Шанс на жизнь

Персонажи: Гарри Поттер и все-все-все

Рейтинг: PG

Жанр: AU, Приключения

Тип: Джен

Описание: Последняя Битва ведет к катастрофе. Война заведомо проиграна обеими сторонами, ведь мира, который они так яростно делили, больше нет. И тогда сама магия вмешивается в ход истории, наказывая виновных на свое собственное усмотрение. Чем же это обернется для участников войны: адом или возможностью исправить свои ошибки? И так ли просто начать жить заново, если прошлое преследует тебя по пятам?

Дисклаймер: Все принадлежит госпоже Дж. К. Роулинг. Автор не извлекает из данного творчества никакой выгоды, кроме морального удовлетворения.

Предупреждение: Возможен частичный ООС персонажей. Много новых персонажей, значительных и не очень. Time-travel фик. POV Гарри. Сама задумка на любителя: будет присутствовать перемещение во времени со странными последствиями. Абсолютный AU, полностью игнорирующий седьмой канон, поскольку идея фанфика возникла до выхода последней книги. Смерть второстепенных персонажей. И еще, и прочтите это, пожалуйста, очень внимательно, ибо накипело: здесь не будет супер-крутого Поттера, который только и делает весь фанфик, что хвалится перед всеми своими невероятными способностями и не менее невероятным знанием будущего, раскидывает врагов и завистников щелчком пальцев, а все остальные персонажи только ходят вокруг него и офигевают в нужных моментах от его крутости. Любителям ширпотреба из того сорта, что я только что описала - в другие фанфики, пожалуйста, их таких сотни. А в этом конкретном фанфике вообще мало экшена, много размышлений, много посттравматического стресса, рефлексии и психологии. Если вас это все не пугает – милости прошу, приятного вам прочтения =)




Глава 1. Бездна.



The sun is rising
The screams have gone
Too many have fallen
Few still stand tall
Is this the ending
Of what we've begun?
Will we remember
What we've done wrong?

When we start killing
It all will be falling down
From the hell that we're in
All we are is fading away
When we start killing
When we start killing!


Within Temptation – «The Howling»



И вот этот момент настал: я стою прямо напротив Волдеморта. Моя мантия отяжелела от крови, моей собственной и чужой. Первый круг Упивающихся Смертью я снес одним движением руки, словно играючи. Только сминалась человеческая плоть. Вокруг лежит багровый снег, а на нем – темные силуэты убитых. Я чувствую, что мои руки по локоть в крови. Ее никогда не смыть, она глубже, гораздо глубже, чем кажется. Она въелась в кожу, впиталась в кость, отравила мою собственную кровь. Она всегда будет со мной, как и чувство вины. Я делаю шаг вперед, и битва вокруг замирает. И не слышно ни звука, кроме нарастающего гула пахнущей озоном магии. А Волдеморт стоит чистенький, даже не запачкался. Его красные глаза пылают огненной ненавистью. Он уже не произносит свою излюбленную приватную речь на парселтанге. Почему-то он всегда находил какое-то извращенное наслаждение в том, чтобы разговаривать со мной на никому другому не понятном языке, с этакой странной пародией на интимность, на только нашу тайну. Ему уже не до речей, он тоже понимает, что сейчас никто не будет отступать или сбегать, что все тянулось слишком долго, что пора наконец выяснить, кто же из нас сильнейший. На меня остро накатывает чувство нереальности происходящего. Кажется странным и нелепым, что авроры и Упивающиеся так единодушны в своей неподвижности. Хоть что-то у них нашлось общего. Но они правы: теперь их действия ничего не решат. Все зависит лишь от меня и красноглазого. Тяжесть целого мира на моих плечах сейчас велика как никогда. Но знаете, мне плевать. Эта та самая чертова Последняя Битва, к которой мы шли так долго. И мне уже неважно, кто победит, а кто проиграет. Главное, что все это наконец закончится.

Я силен, я так чертовски силен, что иногда сам удивляюсь, как во мне помещается столько магии. И я собираюсь выложиться целиком, без остатка, до полной потери сил и даже до смерти. Лишь бы все это наконец закончилось. Я заплатил за свою магию слишком высокой ценой. Я заплатил юностью, заплатил счастьем, заплатил блеском глаз. Теперь у меня не осталось даже надежды. У меня осталась только моя месть, которую я так долго, так трепетно лелеял, чтобы выплеснуть водопадом разъедающей горечи на голову врага. Я имею право быть беспощадным. Они все умерли. Рон, Гермиона, Фред с Джорджем, Ремус, Тонкс, Кингсли, мистер Уизли, Невилл, Дин, Джастин, Колин… Этот список можно продолжать бесконечно. Малышку Джинни красноглазый ублюдок убил собственными руками. Просто за то, что она любила меня, что ей так чертовски непосчастливилось начать встречаться с Мальчиком-Который-Выжил. А я ведь тоже ее любил, по-настоящему любил. Глупец, я и забыл, что Мальчику-Которы-Выжил нельзя любить. Я даже не успел их всех оплакать.

И с каждым новым именем дорогих мне людей, добавлявшимся в список погибших на войне, я ломался, умирал, рвался на куски. Это было больно, так чертовски больно, что я срывал горло криком и раздирал ладони в кровь. Моя магия возрастала во множество раз. Она выходила из-под контроля и сносила все на своем пути. Но она лишь разрушала. Моя магия не могла вернуть их к жизни. Она была сравнима разве что с агонией моей души. Все мои близкие умерли, потому что пожертвовали собой ради меня. Они, видите ли, считали, что моя жизнь стоит дороже. Глупо, как же глупо умереть за идею, за символ.

Да и меня самого, по сути, давно уже нет в живых. Я там, на другой стороне, с теми, кого любил больше жизни. И уже ничто не сможет нас разлучить. Хватит, довольно! Я слишком много страдал. Я перенес столько боли! Мне всего двадцать один год, а у меня в волосах белеют серебряные пряди. Мне всего двадцать один, а я чувствую себя уставшим от жизни, повидавшим все на свете стариком, жаждущим лишь покоя. И скоро – уже очень скоро, я знаю – я обрету этот покой. Скоро я снова увижу Рона, Гермиону, Джинни. Вот только выплачу этому миру один должок. Ведь только ради этого долга я собирал себя по кускам, выживал вновь и вновь, снова бросался в бой, чтобы вцепиться в глотку и не отпускать до конца, неважно, его или моего.

Я просто хочу, чтобы закончилась война. Мы все слишком устали. Мы так много выстрадали, что стали жестоки. Вся наша проклятая идеология полетела к чертям, оставив лишь один закон: «Убей, или убьют тебя». И я жил, так долго жил по этому звериному закону, что, наверное, давно уже разучился жить иначе. Я убивал, я убил так много людей, что наверняка проклят. В убийстве нет правых и виноватых, не нам решать, кому жить, а кому умереть. И я непременно попаду в ад. Только вот заберу кое-кого с собой.

Волдеморт поднимает руки вверх – волшебные палочки для сотворения заклинаний нам с ним не нужны уже давно – и начинает медленно, нараспев произносить старинное темномагическое проклятие. Оно призвано выжигать тело и душу целиком, без остатка. Полное развоплощение. Оно настолько мощное, что за всю историю лишь единицы были способны сотворить его, и еще меньше осмелились это сделать. Он что, боится, что моя душа может перевоплотиться, как сделала его более двадцати лет назад? Глупо, у меня же нет хоркруксов. Впрочем, у него их теперь тоже нет. Я вытягиваю руку вперед и начинаю выплескивать магию. Всю, без остатка, второго удара все равно не будет. Я вкладываю в заклинание всю свою душу, израненную, выжженную, агонизирующую, но цельную. Сила, которой нет у Волдеморта – целая душа. И я вкладываю в заклинание всю свою боль, всю свою ярость, всю веру и остатки любви. Захлебнись в моей душе, красноглазый. Получай то, что сделал со мной. Попробуй побывать в моей шкуре. Тебе не понравится, обещаю.

От света снопа чистой магии, исходящей из моих рук, режет глаза. Она ярче солнца, на нее больно смотреть. Моя магия пахнет полынью. Пахнет болью и горечью. Вокруг Волдеморта клубится непроглядная тьма. От нее веет пеплом и могильным холодом. У силы Волдеморта вкус смерти. Эти силы еще не столкнулись, они только зарождаются, только готовятся напасть. Они обманчиво медлительны, словно смертельно ядовитая змея перед прыжком. Небо заволакивает черными тучами. Сама Земля под нашими ногами содрогается. Она проклинает нас, мы ей противны. Она тоже устала от этих кровавых игр смертных, она тоже хочет покоя. Тише, милая, говорю я ей. Уже скоро, уже совсем немного осталось. Я улыбаюсь. Волдеморт уже даже не поет заклинание, он его шипит.

Воздух вокруг нас сгущается, становится трудно дышать. От волны чистой магии волосы встают дыбом, развевается отяжелевшая от крови мантия. Лица людей вокруг искажаются от напряжения и боли. Они пытаются выйти из круга, отступить подальше от эпицентра заклинаний, но сила, превосходящая их собственную во множество раз, не позволяет им даже пошевелиться. Где-то глубоко, на краюшке сознания, у меня зарождается пугающая мысль, что только что я по глупости своей запустил какой-то страшный механизм, над которым уже не властен.

В круг людей, столпившихся возле меня с Волдемортом, бросается светлая фигура. Этот человек единственный из всех не пытается отступить подальше от эпицентра магической вспышки, и у него одного хватает на это сил. Не переставая выплескивать магию, я чуть скашиваю глаза в сторону и понимаю, что человек в белом – это Альбус Дамблдор. На миг мне становится нехорошо. Это что, галлюцинация? Я же сам видел, как Снейп убил его на вершине Астрономической башни так давно, что кажется, это было в прошлой жизни. Я видел похороны. Я выплакал свою душу над могилой этого человека, как потом выплакивал ее над могилами всех моих друзей и близких. Но сомнений быть не может, это именно Дамблдор, и выглядит он живее всех живых.

– Остановитесь, безумцы! – кричит он, вытаскивая из рукава волшебную палочку. – Вы не понимаете, что творите! Не надо, Гарри!

Он бросается нам навстречу, но движется слишком медленно, словно в замедленной съемке, и я понимаю, что он не успеет. А я… Даже если бы я и хотел, то уже не смог бы остановить заклинание. Механизм уже запущен, и нам остается лишь столкнуться с последствиями.

Поняв, что я даже не смотрю в его сторону, Дамблдор обращается к Волдеморту:

– Прекрати, Том! Не делай этого! Ты хотел получить весь мир? Но тебе не останется даже руин. Ты этого хотел, Том? Хотел умереть и забрать с собой все живое?

– Не лги мне, старик, – говорит Волдеморт. Дамблдор не понимает его, ведь он шипит на парселтанге, но сейчас он настолько сосредоточен на том, чтобы задать направление уже готовому заклинанию, что не обращает на это внимание. – Мир падет к моим ногам.

А мне смешно и грустно одновременно, потому что я понимаю, что все, сказанное Дамблдором – правда. Каким-то шестым чувством я уже знаю, что этот чертов выброс магии слишком силен, что он уничтожит все, вообще все. А мы с Волдемортом – лишь два глупца, возомнившие, что можем делить между собой мир. И неважно, что он этого хотел, а я лишь сломался под весом обстоятельств. Я смеюсь каким-то безумным, надтреснутым смехом, и во взгляде Дамблдора, обращенном ко мне, плещется боль и вина.

– Уничтожим мир? – спрашиваю я с каким-то странным весельем, удивляющим даже меня самого. – Ну и пусть катится ко всем чертям, мне не жалко. Что скажешь, Том? Отправимся в ад?

Я отпускаю свое заклинание почти одновременно с тем, как Волдеморт отпускает свое. Дамблдор вытягивает вперед волшебную палочку и что-то кричит, но я не могу разобрать слов из-за бешеного свиста проносящейся магии. Да это и неважно. Он все равно ничего не сможет сделать. Никто уже не сможет. Столкновение тьмы и света похоже на апокалипсис. Впрочем, так оно, наверное, и есть. Небо мешается с землею, отовсюду летит пыль и камни, багровый снег тает кровавыми слезами, и под нами разверзается ад. Человеческие фигуры обращаются в пепел, словно бумажные человечки под опаляющим дыханием костра. Меня отрывает от земли и несет куда-то, барабанные перепонки лопаются от взрывной волны, тело сминает, ломает, раздирает на части. Но я этого всего уже не чувствую. Я настолько слаб, что не могу даже почувствовать боли. Я выложился целиком, а мир умирает. Вечно у меня все не как у людей.

Меня тащит куда-то вверх, и последнее, что я вижу – это красные глаза с вертикальными зрачками. А тихий голос шепчет:

– Еще увидимся, Гарри Поттер.

Голос так близко, что мне кажется, что я слышу его прямо в своей голове. А потом все вокруг заволакивает непроглядная тьма.

Я падаю, бесконечно долго падаю в пылающую бездну. Она смотрит на меня своими черными, бездонными глазами. Она неслышно входит в мою душу, мягко ступая когтистыми лапами.
Когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит на тебя.
Когда ты входишь в бездну, бездна входит в твою душу.
Бездна живая, я знаю. Она никогда не отпустит меня назад.

А потом наступает боль. Она ледяная, она обжигает, ее так много, что я не могу даже пошевелиться, закричать. Я захлебываюсь этой болью. Она выворачивает суставы, жалит каждый нерв. Она длится и длится, и мне кажется, что это не кончится никогда. Меня заживо пожирает адское пламя. К боли невозможно привыкнуть. К вечной боли – тем более. Она накатывает волнами, то отступая, то накрывая меня снова. Я живу лишь в коротких перерывах между этими валами. Если бы я только мог, то извивался бы всем телом, катался бы по земле, и кричал, кричал, кричал, лишь бы прекратить эту боль, лишь бы прекратить. Ее слишком, слишком много, и мне так больно, больно, больнобольнобольнохватит………

И вдруг все исчезает. Я оказываюсь в теплой, ласковой темноте. А вокруг тихо, так тихо, что если бы не равномерное тук-тук, тук-тук, тук-тук, то я подумал бы, что оглох. Мне спокойно, так спокойно впервые после смерти Сириуса, что хочется улыбаться и смеяться детским, беззаботным смехом. А я-то думал, что давно потерял свой покой навсегда. Я в безопасности, как дома. Если бы у меня когда-либо был бы дом, разумеется. Раньше я считал своим домом Хогвартс, давно, до того, как его древние стены пропитались болью и ужасом войны. Прислушайтесь как-нибудь, и вы услышите, что стены древнего замка стонут по ночам от всех виденных ими человеческих страданий. И мне тоже становится больно, вместе с ними. А теперь моим домом стала эта теплая тишина.

Вдруг я вижу, что где-то далеко загорается светлый огонек. И меня влечет, тащит к этому свету. Мне становится страшно, ведь я не хочу уходить. Я хочу быть здесь, в этой неподвижности, вечность. Но свет все приближается, и я никак не могу остановиться.

Тук-тук,
тук-тук,
тук-тук…

И тут я понимаю, что это бьется чье-то сердце.

Темный коридор, по которому я движусь, обрывается неожиданно резко. В глаза бросается свет. Он чересчур яркий после той спокойной обволакивающей темноты, он больно бьет по глазам. Его слишком много, от него не спрячешься, он ослепляет даже сквозь веки. Холод накатывает неожиданной волной. Воздуха нет совсем, я задыхаюсь, я чувствую, что умираю. Удар обрушивается словно из ниоткуда и оказывается неожиданно сильным. А потом уши закладывает от оглушающего, пронзительного крика. И только через несколько секунд я понимаю, что этот крик издаю я сам.


*****

В больничной палате неспокойно, люди шумят и суетятся. Лица колдомедиков необычайно сосредоточены и печальны. Даже магическая медицина не всесильна, и только что в этой палате произошло сразу два великих таинства бытия одновременно: таинство рождения и таинство смерти. Молодая мать родила крепкого, здорового ребенка, но сама скончалась при родах.

Мужу погибшей протягивают новорожденного пунцового младенца. Ребенок плачет с тех самых пор, как ему обрезали пуповину, и теперь почти посинел от крика. Мужчина смотрит на младенца растерянно и печально.

– Мне очень жаль, – еще раз повторяет пухленькая целительница. – Мы сделали все, что было в наших силах.

Мужчина кивает, но едва ли он вообще слышит, о чем ему говорят.

– Как вы его назовете? – Медсестра изо всех сил пытается вывести его из оцепенения.

Взгляд мужчины становится чуть более осмысленным.

– Гарри, – выдыхает он. – Лили хотела, чтобы нашего сына звали Гарри.



Глава 2. Девять кругов ада для тебя одного.

Я сошел с ума. А может, просто умер и попал в ад. В свой персональный ад, где моему воспаленному рассудку приходят тысячи ужаснейших в мире образов. Надо мной проносятся кошмарные исполинские фигуры, обдавая меня жаром своего дыхания. Громкие, низкие, растягивающиеся голоса эхом отдаются у меня в ушах. Они звучат так, словно исходят из старого магнитофона, у которого зажевало пленку. Мир ярок, так безумно, нереально ярок, что мне больно смотреть. И этого всего много, слишком много, оно стальным прутом бьет по моим оголенным нервам.

Первое время в этом аду мне казалось, что у меня вообще нет тела. А потом я понял, что заперт в каком-то ущербном куске плоти, не способном даже нормально видеть и говорить. И самое ужасное, что я даже не властен над этим жалким пристанищем моего разума. Теперь я понимаю, что имел в виду Волдеморт, когда говорил, что по моей милости ему пришлось вести существование, даже более ужасное, чем смерть. Но как, как такое возможно? Ведь у меня нет и не было никаких хоркруксов! Иногда мне кажется, что все это – лишь кошмарный сон, дикое порождение моего разума, но видение все не отпускает, и я чувствую, как вокруг сердца обвиваются ледяные щупальца отчаяния.

Когда ко мне приближаются эти размытые фигуры, мне хочется убежать, спрятаться, закричать. Но мне недоступна даже такая мелочь, как просто закрыть глаза! Мне никуда не деться от этого незнакомого мира, бьющего по ушам своими звуками, режущего глаза своими красками. Я чувствую себя беззащитным, полностью побежденным. Временами это кажется таким жестоким. Но в то же время я вижу в своем нынешнем состоянии что-то от высшей справедливости. Захотел поиграть в бога, парень? Решил уничтожить мир? Вот и получай полную беспомощность и океан парализующего ужаса. Мера за меру, все по-честному.

А иногда оно засыпает, и мир погружается в полную черноту. И ничего не слышно, даже биения сердца. Тогда мне остается лишь гадать, на каком свете я нахожусь. Я на ощупь брожу в темных лабиринтах собственного сознания, кажется, целыми веками, я теряю самого себя в этой темноте. Мне страшно. Мне кажется, что я никогда больше не увижу солнца. Но затем нечто пробуждается ото сна, и на меня снова наваливается этот огромный и безобразный мир. После бесконечности тьмы и тишины снова находиться среди многообразия красок и звуков кажется невыносимым, но я почти готов разрыдаться от накатывающего облегчения. Жив, о Мерлин, жив! Пусть так, но все-таки жив. Было бы слишком ужасно, если бы смерть оказалась лишь давящей на грудь темнотой.


*****

Джеймс Поттер устало приваливается к стене. Крикливый младенец наконец-то уснул. «Гарри, – поправляет сам себя Джеймс. – Не крикливый младенец, не маленький монстр, не ненасытное чудовище, а Гарри. Ты должен с любовью относиться к собственному сыну, к сыну Лили. Ребенок же не виноват, что тебе погано, как никогда».

А Джеймсу и правда плохо, невероятно плохо. Сначала Сириус, теперь Лили. Он просто не знает, как жить дальше. Ему так не хватает его умницы Лили. Уж она смогла бы позаботиться о Гарри. А Джеймс вообще не имеет ни малейшего представления о том, как растить детей. Он, конечно, хотел ребенка, но не сейчас, может быть, позже. Но Лили упертая, она настояла. А теперь она оставила его. Как и Сириус. Бедняга Сириус, теперь Джеймс проклинает их детскую мечту стать аврорами. Ведь это был даже не его рейд, он просто подменял Фрэнка Логботтома! И нарвался на этих сумасшедших фанатиков, втихую практикующих темную магию.

Когда умер Сириус, Джеймс повзрослел одним днем. Юношеские идеалы не выдержали столкновения с действительностью и рассыпались тысячью несбывшихся надежд. Им казалось, что они будут вечно молодыми, вечно беззаботными, вечно живыми. Они, Мародеры, думали, что всегда будут вместе. А жизнь как всегда распорядилась по-своему. Питер уехал куда-то в Южную Америку, изучать своих флоббер-червей. Кто бы мог подумать, что в коротышке живет исследователь! Сириус погиб. И теперь у Джеймса остался только Лунатик. Он единственный помогает ему хоть как-то держаться. Нет, еще у него есть Гарри. Но Гарри слишком маленький, он сам нуждается в заботе и внимании, а Джеймсу так больно, что на заботы о маленьком ребенке его просто не хватает.

Но он будет держаться. Хотя бы ради этого малыша. И Джеймс изо всех сил пытается не думать, что если бы они не решили завести Гарри, то Лили была бы сейчас жива. Он не имеет права винить ребенка. Гарри славный малыш. У него глаза Лили. И иногда Джеймсу кажется, что он видит в этих изумрудных озерах отражение собственной боли, собственного ужаса. Но это всего лишь игра его воображения, ведь Гарри пока еще слишком мал, чтобы осознать смерть той, что подарила ему жизнь. Гарри обязательно вырастет хорошим человеком, таким же добрым и искренним, как Лили.

Джеймс до крови закусывает губу и зло смахивает слезы.


*****

Меня подхватывает на руки человек с русыми волосами и бледным лицом и кружит по комнате. Да, теперь я уже могу определить, что гигантские размытые фигуры – это какие-то люди. Правда, лиц разобрать я так и не могу. У них вытянутые носы, круглые щеки, словно смотришь в отражение человека в блестящем новогоднем шаре, и это все плывет, искажается, и мне хочется отвернуться. Невообразимо яркая комната вращается по кругу, и мне становится нехорошо. Но это проклятое тело, будь оно не ладно, смеется и даже повизгивает от восторга! Не знаю, сколько времени я уже провел в таком состоянии. Тут вообще очень странный ход времени. Кажется, мой разум заперт в этом беспомощном теле уже целые века. Однако сейчас во мне гораздо больше оптимизма, чем тогда, когда все это только начиналось. По крайней мере, теперь я знаю, что мой ад не будет длиться вечно. Я уже различаю какие-то предметы. Правда, голоса я все еще не могу разобрать, вместо слов я слышу какие-то утробные гулкие звуки, эхом повторяющиеся в моей голове. Но улучшения уже есть, и значит, вскоре появятся следующие. Мне надо лишь терпеливо ждать, а уж это я умею, как никто другой.


*****

Джеймс немного растерянно и удивленно смотрит на карапуза, с ног до головы измазавшегося в креме от праздничного торта. Надо же, его сыну уже исполнился год. Прошел целый год со дня смерти Лили. А рана в его сердце все так же кровоточит, словно и не проходило этого года, словно она умерла только вчера. Говорят, что время лечит. Джеймс знает, что это – чудовищная ложь. Его может исцелить лишь смерть или забвение.

– Ай-ай-ай, как нехорошо, опять весь испачкался, – раздается за его спиной шутливо-укоризненный голос Лунатика. – А ведь уже совсем большой мальчик! Пойдем, я тебя искупаю, – с этими словами Ремус подхватывает Гарри на руки и удаляется с ним в направлении ванной комнаты.

Джеймс провожает оборотня благодарным взглядом. Что бы он делал без Ремуса? Друг всегда понимает, когда Джеймса надо оставить наедине с его мыслями, помогает заботиться о Гарри. Джеймс даже не уверен, что сможет когда-нибудь отплатить ему за его доброту. Он поднимается со стула и идет в ванную комнату, проведать Ремуса и Гарри. В ванной Ремус заворачивает малыша в махровое полотенце. Вдруг оборотень замирает и напряженно всматривается в лицо ребенка.

– Эй, Гарри, малыш, – неуверенно зовет он. – С тобой все в порядке?

– В чем дело? – спрашивает Джеймс, и оборотень вздрагивает от громкого голоса и жестом подзывает друга к себе.

Джеймс подходит к ребенку, заглядывает в его глаза и обмирает: в них плещется совершенно отчетливая боль и нечеловеческая усталость. На миг Джеймсу кажется, что он смотрит в глаза отставного аврора, покалеченного на войне с Гриндевальдом, прошедшего через страдания, которые не должны выпадать на долю ни одного смертного. Джеймс нервно сглатывает. Ребенок моргает и весело смеется. В его взгляд возвращаются привычные беззаботно-озорные искорки, и наваждение проходит.


*****

Я наконец-то могу различать окружающие предметы. Теперь я знаю, что люди вокруг меня – это чаще всего Ремус и Джеймс. Нет, не так. Ремус и отец. Не могу передать, какое невероятное облегчение я испытал, когда понял, что тело, в котором я нахожусь – это все-таки мое собственное тело, тело Гарри Поттера. Но это даже не главное. Главное – что они живы. Ремус, отец и, скорее всего, все остальные тоже. Маму я не видел. Почему-то при воспоминании о ней сердце как будто бы сжимается в ледяных тисках. Я не хочу об этом думать. Я предпочитаю верить в лучшее до конца. Мой персональный ад постепенно оборачивается чудесным шансом все исправить. Вот только есть одна загвоздка… Как я смогу все изменить, если по собственной воле я даже пальцем пошевелить не могу?


*****

– Лунатик, дружище, побудь с моим пацаненком пару дней, – этот разговор происходит спустя некоторое время после дня рождения Гарри.

– Джеймс, не ходи ты в этот рейд, пожалуйста. У меня плохое предчувствие, – Ремус напряженно морщится и взволнованно кусает губу. – Ты же перевелся в канцелярский отдел! Оставь работу по устранению темных магов другим! Я понимаю, ты хочешь им отомстить. Но этим не вернешь Бродягу, друг.

Лицо Джеймса на миг искажает болезненная гримаса. Он никогда не исцелится от этих воспоминаний. Затем он нервно треплет свои непокорные волосы.

– Понимаешь, Лунатик, – начинает он. – Дело в том, что я обещал Дамблдору. Нет, он, конечно, не настаивал, но я же видел, как он хочет, чтобы операцию возглавил именно я. Он мне доверяет. Я просто не могу его подвести, понимаешь? Да и надоело мне в бумажках копаться, хочу развеяться. Не волнуйся, ничего страшного не произойдет. Нам всего-то надо совершить облаву на логово этих фанатиков и забрать свитки. И передать их Дамблдору. Вот и все.

– Не понимаю я, чего такого важного в этих свитках! – в отчаянии восклицает Ремус.

– Дамблдор боится, что в них содержаться знания, способные дать какому-нибудь темному магу невероятную силу. Вроде бы эти фанатики как раз этого и добиваются. Среди авроров тоже далеко не все белые и пушистые, поэтому просто нельзя допустить, чтобы эти свитки попали не в те руки. Лунатик, ты заметил, сколько темных магов развелось в последние годы? Они только и ждут, что появления сильного лидера. А знаешь, что это означает, дружище?

Ремус грустно усмехается:

– Войну.

Джеймс кивает:

– Вот именно. А Дамблдор уже не молод, чтобы бороться со вторым Гриндевальдом. И если у нас есть шанс предотвратить это, всего лишь забрав те злосчастные свитки, то мы так и сделаем!

– Вижу, ты уже все решил. Только будь осторожен, Сохатый, умоляю. Я не переживу, если и с тобой что-то случится. Подумай хотя бы о сыне. У Гарри никого не осталось, кроме тебя.

– У него еще есть ты, – серьезно возражает Джеймс.

– Я оборотень, – отмахивается Ремус. – Никто не доверит воспитание ребенка оборотню. Пожалуйста, будь осторожен.

– Договорились. Ну ладно, мне уже пора, – улыбается Джеймс и скрывается за дверью.

А Ремус еще долго стоит перед закрытой дверью, не в силах утихомирить бешено колотящееся сердце и справиться с предчувствием беды.


*****

Ремус берет меня на руки, и я улыбаюсь. Но при взгляде в глаза оборотня мое сердце сковывает ледяной ужас. В его глазах царит горечь, боль и звериная тоска. Я слишком хорошо знаю этот взгляд, ведь я так часто видел его в зеркале. Молчи, – заклинаю я его. – Пожалуйста, просто молчи, и тогда я смогу делать вид, что все хорошо, что все по-прежнему.

– Гарри, – говорит Ремус срывающимся голосом. И это становится первым словом за все это время, которое я могу отчетливо разобрать. – Мне так жаль, малыш. Джеймс погиб. Теперь ты сирота. А я даже ничего не могу сделать для тебя.

Слова бьют очень больно. Я чувствую, словно мне вонзили раскаленный нож в сердце, и теперь из разорванной груди по капле вытекает жизнь. Мне хочется зарычать, завыть, словно раненный зверь. Я – сирота. Опять. Я ни черта не смог сделать.

Мое глупое тело радостно смеется и хватает Ремуса своими пухлыми пальчиками за нос.




Глава 3. Сохранить себя.

Перед глазами все плывет. Я теряю связь с реальностью, все больше погружаясь в волны одолевающего меня отчаяния. Вместо Ремуса рядом со мной появляются Дамблдор, МакГонагалл и другие, незнакомые мне, люди. Все они суетятся, кричат, перебивая друг друга, что-то кому-то доказывают. Я не прислушиваюсь к их разговорам. По сути, мне все равно. Я думаю о том, что уже в который раз попался на одну и ту же удочку. О да, я снова позволил себе эту непозволительную в моем случае роскошь – надежду. Надежду, которая всегда так тяжело, так больно умирает.

– Альбус, я же говорила тебе, что нельзя было отправлять туда Джеймса ни в коем случае, – из прострации меня выдирает всхлипывающий голос МакГонагалл. Она держит меня на руках и слегка покачивает, отчего мне сложно сосредоточиться на окружающей обстановке. – Какая ужасная трагедия! Кажется, только вчера Джеймс и Лили впервые вошли в двери Большого зала, а теперь их нет. Я не могу в это поверить, просто не могу, Альбус, – ее голос звучит непривычно беспомощно, и она снова заходится рыданиями. На миг мне в голову приходит мысль, что эта Минерва МакГонагалл – совсем не та женщина, которая сумела направить своей железной рукой Орден Феникса сразу после смерти директора. Смерти, которую, оглядываясь назад, я все больше склонен считать каким-то глупым, нелепым фарсом.

Отсюда я не могу разглядеть лицо Дамблдора, но когда он отвечает МакГонагалл, в его голосе слышится бесконечная скорбь:

– Я и не предполагал, что все может так обернуться, – негромко говорит он. – Если бы я только знал, то ни за что не осмелился бы просить Джеймса.

На миг я испытываю приступ странной, иррациональной злости на директора. Ну почему, директор? Почему вы можете предусмотреть все и всегда, кроме самого важного? И почему от ваших ошибок страдаю я, всегда я один?!

– А что теперь будет с мальчиком? – в голосе МакГонагалл слышатся растерянные нотки. – У него же совсем никого не осталось.

– Это не так, – мягко отвечает Дамблдор. – У него остались родственники со стороны Лили.

– Но… – неуверенно начинает МакГонагалл. – Но ведь Лили была магглорожденной.

