократить разрыв в счете до десяти очков, и становится понятно, что игрой охотников гриффиндорской команде в этом раунде явно не спастись.

Комментарии Ли Джордана по ходу матча становятся все более удрученными и однообразными, но в его голосе прорезается неподдельное удивление, когда он говорит:

– Похоже, что ловец Гриффиндора… увидел снитч! Разрази меня гром, Лонгботтом преследует снитч!

После этого комментария Чжоу Чанг круто разворачивается на месте и бросается в погоню за Невиллом, но разрыв слишком велик. Еще секунда – и Невилл сжимает трепыхающийся золотой мячик в кулаке.

– И Гриффиндор выигрывает матч со счетом двести десять – пятьдесят. Я не могу поверить, дамы и господа, скажите, что вы тоже это видели и я не страдаю от галлюцинаций – НЕВИЛЛ ЛОНГБОТТОМ ПОЙМАЛ СНИТЧ!

С запозданием, трибуны разражаются громогласным ревом. Все до единого члены гриффиндорской сборной, даже Рон, подлетают к Невиллу, чтобы обнять его, а у самого Невилла такой вид, словно до него еще не вполне дошло произошедшее. Гриффиндорская команда спускается вниз одной большой кучей-малой, игроки вопят от радости во всю глотку. Грязные и потные, но несомненно счастливые, они еще долго раскланиваются перед неистовствующей толпой, улыбаясь от уха до уха. Они уходят в раздевалку только тогда, когда трибуны окончательно хрипнут от воплей и болельщики начинают потихоньку подниматься со своих мест и продвигаться в сторону выходов.

– Невероятно! – доносится до меня со всех сторон. – Вы видели? Лонгботтом поймал снитч!

Каким-то образом это ощущается, как моя собственная победа, я не мог бы испытать большую гордость, даже если бы поймал этот снитч сам.

Мне удается увидеться с Невиллом только вечером: он сам находит меня в библиотеке и пробирается к моему столу, смущенно улыбаясь, пока группа девочек с Хаффлпаффа за соседним столом яростно перешептываются, бросая на него заинтересованные взгляды.

– Поздравляю, – от души говорю я, когда Невилл опускается на стул напротив. – Почему ты не празднуешь вместе с гриффиндорцами? Это твоя победа, ты заслужил как следует отпраздновать.

– Я… мы празднуем, в общей гостиной, это просто грандиозно. Фред и Джордж уже второй раз устроили вылазку за сливочным пивом в Хогсмид. Ты хочешь присоединиться? Все будут очень рады, уж поверь. Теперь, когда это уже никакой не секрет, все знают, как ты помогал команде с квиддичем.

Я качаю головой и указываю на груду книг, которые мне предстоит проштудировать.

– Если я не хочу завалить экзамены, веселье придется отложить на другой раз, Невилл. Кроме того, я хочу какое-то время не попадаться на глаза Рону. У нас с ним был разговор, и будет лучше, если у него будет время обдумать его как следует без моего участия. Так что там близнецы?

Невилл широко ухмыляется.

– Это надо видеть, Гарри, они так счастливы, словно не в квиддич выиграли, а получили «Превосходно» по всем до единого ТРИТОН! А Чжоу Чанг… Ты видел ее лицо? Держу пари, она позволила себе расслабиться, просто не ожидала, что на поле я составлю ей хоть какую-то конкуренцию. И Рон, он при всех сказал в общей гостиной, что я отлично справился, и извинился передо мной за то, что случилось на Дуэльном клубе, и признал, что он вел себя со мной, как осел. Мы, конечно, не выиграем Кубок школы, он отойдет слизеринцам, но по количеству очков мы на втором месте, и это чувствуется, как победа. Не могу дождаться, чтобы послать сову отцу… Я хочу сказать, это просто невероятно, Гарри! Это лучший день в моей жизни! Я еле вырвался из гостиной, ои не хотели отпускать меня, но я просто должен был найти тебя, чтобы сказать спасибо. Если бы ни ты, я никогда не смог бы сделать того, что сделал, мы никогда не выиграли бы этот матч!

– Брось, Невилл, – отмахиваюсь я, не в силах тем не менее сдержать широкую улыбку. – Я, может, и помог тебе в паре-другой вещей, но это ты тренировался, как проклятый, это ты взял снитч, это твоя победа. Поздравляю, дружище, так держать.

Еще какое-то время Невилл остается со мной, расписывая в мельчайших деталях свои ощущения во время матча и последующие поздравления от гриффиндорцев, но затем уходит праздновать дальше, опьяненный восторгом большой победы.

После ухода Невилла я обнаруживаю, что мне сложно сконцентрироваться на дальнейшем изучении хогвартских архивов. Сегодняшний день настолько хорош, что мне просто-напросто не хочется портить его предположением, что где-то в этом магическом мире живет и дышит отвратительное существо по имени Волдеморт.


Глава 50. Попался!

Победа Гриффиндора в квиддичном матче неожиданно становится отправной точкой для еще одного хорошего события, которое я уже не надеялся увидеть. По словам Невилла, после того, как Рон приносит ему извинения за все прошлые обиды, он решает не останавливаться на достигнутом и пойти дальше, и все-таки просит прощения у Гермионы. Она в ответ заверяет его совершенно искренне, что в ее дружбе со мной нет и не было ни намека на романтический интерес, и таким образом их прервавшиеся было отношения возобновляются с новой силой.

После этого эпизода я лично натыкаюсь несколько раз на них двоих в библиотеке, где Рон с похоронным видом штудирует тонны книг и делает конспекты под строгим контролем Гермионы, а она работает над его расписанием по подготовке к СОВ. К слову, если верить тем обрывкам разговоров, которые доносятся до всех вокруг, когда эти двое повышают голос, в расписании Рона на сон отведено всего пять часов в сутки, и совсем не отведено времени на отдых.

– Наотдыхаешься, когда СОВ будут позади, Рональд. Раньше нужно было об этом думать! – сердито отзывается Гермиона на все поступающие возражения.

Неприятным моментом становится то, что после благополучного воссоединения пары Уизли-Грейнджер я сам начинаю видеться с Гермионой куда реже, чем раньше, и с тоской замечаю, что скучаю по ее обществу. Хотя мы могли не разговаривать часами, просто сидеть рядом и готовиться к приближающимся экзаменам, она – к СОВ, а я – к своим экзаменам в маггловской школе, но внезапно лишившись этого, я вдруг понимаю, что успел привыкнуть. Рон больше не нападает на меня с угрозами, но и не торопится предлагать мир. Сказать по правде, большую часть времени Рон меня просто-напросто игнорирует. Впрочем, он все еще ощутимо напрягается, когда мне случается переброситься парой фраз с Гермионой.

Гермиона тоже это замечает и старается просто не давать ему лишний раз повода для очередного глупого приступа ревности, то есть начинает меня избегать, хоть и уверяет меня с виноватой улыбкой, что это только на время. Но не то, чтобы у меня в этой ситуации было право голоса, так что я просто решаю дать им больше времени наедине. Кроме того, мое собственное весьма загруженное расписание не оставляет особого пространства на сожаления по утраченному обществу Гермионы.

Другое знаменательное событие происходит на следующий день после квиддичного матча. Вся школа сидит за завтраком в Большом зале, в высокие окна влетают первые совы с утренней корреспонденцией. Перед Ремусом приземляется крупная амбарная сова, протягивая ему привязанное к лапке письмо. Он отвязывает письмо, смотрит на адрес отправителя на конверте и недовольно хмурится.

– Снова «Барнберри и партнеры». Готов поклясться, что они уже присылали письмо на прошлой неделе. Интересно, что еще за гадость они решили написать?

Я закатываю глаза.

– Просто открой его. Может быть, на этот раз прислали что-то хорошее.

Ремус скептически хмыкает, но открывает тем не менее письмо и принимается читать. Затем долгое, очень долгое время он не издает ни звука. Я успеваю намазать медовым мармеладом и съесть целых два тоста, а Ремус все сидит неподвижно, читая и перечитывая письмо.

– Ну, что там? – наконец не выдерживаю я, тоже заглядывая в лист пергамента.

Скользя глазами по строчкам, я с удовлетворением отмечаю, что вот теперь-то все так, как нужно. Луи Барнберри в самых затейливых и изысканных выражениях сообщает, что пособие по ЗоТИ Ремуса – просто шедевр, и что для всего его коллектива и для него, Луи Барнберри, лично, будет огромной честью опубликовать это пособие и заняться его распространением в книжные лавки. Ближе к концу письма Барнберри приносит самые униженные извинения за тот бред и чушь, которые написал в предыдущем письме, потому что момент написания письма трагическим образом совпал с особо неприятным приступом его тролльей лихорадки, и нижайше просит Ремуса не принимать то предыдущее письмо близко к сердцу. Я с гордостью думаю, что это письмо не могло бы быть лучше, даже если бы Барнберри писал его под мою диктовку.

Дальнейший вопрос Ремуса застает меня врасплох.

– Гарри, скажи честно, ты имеешь к этому какое-то отношение?

Я ловлю испытующий взгляд его янтарных глаз и стараюсь изобразить самое праведное негодование.

– Я? Ты это серьезно? При чем тут вообще могу быть я, Ремус? Ради Мерлина, у человека был просто приступ болезни, ты же сам видишь, из письма. Ты точно становишься параноиком.

Я сокрушенно качаю головой и берусь за очередной тост, краем глаза замечая внимательный взгляд Дамблдора, который, кажется, готов просверлить во мне дыру.

Ремус выдыхает.

– Прости, похоже, я и правда стал параноиком. Но после всех неудач я даже перестал надеяться, что… – он вдруг обрывает самого себя и поднимает на меня взгляд. – Гарри, ты ведь понимаешь, что это означает?

Глядя в его сияющие и неожиданно наполнившиеся влагой глаза, я чувствую, как в груди что-то болезненно сжимается. Я отвечаю, стараясь удержать голос ровным:

– Это означает, что у нас наконец-то появится вменяемое пособие по ЗоТИ. И даже если твердолобое Министерство магии не одобрит его в качестве основного школьного курса, у нас будет по крайней мере один нормальный учебник, который можно будет рекомендовать студентам для дополнительного чтения. Мы справились, Ремус.

Я улыбаюсь, и Ремус открыто улыбается в ответ, дружески и с благодарностью сжимая мое плечо.

– Да. Мы справились.


****

В последний день мая проходит обещанный Турнир дуэльного клуба, поглазеть на который собирается вся школа. Это оказывается даже вполовину не так зрелищно, как открывающая дуэль между Ремусом и Снейпом на вводном занятии, но все же нетрудно увидеть, что боевые навыки участников клуба за эти месяцы возросли в разы. Победителем выходит высокий молчаливый полукровка из Слизерина, и когда его факультету отходят положенные за выигрыш в турнире сто баллов, всем становится очевидным, что победителем межфакультетских соревнований в этом году также окажется Слизерин.

Впрочем, для студентов пятых и седьмых курсов остается кое-что посерьезнее, чем межфакультетские соревнования – это СОВ и ТРИТОН, которые предстоит сдавать уже совсем скоро. С самого начала июня школу охватывает форменное сумасшествие. В больничное крыло выстраиваются очереди студентов с теми или иными формами нервных расстройств, студенты используют каждую свободную секунду времени для того, чтобы лихорадочно зубрить что-нибудь к экзаменам, в коридорах процветает почти неконтролируемая нелегальная торговля магическими амулетами на удачу и стимуляторами памяти. Невилл заводит привычку по сотне раз на дню переспрашивать у меня что-нибудь по ЗоТИ, трансфигурации, или, что совсем уж возмутительно, зельям, чем вызывает у меня острое раздражение, потому что это никак не способствует моим собственным жалким попыткам вызубрить экзаменационные вопросы по математике, биологии, химии и всему прочему. Ремус, видя мою нервозность, дает мне значительные поблажки и берет все оставшиеся уроки ЗоТИ на себя. Так что всю первую неделю июня я практически не вылезаю из своей комнаты, обложившись учебниками и сборниками тестов со всех сторон, и отправляю профессору Венгерду по две совы на дню.

Словом, когда в субботу днем, посреди всего этого хаоса и кошмара, Ремус вдруг заявляет, что у него не хватает леших для экзаменов и что было бы неплохо, если бы я помог ему отловить парочку в Запретном лесу, моей первой и вполне оправданной реакцией становится негодование.

– Какие, к черту, лешие, Ремус? – возмущенно переспрашиваю я за обедом в Большом зале. – Экзамены на носу! Ты знаешь, что мне предстоит сдавать первый экзамен уже через неделю? Маггловский экзамен. Ты хотя бы представляешь себе, какими сложными могут быть маггловские экзамены?

– Когда ты в последний раз выходил на улицу? – неожиданно спрашивает Ремус.

Мне приходится существенно поднапрячься, чтобы вспомнить.

– В среду. Хотя нет, постой. Возможно, это был понедельник…

Ремус скептически поднимает брови.

– И ты считаешь это здоровым?

Я вздыхаю.

– Ладно, хорошо. Поймаем парочку леших. Но потом ты не трогаешь меня до конца экзаменов, идет?

Мы договариваемся взять все необходимое и встретиться на опушке Запретного леса. Я возвращаюсь в свою комнату, чтобы захватить с собой Силенси – со змеей я всегда чувствую себя увереннее в лесу. Затем я переодеваюсь в другую мантию, из грубой ткани и более прочную, влезаю в успевшие довольно-таки сильно разноситься за этот учебный год, но удобные кроссовки, и отправляюсь в путь.

Ремус уже ожидает меня на опушке неподалеку от хижины Хагрида. Издалека я вижу, как он переступает с ноги на ногу и выглядит слегка нервозным.

– Мы устраиваем охоту на леших, а не на вампиров, – напоминаю я, поравнявшись с оборотнем. – Нет поводов для волнения.

Ремус мягко улыбается, отводя взгляд в сторону, а затем, спохватившись, достает из кармана мантии небольшой холщовый мешочек на веревке и говорит:

– Возьми это, хорошо? Здесь небольшой зачарованный предмет, поможет приманить леших, если не удастся найти их самим.

Он перекидывает веревку через мою голову, так что мешочек остается болтаться у меня на шее. Уже отвернувшись от меня и направляясь к густым низко склонившимся деревьям, обозначающим начало Запретного леса, Ремус добавляет глухим голосом:

– Пока ничего с ним не делай. Мы используем его, только если не удастся найти леших достаточно скоро.

Я равнодушно пожимаю плечами и углубляюсь в чащу следом за Ремусом.

Отставляя в сторону приближающиеся экзамены и связанную с ними нервотрепку, настроение у меня действительно улучшается. Погода стоит дивная, я делаю несколько глубоких вдохов полной грудью, наслаждаясь свежим воздухом. Определенно, Ремус был прав: просто свихнуться можно, сидя взаперти в замке и занимаясь одной только зубрежкой к экзаменам. Иногда нужно делать перерыв. Где-то наверху деревья шелестят листьями, но здесь, внизу, совсем тихо и безветренно, даже мирно. Будто бы это никакой не Запретный лес, а просто обычный лес или даже парк – словом, что-то безопасное.

Мы идем хорошо знакомой дорогой со множеством троп, опушек и лесных прогалин. Я сам не замечаю, как перехожу на легкий крадущийся шаг, внимательно вслушиваясь в лесные звуки. Я почти физически ощущаю, как отдыхает мой перегруженный учебой мозг. Мы движемся в молчании: Ремус, вопреки обыкновению, не заводит свои истории из тех времен, когда Мародеры устраивали «вылазки на природу» каждое полнолуние, которых обычно вспоминает множество во время наших лесных прогулок и рассказывает своим спокойным размеренным голосом. Я тоже ничего не говорю, только всматриваюсь в постепенно сгущающийся лесной покров, стараясь разглядеть следы пребывания леших, которые, как известно, славятся своими талантами в маскировке.

Проходит довольно много времени, прежде чем я замечаю сквозь заросли смутные очертания болота, которое выглядит подходящим местом для обитания лешего. Я окликаю Ремуса, но он занят тем, что внимательно рассматривает что-то в противоположенной стороне небольшой лесной прогалины, на которой мы остановились, так что я решаю подойти немного ближе к болоту.

Некоторое время я продираюсь сквозь окружающие болото густые заросли, и мне приходит в голову, что, пожалуй, это не самая лучшая идея, потому что я создаю массу шума. Когда я наконец достигаю цели, болото выглядит пустынным: если здесь и были лешие, они, конечно же, успели удрать, заслышав издали о моем приближении. Вздохнув, я разворачиваюсь назад, чтобы вернуться к Ремусу.

Пока я пробираюсь обратно на опушку, у моих ног начинает потихоньку стелиться туман. Он все усиливается, на удивление скоро, и уже довольно густо висит в воздухе, когда я выбираюсь из зарослей окончательно. Ремуса нигде не видно.

– Ремус? – на пробу зову я.

Никто не отвечает, я пожимаю плечами и продолжаю идти дальше. Должно быть, он тоже заметил что-то, похожее на подходящее убежище для леших, и свернул с тропы. Я просто не вижу его из-за тумана. Но туман должен закончиться, рано или поздно.

Однако он все не заканчивается, даже напротив, делается таким плотным, что становится труднее дышать. Я уже давно миновал прогалину, на которой останавливались мы с Ремусом, и продолжаю двигаться в том направлении, куда он так внимательно всматривался, прежде чем я свернул к болоту. Но Ремуса по-прежнему нигде не видно, он словно в воду канул. Я отгоняю от себя неприятный укол беспокойства и ускоряю шаг.

Через какое-то время я вдруг замечаю, что деревья становятся намного гуще, обступают меня темной непроглядной стеной. Колючий терновник предательски выступает из-за ставшего совсем густым тумана лишь в самую последнюю секунду, длинные шипы и ветки цепляются за мантию, мешая идти. Раз или два острые терновые иглы впиваются в руки, и это вынуждает меня замедлить шаг и начать двигаться с большей осторожностью. Я стискиваю зубы и продолжаю упрямо идти вперед, старательно не замечая, каким частым и рваным становится мое дыхание, как гулко начинает колотиться сердце в ушах, как встает в горле тугой нервный ком, мешая сглотнуть.

Я не боюсь леса.

Мне приходится повторить это вслух.

Но если я не боюсь леса, то в чем причина?

Небо неожиданно темнеет. Всего миг – и опускаются сумерки, или это просто солнце не может пробиться сквозь сгустившийся туман и слишком плотный лесной покров. Я не выдерживаю и разворачиваюсь в обратную сторону. Нельзя продолжать идти в прежнем направлении, чаща становится только гуще.

Но повернуть назад значит признать, что я окончательно потерял контроль над ситуацией. Я сам не замечаю, как перехожу на бег. Острые ветки жалят лицо и руки, цепляются за мантию, но на этот раз я не сбавляют темпа. Мне просто хочется выбраться отсюда поскорее.

Где-то вдалеке раздается продолжительный, леденящий душу вой, прямо как в тот раз, приходит мне в голову. Как в тот раз, когда я, Дадли, Хейли, Дерек и остальные были уже совсем рядом с антиапарационным барьером. Я на мгновение замираю, как вкопанный, потому что что-то не в порядке. Сегодня ведь даже не полнолуние, думаю я. Даже не полнолуние. Мой взгляд цепляется за наросты Королевского лишайника на деревьях. Чем бы это ни было, это не может быть оборотнем. Вой обрывается.

Я снова перехожу на бег, стараясь не замечать сгущающегося холода, не замечать того, как дыхание начинает вырываться из груди с облачками пара, как медленно, капля за каплей, пробирающий до костей холод растекается по венам, ложится ледяной глыбой на грудь. Я чувствую, как волосы на затылке поднимаются дыбом, по спине прокатываются омерзительные мурашки. Сердце вдруг судорожно и тревожно сжимается, как от отчаяния, а потом, напротив, заходится в учащенном стуке.

Что-то не в порядке.

Я спотыкаюсь о корни деревьев и кубарем лечу на землю. Ударившись лицом, я разбиваю губу, и во рту появляется солоноватый привкус. Очки, к счастью, остаются целы. Когда я поднимаю взгляд, то обнаруживаю, что туман впереди расступился, что я лежу на самом краю обрыва, настолько крутого и высокого, какой я просто не предполагал встретить в Запретном лесу. И там, внизу, под обрывом, зияет широкая темная лощина, которая напоминает что-то, что я уже видел прежде.

У меня в голове будто бы что-то щелкает, когда из-за деревьев с противоположенной стороны лощины появляется первый дементор. Это напоминает хогвартские земли, если смотреть с высоты Астрономической башни. Дементоры продолжают выступать из-за деревьев. Прямо как тогда, как в тот раз. Их полчище кажется бесконечным, они все появляются и появляются из-за деревьев, широко растекаясь по пустынной лощине, словно чернильное пятно. Холод усиливается.

Я разворачиваюсь назад, к лесной чаще, дыша коротко и поверхностно. Горло у меня сжимается в спазме.

Что-то совершенно, капитально, чудовищно не в порядке.

Неожиданно вокруг повисает тишина, настолько полная, что невозможно не заметить отчетливый звук, очень похожий на одинокое хлопанье крыльев, но все же другой. Скорее, это похоже на звук, с которым кусок плотной материи трепещет на очень сильном ветру, понимаю я, и сощуриваю глаза, пытаясь разглядеть источник звука в глубине леса. И тут с каким-то нехорошим, тяжелым и мрачным чувством, я все-таки замечаю его.

Он приближается ко мне из-за деревьев, летит, стелется по ветру всего в нескольких футах над землей, по своему обыкновению, не нуждаясь для этого ни в волшебной палочке, ни в метле. Его бледная кожа будто бы источает свое собственное сияние, она кажется даже слишком белой на фоне черных деревьев и еще более черной мантии. Его красные глаза с вертикальными полосками зрачков мерцают в холодном ликовании, когда он легко опускается на землю напротив меня, ступая по траве мягко и бесшумно.

К этому моменту мне удается достаточно взять себя в руки, чтобы подняться на ноги и прямо встретить его взгляд.

– Гарри Поттер, – он шипит это на парселтанге, его змеиные губы расползаются в плотоядной ухмылке. – Ты кажешься не слишком-то удивленным увидеть меня здесь.

Я улыбаюсь горько и зло.

– Почему я должен быть удивлен? Я знал, что ты появишься, рано или поздно. Ты как клещ, Том. Если раз вцепишься, то от тебя уже не отделаться. Лучше скажи, где ты прохлаждался все это время? Я дал тебе… не знаю, лет пятьдесят форы, а ты так и не захватил мир и не истребил всех магглорожденных... Похоже, ты теряешь хватку, – я качаю головой в притворном разочаровании.

Волдеморт делает небольшой шаг вперед как бы невзначай, заводя руку за спину. Я едва заметно отступаю назад, поворачиваюсь немного боком, готовый принять бой в любую секунду.

– Ты забываешь про веселье, – склабится Волдеморт. – Если бы я захватил мир еще до твоего рождения, скажи мне, как я мог бы вполне насладиться тем, чтобы убить всех твоих друзей, всех людей, которые дороги тебе, Поттер, одного за другим, снова? Как я мог бы получить наслаждение видеть твои слезы, слушать твои мольбы, окончательно раздавить тебя и уничтожить? Я не желаю тебе… легкой смерти, уж поверь.

Я чувствую, как мое лицо каменеет.

– На этот раз не выйдет, Том. Я убью тебя или умру, пытаясь, прежде, чем ты доберешься хоть до кого-нибудь из моих друзей.

Я протягиваю вперед руку, и в моей распахнутой ладони недвусмысленно появляется пылающая сфера магии. Губы Волдеморта расплываются в издевательской усмешке, он почти смеется.

– Ты в этом уверен, Поттер?

У меня внутри что-то холодеет, но я стараюсь держать голос ровным, когда задаю вопрос:

– Что ты имеешь в виду?

