Бедная Гермиона

Глава 1

Автор: Левиан
Название: Бедная Гермиона, или Уездный снейджер
Герои (пейринг): угадайте, кто есть кто!
Тип: нууу... джен
Жанр: готические ужасы
Рейтинг: в зависимости от личной испорченности, но я бы сказала, что всем можно; AU полнейшее! полнее некуда
Размер: мини
Источники вдохновения: "Бедная Лиза", "Собака Баскервилей", готические романы в большом количестве
Предупреждение: занудная стилизация; хэппи-энд, намеренная пародия
Дисклеймер: какие деньги?! какая выгода?! я только играю

Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь! (с)


Быть может, никто из читателей моих не бывал в Дартмуре и не видел всей томной прелести мест сих, где соседствуют величественные мшистые камни, испещрённые дивными рунами, и низкорослые убогия деревья, чей вид наводит на мысли о проклятиях древних и страшных, где открывается с серых скал чудесный вид на простирающиеся до самого горизонта зеленые равнины, перемежающиеся чёрными, блестящими на солнце пятнами гнилых болот…
Но не красоты природы привлекали меня, и носящиеся в изобилии над водою самые редкие виды бабочек не заставляли сердце моё трепетать в натуралистическом порыве. Я прибыл в Дартмур, одержимый чувствами самыми противоречивыми, и душу мою раздирало на части жестокосердное чудовище, имя которому — неразделённая любовь.
Внутри меня всё трепетало при одной мысли о дивной, божественной Т***! Огромные тёмные глаза её выжигали неизгладимый след в душе моей, и сладкий голос звучал музыкою высших сфер, а с гладкостию и мягкостью чёрных волос её не сравним был и струящийся китайский шёлк. К ногам её я готов был бросить и тело, и разум, и все помыслы свои; а к тому же немалое состояние, оставшееся от батюшки моего, со славою сложившего голову во службу Её Величеству, в то время, как я был всего лишь несмышлёным годовалым младенцем. Матушка моя, скорбя по батюшке, ненадолго пережила его, покинув сей бренный мир и перед смертию наказав наставникам моим воспитывать меня в вере и строгости. С честью довели меня сии достойные мужи до порога совершеннолетия, откуда я, окрылённый свободою, рванулся в светский мир, подобно глупой молодой чайке, в бурю летящей над волнами.
Прекрасная же Т*** словно нарочно терзала меня, то привлекая к себе и осыпая ласками, то отталкивая и обрушивая на трепещущее сердце моё сонмы жесточайших насмешек. Я близок был к безумию, оттолкнул от себя всех друзей детских лет и отвергал с яростью все увещевания людей старших и умудрённых опытом, покуда старейший учитель мой, человек почтенный и достойнейший, не призвал меня к себе и, докоснувшись до пылающего чела моего отеческим поцелуем, не погасил мудрыми речами гнев, неистовствующий в душе моей.
«Дитя, — молвил он ласково, глядя на лицо моё, залитое краскою унижения и стыда, — опомнись, вырвись из порочного круга! Оставь сладострастные утехи, оставь искушения столицы, направься в местность спокойную и тихую, где в одиночестве бродя по вересковым пустошам, ты приведёшь в порядок мысли и чувства свои. Я же немедля напишу письмо давнему другу моему, сей достойный учёный по некоторым причинам отошёл и от светских забот, и от светских утех, но примет тебя с радостью и предоставит кров».
Покорившись, я на следующее утро отбыл, оставив за собою туманную столицу и прекрасную Т***, которой, скрепя сердце, не оставил ни весточки о намерениях своих. Тяжело стучали по рельсам колёса поезда, тяжело было и на сердце моём, снедаемом запоздалыми сожалениями и сомнениями.
Поместье любезного хозяина моего, некоего С*** (право же, имя его также ничего не скажет читателю, и потому я не стану лишний раз упоминать его, дабы не бросать тень на достойный род), находилось в отдалении от прочих селений и построек, на дивной зелёной равнине, сплошь окружённой болотами. В ближайшее селение от него вела единственная дорога, узкая, но плотно утрамбованная и поддерживающаяся в порядке. Собою оно являло огромный величественный особняк, построенный давно и добротно из отёсанного тёмного камня; по стенам его вились в изобилии толстые зелёные побеги плюща, у самых чердачных окон увенчанные мелкими белыми соцветиями. Слуга, угрюмый и мрачный старик, чьё порочное лицо, признаюсь, не внушило мне доверия, подхватил с небрежением скромный багаж мой и сиплым голосом сказал следовать в холл, где ожидал меня хозяин поместья.