Директор утвердительно кивает, и она с жаром восклицает:

– Не думаю, что это разумно – отдавать его магглам. Я уверена, что найдется немало волшебников, согласных взять Гарри на воспитание. Джеймс Поттер умер как герой, Альбус! – тут она переходит на шепот. – Возможно, он предотвратил войну. Свитки с рунами Мерлина в безопасности в отделе Тайн, а темные маги в Азкабане. Теперь магический мир может не бояться появления второго Гриндевальда!

У меня возникает желание встряхнуть головой. Предотвратил войну? Но ведь война уже идет. Почему все говорят о Гриндевальде, когда самое время беспокоиться о Волдеморте? И какого черта все волнуются о каких-то свитках, когда в Магическом мире вовсю буйствуют Упивающиеся смертью? Мне не хватает воздуха. Сотни предположений, одно неправдоподобнее другого, возникают в моей голове, и тут же бесследно исчезают. Мысль о Волдеморте действует на меня, словно ушат ледяной воды. Я ощущаю свою беспомощность остро, как никогда. Как я смогу противостоять красноглазому ублюдку теперь, когда стал таким жалким, таким уязвимым? И как мне удастся убить его, если на этот раз меня не спасет жертва матери?

– Это так, теперь мы все можем спать спокойно, – вымученно улыбается директор, обрывая все мои спутанные размышления. – Темные маги больше не угрожают магическому миру. Однако и заплаченная цена слишком высока. Сейчас единственное, что мы можем сделать – это устроить сына Поттеров в любящую семью. И, думаю, в конечном счете неважно, будет ли мальчик воспитываться у магглов или волшебников. Кто еще сможет о нем позаботиться, как не родная тетя?

МакГонагалл кивает, соглашаясь, и громко сморкается в большой носовой платок в шотландскую клетку. Мне остается внутренне скрипеть зубами от досады и безысходности. В следующую минуту мои глаза смыкаются, и я уже не в силах следить за дальнейшими событиями.


*****

Когда я наконец просыпаюсь, то обнаруживаю себя в таком знакомом чулане под лестницей. По нему я безошибочно узнаю дом номер четыре по Тисовой улице. Если бы я мог, то уже захлебывался бы истерическим хохотом. Опять, все повторяется снова, как по нотам. Я ничего не могу исправить. Я впадаю в отчаяние. Неужели мне суждено вечно оставаться сторонним наблюдателем чей-то жизни? Потому что своей жизнью я это назвать не могу. Я заперт в своем собственном теле на правах молчаливого узника. Что за извращенная пытка – заставлять меня смотреть, как они умирают, и не иметь возможности что-либо изменить?

Мне страшно. Мне теперь так часто бывает страшно! Я боюсь неизвестности собственной судьбы. Я боюсь своей беспомощности. Я внутренне замираю каждый раз, когда распахивается дверь пыльного чулана. Мне кажется, что это Волдеморт наконец нашел меня и я умру вот так, по-глупому, в этом тщедушном теле, жалкий и бессильный что-либо изменить. Но мои страшные опасения все не оправдываются, и я ловлю себя на мысли, что очень хочу поверить словам директора. Поверить, что я в безопасности, что миру не угрожают темные маги. И я боюсь поддаваться этому желанию. Что, если он в очередной раз ошибся? Или снова ведет какую-то непонятную игру, целей которой не знаешь до самого конца, пока тебе не откроются все комбинации и уже ничего нельзя будет исправить? Как я могу верить словам директора, если он так часто меня обманывал? Как я могу вообще кому-либо доверять? И я извожу самого себя, терзаясь вопросами, ответы на которые не знаю и не могу знать.

Я часами лежу в груде тряпья в своем чулане, слушая лишь собственные крики. Иногда, когда я начинаю надрываться особенно громко, приходит тетя Петунья, чтобы наорать на меня. И мне так чертовски одиноко, потому что я оторван от всего мира этой проклятой оболочкой чужого сознания, опутывающего меня, словно сеть, не дающего пробиться вперед.

Я боюсь темноты, потому что когда она охватывает меня своими мягкими лапами, я опять вижу сны. Мне снится снег, багровый, как и глаза с вертикальным зрачками, как и кровь на моих руках. Мне снится мертвый взгляд Рона. Мне снится тонкая изломанная фигурка Джинни с нелепо раскинутыми руками. Мне снятся глаза всех тех, кого я убил. Мне снится тихое змеиное шипение и прерывистый стук сердца. Мне снится, что опять идет война. Я бреду по кровавому снегу меж темных, распластанных по земле человеческих фигур, я вглядываюсь в их лица. А потом вместо очередного мертвеца я вижу себя. Я содрогаюсь, я падаю на колени рядом с собственным неподвижным телом и целую вечность вглядываюсь в свое мертвое лицо. Я пытаюсь вырваться из липкого кошмара, но его сети опутывают меня, затягивают глубже.

Я проснулся бы от собственного крика, если бы только мог кричать. Но я снова в этом ненавистном теле, которое улыбается и смеется, когда мне хочется выть. Иногда… Иногда я благодарен своим кошмарам. Они не дают мне забыть. Не дают забыть, что значит бояться, что значит чувствовать. Не дают забыть, что значит жить. Они вновь и вновь раздувают тлеющие огоньки моей боли, и только она помогает мне держаться на плаву. Потому что эта боль – единственное, что осталось от меня самого. Когда-нибудь – я знаю – наступит момент, когда я смогу вернуть себе свободу. И мне надо быть готовым к нему. Только эта мысль заставляет меня бороться.

Время тянется, словно жевательная резинка. Время учит смирению. Я уже не трепыхаюсь в ловушке чужого разума, я стал покорным. Мой собственный разум заволакивает молочный туман безразличия. И мне становится почти все равно, смогу ли я когда-либо подчинить себе это тело. И я боюсь, что это безразличие меня убьет. И тогда я вызываю в своей памяти свои самые болезненные воспоминания, снова и снова. Боль отрезвляет. Жажда мести не дает забыть. Эта своеобразная шоковая терапия действительно помогает, правда, ненадолго. Но я готов уцепиться за что угодно, чтобы сохранить себя.

Долгие годы войны, полные ужаса и отчаяния, напрочь вытеснили из моей памяти воспоминания о Дурслях. Я и забыл, каковы мои родственники на самом деле. Что ж, теперь у меня есть превосходная возможность вспомнить это в полной мере. Думаю, в «той жизни» мне еще сильно повезло, что мои самые ранние воспоминания о жизни у родственников забылись. Мысль о том, что я с самого детства был полностью самостоятелен, а Дурсли не принимали в моей жизни никакого участия, плотно угнездилась в моем сознании. Я даже не рассматривал других вариантов. Я и забыл, что человек по определению не может быть хоть сколько-нибудь самостоятельным, когда ему всего год. Наиболее подходящее определение моих ощущений: это все было в высшей степени… унизительно. Кормление из бутылочки, купание, смена памперсов… Конечно, сохранить остатки гордости мне отчасти помогал тот факт, что тело, в котором я находился, не было полностью моим, поэтому я был в большей степени сторонним наблюдателем. Но Мерлин, иногда мне было так стыдно за свой собственный безостановочный рев! Тетя Петунья ходила по дому бледной тенью, потому что мои нескончаемые крики служили катализатором истерик Дадли, а он уже в том возрасте отличался редкостным своенравием. Дядя, проводил на работе все время с утра до ночи, и, казалось, с большим удовольствием и заночевал бы там, если бы это избавило его от детских воплей.

В общем, жизнь на Тисовой улице нельзя было назвать мирной. Глядя в полыхающие неприязнью глаза тети Петуньи, когда она подносила ко мне бутылочку с детским питанием, а я орал и выбивал ее из рук, я начинал понимать, откуда берет свои истоки лютая ненависть обитателей дома номер четыре по Тисовой улице к своему племяннику. Плюс, мы все были слишком целеустремленными, чтобы мирно сосуществовать друг с другом. Дадли боролся за всеобщее внимание и немедленное исполнение своих желаний, дядя Вернон боролся с мигренью, тетя Петунья боролась с бесконечными памперсами, ну а я… Я боролся за то, чтобы просто сохранить самого себя.



Глава 4. Все исправить.

В возрасте пяти лет ко мне снова возвращается способность руководить своим телом. Чувство полного контроля пьянит, кружит голову, это почти похоже на абсолютное счастье. И – самое главное – я больше не чувствую ни малейших признаков его присутствия. Мой собственный разум наконец-то оказался единоличным обладателем моего тела. Я задумываюсь: а может, не было никакого его? Может быть, все дело в том, что тело наконец-то доросло до подчинения моему взрослому разуму? А все, что было раньше – лишь инстинкты и дикая игра моего воображения? В любом случае, в моей груди начинает теплиться что-то, подозрительно похожее на… надежду? Я постараюсь не дать истории повториться.

Я закрываю дверь ванной комнаты на щеколду и подхожу к зеркалу. Придирчиво рассматриваю себя. Не то чтобы я раньше себя не видел, но пятилетние дети, как правило, не особо внимательно вглядываются в свое отражение. К тому же, я смотрел чужими глазами, и даже как будто бы на чужого человека. Теперь же это все наконец-то принадлежит мне, и поэтому я внимателен как никогда. Зеркало отражает пятилетнего мальчишку с жутко растрепанными волосами. Наверное, как раз таким я и был в возрасте пяти лет. Не знаю, мне не с чем сравнивать. Тогда я был слишком мал, чтобы запомнить, а фотографий в возрасте с года до одиннадцати лет у меня не было. Дурсли не любили меня фотографировать. Они вообще не любили обо мне вспоминать. Я отбрасываю в сторону мысли о «прошлой жизни» и возвращаю внимание к своему отражению. Возможно, я чересчур худ и нескладен. Выгляжу даже младше своих лет. Сказались четыре года, проведенные в темном чулане под лестницей, и недостаток прогулок на свежем воздухе. Старая футболка Дадли с непомерно огромным воротом явно не убавляет нелепости моего внешнего вида. Но меня волнует другое. Перевожу взгляд на лоб. На нем нет никакого проклятого шрама, символа моей Избранности, отличительного знака Мальчика-Который-Выжил. «И Темный Лорд отметит его, как равного себе…» Что ж, возможно, теперь, без этой метки, привязавшей меня к красноглазому маньяку даже сильнее, чем привязывают татуировки на предплечьях его слуг, моя жизнь и впрямь может сложиться иначе.

Тут я сталкиваюсь взглядом с собственным отражением и обмираю. Черт! Глаза – зеркало души, не так ли? Тогда у меня глаза человека, который видел бездну. Выжженная пустыня. Раньше, я помню, они горели живым блеском. Теперь в них лишь холод и безразличие. А если смотреть в их темную зелень достаточно долго, то по ним можно прочитать всю мою жизнь. Боль, страдание, печать смерти, горечь утраты, и глубоко – на самом краюшке зрачков – жажда мести. В них навсегда застыли лед и жестокость. Это глаза убийцы. А кто же ты, как не убийца? – жестко вопрошает мой внутренний голос. – Что, Поттер, думал, что если начнешь новую жизнь, то это сможет смыть кровь с твоих рук? Грехи не искупить так просто. Да, мои грехи всегда со мной, как и чувство вины. Я смотрю на мир взглядом самоубийцы, которому нечего терять, который оставил позади все преграды, которого ничто не держит уже в этом мире. Таких глаз не бывает у пятилетних детей. Наверное, я переступил эту грань уже давно, в конце концов, сколько страданий может вынести смертный? Вот только Пророчество висело на мне мертвым грузом, не позволяя уйти.

Я приваливаюсь к прохладной стене и медленно сползаю на пол. И в сотый, в тысячный раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем? Если мне и вправду каким-то образом была дарована возможность начать новую жизнь, жизнь без войны, боли и смерти, то зачем, зачем мне оставили эти кошмарные воспоминания? Почему мне не дадут побыть обычным мальчишкой, которым я никогда не был? Разве что это - наказание за мои грехи. Память – мой самый страшный судья. От нее не скроешься, она справедлива и беспристрастна. Она всегда готова подсунуть воспоминания о войне, любезно предоставляя меня на растерзание чувству вины и сожаления.

А, может быть, это шанс все изменить? Не дать истории повториться – это не так просто, как кажется. Потому что она уже повторяется. Волдеморт не пришел в Годрикову лощину, стремясь уничтожить того, о ком говорилось в Пророчестве, но мои родители все равно мертвы. Возможно, это горькая случайность, печальное совпадение, но… Но что, если такие «совпадения» произойдут со всеми, кого я уже потерял однажды? Смогу ли я снова пережить смерти большей части семьи Уизли, Гермионы, Ремуса и остальных? Глупо, я и так знаю, что не смогу. Я не сломаюсь, я сломлен уже давно. Мне просто незачем будет дальше жить. Я больше не нужен для убийства Волдеморта, ничто уже не удержит меня на самой грани. Я и сейчас скорее сдохну сам, чем снова увижу смерть своих близких. Вот только смогу ли я что-то изменить? Родители все-таки умерли. Но тогда я был заперт в том беспомощном теле, я не мог даже пошевелиться самостоятельно. Теперь же… Теперь совсем другое дело. Теперь я буду бороться.

Голова наливается огненной тяжестью, и я с наслаждением опускаю ее под кран с ледяной водой. Какое же это счастье – руководить своим телом. Это можно ощутить в полной мере, лишь прожив поистине адские пять лет без такой возможности.

Дверь содрогается от оглушительных ударов, я подпрыгиваю от неожиданности и обливаюсь холодной водой с головы до ног. Грязно ругаюсь сквозь зубы.

– Эй ты, проклятый мальчишка! – раздается из-за двери звучный голос дяди Вернона. – Ты там что, утонул? Я не собираюсь торчать у этой чертовой двери весь день! Тут тебе не королевский дворец с кучей ванных комнат, так что выметайся оттуда сейчас же!

Я наспех вытираю мокрые волосы полотенцем, от чего их состояние становится еще более печальным. Ага, как же, королевский дворец. Так я и спутаю свой чулан под лестницей с тронным залом. Держи карман шире! Выхожу из ванной и проскальзываю мимо дяди Вернона, стараясь не встречаться с ним глазами. При взгляде на мою мокрую взлохмаченную шевелюру дядя начинает трястись от негодования. Я почти вижу, как в нем борются два противоречивых желания: наорать на ненавистного племянника, или же пойти наконец в ванную комнату, чтобы не опоздать на работу окончательно. Наконец, дядя, судя по всему приходит к выводу, что отчитывать этого идиота-Поттера за все его придури – занятие в высшей степени неблагодарное, и скрывается за дверью в ванную.

Я же возвращаюсь в свой чулан под лестницей. Тут как всегда темно, тесно и много пауков. Впрочем, война научила меня многогранному взгляду на жизнь. Много пауков? Значит, я могу быть уверенным, что поблизости уж точно нет василисков. Не то чтобы василиск мог заползти на Тисовую улицу, но все-таки лучше знать наверняка, ведь так? Глупо, но сейчас я испытываю какую-то иррациональную симпатию к этому месту. Тут я провел очень большую часть своей жизни – стоит отметить, не самую плохую. И уж точно самую спокойную. Сейчас я могу оценить ту жизнь с высоты своего долгого опыта. И выводы напрашиваются весьма и весьма интересные. Раньше, в далеком детстве, я считал, что мир магглов ко мне жесток. Ну разумеется, бедный сиротка, третируемый собственным кузеном, напрасно пытающийся добиться хоть толики любви от тетки, выслушивающий оскорбления от дяди. Я считал свою жизнь ужасной. Только потом я понял, что значит действительно ужасная жизнь. На самом деле, мир магглов дал мне несколько лет спокойной и относительно безмятежной жизни. Магический мир был ко мне по-настоящему жесток. О, когда мне было одиннадцать, я им восхищался, искренне и глубоко. Я воспринимал его, как спасение от Дурслей, которые в тот момент для меня были прямо-таки сосредоточием мирового зла. А магический мир без зазрения совести сбросил на мои плечи все заботы о своем благополучии. Он воспользовался моей детской доверчивостью. Он отобрал у меня все. Он принес мне столько боли и страданий, сколько не доводилось испытывать ни одному смертному. Я испил свою чашу страданий до дна. Я стал жертвой, брошенной Магическим миром на алтарь войны. Из меня вытянули по капле все хорошее, все светлое, что было в моей душе, оставив лишь изломанную оболочку. Я платил по чужим счетам своей собственной кровью, долго и больно. Я и до сих пор расплачиваюсь. Расплачиваюсь пустотой глаз, расплачиваюсь снами о войне, которой никогда не было. Горечь войны так прочно засела во мне, стала такой большой частью меня, что едва ли мне удастся выпутаться из ее прочных сетей. Магический мир не дал мне ничего взамен.

Внезапная идея пронизывает меня насквозь, заставляя вскочить с узкой кровати и заметаться по тесному чулану. Ну конечно, как такое не пришло мне в голову раньше? Я же могу просто отказаться от Магического мира. И тогда все мои друзья, которые погибли в той далекой прошлой жизни, не умрут. Ведь рядом с ними не будет чертового Мальчика-Который-Выжил, за жизнь которого вечно приходится расплачиваться его близким. А я… Я смогу жить в мире магглов, который так и не удосужился толком узнать. Ну конечно, я презирал мир, который не принял меня со всеми этими моими «странностями». Куда приятнее было сознавать себя частью того мира, где мной восхищались, молились на меня, называли Избранным. Глупец, я был так падок на лесть, что сам шел в их любезно поставленные сети. Но теперь… Теперь все будет по-другому. Я наконец смогу построить свою собственную, обыкновенную жизнь. В конце концов, я так часто мечтал о том, как было бы здорово вести жизнь, не отяжеленную Великой Миссией, шрамом на лбу и красноглазым маньяком, преследующим меня по пятам. И теперь моя мечта начинает осуществляться. Предо мной раскидывается целый мир! Я смогу поступить в университет, найти нормальную работу, друзей, может быть, даже обрести семью. Буду вести нормальную жизнь!

Хм, кто бы мог подумать, что я стану настолько же помешанным на «нормальности», как и мои дорогие родственнички? Эта мысль заставляет меня усмехнуться. В конце концов, теперь я понимаю, что мир магглов не ограничивается моим чуланом под лестницей, и существуют и другие люди, помимо Дурслей, которые, возможно, смогут стать частью моей жизни. Жизни, в которой больше не будет войны, боли и смерти, и – самое главное – в ней не будет этого проклятого лицемерного Магического мира со всеми его прекрасными замками и добрыми всесильными волшебниками, служащими лишь фасадом, скрывающим его истинное лицо. Моя сила осталась со мной, и мне остается уповать лишь на то, что ее хватит, чтобы обмануть Дамблдора, Министерство и остальных. Я постараюсь скрыть свои способности ото всех. Притворюсь простым магглом, сквибом, если угодно. Я больше не позволю сделать себя послушной игрушкой в чужих руках. И, возможно, когда-нибудь мне удастся убедить и себя самого, что эта треклятая война существовала только в моих кошмарах.

Я настолько погрузился в свои мысли, что потерял счет времени. Хлопок входной двери возвращает меня к реальности. Это дядя Вернон уже вернулся с работы. В коридоре раздается пронзительный голос тети Петуньи: она рассказывает мужу последние сплетни. Затем в дверь моего чулана летят привычные глухие удары.

– Поттер, марш обедать! – кричит тетя Петунья.

Я молча выхожу из чулана, не переставая удивляться, почему бы им хоть раз не позвать меня нормально, без стука и криков. По лестнице с грохотом сбегает Дадли. Ему всего пять, а он уже похож на молодого слона. Подбежав ко мне вплотную, кузен заносит кулак для привычного удара, но сталкивается со мной глазами и опускает руку, так и не донеся ее до цели. Правильно, мальчик, со мной лучше не связываться. Рад, что ты это понимаешь. Я окидываю кузена максимально презрительным взглядом, на который только способен, и он слегка съеживается. Я криво усмехаюсь. Наверное, это выглядит довольно-таки жутковато на моем пятилетнем лице, потому что Дадли бледнеет и испуганно охает. Я гордо удаляюсь на кухню, не удостоив Дадли напоследок и взглядом. За обедом кузен сидит непривычно задумчивый и молчаливый. Дядя Вернон и тетя Петунья так ничего и не замечают.



Глава 5. Перемены и немного о жизненных ценностях.

Я просыпаюсь от привычных уже ударов в дверь чулана. Ничего необычного. Разве только…

– Подъем, Поттер! Сегодня у Дадлика день рождения, и я хочу, чтобы все прошло идеально!

Ах, да, как я мог забыть про такое великое событие! Моему дорогому кузену исполняется семь. А значит, сегодня мне никак не избежать всеобщей суеты и обычных в этот день хлопот. Я с трудом подавляю желание уткнуться носом в подушку, завернуться в одеяло поплотнее и провести так весь день. Вместо этого я поднимаюсь с кровати и натягиваю старые джинсы Дадли.

– Уже иду, тетя Петунья, – я говорю негромко, но так, чтобы она услышала.

Когда я захожу на кухню, то первое, что бросается в глаза – куча коробок в ярких упаковках, завалившая добрую половину обеденного стола. Судя по всему, почтальон уже приходил, потому что в углу стола высится огромная стопка разноцветных открыток – поздравления Дадли от многочисленных родственников и друзей семьи. На сковороде шипит жарящийся бекон. Тетя нарезает фрукты для салата. Я замечаю некоторую нервозность ее движений и с удивлением понимаю, что она сильно волнуется. Странно. Она что, на самом деле боится не успеть приготовить завтрак до того, как проснется Дадли? Для нее и правда так важно, чтобы все прошло именно идеально?

– Вот, держи, – тетя рассеянно вручает мне лопаточку для переворачивания бекона и кулинарную рукавицу.

– Спасибо, – я машинально киваю и подхожу к плите. Тетя бросает на меня подозрительный взгляд. Не то чтобы у нее были реальные основания подозревать меня в чем-либо, просто этот взгляд, скорее всего, уже давно вошел у нее в привычку.

Я все еще слишком маленького роста, чтобы нормально дотягиваться до плиты, поэтому встаю на небольшую деревянную лавку, которую поставили на кухне специально для меня. Переворачиваю бекон и начинаю споро готовить яичницу. Тетя Петунья поглядывает на меня с легким оттенком одобрения. Вообще, отношение Дурслей ко мне сильно изменилось по сравнению с «прошлым разом». Прежде всего потому, что с ними я всегда безупречно вежлив. Я больше не закатываю истерик, не реву от чувства несправедливости окружающего мира к своей скромной персоне, не клянчу игрушки, как и у Дадли. Я даже вопросов о своих родителях ни разу не задавал. Я слишком хорошо помню, какие темы в доме Дурслей считаются «запретными». И – самое главное – больше никаких вспышек стихийной магии, которые всегда вызывали в Дурслях злость напополам с первобытным ужасом. Хотя родственники все равно относятся ко мне с подозрением. Все дело в моих глазах, я знаю. Если человек прошел через ад, это никогда не пройдет бесследно. И меня выдают мои глаза. За эти два года они совсем не изменились. Иногда я умудряюсь осадить взглядом даже дядю Вернона. И это при том, что обычно на это способны лишь люди с неизмеримо более высоким социальным положением, чем у дяди. А мне всего семь, и я хожу в обносках кузена. Надо признать, что Дурсли довольно-таки глупые и ограниченные люди. Но даже для них все это кое-что да значит.

Тем не менее, моя жизнь на Тисовой улице относительно спокойна и почти приятна. Ну, Дадли меня больше не бьет, потому что боится. Судя по всему, у него есть банальный инстинкт самосохранения, который подсказывает ему, что от меня лучше держаться подальше. Дядя Вернон по-прежнему орет на меня при первой же возможности, но руку на меня поднять тоже уже не решается. А вот тетя Петунья изменилась, можно сказать, кардинально. Не то чтобы это сразу же бросалось в глаза, она по-прежнему не питает ко мне особой привязанности. Но мне и не нужны открытые проявления родственной любви. Я же умею чувствовать людей. Я и так вижу, что она больше не испытывает ко мне презрения и ненависти. А иногда, как, например, сейчас, в ее глазах можно разглядеть легкий намек на одобрение или даже благодарность.

Поворотный момент в наших отношениях наступил пару лет назад, вскоре после того, как я вернул себе возможность руководить своим телом. Тогда я и предложил тете добровольную помощь по дому. Сначала она отнеслась к этой идее недоверчиво. Явно раздумывала, стоит ли доверять ее идеальный дом пятилетнему ребенку. Но потом тетя обнаружила, что у меня прямо-таки врожденный талант к уборке и приготовлению пищи, и наши отношения пошли в гору. Признаться, свою помощь я ей тогда предложил из жалости. Сейчас я вижу многое, что не замечал в детстве. Например, я вижу, что тете Петунье действительно нелегко нести на себе все заботы по дому, исполнять каждое желание капризного сына и беспокоиться о нуждах эгоистичного мужа. И не то чтобы она уделяла много внимания мне самому, но очень многое она все-таки делала и для меня. Ну, а еще мне было банально скучно целый день сидеть без дела в своем чулане, а работа по дому помогала хоть как-то развеяться. Дурсли сначала удивлялись моей готовности помочь, но постепенно успокоились. Наверное, вбили себе в голову, что я делаю это из «чувства благодарности» к ним, которое, как уверяет тетушка Мардж, я должен испытывать каждый миг своей жизни.

Ловким движением рук я раскладываю яичницу по тарелкам и пристраиваю их на свободный край стола. Я слышу, как лестница содрогается под тяжелыми шагами и понимаю, что Дадли только что проснулся. Он влетает на кухню, словно метеор. Я никогда не перестану удивляться этой его способности к сверхскоростным передвижениям при столь прискорбно огромной массе тела. Следом за ним на кухню чинно вплывает дядя Вернон.

– Ух ты, сколько подарков! – восклицает Дадли и начинает раздирать яркие блестящие упаковки. Его пока никто не смог толком научить считать, поэтому громких скандалов на тему «в том году подарков было больше чем в этом» еще, слава Мерлину, не возникает. Глаза тети Петуньи сияют от радости и любви к сыну. Они с дядей не перестают вновь и вновь поздравлять Дадли и комментировать подарки. Мне кажется, что тетя вот-вот заплачет от переполняющих ее эмоций. Эта сцена меня немного умиляет. Забавно, но в такие моменты я на самом деле вижу, что у тети Петуньи есть нечто общее с ее сестрой. Это ее любовь к сыну. Она не раздумывая отдала бы свою жизнь за жизнь сына, как когда-то моя мать отдала свою жизнь за меня. Если вдуматься, то Лили Поттер сделала это дважды. Жаль, что Дадли не видит своего счастья, и радуется каким-то глупым подаркам, когда прямо на него устремлены эти сияющие глаза.

– Вау, настоящая снайперская винтовка! – визжит Дадли, разворачивая пластмассовое ружье. Мне удается скрыть усмешку за стаканом с соком. Он направляет ружье прямо на меня. – Бах! Бах! Ты сдох!

Я лишь улыбаюсь и качаю головой. Дадли, какой же ты еще ребенок! Зловещий образ кузена-тирана, сформировавшийся у меня в голове еще с детства, сейчас все больше уступает место портрету обычного семилетнего ребенка. Правда, довольно капризного и эгоистичного.

Дадли так долго разворачивает свои подарки, что яичница успевает остыть, и мне приходится ее подогревать. Наконец, все подарки оказываются развернутыми и просмотренными, ворох оберточной бумаги выкидывают в мусорный бак, и мы рассаживаемся за столом. Когда завтрак почти подходит к концу, Дадли весьма ощутимо бьет меня под столом ногой. Судя по всему, на него вдруг нашел прилив несвойственный ему храбрости. Ладно, спишем на праздничное настроение. Я продолжаю есть, обращая на кузена не больше внимания, чем на зарвавшегося щенка. Однако Дадли не торопится успокаиваться и пинает меня снова, на этот раз сильнее. Я предельно спокойно советую ему поменьше размахивать ногами под столом, чтобы снова меня не задеть. Абсолютно случайно, разумеется. Однако в моих глазах можно прочесть невысказанное предупреждение, и Дадли успокаивается. Правда ненадолго, на этот раз он решает задеть меня словесно.

– А у меня много новых игрушек! – заявляет он мне. – А у тебя таких нету и никогда не будет! У тебя даже дней рождения не бывает! – он мерзко ухмыляется и показывает мне язык. Я молча удивляюсь диковатому предположению о том, что если мои дни рождения не празднуют, то они у меня отсутствуют как таковые.

– Знаешь, Дадли, – искренне отвечаю я, – если честно, то твои игрушки мне и не нужны.

Круглое детское личико кузена отражает весь спектр его эмоций: от недоверия до непонимания. Некоторое время он задумчиво ковыряет вилкой горох.

– Но почему? – наконец спрашивает кузен с чисто детской непосредственностью. – Они ведь такие классные!

– Дадли, я не хочу тебя расстраивать, – я осторожно выбираю слова, – все-таки у тебя сегодня день рождения… Поздравляю, кстати, – глаза кузена расширяются в неверии. – Но мне это просто не интересно. Я бы с куда большим удовольствием почитал какую-нибудь книгу, – вот тут в моем голосе появляется вполне достоверное сожаление, потому что от информационного голода я уже готов буквально лезть на стену.

У Дадли на лице появляется выражение такого священного ужаса, что на секунду мне кажется, что он вот-вот перекрестится. Я подавляю желание расхохотаться. А вот тетя Петунья явно задумалась. Я все жду, когда же она пересмотрит свой взгляд на воспитание сына и поймет, что вседозволенность – не тот принцип, которым следует руководствоваться в воспитании ребенка. Но, увы, скорей всего мне не дожить до этого, несомненно, исторического момента.

– Глупость какая, – недовольно ворчит дядя Вернон, поглядывая на меня исподлобья своими глазками-бусинками. – Какой нормальный семилетний пацан предпочтет игрушкам книги?

Я окидываю дядю таким ледяным взглядом, что ему становится не по себе, и он начинает ерзать на стуле. Правильно, пусть ему будет стыдно. Я отворачиваюсь, всем своим видом демонстрируя, что яичница на моей тарелке – и та достойна большего внимания, чем этот недалекий человек.

– Ну-с, – несколько нервно начинает дядя, стараясь сгладить ставшую неловкой паузу. – И куда хочет сегодня пойти наш супермен?

Наверное, мои актерские способности оставляют желать лучшего, потому что выдать свой смешок за кашель мне удается довольно неважно. Во всяком случае, во взгляде дяди Вернона сквозит предостережение. А что они от меня хотят? Я, конечно, понимаю, что Дадли в последнее время сильно увлекся мультфильмами про супермена и требует называть себя теперь только так, но удержаться от смеха – увольте, это выше моих сил. К счастью, Дадли ничего не замечает.

– Хочу в Диснейленд! – радостно восклицает он, подпрыгивая на месте от предвкушения и кидая на меня взгляды, полные превосходства.

– Хорошо, мой милый, поедем в Диснейленд, – сюсюкает тетя Петунья.

– А ты… – дядя тыкает в меня своим толстым пальцем.

– Отправляюсь к миссис Фигг, – заканчиваю я за него фразу. – Ну и хорошо. Не люблю Диснейленды. Там слишком шумно и довольно скучно.

После моего замечания радость Дадли уже не кажется такой безоблачной. А мне ни капельки не стыдно. Потому что если человек не может быть вполне счастлив без чьей-либо зависти и переживаний, то этот человек – подлец. А мне почему-то совсем не хочется, чтобы мой кузен вырос подлецом.


Глава 6. Здравствуй, дорогая тетушка.