– Твой оборотень. Вы ведь входили в этот лес вместе, не так ли?

Мне кажется, что сердце обрывается у меня в груди. Ремус. Он не мог убить Ремуса, только не снова.

– Это неправда, – говорю я, хотя губы у меня немеют. – С Ремусом все в порядке.

Волдеморт качает головой в притворном сожалении.

– Кто бы мог подумать, что тебе придется потерять его – снова, а, Поттер? Он был дорог тебе… С тех пор, как я убил его – убил его в первый раз, я имею в виду – тебе ведь так и не удалось сотворить ни одного Патронуса, верно? Возможно, ты так горевал по нему, что в тебе просто не осталось достаточно света… Но что, если это не так, Гарри? Что, если ты не мог больше вызывать Патронуса, потому что в тебе было уже слишком много тьмы? Что, если ты темный, такой же темный, как я, что, если все твои попытки убить меня – это не более чем холодный и просчитанный шаг к захвату власти? Скажи, сейчас, когда твой оборотень снова мертв, и ты можешь сполна отдаться ярости, ненависти и гневу… Когда мы одни в этом лесу, и никто больше не может слышать тебя… Скажи мне правду… Ты ведь хочешь убить меня, Гарри Поттер, чтобы стать следующим Темным Лордом?

– НЕТ!

Я вытягиваю вперед вторую руку, и заклинание у меня в ладонях пылает огнем и шипит, как змея. Густая зловещая тьма сочится сквозь мои пальцы, срываясь ядовитыми каплями вниз, на траву.

– Ты лжешь, – говорю я, глядя ему прямо в глаза, и мне кажется – глупость, но мне кажется, всего на секунду, что я вижу в этих красных глазах страх. – Ты лжешь, как всегда, но это неважно. Кое в чем ты прав. Я убью тебя, Лорд Волдеморт, прямо сейчас, и ты не можешь сделать ничего, чтобы помешать этому.

Я уже готов отпустить заклинание, когда Волдеморт вдруг делает нечто очень странное. Он не пытается закрыться от меня щитом, а вместо этого делает шаг вперед, по-прежнему безоружный, протягивая руку к моей груди, смотрит мне прямо в глаза и говорит:

– Гарри, пожалуйста, остановись.

Это настолько дико, что я мешкаю секунду или две, и этого промедления оказывается достаточно, чтобы он успел протянуть руку до конца и сорвать с моей шеи небольшой холщовый мешочек на тонкой веревке.

Морок рассеивается.

Я обнаруживаю себя посреди залитой солнцем поляны в Запретном лесу. Прямиком напротив меня стоит Ремус Люпин, сжимая в кулаке холщовый мешочек на веревке. Его глаза с расширенными зрачками неотрывно прикованы к сфере с заклинанием в моих ладонях, и исходящая от сферы густая тьма срывается каплями вниз, на землю, просачиваясь сквозь мои пальцы, отчего трава на поляне с шипением съеживается и обращается в тлен. В земле, там, куда попадают частицы заклинания, остаются лишь покрытые пеплом черные рытвины, и Мерлин знает, как глубоко они идут.

– Ремус, отойди в сторону, – говорю я так спокойно, как только могу, учитывая обстоятельства.

Оборотень делает несколько медленных и плавных, очень осторожных шагов назад, по-прежнему не сводя взгляда с заклинания в моих ладонях. Мое лицо чуть подрагивает от напряжения, я чувствую, как пот, выступивший на лбу, каплями ползет вниз, разъедая глаза. Но я должен держать заклинание, во что бы то ни стало, я не могу позволить себе выпустить его в Ремуса.

Если быть до конца честным, я не могу позволить себе выпустить это заклинание во что бы то ни было на расстоянии пары-тройки миль вокруг без угрозы массивных разрушений.

– Силенси, тебе тоже нужно уйти, – шиплю я на парселтанге.

Змея, видимо, и сама понимает, что с этим ей не справиться, потому что без лишних пререканий срывается с моей руки и скрывается в лесных зарослях гладкой черно-серебристой лентой.

Убедившись, что в непосредственной близости от меня не осталось никого, кому я могу навредить, я делаю глубокий вдох, а затем проделываю тот же фокус, что и тогда, с кентаврами – я смыкаю ладони. Заклинание врезается в руки пылающими иглами, от боли глаза застилают слезы, и это все равно, что пытаться сжать в ладонях раскаленную добела булаву. Но я плотнее стискиваю челюсти и упрямо продолжаю сводить руки ближе, до тех пор, пока заклинание в моих ладонях не начинает искажаться по краям со злым шипением. Затем оно съеживается окончательно и рассыпается чернильными брызгами. Если я и кричу, то не слышу собственного крика.

Я очень отстраненно отдаю себе отчет в том, что падаю на колени и опираюсь горящими болью ладонями в почерневшую выжженную землю, пытаясь сохранить хоть какое-то равновесие.

Мое плечо сжимает чужая рука.

– Гарри?

Я вскидываю голову, чувствуя такую невероятную злость, что едва могу дышать.

– О чем ты только думал?! Я мог убить тебя! Я чуть было не убил тебя, Ремус, черт тебя дери!

Я воплю похлеще банши, но затем вдруг натыкаюсь взглядом на выражение лица Ремуса и осекаюсь, потому что оно выражает… шок, по меньшей мере. Больше страх, даже, скорее, ужас. И дикое, полнейшее, глухое непонимание того, чему он только что стал свидетелем.

И тут меня окатывает осознанием того, как же глубоко я, в сущности, влип.

Я делаю глубокий размеренный вдох, чтобы успокоиться, и губы у меня кривятся от сожаления. В конце концов, я знаю выход из этой ситуации. Я уже проходил это со Снейпом, не так ли?

Я не узнаю собственный голос, настолько глухо и безжизненно он звучит.

– Прости меня, но сейчас мне придется стереть тебе память.

Однако попытка подняться на ноги оказывается бесполезной, мои колени подгибаются от слабости. В конце концов это Ремус подхватывает меня под правую руку и помогает встать ровно.

– Уверен, что чувствуешь себя в подходящей форме для стирания памяти?

Невероятно. Он действительно пытается шутить.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть Ремусу в лицо, и с изумлением обнаруживаю на его губах усмешку. Мне приходится опереться сильнее на его руку, чтобы сделать первый осторожный шаг. В ушах звенит, мысли путаются, мне сложно сосредоточиться.

– Ладно, я сотру тебе память, когда мы вернемся в замок.

Мне кажется, я упускаю нечто важное. Я останавливаюсь и хмурю брови, оглядываюсь по сторонам.

– Ты не видел мою змею?

Ремус молча кивает головой куда-то вправо, и я облегченно выдыхаю, когда вижу Силенси, которая проворно прокладывает себе путь в высокой траве. Змея взбирается по моей ноге вверх, затем перекидывается на левую руку, которой я не держусь за Ремуса, пробирается под рукав мантии и привычно замирает там.

Я вслух делаю предположение, что путь до замка займет теперь куда больше времени, чем путь сюда, и Ремус кивает, молчаливо соглашаясь. Я вижу, как он внимательно наблюдает за мной искоса, краем глаза. Почему он до сих пор не задает вопросов?

– Что за чертовщина это была, в любом случае? – не выдерживаю я. – Ты видел все то же самое, что видел я?

Ремус кивает:

– Да, я видел все происходящее так, как это видел ты. Что касается твоего первого вопроса… Это был ведьмин мешочек с заговором. Он нацелен на психику. Он образует в ограниченной области пространства своего рода морок, в котором кратковременно воплощаются в жизнь страшные или беспокойные идеи того человека, на которого заговор направлен. Такого рода магию используют в терапевтической колдомедицине. С их помощью у человека получается пережить пугающие или тревожные для него события в относительно мягкой форме и легче справиться с ними.

– В мягкой форме? – в неверии переспрашиваю я. – Я едва не убил тебя! Ты должен был предупредить меня, что все это происходит не в реальности!

– Я хотел бы, уж поверь, – вздыхает Ремус. – Но тогда заговор не подействовал бы. Если человеку удается осмыслить происходящее и понять, что оно не является правдой, морок рассеивается. В любом случае, я не понимаю случившегося. Я имею в виду, я глобально не понимаю случившегося, но, кроме того, я не понимаю, почему сам заговор подействовал таким образом. Видишь ли, его можно нацелить на определенное событие. Дамблдор считал, что твоя неспособность творить магию связана с тем эпизодом с оборотнем. Таким образом, заговор был нацелен на то, чтобы воссоздать именно этот отдельно взятый эпизод из твоего прошлого и помочь тебе преодолеть связанный с ним психологический блок. Для этого я и привел тебя в лес, я подумал, что это единственный способ заставить все выглядеть правдоподобным.

– Вой оборотня, – вспоминаю я. – В какой-то момент я слышал его. Но я знал, что сегодня не полнолуние, что это не мог быть оборотень.

Ремус хмурит брови и кивает.

– В этом есть смысл. Я не эксперт в таких вещах, но могу предположить, что этого знания было достаточно, чтобы развеять первоначальное колдовство. После этого заклинание просто-напросто настроилось на то, что тебя действительно беспокоит. И, сказать по правде… Я до сих пор не могу взять в толк, что, черт побери, это было.

Я ничего не отвечаю, и Ремус негромко продолжает:

– Но в этом и есть причина, не так ли? Все это время ты отвергал малейшие попытки вернуть тебе магию, но все это только потому, что ты уже и без того владеешь магией. Беспалочковой невербальной магией, ради Мерлина. Но… как?

– Это долгая и до ужаса невеселая история, Ремус, – вздыхаю я. – В любом случае, не думаю, что имеет смысл ее рассказывать, раз уж я все равно сотру тебе память, как только…

– Как только физически будешь на это способен?

– Да, именно.

Это дико, что после этого заявления Ремус по-прежнему помогает мне идти к замку. В нем нет ни малейшего опасения или настороженности, даже после того, как он видел мою магию, и, ради всего святого, даже после того, как я едва не уничтожил его чертовым заклинанием.

Некоторое время мы идем в молчании. Я стискиваю зубы и стараюсь дышать медленно и размеренно, концентрируясь на том, чтобы переставлять свои дрожащие ноги одну за другой.

– Имя, которое ты произнес, когда разговаривал с тем… человеком… существом… – говорит вдруг Ремус. – Лорд Волдеморт. Что-то знакомое.

Я останавливаюсь так резко, что едва не валюсь с ног.

– Так ты уже слышал его? Когда это было?

Ремус хмурится и качает головой:

– Не уверен, но мне кажется… Да, точно, думаю, что это было оно. Это впервые появилось на нашем втором курсе, если мне не изменяет память. Слизеринцы любили посвящать Лорду Волдеморту свои выходки. Глупая шутка. Они могли проклясть тебя так, чтобы у тебя по всему телу выросли полипы, и пафосно заявить: «Я совершил это темное злодеяние во имя Лорда Волдеморта». Гриффиндорцы в отместку стали насылать на них проклятия «во славу Фараона Нептутета». Это была детская шалость. Думаю, позднее это баловство просто сошло на нет.

Я хмыкаю, потихоньку возобновляя наш медленный путь к замку.

– Ну вот, опять. Ты тоже говоришь об этом, как о какой-то детской шутке. Но Волдеморт реален. Вопрос только, где он прячется от меня?

Мы почти не разговариваем до самого замка. Несколько раз я прошу Ремуса сделать остановку и отдыхаю, облокотившись спиной о ствол дерева или присев на поросший мхом камень. В такие минуты Ремус просто спокойно ожидает рядом, сосредоточенный и молчаливый, полностью погруженный в свои мысли. Судя по всему, ему в голову даже не приходит, что он мог бы просто… оставить меня здесь. Или он не воспринимает мое обещание стереть ему память достаточно серьезно. Но я чувствую, с каждой минутой, как силы постепенно возвращаются ко мне, и знаю, что Ремус видит это тоже.

Уже смеркается по-настоящему и в небе зажигаются первые тусклые звезды, когда сквозь деревья показываются гостеприимные огни хижины Хагрида.

– Остановись, – негромко говорю я, не выходя из леса до конца. – Мы сделаем это здесь.

Ремус послушно останавливается на месте, я подхожу ближе, делаю глубокий вдох и прикладываю руки к его вискам. Мои пальцы чуть подрагивают. Ремус смотрит мне прямо в глаза, но ничего не делает, чтобы избежать этого. Словно каким-то абсурдным образом доверяет мне в этом, позволяет мне сделать этот выбор за него.

– Ты не обязан делать этого.

Он говорит это очень мягко. Я болезненно прикрываю глаза и сглатываю.

– Но я должен, Ремус.

– Посмотри на себя. Я знаю, что значит хранить тайну, Гарри. И мне кажется, что груза твоей тайны достаточно, чтобы свести с ума любого. Тебе не кажется, что для одного человека это чересчур?

Я усмехаюсь почти невольно.

– Быть мной – это совсем не то же самое, что быть оборотнем, Ремус, уж поверь. Быть мной – это в тысячу раз хуже.

– Ты мог бы разделить это со мной, – предлагает он.

Так запросто, словно мы говорим о какой-то ерунде, будто бы он предлагает разделить на двоих какую-то пустяковую задачу. Я горько улыбаюсь.

– Это сейчас ты так думаешь, Ремус. Но что, если я скажу тебе, что ты меня совсем не знаешь?

– Это значит только, что теперь у меня будет возможность по-настоящему узнать тебя, – по-прежнему спокойно и ровно отвечает он.

Мой голос падает почти до шепота.

– Что, если я скажу тебе, что я убийца?

По лицу Ремуса проходит короткая судорога, но он не отводит взгляда в сторону, когда отвечает:

– Я скажу, что ты не выглядишь как убийца для меня. Гарри, мы решим это. Пожалуйста, дай нам шанс решить это.

Его янтарные глаза кажутся ярче обычного от наполняющих их слез.

Проклятье.

Я не могу.

Мои собственные глаза жгут горячие, злые слезы, и я несколько раз с силой моргаю, прогоняя их прочь. Ну же, давай, соберись. Я теснее прижимаю пальцы к его вискам, воздух вокруг нас начинает потрескивать от нарастающей магии. Я стараюсь сосредоточиться на том, что вижу в сознании Ремуса, на тех воспоминаниях, которые мне нужно запереть навсегда. Я говорю себе, что это к лучшему. Я повторяю это вслух.

Ремус мягко выдыхает и закрывает глаза.

И тогда, все еще выискивая нужные воспоминания в его сознании, я вдруг чувствую это. Эту огромную горечь, это сожаление – обо мне, подумать только, это душераздирающее, неисполнимое желание все исправить. И если бы только…

Проклятье!

Я отдергиваю руки, как от электрического разряда. Легкий гул магии сходит на нет и затихает. Ремус вскидывает на меня пораженный взгляд.

– Я не могу.

Мой собственный голос звучит глухим, чужим и неживым. Я чувствую себя слабым.

Я едва замечаю, как это происходит. Только что Ремус стоял в шаге от меня и смотрел на меня с этим потрясением во взгляде, и вот он уже совсем рядом, заключает меня в утешительные объятия, которых я, конечно же, не заслуживаю.

Я цепляюсь за него так крепко, словно он последний оставшийся человек в этом мире.

– Тише, Гарри. Все хорошо, тише, это пройдет.

И тут я замечаю, что все мое тело сотрясается от глухих, сдавленных рыданий.


****

– Я могу зайти? – дружелюбно поинтересовался Дамблдор, когда двери массивного жилища наконец отворились, являя взору полного низкорослого хозяина, который смотрел на незваного гостя с настороженностью и неприязнью.

Впрочем, в следующую секунду профессиональная учтивость взяла верх, и Луи Барнберри посторонился, пропуская своего гостя внутрь.

– Здравствуйте, Альбус. В чем дело? Вы, верно, хотите сделать заказ для школьной библиотеки?

– Можно сказать и так, – с готовностью кивнул Дамблдор. – Я слышал, вы вот-вот издадите одно любопытное пособие по ЗоТИ... Не желаете ли рассказать подробнее?

Они уселись в гостиной за чашкой чая. Барнберри нервничал и мямлил.

– Да-да, очень интересное пособие, я действительно собираюсь...

– Но что там с этой историей? – живо интересовался Дамблдор. – Вы, кажется, решились опубликовать эту книгу не с первого раза?

– В-видите ли, моя лихорадка... – заикался Барнберри в ответ.

– Все дело в том, что Ремус Люпин – оборотень, не так ли? Ну что вы так смотрите, мой дорогой Луи? Конечно же, мне об этом известно. Мистер Люпин работает в настоящее время у меня, в Хогвартсе.

– Значит, вы должны понимать… – бормотал Барнберри. – Вы должны понимать как никто другой, Альбус, что есть риск, есть очень большой риск… И моя репутация…

– Да-да, конечно, прекрасно вас понимаю, – с энтузиазмом кивал Дамблдор. – Вы очень храбры, что все-таки решились…

И так далее, и все в таком духе.

Когда Дамблдор покидал издательство, все же разместив заказ на несколько экземпляров книги для школьной библиотеки, ему удалось собрать достаточно большое количество мысленных образов с поверхности сознания Луи Барнберри. Очевидно, тема его очень волновала, он то и дело возвращался мыслями к тому эпизоду, когда…

Но следовало перенести эти воспоминания в думосбор, прежде чем делать какие-либо выводы.

Полчаса спустя Альбус Дамблдор сидел возле опустевшего думосбора, глубоко погруженный в размышления.

По большому счету, он не нашел ничего. Гарри ничего не делал. У него была любопытная мантия-невидимка, но только и всего. Кроме мантии не было никакой магии, не было никаких конкретных угроз, ни единым словом или жестом он не дал понять, что сделает, если Барнберри нарушит уговор. Он просто говорил, спокойно, даже вежливо. Но выглядел при этом самоуверенным и… будто бы опасным. Словно те самые главные угрозы, о которых он так ни разу и не сказал вслух, были чем-то ужасным, и словно он не будет колебаться ни секунды, прежде чем привести их в исполнение. Это невысказанное обещание чего-то ужасного, что он может без колебаний выполнить, если ему пойдут наперекор, сквозило в его поведении, жестах, но особенно было заметным в его глазах. Барнберри до сих пор был напуган его взглядом. Дамблдор уже не первый раз задавался вопросом, откуда у пятнадцатилетнего мальчика могли быть такие глаза…

Он встряхнул головой. Это все было не то. Как он мог думать, что Гарри Поттер может представлять опасность?

Но ему на ум вдруг почти против его воли снова пришли слова Северуса, когда тот рассказывал, почти задыхаясь от гнева, о том, что за книги Гарри берет из Запретной секции.

– Сто двадцать восемь, Альбус! Это досконально точное число темномагических книг, которые Поттер забирал из Запретной секции библиотеки с начала года. И вы можете говорить мне что угодно, но ни один дуэльный кружок в мире не оправдывает того, что пятнадцатилетний мальчишка читает такое количество книг о темной магии! У Поттера нездоровые интересы. Мне любопытно узнать, после того, что я вам сказал… вас все еще так уж вдохновляет идея вернуть ему магию? Вы не боитесь, что тем самым собственноручно вырастите чудовище?

Чудовище. Но фокус в том, что с магией или без, Гарри Поттер и так был для Северуса чудовищем. Северус сделал его козлом отпущения за все свои душевные раны, все неудачи своей жизни, и едва ли в этом мире было хоть что-то, что могло бы убедить его в обратном.

Но было кое-что еще. Тот артефакт, о котором Гарри расспрашивал домового эльфа, Добби... Здравый смысл подсказывал Дамблдору, что это было не к добру, что за этим стояло нечто... тревожное, нечто угрожающее. Откуда, ради Мерлина, он мог узнать об этом предмете, где вообще он мог увидеть нечто подобное? Вместе с тем, Гарри был вполне искренен, когда говорил, что по его сведениям этого предмета нет в Хогвартсе. Мог ли мальчик, опять же, просто-напросто увидеть где-то его изображение и заинтересоваться? Эта мысль, по крайней мере, утешала.

В конце концов, Дамблдор постарался попросту запретить себе и дальше думать в этом направлении: это приводило его к идеям, в которых было нечто подлое. Даже на секунду предположить, что этот мальчик, который уже и без того перенес в своей юной жизни столько страданий по его, Дамблдора, вине, мог скрывать какую-то темную тайну, мог представлять опасность, казалось недостойным. Дамблдор уже давно без обиняков признавался самому себе в том, что многие, слишком многие вещи, которые касались Гарри Поттера, каким-то непостижимым образом оставались для него загадкой. Но по-настоящему важным было то, что Гарри был хорошим человеком. Если уж быть до конца честным, не стоило списывать со счетов тот факт, что Гарри вообще пошел на все это представление с Барнберри и шантажом только для того, чтобы помочь Ремусу Люпину, своему другу. И директор сильно сомневался, что это было одной из тех вещей, которые действительно стало бы делать то «чудовище», о котором в запале эмоций с такой убежденностью говорил Северус.


****

– Я не знаю, с чего начать, – говорю я.

Я сижу в мягком уютном кресле в комнатах Ремуса, сам он расположился напротив меня на диване, в руках у нас по чашке горячего чая. Моя чашка чуть подрагивает в ладонях и издает едва слышный дребезжащий звук, сталкиваясь с фарфоровым блюдцем. После недавних событий в Запретном лесу все мои беспокойства об экзаменах предсказуемо отходят на второй план, и я прихожу к Ремусу, чтобы выложить ему наконец все начистоту и выяснить, как он к этому отнесется.

Но я не знаю, с чего начать.

– Начни сначала, – советует Ремус.

Я прикрываю глаза и выдыхаю. И проходит несколько долгих минут, прежде чем я наконец собираюсь с силами и негромко начинаю, по-прежнему не открывая глаз:

– Думаю, не ошибусь, если скажу, что все началось с одного Пророчества…

Ремус оказывается очень хорошим слушателем. Он ничем не противоречит мне и не перебивает, когда я рассказываю ему о вещах, которые идут полностью вразрез с реалиями этого мира. Поначалу эта история дается мне с огромным трудом, но потом все легче и легче, и картины, которые я держал запертыми в самых дальних уголках разума годами, изливаются из меня будто бы помимо моей воли. И я рассказываю Ремусу о том, как Темный Лорд с нелепым именем Волдеморт, настолько ужасный, что волшебники даже боялись называть его имя, убил Лили и Джеймса Поттеров, и о том, как я, их единственный сын, каким-то непостижимым образом уничтожил этого монстра, отделавшись только шрамом на лбу. Я говорю, как отправился к своим маггловским родственникам, и даже не знал, что я волшебник, до самого своего одиннадцатого дня рождения, когда вдруг получил письмо, которое перевернуло мою жизнь. И я рассказываю ему о Роне Уизли и Гермионе Грейнджер, моих преданных друзьях, которые всегда были на моей стороне, и о наших нелепых, сумасбродных приключениях. Я рассказываю ему о своем четвертом курсе и о смерти Седрика Диггори, о воскрешении Волдеморта и о том, как из-за моей глупости и самонадеянности погиб Сириус Блэк.

Эта история становится все мрачнее, но я не позволяю себе остановиться ни на секунду, потому что стоит мне сделать это, и я уже не найду сил продолжить. Так что я рассказываю Ремусу, как Северус Снейп убил Альбуса Дамблдора на вершине Астрономической башни и как я не смог этому помешать, и как мы втроем, я, Рон и Гермиона, бросили школу, чтобы искать хоркруксы, потому что этого хотел от меня Дамблдор, и как потом все пошло наперекосяк.

Пока я рассказываю, мне приходит в голову, что она могла повернуться по-другому, эта война, если бы в Отделе тайн не изобрели заклинание, обнаруживающее Империус. Ведь в самом начале Волдеморт пытался провернуть все тихо, без шума, как смену режима. Он ставил «своих» людей у власти в Министерстве магии и применял Империус к тем, кто уже плотно сидел на местах и был уважаем магическим обществом. Еще немного Третьего Непростительного могло бы обеспечить ему легкую победу, не самую громкую, но несомненно впечатляющую.