С некоторой непонятной робостью я прошёл в дверь и очутился в огромной комнате; высокие окна, выходящие, по всей видимости, на сад за домом, были все занавешены, зато повсюду стояли богатые ветвистые канделябры, создающие столь искусное освещение, что оно могло посоперничать с дневным. К удивлению моему, С*** оказался нестарым ещё мужчиной, высоким и статным, хотя и чрезмерно худым; чёрные длинные волосы его, в беспорядке свисающие на лицо, невольно напомнили мне прекрасную Т***, но всё же эти спутанные и пронизанные раннею сединою пряди не походили на гладкие блестящие волосы возлюблённой моей, потому я решительно отринул от себя наваждение, зарёкшись ради чести рода моего исполнить совет наставника.
Он поздоровался со мною сухо, но со всею светскою учтивостию и, деликатно указав на письмо от учителя моего, сказал, что спокойствие и воздух сих мест уже много лет поддерживают в людях, здесь живущих, твердость духа и спокойствие, достижения чего он и мне желает. Чувствуя, как щеки мои пылают, я поблагодарил его со всею искренностью. С*** весьма любезно заметил, что дом и единственный слуга в полном моём распоряжении; сам С*** большую часть дневного времени проводит в подвалах, где, не в силах отказаться от светского увлечения своего, он устроил лабораторию. Я сам был человеком не без чудачеств, а к людям научным же относился с малых лет с изрядною долею почтения, потому спросил у С***, могу ли я порою, во время, когда это не помешает никакому опыту, посещать подвал и интересоваться хозяйскими достижениями. Лицо С*** при сих словах моих неуловимо изменилось, но тут же он ласково улыбнулся и сказал, что самолично проводит меня в самую безопасную из лабораторных комнат, ибо в прочих содержатся реагенты и инструменты, для неподготовленного человека опасные.
Неловкий момент разговора нашего прервал гулкий звук гонга, что призывал к обеду; тут же С*** встал, извинился и сказал, что некоторые реакции в лаборатории требуют его немедленного присутствия, но он всячески рекомендует мне отобедать с полным аппетитом и извинить его за отлучку. Признаться, в обществе этого внушительного человека я робел; сам вид его, казалось, говорил о некой тайне, кроющейся в его прошлом, но расспрашивать о сём я посчитал крайне неприличным, посему прошёл в столовую и воздал должное весьма достойному обеду. Слуга всё время до десерта стоял у меня за спиною с салфеткою наготове, но даже звук его сдавленного дыхания не испортил мне аппетита.
После обеда меня ждали на выбор прогулочная коляска, запряженная двумя превосходными вороными, или же кресло, книга и трубка в спокойном уюте обширной библиотеки; опыт С*** затянулся, и я получил со слугою записку, что и отужинать мне придётся в одиночестве. Что же, общество человеческое я в полной мере получил в столице, в Дартмур же прибыл ради спокойного созерцания, потому, решительно отказавшись от коляски и сопровождения, отправился в одиночестве исследовать болота, ориентируясь по ярким цветастым вехам, что в изобилии отмечали надежные пути сквозь трясину. Поневоле увлекшись дикой суровой красотой природы и отрешившись наконец от тяжких дум, я мало обратил внимания на то, что променад мой непозволительно затянулся, и пламенеющий закат встретил в немалом отдалении от поместья. Темнело стремительно; душа моя наполнилась ужасом, ибо вех, обладая с детства ослабленным зрением, я в отдалении разглядеть не мог, а раздающийся, казалось, отовсюду, низкий пугающий вой вызывал непростительную дрожь в коленях. Я покрепче перехватил палку, но тут же неподалёку увидел стремительно приближающийся огонёк, что вызвал во мне миллион чувств самых различных; лай доносился с той же стороны, и, терзаясь сомнениями, я начал спускаться со скал.
У самого подножия я нос к носу столкнулся с любезным С***; сюртук его был в крайнем беспорядке, а на левой руке его была плотная хирургическая перчатка. У ног его бесновались два огромных, чёрных, как порождение самой Тьмы, пса.
— Любезный друг мой, — сказал мне С*** мягким голосом, — прошу вас, более не задерживайте настолько ваши прогулки, ибо душа моя содрогается при мысли, что наша суровая природа может быть причиною несчастья.
Сбивчиво я попросил извинений и тут же, наблюдая, как два кобеля вьются, играя, между скал, спросил у С*** о природе этих псов.