Тетя Петунья мечется по гостиной, словно ошпаренная курица. Она уже в сотый раз смахивает с мебели несуществующие пылинки и все никак не успокоится. От ее мельтешения у меня начинает кружиться голова. Прошло уже несколько дней после дня рождения Дадли, и сегодня на Тисовую улицу приезжает тетушка Мардж, сестра дяди Вернона. Она едет из какого-то сельского городка, расположенного довольно-таки далеко от Лондона. Тетушка содержит там свой собачий питомник, потому что считает, что воздух в пригороде Лондона «слишком отравлен выхлопными газами» и ее «милые собачки просто задохнутся в этой ужасной грязи», выражаясь ее же словами. Поэтому до Литтл Уингинга тетушка Мардж добирается на поезде. Дядя Вернон поехал встречать ее на вокзал на машине, а тетя Петунья отчего-то вообразила, что в ее идеальном порядке есть какие-то изъяны, и теперь медленно, но верно доводит меня до белого каления.

– Дорожка! – восклицает она, трагично заламывая руки. – Мы не вымыли садовую дорожку!

– Все в порядке, – отвечаю я, стараясь подавить раздражение. – Я еще утром окатил ее водой из шланга.

Тетя на миг успокаивается, но потом следует новое восклицание:

– Коврик в прихожей пыльный!

– Не пыльный, я его сегодня пылесосил.

Но тетя и не думает успокаиваться. Она начинает передвигать декоративные фигурки в гостиной на неуловимые для глаза расстояния. Она что, правда думает, что в тетушке Мардж настолько развито чувство прекрасного, что она обратит на все эти ухищрения внимание? Едва ли она вообще замечает, как выглядит помещение, в котором она находится. Я понимаю, что если тетя не прекратит панику, то я просто свихнусь.

– Тетя Петунья, – говорю я наиболее убедительным голосом. – Не надо так волноваться. Тетушка Мардж все равно притащит с собой Злыдня, и он уделает весь дом в мгновение ока.

– Не смей так отзываться о тетушке Мардж, – поджимает губы тетя Петунья, но по ее глазам я вижу, что она со мной согласна на все сто.

Просто чтобы больше не видеть суеты тети, я выхожу на крыльцо и сажусь на ступени. Из-за входной двери до меня доносятся громкие крики: это Дадли пытается отстоять свое право не надевать официальный костюм. Приметную красную машину дяди Вернона я вижу еще издалека. Вскоре она подъезжает к дому и останавливается. Дядя Вернон распахивает дверцу машины перед тетушкой Мардж, и они оба идут к дому. Им навстречу выходят тетя Петунья и Дадли, который все-таки надел костюм.

– Ох, как вырос мой ути-пути-пусенька! – басовито сюсюкает тетушка Мардж, прижимая Дадли к себе. В такие минуты я искренне радуюсь, что тетушка меня недолюбливает: по крайней мере, мне не приходится выносить ее стальные объятия. Впрочем, Дадли не выглядит особо расстроенным, когда запихивает в карман брюк хрустящую пятидесятифунтовую купюру, полученную от тетушки.

– Петунья, моя дорогая! – тетушка Мардж двигается в ее сторону. – Как ты постройнела, посвежела!

Мое присутствие тетушка старательно игнорирует. В конце концов, она кидает на меня презрительный взгляд, словно смотрит на таракана, и приказывает перенести ее чемодан из машины в комнату. Я почти бегу по направлению к машине, лишь бы не видеть их дальнейших слащавых приветствий. В машине помимо чемодана тетушки оказываются еще Злыдень и Марго – ее питомцы. Злыдень – старый хромой бульдог, любимец тетушки. Она все не теряет надежды случить его с Марго, молодой самочкой. Я же в свою очередь уверен, что для Злыдня в его возрасте доступна уже исключительно платоническая сторона любви. Но тетушка упорно продолжает верить в лучшее.

Я распахиваю заднюю дверцу, и заскучавшие во время поездки собаки тут же выпрыгивают из машины и начинают носиться по двору, оглушительно лая. Злыдень еле тащится, с трудом переставляя кривые лапы. Марго наворачивает круги очень даже резво. Наконец, немного угомонившись, собаки подбегают ко мне и ложатся на землю, подставляя гладкие лоснящиеся животы. Я глажу их, и они блаженно закатывают глаза, повизгивая от восторга. Я смеюсь.

Злыдень преданно тыкается мне в руку мокрым носом, и я знаю, что это – знак благодарности. Я вообще удивительно легко нахожу общий язык с животными. Они мне доверяют. Попробовал бы Злыдень сейчас загнать меня на дерево. Да он скорее съест тетушку Мардж! Теперь я стал чувствовать все живое. Я могу чувствовать людей, животных, растения и даже некоторые древние здания, у которых есть своя история. Я до сих пор не разобрался, из-за чего это происходит. Возможно, виновата моя сильно возросшая магия, а может быть, это какие-то последствия моего «перерождения» или просто индивидуальная особенность, которая только недавно решила проявиться. В любом случае, бульдоги тетушки меня обожают давно и прочно, и сейчас прямо-таки млеют под моими прикосновениями. Иногда мне даже кажется, что тетушка Мардж не на шутку ревнует.

Наконец, я берусь за чемодан, а бульдоги бегут к Дурслям, преданно виляя своими короткими хвостами. Вся компания скрывается в доме. Я некоторое время нерешительно смотрю на громоздкий чемодан. Наконец, воровато оглядываюсь и накладываю на него слабые чары Левитации. Сложные, чтобы не засекло Министерство. На самом деле, для этого надо всего лишь так настроить волну заклинания, чтобы оно соответствовало магическим вибрациям данной местности. И сделать это гораздо проще, чем кажется из объяснения. К сожалению, сделать это можно далеко не везде, потому что во многих местах уровень естественной магии чересчур мал по определению. Я затаскиваю чемодан в комнату для гостей на втором этаже, стараясь идти помедленнее, чтобы не вызвать подозрений.

Когда я вхожу на кухню, все остальные уже сидят за обеденным столом. Я киваю присутствующим в знак приветствия и быстро проскальзываю к своему месту. Рядом со мной за столом оказывается Дадли. Он то и дело морщится, поправляя туго затянутый на толстой шее галстук-бабочку. Официальный стиль одежды явно отравляет кузену жизнь. Он даже свой любимый жареный картофель уплетает без обыкновенного аппетита.

К моему удивлению, тема разговора за столом оказывается если и не интересной, то хоть имеющей самое прямое отношение к моему ближайшему будущему: говорят о начальной школе. Ну я и кретин! Мне же этим летом исполняется семь, а значит, добро пожаловать в начальную школу Литтл Уингинга! Во второй раз. Как я только мог забыть о столь знаменательном событии?

– Петунья, я думаю, твоего молодца лучше всего будет отдать в начальную школу «Дженион», это в западной части Лондона. Очень престижное учреждение, очень, – вещает тетушка Мардж, широко размахивая куриной ножкой, которую держит в руке. Жирные брызги капают на белоснежную накрахмаленную скатерть, и от такого вопиющего безобразия лицо тети Петуньи выражает неподдельное страдание.

– Нет-нет, Мардж, – перебивает сестру дядя Вернон. – Мы с Петуньей уже обсуждали это и решили отдать Дадликкенса в обычную начальную школу Литтл Уингинга. Ему будет сложно каждый день таскаться до Лондона и обратно, это никакой ребенок не выдержит. А вот потом мы запишем его в среднюю школу «Смелтингс», помнишь, мою старую школу? Там ему дадут превосходное образование!

– Неплохой вариант, – соглашается тетушка.

У Дадли такой вид, словно говорят вообще не о нем. Он увлеченно набивает рот жареной курицей и картошкой. Но тетя Петунья все равно продолжает смотреть на него с гордостью, как будто бы он уже закончил этот несчастный «Смелтингс» и стал большим начальником. Я подавляю желание закатить глаза.

– А что вы будете делать с этим? – тетушка Мардж так выделяет слово «этим», как будто бы говорит о чем-то противном. Она неисправима.

Я сижу тихо, словно мышка. Выжидаю. Мне действительно интересно, какую судьбу уготовили мне Дурсли.

– А что с ним сделаешь? – отмахивается дядя Вернон. – Отдадим в простую школу, разумеется. Не платить же деньги за обучение этого бездаря!

Я все-таки кидаю на дядюшку легкий укоризненный взгляд, который он успешно игнорирует. Это, к сожалению, замечает тетушка Мардж.

– Неблагодарный мальчишка! – гудит она свою обычную песню. – Как ты относишься к этим святым людям? Нет, чтобы поблагодарить их за все заботы о твоем благополучии! Тебя в приют сдать надо, а они позволяют тебе жить в своем доме, беспокоятся о твоем образовании!

Я в упор смотрю на тетушку Мардж, и она старается не встречаться со мной взглядом. Я давно заметил, что она избегает смотреть мне в глаза. Хотел бы я знать, что такого страшного для себя в них видит дорогая тетушка. Однако холодным взглядом ее не осадить, и она продолжает свою бурную тираду, глядя мне куда-то за плечо:

– Да ты должен ежедневно молиться на их доброту, щенок. Так нет же, за столько лет они не видели от тебя и толики благодарности!

И тут на меня накатывает. Во мне каким-то образом просыпается гордый вспыльчивый гриффиндорец, правда, приправленный изрядной долей приобретенного на войне сарказма. Я решительно отодвигаю свою тарелку в сторону и цежу сквозь зубы:

– Вообще-то, тетушка Мардж, вы ошибаетесь. Я, признаться, не понимаю, по какому праву вы предъявляете мне подобные претензии, – она мигом принимает свекольный оттенок, прямо как дядя Вернон в моменты бешенства, и уже открывает рот, чтобы что-то возразить, но я останавливаю ее жестом. Мой тон безупречно вежлив и даже как будто безразличен, но глаза, я знаю, пылают яростью. – Нет уж, дайте мне договорить. Я выслушал вас, теперь извольте послушать меня. Знаете, мне уже надоели эти бесконечные обвинения в неуважении и неблагодарности. И я хочу сказать – запомните это, потому что повторяться я не намерен – что я действительно благодарен дяде Вернону и тете Петунье. В пределах разумного, разумеется. Я на самом деле ценю, что они не гонят меня на улицу, кормят и все такое. Может, им действительно меня невмоготу уже терпеть и держатся они из последних сил. Но знаете, справедливости ради следует заметить, что мне здесь тоже не медом намазано. Однако я в свою очередь готов молча смириться с некоторыми неудобствами своего существования. И вот в чем парадокс, дорогая тетушка, – я даже не срываюсь на крик. Наоборот, я говорю все тише, так что тетушке Мардж, да и всем остальным, приходится задерживать дыхание и ловить каждое мое слово, – без вашего присутствия мы живем почти мирно и даже не особенно тяготимся обществом друг друга. И только стоит вам объявиться на Тисовой улице, как начинаются эти мелодраматичные склоки и скандалы. Так что советую вам лучше пересмотреть собственное поведение, а не давить на нервы мне.

«Иначе можете плохо закончить», – добавляю я почти про себя, но по расширившимся глазам тетушки понимаю, что она-то мою последнюю фразу расслышала весьма отчетливо. Я сохраняю полностью невозмутимый вид, но про себя ругаю на все корки свой несдержанный язык. Тетушка Мардж – существо нервное, с ней лучше не переигрывать, а то мало ли что…

После моей ледяной тирады на кухне повисает гробовая тишина, прерывая лишь громким чавканьем Дадли. Я решительно встаю из-за стола, от чего тетушка нервно вздрагивает.

– Извините, что-то аппетит пропал, – холодно бросаю я и выхожу из кухни.

Следующие дни пребывания тетушки Мардж на Тисовой улице не отмечены какими-либо знаменательными событиями. Она ведет себя необычайно тихо, а я как-то автоматически оказываюсь выброшен из списка ее излюбленных тем для разговора, чем крайне доволен. Она вообще старается делать вид, что меня не существует. Впрочем, кое в чем тетушка все же пытается взять реванш. А если точнее, то она задаривает Дадли невероятным количеством подарков и с жадностью в глазах ожидает моей реакции. Не знаю, что она надеется там увидеть. Может быть, она ожидает завистливых взглядов, переживаний, слез, просьб подарить и мне хоть что-нибудь из этих великолепных игрушек… Стоит ли упоминать, что ей так и не улыбается удача дождаться чего-нибудь подобного? Так или иначе, но когда тетушка наконец-то покидает дом номер четыре по Тисовой улице, я могу вздохнуть с облегчением. Жизнь возвращается в устоявшееся русло, хотя впереди нас ждут существенные перемены.


Глава 7. Новые горизонты.

Я резко просыпаюсь, стараясь выпутаться из удушающих тисков ночного кошмара. Я чувствую, как влажные простыни опутывают мое тело, как с присвистом влетает воздух в легкие, как бешено колотится сердце. Я бессильно комкаю в руках измятые простыни, до крови впиваюсь в ладони короткими ногтями. Перед глазами все еще горят угольками ненависти вертикальные зрачки, а в ушах отдается:

Еще увидимся…
…еще увидимся…
…еще увидимся…
…Гарри Поттер…

Я замираю на месте, чувствуя, как по телу электрическими разрядами проносится паника, стараюсь не дышать, не моргать, застыть. И тогда, может быть, он не услышит, не заметит, пройдет мимо. Только через несколько минут я понимаю, что это был просто сон, что все позади, что я лежу в своем привычном чулане под лестницей. Что нет никакой войны, а вокруг не раскиданы неподвижные тела с остекленевшими глазами.

Справившись с дыханием, я проверяю прочность заглушающих чар на стенках чулана. Все в порядке, и я испускаю чуть слышный вздох облегчения. Незачем Дурслям знать, что их ненормальный племянничек еще и орет по ночам, словно его режут. Я сажусь на край кровати и бездумно смотрю, как розовые лучи восходящего солнца пробиваются сквозь вентиляционную решетку в двери моего чулана и окрашивают все предметы в причудливый красноватый цвет. Я старательно не думаю о багровом снеге.

Часы показывают всего шесть утра, но я понимаю, что мне уже не заснуть. Если честно, я банально боюсь закрыть глаза и вернуться в свой кошмар. Поэтому я одеваюсь и тенью проскальзываю в ванную комнату. В зеркале отражается семилетний мальчишка с усталыми ввалившимися глазами и болезненно бледным лицом. Сосуды в глазах полопались, и они сильно покраснели. Растрепанные спутанные волосы довершают картину. Я устало провожу руками по лицу и вижу на щеках кровь. Тупо смотрю на свои ладони с четырьмя аккуратными красными лунками – следами от впившихся в кожу ногтей. Из них медленно вытекают тонкие красные струйки.

После умывания я чувствую себя немного лучше. Кошмар отступает и уже не кажется таким пугающе реальным. Когда я захожу на кухню, то с удивлением обнаруживаю, что тетя Петунья уже там, готовит завтрак. Услышав мои шаги, она поднимает голову и удивленно смотрит на меня. Я неловко переминаюсь с ноги на ногу.

– Поттер, ты что так рано? – наконец спрашивает тетя.

– Не могу спать, – я равнодушно пожимаю плечами. – Помочь приготовить завтрак?

Но тетя не отвечает и делает нечто совсем уж поразительное. Она подходит ко мне и кладет руку на лоб! По телу проходит непроизвольная судорога – я не привык к прикосновениям – и тетя поспешно отстраняется. Я изумленно на нее смотрю и вижу в ее глазах некую обеспокоенность.

– Ты не заболел? – спрашивает она меня.

– Нет, – медленно отвечаю я. – А вы? – это уже вырывается непроизвольно.

Тетя поджимает губы и на ее лицо возвращается привычная суровость.

– У тебя нездоровый вид. Да и вскочил ты сегодня рано, я-то знаю, что была бы твоя воля – спал бы до полудня без задних ног.

Она что, оправдывается? Наверное, я и правда выгляжу так, словно уже одной ногой в могиле. Впервые вижу, чтобы тетя озаботилась моим самочувствием.

«Нет, тетя, – думаю я. – Ты не права. Была бы моя воля, я бы вообще не спал. Лишь бы не видеть мертвые лица друзей».

– Со мной все в порядке, – отвечаю я ровным голосом. – Просто волнуюсь. Сегодня же первый школьный день.

По нервному вздоху-всхлипу тети я понимаю, что она-то как раз действительно волнуется, и именно поэтому вскочила в такую рань. Ну конечно, она же впервые оставит своего ненаглядного Дадлика одного. Я вспоминаю, как она все время ругалась на школьных учителей за то, что ее сыну уделяют недостаточно внимания и негодовала по поводу скудности меню в школьной столовой. Классическая наседка, поэтому я очень живо представляю, какие в ней сейчас бушуют эмоции. Я ей почти сочувствую.

Я уже заканчиваю приготовление завтрака, а тетя Петунья выпивает шестую по счету чашку кофе, когда на кухне объявляется дядя Вернон. Он молча принимает чашку с кофе из рук тети и хмуро утыкается носом в газету. Такое настроение для дяди по утрам типично, поэтому я вообще игнорирую его присутствие. Надо заметить, это у нас взаимно.

После бурной истерики Дадли наконец-то поддается на совместные уговоры родителей и соглашается выбраться из кровати. Времени у нас остается крайне мало, поэтому съесть все, что ему хотелось бы, кузен не успевает. Он продолжает нудить и ныть, и успокаивается только тогда, когда тетя кладет ему в рюкзак несколько шоколадных батончиков и большой пакет картофельных чипсов. Я сваливаю в старый потертый рюкзак, который раздобыли для меня Дурсли, не менее старые учебники и выхожу вместе с родственниками в коридор. С некоторым отвращением разглядываю в зеркале висящие на мне мешком поношенные вещи Дадли. Кузену в это время пытаются завязать ненавистный ему галстук-бабочку. Наконец, когда все вроде бы готовы, мы выходим из дома.

На улице царит неповторимая свежесть раннего утра в самом начале осени. На деревьях оглушительно кричат птицы, дует легкий ветерок, на траве влажно поблескивают еще не успевшие до конца высохнуть капли росы. Мы идем пешком, потому что школа находится совсем недалеко от дома. Впереди идут Дурсли, все трое. Дядя Вернон и тетя Петунья с двух сторон держат Дадли за руки, и кузен время от времени отрывает ноги от земли и висит на руках у родителей, от чего сухощавая тетя Петунья заметно сгибается. Как-никак, а семилетний Дадли совсем не выглядит невесомым. Дадли уже забыл свои утренние обиды и теперь что-то восторженно трындит под умиленные взгляды тети. Дядя горделиво выпятил грудь, весь его вид словно говорит: «Посмотрите, какой у меня взрослый сын вырос, уже в школу пошел!». А позади этой образцовой семьи тащусь я в своих обносках. У меня за спиной висит потрепанный рюкзак, а в руках я тащу вещи Дадли, которые мне вручила тетя Петунья, чтобы ее драгоценный сынок, не дай Мерлин, не надорвался.

Нам навстречу идет, опираясь на палку, пожилая дама. Я не могу ее припомнить, потому что, вообще-то, очень редко бываю на улице. Я даже не могу с уверенностью сказать, что знаю в лицо наших ближайших соседей. Пожилая женщина умиленно смотрит на идиллическую картину семейства Дурслей, но когда она замечает за их спинами меня, выражение ее лица мгновенно меняется, а глаза наполняется изумлением и жалостью. На миг мне даже кажется, что она сейчас потреплет меня по голове и даст какую-нибудь ужасающую твердокаменную ириску, как обычно делает миссис Фигг. Она окидывает старших Дурслей неодобрительным взглядом и качает головой, очевидно решив, что я несчастный, одинокий, всеми покинутый ребенок, которому страшно не хватает внимания и заботы. Я широко ухмыляюсь ей в ответ, и на лице женщины проступает выражение удивления. Просто у меня хорошее настроение, так почему бы не показать это окружающим? Я не нуждаюсь в жалости. Моя жизнь прекрасна! Ну, по крайней мере, сейчас мне хорошо. Я наконец-то выбрался за пределы скучного дома номер четыре по Тисовой улице. Сегодня отличная погода, и я могу наслаждаться ей, не отягощенный вечными думами о спасении мира. И самое главное – предо мной наконец-то открываются долгожданные новые горизонты.

Ну, может, такое определение излишне напыщенно, потому что эти новые горизонты – ни что иное, как начальная школа Литтл Уингинга. Но кто бы знал, как я рад тому, что иду в школу! Возможно, кому-то мои мысли могли бы показаться глупыми. Ведь фактически, если учесть мою «прошлую жизнь», то сейчас мне уже должно быть около двадцати восьми лет. А я радуюсь, что иду в первый класс. Но на самом деле, все просто: я наконец-то избавлюсь от своей скуки. У меня хотя бы появится доступ к книгам, поскольку в школе я смогу записаться в библиотеку и утолить наконец свой информационный голод. Ну, и увидеть наконец что-то, кроме осточертевшего потолка чулана под лестницей со свисающими с него нитями паутины, тоже будет весьма неплохо.

Но вместе с тем, я немного нервничаю. Я впервые «выхожу в люди», если это можно так назвать. Ведь за все эти шесть долгих лет жизни у Дурслей я только и видел, что их самих, тетушку Мардж да миссис Фигг. А если учесть, что возможность разговаривать с ними со всеми я получил только когда мне фактически стукнуло пять, а до этого я ограничивался общением с самим собой, ибо был заперт в чужом разуме… В общем, картина вырисовывается не слишком-то радужная. И этот отшельнический образ жизни наложил на меня очень большой отпечаток. Если честно, я уже подзабыл, что значит нормально общаться с людьми. Особенно с детьми. И то, что сейчас я нахожусь в точь-в-точь таком же детском теле, вовсе не облегчает мне задачу, как можно вначале вообразить. Но несмотря на некоторые опасения, грядущие перемены наполняют меня радостным предвкушением. Я почти подпрыгиваю от нетерпения, пока мы неспешно идем к школе.

Вскоре мы доходим до здания школы, и тетя Петунья долго и слезливо прощается с Дадли, словно они расстаются навек, а не на несколько часов. Дурсли уходят, а я с кузеном попадаю в бешеный людской круговорот. Вокруг люди, так непривычно много людей, что у меня начинает кружиться голова. Причем большинство из них – семилетние дети, но все они возвышаются надо мной по крайней мере на полголовы. Я шесть лет своей жизни провел в чулане под лестницей, да и кормили меня не ахти. Так что в том, что я намного меньше остальных ребят, нет ничего удивительного. Но это давит, неожиданно сильно давит психологически. Вокруг десятки незнакомых людей, они все смеются, толкаются, куда-то передвигаются, громко кричат. А мне вдруг становится не по себе. С каким-то диким чувством дежа вю я понимаю, как меня охватывают точно такие же ощущения, как в прошлый раз, когда я на самом деле впервые пошел в школу. Растерянность, неуверенность, страх. И это неожиданное проявление того Гарри Поттера сбивает с толку. Сердце колотится быстрее, у меня холодеют руки. На миг мне кажется, что мой разум снова вытесняется чем-то посторонним, что я снова окажусь заперт в чужом теле, без малейшей возможности как-либо это исправить. Во рту становится горько от поднимающейся паники. Кто-то толкает меня в бок, кто-то напирает со спины, хватая меня за плечи. Меня пробирает неконтролируемая дрожь, я с силой сжимаю кулаки, стараясь совладать с взбунтовавшейся магией. Слишком много эмоций. Отпусти, – мысленно прошу я. – Отпусти, ненавижу, не прикасайся ко мне. Если сейчас я отвлекусь на то, чтобы сказать это вслух, то не смогу удержать магию. В воздухе уже появляется легчайший привкус озона. Он невесомый, его почти незаметно, но если я потеряю еще немного контроля – то за последствия я не ручаюсь. Я панически пытаюсь отстраниться от окружающего, вернуть себе привычную невозмутимость и трезвость мысли. Кто-то наваливается на меня сбоку, и меня передергивает от нового источника раздражения.

– Тихо! Успокаиваемся! – этот грозный голос заставляет детей испуганно притихнуть и замереть.

Я оказываюсь освобожден от свалившейся на меня кучи-малы и готов молиться на этот спасительный голос. Я поднимаю глаза и вижу миссис Паркер, мою первую учительницу. Раньше я ненавидел эту сухощавую женщину средних лет с суровыми складками в уголках рта. Тогда она казалась мне старухой, но теперь я вижу, что такое впечатление создает ее строгое выражение лица и старомодная одежда. Это она вечно жаловалась тете Петунье, что я оказываюсь на крыше школьной столовой или каким-то невероятным образом причастен к полному обесцвечиванию чернил в сочинении Дадли. Но теперь я готов броситься ей на шею за свое спасение. Мне становится страшно, когда я представляю, что могло бы произойти, не удержи я этот всплеск магии.

– Все постройтесь парами в шеренгу и следуйте за мной в класс, – приказывает миссис Паркер.

Ребята выглядят слегка испуганными ее строгим видом и спешат выполнить требование. Мне наконец-то удается взять себя в руки и вернуть на лицо привычную холодную невозмутимость. Но все же недавние события никак не идут у меня из головы. Признаюсь, я несколько обескуражен собственной реакцией. Да, я долгое время провел в изоляции от людей, но такая реакция на толпу просто обескураживает. А еще моя магия. Почему она вышла из-под контроля? Связано ли это с тем, что на миг я как будто снова стал тем обыкновенным испуганным мальчишкой из чулана под лестницей, не закаленным войной и не отяжеленным большим жизненным опытом? Ведь в той жизни я не мог справляться с собственной силой, у меня то и дело случались стихийные выбросы магии. Но вот только проблема в том, что та магия была ничем по сравнению с моей теперешней силой. И если я сейчас не смогу удержать над ней контроль, то о последствиях страшно и подумать.

– Привет. Я Хейли. Хейли Торренс, – на меня смотрит маленькая светловолосая девчушка с ореховыми глазами. Все вокруг меня как-то успели построиться парами, и она оказалась рядом со мной. Я немного недоуменно оглядываюсь. Дадли со своим другом Пирсом стоит передо мной, они о чем-то переговариваются. Пирс часто заходил к Дурслям со своими родителями, но меня во время таких визитов запирали в чулане, так что едва ли он знает о моем существовании. Впрочем, не исключено, что Дадли как раз сейчас обо мне и рассказывает. От него всего можно ожидать. А вот мне надо поменьше витать в собственных мыслях и уделять больше времени окружающей действительности.

Я поворачиваюсь к девочке:

– Гарри Поттер.

Имя странно перекатывается на языке. Ну да, я ведь никому не представлялся уже как минимум семь лет, а до этого все знали мое имя, едва посмотрев на шрам, и реагировали на него несколько неадекватно. Она на секунду задумывается, словно запоминая имя, затем весело кивает, и только теперь я понимаю, что подсознательно напрягся. Чего я ожидал? Возможно, как всегда, вопроса вроде: «Тот самый Гарри Поттер?» или «Это и правда ты?». Глупо. Даже если Хейли и ведьма, она никак не могла слышать мое имя. Ведь в этом мире я не побеждал Волдеморта. Пора бы уже и привыкнуть.

Кстати, не мешало бы проверить насчет Хейли. Я улыбаюсь и смотрю ей в глаза. Пристально, словно хочу залезть в самую душу. Впрочем, так оно и есть. Я перебираю незаметные для магглов и большинства магов нити ее ауры, быстро и неосторожно. Я спешу, мне надо успеть, пока не порвался зрительный контакт. Я чувствую ее поднимающийся страх. Легкий, она пока еще сама в нем не уверена. Чего ты боишься, глупая? Меня? Я же просто смотрю. Нет, сомнений быть не может, она маггла. Я расслабляюсь и моя улыбка становится чуть более искренней. Она улыбается в ответ, неуверенно и настороженно, и уже боится посмотреть мне в глаза.

Мы доходим до классной комнаты и в полной тишине рассаживаемся за парты. Суровой вид дамы, идущей впереди всех, явно не располагает к болтовне и прочим нарушениям дисциплины.

– Меня зовут миссис Паркер, – представляется она, окидывая нас суровым взглядом. – Я буду вашей классной руководительницей. Теперь, когда вы стали учениками школы, я надеюсь, что вы будете вести себя соответственно вашему новому статусу. Любые нарушения дисциплины будут караться. Если я сочту нужным, то позвоню вашим родителям, чтобы проинформировать их о вашем поведении и текущих оценках…

Речь миссис Паркер длинная и заунывная. Многие из произносимых ей фраз явно сложные для семилетних детей, и у большинства учеников выражения лиц становятся сильно обалдевшими. Кажется, к концу этой бесконечной речи я остаюсь единственным, кто не теряет нить ее повествования. И я уверен, что будь мне на самом деле семь, это ни за что бы мне не удалось. Дадли уже давно переговаривается с Пирсом, за что получает от миссис Паркер несколько замечаний. Но мой кузен оказывается не единственным учеником, не способным удержать внимание на речи классной руководительницы. Уже через пятнадцать минут все разговаривают, кидаются друг в друга бумажными шариками, рисуют, пускают по классу бумажные самолетики… В общем, класс погружается в хаос. Миссис Паркер как будто бы не замечает воцарившегося бедлама. Она стойко дочитывает свою речь до конца и замолкает, сверля класс пристальным взглядом. Наверное, я один чувствую, как сгущаются тучи. Остальные не обращают на внезапно замолкнувшую женщину никакого внимания.

– Тихо! – от вопля миссис Паркер дребезжат стекла. Все вмиг замирают. У нескольких девчонок, в том числе у Хейли, становится такое выражение лица, словно они вот-вот заплачут.

– А теперь пройдемся по списку класса, – продолжает она как ни в чем не бывало…

На перемене мы все поднимаемся и идем на ланч. В столовой меня оттесняют в сторону Дадли с дружками. Пирс, Деннис, Мальком и Гордон – я перевожу пристальный взгляд с одного лица на другое. Старые знакомые. А быстро они спелись, оказывается. Я смутно вспоминаю, что с Пирсом и Гордоном Дадли знаком еще давно, они приходили в дом номер четыре по Тисовой улице несколько раз. А вот с Деннисом и Малькомом он явно познакомился только что. И, глядя на их внушительные фигуры и не отягченные печатью интеллекта лица, я понимаю, по какому принципу Дадли выбирает себе друзей.

– Это он, твой придурковатый кузен? – спрашивает Мальком, обращаясь к Дадли. – Этот дохляк в обносках?

Кузен кивает, я бросаю на него раздраженный взгляд и с удивлением понимаю, что Дадли сильно не по себе. Он даже как будто бы съеживается, пытаясь выглядеть меньше. Интересно.

– Какие-то проблемы? – я стараюсь вложить в свой голос как можно больше превосходства. Он режет, словно бритва. У него множество оттенков, как у хорошего вина. Предостережение, вызов, раздражение, злость, уверенность в своих силах. Я замираю, напряженный, словно струна. Сейчас решается все. Мне надо осадить их взглядом, иначе все пропало. Я по очереди вглядываюсь в глаза каждого из них, пристально и глубоко, чтобы внушить, будто вижу их насквозь. Если они пойдут на попятный – я победил. Если же нет… В рукопашной мне их не одолеть, магию применять невозможно. Но если эти уроды тронут меня хоть пальцем, магия все равно выйдет из под контроля, и тогда я уже ни за что не ручаюсь.

– С-сейчас будут п-проблемы у тебя, – запинающийся голос Гордона звучит жалко, и я праздную победу.

– Подойдешь ко мне еще на шаг – убью, – коротко сообщаю я. Мой голос холоден и равнодушен, и ни у кого из них не возникает сомнений в правдивости моих слов. Секунда – и они вне поля моего зрения. Бинго. Можно праздновать первую маленькую победу в битве за свое место под солнцем. Я молча салютую самому себе стаканом с соком.

– Здорово ты их, – рядом будто из ниоткуда появляется Хейли.