Но затем появилось то заклинание, позволяющее обнаружить Империус на расстоянии, и Волдеморту ничего не оставалось, кроме как оставить в покое министерских чиновников и начать открытое противостояние, кроме как объявить войну, чтобы взять силой то, что не удалось получить хитростью. И там, на войне, где все было, как положено, с противоборствующими лагерями, осадами, кровавыми боями, пытками, предательствами, убийствами и страхом, мне ничего не оставалось, кроме как остановить на какое-то время поиски хоркруксов и вернуться в Орден Феникса, а позднее присоединиться к министерским аврорам. Я должен был вступить в ряды тех, кто выбрал стать солдатами в этой войне, сражаясь за свои жизни и за жизни своих близких. Я должен был быть там, с ними, чтобы сражаться с ними бок о бок, чтобы дать им знать, что я, их «Спаситель», не оставил их. Это дало Волдеморту хорошую возможность перепрятать свои оставшиеся хоркруксы и сделать новые, и в результате война затянулась на годы, распространяясь все дальше и отнимая у людей все, чем они дорожили.

Я упускаю момент, когда слезы начинают открыто струиться по моим щекам, и картины той войны, ничуть не менее реальные, чем прежде, предстают перед моим мысленным взором одна за другой.

И я рассказываю Ремусу, как погибли Рон, Гермиона и остальные, как погиб Ремус Люпин, его жена Нимфадора Тонкс и их нерожденный ребенок, рассказываю про Джинни Уизли, которую убили на моих глазах.

– Когда она погибла, я думал, что… не знаю, думал, что солнце должно погаснуть. Что ничего уже не будет прежним без нее. Но этого не произошло. Я продолжал жить, сражаться и убивать, как и прежде. Просто еще одно имя добавилось в список тех, кого я не сумел спасти и за кого обязан был отомстить. Только имя. И это оказалось самым страшным, ты знаешь? Что солнце не погасло.

Я крепко зажмуриваюсь и сглатываю горечь, принесенную воспоминаниями. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем мне удается вновь посмотреть на Ремуса и через силу продолжить.

Слегка дрожащим голосом я рассказываю, как смерть Джинни Уизли стала своего рода поворотной точкой в той войне. Рассказываю про свою магию, которая выросла многократно, которая вышла из-под контроля, и которой тем не менее оказалось недостаточно для того, чтобы победить моего врага, потому что с его магией происходило то же самое. И война все продолжалась, отнимая у меня все, заставляя меня убить так много людей, что я даже не могу вспомнить их лица. В обмен на своих Упивающихся смертью Волдеморт забирал у меня моих друзей, и в конце концов я остался совсем один – предатель, потому что я предал их всех, я предал их огромную веру в меня, в мою победу. Я был единственным выжившим, который прятался за спинами дорогих ему людей так долго, что в конце концов похоронил их всех.

И только долгое, слишком долгое время спустя, когда Волдеморт уже не мог делать хоркруксы, потому что в его ущербной душе не осталось больше ничего, что можно было бы разделить, мы все-таки уничтожили оставшиеся хоркруксы и вплотную подошли к Последней битве. Битве, которая окончилась полным провалом и фиаско, потому что мы двое, я и Волдеморт, умудрились уничтожить чертов мир, и каким-то диким образом я попал сюда, чтобы прожить свою никчемную жизнь по второму разу.

Когда я наконец заканчиваю, вконец охрипнув, чувствуя себя опустошенным и изнуренным, то долго, очень долго никто из нас не произносит ни слова.

– Любопытно, что все это время мы вели себя весьма похоже, тебе не кажется? – негромко спрашивает наконец Ремус. – Я пытался скрыть от тебя то, что я оборотень, а ты в свою очередь пытался скрыть от меня свое прошлое, и все только потому, что мы оба боялись увидеть в глазах другого ненависть и отвращение.

Я качаю головой:

– Тебе не нужно было скрывать свою тайну по такой причине, Ремус. Я не стал бы стыдиться тебя или ненавидеть за что-то, над чем ты совершенно не властен. Это было бы несправедливо.
– Но это также верно и насчет тебя, Гарри, – говорит Ремус, глядя на меня внимательным взглядом. – Ты не был виноват в том, что случилось.

– Конечно же, был, – спокойно возражаю я. – Я убивал, Ремус. Убивал хладнокровно, полностью осознавая, что делаю. Шла война, и те, кого я убивал – они были Темными магами, они были нашими врагами. Большинство из них заслуживало смерти, но не все. Выпускники факультета Слизерин, совсем еще дети, младше меня, которые пошли за Волдемортом даже не по своей воле, а лишь потому, что у них не было другого выбора – хочешь знать, сколько я таких убил, Ремус? Я думал, что, верно, проклят после этого. Я был проклят. И совсем не уверен, что теперь это не так.

– Но теперь они все живы, Гарри! – восклицает Ремус, глядя на меня так, словно я не понимаю нечто элементарное. – Ты никого никогда не убивал. Только не здесь, не в этой вселенной, не в этом мире. Это единственное, что имеет значение.

Я качаю головой и говорю тихо, опустив взгляд на свою опустевшую чашку, потому что это оказывается неожиданно проще, чем смотреть в глаза Ремусу:

– Это вовсе не значит, что я прощен. Когда убиваешь – это что-то меняет в тебе самом, ломает что-то безвозвратно. Это делает тебя не совсем человеком. Мы называли себя Светлыми, мы боролись за мир, добро, справедливость, но так было только в самом начале. Во всех нас что-то сломалось, в ком-то раньше, в ком-то позже. В конце мы ничем не отличались от них. Все мы были прокляты.

На время между нами снова повисает пауза. Я качаю головой и продолжаю:

– Ты меня прости, просто это… нелегко для меня. Я ведь так никому обо всем этом и не рассказывал.

– Да, я понимаю, – кивает Ремус. – Я даже не могу представить, каково тебе было все эти годы, один на один с этим миром, когда не с кем даже поделиться... И я знаю, как нелегко доверить кому бы то ни было такой секрет – секрет, от которого зависит вся твоя жизнь. И очень ценю твое доверие, – серьезно добавляет он.

– Нет, ты не совсем понимаешь, – я качаю головой. – Я не о том, что никому ничего не рассказывал… здесь. Я говорю – вообще.

Теперь Ремус выглядит пораженным.

– Но ведь там у тебя было так много близких людей, Гарри! Думаю, любой из них мог бы помочь тебе разделить боль утраты. Но ты так никогда и не разговаривал с ними начистоту?

Я горько фыркаю.

– Как я мог, Ремус? Я был их другом, это правда, но, кроме того, я был их лидером, человеком, который вел их всех за собой в этой войне. Разве имел я право быть слабым, имел право показать свою боль и отчаяние? Это сломило бы их скорее, чем что бы то ни было еще. Я даже плакать не мог. Моя боль выливалась в ярость, и этой яростью я карал врагов. Только так я мог позволить себе горевать. И знаешь что еще? Они умирали один за другим, а я произносил на их похоронах воодушевляющие речи. Говорил оставшимся в живых – друзьям, родственникам, близким, – что их смерть не была напрасной, что своей героической борьбой они еще на шаг приблизили нас к победе над злом… А на душе от этого становилось так погано, что хотелось выть. Но на это права у меня тоже не было, – я качаю головой, невесело усмехаясь. – Думаю, я никогда по-настоящему не подходил для этой роли. Я имею в виду, какой я к черту герой, какой из меня Спаситель? Но столько людей хотели, чтобы я им стал, столько людей верили в меня, что мне просто пришлось втиснуться в эту шкуру и делать вид, что был таким всегда. Даже перед собственными друзьями, потому что они тоже нуждались в надежде, нуждались в человеке, на которого можно было опереться в этой мясорубке. Наверное, из всех людей я один знал, что этот человек – кто угодно, но только не я. Иногда мне казалось, что вся моя жизнь – лишь один сплошной фарс.

Я думаю о своей жизни здесь, которая тоже похожа на фарс, с этими бесконечными попытками скрыть тайну моей магии и моего прошлого, попытками отыскать Волдеморта, который каким-то образом превратился в этом мире в шутку, в глупую страшилку для детей.

– Я не думаю, что смогу это сделать, – наконец говорю я и поясняю в ответ на вопросительный взгляд Ремуса: – Я имею в виду, пройти через все это по второму кругу. Если Волдеморт каким-то образом действительно выжил, если он снова здесь, я не думаю, что смогу выдержать еще одну войну.

Ремус качает головой и твердо сжимает мое плечо.

– Тебе не придется. Что бы ни случилось, я обещаю, что мы не дадим чему-то подобному произойти.

Я киваю ему, сглатывая, но сердце у меня сжимается, как от дурного предчувствия.


****

Разговор с Ремусом словно исцеляет во мне что-то, что казалось сломанным безвозвратно, каким-то образом делает все чище и правильнее. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что где-то в этом мире, возможно, существует Волдеморт. Вместе с этим, я знаю, что теперь я не один. Теперь у меня действительно, по-настоящему есть Ремус, который принял меня, даже зная об отвратительных, гнусных вещах, которые я делал в своем прошлом. Каким-то образом он простил меня, не задумываясь. Ремус Люпин, самый справедливый, честный, искренний человек, которого я знаю, заявил, что у меня есть шанс, что я заслуживаю нормальную жизнь даже после всех тех вещей, которые совершал в своем прошлом. Это заставляет меня сделать, очень осторожно, крошечное допущение, что, возможно, я все-таки не проклят навечно.

В воскресенье накануне экзаменов в школу прибывает экзаменационная комиссия по СОВ в полном составе. Настроение в Большом зале и без того сложно назвать веселым, но когда в двери входит Дамблдор вместе с группой совсем дряхлых на вид волшебников и волшебниц в официального вида мантиях, малейший шум в зале сходит на нет. Словно не замечая, какой эффект их появление оказывает на студентов, директор продолжает свой вежливый разговор с членами экзаменационной комиссии и неторопливо проводит их через весь зал к столу преподавателей, где для них специально организованы дополнительные места. Чтобы все с комфортом разместились, преподавательский стол немного сдвинули назад, и места для членов экзаменационной комиссии располагаются на противоположенной стороне стола, напротив хогвартских преподавателей и меня.

– Пожалуйста, присаживайтесь и чувствуйте себя как дома, – говорит директор с радушной улыбкой. – Уверен, что вы не откажетесь присоединиться к нашему ужину.

– Ну что вы, Альбус, как можно отказаться, – излишне громко отвечает туговатая на ухо крохотная Гризельда Марчбэнкс, с достоинством опускаясь на предложенное место прямиком напротив директорского кресла. – Всем известно, что никто лучше хогвартских эльфов не приготовит пирог с почками.

– И тыквенный сок, – подхватывает профессор Тофти. – Признаюсь, несмотря на то, что я сам учился в Хогвартсе ни один десяток лет назад, я до сих пор скучаю по этому восхитительному тыквенному соку.

Хогвартские профессора тепло приветствуют престарелых волшебников и ведьм, пока те рассаживаются по местам. Дамблдор представляет им Ремуса, с которым они еще не знакомы официально, поскольку он преподает только первый год, и меня.

Профессор Тофти, который занимает место прямо напротив меня, оживленно поправляет пенсне своими маленькими узловатыми руками и спрашивает:

– Так вы уже участвуете в преподавании Защиты от темных искусств, молодой человек? В столь юном возрасте? Похвально, должен сказать, что это весьма похвально!

– Я только ассистент, сэр, – вежливо говорю я, не желая брать на себя слишком уж большие заслуги. – Видите ли, я не владею магией, но неплохо могу объяснять материал с теоретической точки зрения, ну и помогаю, в общем-то, по мелочам.

Я вижу, как кривится на это Снейп, но ничего не говорит. Ремус, впрочем, добавляет:

– Гарри более чем хорош в качестве ассистента. Уверен, вы сами убедитесь в этом, когда увидите, как в этом году студенты проявят себя на экзамене по ЗоТИ.

Некоторое время члены комиссии продолжают меня расспрашивать, заинтересовавшись моей историей.

– Верно, сын Джеймса Поттера, – кивает Гризельда Марчбэнкс. – Все знают, что он был отличным аврором, но мало кто знает, какие удивительные вещи он выделывал на своем экзамене по трансфигурации! Он был очень одаренный молодой человек.

Впрочем, вскоре разговор предсказуемо перекидывается на обсуждение предстоящих СОВ, так что я могу наконец спокойно выдохнуть, потому что СОВ меня уж точно не касаются. У меня, впрочем, к моим обычным глобальным причинам для беспокойств добавляется еще одна, поскромнее: завтра состоится мой первый квалификационный экзамен по маггловским наукам, один из восьми, которые нужно сдать для получения аттестата неполного среднего образования.

Хорошенько все обдумав, мы с профессором Венгердом приходим к выводу, что для меня лучшим вариантом будет сдавать экзамен в одной из лондонских школ. Профессор уже организовал все необходимые документы, и теперь единственное, что от меня требуется – это явиться завтра в условленное место с самого утра, воспользовавшись каминной сетью, прийти в маггловскую школу в сопровождении профессора Венгерда, написать свой тест, а затем вернуться обратно в Хогвартс.

Ночью накануне экзамена я не чувствую того напряжения, которое наверняка испытывают хогвартские студенты накануне своих СОВ. Но, опять же, экзамен по английскому – не самое сложное, что можно себе представить. И вообще, думаю я, прежде чем погрузиться в сон, хорошо бы, хоть раз в жизни, дождаться того спокойного момента, когда самой большой проблемой для меня наконец станут дурацкие экзамены.

Наутро после завтрака я отправляюсь прямиком в директорский кабинет. Попадающиеся на пути студенты неприкрыто глазеют на мои маггловские брюки и рубашку с коротким рукавом, но я добираюсь до статуи горгульи без происшествий.

– Итак, Гарри, ты готов? – с улыбкой спрашивает меня Дамблдор после приветствия, делая несколько шагов к камину и протягивая мне небольшую вазочку с дымолетным порохом.

Я киваю и снимаю с себя очки, складывая их в нагрудный карман, прежде чем взять щепотку порошка.

– Ни пуха, ни пера, – напутственно говорит Дамблдор. – И, пожалуйста, Гарри. После экзамена – сразу в Хогвартс.

Я закатываю глаза.

– Конечно же, я сразу вернусь в Хогвартс. В конце концов, мне еще предстоит готовиться к завтрашнему экзамену.

Я бросаю порошок внутрь и четко говорю:

– Министерство магии, атриум.

Несколько неприятных мгновений спустя я вываливаюсь из камина в Министерстве магии. Я водружаю очки обратно на нос и делаю несколько шагов вперед. Прежде, чем я успеваю запоздало обеспокоиться тем, что мне предстоит заявиться на экзамен в маггловскую школу, покрытому каминной сажей с головы до пят, я прохожу сквозь зачарованную рамку на выходе из пункта транспортировки, и под воздействием очищающего, а заодно снимающего любые чары заклинания моя одежда вновь принимает нормальный вид. Это нечто новое, так что я удивленно оглядываюсь по сторонам. В остальном, впрочем, атриум выглядит, как раньше: в каминах то и дело разгораются всполохи волшебного огня, впуская и выпуская волшебников и волшебниц, на синем потолке со вспышками сменяют друг друга золотые буквы срочных объявлений, кое-где летают бумажные самолетики с корреспонденцией для сотрудников.

У меня остается не слишком много времени. К счастью, попадать внутрь Министерства магии мне ни к чему, так что охрану проходить не нужно. Вместо этого я целеустремленно прохожу зал для посетителей насквозь, удаляясь от золотых ворот, и наконец захожу в телефонную будку в дальнем конце зала и говорю:

– На выход.

Механизм начинает неторопливо поскрипывать, пол будки медленно поднимается, чтобы перенести меня в маггловский Лондон.

Едва я выхожу из неприглядной телефонной будки с выбитыми стеклами, как вижу в некотором расстоянии от нее мужчину, одетого в коричневый костюм, при пиджаке и галстуке, несмотря на жаркую погоду. Он переминается с ноги на ногу и оглядывается по сторонам, очевидно чувствуя себя неуютно в окружении обшарпанных офисных зданий, низкосортного паба и переполненных мусорных баков. Я улыбаюсь. Это не может быть никто другой, кроме Джонатана Венгерда.

– Здравствуйте, профессор Венгерд.

Он вздрагивает и оборачивается на меня.

– Гарри? Я уже начал бояться, что у меня неправильно записан адрес. Я не заметил, откуда ты появился.

Я неопределенно киваю в сторону телефонной будки, внимательно рассматривая профессора. Он еще совсем не старый, в его густых темных волосах и небольшой аккуратно подстриженной бородке только кое-где виднеется седина. Он бодрый и энергичный с виду, его ясные карие глаза с оживленным и внимательным взглядом окружают лучики морщин. Я прихожу к выводу, что видеть его вживую после долгих месяцев общения по совиной почте кажется странным.

– Нам лучше поторопиться, если мы хотим успеть к началу, – говорит профессор, и я согласно киваю.

По дороге мы разговариваем мало. Выйдя из лабиринта узких улочек на более или менее нормальную дорогу недалеко от центра Лондона, мы ловим такси, чтобы скорее добраться до школы. Улыбчивый водитель заводит ни к чему не обязывающий разговор, но я практически не уделяю ему внимания, наблюдая из окна машины утренний лондонский час пик. Все здесь кажется чересчур шумным и суетливым после Хогвартса. Несмотря на пробки, мы добираемся довольно скоро, и у меня еще остается запас времени до начала экзамена. Перед высоким блочным зданием школы расположен небольшой сквер, и мы опускаемся на скамейку, спрятанную в тени кленов. Там профессор Венгерд открывает свой кожаный портфель, достает оттуда папку с документами, передает ее мне и коротко вводит меня в курс дела:

– Вот, возьми, это нужно будет передать экзаменационной комиссии. Все формы уже заполнены, тебе нужно будет только поставить свою подпись. Я все организовал с экзаменационным комитетом, тебе выдадут тестовые задания и чистый бланк для ответов. На экзамен дается два часа, по истечении этого времени я буду ждать тебя здесь.

Также он объясняет мне, что эта школа – один из нескольких крупных центров для сдачи самых разнообразных экзаменов на аттестат среднего образования. Экзамены здесь всегда сдают очень многие, в том числе взрослые, по тем или иным причинам не получившие аттестат зрелости ранее, иностранные студенты и те, кто так же, как и я, получает образование экстерном. Иными словами, я буду далеко не единственным студентом, который не учился здесь весь семестр, и легко впишусь в общую массу экзаменуемых.

– Но что насчет вашей собственной работы, сэр? – спрашиваю я. – Вы точно уверены, что можете потратить столько времени впустую, помогая мне с моими делами?

– Вовсе не впустую. Я рад помочь, – с добродушной улыбкой отвечает профессор Венгерд. – Кроме того, на моей работе сейчас не так уж много дел. В занятиях уже наступил перерыв на летние каникулы, а экзамены все мои студенты сдают в осеннюю сессию.

Когда до экзамена остается совсем немного времени, профессор Венгерд желает мне удачи, и я захожу в здание школы. Народу там действительно оказывается немало, но я довольно скоро нахожу нужную аудиторию, заполненную одиночными партами через одну. На каждой парте лежат тестовые задания, пустые бланки для ответов и по две шариковые ручки. Вскоре все рассаживаются по местам, и представители экзаменационной комиссии произносят короткую вступительную речь, в которой говорят о порядке ответа на вопросы и системе оценивания, напоминают о недопустимости списывания и сообщают, что результаты мы получим в августе. Затем цифры на электронных часах на стене сменяются на ровно девять утра, и начинается обратный отсчет. Я щелкаю шариковой ручкой, придвигаю бумаги с тестами ближе, и принимаюсь читать первый вопрос.

Экзамен оказывается несложным и проходит без происшествий, но выходя два часа спустя из переполненной душной аудитории, я чувствую облегчение оттого, что он позади.

Джонатан Венгерд ожидает меня на той же скамье. Рядом с ним лежит бумажный пакет с горячими сэндвичами, от которых исходит такой аромат, что мой рот мгновенно наполняется слюной, и пара бумажных стаканчиков с кофе.

– Я раздобыл для нас ланч, – улыбается он и спрашивает: – Так как все прошло?

Со словами самых искренних благодарностей я усаживаюсь на скамью рядом с ним, впиваюсь зубами в восхитительный ароматный сэндвич, и в общих словах рассказываю ему об экзамене, добавив, что, по моим ощущениям, я сдал неплохо.

– Профессор Венгерд, могу я спросить, каким образом вы узнали о Магическом мире? – спрашиваю я, когда с ланчем оказывается покончено, и мы просто отдыхаем, сидя на скамейке в тени кленов, наблюдая за голубями, которые ходят вокруг в попытках найти крошки от сэндвичей, и наслаждаясь теплой погодой.

– Конечно, в этом нет никакого секрета, – улыбается он. – Моя жена была магглорожденной ведьмой.

– Была? – переспрашиваю я.

– Она умерла от болезни, – вздыхает профессор.

– Мои соболезнования.

– Это было пятнадцать лет назад, а мне до сих пор слышится ее голос. К сожалению, у нас не было детей. Я так никогда и не женился снова, каким-то образом это всегда казалось нечестным по отношению к Кэролайн, и, кроме того, я просто не видел смысла. Кэролайн работала в Департаменте образования Министерства магии, она устроилась туда сразу после окончания Хогвартса. Как-то она познакомила меня с Альбусом Дамблдором, и до сих пор мы поддерживаем связь. Признаться, магический мир очень… завораживает меня. Я до сих пор помню тот день, когда Кэролайн впервые привела меня в Косой переулок. До того момента я еще не вполне верил, даже после того, как она показывала мне свое колдовство, все это казалось мне каким-то фокусом, очень умно проделанным розыгрышем. Но когда я увидел всех этих людей, в мантиях и с волшебными палочками, эти магазины с самыми невообразимыми вещами, банк с настоящими гоблинами, я не мог больше продолжать упорствовать в своем игнорировании магии. – Его ясный взгляд слегка тускнеет, когда он продолжает: – После смерти Кэролайн магический мир будто бы закрылся от меня, за исключением редких писем от Дамблдора. Так продолжалось до того момента, как он написал мне о тебе, и ты стал отправлять мне с совами письма из Хогвартса каждую неделю. Я рад снова чувствовать себя причастным.

– Мы могли бы как-нибудь сходить в Косой переулок, – предлагаю я. – Летучим порохом могут пользоваться даже магглы, так что это будет совсем несложно. Я поговорю с Дамблдором, чтобы все устроить. В конце концов, вы так много помогали мне с экзаменами, что это меньшее, что я могу сделать в ответ.

Мы еще какое-то время разговариваем о Магическом мире, я довольно сдержанно отвечаю на вопросы профессора Венгерда о том, каким образом я сам оказался в Хогвартсе. Затем приходит время возвращаться назад, к Министерству магии.

Уже спустившись в телефонной будке вниз и направляясь к каминам, я вдруг слышу, как кто-то окликает меня по имени.

– Гарри?

Я оборачиваюсь и вижу Фрэнка Лонгботтома.

– Надо же, это и правда ты! Я едва узнал тебя в маггловской одежде. Что ты здесь делаешь?

Я рассказываю про свои экзамены и про то, что использую министерские камины в качестве транспортного средства до Лондона.

– Поразительно, я как раз вспоминал о тебе, вот буквально четверть часа назад, когда Уильямсон расспрашивал меня про тот фокус с Зельем бесконечной лени, который мы провернули зимой. У него сейчас как раз возникла одна штука, он никак не придумает, как лучше поступить… Не зайдешь ко мне в кабинет на пару минут?