— О, это давние друзья мои, — сказал он небрежно, свистком подзывая обоих к себе; псы заскулили, но тотчас подползли и начали к нему ластиться. — Моя покойная супруга весьма увлекалась собаками и разбиралась в их породах и привычках.
В сей момент на горизонте сверкнула зарница, и лицо С***, освещённое её багровым всполохом, приобрело на некоторый момент выражение весьма зловещее; но тотчас мы подошли к подъездной аллее, и хозяин мой уже весьма любезно улыбался, приглашая меня первым пройти в дом.

***
Нервы мои приходили в спокойствие, образ драгоценной Т*** подёрнулся туманной дымкой в моём сознании.
Неделя за неделею проходили в обстановке спокойной и дружественной; дни я обычно проводил за прогулками, но, памятуя о первой оплошности своей, старался возвращаться загодя; или же, если накрапывал обычный для этих мест мелкий противный дождь, сидел в библиотеке, наслаждаясь сочинениями прекраснодушных классиков наших и пролистывая последние научные журналы, кои С*** выписывал в большом количестве, но сам более одного раза никогда не проглядывал. Опыты его отнимали всё больше и больше времени; как-то раз я услышал подозрительный звук, доносящийся из подвала, и только было решился спуститься вниз, беспокоясь, как бы некий очередной опасный опыт не нанёс здоровью С*** вреда, но на лестнице он сам перехватил меня, поднимаясь из лаборатории в полном спокойствии и в своём обычном виде. Он объяснил мне с необычной для себя разговорчивостью, что медицинские опыты его близятся к завершению, но именно сейчас требуется всё умение и знание его, а так же некоторое количество подопытных лягушек и кроликов, коих и доставляют ему столь часто из столицы в накрепко забитых ящиках.
Ещё одним из чудачеств любезного С*** являлось полное отсутствие у него здорового аппетита в дневное время; непременно извиняясь передо мною, он объяснил, что долгие годы одиночества выработали у него особенный режим жизни и ночью ему проще заниматься обычными делами своими, нежели днём.
Ничуть не тяготясь сей привычкою единственного собеседника, я всё же мало-помалу привык, что поздними вечерами вместе с С*** сидим мы в гостиной за рюмкою хереса, разговаривая о вещах отвлечённых и незначительных.
В вечер, который я не забуду до самой смерти, всё так же расположились мы в глубоких креслах перед камином, потягивая славный выдержанный напиток, который, признаюсь, изрядно кружил мне голову.
Сей момент за окном лил дождь, бушевала буря и длинные голые ветви деревьев стучали в окна. С*** находился в состоянии изрядного душевного подъёма, он ходил взад-вперёд перед камином и возбуждённо размахивал руками, говоря мне, что работа, которой он уделил столько лет жизни своей, вот-вот должна принести весьма удачные плоды. Я с радостью поздравил его и решился спросить, в чём заключалась суть сих сложных научных изысканий, но мгновенно порывы ветра распахнули самое большое окно и издалека донёсся яростный собачий вой.
— Слышите? — возбужденно воскликнул С***. — Слушайте музыку этих детей ночи!
Собаки выли и впрямь препротивно, опасаясь, что потоки дождя попортят бархатные оттоманки у окна, я бросился закрывать рамы, в то время как С***, всё так же держа в руке рюмку хереса, экстатически хохотал.
— Послушайте, — проговорил он наконец, обратив на меня горящий взор чёрных глаз, — никогда я не рассказывал вам, что случилось с моёю женой?
Я мог только покачать головою.
— Так слушайте же!
— Позвольте, друг мой, — нерешительно начал я, — вам следует лечь в постель и отдохнуть…
— К Дьяволу всё! Слушайте! — Его глаза сверлили меня с такою повелительной настойчивостью, что я опустился в кресло против него.
— Жена моя… — начал он и тут же закрыл лицо руками. — О, как я любил тебя! Как любил!
Невольно я сделал движение к нему, но он отмахнулся.
— Я был уже в годах, когда женился, — заговорил он уже со спокойствием, лишь нервные тонкие пальцы его на бокале подрагивали, — у меня был талант, практика, имя — даже вы, столь юный, верно, слышали о том. (Я кивнул.) Жена моя была много моложе, лишь несколько месяцев, как вышла она из плена закрытого учебного пансионата, и тут же её имя пронеслось по салонам. Она была совсем рёбёнок, но столь прекрасна и столь умна!.. В женщинах редко встретишь такой гибкий, широкий и изощрённый ум, она была словно мужчина, заключенный по недоразумению природы в женское тело.