Я лишь пожимаю плечами:

– Они здоровые, но трусливые. Это было несложно.

– Трусливые? А чего они испугались? – ее глаза наполняются любопытством. – Тебя? – недоверчиво.

– А может, и меня, – на миг я позволяю хищной улыбке расползтись по губам. Однажды я наблюдал подобную гримасу в зеркале и, должен признать, на моем семилетнем лице это выглядит довольно жутковато.

Хейли вздрагивает и чуть отстраняется.

– А может, и тебя, – тихо и как-то грустно соглашается она.


Глава 8. Подслушанный разговор.

Время несется, словно разъяренный гиппогриф, и я просто не в состоянии за ним уследить. После стольких лет мучительного бездействия, наполненного скукой, я наконец-то дорвался хоть до чего-то. Я читаю, причем постоянно и все подряд. Я читаю на уроках, читаю, когда ем, когда иду в школу и из нее, читаю, сидя во дворе дома номер четыре по Тисовой улице, читаю в городском парке, читаю, когда меня оставляют у миссис Фигг. Это кажется безумием. Я стал более одержим книгами, чем Гермиона, только-только узнавшая о существовании магии. Я читаю художественные произведения знаменитых маггловских писателей. Мольер, Гете, Шекспир, Драйзер, Диккенс, Брэдбери, Сэллинджер, Шоу… Я часами сижу, уткнувшись в книги, с головой погруженный в целый мир, сотканный из фантазии, труда и таланта величайших маггловских прозаиков, поэтов и драматургов. Во многих книгах я вижу отражение своей собственной жизни. Я снова начинаю чувствовать, переживать, желать, мечтать, жить!

Я в огромном количестве поглощаю научную литературу. Математика, физика, химия, биология, астрономия, высокие технологии… Я понимаю, что мимо меня незаметно проскочил целый мир, и теперь я жажду узнать его, найти в нем место для себя. Мне всегда был более привычен магический мир, хотя, выращенный магглами, я так и остался полнейшим профаном во многих его аспектах. И теперь непривычные мне достижения маггловской науки кажутся мне куда более подлинными и, как это не парадоксально звучит, более волшебными, чем знания магического мира. Я восхищаюсь, словно ребенок, генетикой, космическими полетами и микрочипами. Во всем этом нет ни толики волшебства, но оно, черт побери, работает. Ну, или заработает в скором будущем. Просто сила мысли и разумное использование простейших природных явлений.

Магглы умные, что бы ни было написано в книжках по маггловедению. Не все, конечно, есть экземпляры и наподобие моих родственничков. Но магглы сумели сделать неподвластное волшебникам – они смогли подстроить под себя мир. Волдеморт был глупцом, если считал, что этого можно добиться с помощью террора и грубой силы. Мозги и упорный труд – куда более действенный вариант. Даже такая вещь, как покорение мира, должна проходить естественно. Магглы опередили волшебников – и теперь пожинают плоды своей расторопности, явно демонстрируя, что свет не сошелся клином на магических способностях. Им не надо ни от кого прятаться, как делают это маги. Они строят города, заполняют всю планету продуктами своего производства и чувствуют себя хозяевами жизни. А волшебники в это время трусливо скрываются, стыдливо стирая магглам воспоминания о своих проколах в маскировке. Время от времени в волшебном мире происходят какие-то озарения, и мы быстренько заимствуем что-нибудь у магглов, а затем – снова бездействие. По моим наблюдениям, последний раз такое вот «заимствование» произошло где-то в последней четверти восемнадцатого-девятнадцатом веке. Ну да, а почему, как вы думаете, в Хогвартс студенты едут на паровозе? А как насчет «Ночного Рыцаря» - вот уж средство передвижения откровенно маггловского образца, правда, опять же, переделанное под стать волшебникам. И при этом маги продолжают воображать, что магглы – низшее звено эволюции. Магический мир слеп, как всегда. Я постараюсь быть дальновиднее своих собратьев.

Уроки только что закончились, и я на всех парах лечу в библиотеку. Я немного поколдовал над своим рюкзаком, чтобы он стал более прочным и вместительным. И теперь я вываливаю на стойку перед библиотекаршей огромную стопку книг.

– А, Гарри. Здравствуй, дорогой, – добродушно улыбается она. – Уже все прочитал?

Я киваю, улыбаясь от уха до уха. Пожилая библиотекарша, миссис Османд, уже давно и прочно страдает старческим склерозом, она не может запомнить ни одного ученика, а если кого-то и запоминает, то очень ненадолго. Но мое имя она помнит. Она считает меня чем-то вроде местного вундеркинда и обожает, словно собственного внука. Вот и сейчас она неторопливо сортирует книги по стопкам и не перестает меня хвалить:

– Какой ты славный, Гарри. Остальные хулиганы-то какие, все в мяч гоняют да кошек по подворотням пугают. А ты такой умный мальчик! Все читаешь, все тебе интересно. Скоро всю библиотеку переберешь. Вот небось родители-то не нарадуются!

На моем лице не меняется ни одна черта, я ничем не показываю своей слабости. Но из груди будто бы вышибает весь воздух, и дышать становится неожиданно трудно. Я улыбаюсь неестественной, натянутой улыбкой и просто киваю, стараясь побыстрее закончить с набором очередной партии книг. Мне вдруг хочется уйти из библиотеки поскорее.

– Какие книги возьмешь на этот раз? – добродушно улыбается библиотекарша, не замечая моей напряженности.

Я неспешно иду между высоких стеллажей, просматривая книги. Наконец, выбираю несколько, которые меня заинтересовали, и подтаскиваю их к столу миссис Османд. Она неуверенным взглядом окидывает довольно-таки крупную стопку и спрашивает:

– Ты уверен, что успеешь все это прочитать, дорогой? Эти книги обычно берут старшеклассники для своих проектных работ.

– Да, вполне уверен, – я лишь улыбаюсь и пожимаю плечами. Ну как ей объяснить, что сейчас мне интересно вообще все, что я хочу впитать все аспекты удивительной штуки под названием жизнь каждой клеточкой организма?

– Ну хорошо, милый, я запишу их на твою карточку, – кивает миссис Османд.

Я возвращаюсь домой, помахивая на ходу рюкзаком с книгами, который я держу в руке. Есть какие-то несравненные преимущества в моем семилетнем теле. Можно вести себя глупо и по-детски. Ну да, я же и есть ребенок. И не важно, что на душе скребут кошки, а за плечами – война. Я стараюсь не думать о прошлом, чтобы не отдавать себя на растерзание бессмысленному чувству вины и опустошенности. Я иду нарочито медленно, чтобы растянуть путь до дома как можно дольше. Вообще-то, я бы с куда большим удовольствием возвращался бы туда только для того, чтобы переночевать. Но, увы, тетя Петунья имеет диаметрально противоположные взгляды на этот вопрос. Ну, кто-то же должен элементарно убраться в доме, ведь так?

Когда я захожу на порог дома номер четыре по Тисовой улице, то понимаю, что мог бы задержаться и подольше. Судя по тому, что из-за двери доносятся только приглушенные голоса дяди и тети, Дадли еще не вернулся. Наверное, опять пошел со своими дружками в магазин на углу: просаживать все свои карманные деньги на игровые автоматы. Но тете Петунье он как всегда скажет, что ему поручили рисовать школьную стенгазету или что-то в этом духе. А если я приду раньше Дадли, Дурсли обязательно заведут свою обыкновенную песню о том, какой я бездельник и прогульщик, и какой умница на моем фоне Дадли. Если же я вернусь позже кузена, то, опять же, станут выяснять, где я так долго шлялся, когда Дадли уже дома. В общем, обычное их поведение, которое всегда действует мне на нервы. Но мне легче смириться с нелепыми правилами этой игры, нежели пытать переделать Дурслей. Они упертые, если чего вобьют себе в головы, их не переспоришь.

Я застываю на пороге, не уверенный, стоит ли заходить в дом, или же лучше потихоньку убраться, пока они еще не заметили меня, и подождать прихода Дадли. Сейчас октябрь, и на улице довольно прохладно, но я все-таки решаю посидеть где-нибудь в парке, нежели слушать бесконечные упреки Дурслей, которые я и так уже наизусть знаю. Я уже начинаю тихонечко пятиться назад, когда особо громкое восклицание тети Петуньи заставляет меня замереть на пороге и целиком обратиться в слух.

– И что мы тогда будем делать с Поттером, Вернон? – доносится вопрошающий голос тети.

– Я в любом случае не отпущу мальчишку в какую-то ненормальную школу, где его будут обучать всяким придурочным фокусам! – вопит дядя Вернон.

– Тсс, Вернон! Соседи могут услышать…

Они переходят на шепот, и мне приходится очень тихо и осторожно открыть дверь и тенью проскользнуть в дом, чтобы не обнаружить своего присутствия. Я замираю у стены в прихожей, возле двери, ведущей в гостиную, и прислушиваюсь.

– Но Вернон! Тогда Поттер будет круглый год путаться у нас под ногами, и его влияние может плохо сказаться на Дадли. К тому же, кто знает, на что способны эти люди?

– Я не позволю себя запугать каким-то клоунам! Мы вытравим из мальчишки дурь. Я и так едва терплю, что в моем доме живет кто-то из этих ненормальных, а если он еще и будет учиться в этой школе всякой абракадабре, то на пороге моего дома может и не появляться! – дядя старается говорить шепотом, но от ярости его голос скорее похож на рычание.

– Знаешь, Вернон, – голос тети звучит неуверенно, – иногда мне кажется, что, может быть, он и не из них…

Молчание.

– Ну, не из ненормальных, – все так же неуверенно добавляет тетя.

– Что ты хочешь этим сказать? – медленно спрашивает дядя Вернон. – Его бездельник-папаша был одним из них, как и его мать. Значит, мальчишка точно такой же!

– Понимаешь, – тетя явно колеблется, ее голос дрожит. Я представляю, как она нервно теребит на пальце обручальное кольцо и кусает губы, как всегда, когда нервничает, – мальчишка, конечно, ведет себя странно, но… Но моя сестрица была еще более странной. С ней все время творилась всякая чертовщина. Когда она была возрастом с мальчишку, а я тогда только-только пошла в среднюю школу, я и дня прожить не могла спокойно! Ты себе не представляешь, Вернон, какой это был ад. Вокруг нее то и дело летали предметы, бились стеклянные вещи, а однажды, прямо накануне моего первого дня учебы в новой школе, эта тварь умудрилась перекрасить мне волосы в какой-то безумный цвет, да так, что никакая краска для волос из супермаркета не могла это исправить! Ты не представляешь, как я боялась всей этой нечисти, а наши родители только плечами пожимали и восхищались тем, какая Лили необыкновенная! Порой мне казалось, что все вокруг просто свихнулись, если не замечают, что моя сестрица – самое настоящее чудовище.

До меня медленно начинает доходить, почему тетя никогда не испытывала к моей матери особой сестринской любви. Для человека вроде тети Петуньи стихийная магия, должно быть, и правда выглядела чем-то демоническим.

– С ней и раньше происходили какие-то… странные вещи, – продолжает тетя, не дождавшись ответа от мужа. – Но когда ей стукнуло семь, это все приняло прямо-таки катастрофичный характер! А Поттер, в отличие от нее…

– Хватит, – перебивает ее дядя. – Не смей мне говорить, что мальчишка нормален. Петунья, он ведет себя странно. И не говори мне, что его поведение нормально для семилетнего пацана. Все эти его взгляды, – дядя так клацает зубами, словно его передергивает. – Иногда мне кажется, что я воспитываю дьявола, – жалуется он.

Я тихо оседаю на пол. Вот тебе на! Я-то тут из кожи вон лезу, изображая из себя саму вежливость и терпеливость, даже когда от нападок Дурслей начинает откровенно тошнить, помогаю по хозяйству… И после этого дядя заявляет, что «воспитывает дьявола»! На миг мне становится интересно, какого же тогда мнения был обо мне дядя в моей «прошлой жизни», когда я взрывал посуду, угрожал ему волшебной палочкой и надувал его сестру.

– Я знаю, Вернон, у него есть свои странности. Но поверь мне, могло быть и хуже, намного хуже, – многозначительно произносит тетя.

– И что ты хочешь этим сказать? – подозрительно спрашивает дядя.

– Ну… – тетя Петунья явно колеблется, – может быть, нам стоит быть помягче с мальчишкой? Он не так уж и ужасен…

Я подавляю желание ущипнуть себя посильнее, чтобы удостовериться, что это не сон. Жизнь становится все удивительнее и удивительнее! Когда еще за меня заступалась тетя Петунья? Наверное, дядя тоже замечает, что творится что-то из ряда вон выходящее, потому что обрывает ее резким голосом:

– Нет, Петунья, этому не бывать! Этот выродок должен знать свое место! Я не собираюсь подавать ему повод думать, что в случае чего он может прибежать ко мне со своими проблемами. У нас есть собственный сын, и мы должны уделять все свое внимание именно ему, а не каким-то там ненормальным подкидышам. И как бы ты, Петунья, не заверяла меня, что мальчишка не один из них, я все равно не спущу с него глаз. И если с ним приключится хоть одна «странность» вроде тех, о которых ты говорила, я не задумываюсь выбью из него всю дурь. Пусть мальчишка только попробует вытворить что-нибудь подобное, и тогда он очень сильно пожалеет, что вообще родился на свет! Таких, как он, надо держать в ежовых рукавицах, а то они еще себя проявят, когда будешь от них этого меньше всего ожидать.

Краем глаза я замечаю, как поворачивается дверная ручка, в один прыжок вскакиваю на ноги и оказываюсь у двери.

– Мам, пап, я дома! – орет только что вошедший в дом Дадли. За его спиной неуверенно переминаются с ноги на ногу его дружки.

Затем кузен переводит взгляд на меня и удивленно моргает, но ничего не говорит.

Из гостиной появляются дядя с тетей, все еще взвинченные после своего спора и немного испуганные таким неожиданным появлением Дадли.

– Дадлик, милый, ты дома! – радостно восклицает тетя Петунья. – Как успехи в школе? – тут ее взгляд падает на дружков кузена. – О, и друзей с собой привел! Заходите, заходите, я как раз испекла пирог.

Пользуясь временно возникшей в прихожей суматохой, дядя Вернон склоняется надо мной, смеряет меня подозрительным взглядом своих маленьких глазок и шипит:

– А ты, мальчишка, марш в чулан! Я не хочу, чтобы ты путался под ногами у Дадли с друзьями и мешал им отдыхать.

Я пожимаю плечами и отправляюсь в чулан. Там я достаю свои книги и полностью погружаюсь в чтение, благо, мне тут по случаю начала школьных занятий поставили старенькую настольную лампу, чтобы я, не дай Мерлин, не начал шляться по всему дому со своими учебниками и портить окружающим настроение. Вообще-то, мне в моем чулане вполне комфортно и уютно, если уж на то пошло. Он достаточно большой, чтобы тут поместилась вполне приличная кровать, а также я выпросил у тети разрешение прибить на стену пару книжных полок.

Когда из гостиной начинают доноситься взрывы хохота кузена и его друзей, я накладываю чары тишины, и теперь меня ничего не отвлекает от книги. Я не замечаю, как летит время, но неожиданно дверь чулана слегка приоткрывается и в него заходит тетя Петунья. С каким-то вороватым видом она быстро ставит на мою прикроватную тумбочку тарелку с большим куском шоколадного пирога и стремительно выходит, прикрывая за собой дверь. Я настолько ошеломлен, что даже забываю ее поблагодарить.



Глава 9. Подозрения.

Я бреду по небольшому парку недалеко от школы. Ветер кружит хрустящие осенние листья, и это напоминает маленькие огненные смерчи. Темные деревья ощетинились голыми ветками. Они стоят у дороги, молчаливые и печальные, словно скелеты на каком-нибудь богом забытом кладбище. От них веет грустью и меланхолией. Эта ежегодная агония природы передается и мне, падая неприятной тяжестью на сердце. Когда на землю вместе с предрассветным инеем спускается холод, сердце природы останавливается. Это не просто сон, это кома. Я чувствую грусть погибающего леса. Умирать больно, я знаю. И даже если потом ты воскреснешь, то все равно будешь уже немножко другим. Вечность перекраивает души не хуже, чем это делают потери и боль.

Мне холодно, пронизывающий ветер пробирает до костей, и я плотнее закутываюсь в старую рваную куртку Дадли, безуспешно пытаясь согреться. Сейчас в школе большая перемена, все сидят в столовой или вышли во двор, а меня вот потянуло разделить с красно-оранжевым парком его последние вздохи. Где-то совсем рядом, я чувствую, есть что-то живое, трепещущее, резко отличающееся от пахнущего гнилью и старостью парка. Я падаю на колени прямо в грязную влажную землю, разгребая руками кленовые листья. Не люблю клены. От их листьев земля кажется красной, словно снег на поле сражения. Я сижу, лихорадочно раздвигая шуршащий кленовый ворох, и мне страшно обернуться. Я боюсь того, что могу увидеть за своей спиной на этой алой земле. Мое воображение и так слишком часто играет cо мной жестокие шутки.

Последние пятиконечные листочки сметены в сторону, и я вижу маленький зеленый росток в мерзлой земле. Живой. Мне хочется обозвать его неудачником за то, что он продолжает жить, когда все вокруг умирает. А его согревают собой мертвые листья. Но мне становится его жаль. Я подношу к нему руки, словно пытаюсь согреть, и отпускаю на волю свою магию. Крошечное растение охватывает волна теплого золотистого свечения. Прямо на моих глазах стебелек увеличивается, выпуская новые побеги, и уже через несколько секунд превращается в стройный нарцисс. Я заворожен этим зрелищем, я не могу отвести от него взгляда. Я вкладываю еще больше магии, чтобы прекрасный цветок не задели холода и снег. Наверное, магглы удивятся цветущему нарциссу поздней осенью. Ну и пусть. Меня охватывает какое-то странное чувство, словно то, что моя магия может решать жизнь другого существа, пусть даже цветка, возводит меня в какой-то новый статус. Моя магия впервые спасает, а не убивает, и каким-то образом это делает груз на моей душе несколько легче.

– Эй, как ты… – у меня за спиной раздается чей-то голос, и я вмиг подбираюсь, отскакивая назад одним невероятным кувырком и принимая боевую стойку. Дурацкий рефлекс войны. Уже глядя в расширившиеся от ужаса глаза Хейли, я опускаю руки и расслабляю напряженные мышцы. На меня накатывает непонятная усталость. Как долго я еще буду вздрагивать от каждого шороха и прикосновения, прежде чем сумею забыть войну? Иногда мне кажется, что все это стало такой большой частью меня, что сможет прекратиться только вместе с моей жизнью.

– Что тебе надо, Хейли? – не особо дружелюбно спрашиваю я, приваливаясь спиной к стволу дерева.

Ее губы дрожат и она запинается, когда отвечает:

– Я… я просто увидела, как ты уходишь, и решила пойти следом. Что это было? – вдруг выпаливает она, опасливо указывая на цветок.

Я пожимаю плечами и отвечаю нарочито спокойным голосом:

– А что? Просто цветок. Странно, что он еще не завял, осень все-таки. Но так бывает.

– Нет, – она упорно качает головой, и я досадливо сжимаю кулаки. – Это ты сделал, я же видела. У тебя ладони светились!

Я понимаю, что абсолютно глупо прокололся, и прибегаю к единственному возможному в этой ситуации методу – упорно все отрицаю.

– Хватит придумывать, Хейли, – говорю я, растягивая губы в насмешливой улыбке. – Ты перечитала слишком много сказок, вот и мерещится всякая чертовщина.

Ее губы дрожат сильнее, а в глазах стоят слезы. Я испытываю легкий укол совести, но продолжаю стоять неподвижно, прислонившись к дереву, с чуть насмешливо приподнятой бровью. Кажется, Хейли с минуту колеблется: зареветь и убежать в школу, или же… Она решительно встряхивает головой и смотрит на меня, неудачно пытаясь улыбнуться. Я издаю чуть слышный вздох облегчения: не хватало еще довести глупышку до слез.

– Ладно, неважно, – говорит Хейли. Ее ореховые глаза все еще подозрительно прищурены, но теперь в них есть и сомнение. Надеюсь, она все-таки решит, что ошиблась. – А что ты тут делаешь?

– Просто решил прогуляться. А тебе-то что?

– А почему ты всегда один? Все время читаешь или вообще куда-то уходишь, как сейчас. Потому что ты злой, да? – спрашивает она в ответ.

– Не говори глупости, мне просто стало скучно сидеть в школе, – я раздражен и даже не пытаюсь скрыть свою досаду.

– Пойдем, – она решительно хватает меня за руку и куда-то тащит. – Там у Сары Эшбоул настоящий ужик. Настоящий-пренастоящий, представляешь? Она его всем показывает!

Мне не хочется идти в школу и тем более не хочется смотреть на какого-то ужа. Но девочка вцепилась в меня мертвой хваткой, к тому же, как это ни прискорбно, она физически крупнее и сильнее меня, поэтому как бы я ни упирался, это бесполезно. Я не могу использовать магию, а больше мне ничего не остается, поэтому я просто покоряюсь воле обстоятельств.

– Не злись, ты все время такой сердитый, – тем временем тарахтит Хейли. – И у тебя совсем-совсем нет друзей, так жалко. Но я хочу быть твоим другом, ты знаешь? Думаю, тебе просто надо чаще улыбаться…

Класс! Я подавляю желание закатить глаза и застонать от досады. Теперь меня будут учить жизни семилетние глупышки. И как только я до такого докатился?

Впереди показывается здание школы, и Хейли почти переходит на бег.

– Они там, в классе, – взволнованно говорит она, заворачивая за угол коридора.

Когда мы оказываемся в классе, Хейли резко застывает на пороге и смотрит куда-то вдаль испуганными глазами. Я слежу за направлением ее взгляда и тоже смотрю на толпу народа в углу. Они все что-то кричат, на меня почти ощутимо веет чьим-то страхом. Я инстинктивно бросаюсь вперед, расталкивая ребят локтями. Хейли хвостом следует за мной.

– Отпусти его, он мой! – кричит темноволосая девочка, Сара, размазывая по щекам слезы.

– Я всего лишь хочу немножко поиграть, – в толстом парне, сжимающем в руке маленькую змейку, я с удивлением узнаю Дадли. Его дружки стоят у кузена за спиной и одобрительно гогочут.

Дадли берет голову ужа одной толстой рукой, а другой тянет за хвост, с садистским интересом наблюдая, насколько сильно может растянуться чешуйчатое тельце. Ужик извивается, и я вдруг понимаю, что волны ужаса, распространяющиеся по всему классу, исходят именно от него. А еще я слышу вопли чистой паники, которые остальные принимают за злое шипение. Напряжение в воздухе почти осязаемо, и мне приходится прилагать усилия, чтобы сдерживать выходящую из под контроля магию.

– Дадли! – я рявкаю это хорошо отработанным командным голосом, и кузен замирает. Все резко затыкаются и впериваются в меня такими взглядами, словно видят впервые.

– А теперь отдай его сюда, – я вытягиваю руку вперед и выжидающе смотрю на кузена.

Дадли заметно колеблется. Ему не хочется спорить, но еще меньше хочется терять свой авторитет, послушавшись недомерка-кузена. Невесомые нити моей магии уже тянутся к нему, стремятся коснуться сознания, подчинить моей воле. Я плотнее стискиваю зубы, пытаясь сдержать свои силы. Даже легкое воздействие на сознание нельзя отнести к белой магии. А применять темное колдовство к ребенку? Увольте, даже мой кузен этого не заслуживает.

– А если нет? Что ты сделаешь? – спрашивает Дадли с напускной бравадой.

– Хочешь проверить? – я растягиваю губы в хищной усмешке и подаюсь вперед, опасно сузив глаза. Приближаюсь к Дадли вплотную и тихо говорю ему прямо в ухо, чтобы не слышали остальные. – У меня есть способы заставить тебя очень сильно пожалеть о своем поведении, поверь. Знаешь, я могу тебя так ударить, что не останется синяков. Кому ты тогда побежишь жаловаться? К мамочке? Кто тебе поверит, Дадли?

Естественно, я блефую. Я никогда бы не опустился до избиения семилетнего ребенка, даже такого вредного, как мой кузен. Хотя я все еще считаю, что получить ремня от отца в чисто воспитательных целях Дадли не помешало бы. Однако мои угрозы оказываются эффективными: Дадли заметно бледнеет и отступает назад. Его руки с несчастной змеей дрожат, и бедная рептилия уже перестала сопротивляться, безвольно обвиснув в стальной хватке кузена. Я поднимаю одну бровь и вновь требовательно протягиваю руку. Дадли смотрит на меня взглядом побитого щенка, но змею отдает.

– Хороший мальчик, – я ухмыляюсь и отхожу в другой угол класса. Все настолько ошарашены произошедшим, что и не думают следовать за мной.

Я смотрю на безвольное тельце змейки в своих ладонях и чувствую, как меня охватывает жалость. Ну что Дадли за свинья такая?

– Больно. Нет сссил, – шипение змеи едва слышно.

– Тихо, сейчассс я тебе помогу, – я говорю очень тихо, нагибаясь к ужу почти вплотную. Пропускаю в ладони очень слабый ручеек магии, его совсем незаметно. Но к змее возвращаются силы и она потихоньку оживает.

– Ссспасссибо, человек, – благодарно шипит змея.

– Обращайссся, – я облегченно улыбаюсь. Мне все-таки удалось его вылечить. Если честно, очень в этом сомневался, потому что целитель из меня всегда был неважный.

– Можно? – раздается справа неуверенный голос. Я поднимаю глаза. Рядом со мной стоит Сара Эшбоул. Глаза у нее красные и опухшие, но она больше, слава Мерлину, не плачет.

– Конечно, – я равнодушно передаю ей ужа.

– Спасибо, – ее голос звенит от благодарности и она так на меня смотрит, что мне кажется, будто она вот-вот бросится мне на шею.

– Нечего приносить в школу то, за чем не можешь уследить, – бросаю я и со вздохом облегчения наблюдаю, как она поджимает губы и уже не выглядит такой благодарной.

Раздается звонок, и я сажусь за свою парту. Все переговариваются, пялясь на меня или на Дадли. Небось обсуждают, почему громила-кузен со своими телохранителями спасовал перед дохляком вроде меня. Я с вызовом встречаю направленные на меня взгляды, и они постепенно отводят глаза, неуютно ерзая на стульях.

– Успокойтесь, – раздается звучный голос только что вошедшей в класс миссис Паркер. – Рассаживайтесь по местам. Итак, у нас урок литературы…

Я зеваю и начинаю бездумно водить карандашом по бумаге, пропуская мерный гул речи миссис Паркер мимо ушей. Я рисую Венгерскую Хвосторогу по памяти. Получается довольно неважно, но в целом правдоподобно.

– А теперь будем читать по очереди и запоминать, а на следующем уроке вы попробуете рассказать то, что запомните… – долетают до меня слова учительницы.

Я снова углубляюсь в свои мысли, небрежно вырисовывая острые шипы на хвосте дракона.

– Мистер Поттер! – долетает до меня резкий оклик миссис Паркер. Я вздрагиваю и поднимаю голову. – Чем вы там занимаетесь вместо того, чтобы слушать указания к работе? Что за неуважение?

Я пытаюсь принять хоть немного виноватый вид, но, судя по всему, моя попытка терпит фиаско, потому что губы миссис Паркер делаются тоньше, а ноздри начинают трепетать от гнева.

– Что ж, начнем с вас, мистер Поттер. Надеюсь, это поможет вам сохранять внимание на уроке, – веско произносит она. – Прошу, страница восемнадцать.

Я покорно открываю восемнадцатую страницу. Сказки. «Белоснежка и семь гномов». Я тихо фыркаю, вспоминая все те книги, что читал до этого. Миссис Паркер смотрит на меня суровым взглядом, и я послушно начинаю читать:

– Однажды, зимним днем, в то время как снег валил хлопьями, сидела одна королева под окном и зашивала рубашку своего мужа. Засмотревшись в окно, уколола она себе иглой палец. Королева удивилась, как красива красная капля крови на снегу, рядом с оконной рамой черного дерева…

Я внезапно замолкаю. Горло спирает, и я просто физически не могу продолжить читать. В глазах мутнеет, и на меня удушающей волной накатывают воспоминания. Повсюду кровь, багровый снег, на нем пятнами темнеют человеческие трупы. Люди, еще недавно живые, теплые, с бьющимся сердцем, лежат на этом снегу, нелепо раскинув руки и устремив в небо застывший взгляд. Кровь на снегу – это не красиво, скорее отвратительно. Я крепко зажмуриваюсь и так стискиваю столешницу, что белеют костяшки пальцев.

– Мистер Поттер, – сурово начинает миссис Паркер, но переводит на меня взгляд и резко осекается.

А я чувствую себя чертовски беспомощным, потому что никак не могу справится с этим внезапно навалившемся на меня прошлым. На меня с любопытством смотрит весь класс, и я понимаю, что просто не выдержу здесь находиться, под всеми этими взглядами, которые тоже как будто бы принадлежат к прошлой жизни, к Мальчику-Который-Выжил, но уж конечно не ко мне. К горлу подкатывает тошнота.

– Извините, – бормочу я и на ватных ногах вываливаюсь из класса.

За моей спиной раздается обеспокоенный оклик миссис Паркер. Но я бегу, не оглядываясь, в сторону туалета. В висках больно пульсирует кровь, глаза горят от непролитых слез. Склоняюсь над раковиной, прощаясь с завтраком. Открываю кран с ледяной водой и полощу рот до ломоты в зубах, затем остервенело умываюсь, не забыв подставить под освежающие струи голову. Я зол, я чертовски зол на самого себя, на эту глупую вспышку. Какого черта я веду себя, словно ребенок? Это всего лишь проклятые воспоминания, ничего больше. Но истерика не отпускает и я сползаю вниз по холодной кафельной стене между раковиной и замазанным белой краской окном, сотрясаясь от рыданий. Глупые слезы обжигают щеки, и я поскуливаю, словно раненый зверь, до крови закусывая руку. Утыкаюсь лбом в колени, приминая нелепо пузырящиеся от изношенности и чрезмерной величины старые джинсы Дадли.

Мне на плечо ложится чья-то рука, и я содрогаюсь всем телом, отпрыгиваю в сторону и мощно ударяюсь головой об раковину. Раздается громкий стук, и я чувствую, что перед глазами все плывет. Утихомирившееся было слезы накатывают снова. Я делаю попытку восстановить резкость зрения и с удивлением вижу прямо перед собой расплывающиеся очертания лица миссис Паркер.

– Мистер Поттер, что с вами? – она приближается ко мне на шаг, но дотронуться не решается, помня реакцию на предыдущее прикосновение. – Гарри? – неуверенно.

Я лишь качаю головой и прячу глаза, пытаясь поскорее утереть слезы.

– Не бойся, я не сделаю ничего плохого, просто дотронусь до тебя, хорошо?

Я киваю.

– Не бойся, – еще раз повторяет миссис Паркер. Затем она поднимает меня, словно ребенка, и усаживает на подоконник. Присаживается рядом и крепко обнимает, чуть покачивая и нашептывая что-то успокоительное. Мне становится неловко. Я пытаюсь расслабиться, но чувствую, что все равно слишком напряжен. Меня никогда еще так не обнимали. Единственным человеком, относившемся ко мне по-матерински, была миссис Уизли, но я никогда не рыдал у нее на руках. Я привык справляться со всем сам, справедливо полагая, что нечестно взваливать свое горе на чужие плечи. А теперь меня успокаивает наша суровая миссис Паркер. О Мерлин, кто бы мог подумать? Мне все еще ужасно стыдно и неловко и за свою истерику, и за эту странную ситуацию. Но миссис Паркер не замечает моего состояния. Она достает откуда-то из кармана пиджака чистый носовой платок и начинает вытирать мне слезы.