Я киваю, и после прохождения рутинной процедуры досмотра на посту охраны и проверки с помощью чар, призванными проверять злонамеренность, мне выдают бейджик с надписью «Посетитель» и пропускают через золотые ворота.

Мистер Лонгботтом ведет меня к одному из лифтов, и на нем мы спускаемся вниз до второго уровня, а затем оказываемся в знакомом коридоре, в который выходит много дверей. Я машинально направляюсь к массивной дубовой двери, за которой находится аврорат, но вовремя вспоминаю, что в этой реальности мне не полагается знать о его местоположении и немного отстаю, следуя за мистером Лонгботтомом. Мы насквозь проходим большой шумный зал, разграниченный невысокими перегородками на рабочие отсеки, и останавливаемся возле отдельного кабинета, на котором висит золотая табличка с надписью «Глава Аврората». Фрэнк Лонгботтом открывает дверь, делая несколько затейливых взмахов волшебной палочкой в строго определенной последовательности, делает мне приглашающий жест рукой и заходит следом.

– Что касается той задачки, с Уильямсоном… – бормочет он, подходя к небольшому отсеку, надстроенному над камином, явно недостаточно большому, чтобы использовать его для целей транспортировки. Он кидает туда щепотку дымолетного порошка, направляет внутрь волшебную палочку, делает движение, в котором я узнаю Манящие чары, и говорит: – Досье на Патрика Кромберга!

Через секунду из отсека в камине вылетает бумажная папка, перевязанная канцелярской лентой, и приземляется мистеру Лонгботтому в руки. Он протягивает папку мне:

– Полюбуйся и скажи, что ты об этом думаешь.

Пребывая в легком недоумении, я открываю папку и принимаюсь читать. По мере чтения губы у меня растягиваются в улыбке.

– «Применял заклинание подвижных ног, чтобы выиграть танцевальный конкурс», «Пытался контрабандой провести ковер-самолет из Пакистана», «Магически влиял на результаты лотереи для магглов, сделав все билеты выигрышными»… Это что, действительно в компетенции аврората?

– Читай дальше, – говорит мистер Лонгботтом, и вскоре улыбка сходит у меня с лица.

– «Разбой», «Применение заклинаний к магглам», «Распространение запрещенных снадобий, вызывающих эффект эйфории». И такая перемена в привычках… всего за два месяца? Здесь что-то нечисто.

Мистер Лонгботтом кивает и забирает у меня досье, чтобы положить его в каминный отсек и скомандовать: «В архив».

– Вот и мы так думаем.

Я пожимаю плечами:

– У вас два варианта: либо Империо, либо этот Кромберг связался с дурной компанией. Он сейчас у вас, под арестом до завершения следствия? Если да, то в любом из случаев вам поможет Веритасерум.

Фрэнк Лонгботтом вздыхает:

– Хотел бы я, чтобы все было так просто. У авроров есть право использовать Сыворотку Правды, но чтобы получить разрешение, нам нужно доказательство, что мы стопроцентно имеем дело с Темной магией, так что…

Неожиданно кто-то стучит в дверь, она приоткрывается, и в кабинет заглядывает встрепанный светловолосый молодой человек с простоватым круглым лицом и говорит:

– Мистер Лонгботтом, сэр, я бы не отвлекал, но, боюсь, дело срочное. Мы получили сигнал от Долиша, похоже, его миссия под прикрытием того… – он болезненно морщится, – накрылась медным тазом…

Фрэнк Лонгботтом меняется в лице и вскакивает с места, и только у самого выхода, спохватившись, обращается ко мне:

– Прошу прощения, Гарри. Я сейчас вернусь. Подожди меня здесь, хорошо?

Я киваю вместо ответа. Светловолосый юноша окидывает меня любопытным взглядом, но затем они оба торопливо скрываются из вида. Дверь захлопывается за их спинами.

Некоторое время я сижу в тишине, разглядывая защитные и отслеживающие артефакты, карты, газетные вырезки, наброски на письменном столе и рабочей доске, а затем мой взгляд падает на небольшой каминный отсек, ведущий прямиком в аврорский архив. И мне вдруг приходит в голову одна вещь.

Я не знаю, сколько у меня времени, так что приходится действовать быстро. Повторяя все то, что делал Фрэнк Лонгботтом только что, я бросаю в небольшой отсек в камине щепотку порошка, протягиваю руку, используя Манящие чары, и говорю:

– Меропа Гонт. Марволо Гонт. Морфин Гонт.

Я едва могу поверить в свою удачу, когда в моих руках оказывается три пожелтевших от времени досье. Я судорожно распускаю тесемку на первой папке и принимаюсь листать. Но там оказываются только общие сведения. Проживала в Литтл-Хэнглтоне, была жертвой нападения Марволо Гонта, в которое своевременно вмешались авроры… В полях «муж» и «дети» проставлена отметка «Неизвестно», как и почти во всех остальных полях. Видимо, она просто не попадала в поле действия аврорского радара после того случая с арестом Марволо. Мне в голову приходит мысль, что если Марволо арестовали, это может значить только, что здесь, в этой вселенной, история повторялась. Я принимаюсь за следующую папку, и ее содержание только укрепляет мои предположения: Марволо Гонт отсидел шесть месяцев в Азкабане за нападение на авроров. Также запись о тюремном заключении есть в папке Морфина Гонта. Впрочем, только одного заключения. Значит ли это, что он остался на свободе? Значит ли это, что Риддлов в этом мире никто не убивал?

За дверью раздаются шаги, и я едва успеваю засунуть папки обратно в камин и скомандовать: «В архив». Стоит им исчезнуть из виду, как в кабинет заходит Фрэнк Лонгботтом. Я стараюсь принять самый спокойный и невинный вид, на какой только способен, но мистеру Лонгботтому не до подозрений: он устало подходит к своему столу и падает на кресло.

– Дурдом какой-то, они опять перепутали все инструкции… Так на чем мы остановились?

Я беру себя в руки и стараюсь изобразить заинтересованность. Хотя что меня по-настоящему беспокоит – это как бы мне удрать на какое-то время из-под надзора Дамблдора, чтобы наведаться в Литтл-Хэнглтон?


Глава 51. Секрет Гермионы.

Дорогие друзья, вот и пришло время последней главы, которая у меня оставалась. Большое спасибо, что были со мной все это время, спасибо за поддержку и за отзывы, мне было очень приятно их читать. Прошу прощения, что не оправдала ваших надежд и не дописала эту историю до конца, но это действительно большой труд, он требует много времени, которого в моей жизни сейчас к сожалению просто нет. Спасибо за внимание!


Глава 51. Секрет Гермионы.

Едва Гарри, бледный от горьких воспоминаний и измученный своей исповедью, вышел из его комнат, как Ремус тяжело опустился на диван, чувствуя, что ноги больше не желают держать его. Все это время, что Гарри рассказывал ему о своем прошлом, ему приходилось прикладывать почти физические усилия, чтобы оставаться внимательным, спокойным, чутким, и самое главное – обычным, самим собой. Он понимал, что происходящее и так уже почти чересчур и что последнее, что нужно Гарри в этой ситуации – это его истерика.

Но сейчас, когда разговор был позади и Гарри скрылся за дверью, истерика похоже брала все-таки свое. Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, стараясь унять внутреннюю дрожь и легкое головокружение, и сказал вслух, просто чтобы слышать свой голос:

– По крайней мере, это все объясняет, – и тут же тихонько фыркнул от смеха, поскольку все это было совершенно диким, невероятным, практически не поддающимся осмыслению.

За этот год Ремус Люпин как-то привык думать, что готов принять уже что угодно – действительно, все, что угодно, любую небылицу, бред и вздор, которые объяснили бы ему странности и несостыковки в поведении Гарри. И все же реальность никак не желала умещаться в его сознании.

Он покачал головой и еще раз тихонько фыркнул. Подумать только. И он еще переживал, что этот мальчик жил в чулане под лестницей и не был любим своими маггловскими родственниками. Теперь он чувствовал себя так, словно заглянул под воду и вдруг увидел, что то, что раньше представлялось ему ледяной скалой, оказалось лишь самой верхушкой айсберга, и что внизу, под толщей воды, все это время скрывалась исполинская ледяная гора. Все вопросы, которые мучили и терзали его месяцами, вдруг получили ошеломительный ответ. Ремус едва мог дышать, когда думал о том невероятном доверии, которое проявил к нему Гарри, когда решился все рассказать, и об огромном мужестве, которое потребовалось ему, чтобы это сделать.

И теперь Ремус чувствовал, что он должен, просто обязан это доверие оправдать. Вопреки тому, что говорил ему Дамблдор с самого начала и что считал он сам, внезапно выяснилось, что проблема Гарри не только и не столько в его прошлом, даже откладывая в сторону тот факт, что все это время он чудовищно недооценивал потенциальный масштаб этой «проблемы из прошлого». Проблема продолжалась в настоящем, и именно это заставляло сердце Ремуса сжиматься и холодеть. Гарри, этот невероятный юноша, который, Ремусу уже не приходилось сомневаться, был самым могущественным из всех магов, которых он знал, и вероятно даже сильнейшим из всех ныне живущих, этот юноша, переживший столько потерь, но не сломленный, прошедший через такое, что было невозможно даже вообразить – сейчас он боялся. Он готовился к еще одной войне, потому что каким-то образом его старый враг мог последовать за ним из его прошлого сюда, в этот мир.

Ремус вспомнил, как стоял там, в Запретном лесу, и наблюдал за действием морока, созданного Дамблдором, чтобы помочь Гарри, и как вдруг увидел то существо – существо, которое он попросту не мог назвать человеком, от одного вида которого по его спине расползались мурашки отвращения и неприязни, от которого веяло чем-то, противоестественным самой жизни.

Теперь, зная всю историю, зная, на что был на самом деле способен этот Лорд Волдеморт, Ремус Люпин чувствовал, как в его сердце закрадывается страх. Темный волшебник, хуже всех, кто был до него, хуже самого Гриндевальда, способный творить невероятное колдовство даже без помощи волшебной палочки, способный истребить сотни волшебников в одно мгновение, не знавший сострадания, почти безумный от своей неуемной жажды власти... Ремусу делалось тошно от одной мысли, что этот монстр возможно просто скрывается где-то, прячется до поры, и придет день и час, когда он вдруг заявит о себе.

И Гарри, подумать только, Гарри противостоял этому в одиночку, и был готов сделать это снова, потому что единственный из всех живущих мог противопоставить ему хоть что-то.

Но Ремус попросту не мог этого допустить. Он не мог позволить, чтобы Гарри снова проходил через что-то, подобное тому, что он пережил в своем прошлом. Это было несправедливым, это было уже чересчур. Даже если сам Гарри считал себя достаточно взрослым и достаточно сильным, считал себя одного ответственным за то, чтобы противостоять этому чудовищу, просто потому что никто другой в мире не мог, у Ремуса спирало горло от осознания того, что это всего лишь мальчишка. Ради Мерлина, обычный мальчишка, на плечи которого легла такая огомная ноша.

Гарри было двадцать один в том мире, подумал вдруг Ремус. Двадцать один год, когда он погиб там, принес себя в жертву, пытаясь исполнить невыполнимое, то, что возложили на его плечи другие, взрослые волшебники. Это заставяло его задуматься, что за человеком был Альбус Дамблдор в том мире? И так ли Альбус Дамблдор, которого знал Ремус, отличался от того, другого?

Теперь он понимал, почему Гарри всегда был таким напряженным в присутствии директора, почему с таким подозрением встречал все его благие намерения. И он, Ремус Люпин, мог, по крайней мере, помочь Гарри в этом. Ремус твердо кивнул самому себе. Как бы там ни было, он сделает все возможное, чтобы Альбус Дамблдор не узнал ничего из того, о чем рассказал ему сегодня Гарри в этой комнате.

Но будет ли этого достаточно?

О, Мерлин, Ремус едва не застонал.

Он чувствовал такую беспомощность. Он хотел бы помочь в большем, он хотел бы оградить Гарри от всего этого... Он ведь и представить себе не мог...

Ему на ум вдруг пришли слова Гарри, сказанные там, в Запретном лесу. «Быть мной – это совсем не то же самое, что быть оборотнем, – сказал он тогда. – Быть мной – это в тысячу раз хуже».

И в его голосе была такая ужасная горечь. Мог ли Ремус тогда вообразить, хоть на секунду?

Но он постарается. Он будет рядом, что бы ни случилось, всегда, когда Гарри будет в нем нуждаться. Он будет рядом, и они пройдут через это, вместе.

– Ты больше не будешь один, – твердо сказал он в тишине комнаты. – Что бы ни случилось, что бы ни ждало нас в будущем, я обещаю тебе хотя бы это. Клянусь Мерлином, ты больше никогда в жизни не будешь выужден проходить через что-то подобное один.


****

После некоторых размышлений я решаю воспользоваться помощью Добби, который уже проявил себя как крайне полезный наблюдатель, когда следил для меня за Луи Барнберри. Мне нужно хорошенько все разведать, не вызывая подозрений, прежде чем предпринимать какие-либо действия. Кроме того, зная Волдеморта, с него сталось бы устроить в Литтл-Хэнглтоне какую-нибудь ловушку. Так что я прошу Добби действовать со всей возможной осторожностью, и если хоть что-нибудь вызовет у него подозрение или опасение, он должен немедленно аппарировать подальше оттуда и рассказать мне, что он видел.

Экзамены тем временем идут своим чередом. Я бываю в маггловском Лондоне почти каждый день. Но у меня совершенно нет возможности ускользнуть, чтобы разведать Литтл-Хэнглтон лично. Стоит мне слишком уж припоздниться с возвращением в Хогвартс, и Дамблдор с легкостью может меня раскусить, всего лишь уточнив у профессора Венгерда, во сколько часов он доставил меня в Министерство магии. Это слишком большой риск, так что после некоторых раздумий я решаю, что найду другой способ.

Когда мой последний экзамен остается позади, хогвартские экзамены еще продолжаются. Невиллу и остальным пятикурсникам предстоит сдать еще прорицания, астрономию и историю магии. И пока они страдают и нервничают, не переставая повторять учебные материалы, я позволяю себе более или менее расслабиться и даже принимаю участие в заключительных экзаменах Ремуса у шестикурсников.

Наконец, последний экзамен из программы СОВ тоже благополучно заканчивается. Сдавшие историю магии пятикурсники выходят из Большого зала, вымотанные и уставшие до крайности. На мой вопрос о том, как прошел экзамен, Невилл только отмахивается и говорит, что ему все равно и что он уже слишком устал беспокоиться о проклятых экзаменах. Для разнообразия, он предлагает провести время на улице в праздном ничегонеделании, потому что можем же мы, черт побери, наконец позволить себе немножко лени.

Я соглашаюсь, что мы действительно можем себе это позволить, и мы выходим на улицу и идем почти до самого края школьных земель, подальше от шумных суетливых младшекурсников во дворе, желая оказаться в полной тишине и покое. Мы останавливаемся недалеко от хижины Хагрида и устраиваемся там, развалившись прямиком на теплой, прогретой солнцем земле. Издалека видно, как Хагрид занимается какими-то посадками на грядках за своей хижиной, и как Клык ходит вокруг него кругами, время от времени разрывая своими широкими лапами рыхлую свежевскопанную землю.

Вскоре Хагрид возвращается в свою хижину вместе с Клыком, а еще через какое-то время мимо нас по направлению к хижине проходят Рон с Гермионой. Они то и дело оглядываются по сторонам и выглядят довольно напряженными и скрытными, что уже само по себе подозрительно.

– Экзамены позади, а Геомиона выглядит такой же нервной, как накануне экзамена по нумерологии, – качает головой Невилл и добавляет: – Эти СОВ приносят слишком много стресса.

– Но, как ты и сказал, экзамены позади, – замечаю я, провожая взглядом чересчур прямую спину Гермионы. – Так какой теперь может быть повод для стресса?

Я вспоминаю, что в моем прошлом период сразу после экзаменов как раз почему-то казалось нам троим, мне, Рону и Гермионе, самым подходящим временем, чтобы влезть в историю. И едва это приходит мне в голову, как я внутренне напрягаюсь. Во что же, все-таки, они лезут теперь?

Проходит довольно много времени, прежде чем Рон и Гермиона показываются из хижины лесничего. Я решительно поднимаюсь с земли и отряхиваю мантию.

– Ты что, собрался к ним? – спрашивает меня Невилл, садясь на земле и глядя на меня снизу вверх. – Рон этого явно не оценит. Ну скажи, зачем, Гарри? Он же только-только перестал к тебе цепляться. И ко мне, кстати, тоже.

Его голос звучит почти умоляюще, но я игнорирую слова Невилла и направляюсь прямиком к Рону и Гермионе. Они останавливаются, Рон смотрит на меня с явной досадой, а Гермиона избегает моего взгляда, предпочитая изучать тропинку у себя под ногами.

– Что тебе надо, Поттер? – грубовато спрашивает Рон.

Но я игнорирую его, обращаясь напрямик к Гермионе, и говорю:

– Ты мне обещала.

Она вскидывает на меня непонимающий взгляд, и я продолжаю:

– Ты обещала, что немедленно скажешь мне, если вы двое ввяжетесь в нечто опасное, не так ли?

Гермиона натянуто мне улыбается и качает головой:

– Но, Гарри, мы ни во что не «ввязываемся», как ты выражаешься. Просто ходили проведать Хагрида. У нас все в порядке.

– Для меня это не выглядит, как «все в порядке», – раздраженно передразниваю я. – Вы снова ходили к рунескопам? Зачем это вам?

– Она же сказала тебе, что все в порядке! – не выдерживает Рон. – Отстань от нас, Поттер. Занимайся уже своими делами.

Он решительно берет под руку заметно сконфузившуюся Гермиону, которая успевает только пробормотать быстрые слова извинений, и уводит ее прочь. Мне ничего не остается, кроме как вернуться к Невиллу. Впрочем, я прощаюсь с ним довольно скоро, сославшись на дела, и поспешно ухожу в свою комнату. Там я достаю из ящика стола Карту Мародеров и клянусь, что замышляю только шалость. На карте медленно проявляются чернила, и очень скоро я обнаруживаю чернильные точки с именами Рона и Гермионы в точности там, где им и положено быть – в гриффиндорской гостиной.

Я наблюдаю за ними по карте довольно долгое время. Даже когда это становится окончательно скучным и я принимаюсь за книгу, то все равно довольно часто поглядываю на карту одним глазом. Так проходит несколько часов, но они не делают ничего подозрительного. Когда наступает время отбоя, Рон с Гермионой расходятся по спальням, как и остальные студенты.

Я бросаю еще один взгляд на карту, прежде чем тоже начать готовиться ко сну, потому что глаза у меня слипаются. Но все по-прежнему спокойно, Рон и Гермиона наверняка уже видят десятый сон в своих кроватях. А я – точно параноик, теперь уже наверняка. С чего я вообще взял, что что-то должно случиться?

Я не знаю, сколько проходит времени, когда я вдруг резко просыпаюсь посреди ночи, как от толчка. Вокруг темно и тихо, но какую-то секунду я уверен, что что-то разбудило меня. Я зажигаю свет и оглядываюсь по сторонам, а затем бросаю взгляд на Карту Мародеров – и обмираю.

Рона и Гермионы нет в спальнях гриффиндорской башни. Я их упустил.

Я еще раз оглядываю карту, на этот раз пристальнее, но никто из студентов ни бродит посреди ночи по школе, все они мирно спят в своих спальнях.

Все, кроме двоих.

Я одеваюсь за секунду и довольно-таки бесцеремонно выуживаю Силенси из-под одеяла и шиплю ей:

– Ты нужна мне. Что-то случилос-с-сь.

Первым делом я, плюнув на всякую осторожность, очертя голову мчусь в Выручай-комнату. В конце концов, это первое, что приходит на ум: эта комната не показывается на карте Мародеров. Но дверь в комнату оказывается приоткрытой, а заглянув внутрь, я обнаруживаю там нечто очень странное. Комната похожа на лабораторию для приготовления зелий. Тут полки с пузырьками, разделочный стол и котел с присохшими остатками какого-то зелья. Я делаю несколько шагов по направлению к котлу и рассматриваю содержимое, но засохшие остатки зелья совсем не выглядят, как что-то знакомое.

Одолеваемый очень недобрым предчувствием, я выхожу из Выручай-комнаты и бросаюсь в гриффиндорскую башню.

Мне приходится наложить на Полную Даму заклинание Конфундус, чтобы она впустила меня в гостиную без пароля. Когда портрет отъезжает в сторону, я осторожно захожу внутрь. Огонь в камине едва тлеет, но в его блеклом свете я без труда прокладываю себе путь к лестнице, ведущей в спальни, и захожу в спальню пятикурсников.

В высокие окна светит луна, и отогнув полог у кровати Рона, я вижу, что она пуста. Тогда я тихонько пробираюсь к кровати Невилла, которую без труда можно угадать по знакомому храпу, откидываю в сторону тяжелую бархатную ткань балдахина и закрываю Невиллу рот ладонью.

Он просыпается почти мгновенно, его глаза расширяются от ужаса и он делает безуспешную попытку завопить.

– Тихо, Невилл, это я, Гарри, – шепотом говорю я. – Пожалуйста, не ори.

После этого я медленно отвожу руку в сторону, давая ему возможность дышать, и Невилл молча таращится на меня с выражением крайнего изумления.

– Где Рон? – спрашиваю я.

– Что? – тупо переспрашивает Невилл.

– Ты не знаешь, где Рон? Его нет в спальне.

Он отрицательно мотает головой, и я ругаюсь сквозь зубы.

– Ладно, спи. Я попытаюсь проверить Гермиону.

Невилл шепотом бормочет мне вслед, что ни один мальчик не сможет пробраться в комнату девочек из-за особого заклинания, наложенного самими Основателями, но сейчас мне не до глупых правил замка. Когда я ступаю на первую ступеньку лестницы, ведущей в спальню девочек, ступеньки делают попытку провалиться вниз, но я останавливаю их нетерпиливым жестом и взмываю вверх по лестнице.

Здесь все незнакомое, и у меня уходит какое-то время, чтобы соориентироваться. Я воссоздаю в памяти расположение комнат из Карты Мародеров и наконец нахожу нужную дверь.

Как и кровать Рона, кровать Гермионы оказывается пустой, только аккуратно застеленной. И я едва верю своим глазам, когда обнаруживаю на подушке лист пергамента. Я протягиваю руку и беру этот лист с очень нехорошим чувством. И в блеклом свете луны мне удается разобрать аккуратный мелкий почерк Гермионы.

«Если вы это читаете, значит, мы с Роном не вернулись к утру и, скорее всего, попали в беду. Дело в том, что мы узнали, где находится Тайная комната Салазара Слизерина, и нашли способ открыть ее…»

На секунду комната вокруг меня медленно покачивается, и я испытываю крайне буквальное ощущение, словно кровь стынет у меня в жилах.

Я не отдаю себе отчета в том, что выхожу из спальни девочек и стремглав несусь по лестнице вниз, пока не врезаюсь со всего маху в Невилла. Он ожидает меня в общей гостиной, зябко перибирая голыми ногами и кутаясь в пижамную рубашку. Невилл хватается за спинку кресла, чтобы удержать равновесие, смотрит на меня расширившимися глазами и спрашивает:

– Что случилось? Ты такой бледный, словно увидел привидение. И я сейчас имею в виду кого-то похуже Почти Безголового Ника…

– Невилл, случилась беда, – перебиваю я, а затем говорю очень серьезно и раздельно, протягивая ему записку Гермионы: – Ты должен пойти к Дамблдору, прямо сейчас. Передай ему это. Я должен бежать, я еще могу успеть.