Он замолчал и подлил нам обоим хересу; опасаясь его обидеть, я взял полный бокал, но поклялся себе не пить более этим вечером.
— Она проявила интерес ко мне, о благородная судьба! Она ответила на моё предложение согласием, мы поженились, и я был счастливейшим человеком на земле. Ни с кем, ни с кем не хотел я делить её. Она безропотно согласилась оставить мою практику, приехать сюда, в этот забытый Богом и людьми унылый край, она с восторгом перебирала мои заметки и бумаги. Вечер за вечером проводили мы вместе, то вскрывали кроликов, то готовили препараты из крови… Она всегда подталкивала меня, суля славу, суля свою вечную любовь… — речь его становилась всё более несвязной, на глазах его показались слёзы. — А потом, потом появился этот ...!
Здесь, о любезный читатель, он упомянул несколько слов, кои не следовало бы не только употреблять в приличном обществе, но и вовсе знать; признаюсь, ханжою я не был, но таковым может оказаться мой редактор, потому я безропотно продолжаю свой рассказ.
Далее С*** рассказал, что в ближайшем от его дома поместье поселился некий столичный врач, подобно самому С*** оставивший практику. С гневом и изумлением узнал С*** в том враче своего бывшего однокашника, с коим у них была горячая ненависть ещё со школьной скамьи, со временем лишь усугубившаяся, тем более что оный врач имел, по словам С***, виды на его супругу. Назвал он и фамилию — тем более я не стану упоминать её, поскольку речь идёт о семье весьма благородной и известной.
Всё более и более торопливо поведал любезный С*** ужасающие вещи, такие, что от охватившего меня страха все члены мои пребывали в оцепенении, словно бы я оказался прикован к креслу.
— Они смеялись надо мной всё время, — горячо и невнятно шептал он, — выдумывали какие-то выгулы собак, какие-то дневные прогулки с кузинами… а сами хотели получить мои бумаги. Милая моя Миона не виновата в том, всё он, всё он обманул её, заставил… И она сама, сама сорвалась с того плюща, милая моя жена не могла испугаться моего лица в свете луны! Всё он — это он окликнул её, разве хрупкие руки любимой моей удержали бы её так долго на весу? Но он проиграл, — он выпрямился и глядел на меня сверху вниз, в то время как по лбу моему катились ручьи холодного пота, — собственные собаки разорвали его. Я же сохранил мою жену, я отнёс мою жену в холод и покой… холод и покой. Она лежит там, такая прекрасная, всё такая прекрасная… Ждёт, пока можно будет ей снова ходить, пока я не принесу к её ногам тело, молодое и красивое, более приличествующее ей.
Глаза его бешено вращались в орбитах, он надвинулся на меня, распростёрши руки.
Лицо его чудовищно исказилось, рот широко распахнулся, и на меня дохнуло резким запахом могилы и тлена. С помощью Божией я вскочил с кресла, увернувшись от чудовищного существа, коий скрывался под маскою любезного моего хозяина С***, и бросился со всею возможною прытью к двери. Но стоило мне отворить её, как на пороге возник слуга, не менее ужасный, чем хозяин, с топором, грозно занесённым над головой.
В ужасе я метнулся, убегая от ужасных тварей, к окну, распахнул рамы и выпрыгнул в сад, подгоняемым сим холодным, животным ужасом, что присущ каждому существу человеческому при мысли о смерти.
— Трус! Трус! — несся мне вослед чудовищный трубный голос С***.
Так и выбежал я на дорогу и со всех сил своих бросился по направлению к селению, задыхаясь от ужаса и ежесекундно ожидая, что вот сейчас чудовища нагонят меня, но вот послышался сквозь пелену дождя скрип, следом — лошадиное ржание и прочие звуки, что ясно говорили о приближении кареты.
Я бросился к её двери, что сама открылась передо мною, — и о чудо! Дивная любимейшая Т*** сидит в карете! И вот уже кучер укладывает меня на подушки рядом с нею, меня везут в гостиницу, зовут доктора, Т*** неотлучно при мне, в дивных глазах её слезы счастья… Прекрасным надменным голосом она выговаривает мне за побег от неё, но сама склоняется и целует меня в лоб, а губы её мягки и прохладны.

О читатель, не удивишься ли ты, если я поведаю, что с тех пор счастлив, как никогда, а в жизни своей опасаюсь только двух категорий людей — зубных врачей и учителей.