– Спасибо, все уже хорошо, – я чуть отстраняюсь, шмыгая носом, и выдавливаю кривую улыбку.

– И это называется хорошо? – она неодобрительно смотрит на мои волосы, с которых прямо за шиворот стекают капли ледяной воды. Пожалуй, я и правда переборщил с умыванием. Она начинает вытирать воду все тем же платком, но он быстро промокает, и это становится бесполезным. – Что случилось, Гарри? Расскажи мне. Тебя кто-то обидел?

Я лишь качаю головой. Ей же не начнешь объяснять, что я живу по второму разу, но моя тонкая душа все еще страдает от последствий войны, которой в этом мире даже не было. Я просто кретин! Устроил самый настоящий спектакль, теперь не поймешь, как выпутываться из этой ужасной ситуации.

– Пойдем со мной, – она поднимается и протягивает мне руку, которую я неохотно принимаю.

Мы идем по коридорам, но не в класс, а в совсем другую сторону. Миссис Паркер ловит мой недоумевающий взгляд и поясняет:

– Не волнуйся, в классе меня заменит Элеонора Франкфурт, учительница английского у средней школы. Сейчас главное – привести тебя в порядок, ладно?

Я пожимаю плечами. Мне это совсем не кажется главным, и я скорее предпочел бы тихо вернуться в класс, чтобы не привлекать излишнее внимание. Но миссис Паркер, судя по всему, уже все для себя решила.

Она приводит меня в свой личный кабинет, и я начинаю с интересом оглядываться. Как ни странно, я никогда раньше здесь не был. В кабинете нет ничего особенного. Письменный стол, пара стульев, шкафы с книгами, в углу на тумбе стоит небольшой электрический чайник и пара кружек. Миссис Паркер сажает меня на стул с мягкой спинкой, достает откуда-то из шкафа небольшое полотенце и принимается вытирать мои мокрые волосы, а затем обрабатывает рану на голове, которую я, оказывается, заработал, приложившись об раковину. Меня отчего-то трясет, и миссис Паркер наливает мне чашку горячего чая. Затем она садится напротив, и я с огорчением понимаю, что она вознамерилась меня как следует расспросить. На миг я чувствую себя так, словно сижу в кабинете Дамблдора после очередного идиотского приключения, но быстро гоню от себя эту мысль.

– Скажи-ка мне, Гарри, – неуверенно начинает миссис Паркер. – Тебя что, бьют дома?

От неожиданности я давлюсь чаем и долго откашливаюсь. Миссис Паркер сочувственно хлопает меня по спине.

– Нет, – абсолютно искренне отвечаю я, наконец-то прокашлявшись. – А почему вы так решили?

Она мнется, но в итоге все-таки отвечает:

– У тебя такая реакция на прикосновения, словно с тобой жестоко обращаются. Я никогда прежде не видела, чтобы дети так шарахались в сторону, если положить им руку на плечо.

– Со мной нормально обращаются! – горячо восклицаю я. Если честно, мне самому удивительно, что я так защищаю Дурслей, но стоит только представить лицо дяди, если его вызовут в школу с подобными обвинениями… – Просто… эээ… я вообще-то не привык к прикосновениям, – говорить об этом вообще с кем-либо оказывается неожиданно сложно. Я нервно сглатываю и поспешно продолжаю. – Нас ведь двое в семье, я и Дадли. И у тети не всегда хватает времени…

Миссис Паркер выглядит озадаченной, и я мысленно даю себе пинка за самое идиотское объяснение года.

– То есть, – медленно начинает она, – ты хочешь сказать, что в семье ни у кого не хватает времени на то, чтобы подобающим образом о тебе заботиться?

Вот черт, так оно звучит даже хуже.

– Нет, что вы, все совсем не так. Меня кормят, одевают, – красноречивый взгляд учительницы на мою мешковатую одежду свидетельствует о том, что об одежде лучше было бы промолчать, – и все такое, – поспешно заканчиваю я. – Обо мне нормально заботятся. Просто я не люблю, когда до меня дотрагиваются, вот и все.

Судя по взгляду миссис Паркер, теперь она считает меня просто психом.

– Гарри, послушай, – она наклоняется ко мне ближе, облокачиваясь локтями о стол, – ведь в школе мы за всеми вами присматриваем. Я же вижу, что ты очень замкнутый, необщительный, склонен надолго уходить в свои мысли. Ты очень плохо сходишься со сверстниками. Все это – очень тревожные признаки.

А вот это для меня совсем уж удивительно. Насколько я помню, раньше, когда Дадли меня ежедневно колотил прямо на переменах, миссис Паркер это успешно игнорировала. А стоило мне обособиться от остальных и в кои то веки углубиться в книги – как она начинает бить тревогу. Никогда не смогу понять эту логику.

– Со мной все в порядке, правда, – отвечаю я, через силу улыбаясь. – Думаю, нам лучше вернуться в класс, я и так уже отнял у вас чересчур много времени.

Миссис Паркер кажется недовольной моим уходом от разговора, но все же кивает. Перед тем, как выйти из кабинета, она оборачивается ко мне и говорит:

– И все же, Гарри, если у тебя будут какие-то проблемы, знай, ты всегда можешь поговорить здесь, в школе, с кем-нибудь из взрослых. Любой учитель с радостью выслушает тебя.

Я серьезно киваю. Кто знает, может, это и к лучшему. Только, без сомнений, теперь еще один человек будет за мной очень пристально приглядывать. И если насчет Хейли я не особо беспокоюсь, то учитель, который намного взрослее меня, и, соответственно, имеет больше прав, может доставить массу неприятностей. Не смертельных, но досадных. А это значит, что мне придется быть осмотрительным.


Глава 10. Мое лучшее Рождество.

Я сижу в учительской и пью невероятно сладкий чай, по-детски болтая ногами. Передо мной сидит мистер Стивенсон, учитель математики, и проверяет пухлую стопку тетрадей шестиклассников. Миссис Уотс, учительница словесности, смотрит на меня умиленным взором и закармливает печеньем с изюмом. Я спрашиваю ее о книгах, которые недавно прочитал, она рассказывает много интересного. Ей нравится со мной разговаривать, она даже как-то сказала, что я – приятный собеседник. Мне кажется, миссис Уотс просто достало, что в классе ее никто не слушает, а тут возникла возможность поучить своему предмету того, кому действительно интересно. Иногда мой взгляд на некоторые книги не совпадает с ее собственным, и мы можем до хрипоты спорить по какому-нибудь одному вопросу.

Мне нравится приходить в учительскую. Это началось где-то в середине ноября, когда Дурсли так спешили уехать на день рождения тетушки Мардж, что про меня просто забыли. Дадли тогда удрал с последних уроков, и когда я вернулся домой, то обнаружил, что дверь просто заперта. С помощью магии я ее открывать не решился, потому что не имел ни малейшего представления о том, когда вернуться Дурсли, а выслушивать потом обвинения во взломе замка очень не хотелось. Тогда я пошел к миссис Фигг, но ее дома тоже не оказалось. И мне осталось мерзнуть на улице, гадая, куда же подевались родственники. Шел противный ледяной дождь, капли холодной воды скатывались прямо за шиворот. Чтобы хоть немного согреться, я наворачивал круги по близлежащим улицам. Помогало это мало, потому что я все еще ходил в старой порванной в нескольких местах куртке Дадли, которую абсолютно жутко продувало. Как-то незаметно для самого себя я подошел к школе, где и наткнулся на миссис Паркер.

– Гарри? – она удивленно подняла брови. – Почему ты не дома в такую погоду? Да еще и без плаща. Ты же можешь заболеть! Вон уже какой синий, зубами стучишь.

Я лишь беспомощно пожал плечами и пояснил:

– Я не могу попасть домой. Мои дядя, тетя и кузен куда-то уехали, а у меня нет ключей.

– Что? Они оставили тебя на улице одного в такую ужасную погоду?

У нее было такое выражение лица, словно Дурсли по меньшей мере кого-то убили, а не умотали куда-то, не оповестив заранее своего невезучего племянника.

– Они же не специально, – резонно возразил я. – Просто забыли. Наверное, рассчитывали, что я пойду к миссис Фигг, нашей соседке, но ее тоже нет дома. Они просто не любят оставлять меня в своем доме одного. Боятся, что я что-нибудь испорчу, наверное...

К моему ужасу, такое разъяснение ситуации не успокоило миссис Паркер, а еще больше рассердило. Тогда она потащила меня в учительскую, бормоча что-то по поводу того, какой я несчастный ребенок и как со мной бесчеловечно обращаются. Все мои протесты были в корне задушены, и получасом позже я сидел в мягком кожаном кресле, укутанный в добытый откуда-то сердобольными учителями плед, и пил горячий шоколад. Миссис Паркер рассказывала всем и каждому, готовому ее слушать, о моих «ужасных несчастьях». У нас с ней было явно различное понятие несчастий.

Так или иначе, но все учителя прониклись ко мне глубочайшей жалостью, которая постепенно переросла в симпатию, и стали время от времени приглашать в учительскую на чашку чая или горячего шоколада. Я был даже рад такому повороту событий. Оказалось, мне все-таки жутко не хватало нормального человеческого общения. С Дурслями я по понятным причинам был не в слишком хороших отношениях, а заводить разговоры с семилетними одноклассниками казалось просто нелепым. Зато теперь я наконец-то мог обсудить всю ту невероятную кучу книг, которую прочитал в последнее время, с кем-нибудь из взрослых людей. Вначале было несколько неловко общаться со своими старыми учителями, словно с закадычными приятелями, находясь при этом в теле ребенка. Но я настолько быстро втягивался в разговоры, что просто прекращал обращать на это внимание. Возможно, иногда я забывался и обращался к ним излишне фамильярно, но они учтиво мне на это не указывали. К тому же, я очень быстро обнаружил, что выполнять свою домашнюю работу в светлой теплой учительской, где мне то и дело предлагают чай, кексы и печенье, куда более приятно, чем в темном чулане под лестницей, где меня то и дело отвлекают тетя Петунья и дядя Вернон. Да и учителя выглядят только довольными моим обществом.

– Спасибо, – я вежливо благодарю миссис Уотс, хватая горсть печенья из протянутой ею миски. Она глядит на меня жалостливыми глазами. Почему-то эта женщина упорно считает, что я голодаю, и то и дело подсовывает мне что-нибудь съестное. Конечно, того, что мне дают Дурсли, явно не хватает для моего растущего организма, но и голодом меня ведь не морят! Я старательно игнорирую ее жалостливый взгляд и поспешно спрашиваю о Доне Кихоте, чтобы она отвлеклась наконец от созерцания моей худобы.

Вскоре наш разговор прерывает открывающаяся входная дверь и шум голосов. В учительскую заходит миссис Паркер с большой коробкой в руках, а следом за ней – мистер Стенфорд, учитель труда. Он держит в руках пушистую разлапистую ель, которую ставит в углу учительской. Я рассеянно отвечаю на их приветствие, не в силах отвести от дерева восторженного взгляда. На этой неделе будет Рождество, сегодня последний учебный день перед праздниками, и я стараюсь растянуть время до скучного заточения в чулане на как можно больший срок, намеренно оставшись в учительской, когда все уроки подошли к концу. Впервые за все эти годы у меня возникает радостное ощущение приближающего праздника. Неожиданно я вспоминаю свое первое Рождество в Хогвартсе. Тогда я впервые понял, почему остальные так радуются этому дню, который для меня всегда означал нудный вечер, проведенный в запертом чулане. Дурсли не любили, когда я портил их «семейные праздники» своим присутствием.

Миссис Паркер начинает вытаскивать из коробки всевозможные елочные игрушки: гирлянды, разноцветные блестящие шары, маленькие фигурки Санты Клауса. Перехватив мой взгляд, она спрашивает:

– Хочешь помочь украсить елку, Гарри?

– Конечно! – тут же отвечаю я, не успев подумать. – Я никогда еще не наряжал елку!

В учительской неожиданно повисает тишина, даже мистер Стивенсон отвлекается от своих тетрадей и устремляет на меня пораженный взгляд. Я неловко ерзаю на стуле, лихорадочно думая, чем можно разрешить неприятную паузу.

– Ну, тогда вперед, – несколько неловко улыбается миссис Паркер.

Я подхожу к коробке, выбираю большой красно-золотой шар, живо напоминающий мне о Хогвартсе своими гриффиндорскими цветами, и в замешательстве понимаю, что не представляю, как прицепить его к елке.

– Просто привяжи к нему вот эту тесемку, – приходит мне на помощь миссис Паркер, – и повесь на елку, вот так, – она показывает мне это на примере синего в серебристых снежинках шара.

Я киваю и старательно повторяю ее действия. Через полминуты на одной из веток висит крупный шар, переливающийся красным с золотом. Я испытываю какую-то иррациональную гордость и широко улыбаюсь миссис Паркер. Она смотрит на меня чуть жалостливым взглядом, но улыбается в ответ.

Вскоре к нам присоединяются и остальные учителя. Ветки дерева очень быстро оказываются усеянными разноцветными шарами и гирляндами, все разговаривают, шутят и смеются. Украшенная елка навевает ощущение праздника. По глазам учителей я вижу, как они предвкушают вечер перед Рождеством, проведенный за праздничным ужином в теплой семейной атмосфере. А для меня в праздник неожиданно превратился этот вечер, и я и не прошу другого. Это Рождество уже стало для меня чем-то особенным.

Воспоминания о первом моем настоящем Рождестве в Хогвартсе, о том, как Хагрид приносил в Большой зал множество огромных пушистых елей, а профессор Флитвик наколдовывал теплый нетающий снег и летающих по празднично украшенным коридорам фей, неожиданно вытесняют те, другие, о том, как наше школьное Больничное крыло было превращено в лазарет для раненных членов Ордена Феникса и авроров, а мадам Помфри с болью побежденного в борьбе за жизнь пациента врача накрывала белыми простынями неподвижные тела погибших. Я чувствую, что глухая боль, так прочно опутавшая воспоминания о школе, немого отступает, не выдержав этих светлых воспоминаний. Мне больше не больно думать о Хогвартсе. Я вдруг понимаю, что скучаю по нему.

Нарядив елку и украсив стены и высокие шкафы гирляндами, мы все садимся пить чай. Меня захлестывает ощущение какой-то семейности. Я чувствую себя уютно, как будто бы мне снова четырнадцать лет и я в Норе у Уизли. К концу вечера я уже сворачиваюсь клубком в кресле, рассеянно прислушиваясь к неторопливым разговорам. Глаза слипаются. Наверное, в какой-то момент я поддаюсь уютной дреме, потому что просыпаюсь от того, что миссис Паркер слегка трясет меня за плечо. Я слишком сонный, чтобы нормально оценить ситуацию, поэтому мигом выскакиваю из кресла и весь подбираюсь, принимая боевую стойку. По изумленному виду учительницы я понимаю, что опять оплошал, и смущенно улыбаюсь, ероша волосы.

– Гарри, думаю, нам пора. Уже девять вечера, твои родственники наверняка волнуются.

При упоминании Дурслей я вздрагиваю и чувствую, как от лица отливает кровь. Черт, что скажут Дурсли? По их меркам, сейчас жутко поздно, и я уже с тоской представляю нагоняй от дяди.

Заметив мою реакцию, миссис Паркер участливо предлагает:

– Гарри, я могу проводить тебя до дома и все объяснить твоим родственникам.

Я морщусь:

– Спасибо, но не стоит. Вы их не знаете. Они только больше от этого взбесятся. Уж лучше дать им накричаться вволю, пусть порадуются, – я невесело усмехаюсь.

Миссис Паркер качает головой, но ничего не отвечает. Я надеваю свою потрепанную куртку и мы выходим на заснеженную улицу. Темно, желтый свет фонарей выхватывает из лап ночи причудливо изогнутые во мраке деревья, и они отбрасывают неестественные тени. Высоко в небе светят звезды. Я по привычке нахожу в небе Созвездие Большого Пса. Сириус. Мой мертвый крестный. Мне его не хватает. И я умудрился потерять его во второй раз, даже не поняв толком, как это произошло. А теперь я даже не смею надеяться, что в этот раз крестному удалось выжить. Потому что если бы Сириус был жив сейчас, он непременно забрал бы меня от Дурслей, ведь так? Это мысль настолько напоминает мои детские фантазии о том, как придет кто-то сильный и добрый и навсегда заберет меня из ненавистного чулана, что заставляет горько усмехнуться.

– Что? – спрашивает миссис Паркер.

– А? – я перевожу на нее рассеянный взгляд и встряхиваю головой, несмело улыбаясь. – Простите, я просто задумался. Что вы спросили?

– Ты говорил что-то о Сириусе, и мне стало любопытно.

– Я сказал это вслух? – я чувствую, что смущенно краснею. – Простите. Сириус – это имя моего крестного.

– Довольно необычное, – замечает миссис Паркер.

– Да, необычное, – смеюсь я. Блэки – аристократы, чистокровные волшебники, и для них такие имена довольно привычны. Но вот по меркам магглов они и правда звучат диковато. – Сириус и сам необычный, под стать имени, – я грустно улыбаюсь, вспоминая своего взбалмошного крестного. Даже Азкабану не удалось вытравить из него его вечное ребячество.

– Ты его любишь, – замечает миссис Паркер.

Это не вопрос, а утверждение, и я киваю:

– Да, очень люблю. Точнее, любил. Сириус умер, давно, но я его не забываю, – я неосознанно поднимаю взгляд вверх, туда, где переливается и подмигивает звездами Созвездие Большого Пса.

Миссис Паркер испуганно ойкает и бормочет извинения. Ей явно неловко. Я не понимаю, за что она извиняется, ведь это же не ее вина – то, что Сириус мертв. Скорее моя, раз уж на то пошло.

– Ничего страшного, не извиняйтесь, – говорю я. – Это же не значит, что я с ним больше никогда не увижусь, – неожиданно для самого себя я слово в слово повторяю фразу Луны Лавгуд, сказанную на далеком пятом курсе. Я ловлю недоуменный взгляд миссис Паркер и поясняю, указывая на созвездие. – Я знаю, что он все равно всегда со мной, пусть незримо. Поддерживает.

Она понимающе кивает.

Мы подходим к дому номер четыре по Тисовой улице, и я с тоской смотрю на горящие электрическим светом окна. Почему-то кажется, что путь от школы сюда занял чересчур мало времени, и я с удовольствием побродил бы еще по заснеженным улицам, лишь бы не приходить домой так скоро. Разумеется, я не боюсь дяди Вернона и тети Петуньи, уже нет. Просто эти извечные, повторяющиеся изо дня в день как по нотам упреки уже достали до тошноты. Я поворачиваюсь к миссис Паркер, чтобы попрощаться с ней, но она неожиданно меня останавливает.

– Гарри, подожди. Скоро ведь Рождество, – неловко начинает она. – И я подумала, что ты был бы рад получить от меня подарок. Знаешь, я к тебе в последнее время так привязалась, – ее глаза становятся подозрительно влажными и мне вдруг приходит в голову, что она, наверное, очень скучает по своим детям, которые уже выросли и покинули семейное гнездо, и ей уже давно не приходилось дарить кому-нибудь игрушки.

– Вот, держи, – она протягивает мне сверток в яркой блестящей упаковке, и я неожиданно чувствую, что у меня тоже щиплет в глазах. Я осторожно принимаю у нее из рук коробку, словно подарок сделан из хрупкого хрусталя и может рассыпаться в прах от одного неловкого прикосновения.

– Спасибо, – шепчу я, не в силах оторвать взгляд от коробки. Это так странно, так непривычно – знать, что ты кому-то не безразличен, что кому-то не все равно. Я поднимаю глаза на миссис Паркер и так долго ее благодарю, что она смущается.

– Иди, Гарри, – наконец говорит она. – Ты уже совсем замерз.

У меня и правда зуб на зуб не попадает – универсальная старая куртка Дадли на все сезоны явно холодновата для декабря, поэтому я киваю и поворачиваюсь в сторону дома. Вдруг меня осеняет одна мысль и я останавливаюсь, поспешно стаскивая рюкзак.

– Гарри, что ты делаешь? – миссис Паркер подходит ко мне, с недоумением наблюдая, как я ставлю рюкзак прямо на землю, сажусь рядом на корточки и начинаю возиться с замком.

– Его лучше спрятать, – мрачно поясняю я, пряча подарок в сумку. – Дурсли явно не обрадуются, если увидят его. И отдадут Дадли.

Миссис Паркер смотрит на меня с удивлением, но кивает. Она провожает меня взглядом, пока я иду к крыльцу дома четыре. Открывший дверь дядя Вернон втаскивает меня в коридор за ухо. Мерлин, как унизительно. Я злобно зыркаю на него, потирая ухо, но дядя слишком занят обвинительной речью, чтобы заметить мой взгляд.

– Где ты шлялся, щенок?! – злобно рычит он. – Бедняжка Петунья переволновалась из-за тебя!

Мне слабо верится в то, что тетя способна истерить по поводу моего отсутствия, но для порядка пытаюсь оправдаться:

– Я был в школе. Просто потерял счет времени и…

Но дядя не дает мне договорить и резко перебивает:

– В школе? До девяти вечера? Мальчишка, ты меня совсем за идиота держишь, если считаешь, что я поверю в эти сказки? Марш в свой чулан, и сегодня останешься без ужина!

Я с готовностью бегу в чулан, радуясь, что отделался так легко. Мне вслед летят оскорбления от дяди, но я к ним не особенно прислушиваюсь. Оказавшись в чулане, я с сожалением думаю, что надо было захватить с собой печений миссис Уотс. Затем я достаю из рюкзака коробку и медленно, с замиранием сердца разворачиваю шуршащую бумагу. В коробке оказывается маленький блестящий ангелок, висящий на серебристой ленте. Елочная игрушка. Зрение теряет четкость, и я поспешно стараюсь проглотить предательски вставший в горле ком. Пальцы непроизвольно сжимают маленькую фигурку, словно боятся потерять. Я прижимаю ангелочка к себе, чувствуя, как благодарность к миссис Паркер затопляет меня целиком. Это не просто подарок, только не для меня. Это нечто неизмеримо большее. Знак привязанности, дружбы. Это значит, что ей не наплевать на меня. Что у меня наконец-то появился кто-то, на кого можно положиться.

Я еще долго лежу в своем чулане, сжимая в руке маленькую фигурку и глядя, как играет свет на обсыпанных серебристыми блестками белых крылышках. Я знаю, что скоро наступит Сочельник, и я опять буду сидеть в чулане, чтобы не портить Дурслям праздник своим видом, что потом приедет тетушка Мардж, которая отравит мне своим присутствием все каникулы. Но все это будет потом. А пока что – я знаю – это мое лучшее Рождество.


Глава 11. Самая большая драгоценность миссис Фигг.

С наступлением летних каникул в мою жизнь возвращается привычная скука. Чего нельзя сказать о кузене. Вот уж кто радуется двухмесячному ничегонеделанию по полной, так это он! А уж сегодня Дадли и вовсе вне себя от восторга, потому что у кузена наступил очередной день рождения. Именно по этой причине сейчас я сижу в пыльной пропахшей кошками гостиной миссис Фигг, в очередной раз выслушивая многочисленные истории про ее ненаглядных кошек и рассматривая бесконечные альбомы с фотографиями.

– А вот мистер Пушистик, – с умилением в голосе говорит пожилая женщина, показывая мне фотографию рыжего лопоухого кота.

Я без особого энтузиазма киваю, гадая, когда она уже уйдет по своим делам и оставит меня в покое. Затем она переворачивает очередную страницу, и я вижу большую фотографию рослого светловолосого парня лет шестнадцати, у которого на коленях сидит толстый полосатый кот. Что-то в фотографии кажется неправильным, режет глаз. Миссис Фигг уже собирается перевернуть страницу, когда я понимаю, что именно меня беспокоит. К обычному вязаному свитеру парня приколот значок старосты Хаффлпаффа.

– А это кто? – быстро спрашиваю я, показывая на фотографию.

– Это мистер Полосатик. Отличный был кот, такой ласковый. К сожалению, он уже умер. А ведь когда я его подобрала на улице, он был совсем еще котенком…

– Да нет же, не кот, – нетерпеливо перебиваю я. – Я имею в виду юношу.

– Ах, вот ты о ком. Это мой племянник, Кристофер, – ее взгляд теплеет и подергивается дымкой воспоминаний. – Это фотография была сделана давно, он тогда еще учился в школе.

Ну да, как же я раньше не подумал? Ведь если миссис Фигг сквиб, то вполне очевидно, что у нее должны быть родственники-волшебники. И, разумеется, они должны были учиться в Хогвартсе.

– А где он сейчас? – я сам не могу объяснить свое любопытство. Почему-то тот факт, что этот парень связан с Хогвартсом, делает его для меня чрезвычайно интересным.

– Сейчас он уже работает на серьезной должности в правительстве. Совсем редко ко мне приезжает, – вздыхает миссис Фигг.

Некоторое время я продолжаю разглядывать фотографию, гадая, мог ли я видеть этого человека раньше. Важная должность в правительстве? Возможно, сейчас он работает в Министерстве…

– А знаешь что, Гарри, давай-ка я тебе кое-что покажу, – неожиданно говорит миссис Фигг, поднимаясь с продавленного дивана.

Заинтригованный, я прохожу следом за ней в соседнюю комнату. Мы останавливаемся у большого старинного комода, уставленного фотографиями в рамках и декоративными фигурками кошек. Миссис Фигг открывает дверцу, достает деревянный сундук и с каким-то благоговением ставит его передо мной. Когда она медленно, дрожащими руками, поднимает крышку, я почему-то задерживаю дыхание. А заглянув внутрь, понимаю, что с таким трепетом хранит выжившая из ума соседка. Воспоминания. Она бережно перебирает ворох фотографий с изображениями все того же светловолосого мальчишки, какие-то мелочи, старые альбомы с детскими рисунками, набор оловянных солдатиков…

– Когда Кристофер был помладше, он частенько у меня бывал, – с теплотой в голосе говорит миссис Фигг. – Можешь посмотреть эти вещи. Кристофер мог возиться с ними часами.

Я с любопытством перебираю старые фотографии и рисунки, чувствуя себя так, словно меня ненадолго впустили в чужую жизнь. Показали что-то бесценное, сокровенное, чего у меня нет и вряд ли когда-нибудь будет. И отчего-то невероятно, прямо до слез, хочется снова прижать к груди кожаный альбом с живыми фотографиями родителей. Пальцы неожиданно натыкаются на гладкий значок старосты Хаффлпаффа с изображением барсука.

– Кристофер был в школе старостой, поэтому носил этот значок, – горделиво поясняет миссис Фигг.

На самом дне сундука обнаруживается несколько альбомов и старых записных книжек. Я пролистываю чуть пожелтевшие от времени страницы. Там тоже оказываются рисунки, но уже гораздо более реалистичные. Наверное, Кристофер рисовал их, уже учась в Хогвартсе. А еще магия. Все вещи покрыты легкими, невесомыми нитями магии, словно кто-то накинул на них тончайший шифон. На самом дне сундука обнаруживается большая записная книжка в коричневой кожаной обложке. Магия из нее прямо-таки бьет ключом, и я заинтересованно перелистываю страницы. Пусто. Абсолютно чистые чуть желтоватые листы.

– Кристофер всегда носил этот ежедневник с собой, – поясняет миссис Фигг, от которой не укрылось мое любопытство. – Но, как ни странно, не сделал в нем ни пометки.

Старая женщина в недоумении качает головой, а вот мне становится понятно и то, почему страницы пусты, и даже то, почему от ежедневника так остро веет магией. Дневник просто-напросто заколдован. И мне очень, прямо до дрожи, хочется снять скрывающие чары и посмотреть, что же прячут в себе эти чуть пожелтевшие от времени страницы. Увы, под присмотром миссис Фигг сделать это невозможно, поэтому я откладываю книгу в сторону и возвращаюсь к остальным вещам в сундуке.

Через полчаса в соседней комнате звонит телефон, и я с трудом скрываю довольную улыбку.

– Подожди, дорогой, я сейчас вернусь, – говорит миссис Фигг, шаркающей походкой направляясь в гостиную.

Я концентрируюсь, подстраивая свою магию под ту, что исходит от сундука, и делаю с ежедневника копию. Теперь передо мной лежат две совершенно одинаковые книги, но вот скрытые магией от любопытных глаз записи есть только в одной из них. Еще одно торопливое заклинание – и я кладу уменьшенный с помощью волшебства до размеров спичечного коробка ежедневник к себе в карман, а его место в сундуке занимает копия. Признаться, я испытываю легкое чувство вины. А вдруг этот Кристофер вернется за своими вещами и обнаружит подмену? Но любопытство все же пересиливает, поэтому когда миссис Фигг возвращается в комнату, я с преувеличенным интересом рассматриваю старые фотографии.

– Звонила твоя тетя, – объясняет миссис Фигг. – Они уже вернулись, и ждут тебя дома.

Я киваю, прощаюсь с соседкой и пробираюсь к прихожей, с трудом обходя многочисленных снующих под ногами кошек.

В доме номер четыре меня ждет счастливый до неприличия Дадли, который носится по всему дому со своими многочисленными подарками. Я тенью проскальзываю в свой чулан, мечтая наконец-то заглянуть в загадочную записную книжку. Я возвращаю ей прежний размер и, затаив дыхание, произношу контр-заклинание к скрывающим чарам. Открывая первую страницу, я гадаю, что за тайны скрывает в себе еженедельник. Может быть, это личный дневник этого самого Кристофера? Тогда из него можно будет выудить какие-нибудь сведения о том, каким стал Магический мир, о Хогвартсе и учителях. На страницах постепенно проступают четкие ровные буквы, и это так похоже на то, как проступали слова в дневнике Тома Риддла, что мне приходится встряхнуть головой, чтобы отогнать наваждение.

Вчитываясь в написанное, я едва скрываю свое разочарование. Это всего лишь учебные материалы. Листаю тонкие пергаментные листы, но по-прежнему не нахожу ничего особенного. Трансфигурация, заклинания, ЗоТИ, зелья… Наверное, Кристофер просто готовился к экзаменам, когда гостил у миссис Фигг, вот и таскал пресловутую книжицу с собой.

– Поттер, ты сегодня собираешься ужинать, или как? – доносится до меня голос тети Петуньи.

Я поспешно заталкиваю еженедельник на одну из полок с книгами и выхожу из чулана.


*****

Осенью я замечаю первые признаки надвигающихся неприятностей. Это день ничем не отличается от остальных суббот, встреченных мной на Тисовой улице. Разве что дядя Вернон за завтраком чуть более злой и угрюмый, чем обычно. Но это ничуть не удивительно, потому что на днях у него сорвался какой-то крупный заказ на сверла, а дядя всегда нелегко переживал свои карьерные неудачи.

– Ах, какая жалость. Ну ладно, не буду вас больше задерживать. Поправляйтесь скорее, – доносится из прихожей голос тети Петуньи.

– Вернон, наша соседка простудилась и не сможет сегодня присмотреть за Поттером, – сообщает тетя, едва зайдя на кухню.

Дядя недовольно хмурится, глядя на меня так, словно это именно я виноват в неожиданном недуге миссис Фигг.

– Но я не собираюсь брать мальчишку с собой в Лондон, – решительно заявляет он.

– Тогда давай оставим его дома, – милостиво предлагает тетя.

Я терпеливо жду окончания этой нелепой дискуссии, зная по собственному опыту, что мое слово тут ничего не решит.

– Что? В моем доме? – возмущенно переспрашивает дядя. – Чтобы вернувшись, обнаружить на этом месте пепелище? Ну уж нет, Петунья!