Я не слышу, что отвечает мне Невилл, если отвечает вообще. Я бегу по коридорам быстрее, чем бежал когда-либо в своей жизни, мое сердце колотится в груди с такой силой, что я едва могу дышать. Мне кажется, я даже не бегу, а лечу мимо рядов поблескивающих в лунном свете рыцарских доспехов с такой скоростью, что ноги едва касаются пола.

И я повторяю себе, словно мантру, только бы успеть.

Раковина в туалете девочек на третьем этаже оказывается сдвинута в сторону, открывая взгляду темный мрачный проход в подземелья замка. Я с досадой ругаюсь сквозь зубы, потому что это означает, что Рон и Гермиона уже там, внизу, что я не успел их остановить. Малейшее промедление смертельно, поэтому я без колебаний ступаю вперед, а в следующую секунду уже скольжу куда-то вниз по почти отвесной трубе, чувствуя под ладонями вязкую холодную слизь.

Внизу холодно и сыро. Я приземляюсь на гору костей мелких животных и, собравшись всем телом, отскакиваю в сторону. Здесь темно, в воздухе висит нехороший запах сырости и гниения. Я подбрасываю в воздух небольшую сферу, источающую голубоватое свечение, не желая терять времени на попытки сделать все без помощи магии. Рона и Гермионы здесь нет, а значит, они уже где-то рядом с василиском, и в таком случае я не могу позволить себе медлить.

В следующую секунду я уже несусь со всех ног по пахнущему сыростью каменному тоннелю, подскальзываясь на застарелых кусках сброшенной шкуры огромного змея и костях мелких животных, и повторяю про себя, словно заведенный, только бы успеть, только бы Рон и Гермиона были в порядке.

Дверь в зал тоже оказывается не заперта, и при взгляде на нее у меня сжимается сердце. Из дверного проема льется магический зеленоватый свет, поэтому я заставляю свою сферу со светом исчезнуть и, стараясь не поднимать высоко глаза, чтобы не натолкнуться ненароком на смертоносный взгляд василиска, ступаю в зал.

Здесь все выглядит точно так же, как и много лет назад в моем прошлом, когда я пришел в эту комнату, чтобы спасти Джинни Уизли. От дверей и до самого конца комнаты тянутся огромные колонны, увитые каменными змеями. Они уходят вверх, насколько хватает взгляда, высокий потолок теряется во мраке. Рона и Гермионы пока не видно, и я иду вперед, ступая так бесшумно, как только могу. Я озираюсь по сторонам и выставляю руки перед собой, готовый нанести удар, стоит мне увидеть Короля Змей хотя бы краем глаза. Откуда-то раздается равномерный стук капающей воды, характерный для пещер, и за этим звуком я не сразу улавливаю вдалеке, в полумраке, несомненный шорох большого чешуйчатого тела, медленно перемещающегося по каменному полу. Я делаю шаг туда, ступая за очередную колонну, и столбенею.

Моим глазам открывается весьма странная картина: Рон и Гермиона стоят там, прижавшись спинами к каменной колонне и вцепившись друг в друга с такой силой, что побелели пальцы. Глаза обоих крепко зажмурены, Гермиона бормочем что-то, не переставая, и обоих трясет так, что это видно даже на расстоянии. А вокруг них и колонны неторопливо скользит огромная туша василиска, забирая их в тесный круг из своего собственного тела, покрытого темной блестящей чешуей, отрезая им малейший путь к бегству. И стоит только его голове показаться из-за колонны, замыкая круг, как у них не останется шанса.

Я действую быстрее, чем успеваю подумать. Не дожидаясь, пока уродливая морда василиска покажется из-за колонны, я в один прыжок оказываюсь возле них. Теперь я могу расслышать слова Гермионы. «Не открывай глаза, Рон, что угодно, только не открывай глаза», – бормочет она, словно заведенная, но ее голос обрывается и переходит в испуганный вскрик, когда я хватаю за руки обоих и дергаю за собой изо всех сил.

– За мной, скорее, – коротко говорю я.

Мы успеваем сделать не больше пары шагов, когда здоровенная голова василиска показывается из-за колонны и издает разъяренное шипение:

– Уби-и-ить, рас-с-стерз-з-зать, выпус-с-стить кровь…

– Будь ос-с-сторожнее, Говорящ-щ-щий, – шипит из-под моей мантии голос Силенси. – Повелитель знает, что ты не нас-с-следник. Он рас-с-стерз-з-зает тебя, ес-с-сли у него будет такая возможнос-с-сть.

– Бегите, сейчас! Не оглядывайтесь! – ору я, с силой подталкивая Рона и Гермиону в спины, а сам бросаю через плечо Конфундус.

Василиск, видимо, пытается сделать на нас бросок сразу же вслед за этим, потому что за моей спиной раздается оглушительный грохот, с которым здоровенное тело змея врывается в колонну в противоположенной стороне от нас, и вся комната содрогается от оглушительного грохота. Откуда-то с потолка срывается и улетает прочь несколько летучих мышей, громко хлопая крыльями. От удара земля дрожит под нашими ногами с такой силой, что мне едва удается устоять на ногах, а Рон и Гермиона кубарем валятся на пол. Гермиона оборачивается, не поднимаясь с каменного пола, и прежде, чем я успеваю ее остановить, направляет волшебную палочку на василиска и кричит:

– Конъюнктивитус!

С кончика ее волшебной палочки срывается вспышка красного света, которая ударяет прямиком в морду василиска. Смертоносные глаза змея заволакивает мутными бельмами, так что у него остается одним оружием меньше – хороший ход. Но это явно не лучшим образом влияет на расположение духа василиска: он издает полное ярости шипение и делает рваный бросок, врезаясь головой в следующую колонну. С потолка срывается несколько крупных камней.

– Нужно смываться, пока эта змеюка не разнесла здесь все к чертям! – кричит Рон, почти задыхаясь.

Мы снова поднимаемся и бежим к выходу со всех ног. Я бросаю взгляд через плечо и вижу, что василиск преследует нас со всей возможной стремительностью: конфундус, очевидно, перестал действовать, потому что магия василиска слишком сильна, чтобы такое заклинание длилось долго. Я бросаю взгляд к выходу, но до него еще слишком далеко. Нам ни за что не успеть туда до василиска, не говоря уж о том, чтобы взобраться по длинной покрытой слизью трубе вверх быстрее него. Я останавливаюсь и разворачиваюсь к нему лицом, чтобы сделать единственно возможную вещь в этой ситуации – принять бой.

– Гарри! – летит мне в спину голос Гермионы. – Что ты делаешь, ради Мерлина? Беги!

– Бегите без меня, я задержу его! – кричу я в ответ. – Мы не успеем выбраться наверх с этой тварью на хвосте, он загонит нас в угол. Позовите преподавателей, что угодно. Я буду в порядке!

Но Гермиона, конечно же, не слушает. Она подбегает ко мне и с силой тянет меня за рукав, я сердито сбрасываю ее руку, устремив взгляд на приближающегося василиска. Рон, скуля от ужаса, возвращается назад и становится рядом с нами, пытаясь встать впереди Гермионы и заслонить ее своим телом.

– Что вы делаете? – сердито спрашиваю я, окинув яростным взглядом их обоих. – Хотите, чтобы он сожрал нас всех? У меня есть план! Я смогу продержаться, пока вы сбегаете за Дамблдором!

– Мы не можем оставить тебя одного! – со слезами на глазах кричит Гермиона, ее побелевшие губы дрожат, и голос тоже.

– Бегите, мне не нужна ваша помощь! – разъяренно кричу я.

Я отталкиваю их обоих к выходу, а сам делаю несколько шагов в сторону колонны и, подняв с земли один из камней, сорвавшихся с потолка, швыряю его в василиска и кричу:

– Сюда, тварь!

Несомненно, если бы Рон и Гермиона убрались прочь, у меня было бы куда больше возможностей. Как минимум, я бы мог прошипеть ему это на парселтанге.

Но даже так это работает. Если змей и не понимает, что я ему кричу, он, несомненно, реагирует на звук или на удар камня, потому что в следующую секунду его громадное неповоротливое туловище разворачивается, и василиск бросается на меня. Гермиона издает испуганный вскрик, но я вовремя ухожу в сторону от удара и, сделав еще несколько шагов назад, поднимаю с земли новый камень и снова кидаю его в змея. Сейчас моя единственная цель – это отвлечь его внимание от Рона с Гермионой и дать им возможность уйти.

– Бегите же! – нетерпеливо повторяю я.

Вместо этого они оба делают нечто очень храброе и очень глупое. Они направляют палочки на василиска и оглушительно кричат:

– Ступефай!

Заклинание достигает цели, но отскакивает от прочной чешуи и ударяет куда-то в потолок, заставляя еще несколько сталактитов с грохотом сорваться вниз. Одна из каменных глыб задевает здоровый хвост василиска, и змей шипит от боли и ярости. Затем он разворачивается к Рону и Гермионе и начинает опасное и стремительное приближение. Это явно не одно из тех существ, на которых действует какое-то там оглушающее заклинание в исполнении парочки несовершеннолетних магов. Но похоже, что их попытка изрядно вывела василиска из себя.

Я продолжаю бросать в змея камни и орать так, что едва не срываю голос, но и это не помогает: василиск лишь мотает головой, словно его это раздражает, и притормаживает самую малость, чтобы на секунду развернуть голову в мою сторону. Но не уловив непосредственной угрозы, он продолжает уверенно надвигаться на Рона и Гермиону. Они пятятся назад в полнейшем ужасе, но достигнув стены, замирают, в оцепенении уставившись на громадного змея.

И прежде, чем я успеваю нагнать василиска, он приподнимает свое гигантское тело над землей, слегка покачиваясь, готовый нанести удар. Оскалив свои страшные смертоносные клыки, он делает стремительный и неудержимый рывок вперед, нацелившись на Рона и Гермиону.

– Нет! – пронзительно вскрикивает Гермиона, зажмурившись и сжав ладонь Рона.

И у меня, в сущности, не остается другого выхода.

Словно в замедленной съемке я вижу, как глаза Гермионы удивленно распахиваются, когда здоровенная туша Короля Змей зависает в воздухе, так и не обрушившись на них своей тяжестью. Вокруг него огнем вспыхивает сфера магии, и змей извивается и корчится внутри нее, но совершенно беззвучно. Волшебная палочка Рона с глухим стуком вываливается из его ладони.

– Гарри… – изумленно выдыхает Гермиона, неотрывно глядя на меня, на сияющие нити, которые тянутся от моих ладоней к сфере с заклинанием.

Я коротко качаю головой, показывая, что не нужно меня сейчас отвлекать, и очень медленно отвожу сияющую сферу в сторону, противоположенную от Рона и Гермионы, постепенно уводя василиска все дальше от них. Я настолько сосредоточен, что чувствую, как от напряжения на лбу выступает испарина. Василиск внутри сферы продолжает извиваться, бросаться клыкастой мордой на источающие красноватое сияние края сферы, безуспешно силясь выбраться наружу.

Когда змей и магическая сфера оказываются на достаточном расстоянии от нас, я безжалостно вкладываю в заклинание еще больше силы. Повинуясь моему молчаливому приказу, внутри шара с заклинанием вспыхивает ослепительный магический огонь, который пожирает огромного змея в считанные секунды. Я слышу, как Гермиона за моей спиной с шумом втягивает в себя воздух, а Рон выпаливает нечто такое, что миссис Уизли определенно не одобрила бы.

Заклинание рассыпается мерцающими хлопьями пепла, которые опускаются на каменный пол и медленно дотлевают. Провожая осыпающиеся на пол искры взглядом, я чувствую, что меня всего колотит от пережитого за Рона и Гермиону ужаса, от изнурения или Мерлин знает от чего еще.

Я медленно утираю лоб рукой и делаю шаг вперед, но останавливаюсь, пошатнувшись, и озадаченно хмурюсь. Рон и Гермиона осторожно и будто бы неуверенно приближаются, чтобы встать по обеим сторонам от меня, поддерживая. И я не могу толком сконцентрироваться и сообразить, что мне с этим делать, только продолжаю смотреть в их лица, которые по-прежнему выражают только крайнюю степень шока, челюсть Рона до сих пор не вернулась в нормальное положение. Обменявшись взглядами, Рон и Гермиона берут меня под руки, хотя оба выглядят так, словно по меньшей мере опасаются меня, после того, что я сделал на их глазах.

– Не нужно, – бормочу я, пытаясь высвободиться из их хватки, – со мной все, правда, в полном поряд…

Но тут мою голову ослепительной вспышкой пронзает боль, настолько острая, что я сгибаюсь пополам, прячу лицо в ладонях и с силой закусываю губу, чтобы подавить вскрик. Боль все нарастает, это словно один из моих обыкновенных приступов головной боли, помноженный на сто или даже на тысячу. Но прежде, чем это становится окончательно невыносимым, все вокруг заволакивает непроглядная чернота.


****

Больничное крыло я узнаю по запаху. Он ударяет в нос прежде, чем я открываю глаза, эта неповторимая мешанина зелий и чар дезинфекции. Я чувствую дневной свет на веках, впрочем, не слишком яркий. Голова у меня раскалывается хуже некуда, но я все же осторожно приоткрываю один глаз и обнаруживаю, что мою кровать огородили ширмой.

Затем я слышу голоса.

Говорит, похоже, Снейп.

– Я в этом не сомневаюсь, Поппи. Кто-то стер мне память. Вопрос в том, как вернуть то, что меня заставили забыть?

Я мгновенно холодею, остатки сна слетают с меня скорее, чем если бы меня окатило ледяной водой. Какого черта?

– Северус, я уже сказала тебе, что мои идентифицирующие заклинания ничего такого не показывают. И, ради Мерлина, кто мог стереть твою память здесь, в Хогвартсе?

– Ирония в том, Поппи, – шипит Снейп, и я представляю, как его лицо искажается в его обыкновенной презрительной гримасе, – что я не могу ответить на твой вопрос о том, кто стер мою память, именно по той причине, что у меня, черт побери, не сохранилось об этом ни малейших воспоминаний!

– Следи за языком, Северус, – сердито говорит мадам Помфри.

Снейп подавлено вздыхает, и она спрашивает уже мягче:

– Так почему ты вообще решил, что твои воспоминания подверглись изменению?

– Моя волшебная палочка. Я всегда держу ее под подушкой, когда сплю. Но тем утром я обнаружил ее на прикроватной тумбочке! Я сразу же понял, что что-то не в порядке.

Я прикусываю язык, чтобы не выругаться в полный голос.

– Подумаешь, – фыркает мадам Помфри. – Ты просто забыл, что в тот раз положил ее на тумбочку, вот и все.

– Никогда, Поппи, – веско возражает Снейп. – Я никогда не кладу палочку на тумбочку. Кроме того, мои дальнейшие проверки показали, что я прав. И если твои заклинания не могут обнаружить, что с моей памятью что-то не в порядке, это значит только, что Обливиайте накладывал профессионал. Но я найду способ вернуть себе воспоминания. И как только я это сделаю, то, клянусь Мерлиом, тому мерзавцу, который копался в моей голове, придется несладко.

Я слышу, как он стремительно выходит из Больничного крыла, шурша мантией.

Вот так всегда. Стоит только начать думать, что хуже уже быть не может…

– Доброе утро, Поппи, – раздается вдруг новый голос, мягкий и доброжелательный, и я еще сильнее укрепляюсь в своем предыдущем убеждении. – Как Гарри? Уже проснулся?

– Здравствуйте, Альбус, – отвечает медсестра. – Он спал, когда я проверяла его полчаса назад. Но сейчас, возможно…

Я щурюсь и моргаю, содрогаясь от нового приступа головной боли, когда ширма отъезжает в сторону и впускает больше света. Перед собой я вижу расплывчатые очертания небесно-голубой мантии Дамблдора. Я протягиваю руку, нащупывая на тумбочке очки, водружаю их на переносицу, и силуэт директора обретает четкость.

– Доброе утро, профессор, – говорю я. Мой голос хриплый, тихий и унылый.

– Доброе утро, Гарри, – отзывается Дамбдор, присаживаясь на край моей кровати. Мадам Помфри тактично удаляется, оставляя нас наедине, и директор продолжает: – Признаться, ты вчера заставил нас всех знатно поволноваться. То, что ты сделал с василиском, было просто… немыслимым. Сказать по правде, я даже не думаю, что нечто подобное было бы по силам даже мне. Гарри, ты понимаешь, что это означает?

Я смотрю на Дамблдора молча и выжидающе, чувствуя себя припертым к стенке и чертовски, невероятно усталым. Настолько усталым, что у меня даже нет сил придумывать очередную ложь.

– Я предполагаю, – продолжает тем временем Дамблдор, и его ясные голубые глаза так и мерцают за стеклами очков-половинок, – что твоя магическая сила, которая была заперта внутри тебя все это время и копилась, не находя выхода, вдруг разом выплеснулась наружу из-за сильнейшего эмоционального потрясения, которое ты испытал, когда увидел, что мисс Грейнджер и мистеру Уизли угрожает смертельная опасность… Но, пожалуй, мне следует рассказать тебе все с самого начала. Ты можешь представить себе мое удивление, когда я проснулся посреди ночи оттого, что какая-то сумасшедшая сова билась в мое окно, не переставая. Впустив ее, я получил записку от твоего друга, Невилла Лонгботтома, который писал, что у него ко мне есть срочный вопрос, который является делом жизни и смерти, и что сами мистер Лонгботтом ожидает меня у входа в мой кабинет. Я сразу же спустился вниз, и там мистер Лонгботтом поведал мне совершенно дикую историю, из которой следовало, что мистер Уизли и мисс Грейнджер якобы отправились в Тайную комнату самого Салазара Слизерина, вход в которую находится в туалете для девочек, а ты отправился их спасать. Признаться, поначалу все это показалось мне бредом сумасшедшего. Но мы с мистером Лонгботтомом незамедлительно отправились в означенный туалет, и там действительно был открыт проход в подземелья замка. Я оставил мистера Лонгботтома снаружи, а сам левитировал себя вниз по трубе, и с величайшим изумлением действительно обнаружил там Тайную комнату, а внутри комнаты – рыдающую мисс Грейнджер, растерянного мистера Уизли, и тебя, Гарри – без сознания. Но это ни в какое сравнение не идет с тем изумлением, которое я испытал, когда мистер Уизли и мисс Грейндер рассказали мне, что в комнате еще находился василиск, которого ты умудрился уничтожить с помощью магии, и таким образом спас их жизни. Гарри… ты хоть представляешь себе, что сделал?

Я глубоко вздыхаю и бормочу, стараясь не смотреть на Дамблдора:

– Думаю, что виной стресс, профессор. То, что я сделал… я сделал это под влиянием моментного потрясения. Не думаю, что мог бы повторить нечто подобное…

– Но ты колдовал, – обрывает меня Дамблдор. – Это было неосознанно – нечто вроде стихийной магии ребенка, только значительно сильнее, поскольку твоя магия копилась в тебе годами. Но, так или иначе, ты колдовал. Это значит, ты у тебя есть способности к магии, Гарри, и, скажу тебе, невероятно мощные способности. И мадам Помфри это подтвердила: она проверила тебя, пока ты спал, и твои магические резервы сейчас прямо-таки феноменально высоки! Вероятно, это отголоски событий в Тайной комнате, я предполагаю, что вскоре твои магические резервы должны принять нормальный уровень. Но, как бы там ни было, мы все-таки добились того, чего пытались добиться. Пусть это произошло совсем не тем способом, на который я рассчитывал, но мы все же преуспели. Гарри, похоже, что тебе придется в самое ближайшее время посетить Косой переулок и купить себе волшебную палочку.

Директор подмигивает мне, сияя от радости, и я выдвливаю кислую улыбку в ответ.

Черт побери.

Этот Магический мир словно трясина, думаю я. Затягивает меня все глубже.

– Как ты себя чувствуешь? – вдруг спрашивает Дамблдор. – Если достаточно хорошо, то я хотел бы пригласить тебя в свой кабинет. У меня вот-вот должна состояться встреча с Роном Уизли, Гермионой Грейнджер и их родителями, на которой будет обсуждаться вопрос исключения из школы.

– Что? – переспрашиваю я, на секунду подумав, что ослышался.

– Ты слышал, Гарри, – говорит Дамблдор, и на его лице сильнее проступают морщины, а взгляд будто бы тускнеет. – Они нарушили столько школьных правил, что у меня даже не хватит сил перечислить их все. Они подвергли опасности свои жизни и жизнь другого студента – твою жизнь, Гарри. Это неприемлемо для учеников Хогвартса. Я хотел бы, чтобы ты присутствовал во время этой беседы, чтобы пролить свет на некоторые неясные детали, если таковые возникнут по ходу разговора.

Головная боль буквально убивает меня, но я не могу позволить, чтобы эта встреча прошла без меня. Я не могу допустить, чтобы Рона и Гермиону вытурили из Хогвартса.

– Я в порядке. Я пойду с вами, профессор.

Дамблдор дает мне время, чтобы одеться, и второпях переодеваясь из пижамы в свои джинсы и футболку, я вдруг замечаю, что Силенси нигде не видно. Но я займусь ее поисками позднее, сейчас у меня есть более неотложные дела.

Когда мы с Дамблдором подходим к статуе горгульи у входа в его кабинет, снаружи в коридоре нас уже ожидают Рон и Гермиона вместе с родителями, а также профессор МакГонагалл. Рон до ужаса бледный и напряженный, его губы крепко сжаты, а руки стиснуты в кулаки. Гермиона выглядит так, словно проплакала всю ночь, ее глаза красные и опухшие, и она избегает сталкиваться взглядом с кем бы то ни было. Я впервые вижу мистера и миссис Уизли здесь, в этой реальности, и едва удерживаюсь от того, чтобы поприветствовать их и утешить миссис Уизли. Она кажется настолько растерянной, встревоженной и переживающей за Рона, что ей едва удается сохранять сердитый вид.

– Здраствуйте, – приветствует всех Дамблдор, а затем обращается к родителям: – Я очень рад, что вы смогли отложить все дела и прибыть сюда в столь короткий срок. Я не стал бы звать вас сюда, если бы дело не было чрезвычайно важным.

Затем директор оборачивается к статует горгульи и говорит:

– Малиновый щербет.

Горгулья сдвигается в сторону, пропуская нас всех внутрь. Миссис Грейнджер издает короткий удивленный возглас, когда каменная лестница под нашими ногами начинает вращаться, приближая нас ко входу в директорский кабинет.

Оказавшись внутри, мы все рассаживаемся по стульям вокруг письменного стола. Я вдруг обнаруживаю, что всегда просторный кабинет сейчас кажется даже слегка тесноватым. Мистер Грейнджер в крайнем изумлении рассматривает Фоукса в его великолепном золотом оперении, а миссис Грейнджер с удивлением оглядывается на портреты бывших директоров, которые, для разнообразия, не спят, а внимательно смотрят на собравшихся и перешептываются между собой. Затем Дамблдор негромко откашливается, привлекая к себе всеобщее внимание, и коротко пересказывает родителям Рона и Гермионы события вчерашнего вечера.

– Мистер Уизли, мисс Грейнджер, я бы очень хотел, чтобы вы наконец пролили свет на всю эту историю, – говорит он после этого. – Каким образом вы нашли Тайную комнату и почему сочли подходящей идеей отправиться туда вдвоем?

Рон открывает было рот, но Гермиона останавливает его прикосновением к руке, и, отчаянно краснея, но не опуская твердого взгляда, говорит, обращаясь к директору:

– Это все моя вина, профессор Дамблдор. Рон тут не при чем. Это было моей своего рода… навязчивой идеей – попасть в Тайную комнату. Еще с первого моего года в Хогвартсе, когда я только узнала о ней. Рон не хотел искать путь в комнату вместе со мной, но я уговорила его, и втянула его во все это. Пожалуйста, не исключайте Рона из школы, профессор Дамблдор. Он не виноват в том, что случилось, – тихим и дрожащим голосом заканчивает она.