– Хорошо, что ты предлагаешь?

– Он может подождать нашего возвращения и на улице!

Теперь уже я отрываюсь от своего завтрака и пораженно смотрю на дядю. К счастью, тетя обращает на своего мужа точно такой же взгляд.

– Сейчас конец октября, Вернон! – восклицает она. – Поттер не сможет сидеть пять часов на улице, ожидая нас.

– Ну ладно, тогда мы можем запереть его в чулане, – недовольно ворчит дядя.

Так и получается, что когда Дурсли уезжают в Лондон за покупками, я остаюсь сидеть в своем чулане под лестницей. Некоторое время я бездумно листаю книги, но очень скоро это занятие надоедает. К тому же, от долгого сидения в моем, прямо скажем, не особо просторном чулане у меня затекает все тело. Кажется, тетя Петунья упоминала, что их не будет пять часов? Что ж, они сами развязали мне руки.

Я привычно протягиваю руку к двери ладонью вперед и применяю Алохомору. Мне даже не надо настраивать уровень магии. В конце концов, я так часто использую магию именно в своем чулане, что ее уровень подстраивается сама по себе, по привычке. Поэтому следующие события становятся для меня полной неожиданностью. Магия вырывается из ладони неконтролируемым потоком, дверь с невероятной скоростью срывается с петель и с грохотом врезается в противоположенную стену. Сила удара такова, что тяжелая дверь просто-напросто разлетается в щепки, а в стене остается заметная вмятина.

Некоторое время я могу лишь ошеломленно моргать да ловить ртом воздух. Какого черта?! Я почти с ужасом смотрю на свою правую ладонь, из которой все еще вырывается сияющая энергия. Ее поток утихает лишь через несколько секунд, когда мне удается сконцентрироваться настолько, чтобы удержать свою силу. Я осторожно выглядываю из чулана и пытаюсь оценить масштаб разрушений. Дверь не просто разлетелась в щепки. Она распалась чуть ли не в стружку. Всегда идеально убранная прихожая усыпана деревяшками и кусками бетона со стены. Я перевожу взгляд вверх и не могу удержать страдальческого стона. Великолепно, еще и штукатурка с потолка облетела! Готов поспорить, дядя и не догадывается, насколько был прав на мой счет.

Я приваливаюсь к стене, стараясь собрать разбегающиеся мысли. Так, надо успокоиться. Расставим приоритеты. С причиной катастрофы можно разобраться и позже. Сейчас главное – устранить последствия до прихода Дурслей. Кошмар, тут без капитального ремонта не обойтись! Так, спокойно. Волшебник я или кто? Мне надо всего лишь применить пару Репаро, и все будет в порядке. В конце концов, могло быть и хуже. Например, это могло произойти тогда, когда Дурсли были дома. Мысль о подобном заставляет меня содрогнуться. Я направляю руку на остатки двери и применяю Репаро. Но магия вновь подводит меня. В прихожей поднимается небольшой ураган, заставляющий все предметы задрожать, подняться на несколько дюймов в воздух и тяжело обрушиться на пол. Теперь разрушения еще более очевидны, чем прежде.

Борясь с подступающей паникой, я предельно сосредотачиваюсь на колдовстве. В голове не остается ни единой мысли. Все мое существо сейчас направлено на то, чтобы уловить в себе привычные колебания силы и подчинить ее себе целиком. И только когда я растворяюсь в магии, позволяю ей на миг поглотить себя, чтобы затем единственным стремительным рывком взять под свой контроль, мне открывается смешная в своей элементарности правда. Моей силы просто стало слишком много, она бьет через край. Сколько я колдовал за последние семь лет? И главное, как? Если хорошенько призадуматься, то я редко прибегал к чему-либо более мощному, чем чары тишины. Поистине, совсем не об этом думали мои учителя, когда готовили главного бойца с Волдемортом! Уж скорее я был оружием массового поражения, козырем, припрятанным до поры до времени в рукаве светлой стороны. Мое участие в бою было опасно именно непредсказуемостью моей магии. Я никогда не умел справляться с ней, если эмоций становилось слишком много, если боль утраты и бессильная ярость оказывались просто невыносимыми. Но кому было до этого дело, когда цель оправдывала средства? А теперь я не имею понятия, как удержать весь этот избыток силы под контролем. Она уже начинает вырываться на волю, превращая простейшие заклинания в нечто непредсказуемое. А если я перестану колдовать совсем, то катастрофа станет лишь вопросом времени.

Я заставляю себя предельно сосредоточиться, и в итоге у меня все-таки получается нормальное Репаро. Теперь хотя бы дверь обрела свой первозданный вид. Держать такое огромное количество силы под железным контролем оказывается неожиданно сложным, и мне приходится сделать несколько глубоких вдохов и на несколько секунд закрыть глаза, чтобы унять дрожь.

У меня уходит несколько часов на то, чтобы убрать такие, казалось бы, несерьезные разрушения. Я едва успеваю снова запереть замок на двери чулана, когда слышу звук подъезжающей к дому машины Дурслей. Сил не остается ни на что. Я просто лежу на своей старой продавленной кровати, пытаясь унять остатки нервного напряжения, и чувствую, как неистраченная магия ворочается внутри, словно недовольный зверь. Потоки силы причиняют почти физическую боль, огненной волной распространяясь по венам.

Я слышу, как в замке двери ворочается ключ. Кто-то заглядывает в мой чулан, но сил на то, чтобы поднять голову и посмотреть, кто это, просто не хватает.

– Поттер, хватит тут бездельничать! – раздается грубый голос. – Лучше иди и помоги Петунье разобраться с покупками.

Что ж, зато теперь я знаю, что в мою скромную обитель пожаловал дядя Вернон. Я настолько измотан, что даже не могу вступить с ним в спор. Вместо этого я через силу поднимаюсь и плетусь на кухню, подгоняемый недовольным ворчанием дяди.

Я больше не решаюсь даже на крошечное колдовство, потому что боюсь того, что может вытворить моя магия. Даже такая мелочь, как заглушающие чары, кажется мне теперь слишком рискованной. Мысль о том, какое на самом деле важное место в моей настолько, казалось бы, маггловской жизни занимала магия, вызывает гнетущее чувство потери. Но самое неприятное – это глухая безысходность. Я ведь знаю, что лишь оттягиваю неизбежное, лишая себя возможности колдовать. Моя сила рано или поздно сметет слабые барьеры воли. И что тогда? Мне страшно об этом думать. В этот день я так и не решаюсь заснуть.


Глава 12. Проблемы и решения.

Следующие недели превращаются для меня в ад. Теперь малейшее проявление эмоций влечет за собой магические вспышки, которые все труднее контролировать. Моя сила напоминает неподвластную стихию, готовую вырваться в любую минуту. Я стараюсь отгородиться от людей, создать вокруг себя своеобразный кокон, который поможет мне держаться. Я становлюсь еще более замкнутым и необщительным, чем когда-либо прежде. Школа, которой я радовался еще совсем недавно, становится едва выносимой. Теперь я сам тороплюсь в свой уединенный чулан под лестницей, где я могу сосредоточиться настолько, чтобы выпустить хоть немного магии в нескольких несложных заклинаниях. Дурсли каким-то образом чувствуют мое нежелание общаться и практически меня не достают. Но вот со школой все совсем по-другому. Едва ли моя необщительность способствует тому, чтобы остальные держались от меня на расстоянии. Напротив, им интересно. Они спрашивают, почему я такой грустный, почему я не играю вместе с ними на переменах, почему я сижу один. У меня ничего не случилось? Я не злюсь на них? Да что я о себе воображаю, пренебрегая их обществом? И я просто не знаю, куда деваться от этих бесконечных вопросов. Я не знаю, почему они просто не хотят оставить меня в покое.

Сейчас я сижу на траве во дворе школы, пользуясь последними теплыми днями. Я уже привычно прислушиваюсь к своей магии, подмечая малейшие изменения. За последнее время я сильно преуспел в контроле за ней. По крайней мере, теперь при достаточной сосредоточенности мои заклинания не ведут к катастрофе. Чтобы чем-то себя занять, я рисую в обычной школьной тетради в клетку всякие глупости. Единороги, драконы, русалки и кентавры… Наверное, можно подумать, что я слишком увлекаюсь фантастикой. А я и сам не знаю, чем мне дороги эти рисунки. Я просто скучаю по Магическому миру, каким бы он ни был. Магия – это тоже часть меня, и я не могу отказаться от нее, также как не могу перечеркнуть свое прошлое. На тетрадные листы падает чья-то тень, и я с трудом подавляю досаду. Им самим-то еще не надоело?

– Эй, опять ты один? Пойдем, поиграем в мяч!

Я перевожу взгляд вверх и с недовольством смотрю на Сару и Хейли.

– Я не хочу.

– Да ладно тебе, пойдем!

Хейли хватает меня за руку и тянет за собой. Моя магия принимает этот жест за агрессию и легонько просачивается в мою ладонь, стремясь защитить. Хейли отдергивает свою руку, словно обжегшись, и смотрит на меня испуганным взглядом.

– Оставьте меня в покое, ясно?! – гневно кричу я. В моем голосе почти слышна… паника? – Просто не приближайтесь ко мне, и все!

На лицах девочек появляются неподдельная обида и недоумение. Ну зачем пытаться быть дружелюбными, если знаете, что я все равно оттолкну? Меньше всего я сейчас хочу видеть их слезы. Я спешу скрыться в здании школы, и только оказавшись в пустом сейчас классе замечаю, что тетрадка с глупыми рисунками осталась во дворе.

После уроков миссис Паркер в очередной раз зазывает меня в себе в кабинет на чай. Ей прекрасно известно, что в учительскую я не пойду даже под угрозой взыскания. Воспоминания об этом вызывают легкий привкус горечи во рту. Даже беспокойство обо мне – недостаточно веский повод для шантажа. И пусть даже миссис Паркер так и не стала назначать мне наказание за мой категоричный отказ пойти с ней в учительскую, мое отношение к ней все равно изменилось. Что-то между нами пропало. Возможно, доверие. Во всяком случае, я уже не смогу чувствовать себя рядом с ней в прежней безопасности. Но в ее кабинет я все же иду. Я не хочу спорить с ней на глазах у всего класса.

– Итак, Гарри, ты не хочешь рассказать мне, что случилось? – задает миссис Паркер уже привычный вопрос.

Я принимаю из ее рук чашку с чаем, старательно следя за тем, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. Я и так слишком напряжен.

– У тебя что-то случилось дома? Расскажи мне, пожалуйста, – ее голос звучит почти умоляюще, и мне приходится стиснуть зубы, борясь с раздражением.

– У меня все в порядке, миссис Паркер.

– Послушай, Гарри, ты можешь мне довериться. Когда у людей все в порядке, они не меняются так кардинально за столь короткий срок. Ты изменился, Гарри. И, к сожалению, я не могу сказать, что в лучшую сторону. Что произошло летом?

Она смотрит на меня таким взглядом, словно для нее и правда важно мне помочь. Но это вызывает лишь глухое раздражение. Почему они все думают, что в силах что-либо изменить? Почему она полагает, что вправе вмешиваться в мою жизнь?

– Со мной ничего не произошло, правда. Все хорошо. Мне можно идти?

Миссис Паркер кажется расстроенной моим отстраненным тоном. Она вздыхает и говорит:

– Боюсь, мне придется побеседовать с твоими родственниками, Гарри. Не думаю, что твое состояние следует пускать на самотек.

От неожиданности я все-таки теряю сосредоточенность, лишь в последний момент успевая удержать потоки магии. От напряжения лицо покрывается испариной. Мне приходится на несколько секунд прикрыть глаза и сделать несколько глубоких вдохов.

– Пожалуйста, не надо, – мой голос звучит неубедительно. По глазам миссис Паркер я понимаю, что она останется при своем мнении, что бы я сейчас не сказал. – Не поступайте так со мной. Вы не понимаете. Дурсли, они… Им это не понравится.

Одному Мерлину известно, как мне не хочется разрушать слабый мостик… ну, если не взаимопонимания, то хотя бы терпимости, который установился между мной и родственниками. А если в дом номер четыре по Тисовой придет миссис Паркер и начнет задавать эти свои чрезмерно назойливые вопросы… Для Дурслей это будет позором, скандалом. Едва ли они смогут мне это простить.

– Я сама буду решать, как мне поступать, мистер Поттер.

Ну вот, уже не «Гарри», а «мистер Поттер». Кажется, я ее достал.

– Так мне можно идти, миссис Паркер? – подчеркнуто вежливо повторяю я свой вопрос.

– Да, разумеется.

Когда я выхожу из ее кабинета, на душе остается совершенно отчетливое плохое предчувствие.


*****

Скандал разражается в ноябре. В субботу Дурсли идут к классной руководительнице, чтобы узнать об успехах Дадли в школе. Я с самого утра пытаюсь всеми правдами и неправдами уговорить пойти туда только тетю. Почему-то мне кажется, что вздумай миссис Паркер предъявить свои претензии дяде Вернону, то это будет настоящая катастрофа. Но разве меня когда-либо слушали? Когда дядя с тетей покидают кабинет миссис Паркер и подходят к скамье в коридоре, на которой сижу я с кузеном, по их лицам я вижу, что буря неминуема. Тетя бледная и у нее заметно трясутся руки. Дядя Вернон, напротив, весь красный от едва сдерживаемой ярости.

– В машину, быстро, – это все, что способен из себя выдавить разъяренный дядя.

В машину я сажусь с очень нехорошим чувством. Магия внутри бушует, реагируя на мое напряжение. Всю дорогу мы едем в полнейшей тишине. Даже Дадли, видя состояние родителей, не решается вступить с ними в разговор. Когда мы идем по садовой дорожке от машины к дому, у меня складывается отчетливое ощущение, словно меня ведут на казнь. Дядя предельно спокойно закрывает за нами входную дверь и только то, как долго он возится с давно знакомым замком, выдает его истинные чувства. Наконец, убедившись, что теперь никто из соседей не сможет разглядеть, что происходит в идеально прибранной прихожей дома номер четыре, дядя обращает на меня пылающие яростью маленькие глазки.

– Ты, паршивец! – рычит он глухим от гнева голосом. – Какого черта ты наговорил своей классной руководительнице? Тебе известно, что она думает обо мне с Петуньей?!

Дядя нависает надо мной, брызжа слюной и тыкая своим толстым пальцем мне чуть ли не в лицо. Я чувствую закипающую злобу. Какого черта?! Как будто бы это я во всем виноват! Моя магия уже распространяется по тесному помещению, принося с собой характерный запах озона. Я опускаю глаза, стараясь не смотреть на дядю, отвлечься, притвориться, что я не здесь, а где-то в совсем другом месте. Господи, да все, что угодно, лишь бы удержать этот сумасшедший поток силы! У меня начинает складываться ощущение, что моя магия живет своей собственной, независимой от меня жизнью. Она кипящей лавой расходится по венам, и на миг мне кажется, что это меня убьет.

– … плохо обращаемся с тобой! – слова дяди с трудом пробиваются в мой мозг. Контроль, пожалуйста, просто держи контроль. – Да что ты о себе возомнил! Считаешь, что все должны с тобой носиться? Как бы не так! Ну ничего, теперь ты узнаешь, что такое по-настоящему плохое обращение! Теперь-то ты получишь!

Словно в тумане я вижу, как дядя заносит свой увесистый кулак для удара. Быстрым, едва уловимым движением я скольжу в сторону, ближе к стене. Я чувствую, что если сейчас сорвусь, то проклятая магия просто-напросто разотрет дядю в порошок. Он и не догадывается, чем рискует. Я на миг прикрываю глаза, стараясь взять себя в руки. Не стоит поддаваться эмоциям. Крики дяди почему-то стихают, и когда я вновь открываю глаза, мне приходится бороться с желанием ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, что не сплю. Передо мной разъяренной тигрицей стоит тетя Петунья, закрывая меня от дяди. Дадли в этот момент испуганно жмется в углу. Ему еще никогда не приходилось видеть ссоры родителей.

– Нет, Вернон, – ледяным голосом говорит тетя. – Я не позволю тебе бить ребенка. Что бы он ни сделал.

– Но Петунья, дорогая! – у дяди такой вид, словно он только что стал свидетелем того, как небо обрушилось на землю. – Из-за этого паршивца нас считают чуть ли не чудовищами! Подумать только, что скажут соседи, когда узнают!

– И ты хочешь оправдать их ожидания? – вопрос звучит настолько по-слизерински, что я ловлю себя на том, что начинаю восхищаться тетей.

Дядя не находит, что возразить, и лишь ловит ртом воздух. Не дождавшись ответа, тетя Петунья продолжает уже мягче:

– Если после всего этого у мальчишки обнаружат следы побоев, нам не избежать неприятностей. Можно наказать его и иначе.

Я принимаю оскорбленный вид. Я бы в любом случае не позволил бы себя избить! Однако родственники не обращают на меня ровно никакого внимания.

– Ты права, – вздыхает дядя Вернон. Он делает несколько глубоких вздохов и, кажется, возвращает себе прежнее самообладание.

– Ты, мальчишка, – он снова поворачивается ко мне и сверлит меня своими злобными глазками, – больше не будешь ходить к этим своим ненормальным учителям и рассказывать им о нас всякие байки, ясно? И не смей больше задерживаться после школы. После занятий – сразу же домой, понял?

Я с вызовом смотрю в пылающие гневом маленькие глазки дяди. Как бы не так! Впрочем, пусть у него будет хотя бы иллюзия власти. Я пренебрежительно киваю, но дядя принимает этот жест за знак покорности.

– И ты очень сильно пожалеешь, если ослушаешься, – дядя особенно выделяет это «очень», для наглядности демонстрируя увесистый кулак. – А теперь, марш в свой чулан!

Я пожимаю плечами и отгораживаюсь от взбудораженных родственников дверью чулана. Моя магия успокаивается, напряжение проходит, и это приносит пьянящее чувство эйфории.


*****

После памятного скандала на Тисовой улице родственники изо всех сил пытаются как можно больше омрачить мое существование. Тетя с маниакальной тщательностью следит, чтобы я, не дай Мерлин, не задержался после школы в учительской или библиотеке. Они даже на полном серьезе рассматривали возможность перевода меня и Дадли в другую школу, «подальше от влияния этой ужасной учительницы, которая несет всякую околесицу». К счастью, другой школы близко от дома не нашлось, и все оставили, как есть. Разумеется, я нахожу возможности обойти наложенные на себя запреты, но особой радости мне это не приносит.

Дурсли меня ненавидят. Это знание приносит какую-то абсурдную боль. Ради Мерлина, я же никогда не считал их своей семьей, ведь так? И то, что они обо мне думают, не должно, черт побери, меня волновать! Но почему-то откровенно ненавидящие взгляды дяди приносят какое-то странное, щемящее чувство. Словно мне стыдно за какие-то свои поступки. Но разве я виноват в том, что миссис Паркер пришло в голову поделиться с родственниками своими бредовыми предположениями? Я привык к равнодушию, но оказался совершенно неподготовленным к ненависти. Но хуже ненависти дяди Вернона оказалось разочарование тети. И напрасно я думал, что ей на меня настолько плевать, что я уж точно не могу ее разочаровать. Я могу прочесть это по ее глазам. Наверняка она тоже считает, что я наплел про них учителям с три короба. Она считает меня лицемером.

Звонок с последнего урока прерывает мои невеселые размышления. Я поспешно запихиваю в сумку учебники, рассчитывая успеть забежать в библиотеку побыстрее, чтобы потом не выслушивать нудные обвинения родственников.

– Мистер Поттер, задержитесь, пожалуйста, – негромко говорит миссис Паркер.

Я бросаю на учительницу недоуменный взгляд, но терпеливо стою и жду, пока остальные ученики покинут класс. Они смотрят на меня с любопытством, гадая, что я натворил на этот раз. Когда за последним из них закрывается дверь, я вопросительно смотрю на миссис Паркер. Она мнется, почему-то не решаясь заговорить, и тогда решаюсь на сердитый вопрос.

– Надеюсь, это что-то важное? Видите ли, я тороплюсь.

– Молодой человек, – вот теперь учительница выгляди по-настоящему рассерженной. – Кто дал вам право так неуважительно ко мне обращаться?

И тут я взрываюсь. Все проклятые эмоциональные и волевые барьеры летят к чертям, оставляя за собой лишь горькую обиду. В воздухе моментально повисает острый привкус озона, но мне плевать. Впервые за долгое время мне совершенно плевать на последствия. Мерлин, я окончательно потерял голову.

– Ах, кто дал мне право? – я уже кричу, не обращая внимания на ее испуганный взгляд. – А кто дал вам право лезть в мою жизнь? Какого черта вы наговорили Дурслям, что теперь они превращают мое существование в кошмар?! Я же просил вас, я же говорил, что будет только хуже!

С миссис Паркер тут же слетает вся сердитость, и теперь она выглядит просто обеспокоенной и даже испуганной моим состоянием.

– Что они сделали, Гарри? – женщина в одну секунду оказывается возле меня и порывается обнять, но я шарахаюсь от нее, словно от огня. Сейчас я просто не выдержу прикосновений.

– Они тебя бьют? – почти со слезами в голосе спрашивает она.

– Нет! Господи, я же вам уже говорил, что нет! У них есть много других способов сделать мою жизнь невыносимой. Но дело даже не в этом. Просто… просто мне казалось, что у нас с ними что-то налаживается. Это глупо, я знаю, но я думал, что смогу им понравиться, если не буду… – «использовать магию». Несказанные слова неожиданно отрезвляют. Я сам обрываю себя на полуслове, понимая, что зашел слишком далеко.

Кажется, запах озона невозможно не заметить. Я вижу, как в окнах медленно дребезжат стекла, и одним мощным усилием заставляю себя успокоиться, закрыться от всего. Так нельзя, просто нельзя. Меня сотрясает крупная дрожь. Откуда эти глупые детские истерики? Каким образом каждый раз, теряя контроль над магией, я начинаю себя вести столь по-идиотски? Мне тошно от самого себя. Миссис Паркер делает неуверенный шаг ко мне. Мерлин, кажется, она собирается меня утешать. Только не это.

– Извините меня за столь безобразное поведение, – сухо говорю я. – Кажется, я и правда несколько перегнул палку. Простите, но сейчас мне и правда пора идти.

И я быстрыми шагами выхожу из класса, не обращая внимания на ее оклики.


*****

Этим вечером я роюсь на полках в своем чулане, пытаясь найти там хоть что-нибудь интересное. В библиотеку я так и не зашел, просто вылетело из головы, а школьные учебники читать уж больно скучно. Неожиданно на пол падает книга в темной кожаной обложке. Некоторое время я недоуменно смотрю на нее, пытаясь припомнить, откуда она вообще у меня взялась. А потом меня осеняет. Ну конечно, дневник Кристофера! Как я мог о нем забыть? Ладно, это не бог весть какая находка, но хоть что-нибудь. Я открываю книгу и с легким чувством ностальгии читаю заклинания, многие из которых успел забыть. Разумеется, в основном это оказываются бытовые заклинания. Рецепты с зельями, какие-то записи по истории магии, трансфигурация… Похоже, здесь собрано все, что только можно. Взгляд натыкается на абсолютно незнакомый раздел. «Ментальная магия». Пожалуй, это может оказаться интересным.

Я не замечаю, как летит время. Дурсли наверняка уже давно спят, когда я дочитываю записи Кристофера до конца. Ну, ожидаемой информации о том, как можно колдовать силой мысли, я не нашел. Это неудивительно, потому что такому ценному для битвы навыку меня бы непременно научили бы. Зато я наткнулся на весьма интересные сведения о взаимосвязи разума волшебника и его магии. Сведения редкие и непроверенные, почти мифические, но… Но кто сказал, что из этого не может получиться нечто большее? Пожалуй, если потрудиться, то можно найти способ сдерживать свою магию и при сильных эмоциях. А если соединить это с моими навыками в области окклюменции…

На моих губах расползается почти счастливая улыбка. Я уже успел оттолкнуть от себя немало людей из-за этих проблем с магией. Одноклассники обходят меня стороной. Мои родственники меня ненавидят. Я поругался с миссис Паркер – единственным человеком, который обо мне заботился. Но, возможно, не все еще потеряно. Возможно, теперь я смогу все исправить.


Глава 13. Кемпинг.

Я сижу в душном автобусе, полном крикливых мельтешащих детей, и безрезультатно пытаюсь сосредоточиться на книге. Я умыкнул ее из спальни Дадли, все равно кузен их не читает. Мерлин, время все идет, а мои одноклассники, кажется, совсем не взрослеют. Я почему-то уверен, что когда мне было восемь, я все-таки был более разумным. Пытаюсь припомнить себя в том возрасте, но ничего не выходит. Я мысленно благодарю неизвестного мне Кристофера, благодаря которому мне удалось приструнить свою не в меру своенравную магию. Ее по-прежнему слишком много и я не имею понятия, как тратить ее в больших количествах, не привлекая внимание Министерства, но, по крайней мере, она уже не грозится обрушиться на окружающих из-за моего плохого настроения. Солнце припекает не по-весеннему жарко, пробиваясь сквозь неплотные шторы на автобусных окнах. Я пребываю в самом отвратительном расположении духа, и даже не пытаюсь это скрыть.

Раздражаться я начал еще месяц назад, когда в школе только-только объявили о предстоящем кемпинге. Тетя Петунья уже тогда пришла в ужас от перспективы расстаться с ее обожаемым Дадликом на – подумать только! – целую неделю. Она неоднократно ходила в школу и спрашивала, можно ли отказаться от этого сомнительного мероприятия, но ей каждый раз отвечали, что ребята должны получить основы знаний по ориентированию на местности и, кроме того, подразумевалось, что дети придут в восторг от возможности целую неделю пожить в палатках в лесу, на природе. Увы, Дадли в ожидаемый восторг не пришел, напротив, когда ему объяснили, ЧТО из себя представляет палаточный лагерь, он рыдал белугой два дня подряд, практически не прерываясь. Он мог часами перечислять все телевизионные программы, которые пропустит за неделю пребывания «в какой-то дыре». Все это сопровождалось траурными завываниями тети Петуньи, утверждающей, что ее миленький сыночек совсем оголодает в этих диких условиях, без материнского внимания. В общем, можно с уверенностью сказать, что я подвергся массированной атаке сразу с двух фронтов, и жизнь на Тисовой улице превратилась в ад. Я и сам тихо проклинал этот бесполезный кемпинг на чем свет стоит, особенно если учесть, сколько несчастий он успел мне принести, еще даже не начавшись.

Вчера вечером напряженность в доме номер четыре по Тисовой улице достигла своего апогея. У тети Петуньи началась такая истерика, что мне пришлось давать ей успокоительные капли. К сожалению, до эффекта Успокаивающего зелья им было явно далеко, потому что тетя все равно прорыдала весь вечер. Она дала Дадли с собой столько еды, что я начал серьезно подозревать, что она отправляет его не в недельную школьную поездку, где нас, к слову сказать, и так будут кормить, а на пару месяцев куда-нибудь в Сибирь или в Сахару.

Тетя полночи носилась по дому, а поскольку шаги на лестнице в моем чулане всегда слышны очень хорошо, то я не смог толком выспаться. Так что мое теперешнее отвратительное настроение вполне объяснимо. В двухэтажном автобусе помещаются все вторые классы, включая и наш, позади едет второй автобус, который везет старшую группу – десятые классы. Судя по всему, задумка администрации заключалась в том, что старшие будут присматривать за малышами. От одной мысли о том, что ближайшую неделю я буду окружен детьми в возрасте восьми и шестнадцати лет, мне хочется завыть. Наверное, у меня на лице написано обещание медленной и мучительной смерти каждому, кто осмелится приблизиться ко мне хотя бы на пару футов, потому что, несмотря на то, что автобус забит до предела, а я сижу в одном из самых передних рядов, сидение рядом со мной пустует.

Когда мы приезжаем на место, мне становится совсем нехорошо. Наверное, несколько часов, проведенных в пути, должны были меня насторожить. В конце концов, небольшой парк, в котором, как я наивно представлял, мы проведем эту неделю, проживая в палатках и питаясь полуфабрикатами, приготовленными на костре, можно было найти и поближе к городской черте. Вместо этого перед нами темнеющей громадой возвышается лес. Более того, вдалеке виднеются горы. Очень невысокие, вряд ли их можно найти на картах, но все же горы. Кажется, в беспокойство впал я один, остальные восторженно переговариваются, гурьбой вываливаясь из автобуса. Я на секунду задаюсь вопросом: может, это у меня просто паранойя разыгралась, и этот лес на самом деле не настолько не вяжется с идеей школьного кемпинга? Вскоре миссис Терри, учительница биологии у старшей школы, собирает всех вокруг себя и немного разъясняет ситуацию:

– Дети, нам выпала уникальная возможность: эту неделю мы поживем не просто на природе, а в самом настоящем заповеднике! Его открыли для кемпинга только в этом году, так что, будьте добры, ничего не ломайте и не кидайте мусор на землю. Если вы будете хорошо себя вести, и все пройдет нормально, возможно, в следующем году сюда разрешат свозить больше групп. Чувствуете, какой здесь свежий воздух?

Она с восторгом в глазах поводит носом, за ней повторяют все остальные, и я, не выдержав, все-таки кривлюсь от отвращения. Ну что за идиотская идея – вывести малышню в заповедник на отдых? Я невольно задаюсь вопросом, сохранению каких видов животных способствует этот лесной массив. Искренне надеюсь, что не медведей Гризли. Я делюсь своими опасениями с оказавшейся рядом Хейли, но она отвечает, что у меня слишком мрачный взгляд на жизнь. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь в сторону.

– А теперь, дети, – говорит миссис Терри, – познакомьтесь с нашими инструкторами. Они будут заботиться о нашей с вами безопасности. Итак, поприветствуйте мистера Стивенсона, Роджерса, Фореста и Вербера.

Раздается дружный хор детских голосов, а я тем временем быстро скольжу взглядом по нашим новоявленным инструкторам. Изучаю. Все четверо высокие, широкоплечие, у каждого за плечами по большому рюкзаку и ружью. Я немного успокаиваюсь. С такими диких животных можно особо не бояться.

Затем нам раздают вещи из школьной собственности: палатки, спальные мешки и прочие походные принадлежности, и мы отправляемся в путь. Уже через десять минут я понимаю, что окончательно выдохся. Солнце печет так, что старый проеденный молью свитер противно липнет к телу и начинает ужасно колоться. Безразмерные джинсы Дадли сильно замедляют скорость передвижения, цепляясь за траву и кусты, а лямки тяжелого рюкзака оттягивают плечи. Я стискиваю зубы и молча продолжаю идти. Ничего, бывало и похуже. Рядом со мной движется толпа гомонящих детей. Замыкает процессию старшая группа и пара инструкторов. Кто-то заводит песню, остальные подхватывают. Я молча поражаюсь, как с такой тяжестью за плечами у них хватает дыхания на то, чтобы петь. Даже у Дадли хорошее настроение, похоже, он решил, что ради такого приключения можно и пропустить несколько серий мультфильмов. В нескольких футах передо мной идет миссис Паркер. Она разговаривает с одним из инструкторов, кажется, Роджерсом. На природе она выглядит необычайно оживленной, словно внезапно скинула несколько лет.

Когда мы наконец доходим до места, я буквально с ног валюсь от усталости. Но отдохнуть мне никто не дает: мы все начинаем устанавливать палатки. Получается это, к слову сказать, только у учителей, инструкторов, да еще у нескольких старшеклассников. Все остальные просто бестолково мельтешат вокруг. Место для лагеря выбрали относительно неплохое: это большая поляна, вокруг которой с одной стороны возвышается лес, а с другой прилегает довольно спокойная речка.

Я прохожу мимо рядов уже готовых палаток и залезаю в одну из тех, что ближе к лесу. С виду она крупнее остальных, но до магических аналогов ей очень и очень далеко. С грустью вспоминаю Чемпионат Мира по Квиддичу, где каждая палатка была размером с полноценную квартиру, а кое у кого – и с дворец. Разумеется, нашим маггловским палаткам до этого далеко. Они скорее напоминают нору какого-нибудь лесного животного: очень приземистые и с различными ответвлениями.

Когда я заканчиваю с осмотром и вылезаю наружу, миссис Паркер собирает наш класс возле себя и делает объявление:

– Итак, как вы, наверное, уже заметили, наши палатки очень большие и вместительные, – я недоверчиво поднимаю бровь, но мой взгляд успешно игнорируется. – Поэтому в каждой из них будет жить по пять человек из второго класса, плюс кто-нибудь из старшеклассников, чтобы присматривать за вами. Когда закончат устанавливать все палатки, можете выбрать, кто в какой хочет поселиться.

Все тут же начинают галдеть, толкаться и метаться из стороны в сторону. На меня снова накатывает раздражение. Плотно сжав челюсти и медленно считая про себя до десяти, чтобы успокоить нервы, я подхожу к той палатке, которую исследовал до этого. Далее остается самое легкое – кидать убийственные взгляды на каждого, кто рискнет приблизиться к моей палатке, не забывая раздраженно кривить губы. Увы, взгляды действуют не на всех. Так, Хейли тут же подходит ко мне, да еще и тащит с собой упирающуюся Сару Эшбоул.

– Ты пока в этой палатке один? – жизнерадостно спрашивает она.

– Ну один, – неохотно отвечаю я.

– Вот и славно, – расплывается в улыбке Хейли. – Тогда мы с Сарой к тебе присоединимся!

Судя по виду Сары, ей вовсе не улыбается жить в одной палатке со мной. Ну да, я угрюмый, раздражительный и циничный, я знаю, что это отпугивает людей, но в данном случае это даже во благо. Ладно, если уж придется делить с кем-то палатку, то пусть это лучше будет Хейли, на нее просто невозможно сердиться долго.

Вскоре, к моему удивлению, ко мне подходит кузен со своим дружком, Пирсом. У Дадли просто иммунитет к моим мимическим изыскам, поэтому сердитой миной его не проймешь. Но вот зачем ему это?

– Дадли, ты не перегрелся? – с легкой усмешкой спрашиваю я. – Тебе надо вон в ту палатку, – я указываю в сторону реки. – Видишь, там уже стоят Гордон, Малькольм и Деннис? Небось тебя ищут. Я даже отсюда вижу их озадаченные рожи. Так чего ты приперся сюда?

Пирс начинает глупо хихикать, но получает от Дадли тычок в ребра и затыкается. Я испытываю какое-то странное удовлетворение от того, что ему показали его место. Ну не люблю я этого мерзавца. Уж больно похож на крысу. И, ну да, на Петтигрю тоже. Ненавижу крыс.

– Это… – неловко начинает объяснять Дадли. – Мама мне сказала держаться рядом с тобой. Она считает тебя более, – он морщит лоб, явно вспоминая слова тети Петуньи, – сознательным, вот.

Я аж присвистываю от удивления. Похоже, тетя Петунья решила сделать из меня няньку для Дадли на время отдыха. Неожиданно.

– А этот тут что делает? – я кидаю холодный взгляд на Пирса.

– Ну, это, он мой друг, – Дадли неуверенно переступает с ноги на ногу, и я испытываю укол совести за свое мерзкое поведение.

– Друг, – медленно повторяю я. – Ну что ж, ладно, тогда заваливайтесь.

За всевозможными хлопотами по установке палаток, разбору вещей и подготовке места для костра я не замечаю, как наступает вечер. Я оглядываю внезапно ставшую тесной из-за обилия палаток поляну. Навскидку их тут около двадцати. Неудивительно, если учесть, какая прорва народу здесь собралась. Большинство учителей и старшеклассников продолжают устанавливать палатки. Они работают медленно и неохотно, от первоначального энтузиазма остались одни воспоминания. Тем временем малышня устроила непонятный шум. Я перевожу взгляд вбок и вижу какое-то столпотворение. Я подхожу поближе и понимаю, что источник шума – это группа моих одноклассников, устроившая рев по поводу того, что они голодные. Больше всех старается, как и следовало ожидать, Дадли. Меня это немного удивляет, ведь я точно помню, как тетя Петунья складывала в его рюкзак тонны продовольствия. Наверное, пожадничал. Несколько учителей в растерянности смотрят на детей, явно не зная, кого утешать первым. Миссис Паркер подходит к Дадли и что-то втолковывает ему участливым голосом, отчего я громко фыркаю. Кузена таким методом не успокоишь, наоборот, разорется еще громче, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Так и есть: от ультразвуковой сирены кузена начинают болеть уши. Теперь многие из тех, кто раньше не ревел, а просто стоял с расстроенным выражением лица, присоединяются к плачущим. По безнадежным лицам учителей я понимаю, что пора брать дело в свои руки.

– Так! – гаркаю я, проталкиваясь в центр толпы. – А ну заткнулись все, быстро!

– Гарри! – с укором восклицает миссис Паркер, однако реакция детей явно демонстрирует, что я на верном пути: они настолько возмущены таким резким обращением, что даже на пару минут замолкают.

– Хорошо, – мой голос ясно слышен в наступившей тишине. – Теперь перейдем к проблеме. Как я понимаю, весь этот кошмар вы устроили только потому, что проголодались?

– Я с самого утра ничего не ел, – опять воет Дадли.

– Тихо! – перебиваю его я. – Как говорится, слезами горю не поможешь. Хотите есть – тогда за работу!

– Где у нас вся еда? – обращаюсь я к миссис Паркер.

Она показывает на несколько крупных мешков возле ближней палатки.

– Великолепно! – я хлопаю в ладоши. – Так, Дадли, Пирс, Фрэнк, Ричард, несите сюда один из мешков с продуктами. Хейли, Сара, Мери, найдите в мешках посуду и наполните водой из реки вон ту большую кастрюлю, – я указываю в сторону большого чана, подвешенного над местом для костра. – Эван, Джек, Лиза, Саймон, идите к деревьям и найдите что-нибудь, чтобы развести костер. Остальные – будете помогать готовить.

– Раскомандовался тут, – бормочет Дадли, направляясь, тем не менее, к мешкам. К моему удовлетворению, никто больше не высказывает никаких претензий, и все поспешно переходят к делу. Я с довольной улыбкой разваливаюсь на траве, облокотившись на камень, и принимаюсь бодро раздавать дальнейшие указания тем, кто присоединяется к общей деятельности. Учителя помогают объяснениями и выполняют ту работу, с которой не могут справиться дети. Вскоре старшеклассники заканчивают с палатками, и все начинают трудиться над приготовлением предстоящего ужина, словно домовые эльфы. Убедившись, что все под контролем, я позволяю себе прикрыть глаза и чуть задремать, пользуясь тем, что в общей суете остальным не до меня.

Когда на огне бодро булькает каша с тушенкой, и все рассаживаются у костра, рядом со мной садится миссис Паркер.

– Надо же, – негромко говорит она. – Не ожидала от тебя.

– Чего? – я недоумевающее поднимаю брови.

– Такого командного тона, – с улыбкой поясняет она.

– Ах, это, – я слегка искривляю губы, так и не решив, что мне сейчас хочется больше: усмехнуться или поморщиться. – Управлять людьми совсем не сложно. Просто надо вести себя так, словно имеешь на это право. И словно знаешь, что делаешь. Знаете, вы были бы удивлены, если бы увидели, сколько людей предпочитают плясать под чужую дудку, лишь бы не думать собственной головой. Они почти готовы молиться на тех, кто способен свести их жизнь к выполнению простых указаний, за которыми следует похвала или кара. Предложите им все это – и в качестве бонуса они даже сами придумают себе какую-нибудь идеологию, оправдывающую их действия, – вот тут я уже горько усмехаюсь. – Знаете, почему многие люди так стремятся к власти над себе подобными? Потому что, по сути, ее совсем несложно получить.

Миссис Паркер заметно передергивает, и она отводит взгляд.

– Так странно, – произносит она после минутного молчания. – Слышать такие вещи от ребенка твоего возраста.

Я лишь пожимаю плечами. Да и что я могу ответить на такое заявление?

В этот вечер все засыпают очень быстро. Сказывается богатый событиями день. И только я еще долго лежу без сна, прислушиваясь к негромкому сопению соседей по палатке. Меня терзает какое-то смутное чувство, словно я что-то упускаю, что-то важное. Вот только никак не могу понять, что именно. Сквозь брезентовые стенки палатки слышно, как в лесу тяжело ухает филин, где-то стрекочут сверчки, журчит вода в реке. Я плотнее закутываюсь в тяжелое одеяло, ощущая неясную тревогу от близости леса, в котором мы – лишь незваные гости. В конце концов я рассеиваю вокруг себя простенькие чары тишины и забываюсь неспокойным сном.


Глава 14. Новая подруга.

Время кемпинга, как ни странно, проходит довольно-таки сносно. Правда, как я и ожидал, огромное количество людей вокруг действует на меня угнетающе. Уже через пару дней я начинаю искать уединения. Я надолго ухожу в лес, игнорируя запреты. К счастью, следить за нами поставили старшеклассников, а у них всегда находятся какие-то более интересные занятия.

Вот и сейчас я осторожно пробираюсь мимо куста, где, судя по звукам, уединилась парочка влюбленных десятиклассников. Благополучно миновав опасную зону, я углубляюсь в лесные дебри. В лесу я чувствую себя относительно спокойно. Он уже не кажется таким зловещим, я успел к нему привыкнуть. И, в конце концов, он просто не может оказаться опаснее Запретного леса, а в случае непредвиденных опасностей я смогу воспользоваться магией. Для менее радикальных случаев у меня в кармане лежит охотничий нож дяди Вернона. На охоту дядя все равно не ходит, но нож ему подарили сотрудники в честь юбилея его фирмы. Нож острый и красивый, больше даже напоминает кинжал. Изящное изогнутое лезвие переливается стальным блеском, а на янтарной рукоятке солнечные лучи рассыпаются сотней маленьких звезд. Дядя им не пользуется, а мне может пригодиться, с моей-то манией перестраховываться.

Я иду по мягкому лесному дерну, привычно обходя хрустящие веточки и листья, которые могут издавать шум. Моих шагов вообще не слышно. Военная привычка: когда знаешь, что стоит поставить ногу на высохшую ветку – и на треск в тебя выпустят Аваду, искусству бесшумных передвижений учишься очень быстро.

Я настолько погружаюсь в свои мысли, что неожиданный тихий голос звучит для меня, словно громовой раскат. Я вмиг подбираюсь и одним рывком разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, озираясь вокруг. Как ни странно, никого не видно.

– Я чую его. Чужак. Незнакомый запах. Опасссность, – шипящий голос идет откуда-то снизу, и я вдруг понимаю, что слышу парселтанг. Теперь уже зная, что искать, я быстро замечаю на земле черно-серебряную полоску. Чешуйчатое тело змеи переливается, когда на нее падают солнечные лучи, и я невольно любуюсь этой картиной.

– Я не причиню тебе вреда, – шиплю я, подходя ближе.

– Человек? – змея удивленно поднимает голову над высокой травой. – Говорящщщий. Поссследний раз предссставительницы моего рода видели говорящщщего в нашшших лессах много веков назззад. Говорящщщие давно покинули нашшш народ.

– Нассс просто очень мало, – объясняю я. – Только потомки Сссалазара Ссслизерина могут говорить на вашшшем языке. Ну, а еще я, но это ссскорее недоразззумение.

Я поближе рассматриваю свою новую знакомую и удивленно присвистываю. Черная Клеопатра, одна из самых ядовитых змей Англии, известных волшебникам. Сама она черного цвета, с замысловатым серебряным узором на спине и голове. Что примечательно, у каждой особи узор разный, он неповторим, как отпечатки пальцев у человека. Эти змеи довольно небольшого размера, не больше полутора футов в длину. В голове всплывает страница из справочника по ингредиентам для зелий. Вроде бы яд этой змеи является необходимым компонентом во многих противоядиях, а также в небольших количествах используется в сильных снотворных зельях.

– Ты волшшшебная, – шиплю я. – Как ты оказаласссь в этом лесу? Я не видел здесссь других волшшшебных животных.

Думаю, неопределенное покачивание головой могло бы сойти за пожатие плечами у людей.

– Значит, ты просссто плохо сссмотрел, Говорящщщий, – шипит она.

– Как тебя зовут? – я сажусь на корточки и с любопытством разглядываю змею.

– Сссиленссси-шшшакха-ссскорциссс, – с достоинством отвечает она.

С минуту я сижу молча, размышляя, вежливо ли будет переспросить.

– Ты можешшшь называть меня просссто Сссиленссси, – добавляет она, видимо, поняв причину моих затруднений.

– Хорошшшо, Сссиленссси. А я Гарри.

– Гарри? – змея произносит мое имя с трудом, умудрившись запнуться. – Ссслишком сссложное имя.

Я прикусываю язык, удерживая уже готовое сорваться едкое замечание

– Я буду зззвать тебя Говорящщщим, – сообщает змея.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь:

– Хорошшшо, я не против.

Силенси подползает ко мне ближе и пробует воздух раздвоенным языком. Пара непропорционально больших и острых, словно бритва, клыков напоминают мне, что только что я подружился с одной из самых ядовитых змей. Впрочем, сейчас она ведет себя более чем мирно.

– Ты теплый, – шипит Силенси. – И очшшень сссильный. Такой маленький змеенышшш и такой сссильный.

Неожиданно змея самым наглым образом взбирается ко мне на колени, и мне приходится усесться прямо на землю, чтобы она не свалилась. Я заключаю ее в теплое кольцо рук и она ложится, блаженно прикрывая глаза. Я чувствую, как магия змеи осторожно цепляется за невесомые нити моей собственной магии. Быть «батарейкой» для змеи очень странно, но мне интересно, что будет дальше, поэтому я ей не мешаю. Вскоре серебристые полосы на спине Силенси становятся ярче, словно светятся сами по себе, и магическое соприкосновение обрывается.

– Сссильный, – еще раз повторяет змея, довольно вздыхая. – Ты мне нравишшшься.

– Ты мне тожжже, – смеюсь я. – Ссс такой не сссоссскучишшься, одни клыки чего ссстоят.

– Сссейчассс тебе нечего бояться, Говорящщщий. Мои детенышшши вылупилисссь, и я не сссразззу убью того, кто приблизитссся к моему гнезду.

– Это утешшшает, – к сожалению, на змеином языке сложно язвить, поэтому Силенси не замечает в моих словах сарказма.

– Гарри, ты где? Отзовись, Гарри! – слышится откуда-то издалека.

– Ой, кажетссся, мое исчезссновение заметили, – шиплю я. – Мне пора.

– Возвращайссся сссюда позззже, Говорящщщий.

– Хорошо, Сссиленссси, я приду. Будь поблизосссти, я тебя найду.

Тут мне в голову приходит одна мысль, и я поспешно добавляю:

– И не кусссай никого из людей, пожалуйссста.

– Как ссскажешь, Говорящщщий.

– Ссспасссибо, – я облегченно улыбаюсь.

Змея соскальзывает с моих коленей и скрывается в плотной листве. Я поспешно иду на голоса. Густые деревья и кустарники неожиданно обрываются небольшой прогалиной, и я вижу здоровенную группу людей. Они кричат: «Гарри, ты где? Ау!» на разные лады. Возглавляет процессию необычайно бледная и суровая миссис Паркер.

– Да здесь я, не орите, – неохотно отзываюсь я, подавляя желание втянуть голову в плечи.

– Гарри, как ты мог! – разъяренный звучный голос миссис Паркер сильно бьет по ушам, и я чувствую себя провинившимся школьником. Впрочем, если подумать… то я и есть провинившийся школьник. – Да о чем ты только думал!

Однако дослушать эту, несомненно, впечатляющую тираду мне не удается. Меня сбивает с ног что-то светловолосое и рыдающие, и только потом до меня доходит, что это Хейли. Она беспрерывно повторяет: «Да как ты посмел, идиот?! Я боялась, что ты потерялся и умрешь!» и бьет меня кулаками в грудь. Весьма ощутимо бьет, надо заметить. Она утыкается мокрым от слез лицом мне в шею, не переставая истерически всхлипывать. На помощь приходит мистер Роджерс, один из инструкторов. Он стаскивает с меня Хейли, давая возможность подняться с земли.

Я неуютно переступаю с ноги на ногу, не решаясь встречаться с направленными на меня сердитыми и обвиняющими взглядами. В голове появляется абсолютно идиотская детская мысль, что лучше бы со мной и правда что-то случилось, тогда они по крайней мере не смотрели бы в этой своей осуждающей манере.

– Извините, – говорю я.

Тишина.

Я не выдерживаю и добавляю:

– Но искать меня не стоило. У меня все под контролем.

Вот тут разражается буря. Столько витиеватых эпитетов в свой адрес я не слышал уже давно. Поток их красноречия не иссякает минут пять, хоть по часам засекай. Я мысленно проклинаю свое полное неумение краснеть: проявление стыда могло бы значительно сократить экзекуцию. Вместо этого я стою, понурив голову, и мужественно все это терплю. Это весьма неприятно, но мерзкий голосок где-то внутри моей головы шипит голосом рассерженной Гермионы, что я все это заслужил.

Следующие дни я заперт в лагере, словно узник. За мной постоянно присматривают, нагружают общественной работой и припоминают полуторачасовые поиски. Я ужасно зол на Хейли и не собираюсь ее прощать. Как оказалось, именно она не смогла найти меня в лагере в тот злополучный день и подняла тревогу. Так что если бы не Хейли, то моя прогулка обошлась бы вполне благополучно. Время тянется нудно и монотонно. Нам выдают компасы и учат ориентированию на местности. Правда, для этого нам приходится отходить от нашей стоянки на несколько миль, потому что где-то поблизости, как объяснила миссис Паркер, находятся залежи железных руд, и из-за этого компасы немного барахлят.

Я выжидаю. Мне позарез надо смыться из лагеря хотя бы ненадолго. Силенси – очень любопытная змея. Ну где я еще встречу Черную Клеопатру? Они же редкие до ужаса! А все из-за их ценности в зельеварении. Сейчас этот вид защищается Министерством Магии, но ингредиенты из частей этих змей все равно нелегально поступают в продажу. Так что тот факт, что я встретил ее в природе, да еще и в маггловском заповеднике – большая редкость. Ну, а кроме того, я дал ей обещание.

Именно из-за своего обещания я и крадусь в сторону леса в три часа ночи. Мое предприятие довольно-таки опасно, но на всякий случай я прихватил с собой охотничий нож. Мне удается незаметно выйти из лагеря и даже найти давешнюю полянку, где я встретил Силенси. Вскоре в кустах раздается шорох, и ко мне выползает змея, красиво переливаясь в лунном свете серебряными узорами.

– Я думала, что ты не придешшшь, Говорящщщий, – с укором шипит она.

– Изззвини, не мог выбратьссся, – отвечаю я, садясь на камень и затаскивая змею на колени.

– Приходи чащщще, я ссскучаю.

– Бросссь, мы виделисссь всссего один раззз, – улыбаюсь я.

– Нечасссто встретишшшь Говорящщщего, – Силенси говорит таким тоном, словно это все объясняет.

– Ну тогда извини. Я ссскоро уезжаю отсюда. Я не сссмогу больше приходить к тебе.

– Возьми меня с сссобой, – сонно шипит Силенси, пригревшись у меня на руках.

– Я не могу. Вряд ли мне разрешшшат держать дома змею.

– Это будет нашшшей тайной, – если бы змеи умели улыбаться, то сейчас, готов поклясться, на губах Силенси играла бы лукавая улыбка.

– Мы на сссможем сссохранить это в тайне. Тебе придетссся выползззать на охоту, и тогда тебя найдут.

– Глупый змеенышшш, – шипит Силенси. – Ты не понимаешшшь? Когда ты рядом сссо мной, мне не надо охотитьссся.

– То есссть как это? – в полном ступоре спрашиваю я.

– Ты сссильный, – объясняет змея. – Когда ты рядом, мне не надо питатьссся.

До меня медленно доходит, что змея, фактически, паразитирует на моей магии, как бы она сама это не называла. Но сама идея завести Черную Клеопатру в виде домашней любимицы более чем привлекательна. Смогу ли я прятать ее от Дурслей? И – что еще более важно – смогу ли я заставить ее никого не кусать?

Я все еще раздумываю над ответом, когда тишину леса прорезает громкий треск веток и шорох травы.

– Прячьссся, – шиплю я, и Силенси вмиг заползает в мой рукав и обвивается вокруг руки черной лентой.

Я напряженно вглядываюсь в темноту, разыскивая источник ужасного шума, но он начинает отдаляться. Я осторожно крадусь следом, заинтересованный тем, что могу обнаружить. Я иду довольно долго и уже решаю повернуть назад, чтобы не заблудиться, как вдруг среди шума травы и треска веток слышу чьи-то голоса. На миг у меня перехватывает дыхание от ужаса. Глупые дети сбежали из лагеря и наверняка заблудились! А с тем шумом, который они издают своими передвижениями, мне удивительно, что они еще не перебудили всех диких зверей в округе. Видимо, чувствуя мою тревогу, Силенси плотнее обвивается вокруг моей руки и издает низкое предупреждающее шипение.

– Не волнуйссся, Сссиленссси, – успокаивающе шиплю я. – Всссе в порядке, – а потом прибавляю почти про себя. – Во всяком случае, хотелось бы на это надеяться.

Я бросаюсь к источнику шума, уже не обращая внимания на ломающиеся под ногами ветки, продираясь сквозь колючие заросли кустарника. Похоже, это становится моей ошибкой, потому что издалека слышится чей-то испуганный возглас, и преследуемые тоже переходят на бег. Через несколько мучительных минут этой адской гонки я приближаюсь к ним достаточно близко, чтобы они смогли расслышать мой голос через производимый ими же самими шум.

– Остановитесь, идиоты! – ору я, изнемогая от адской боли в боках.

После третьего окрика спереди слышится грохот падения и чей-то вскрик, а потом все затихает. Когда я продираюсь сквозь густой кустарник и оказываюсь на небольшой прогалине, моим глазам предстает чудная картина: на земле здоровенной кучей растянулся Дадли, над ним склонился Пирс, помогая подняться. В паре шагов от них стоят притихшие и испуганные Хейли и Сара, а чуть поодаль стоит Дерек, десятиклассник, призванный присматривать за нами и, соответственно, живущий с нами в одной палатке. Дерек настороженно и напряженно всматривается в кусты, сквозь которые я продираюсь, поэтому мое появление заставляет его подпрыгнуть от неожиданности.

– Какого черта вы здесь делаете?! – накидываюсь я на них, пытаясь избавиться от прицепившихся к одежде острых веток.

– Что мы здесь делаем? – орет в ответ Дерек тонким от напряжения голосом, нависая надо мной зловещей черной фигурой. – Это что ты здесь делаешь? Какого черта ты снова сбежал, да еще и посреди ночи? Тебе что, один раз потеряться мало было?

– Потеряться? – я уже не ору, я шиплю от злости. – Тогда все было под контролем! А вот сейчас мы все действительно потерялись! Ты помнишь, как возвращаться назад? Зачем вы все вообще сюда приперлись?

– Тебя искать, маленький идиот! Это же тебе не сидится в лагере, все в лес погулять тянет.

– А учителей позвать никак не догадались?

– Ага, а у меня потом из-за тебя проблемы будут, – обиженно заявляет Дерек. – Мол, недосмотрел, отпустил. А так мы сейчас все спокойно вернемся обратно, и никто ничего не узнает.

– А этих ты зачем, скажи на милость, с собой взял? – я киваю в сторону готового разреветься Дадли, у которого на коленке заметная ссадина, и в нерешительности топчущихся возле него Пирса, Хейли и Сару.

– Как зачем? Чтобы тоже не потерялись! – фыркает Дерек. Мне остается лишь пораженно качать головой.

– Ладно, потом об этом поговорим. Сейчас мне очень хотелось бы узнать, знаешь ли ты, как отсюда выбраться?

– Проще простого! – усмехается Дерек, бросая на меня пренебрежительный взгляд. – Нам туда! – и машет рукой куда-то влево, где кустарник чуть расступается.

Минут десять мы идем молча, лишь Дадли хнычет, что у него болит колено. Вскоре меня начинают одолевать странные подозрения. Лес не редеет, как должен бы при приближении к нашей поляне, а напротив, становится все гуще. В груди растет какое-то совсем нехорошее предчувствие, причем никак не связанное с тем, что мы, кажется потерялись. Я в любом случае смогу вытащить нас всех отсюда с помощью магии, правда, пока не решил, как сделать это незаметно от остальных. Нет, меня гложет что-то другое, чуть уловимое, словно липнущие к лицу невидимые ниточки паутины. Где-то внутри подтренькивает тревожный звоночек, но я еще не совсем понимаю, о чем меня предупреждает подсознание. Силенси напряженно, почти до боли обвивает мою руку шершавым чешуйчатым телом, и тут, словно опрокинутый на голову ушат холодной воды, на меня сходит осознание. Дьявол, это магия! Чертовски сильный магический барьер совсем рядом. От него тоненько звенит воздух вокруг, я могу чувствовать его прямо кожей. Как я мог заметить его так поздно? И чего нам всем это будет стоить?

– Дерек, стой! – ору я, бросаясь вперед. Возможно, я успею. Главное, не пересечь сейчас барьер, а не то… Мне даже страшно подумать, зачем он здесь, в этой глуши, и чем может обернуться для нас его пересечение.

– Отвали, шмакодявка, – небрежно отзывается десятиклассник, продолжая переть вперед.

Я в отчаянии бросаюсь вперед и хватаю его за рукав, но понимаю, что опоздал. Барьер тоненько звенит от соприкосновения с моей собственной магией, и я с ужасом чувствую, как искажается окружающее пространство, как замирает время, размываются краски. Рывок, словно при аппарации – и мы уже, я знаю, за десятки миль от того места, где были секунду назад.


Глава 15. Потерянные.

– Отвали, я тебе сказал! – рявкает Дерек. – Я знаю, куда идти, ясно тебе?

«Ни хрена ты не знаешь, тупой маггл, – думаю я про себя, скрипя зубами от отчаяния. – Ты даже искажения пространства не заметил!»

Но больше, чем на Дерека, я злюсь на самого себя. Теперь я понимаю, как попала в маггловский заповедник Черная Клеопатра. Все проще простого: барьер нацелен на магию, причем такую, которая оставляет четкую ауру. У всех магических животных она несколько иная, исключение – те, кто использует магию как питание в чистом виде, у них она тоже сохраняется в виде некой оболочки. Например, как недавно выяснилось, одна небезызвестная змея. И то, что я все это время принимал за маггловский заповедник, на поверку оказалось очень даже магическим, огороженным специальным барьером, который активируется магией. А что самое ужасное – в этом месте я даже не могу колдовать, потому что любое колдовство здесь отследят в два счета. Магические заповедники всегда усиленно охраняются, так что стоит мне применить хоть одно заклинание – и оно тут же привлечет сюда толпу борцов с браконьерами.

– Дерек, черт тебя дери! – ору я. – Признай наконец, что мы заблудились, и давай остановимся и подумаем, что теперь делать.

– Мы не заблудились, понял? – он так резко оборачивается, что на миг напоминает опасного зверя, и мне приходится бороться с ощущением, что он вот-вот клацнет зубами. Я вглядываюсь в его бледное лицо, отмечаю лихорадочно блестящие глаза, судорожно сжатые кулаки и понимаю, что он до чертиков боится. Он тоже уже понял, что мы заблудились в этом лесу, но боится признаться в этом. Возможно, даже самому себе.

– Я понял, Дерек, успокойся, – мой голос звучит неожиданно устало, и он вздрагивает, как от удара. Действительно, чего я еще могу ждать от обыкновенного пятнадцатилетнего подростка, застрявшего в лесу с группой второклассников? И даром, что он выше меня ростом, все равно вытаскивать нас всех отсюда придется мне. К тому же, это справедливо, потому что не будь с ними мага, барьер просто не сработал бы. – Все, пойдем дальше, если ты так хочешь.

Дерек передергивает плечами и отворачивается. Хейли и Сара начинают испуганно похныкивать, но он так на них рявкает, что они замолкают. Дальше мы идем молча.

Я с ужасом замечаю, как меняется окружающая местность. Деревья тут мрачнее, куда более древние, чем те, что росли возле нашего лагеря. Звуки здесь – и то другие. Сквозь тишину отчетливо слышен шум наших шагов. Время от времени откуда-то раздается опасное шипение или резкий крик какой-нибудь лесной твари. Если приглядеться, то можно разглядеть под ногами магические травы и грибы. При мысли о том, что где-то поблизости бродят еще и магические животные, вроде акромантулов и мантикор, я чувствую, как волосы на голове встают дыбом. Мерлин, они и не представляют, куда мы все попали!

Пока наш маленький отряд уныло бредет сквозь чащу, а возглавляющий его Дерек подпрыгивает от страха при каждом постороннем шуме, я погружаюсь в свои невеселые мысли. Дерека сейчас останавливать бесполезно. Пусть лучше поводит детей по лесу, выдохнется, они тоже выдохнутся, и всеобщая истерика наступит только завтра. Я же лихорадочно продумываю, как выбраться обратно в маггловскую часть леса. Ночью это смотреть бесполезно, по крайней мере потому, что в такой кромешной темноте ничего не видно. Я на всякий случай запоминаю расположение созвездий над головой, но окончательные выводы можно делать только при свете дня, когда будет видно, с какой стороны деревьев больше мха, видны ли где-нибудь вдалеке горы и так далее.

Мне невольно вспоминается Даремская операция. Тогда я и другие авроры две недели шли по практически непроходимому лесу с множеством болот, не имея возможности использовать магию. Там у Упивающихся Смертью висели очень чувствительные поисковики, отлавливающие магию, а нам требовалась внезапность. Многие, кто участвовал со мной в той операции, впоследствии утверждали, что за всю войну она была самой тяжелой. И я отчасти могу с ними согласиться, потому что после двух недель, проведенных в поистине адских условиях, где нам приходилось охотиться на диких животных, пить грязную болотную воду и ночевать в сырых пещерах или под открытым небом, мы были настолько уставшими, что когда дошли непосредственно до Упивающихся, с нами расправились в два счета. Авроров было в несколько раз больше, чем Упивающихся, но выжила только десятая часть. Многим тогда не повезло так, как повезло мне. Так или иначе, но что-то мне подсказывает, что вспомнить старые навыки выживания придется в самое ближайшее время.

Еще через пару часов плутаний Дадли садится прямо на землю и начинает реветь. Сара и Хейли некоторое время нерешительно смотрят на него, потом их губы начинают дрожать и они тоже ударяются в рев. По взгляду Пирса я понимаю, что очень скоро он будет в точно таком же состоянии.

– Дерек! – зову я. – Вот теперь точно остановись. Дальше нам не уйти, – я со вздохом показываю на остальных.

– Хватит реветь! – злобно накидывается на них десятиклассник. – А ну встали и пошли!

Вот теперь Пирс тоже не выдерживает и разражается рыданиями. Я снова вздыхаю.