Директор хмурится и говорит:

– Мисс Грейнджер, вы упомянули, что узнали о существовании Тайной комнаты еще на первом курсе обучения в Хогвартсе. Но как вы узнали о ней? И как именно вам удалось попасть внутрь?

Гермиона вздыхает и снимает со спинки стула свою школьную сумку, затем кладет ее себе на колени. Руки у нее дрожат и голос тоже, но она все же отвечает на вопрос Дамблдора обстоятельно и твердо:

– На первом курсе… был момент, когда мне было очень одиноко. У меня тогда совсем не было друзей, я проводила почти все свое время в библиотеке. И там я нашла одну книгу, «История Хогвартса: расширенная и дополненная версия». Я сразу же взяла ее, и там, между страницами книги, было вложено нечто вроде… дневника.

Я застываю на месте с чувством, словно вокруг меня сомкнулось время.

Гермиона продолжает своим тихим дрожащим голосом:

– Это оказался очень умный дневник, который отвечал почти на любые вопросы, если правильно их сформулировать. Я никому никогда не рассказывала о нем, потому что боялась, что преподаватели отнимут его у меня, если я расскажу. Они могли подумать, что дневник может быть опасным. Но он не был опасным, профессор Дамблдор. Информация, которую он давал, была познавательной и интересной, и, в конце концов, он лежал в книге из библиотеки! Первое время я вообще считала, что он был чем-то вроде справочника к расширенной «Истории Хогвартса». Потом я поняла, что помимо истории Хогвартса он знал уйму других вещей. Я могла задавать ему вопросы часами, и он отвечал почти на все, по любым предметам. Не нужно было долго искать нужную книгу, чтобы что-то узнать. И еще он знал о потайных местах Хогвартса, знал правильные пароли, чтобы открывать тайные ходы в скрытые от глаза галереи, кладовки и кабинеты...

Гермиона все продолжает свою историю, такую простую и будто бы безобидную, и от ровного звука ее голоса у меня волосы на затылке поднимаются дыбом. Я ощущаю физическую тошноту, представляя себе в полной мере, что за дневник попал ей в руки. Гермиона рассказывает, что несмотря на то, что вся информация, которой располагал волшебный дневник, была полезной и интересной, у него была одна особая одержимость – Тайная комната. Не раз и не два дневник подкидывал Гермионе информацию о ней. Он знал точно, где она находится и как туда попасть, но для этого нужно было сказать слово "Откройся" на никому не известном мертвом языке. Гермионе очень хотелось разгадать эту тайну. Она представляла, сколько знаний может ей открыться там, в Тайной комнате, знаний, которые хозяином комнаты явно предназначались для одних только чистокровных волшебников. Но никто из них, чистокровных волшебников со Слизерина, не мог и мечтать о том, чтобы открыть эту комнату, в то время как она, магглорожденная девочка с Гриффиндора – могла. И ей очень хотелось разгадать эту загадку до окончания Хогвартса, пока было время.

И она рассказывает, как в этом году у нее наконец-то появилась такая возможность. Я знаю совершенно точно, на каких моментах своей истории Гермиона явно привирает, чтобы выгородить меня или Рона, и готов поклясться, что Дамблдор тоже это замечает. Но директор не перебивает ее, пока она рассказывает, как почти не вылезала из библиотеки весь год, особенно из секции Магического языкознания, пытаясь найти возможность открыть заветную комнату. Впрочем, Гермиона довольно подробна и последовательна в деталях. Она заставляет все выглядеть так, будто ей самой, без посторонней помощи, удавалось проникнуть в Запретную секцию библиотеки посреди ночи и забирать оттуда книги, в том числе ту, где отыскался рецепт одного зелья. Если правильно его сварить, это зелье позволяло в течение короткого времени понимать язык, на котором нужно приказать комнате открыться. Также Гермиона без запинки рассказывает, как ей удалось умыкнуть крылья аспида из чулана профессора Снейпа во время одной из лабораторных работ, и это было самым важным ингридиентом, который был ей нужен для зелья. Для приготовления зелья она использовала Выручай-комнату, о существовании которой узнала, будучи старостой, от кого-то из младшекурсников. Затем она испытывала уже готовое зелье, украдкой разговаривая с рунескопами Хагрида. В прготовлении зелья было несколько неудачных попыток, но к моменту сдачи СОВ ей наконец-то удалось довести его до совершенства: приняв его, она понимала, что говорят ей рунескопы, и могла говорить с ними в ответ так, чтобы они понимали ее.

В этот момент до меня доходит, как на самом деле существенно я повлиял на успех предприятия Гермионы со своей «помощью». Если бы ни я, она никогда не нашла бы нужных книг, не нашла бы Выручай-комнату, где могла безнаказанно проводить свои эксперименты с зельем, и не достала бы крылья аспида – самый главный ингридиент для этого зелья. С огромным изумлением я обнаруживаю, что, фактически, именно я был тем, кто по своему незнанию, самонадеянности и нелепому желанию «помочь» привел Гермиону в Тайную комнату.

Окончание этой истории мне уже известно: Гермионе удалось открыть Тайную комнату и войти внутрь, но они с Роном совершенно не ожидали наткнуться там на здорового кровожадного василиска, которому уже давно надоела диета из крыс и который был не прочь подкрепиться чем-то посущественнее.

– Где этот дневник? – нетерпеливо спрашиваю я, когда Гермиона заканчивает свой рассказ.

Все на секунду переводят взгляды на меня, но никто ничего не говорит.

Гермиона достает из сумки небольшой кожаный дневник в черной обложке и кладет его на стол. Я протягиваю к нему руку даже скорее, чем Дамблдор. Но едва коснувшись его, я сразу же понимаю, что это никакой не хоркрукс, в нем нет частицы души. Но само колдовство в нем похоже до дрожи на тот, другой дневник. Я перелистываю пустые страницы, пропитанные магией до отвала, готовые предоставить ответ на любой вопрос тому, кто спрашивает. Но вместе с тем в этой вещи есть нечто темное и зловещее. Этот дневник, похожий и в то же время не похожий на дневник Тома Риддла из моего прошлого – все равно что чья-то издевательская шутка, предназначенная специально для меня. Я на секунду прикрываю глаза, чувствуя, как слабость и тошнота усиливаются. Меня охватывает чувство, что незримая война уже идет вовсю, незамеченная мною и никем другим в магическом мире, причем идет очень давно, и что я проигрываю.

– Гм, Гарри, ты позволишь мне?

Я тупо смотрю на Дамблдора, который протягивает ко мне руку, несколько секунд, а все остальные смотрят на меня. Наконец, до меня доходит – Дамблдор хочет получить дневник. Медленно и неохотно, я передаю маленькую книжку ему.

Некоторое время Дамблдор пристально изучает дневник, нависнув над ним своим крючковатым носом, и даже проверяет его несколькими заклинаниями, что заставляет Грейнджеров пораженно охнуть.

Наконец, он откладывает дневник в сторону и снова поднимает взгляд на присуствующих.

– Я не знаю, что за колдовство наложено на дневник, но оно, несомненно, очень сильное… – начинает Дамблдор.

– Профессор, отдайте его мне.

Я выпаливаю это прежде, чем успеваю себя остановить. И снова, взгляды всех присутствующих устремляются на меня. Краем глаза я вижу, как неодобрительно поджимает губы профессор МакГонагалл.

– Прости меня, Гарри? – переспрашивает директор.

Его взгляд за стеклами очков-половинок до ужаса пытливый и подозрительный, но я твердо повторяю:

– Мне нужен этот дневник. Профессор, пожалуйста. Я прошу вас, отдайте мне его.

Ответ Дамблдора взвешенный и спокойный:

– Боюсь, это слишком опасно, Гарри. Этот дневник и так уже нанес достаточно вреда. Я изучу его. Но затем дневник будет уничтожен. Здесь явно не обошлось без темной магии.

Гермиона пристыженно опускает голову, слезы теперь уже в открытую текут по ее щекам. Миссис Грейнджер утешительно приобнимает ее рукой.

С этим чертовым дневником я едва не забываю, зачем мы все собрались здесь. Я спохватываюсь только, когда мистер Грейнджер переводит растерянный взгляд с Дамблдора на МакГонагалл и говорит:

– Профессор Дамблдор, профессор МакГонагалл, неужели в сложившихся обстоятельствах мы действительно должны обсуждать вопрос с отчислением? Я имею в виду… это даже не было виной нашей дочери. Она нашла этот дневник в школьной библиотеке, ради всего святого.

Отвечает ему профессор МакГонагалл:

– Я думаю, что выражу общее мнение, мистер Грейнджер, если скажу, что мы не можем полностью отнести всю ответственность за произошедшее на этот дневник. Без этого предмета ваша дочь никогда не нашла бы Тайную комнату и, возможно, даже не узнала бы о ее существовании, это правда. Но ответственность за принятое решение лежит все-таки на мисс Грейнджер. Это она, а не дневник, проникла в зепрещенную секцию библиотеки, выкрала из личного хранилища одного из хогвартских преподавателей очень опасный ингридиент, приготовила незаконное зелье, подвергла, в конце концов, жизни своих сверстников опасности. Этот эгоистичный, незрелый, необдуманный поступок едва не стоил троим подросткам жизни. Это недопустимо для студента Хогвартса, тем более, для старосты, на которую равняются другие студенты. И я также не считаю, что с мистера Уизли следует полностью снять ответственность за его проступок, потому что он ничем не воспрепятствовал нарушению школьных правил со стороны мисс Грейнджер, и даже напротив, всячески содействовал ей в этом.

На несколько секунд в кабинете повисает подавленное молчание.

– Боюсь, что профессор МакГонагалл права, – вздыхает Дамблдор. – Такой серьезный проступок – это не что-то, на что мы можем просто-напросто закрыть глаза.

Рон пристыженно опускает голову, миссис Уизли бормочет побелевшими губами:

– Я не могу поверить, Рональд, такой позор! Из всей семьи только ты умудрился вылететь из школы, даже Фред и Джордж…

– Это была не Гермиона, – напрямик говорю я, и в очередной раз за прошедшие полчаса оказываюсь в центре всеобщего внимания.

– Что ты имеешь в виду, Гарри? – напряженно переспрашивает профессор МакГонагалл.

– Гарри, не нужно, – тихо просит Гермиона.

Моя головная боль все усиливается, и я хочу просто покончить поскорее со всем этим. Поэтому я делаю глубокий вдох и говорю:

– Весь этот год Гермиона получала книги из Запретной секции от меня. У меня был пропуск, так что я мог получить их без проблем. Фактически, ни она, ни Рон не проникали в Запретную секцию. И в хранилище для ингридиентов Снейпа залез тоже я. Я помогал ему в приготовлении зелий, так что я знал, что и где находится в его запасах. Мне было несложно забрать оттуда крылья аспида тайком. И еще, если бы ни я, Гермиона никогда не узнала бы о существовании Выручай-комнаты. Таким образом, Тайная комната была открыта по моей вине. Поэтому если вам непременно нужно выкинуть кого-то из школы, профессор Дамблдор, то выкидывайте меня.

Профессор МакГонагалл сидит, словно громом пораженная. Как ни странно, сходное выражение появляется на лице Рона.

Во взгляде Дамблдора столько разочарования, что это едва выносимо.

– Гарри, когда ты просил у меня доступ в Запретную секцию, я предоставил его тебе с одним-единственным, очень простым условием…

– Что я не буду передавать книги студентам, – заканчиваю я. – Я помню, профессор. Я напортачил, я знаю. Мне очень жаль.

Я не знаю, как мог бы объяснить ему, насколько сильно я на самом деле нуждался в обществе Рона и Гермионы тогда, в начале года, и как книги из Запретной секции были единственным способом заполучить их внимание. Потому что все это ни черта не оправдывает того, что я предал его доверие.

– Я не пытаюсь оправдываться, профессор Дамблдор, – твердо продолжаю я. – И не пытаюсь уйти от ответственности. Профессор МакГонагалл права, нарушать школьные правила таким образом было непозволительно, и это я, а не Гермиона, подверг жизни студентов опасности. Но я не прошу оставить меня в Хогвартсе после этого. Если вы решите, что мне следует уйти после того, что я сделал, я приму ваше решение без возражений. Но будет слишком нечестно, если из-за моих собственных действий пострадают другие.

Дамблдор вздыхает и негромко говорит:

– Гарри, я надеюсь, ты понимаешь, что после наших недавних… открытий к тебе начинают применяться те же правила, что и к другим студентам?

Я пристыжено киваю, устремив взгляд в пол.

– Отныне я отзываю твои привелегии на доступ к Запретной секции, – твердо говорит Дамблдор, и я вскидываю на него изумленный взгляд, потому что это звучит так, словно мне позволено остаться. – Вместе с тем, принимая во внимание все то, что рассказали вы трое, я думаю, что вина каждого из вас в отдельности в этой истории не настолько велика, чтобы применять крайнюю меру наказания.

Я вижу краем глаза, как Рон и Гермиона с надеждой вскидывают головы.

– Я снимаю по пятьдесят очков с Гриффиндора за проступок каждого из вас, мистер Уизли и мисс Грейнджер, – продолжает Дамблдор, и они оба переглядываются между собой, тяжело сглатывая: это автоматически переносит Гриффиндор на последнее место в межфакультетских соревнованиях. Но Дамблдор не ограничивается этим и продолжает: – Также вы трое будете отрабатывать взыскания в течение следующего года. Похоже, у вас слишком много свободного времени, которое вы используете не самым лучшим образом. И это ваше последнее предупреждение, молодые люди. Еще один проступок такого рода, и у меня просто не останется другого выхода, кроме как исключить вас всех из школы.

– Спасибо, профессор Дамблдор, сэр, – говорю я. – Мне жаль, что я нарушил обещание. Такого больше не повторится.

Рон и Гермиона тоже тихо благодарят Дамблдора, миссис Уизли достает носовой платок и украдкой утирает слезы облегчения.

Когда мы все поднимаемся со своих мест и неуклюже пытаемся разминуться в тесном кабинете, миссис Уизли неожиданно стискивает меня в объятиях, и я застываю на месте.

– Спасибо тебе, дорогой, спасибо, – бормочет она, прижимая меня к себе.

К счастью, Рон почти сразу же освобождает меня от ее тесных объятий.

– Мам, не нужно, отцепись от него, ты же видишь, ему нечем дышать...

После этого старшие Уизли и Грейнджеры остаются в кабинете Дамблдора, чтобы воспользоваться камином для возвращения по домам. Грейнджеры бросают беспомощные взгляды на Гермиону. И несмотря на то, что она самым искренним образом заверяет их, что путешествие по каминной сети – вещь вполне обыкновенная и безопасная, я могу сказать наверняка, что верится им в это с трудом. Профессор МакГонагалл тоже остается у директора, проводив нас напоследок строгим взглядом. Спускаемся по винтовой лестнице вниз только мы втроем.

– Черт побери, не могу поверить, что мы выпутались, – со смешком говорит Рон. – Я был просто уверен, что нас исключат.

– Я тоже, – тихо соглашается Гермиона. – Спасибо, Гарри. Думаю, если бы ты не взял всю вину на себя, нас бы точно вытурили из школы.

– Я не «брал вину на себя», Гермиона, – раздраженно возражаю я. – Я и был виноват. Я никогда не должен был нарушать обещание, которое дал Дамблдору, я никогда не должен был помогать тебе со всем этим. Вы оба едва не погибли из-за меня!

– Мы оба до сих пор живы из-за тебя, – перебивает вдруг Рон, и я замолкаю. – Приятель, мне кажется, ты здесь берешь на себя слишком многое.

Я смотрю на Рона в немом изумлении и даже не замечаю, что останавливаюсь посреди коридора, пока Рон и Гермиона тоже не останавливаются, глядя на меня. Но это похоже, так по-настоящему похоже на Рона из моего прошлого, как будто бы на мгновение стена между моим прошлым и настоящим рухнула, перестала существовать. Как будто бы мы втроем в очередной раз вышли целыми и невредимыми из очередной безумной истории, и сейчас самое время праздновать победу.

Рон вздыхает и неуютно переминается с ноги на ногу, его лицо делается неожиданно серьезным.

– Послушай, Поттер, похоже, я задолжал тебе извинение, – негромко говорит он. – Я вел себя с тобой как осел весь этот год. Тем не менее, ты спас наши шкуры, дважды, хотя для того, чтобы сделать это, тебе пришлось рисковать своей. То, что ты сделал там, в Тайной комнате… – он неожиданно ухмыляется во весь рот и продолжает: – черт побери, это было круто. Профессор Дамблдор объяснил нам, что это было своего рода одноразовым представлением, накопленная стихийная магия и все в таком духе, но, разрази меня гром, представление было что надо. Я имею в виду, Мерлинова борода, ты спалил василиска дотла! Дамблдор сказал, ты не смог бы сделать этого, если бы твоим единственным, самым большим желанием в тот момент не было бы спасти нас. И мы оба благодарны тебе за это.

На лице Рона написано раскаяние, и он без колебаний протягивает мне руку. Я растеряно пожимаю ее, все еще неосознанно ожидая подвоха, все еще пытаясь найти в лице Рона что-либо, что означало бы, что он не вполне искренен в своих словах. Но я не нахожу этого. Рон Уизли, главный гриффиндорский задира, действительно просит прощения за то, что вел себя, как осел.

– Ох, Рон! – неожиданно восклицает Гермиона дрожащим от эмоций голосом и бросается ему на шею, безудержно рыдая.

Рон перевозит ошеломленный взгляд на меня, спрашивая одними губами, какого черта на нее нашло.

Я ловлю себя на том, что не могу удержаться от улыбки.


****

Вернувшись в свою комнату после разговора в директорском кабинете, я сплю, наверное, часов десять к ряду. Зато моя головная боль после этого чудесным образом проходит. Когда я выхожу наружу, наступает уже время ужина. Все до единого студенты в Большом зале провожают меня взглядами, и из этого нетрудно догадаться, что история с василиском стала достоянием общественности. Даже преподаватели, и те смотрят на меня взглядами, полными любопытства.

Я опускаюсь на свое место рядом с Ремусом, сохраняя настолько непроницаемое выражение лица, насколько это вообще возможно.

– До меня дошла одна невообразимая история, Гарри, – говорит Ремус как бы между прочим, не отрываясь от своего ужина. – Ты не хотел бы… пояснить?

– Позже, не здесь, – коротко говорю я, и Ремус не задает дальнейших вопросов.

После ужина мы приходим к нему в кабинет, где я в общих чертах рассказываю ему о событиях в Тайной комнате. Ремус смотрит на меня в изумлении.

– И ты просто… испепелил василиска, без остатка? Живого, огромного, разъяренного василиска?

Я закатываю глаза:

– Ради Мерлина, Ремус, я же рассказывал тебе, какие вещи делал там, на войне… Неужели после этого ты считаешь, что мне чего-то стоило справиться с чертовым василиском?

Ремус встряхивает головой.

– Да, прости. Ты прав. Мне просто нелегко вполне осознать, что кто-то действительно способен… на такое. Так что ты намерен делать теперь?

Я пожимаю плечами.

– Не похоже, чтобы у меня был особый выбор. Дамблдор считает, что это моя стихийная магия, запертая внутри на долгие годы, наконец чудесным образом проявилась. Он решил, что теперь я могу учиться в Хогвартсе, наравне со всеми. Наверное, самым правильным в этой ситуации будет позволить ему думать, что так и есть. Мне остается только купить волшебную палочку и делать вид, что я обычный пятнидцатилетний волшебник, такой же, как и все.

– Это звучит разумным, – кивает Ремус. – Я имею в виду, мы не можем позволить, чтобы остальные узнали истинные размеры твоей магической силы, это слишком опасно. Министерство магии может воспринять само твое существование, как угрозу. Поверь мне, тебе этого не хочется. Каким бы ты ни был могущественным волшебником, ты не представляешь себе, насколько изобретательными могут быть люди из Министерства магии, когда им нужно устранить угрозу.

– Я знаю, Ремус, – вздыхаю я. – Поверь, я знаю это, как никто другой.

– А что насчет экзаменов? – неожиданно спрашивает Ремус.

Я озадаченно поднимаю брови:

– Что с ними?

– Если ты хочешь учиться со своими сверстниками на шестом курсе, тебе нужно придумать, что делать с экзаменами, – поясняет он.

Я чувствую себя по-дурацки, потому что эта мысль попросту не приходила мне в голову.

– На твоем месте я обсудил бы этот вопрос с профессором Дамблдором. Если ты, конечно, не хочешь учиться на пятом курсе. К слову, это тоже подходящий вариант для тебя, советую обдумать его как следует.

Черта с два я хочу учиться на пятом курсе.

– Я поговорю с Дамблдором, – отвечаю я. – Я мог бы сдать СОВ хоть сейчас.

Ремус вопросительно поднимает брови:

– Серьезно, без подготовки?

Я фыркаю.

– Конечно же, без подготовки. Эти экзамены довольно простые. Самое сложно для меня – это зелья. И то, я сдавал в свое время аврорский минимум по зельям, скромно замечу, что довольно успешно. Не думаю, что СОВ окажутся сложнее, чем это.

– Гарри, знаешь что? – говорит вдруг Ремус. – Ты никогда не перестанешь меня изумлять.

Он широко улыбается, и мне приходит в голову, что вот теперь в нем не осталось прежней горечи и беспокойств обо мне. Теперь, когда Ремус знает о моем прошлом, знает о моей магии, которая может быть смертоносной и опасной для меня и для всех, кто меня окружает, он каким-то образом чувствует себя лучше насчет меня, чем тогда, когда считал меня просто замкнутым подростком-сквибом, не желающим обсуждать с ним свои проблемы.

– Ты меня тоже, Ремус – говорю я в ответ. – Ты тоже.


****

Мне удается перехватить Дамблдора сразу после завтрака, и мы неторопливо прогуливаемся по открытым галереям школы, увитым молодыми зарослями плюща. Директор доброжелательно расшаркивается со встречными привидениями, и я тоже киваю головой Толстому Проповеднику и Серой Даме, растягивая губы в приветливой улыбке. И я никогда в жизни еще так не старался выражать учтивый интерес, поддерживая разговор о погоде, как в этот момент. Хотя едва ли одной только вежливости достаточно, чтобы сгладить тяжесть моего проступка в глазах директора.

– Профессор Дамблдор, сэр, я хотел спросить, что мы будем делать с моим дальнейшим обучением? – наконец очень вежливо спрашиваю я, уловив подходящий момент в разговоре.

– Я думал предложить тебе пойти на пятый курс Хогвартса, Гарри, – с готовностью отвечает Дамблдор, и мне сразу же становится ясно, что он обдумал это заранее. – Видишь ли, студенты допускаются к обучению по предметам шестого курса в зависимости от того, какой балл они получили по своим СОВ. Таким образом, не будучи аттестованным по СОВ, ты не можешь посещать занятия вместе с шестым курсом. Кроме того, наверстать четыре года и так будет довольно непросто, несмотря на то, что по ЗоТИ, к примеру, твои познания уже сейчас находятся на очень высоком уровне.

– Я могу попытаться сдать СОВ в этом месяце, во внеочередном порядке? – без предисловий спрашиваю я, и Дамблдор устремляет на меня внимательный взгляд.

– Члены экзаменационной комиссии будут в Хогвартсе до конца семестра, пока не закончат принимать ТРИТОН, – наконец говорит он. – Я посмотрю, что можно сделать. Но если они согласятся принимать у тебя экзамены, ты должен понимать, что ты будешь сдавать их в самое ближайшее время. У тебя совсем не останется времени на подготовку.

– Я понимаю, профессор, – киваю я. – Тем не менее, я хотел бы попытаться.

– Что ж, в таком случае, полагаю, мне следует согласовать этот вопрос сегодня.

Когда мы с Дамблдором прощаемся и директор удаляется, чтобы обсудить мою дальнейшую судьбу с Гризельдой Марчбэнкс, я выхожу на школьный двор. Но я не успеваю даже начать обдумывать, какую стратегию мне стоит выбрать, чтобы прилично сдать СОВ, но вместе с тем не показаться слишком уж подозрительно «талантливым». Я делаю всего несколько шагов по школьному двору, как меня нагоняет Невилл, который выглядит необычайно оживленным.

– Гарри, вот ты где! Слава Мерлину, ты в порядке! – восклицает он. – Я так и не смог навестить тебя вчера в Больничном крыле. Мадам Помфри сказала, что тебя выписали, но я не мог разыскать тебя весь день. Скажи, как все прошло? Мне удалось помочь, я вовремя привел директора? Мерлин, когда Дамблдор появился из той трубы, и ты на его руках, без сознания… Гермиона плакала не переставая, а Рон не проронил ни слова… Я подумал, что ты – того… каюк. Но это правда? То, о чем говорит вся школа? Ты уничтожил настоящего василиска? Потому что Тонни Пайк утверждает, что это была гидра, а Финн Траффорд весьма убедительно говорил про дракона…

– Невилл, переведи дыхание, – с улыбкой говорю я. – Отвечая на твой вопрос: это был василиск. Хотя, если честно, я не хочу об этом говорить. Но ты все сделал правильно, спасибо. Помощь подоспела вовремя.

Невилл пораженно качает головой:

– Мерлин, не могу поверить, что это правда и Гермиона действительно нашла Тайную комнату! Я имею в виду, это своего рода… легенда. Никто не мог найти ее, наверное, столетиями. Не удивлюсь, если сюда приедут люди из Министерства, чтобы разведать, что внутри.

– Вряд ли министерским чиновникам удастся попасть внутрь, – возражаю я. – Проход в Тайную комнату снова закрылся. Едва ли кто-то из них говорит на парселтанге, чтобы открыть его еще раз.

– Мерлин, и Гермионе удалось это обойти, подумать только… – Невилл неожиданно широко ухмыляется. – Держу пари, Салазар Слизерин переворачивался в гробу, пока его секретное убежище взламывала магглорожденная ведьма с Гриффиндора.

Я тоже улыбаюсь, потому что это похоже на правду. Черта с два Салазар Слизерин думал, что кто-нибудь без капли его крови в жилах сможет когда-либо проникнуть в его Тайную комнату, не говоря уж о магглорожденных гриффиндорках.

– Она действительно очень способная ведьма, – говорю я.

– И везучая, – добавляет Невилл. – Ей крупно повезло, что ее не вытурили из школы. Ее и Рона. Обошлось тем, что Гриффиндор скатился на последнее место в турнирной таблице с рекордными пятью баллами в остатке, но, Мерлинова борода, кого это волнует? Мы бы и так не выиграли Кубок школы. Зато мы уели слизеринцев одним только тем, что открыли их комнату. Рон и Гермиона теперь герои всего факультета. Не такие заметные, как ты, Гарри. Ты испепелил василиска, ради Мерлина.

– Или дракона, или гидру, – поддеваю я. – Никто толком не знает, что случилось, Невилл. Это пустая шумиха. Но скоро каникулы, и это радует. За каникулы они охладеют к этой истории, найдут себе что-то новое и перестанут наконец болтать.

Я вздрагиваю, когда мне на плечи опускаются чьи-то руки.

– Ты совершенно прав, Поттер, – раздается из-за спины голос Джорджа Уизли.

– Скоро эти неблагодарные остолопы напрочь забудут о твоих подвигах, так что наслаждайся моментом, пока можешь, – подхватывает Фред.

– И мы решили, почему бы не утроить вечеринку, чтобы запечатлеть этот преходящий момент славы и всеобщего обожания?

– Постойте, вам двоим разве не нужно готовиться к ТРИТОН? – подозрительно прищуриваюсь я, переводя взгляд с одного близнеца Уизли на другого.

– Ох, ты разговариваешь, прямо как наша мать! – закатывает глаза Джордж.

– «ТРИТОН – это самое важное, что есть в вашей жизни, так что хоть в лепешку расшибитесь, а экзамены сдайте!» – передразнивает Фред тонким сварливым голосом.

– Как будто бы ей будет много проку от пары лепешек с шестнадцатью ТРИТОНами, – добавляет Джордж.

– Оставь эти заботы тем, у кого нет ни толики предпринимательской мысли…

– И даже не надейся отделаться от нас, напугав какими-то экзаменами. Пф!

Я вяло отбиваюсь, пока близнецы Уизли и принявший их сторону и смеющийся над моим негодованием Невилл хватают меня под руки и тащат в гриффиндорскую гостиную. Когда портрет Полной Дамы отъезжает в сторону, из гостиной появляется несколько рук, которые втягивают меня внутрь, и я оказываюсь прямиком посреди оглушающего гомона голосов и всеобщего веселья.

– Поттер здесь, Поттер с нами! – раздается со всех сторон.

Меня буквально тащит и швыряет в мягкое кресло. Гриффиндорцы тесно стоят и сидят вокруг, оживленно разговаривают, перебивая друг друга, смеются – у меня создается впечатление, что сейчас в гостиной собрались студенты со всего факультета. Неожиданно я натыкаюсь глазами на Рона и Гермиону, которые сидят в креслах чуть поодаль, и на головах у них почему-то надеты бумажные короны. В тот же момент я чувствую, как что-то касается моей собственной головы, и могу сделать предположение, что это такая же корона, как и у них. Гермиона выглядит сконфуженной и даже недовольной происходящим, но когда я перевожу дикий взгляд на Рона, он кивает мне, весело подмигивая, и широко улыбается.

Откуда-то у меня в руке появляется полный стакан сливочного пива, и голос Фреда, а может, Джорджа, я не могу разобрать наверняка в этом шуме, говорит:

– Поднимем тост за победителей Василиска, за бесстрашных героев, которые разделались с излюбленной зверушкой всех слизеринцев! Ура!

– УРА! – подхватывают со всех сторон, и это похоже на безумие.

Я делаю большой глоток сливочного пива, дико оглядываясь кругом.

– Рон, расскажи еще раз, как вы проникли в Тайную комнату! – восторженно просит Колин Криви.

Его просьбу подхватывают другие оживленные голоса. Гермиона недовольно закатывает глаза и что-то бормочет, наверняка в том ключе, что эта история – совсем не повод для веселья. Но Рон принимается рассказывать, к большому удовольствию присутствующих. Я не знаю, сколько раз он рассказывал эту историю до этого, потому что в текущей версии у василиска есть огненное дыхание, три головы и крылья. До меня начинает смутно доходить, откуда взялись те нелепые домыслы про дракона и гидру.

В самый драматический момент, когда Рон доходит до момента, как мы втроем, удирая от василиска по бескрайнему лабиринту, находим зачарованные доспехи, меч, булаву и огнеупорный щит и решаем дать страшному огнедышащему зверю бой, портрет на входе в гостиную распахивается, и на пороге показывается профессор МакГонагалл. Рон задыхается от неожиданности и замолкает на полуслове. Гермиона в панике вскакивает на ноги, стаскивает с головы корону из бумаги и прячет ее себе за спину. Я жалею о том, что уже слишком поздно снимать собственную корону, когда побелевшая от гнева МакГонагалл обводит суровым взглядом гостиную, особенно задержавшись глазами на мне, Роне и Гермионе.

– Я хотела бы заметить, что ситуация, которую создали мисс Грейнджер, мистер Уизли и мистер Поттер своими действиями – вовсе не повод для празднования, – жестко говорит она. – Мне стыдно за Гриффиндор, если вы считаете иначе. Я была лучшего мнения обо всех вас. Поттер, за мной. Праздник окончен.

Она оборачивается и выходит из гостиной, даже не проверяя, следую я за ней или нет. Я смахиваю с головы чертову корону и поспешно устремляюсь к выходу из гостиной, за профессором МакГонагалл.

– Профессор, я прошу прощения, – сконфужено извиняюсь я на ходу. – Это совсем не то, что вы думаете. Я хочу сказать…

– Мне это не интересно, Поттер, – коротко перебивает она. – Профессор Дамблдор просил меня сопроводить вас в Косой переулок, чтобы приобрести для вас волшебную палочку и все остальное, что вы сочтете необходимым, чтобы подготовиться к сдаче экзаменов. Экзаменационная комиссия согласилась сделать исключение, учитывая ваши обстоятельства, и принять у вас СОВ во внеочередном порядке. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что временные рамки крайне тесные. Комиссия не будет задерживаться здесь дольше, чем до окончания сдачи ТРИТОН семикурсниками. У вас будут принимать по два экзамена в день, письменных и практических. Заклинания и трансфигурацию вы будете сдавать уже завтра. И учитывая, что ни один из этих предметов не является простым, я бы на вашем месте уже вовсю готовилась к экзаменам, вместо того, чтобы участвавать во всякого рода… – ее тонкие ноздри раздуваются от гнева, когда она делает паузу, чтобы найти подходящее слово, – дебошах.

– Так мы идем в Косой переулок? – переспрашиваю я и смущенно уточняю: – Полагаю, сейчас не лучшее время, чтобы просить об одной услуге?..

Полчаса спустя я, профессор МакГонагалл и слегка дезориентированный и нетвердо стоящий на ногах после первой в своей жизни совместной аппарации профессор Венгерд стоим на булыжной мостовой Косого переулка. Народу здесь намного меньше, чем накануне учебного года, но все же достаточно людно.

– Вперед, не будем терять времени, – поторапливает нас профессор МакГонагалл. – В магазин Олливандера.

У меня в кармане все жалование, накопленное за время моей работы в Хогвартсе – не слишком много, но на палочку мне уж точно должно хватить. Я фыркаю про себя. Как будто бы мне нужна чертова палочка.

Впрочем, она мне действительно нужна, если я хочу, чтобы мой очередной обман сработал.

Так что мы идем по мощеной булыжником улице в направлении лавки Олливандера, и профессор Венгерд с явным удовольствием и интересом рассматривает теснящиеся по обеим сторонам улицы волшебные магазинчики, торговцев, расхваливающих свой причудливый разнообразный товар, и эмоционально торгующихся покупателей.

– Вы преподаете трансфигурацию в Хогвартсе, верно, профессор МакГонагалл? – интересуется профессор Венгерд и поясняет на ее удивленный взгляд: – Гарри рассказывал мне об этом. Наука о превращении одних предметов и живых существ в другие. Звучит очень непросто.

– Профессор МакГонагалл может превращаться в кошку, – многозначительно говорю я.

– Действительно, в кошку? – переспрашивает профессор Венгерд в крайнем изумлении. – И как, позвольте уточнить, это происходит? Нужно произнести особое заклинание, или…

Он замолкает на полуслове, когда профессор МакГонагалл вдруг прямо на ходу обращается в полосатую кошку, а затем обратно в человека, и продолжает идти вперед, не сбавляя темпа и не меняясь в лице.

– Нет, не нужно никаких особых действий или заклинаний, профессор Венгерд, – с достоинством отвечает она на его вопрос. – Несколько лет упорного обучения – и волшебник способен превращаться в животное даже без помощи волшебной палочки.

– О-о-о, – только и выдыхает профессор Венгерд.

Я широко ухмыляюсь.

Вскоре мы подходим к знакомому магазинчику, маленькому и обшарпанному, в витрине которого лежит одна-единственная волшебная палочка на выцветшей бархатной подушке. Я толкаю вперед деревянную дверь, которая издает жалобный скрип, и одновременно с этим где-то в глубине магазина раздается мелодичный звон колокольчика. Профессор МакГонагалл и профессор Венгерд заходят следом. Какое-то время мы ожидаем хозяина лавки, привыкая к тишине и полумраку после шумной суеты Косого переулка и разглядывая стройные ряды узких продолговатых коробочек, расположившихся вдоль стен.

Через минуту противоположеная дверь открывается, и к нам выходит мистер Олливандер. Он внимательно оглядывает нас троих своими большими прозрачными глазами, пока не останавливается взглядом на мне.

– Поттер, не так ли? – спрашивает он. – Вы очень похожи…

– На своего отца, я знаю, – говорю я.

– Я хотел сказать, вы похожи на свою мать. У вас ее глаза. Ее палочка была десять с четвертью дюймов, ива, очень гибкая... Пожалуйста, протяните вперед руку, в которой вы держите палочку.

Я послушно вытягиваю правую руку вперед, наблюдая за волшебной линейкой, которая производит свои измерения.

– Это ваша первая палочка, верно? – спрашивает меня Олливандер.

Я киваю, ожидая неизбежных вопросов, которые последуют после этого, но старый волшебник больше ничего не спрашивает.

Когда с измерениями оказывается покончено, Олливандер протягивает мне первую палочку и говорит:

– Тис и перо феникса, десять дюймов, очень мощная. Попробуйте ее.

Палочка в моих ладонях кажется горячей и по-настоящему сильной. Я делаю один холостой взмах, и когда ничего не происходит, возвращаю ее Олливандеру. Он хмурится и достает следующую.

– А что насчет этой? Ольха и сердце дракона, тринадцать дюймов, необыкновенно хороша для превращений.

Я пробую эту палочку, которая кажется неукротимой и своенравной, а потом следующую за ней, и еще одну. Но все это – совсем не то, что я ищу.

Проходит еще некоторое время, прежде чем Олливандер протягивает мне очередную палочку и говорит:

– Волос единорога и рябина, двенадцать дюймов. Попробуйте, мистер Поттер. Эта палочка великолепно подходит для тонких чар и защитных заклинаний.

Я сжимаю палочку в ладони и понимаю, что она, пожалуй, подходит. Она кажется прохладной в моей ладони, несильной, но вместе с тем точной и послушной, и я надеюсь, чо это как раз то, что нужно, чтобы моя магия не казалась слишком уж невероятной и неуправляемой. На этот раз я позволяю нескольким сияюще-белым искрам сорваться с кончика палочки наподобие фейерверка, и мистер Олливандер улыбается удовлетворенной улыбкой.

– Поздравляю, мистер Поттер! Похоже, ваша палочка наконец-то нашла вас.

После лавки Олливандера мы втроем заходим в кафе-мороженое Флориана Фортескью и наслаждаемся великолепными тающими на языке шариками мороженого, сидя в плетеных креслах и наблюдая за суетливой жизнью Косого переулка со стороны.

– Итак, Гарри, теперь ты сможешь колдовать, как все остальные волшебники? – спрашивает меня профессор Венгерд, когда наконец находит в себе силы оторваться от восхитительно вкусного ванильного мороженого с дробленым орехом и кленовым сиропом.

– Да, более или менее, – киваю я.

– Это значит, что теперь ты останешься в Магическом мире?

Профессор Венгерд задает совсем простой вопрос, но я вдруг обнаруживаю, что не могу на него ответить. Правда в том, что я не знаю. Даже если бы в Магическом мире не творилось всех этих подозрительных, странных вещей, которые словно тянутся за мной из моего прошлого, как кровавый след, и подвергают смертельной опасности всех, кого я знаю, я все равно не мог бы ответить. В маггловском мире у меня остались только тетя Петунья, которая до сих пор в коме, и Дадли с Хейли, с которыми я не выходил на связь уже почти год. В магическом мире у меня есть Ремус, Невилл, более или менее есть Гермиона, и, возможно, я даже снова смогу завоевать дружбу Рона после того, как он отбросил в сторону свои глупые предрассудки по отношению ко мне. Это намного больше того, на что я когда-либо рассчитывал даже в своих самых смелых ожиданиях.

В то же время, остаться в Магическом мире с моей непостижимой для остальных волшебников магической силой, с непрестанным риском выдать ее каким бы то ни было образом, означало бы вечно подвергать себя опасности. Потому что черта с два Министерство магии потерпит существование волшебника, способного на такое колдовство. Они никогда не оставят меня в покое. И, кроме того, если о моей магии каким-то образом станет известно остальным, я всегда буду встречать в лицах других волшебников и ведьм страх, всю мою жизнь.

Всего этого даже слишком много для «нормальной жизни», о которой я всегда втайне мечтал.

– Посмотрим, – наконец уклончиво отвечаю я. – Я не отказываюсь от результатов своих маггловских экзаменов, если вы об этом, профессор. Они по-прежнему мне нужны. Мне нужно продумать пути отступления на случай, если магия так или иначе меня разочарует.

– Не волнуйся, Гарри, – ободряюще говорит мне профессор МакГонагалл, совершенно неправильно поняв причину моих беспокойств. – Даже если ты не сдашь СОВ, мы что-нибудь придумаем. Из тебя получится волшебник ничуть не хуже, чем из остальных студентов Хогвартса, я тебе это обещаю.

Я ничего не отвечаю, делая вид, что очень занят своим мороженым. И снова, уже далеко не в первый раз, мне приходит в голову, как было бы прекрасно, если бы единственной моей проблемой в жизни были чертовы экзамены.


****

Я нахожу Силенси, когда возвращаюсь в свою комнату после покупки волшебной палочки в Косом переулке. Змея лежит на покрывале, свернувшись плотными кольцами. Вся она, от головы и до хвоста, светится серебром – как тогда, зимой. Я подхожу ближе, удивленный и обеспокоенный. Когда я подхожу к кровати вполную, Силенси поднимает голову, и я понимаю, что она не спит.

– Вот ты где, – шиплю я на парселтанге. – Я уже бес-с-спокоилссся, куда ты запропас-с-стиласссь. С тобой вс-с-се в порядке?

Я протягиваю вперед руку, но змея не заползает на нее, как обычно. Вместо этого она поднимается выше на кровати, так что ее голова с будто бы сияющими жидким серебром глазами оказывается ненамного ниже уровня моих глаз.

– Что-то случилос-с-сь?

– Случилос-с-сь, – шипит Силенси, и я замечаю, что в ее шипении есть нечто новое, нечто очень и очень сердитое. – Ты убил Повелителя, маленький, глупый змееныш-ш-ш.

Мне требуется пара секунд, чтобы осознать, о чем речь.

– Ты говоришь о василис-с-ске? – в неверии переспрашиваю я. – С-с-серьезно? Ты обижена на меня за то, что я убил кровожадного монс-с-стра, просто потому, что этот монс-с-стр – по-нас-с-стоящему больш-ш-шая змея?

Силенси издает гневное шипение, стремительно подаваясь вперед всем телом и рассерженно оскалив клыки. Я отступаю от нее на шаг и тут же хмурюсь. Она никогда не пугала меня таким образом – никогда прежде.

– Я приходила к повелителю вес-с-сь год и раз-с-сговаривала с ним, – шипит она. – Он был с-с-стар, добр и мудр, и очень с-с-силен.

Между нами повисает долгая, звенящая враждебностью пауза.

– Но ты не помеш-ш-шала мне, – в конце концов говорю я. – Когда я применил то заклинание, ты ничем не помеш-ш-шала мне.

– Не потому, что не пыталас-с-сь, – шипит змея, и в ее голосе я слышу бессильную ярость.

Кое-что обретает смысл.

– Вот почему ты вся с-с-светишься с-с-серебром, не так ли? Тогда, в комнате, ты пыталас-с-сь ос-с-становить меня.

– Я была почти без с-с-сил, когда ты впервые нашел меня, маленький змееныш-ш-ш, – говорит вдруг змея, совершенно невпопад к моему вопросу. – Оказавш-ш-шись за волш-ш-шебным барьером, я потеряла путь ко вс-с-сему, от чего могла забирать с-с-силу. Ты взял меня к с-с-себе, и с-с-сохранил мне жизнь, и с-с-сделал меня с-с-сильнее, и привел меня с-с-сюда. Взамен я выполняла твои прос-с-сьбы, и я заботилас-с-сь о тебе. Но ты убил Повелителя. И с этого момента ты с-с-сам по с-с-себе.

Я прикрываю глаза, потому что это ранит. Силенси – тоже мой друг, мой очень хороший, очень верный друг. Мой первый настоящий друг в этой реальности. Я не хочу терять ее.

– Я понимаю, – говорю я на парселтанге. – Там, в Тайной комнате, я убил твоего друга. Но я не знал. Поверь, мне бы очень хотелос-с-сь это изменить.

– Мне тоже. Но даже ты не можешь повернуть время вс-с-спять.

Змея неторопливо сползает с кровати и опускается на пол серебряной лентой, скользит мимо меня по направлению к волшебному зеркалу. Я оборачиваюсь, наполовину не веря, что это действительно происходит, что Силенси действительно может на полном серьезе оставить меня после того, как была со мной столько лет.

– Не уходи, – прошу я. – Ты нужна мне. Я буду учитьс-сся в Хогвартс-с-се вмес-с-сте со вс-с-семи, ты знаеш-ш-шь? Что, если этого окажется черес-с-счур? Что, ес-с-сли моя магия выйдет из-под контроля, как тогда, с Малфоем, когда он применил ко мне С-с-сектумс-ссемпру?

– Ты с-с-справишьссся, – глухо шипит мне змея. – Ты не можешь полагатьс-с-ся в этом только на меня, ты должен научитьс-с-ся перес-с-стать боятьс-с-ся с-с-своих с-с-сил. Они – это час-с-сть тебя. Чем с-с-скорее ты поймеш-ш-шь это, тем лучш-ш-ше для тебя. Приш-ш-шло время, когда каждый из нас должен выбрать с-с-свою с-с-собственную дорогу. Прощай, Говорящ-щ-щий.

Я стискиваю руки в кулаки, крепко зажмуриваясь, и повторяю во весь голос:

– Но ты нужна мне! Даже ес-с-сли я с-с-совершил ошибку, ты нужна мне.

Проходит несколько долгих секунд, но Силенси не обхватывает мою руку, не прикасается к моей магии, успокаивающе и надежно, как обещание того, что она не позволит чему-либо пойти не так. Что она вмешается, если моя своенравная магия решит, что мне грозит опасность, и нападет на кого-то, кому я не вправе причинять вред.

Но когда я открываю глаза, в комнате никого нет. Силенси действительно оставила меня. Я говорю себе, что она обязательно вернется, позднее, когда ее гнев утихнет, она непременно будет по мне скучать. Но мой беспощадный внутренний голос отвечает, что нет – не вернется. Ты не просто «совершил ошибку». Ты убил ее друга, Поттер. Можно ли простить такое кому бы то ни было?

Я крепко стискиваю челюсти и медленно выдыхаю, прежде чем сделать глубокий размеренный вдох и расслабить сжатые в кулаки пальцы.

Итак, правило номер один в моей новой жизни: самоконтроль.


****

Отголоски разговора с Силенси все еще звучат у меня в ушах на следующее утро, когда я рассеянно одеваюсь в свою новую школьную форму и пытаюсь хоть как-то привести в порядок волосы. Я не перестаю возвращаться к мысли, что если бы я сказал вчера что-то другое, если бы нашел правильные слова, то, возможно, змея все-таки изменила бы свое решение и осталась. Хотя разумом я прекрасно понимаю, что единственно правильный момент для того, чтобы сделать что-то по-другому, был там, в Тайной комнате. Но я не позволяю себе жалеть об этом. Я сделал то, что должен был: спас Рона и Гермиону. У меня попросту не было возможности думать еще и о благополучии проклятого василиска, только не тогда, когда мои друзья были в шаге от смертельной опасности и слишком многие вещи могли пойти не так.

– Бесполезно, как и всегда, – вздыхает Оберон, комментируя мои жалкие попытки привести волосы в порядок. – Похоже, опрятная внешность – это просто не твое. Но посмотри на это с хорошей точки зрения, зато у тебя много других талантов…

Я молча прохожу сквозь зеркало и спускаюсь по лестнице вниз, игнорируя его болтовню. Подумать только, Оберон совершенно невыносим, даже когда вполне искренне старается быть дружелюбным.

Еще очень рано, в просторных коридорах тихо и безлюдно. Мой экзамен по заклинаниям пришлось втиснуть в расписание Волшебной экзаменационной комиссии на самое ранее утро, до начала первого теоретического экзамена уровня ТРИТОН для семикурсников, а трансфигурация назначена на вечер.

Часы показывают ровно семь, когда я открываю двери кабинета, отведенного под мои экзамены. За широкой преподавательской кафедрой уже разместились профессора Марчбэнкс и Тофти, а рядом с ними – директор Дамблдор собственной персоной.

– Доброе утро, – вежливо киваю я всем троим. – Спасибо, что согласились выделить время для моих экзаменов.

– Ну разумеется, мистер Поттер! – раскатисто гаркает глуховатая Марчбэнкс со своего места в центре стола. – Учитывая ваши обстоятельства, мы решили, что будет только справедливым позволить вам сдать СОВ, чтобы вы могли обучаться в следующем году вместе со своими сверстниками.

– Учтите, молодой человек, что наши ожидания довольно высоки, – добавляет профессор Тофти, весело подмигивая мне поверх своего пенсне. – Если верить слухам, вы в одиночку одолели василиска. Я убежден, что экзамены после этого не покажутся вам такой уж сложной задачей.

Дамблдор просто улыбается мне ободряющей улыбкой, и я выдавливаю напряженную улыбку в ответ. Я чувствую себя довольно странно, когда под взглядами всех троих профессоров опускаюсь за одинокую парту, на которой лежит чистый лист пергамента, экзаменационный билет и письменные принадлежности.

– Начнем! – громогласно командует профессор Марчбэнкс, переворачивая песочные часы.

Я опускаю взгляд на свой билет, чтобы прочитать первый вопрос.

Письменный экзамен по заклинаниям едва ли можно назвать сложным, но написание ответов занимает у меня довольно много времени. Я уверен, что профессора просто-напросто умирают от скуки, поскольку их единственное занятие – наблюдать за тем, как я отвечаю на свои вопросы, они даже не разговаривают между собой. Но они не выражают нетерпения или недовольства, а просто сидят на своих местах, спокойные и неподвижные, будто каменные изваяия, пока песок в часах тонкой струйкой перемещается из верхней стеклянной колбы в нижнюю.

Я заканчиваю еще до того, как весь песок из верхней колбы оказывается внизу, и встаю со своего места, чтобы передать свою работу профессору Марчбэнкс.

– Очень хорошо! – громко говорит она, забирая у меня лист пергамента. – Перейдем к практической части. Вы готовы, мистер Поттер?

Я киваю с легкой долей неуверенности. Это тот самый момент, когда мне нужно проследить со всей возможной внимательностью, чтобы мое колдовство ничем не отличалось от обычной магии пятнадцатилетних волшебников. Я достаю из кармана мантии свою рябиновую волшебную палочку. Она приятно холодит пальцы, внушая некоторую уверенность.

Профессор Тофти левитирует откуда-то из-за преподавательской кафедры большую плоскую тарелку и опускает ее на стол передо мной.

– А ну-ка, мистер Поттер, заставьте эту тарелку взлететь.

Я направляю на тарелку волшебную палочку, делаю требуемое движение рукой, намерено медленное и выверенное, и четко произношу:

– Вингардиум Левиоса!

Тарелка послушно поднимается в воздух на несколько дюймов.

Профессор Тофти удовлетворенно кивает и дает следующее задание.

В последующую четверть часа я заставляю полосатый галстук исчезнуть и появиться снова с помощью дезилюминационных чар, перекрашиваю золотую рыбку в аквариуме в лиловый цвет, заставляю ее увеличиться до размеров самого аквариума и уменьшиться до размеров горошины, а потом возвращаю ей первоначальный вид и цвет, и в завершение призываю книгу из шкафа в дальнем углу кабинета при помощи Манящих чар. Я не рискую намерено напортачить с заклинанием, но также не выхожу ни на йоту за рамки школьной программы. Я не использую невербальные заклинания или сложные усовершенствованные чары, а вместо этого выполняю колдовство медленно и аккуратно, как по учебнику.

Впрочем, к концу экзамена оба представителя экзаменационной комиссии и Дамблдор выглядят весьма удовлетворенными моим выступлением.

– Очень хорошо, мистер Поттер, – говорит Гризельда Марчбэнкс. – Образцовое колдовство. Вы точно уверены, что знакомы с Магическим миром всего год?

Я натянуто улыбаюсь, ничего не отвечая на этот вопрос. Профессора делают пометки в своих ведомостях, а затем отпускают меня с миром.

Экзамен по трансфигурации после обеда немногим отличается от предыдущего. После завершения письменной части я проделываю несколько несложных трансфигураций на различных предметах и животных, старательно проговаривая магические формулы и следя за тем, чтобы движения палочкой были медленными и наглядными. И, опять же, я не делаю никаких по-настоящему сложных трансформаций, предпочитая выполнять превращения в несколько более простых этапов. В завершение я заставляю набор оловянных солдатиков маршировать и демонстрирую вполне сносный заговор обмена на кубке с вином и стакане воды.

– Просто замечательно! – восклицает профессор Тофти по завершении экзамена. – Ни единой ошибки, мистер Поттер. Я вижу, что вы затратили немало усилий и упорства на подготовку к СОВ. Надеюсь, вы будете столь же подготовлены к экзамену по травологии в среду после обеда.

Я так и не осмеливаюсь поднять после этого замечания взгляд на Дамблдора, а вместо этого еще раз благодарю профессоров за то, что они согласились уделить допонительное время, чтобы принять у меня экзамены, и выскальзываю за дверь.


****

Оказывается очень кстати, что у меня остается целый день для того, чтобы хоть как-то подготовиться к грядущему экзамену по травологии. В конце концов, поскольку этот предмет не относится к боевой магии никаким боком, я никогда не уделял ему достаточно внимания. Так что я просыпаюсь очень рано, и когда я завтракаю в Большом зале, из студентов там только семикурсники, которым предстоит сдавать очередной экзамен по ТРИТОН. Все остальные студенты, которые уже наслаждаются отдыхом после своих экзаменов, еще явно спят в своих постелях.

Библиотека и вовсе кажется вымершей, даже мадам Пиннс не видно на ее привычном месте. Я набираю книг по травологии и кладу их высокой кипой на широкий стол у самого окна. Взмахом волшебной палочки открываю широкие окна с деревянными перекрытиями, впуская в помещение больше воздуха и света. И только опустившись за стол и взявшись за первый учебник, я вдруг обнаруживаю, что, оказывается, в библиотеке я все-таки не один.

– Гермиона?

Гермиона, которая кажется всецело поглощенной левитацией увесистого фолианта на самую высокую полку книжного стеллажа в затененном углу библиотеки, взрагивает от неожиданности и делает неловкий взмах волшебной палочкой. Книга отправляется в свободное падение, Гермиона ойкает и закрывает голову руками, но я успеваю вмешаться:

– Вингардиум Левиоса.

Книга зависает в воздухе, а затем неторопливо возвращается на положенное ей место на стеллаже.

Гермиона оборачивается на меня и расплывается в улыбке.

– Гарри! Ты действительно можешь теперь колдовать!

Я скептически поднимаю брови.

– Серьезно? Я убил василиска у тебя на глазах, Гермиона. Тебя действительно так уж впечатляет моя способность левитировать книгу?

Она пожимает плечами, опускаясь за стол напротив меня, и открыто мне улыбается.

– То была стихийная магия. Профессор Дамблдор сказал, это было сродни магии, которой неосознанно пользуются дети-волшебники. И всего несколько дней спустя ты уже способен на сознательное колдоство. К слову, ты сотворил заклинание левитации необычайно быстро. Не говори мне, что здесь нечему удивляться.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, чтобы сменить тему. – Экзамены позади. Надеюсь, ты не ищешь очередную Тайную комнату?

Гермиона смущенно качает головой и твердо отвечает:

– Нет, с нарушением правил теперь покончено. Я пришла вернуть кое-какие книги, которые брала для подготовки к экзаменам. Что насчет тебя? – она окидывает взглядом внушительную гору книг на моем столе. – Не похоже на книги для чтения на досуге.

– Не спрашивай, – мрачно отзываюсь я. – Если кратко, мне предстоит сдавать СОВ по травологии, так что…

– Ты сдаешь СОВ? – переспрашивает Гермиона.

Я киваю и кисло поясняю:

– Из-за того происшествия в Тайной комнате Дамблдор решил, что я могу учиться в Хогвартсе. И если я не хочу оказаться на курсе, которому не соответствую по возрасту, мне придется сдать СОВ. Экзамен по травологии завтра.

Гермиона приходит в ужас, словно это ей предстоит сдать экзамен с одним только днем на подготовку. Она еще раз оглядывает мои книги и качает головой.

– Это никуда не годится, Гарри. Даже если ты будешь читать материалы только по одному разу, у тебя попросту не хватит времени, чтобы пройти через все книги.

Я равнодушно пожимаю плечами:

– Значит, буду читать, пока глаза не начнут закрываться сами собой, а на экзамене положусь на удачу. Я не стремлюсь к высокой оценке по травологии, Гермиона. Профессор Спраут достаточно хорошо ко мне относится. Настолько хорошо, что не допустит меня в свой класс только если я получу Тролля, но даже я не настолько бездарен. Все остальное меня устроит.

Гермиона качает головой и решительно поднимается со своего места.

– Жди здесь. Я принесу свои конспекты.

Я вспоминаю драконовские методы Гермионы по подготовке к экзаменам и, правда, не понимаю, почему мои губы растягиваются в улыбке.


****

Вопреки ожиданиям, экзамен по Травологии не доставляет мне никаких проблем, да и остальные экзамены тоже. Все идет ровно и гладко до самого экзамена по ЗоТИ, на котором поисходит одна вещь, которая по какой-то причине привлекает мое внимание.

Я сижу за столом и пишу ответы на свой тест, который кажется таким простым, словно предназначен для первокурсников. Краем глаза я замечаю, как профессор Тофти перешептывается с Дамблдором о чем-то, и в их разговоре я могу разобрать слова «Дуэльный клуб» и «великолепные результаты у пятикурсников». Дамблдор кивает, поглядывая на меня с оттенком одобрения, его глаза за стеклами очков-половинок мерцают. И тут в окно, открытое нараспашку, потому что уже середина июня и погода стоит довольно жаркая, влетает сова.

Это обычный красно-коричневый филин, но я могу сказать тотчас же, что Дамблдору знакома эта птица, потому что стоит ему увидеть ее, как выражение его лица мгновенно меняется. Спокойствие и расслабленность улетучиваются без следа, он в один миг становится собранным и почти встревоженным. Профессор Тофти тоже провожает птицу взглядом, продолжая говорить что-то Дамблдору вполголоса, но затихает, когда понимает, что директор его больше не слушает.

Дамблдор отвязывает от совиной лапки пергамент одним коротким движением, скользит глазами по строчкам, а затем поднимается со своего места, с шумом отодвигая стул. Ему требуется секунда или две, чтобы вернуться мыслями в реальность и осознать, что мы трое – я, профессор Марчбэнкс и профессор Тофти – по-прежнему здесь и вопросительно смотрим на него.

– Прошу меня извинить, – говорит он, прочистив горло. – Боюсь, только что возникли дела, требующие моего неотложного внимания. Я пришлю кого-нибудь из хогвартских профессоров, чтобы заменить меня на экзамене.

Пожилые маги едва успевают вежливо заверить Дамблдора, что все в порядке, как он стремительным шагом выходит за дверь. Так и не дождавшийся ответа филин мягко ухает и взмывает вверх, чтобы вылететь в окно, и какое-то время я продолжаю бездумно смотреть ему вслед. У меня перед глазами все стоит выражение лица Дамблдора, когда он читал письмо – очень сосредоточенное и почти тревожное. Будто бы что-то случилось, что-то достаточно серьезное, чтобы он…

– Молодой человек, не отвлекайтесь! У вас остается полчаса! – внезапно гаркает профессор Марчбэнкс.

Я вздрагиваю от неожиданности и возвращаюсь к своему пергаменту. Тревожное чувство так и не проходит, но я пытаюсь списать его на свою обострившуюся паранойу. В конце концов, что могло измениться? С чего это каким-либо неприятностям случаться именно сейчас, после стольких лет относительного спокойствия в Магическом мире?

Проходит совсем немного времени, прежде чем дверь кабинета открывается снова, и внутрь заходит Ремус, чтобы заменить Дамблдора на моем экзамене. Я пытаюсь поймать его взгляд, чтобы понять, сказал ли ему что-нибудь Дамблдор по поводу письма, но он лишь ободряюще кивает мне и занимает свое место за преподавательской кафедрой.

Не желая терять слишком много времени, я нетерпеливо закругляю ответ на текущий вопрос, кое-как заканчиваю с оставшимися и передаю листы с ответами профессору Марчбэнкс.

– Очень хорошо, – кивает она, откладывая пергаментные листы на край преподавательской кафедры. – Вы готовы перейти к практической части?

Я киваю, и профессор Тофти поднимается из-за кафедры и взмахом палочки переносит парту и стул к стене, освобождая пространство.

– Итак, мистер Поттер, – говорит он, – мы с профессором Марчбэнкс посовещались и решили, что покуда вы участвовали в организовании Дуэльного клуба в Хогвартсе в этом году, то будет только справедливо, если в ваш практический экзамен по ЗоТИ будет включена дуэльная практика. Что скажете?

– Как вам будет угодно, профессор.

Я чувствую себя несколько странно, становясь в дуэльную позицию с волшебной палочкой наизготовку перед крошечным морщинистым старичком. Но после традиционного обмена поклонами профессор Тофти с необычайной для его возраста резвостью переходит в наступление, и мне остается только отражать заклинания одно за другим, время от времени переходя из обороны в не слишком активное наступление.

Ремус за преподавательской кафедрой немного напрягается, наблюдая за нами внимательным взглядом. Но если у него и есть какие-то беспокойства насчет этой дуэли, у меня все под контролем. Я не позволяю себе потерять концентрацию и прибегаю к той же тактике, что и прежде – простые, тщательно выверенные заклинания, никакой невербальной магии, не говоря уж о беспалочковой.

Спустя четверть часа порядком запыхавшийся профессор Тофти прекращает дуэль и утирает пот со лба носовым платком.

– Очень хорошо, мистер Поттер, даже более чем хорошо. Впрочем, не ожидал от вас ничего иного после того, что демонстрировали пятикурсники и семикурсники на своих экзаменах. Теперь вам осталось только продемонстрировать, как вы управляетесь со зловредными магическими существами, и экзамен можно считать завершенным.

Конечно же, мне достается боггарт. Он следует сразу вслед за феей и водяным: профессор Тофти направляет волшебную палочку на пыльный шкаф рядом со входом в кабинет, створки широко распахиваются, а в следующий миг теплый летний день словно меркнет, подергивается мутной холодной дымкой, и в кабинет неторопливо вплывает дементор.

Он неуклюже запинается о порог, вылезая наружу из шкафа, и я удовлетворенно киваю: дементор не настоящий.

– Риддикулус.

Дементор растягивается на полу плашмя, барахтается в фалдах своего балахона, а затем исчезает без следа с легким хлопком. В распахнутые окна снова светит солнце.

– Браво, мистер Поттер! – оживленно восклицает профессор Тофти.

Впрочем, в этой вселенной он не предлагает мне вызвать Патронуса.

Попрощавшись с экзаменационной комиссией, мы с Ремусом выходим из кабинета бок о бок, и вместе идем по пустынным школьным коридорам.

– Дамблдор сказал тебе, что случилось? – спрашиваю я, едва кабинет, где проходил мой экзамен, оказывается за пределами слышимости. – Что у него могут быть за срочные дела, ради Мерлина? К чему такая спешка?

– Нет, он не сказал, в чем дело, просто попросил меня заменить его на твоем экзамене, – Ремус бросает на меня внимательный взгляд и хмурится. – Ты ведь не думаешь, что это может быть как-то связано с…

– Я не знаю, – коротко и нервозно перебиваю я.

– Гарри, не накручивай себя раньше времени. Что, по твоему, может…

– Я не знаю, Ремус, – повторяю я. – Просто плохое предчувствие, вот и все.

Ремус качает головой:

– Неужели ты думаешь, что у Дамблдора недостаточно забот под конец учебного года? Нет ничего необычного в том, что у него какие-то срочные дела. Ты просто перенапряжен из-за экзаменов.

Я пожимаю плечами, но не нахожу аргументов, потому что Ремус прав. Что, ради Мерлина, серьезного могло случиться? Это было просто письмо.

– Между прочим, ты прекрасно справился, – замечает Ремус, меняя тему. – Признаться, когда профессор Тофти предложил тебе устроить дуэль, я опасался, что…

– Что я разгромлю его в пух и прах? – Ремус кивает, и я с улыбкой качаю головой. – Я достаточно осторожен, чтобы не сделать подобной глупости. Лучше скажи, когда я колдовал… это было похоже на то, как сдавали экзамены все остальные? Я имею в виду, со стороны, это выглядело достаточно правдоподобно?

– Ну, если убрать излишнюю самоуверенность и такой вид, будто происходящее тебе смертельно наскучило и экзаменационная комиссия попросту теряет твое время…

Я закатываю глаза.

– Ремус! Я говорю серьезно.

Оборотень ухмыляется.

– Нормально, Гарри. Все было нормально. Я бы ничего не заподозрил.

Я киваю, но мои мысли продолжают вращаться вокруг Дамблдора и того, что за срочные новости заставили его так стремительно уйти.

– Если ты хочешь, я спрошу его, – говорит вдруг Ремус. – Дамблдора, я имею в виду. Я могу спросить его, что случилось.

Я качаю головой:

– Не нужно. Ты не хуже меня знаешь, что если это действительно нечто серьезное, он не скажет.


****

Мои экзамены заканчиваются почти одновременно с тем, как подходят к завершению экзамены семикурсников. Волшебная экзаменационная комиссия покидает школу, и неожиданно для самого себя я вдруг обнаруживаю, что впереди остается только Прощальный пир, а затем все студенты тоже разъедутся по домам.

В торжественный вечер Большой зал убран в зеленые и серебряные цвета Слизерина – факультета, победившего в межфакультетских соревнованиях в этом году. Гриффиндорцы, что уж там говорить, выглядят довольно унылыми по этому поводу. Я сижу за преподавательским столом рядом с Ремусом, чувствуя себя неловко, потому что преподаватели то и дело поздравляют меня по поводу экзаменов. Официальные оценки будут известны только летом, но профессора Марчбэнкс и Тофти не слишком-то скрывали от хогвартских профессоров свое мнение о моих успехах. Даже профессор МакГонагалл находится в более чем приподнятом настроении, учитывая, что ее факультет занял последнее место в межфакультетских соревнованиях с рекордно низкими баллами. Она не перестает повторять, что уж она-то верила с самого начала, что мне непременно удастся овладеть магией, так или иначе. Ремус соглашается с ней со своим самым серьезным и убежденным видом и вообще всячески поддерживает этот скользкий разговор, начисто игнорируя многочисленные негодующие взгляды, которые я бросаю на него украдкой.

Снейп, напротив, вовсе не похож на декана, чей факультет выиграл Кубок школы со значительным отрывом: он выглядит хмурым и усталым и почти ничего не ест, и если бы это ни было закрывающим торжественным ужином, то он без сомнений уже скрылся бы в своих подземельях. К сожалению, у слизеринского декана не так уж много причин выглядеть настолько утомленным, когда учебный год уже позади. Одна из этих причин сводится к тому, что он неустанно ищет причину своих провалов в памяти.

Я рассеяно киваю в ответ на поздравления профессора Флитвика и профессора Спраут, выдавливая из себя дежурную улыбку, окидываю взглядом факультетские столы, стоящие на некотором расстоянии от стола преподавателей, и мне вдруг приходит в голову, что это – в последний раз. В следующем учебном году все будет по-другому. Я больше не буду сидеть рядом с Ремусом. Я буду там, среди студентов, и Мерлин знает, за каким из четырех столов я окажусь.

Оказывается довольно странным не идти по направлению к каретам с тестралами, а вместо этого стоять наверху каменной лестницы сразу за главными дверями и провожать шумную вереницу студентов взглядом. Это немного похоже на то чувство, на первых курсах в Хогвартсе, когда все студенты точно так же разъезжались по домам на рождественские каникулы, нетерпеливые и взбудораженные, торопясь на встречу с родными, а я точно так же оставался позади.

Но теперь все по-другому. Теперь я остаюсь в Хогвартсе вместе с Ремусом.

– Эй, Поттер, – окликает меня знакомый голос, – не вешай нос!

– Даже если в этой школе не осталось василисков…

– …уверен, ты можешь сразить еще какое-нибудь чудище, вроде мантикоры или акромантула…

– …или Снейпа…

– …чтобы не слишком уж скучать на каникулах.

Я разворачиваюсь и расплываюсь в улыбке, увидев перед собой Фреда и Джорджа, а сразу следом за ними – Рона, Гермиону и Невилла.

– Ну уж нет, в этом году приключений с меня хватило. – Я окидываю близнецов взглядом и спрашиваю: – Что вы собираетесь делать, когда Хогвартс позади? Судя по отзывам Марчбэнкс и Тофти, вы должны получить неплохие результаты по своим ТРИТОН.

Джордж отшатывается от меня в притворном ужасе.

– Упаси Мерлин. Мы сделали все возможное, чтобы получить самые низкие баллы. Чтобы отцу не вздумалось пристроить нас в Министерство магии.

– Как Перси, бедняга совсем рехнулся в этом Министерстве, – добавляет Фред, и оба сокрушенно качают головами.

– Бросьте, я уверена, что работа в Министерстве магии может стать блестящим началом карьеры. На вашем месте я бы не торопилась сбрасывать ее со счетов, – веско замечает Гермиона.

Близнецы смотрят на нее, как на умалишенную. Фред качает головой и говорит:

– Ну уж нет, мы не поедем с тобой в одном купе. Видит Мерлин, нам и без того предстоит слушать эту песню все лето от нашей матери.

– И мы не собираемся начинать раньше времени, – поддакивает Джордж.

– Тс-с, ты слышишь это? – обеспокоенно перебивает Фред.

Джордж обеспокоенно крутит головой из стороны в сторону, словно выискивая кого-то в движущейся мимо нас толпе студентов.

– Кажется, нас зовет Ли.

– Да, я определенно слышал его голос. Мы уже идем, Ли!

Близнецы поспешно скрываются из виду, провожаемые неодобрительным взглядом Гермионы.

Она вздыхает и поворачивается ко мне.

– Что насчет тебя, Гарри? Ты остаешься в Хогвартсе на все лето?

Я пожимаю плечами:

– Скорее всего, да. Вряд ли тетя Петунья выйдет из комы в ближайшем будущем, так что…

– Приезжай погостить, – выпаливает вдруг Рон, и мы с Гермионой одновременно переводим на него удивленные взгляды.

– Что? – переспрашиваю я.

– Ну, ты знаешь, если тебе станет совсем скучно торчать все лето в Хогвартсе, можешь приехать к нам. Фред и Джордж будут рады, мама обожает гостей, а уж в тебе вообще души не чает с тех пор, как ты спас меня от исключения из школы, так что…

Я широко улыбаюсь и киваю.

– Спасибо, Рон. Я постараюсь приехать.

Потом я наблюдаю за тем, как мои друзья примыкают к веренице других студентов, и продолжаю смотреть вслед тестралам до тех пор, пока последняя карета не скрывается из виду. И я думаю о миссис Уизли и ее замечательных яблочных пирогах, и о том, что, возможно, мне удастся попробовать один из этих пирогов уже этим летом, потому что Рон пригласил меня в Нору. В середине года это казалось мне невозможным, Рон и его дружба казались потерянными для меня навсегда. Но теперь, когда все то, о чем я не мог позволить себе и мечтать, наконец начинает осуществляться, страх потерять это, снова, становится сильнее, чем когда-либо прежде.