– Послушай, – я обращаюсь к парню спокойным голосом и говорю медленно, словно обращаюсь к идиоту. Ничего, в таком взвинченном состоянии по-другому до него не дойдет. – Они никуда не пойдут. Они устали, проголодались, а Дадли еще и ногу ушиб. Сейчас ты уже можешь признать, что мы заблудились. Мы плутаем уже несколько часов, а лагеря все не видно. Так что сегодня ночью мы отсюда точно не выберемся. Самое разумное – это подумать о ночлеге. Все остальное – завтра.

Дерек, который до этого всем своим видом выражал молчаливый вызов каждому, кто осмелится ему возразить, сразу как будто бы слабеет и оседает на землю. Теперь он выглядит смертельно испуганным и несчастным, его глаза выражают безысходность.

– Ну хоть ты не раскисай, – с досадой шепчу я, подходя к нему и заглядывая в испуганные карие глаза. – Надо позаботиться об этих, – я киваю в сторону хлюпающих носами одноклассников.

Он кивает и с видимым усилием поднимается на ноги.

– Так, все за мной, я недавно видел неплохое место для ночлега, – командую я намеренно бодрым голосом.

Все настолько вымотаны, что идут за мной без возражений. Я привожу их к небольшой поляне, покрытой невысокой травой и мхом и окруженной кустарником. Под моим чутким руководством они очень осторожно обходят кусты. Лунный шиповник – растение довольно ядовитое, как правило, отпугивает большинство вредоносных тварей. Смутно вспоминаются давние разглагольствования Снейпа об использовании ягод этого куста, собранных в определенный момент лунного цикла, но ничего конкретного я припомнить не могу.

– Ну, вот и пришли, – говорю я. – Можно ложиться. Осторожнее с кустами, я где-то читал, что они ядовитые, – я пытаюсь придать голосу как можно более нейтральный оттенок.

– Ядовитые? – с сомнением спрашивает Дерек, походя прямо к длинному шипу. – Впервые такой вижу.

– Ну да, это же заповедник, тут редкие растения, – говорю я, поспешно оттаскивая его от куста.

Вскоре все ложатся прямо на землю. Дадли поначалу хнычет, что ему холодно и жестко, но я в весьма категоричной форме заявляю, что если ему не нравится, то он может валить дальше ходить по лесу, и он тут же замолкает. Некоторое время я прислушиваюсь к тишине, а потом глубокое ровное дыхание, доносящееся со всех сторон, говорит мне о том, что все уснули. Я намеренно сажусь на неудобный камень и протираю глаза, пытаясь прогнать сон. Рукоятка охотничьего ножа, плотно зажатая в руке, оказывает успокаивающее действие. Я напряженно вглядываюсь в темноту и прислушиваюсь к каждому звуку. Если к нашей стоянке слишком близко подойдет какая-нибудь тварь, мне надо быть настороже. Что-то мне подсказывает, что впереди у меня очень долгая ночь.


*****

Я просыпаюсь от того, что солнечные лучи падают на глаза. Мигом подскакиваю и мысленно даю себе пинок за потерю бдительности. Черт, как я умудрился заснуть? Осмотревшись, я обнаруживаю, что отрубился прямо на том самом жестком и неудобном камне, на который уселся накануне. Теперь все тело ломит, а правая нога, каким-то образом оказавшаяся подвернутой под тело, и вовсе затекла так, что я ее не чувствую. Часы показывают шесть утра, значит, спал я не больше трех часов. Но кто знает, что могло за эти три часа с нами со всеми приключиться?

Я поднимаюсь и оглядываюсь кругом, осторожно обходя спящих ребят. Делаю мысленную заметку, что, пока не выйдем из леса, надо будет придумать что-нибудь для ночлега, чтобы не так мерзнуть. Земля холодная, а если кто-нибудь из моих случайных спутников заболеет чем-нибудь вроде воспаления легких, нам всем придется очень несладко. К тому же, ночью было так холодно, что ребята несколько раз просыпались, и в итоге заснули одной тесной кучей, чтобы хоть немного согреться. Я тихо разговариваю с Силенси, стараясь выведать у нее, не знает ли она, как добраться до барьера. К сожалению, змея в таком же неведении, как и я сам. Более того, она даже не помнит, как пересекла его когда-то самостоятельно. Я удрученно вздыхаю, и дальше мы с рептилией разговариваем о всяких пустяках, чтобы скоротать время.

Через пару часов просыпается Дерек, а за ним и все остальные.

– Я хочу есть, – жалобно ноет Дадли.

– Поздравляю, – неожиданно огрызаюсь я. – Тогда тебе стоило захватить с собой свой рюкзак, до отвала набитый едой. Потеряться с ним было бы куда лучше, чем без него!

– Т-так м-мы все-таки потерялись? – испуганно спрашивает Хейли.

– Хейли, милая, это стало ясно еще вчера! – рявкаю я, и ее глаза наполняются слезами. Сара тоже начинает шмыгать носом, но это лишь злит меня еще больше. Меня бесит эта ситуация, бесит, что мне надо каким-то образом вывести этих детей из леса, а они ничуть не собираются облегчать мне задачу.

– Да успокойтесь вы, – зло шиплю я. – Сейчас не время играть в капризных детей! Да, у нас неприятности, значит, надо собраться, а не разводить нюни. Ну проявите вы хоть каплю здравого смысла!

– Ну, и что же ты предлагаешь? – угрюмо спрашивает Дерек. Кажется, ему не особо верится в то, что я смогу вытащить нас всех из этой ситуации. Мне, впрочем, тоже в это не особо верится, но свои опасения я предпочту держать при себе.

– Во-первых, надо определить, в каком направлении двигаться, чтобы выбраться из леса.

Дерек достает из кармана куртки компас и пристально всматривается в стрелки.

– Что за фигня?! – в конце концов восклицает он.

Я уже знаю, что он там увидел, но, тем не менее, бросаю взгляд на компас. Как и следовало ожидать, от большого количества магии вокруг стрелка бешено вращается по кругу. Зато теперь ясно, что никаких залежей железных руд рядом нету, а компасы в лагере не работали по несколько другим причинам.

– Значит, по компасу нам ничего не определить, – равнодушно замечаю я. – Зато я помню, что вон те горы, – я указываю рукой вдаль, – со стороны лагеря казались гораздо отдаленнее и были повернуты к нам под другим углом.

Затем я подхожу к одному из деревьев и старательно выискиваю нужный мне сорт мха. К счастью, он вскоре обнаруживается. У самого основания дерева и совсем немного, но это хоть что-то. Этот вид мха, Королевский Лишайник, тяготеет к искусственно созданным магическим стенам, пространственным искажениям и так далее. Его назвали Королевским, потому что в старину он особенно разрастался вокруг королевских замков, где маги ставили самые сильные магические барьеры.

– Нам в ту сторону, – я указываю рукой в том направлении, куда смотрит небольшой нарост мха. Значит, там барьер ближе всего. В конце концов, нам необязательно выходить к нашему лагерю. Достаточно просто выйти в маггловскую часть леса, а там уж нас найдут.

– С чего ты взял? – с подозрением спрашивает Дерек.

– Ну, мох на деревьях всегда растет с северной стороны, – я указываю на другую часть дерева, где растет на этот раз обычный, не магический мох. – А нам на запад, это я точно помню, - лгу я.

– Ну тогда пойдемте, – соглашается он.

Мы осторожно обходим ядовитые кусты и снова продираемся сквозь густой лес. На этот раз впереди иду я, а замыкает процессию Дерек, он же следит, чтобы никто не потерялся. Где-то через полчаса Дадли, Пирс и Хейли начинают жаловаться, что хотят есть. Сара молчит, но судя по ее виду, она тоже ужасно проголодалась.

– Пожалуй, пора сделать привал и поесть, – заявляю я.

– Что-то я не заметил, чтобы у кого-нибудь из нас была еда, – саркастично замечает Дерек.

Но я полностью невозмутим:

– Это лес, Дерек! Тут везде сплошная еда, просто надо ее добыть.

– А я уже нашла! – радостно заявляет Хейли.

Я перевожу взгляд с Дерека на Хейли и с ужасом вижу, что она тянется к Дикой Резоре, ядовитому кусту, привлекающему жертв своими крупными красными ягодами с сильным фруктовым ароматом. Я в один прыжок подскакиваю к Хейли и выбиваю оторванную с куста ягоду у нее из рук. Она кажется возмущенной моим поведением, но когда переводит взгляд на мое лицо, то ойкает и в ее глазах появляется страх.

– Никогда, – рычу я, придвигаясь вплотную к ее лицу, – никогда, слышишь, не смей есть грибы и ягоды, если не уверена на все сто процентов, что они не ядовитые! Это ясно? – теперь я обращаюсь ко всем. Они испуганно кивают, Дерек фыркает с видом «ой, не учите меня таким элементарным вещам!». Я прожигаю его взглядом, но ничего не говорю.

– Кстати, на будущее, – обращаюсь я к Хейли. – Здесь большинство ягод ядовитые, так что без моего разрешения к ягодным кустам и приближаться не смей.

– Ну раз ты такой умный, – обиженно начинает Дадли, – то скажи, что нам тогда остается есть, если к ягодам приближаться ты так прямо запрещаешь?

– И правильно, черт подери, делаю! – взрываюсь я. – Еще не хватало, чтобы вы все тут перетравились! А заботы о завтраке предоставь мне, все равно сам ничего не сделаешь.

С этими словами я иду дальше по лесу. Сзади начинает доноситься обиженное ворчание, сильно похожее на бунт на корабле. Я могу лишь усмехнуться. Вот она, психология людских масс в действии. Они почему-то уверены, что все так и жаждут взять над ними контроль, и свято верят в то, что если уж они подчинятся кому-то, то этот кто-то (а в данном случае я) ответственен за все их нужды и желания. А если им по каким-то причинам плохо, то виноват в этом один рулевой.

Я пристально смотрю вокруг, выискивая хоть что-нибудь, способное сойти за завтрак. В этом лесу огромное количество зверья, к счастью, не только магического, но милая способность моих спутников громко ворчать и передвигаться, словно стадо гиппогрифов, отпугивает их всех с нашего пути. Мы проходим мимо разлапистой ели, и крупный кулик срывается с ветки и улетает прочь, испугавших производимого нами шума.

– Останавливаемся! – командую я, перебивая громкое ворчание Дадли. – Стойте здесь, а я мигом.

С этими словами я хватаюсь за нижнюю ветку ели и принимаюсь по-обезьяньи карабкаться наверх.

– Эй, ты куда? – испуганно кричит Дерек с земли. – Не разбейся, а то когда мы вернемся, мне же голову за тебя оторвут!

Поразительно чуткий мальчик, какая забота о других! Я бы сострил на эту тему, но сейчас все мое внимание сосредоточено на том, чтобы и правда ненароком не свалиться. Лезть приходится долго, почти до самого верха. Ветки там тоньше и куда более хрупкие, но мне с моим весом не грозит их ненароком сломать. Наконец, я вижу сплетенное из сухих веток гнездо, с которого слетела испуганная птица. В нем – четыре сизоватых яйца. Не густо, но сойдет. Спускаясь вниз, я пару раз чуть не срываюсь с веток дерева, потому что цепляться приходится одной рукой, другая занята «добычей».

Оказавшись на земле, я облегченно вздыхаю. Мои спутники обступают меня со всех сторон и с сомнением окидывают взглядами серые в мелких крапинках птичьи яйца.

– А это, думаешь, не ядовито? – опасливо спрашивает Хейли.

– Это полностью безопасно. Худшее, что нас может поджидать – это если подходит срок появления птенцов на свет, – я смотрю на их озадаченные лица и любезно поясняю. – Тогда наш завтрак будет… хм… не особенно аппетитным.

Теперь их лица выражают такой ужас и отвращение, что мне приходится сдерживать улыбку.

– Ну, и как мы будем их готовить? – скептически поднимает бровь Дерек.

– Зачем готовить? Съедим сырыми, – предлагаю я.

– Я не буду, – подает голос Сара. – Тогда мы точно отравимся. Так, во всяком случае, говорит моя мама, – неуверенно добавляет она. – Нельзя есть еду сырой.

Я закатываю глаза:

– Это все глупости, Сара. У нас нет особого выбора.

– Все равно не буду, – настаивает она. – Я не хочу, чтобы у меня потом болел живот!

– Ну, как хочешь, – я равнодушно пожимаю плечами. – Можешь сидеть голодной.

– Тогда я тоже буду сидеть голодной! – гневно восклицает Хейли. – Неужели не понятно, что Сара права? Их надо сварить! Тем более, если в них, как ты выразился, птенцы… – ее заметно передергивает.

Я обвожу остальных пристальным взглядом, но их вид тоже выражает нерешительность. Мне ничего не остается, кроме как капитулировать.

– Черт с вами, разведем костер. Идите за мной!

Они подчиняются. Солнце уже высоко встало над верхушками деревьев; близится полдень. Позади себя я больше не слышу недовольного бормотания, только тяжелое дыхание и топот ног. Моя раздраженность неожиданно сходит на нет, уступая место жалости. Пожалуй, я жду слишком многого от восьмилетних детей. Они напуганы, устали, проголодались и, в конце концов, вымотаны до крайней степени. И мои жалкие попытки заботиться о них – это слишком мало, а большего я и не могу предложить. В конце концов я прихожу к выводу, что меня злит сама ситуация. На меня давит слишком острое чувство ответственности за других, которого я не испытывал уже очень давно.

Мы приближаемся к невысоким склонам гор, вокруг попадается все больше камней, лес здесь гораздо более редкий. Идти становится легче, потому что заросли кустарников тут не такие густые. Я старательно обвожу взглядом окружающую местность в надежде найти подходящее место для костра. Я обнаруживаю его довольно скоро: несколько камней, образующих неровный круг, идеально подходят на эту роль. Я отдаю наш будущий завтрак Дереку, как самому сознательному, а сам сажусь на колени прямо в пыльную желтую землю и руками вырываю в земле, в центре каменного круга, небольшое углубление. Забираю у Дерека птичье гнездо с четырьмя сизоватыми в крапинку яйцами, кладу их в углубление и присыпаю небольшим слоем песка. Не знаю, можно ли их таким образом «сварить», но попробовать стоит.

По моему указанию ребята натаскивают всевозможных веток, палок, трухлявых деревяшек и скидывают это все в кучу на образовавшуюся горку земли. Я кладу перед собой ворох тоненьких веток, которые легко будет воспламенить, придирчиво выбираю пару камней, из которых можно высечь искру, и приступаю к монотонной работе. Остальные рассаживаются прямо на земле недалеко от меня и наблюдают за моими манипуляциями с таким видом, словно ожидают чуда. Некоторое время камни просто бьются друг о друга безо всякой реакции, и выражение лиц ребят сменяется безнадежностью.

– Это бесполезно, – мрачно заявляет Дерек.

Однако я продолжаю работу, и уже через минуту из камней вылетают первые искры. Вскоре они цветным дождем падают на пучок хвороста, и ветки вспыхивают. Я беру вспыхнувший хворост двумя длинными палками, словно щипцами, и кидаю его в общую кучу веток и трухлявых деревяшек. Когда костер разгорается, и я уже могу не беспокоится о том, что малейшее дуновение ветерка его потушит, я перевожу взгляд на остальных. У них на лицах застыло выражение какого-то священного восторга, будто бы только что я не высек искры самым что ни на есть первобытным образом, а применил мощнейший Инсендио.

– Что? – я непонимающе вскидываю брови.

– К-как ты это сделал? – выражает, судя по всему, общую мысль Дерек.

Я громко фыркаю и пожимаю плечами:

– Как простой… – слово «маггл», готовое сорваться с губ, остается невысказанным, и я запинаюсь, судорожно подбирая что-нибудь другое, – дикарь, – несколько неловко заканчиваю я.

– Я не о том, – отмахивается десятиклассник. – Где ты этому научился?

– Нигде. Это же простая физика. Понимаешь, от трения друг о друга камни…

– Ладно, ладно, я понял, – с досадой обрывает меня Дерек. – Не бери в голову.

Я недоуменно пожимаю плечами и отворачиваюсь, так и не поняв, что он хотел от меня услышать.

Мы сидим у костра около часа, наслаждаясь исходящими от него волнами тепла. Отсыревшая за ночь одежда высыхает и снова начинает согревать. Я несколько раз ухожу в лес, выискивая дерево поплотнее, от которого останутся наиболее горячие угли. Во время одной из таких вылазок я натыкаюсь на куст Меллитуса. Он, слава Мерлину, не ядовитый. Магические свойства у него очень слабые, его плоды, как правило, используют в лекарственных зельях для смягчения неприятных вкусовых качеств. Обычно его плоды вкусные, но в это время года они еще не успевают созреть. Однако я все равно срываю несколько штук. Они наверняка будут сильно кислить, но в нашем положении привередничать не приходится.

Я возвращаюсь к костру и сваливаю свою добычу на один из торчащих из земли крупных камней.

– Это что? – спрашивает Пирс, понюхав один из желто-розовых плодов и презрительно сморщив нос. Так он стал еще сильнее походить на крысу.

– Дополнение к завтраку, – хмуро сообщаю я. – Кто не хочет, может не есть.

Пирс тут же принимает кроткий вид, и больше возмущений я не слышу.

Прикончив скудный завтрак, мы отправляемся в дальнейший путь. Я вновь нахожу у корней деревьев Королевский лишайник, с радостью отмечая, что его стало чуть больше. Значит, мы на верном пути.

Поняв, что голодная смерть нам вроде бы не грозит, ребята ведут себя повеселее. Я иду впереди нашего маленького отряда, моя правая рука лежит в кармане, зажав рукоятку охотничьего ножа. Вокруг левой руки обвилась кольцами Силенси. Она почти все время дремлет, но, тем не менее, присутствие одной из самых ядовитых змей в Британии внушает некоторую уверенность.

Мы идем весь день напролет. Я шагаю абсолютно молча, хотя, судя по бормотанию за моей спиной, ребята о чем-то разговаривают. Я не особо прислушиваюсь: я целиком сосредоточен на том, чтобы вовремя обнаружить опасность. Когда начинает смеркаться, я понимаю, что пора сделать привал и устроиться на ночевку. Мы вновь поворачиваем направо, в сторону гор, где больше камней и меньше вероятность наткнуться на каких-нибудь отнюдь не добродушных обитателей леса. Впереди, за кустом, вижу какое-то шевеление. Знаком приказываю остальным остановиться и заткнуться. Они никак не реагируют на мою жестикуляцию, поэтому я шепотом велю им замолкнуть. Осторожно выступаю вперед, стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка. Медленно и плавно вынимаю из кармана длинный охотничий нож. Одним молниеносным, четко выверенным движением метаю его вперед. Из-за кустов раздается отвратительный хлюпающий звук, с которым стальное лезвие пронзает живую плоть. Я продираюсь сквозь хлесткие ветки и равнодушным взглядом окидываю тушку мертвого кролика, пригвожденного к земле моим ножом. Что ж, проблема ужина решена. У меня за спиной раздается громкий треск веток, свидетельствующий о том, что остальные двинулись за мной. Они подходят ко мне как раз в тот момент, когда я вынимаю из своей добычи нож и несколько брезгливо вытираю его о траву. Заглянув мне через плечо, Хейли и Сара одновременно визжат и отскакивают в сторону.

– Что на этот раз? – раздраженно спрашиваю я, сдавливая начинающие противно пульсировать виски.

– Ты… ты убил его! – с негодованием кричит Хейли.

– Ну да, – я искренне не понимаю, чего она пытается от меня добиться.

– Как… как ты мог? – ее щеки начинают пылать от гнева. – Он же такой маленький и беззащитный!

– Хейли, я добыл нам ужин! – я старательно подавляю собственное раздражение, но оно все равно прорывается наружу.

– Я не буду есть убитого кролика, – заявляет она, скрещивая руки на груди.

– Как пожелаешь, дело твое, – я пожимаю плечами и поднимаю с земли кроличью тушку.

Когда мы снова трогаемся в путь, чтобы разыскать удобное место для ночлега, меня нагоняет Дерек.

– Откуда у тебя этот нож? – спрашивает он, указывая на торчащую из кармана рукоятку.

– Вообще-то, этот дядин, – объясняю я. – Но я решил, что на этой неделе мне он будет нужнее. И не прогадал, – я улыбаюсь, думая о том, что, в сущности, все могло быть и хуже.

– Где ты научился так с ним обращаться? Попасть в кролика с такого расстояния, да еще и не видя цели… - он качает головой. – Я бы так не смог, – его глаза блестят подозрением и любопытством.

– Просто повезло. Случайно попал, – голос все равно звучит напряженно, и я тороплюсь отвлечь внимание парня. – О, кажется, я вижу неплохое место для ночлега!

Мы устраиваемся рядом с большими, выше человеческого роста, валунами. Я развожу костер и мы вместе натаскиваем из леса огромное количество дерева, чтобы можно было поддерживать костер всю ночь. Затем я ловко разделываю тушку кролика, спиной чувствуя подозрительный взгляд Дерека. Я подвешиваю мясо над костром на заточенной длинной ветке. Хейли со мной не разговаривает, демонстративно отвернувшись в сторону. Но когда мясо дает сок, и вокруг распространяется восхитительный аромат, она начинает нетерпеливо ерзать на месте и бросает в сторону костра заинтересованные взгляды. Когда я снимаю наш ужин с огня и начинаю резать жареное мясо на части, рядом со мной садится аж дрожащий от нетерпения Дадли.

– Я так хочу есть, – жалуется он мне под аккомпанемент своего урчащего желудка. – Кажется, сейчас я мог бы съесть целого слона! Я никогда еще не был таким голодным.

– Добро пожаловать в мой мир, – мрачно заявляю я, вручая ему кусок жареного мяса.

Протягивая Хейли ее долю, я намеренно не упоминаю о ее решении не прикасаться к невинно убиенному кролику. Она берет свою порцию без возражений, я чуть заметно хмыкаю, но ничего не говорю. Некоторое время все молчат, сосредоточенно вгрызаясь в жареное мясо. Оно жестковатое и все еще такое горячее, что мы то и дело обжигаемся, торопливо дуя на руки, но это не мешает мне молчаливо признать, что я в жизни не ел ничего вкуснее.

Когда мы заканчиваем с ужином, у всех начинают сонно слипаться глаза. Они устраиваются возле согревающего пламени костра и засыпают куда быстрее, чем прошлой ночью. Памятуя о том, что случилось вчера, я уже не рискую садиться на землю. Тепло костра непременно разморит меня, и тогда я усну. Вместо этого я наворачиваю круги возле нашего маленького лагеря. Сначала в сон клонит просто невообразимо, но в какой-то определенный момент слабость проходит, словно ее и не было, и я чувствую себя бодрым и готовым к встрече еще одного нелегкого дня. Что ж, можно считать, что на этот раз битву с собственным организмом я выиграл.


Глава 16. В пути.

Как ни странно, мы понемногу начинаем приспосабливаться к суровым условиям нашего путешествия. Ребята целиком положились на меня, смело доверив мне свои жизни. Им повезло, что я – чертов гриффиндорец до мозга костей. Я самоотверженно взвалил на себя ответственность за выживание пятерых магглов в насквозь магическом лесу, и не могу сказать, что это легкая задача.

Наступил уже третий день нашего путешествия, и за все это время я ни разу не спал. Должен признать, это было отнюдь не бесполезно: за три ночи, что я бдительно охранял сон своих товарищей, я умудрился отогнать от нашего лагеря пару ядовитых змей (это было несложно благодаря моей способности разговаривать с ними), одного акромантула (впрочем, я не уверен, что это был именно акромантул, потому что Хагридовым питомцам он и в подметки не годился: он был не больше трех футов в высоту), нескольких пикси и одного не особо крупного волка. Плюс, за ночь я успевал обрыскать все ближайшие окрестности лагеря и нередко находил что-нибудь к завтраку. Хейли и Сара вначале злились, когда я притаскивал тушки каких-нибудь мелких животных, но потом привыкли и перестали рыдать над каждым из них.

Уже рассвело, и я поджариваю каких-то крупных ящериц на костре. Остальные еще спят, но по моим расчетам, скоро должны проснуться. Первым, как обычно, просыпается Дерек. Он потягивается, обходит костер кругом и садится рядом со мной на траве. Я продолжаю жарить рептилий, не обращая на десятиклассника внимания. Некоторое время он наблюдает за моими манипуляциями молча, затем хмурится, лохматит пшеничные волосы и спрашивает, указывая на ящериц:

– Вот что я не понимаю, так это когда ты успеваешь все это ловить?

Я бросаю на него хмурый взгляд и коротко отвечаю:

– Ночью.

– А спать когда?

– Никогда.

– Нет, я же серьезно, – обиженно протягивает он.

– Ну и я тоже! – я начинаю сердиться. – Дерек, это лес! Или ты забыл, где мы? Так вот, тут до черта всяких тварей, которые с удовольствием бы нас сожрали. Им, знаешь ли, после зимы надо силы восстанавливать. Вот я и охраняю нас всех! Ведь кто-нибудь должен.

Глаза Дерека медленно расширяются от удивления.

– Так ты что, совсем не спишь? – спрашивает он.

– Последние три ночи – совсем, – хмуро отзываюсь я.

– Боже мой, Гарри! – восклицает он. – Иногда у меня создается впечатление, что ты железный. И знаешь, это немного пугает. Ты мог бы попросить любого из нас заменить тебя, или мы все могли бы дежурить по очереди.

– Думаю, что скоро придется сделать именно так, – невесело отзываюсь я. – Потому что в таком состоянии я долго не протяну. И знаешь что? Мне страшно даже подумать об этом. Не думаю, что могу доверить наши жизни хоть кому-нибудь из вас.

– Да ладно тебе! – обиженно восклицает он. – Я бы, например, не уснул.

– Возможно, Дерек. Но ты можешь поручиться за то, что не пропустишь тот момент, когда в наш лагерь заползет маленькая змея длиною в полфута, укус которой смертелен? Я – да. Но ни в ком из вас я не могу быть уверен настолько же.

– Знаешь, о чем я думаю, Гарри? – его лицо неожиданно становится утомленным и злым, и я внутренне напрягаюсь. – Я думаю о том, что каким-то образом умудрился попасть в ситуацию, когда моя жизнь зависит от восьмилетнего пацана. И я, черт возьми, не знаю, каким образом тебе удается нас всех вытаскивать! Но факт остается фактом: без тебя нам просто не выбраться. Когда ты говоришь подобные вещи и вообще ведешь себя так, будто мы все для тебя – обуза, у меня по спине ползут мурашки. Каждый раз, когда ты оставляешь нас в лагере и уходишь за едой, мне становится страшно. Я боюсь, что ты не вернешься и бросишь нас всех в этой глуши!

– Я что, давал повод сомневаться в себе? – мой голос становится глухим от раздражения. – Дерек, знаешь почему я веду себя так, будто вы для меня – обуза? Потому что вы и есть, черт подери, обуза! И если бы я хотел уйти, я это сделал бы уже давно. Но так уж получилось, что я чувствую за всех вас некоторую ответственность, так что избавиться от общества друг друга нам всем удастся лишь тогда, когда мы выберемся отсюда.

– Выберемся отсюда, – эхом повторяет он. – И когда это будет, как по-твоему? Мы идем уже черт знает сколько времени! Если бы мы двигались в правильном направлении, то уже давным-давно вышли бы из леса. Ведь мы плутали не больше нескольких часов, прежде чем заблудиться. А сейчас мне кажется, что с каждым днем мы уходим все глубже и глубже в дебри.

– Мы идем в правильном направлении, – говорю я непререкаемым тоном. – Послушай, Дерек, я не имею понятия, каким образом за одну ночь мы умудрились уйти на многие мили от лагеря. Но посмотри вокруг. Ты видишь горы? Два дня назад они были совсем близко к нам, а из нашего лагеря их было едва видно. Можешь самостоятельно сделать выводы?

Он сдавливает голову руками и утыкается лбом в согнутые колени.

– Я не знаю, что и думать, – глухо отвечает он. – Я устал, хочу есть нормальную еду, хочу наконец-то попить воды, а не жевать эти твои горькие корешки. Я помню, что у нашего лагеря была река. И где она, черт возьми? Может, это вообще другие горы, может, все это время мы шли в противоположенную сторону?!

Я вдруг замечаю, что Дадли, Пирс, Хейли и Сара давно проснулись от звука наших голосов и теперь испуганно прислушиваются к разговору. Мерлин, какими же они выглядят измотанными! Лица осунулись, под глазами у всех темные синяки, губы потрескались. О том, как выгляжу я, не спавший уже несколько суток, даже думать не хочется.

– Тема закрыта, – сухо обращаюсь я к Дереку. – Я сказал, что знаю, куда идти – и я вытащу нас отсюда. Но если ты начнешь сомневаться в том, что я делаю, то я не справлюсь, Дерек. Просто не справлюсь, ясно?

Он отводит взгляд в сторону, но по крепко стиснутым зубам и упрямому взгляду я понимаю, что он остался при своем мнении.

– Я хочу пить, – шепчет Хейли, с трудом размыкая губы.

Я чувствую, как сердце сжимается от жалости, и стараюсь не встречаться с ней взглядом. Я все равно ничем не могу помочь.

– Вот, держи, – я протягиваю ей корень камальяна. Они сочные, но слишком терпкие на вкус. За те три дня, что мы пытались выцедить из них жалкие капли воды, у нас у всех распухли языки и губы, вкус еды теперь вообще не чувствуется.

Она качает головой:

– Я пока потерплю. Не могу их больше есть.

Остальные послушно берут по корню. Мы наспех съедаем безвкусных ящериц и снова двигаемся в путь.


*****

К вечеру у нас всех уже настолько кружится голова и подгибаются колени, что привал мы делаем еще до захода солнца. Мое сознание заволакивает огненное марево. Хочется просто закрыть глаза и провалиться в темноту. Кровь больно стучит в висках, в глазах все плывет. Какая ирония! Мальчик-Который-Выжил умирает от жажды, заблудившись в лесу. У меня не хватает сил даже на то, чтобы горько усмехнуться запекшимися в корку губами.

Этой ночью я все-таки умудряюсь не спать. Силенси все еще со мной, и я прошу ее тоже следить, чтобы к нам кто-нибудь не подобрался. Но зрение у змеи слишком слабое, поэтому есть риск, что она заметит опасность слишком поздно, поэтому я тоже стараюсь не дремать. Утро наступает так скоро, что у меня появляется отчетливое ощущение, что несколько раз сознание все же покидало меня.

Утром Хейли начинает метаться во сне. Ее сильно лихорадит, кажется, у нее начинается бред. Я кладу руку ей на лоб – ощущение такое, словно дотрагиваюсь до бока только что вскипевшего чайника. Остальные испуганно толпятся вокруг. При взгляде на них я понимаю, что еще чуть-чуть – и они будут не в лучшем состоянии.

– Эй, что это с ней? – хрипло спрашивает Дерек, опускаясь на колени рядом со мной.

– Обезвоживание, – с досадой отвечаю я. – Она не могла вчера есть даже коренья, так что это неудивительно. Если сегодня мы не найдем воду, то она не выживет.

Испуганный вздох вырывается у всех почти одновременно. В этот день мы даже не останавливаемся на завтрак. Дерек самоотверженно несет Хейли на руках, когда мы пробираемся сквозь густые лесные заросли.

– Тут много кустарника и трава выглядит сочнее, – замечаю я. – Значит, вода должна быть недалеко.

Как ни странно, спасает нас всех Силенси. Когда мы уже вконец отчаиваемся, а Дадли падает прямо на землю и заявляет, что идти он больше не может, змея, свернувшаяся на моей руке, незаметно высовывает голову из моего рукава, поводит в воздухе раздвоенным языком и шипит:

– Вода. Я чую ее. Она сссовсссем близззко.

Я чувствую, как потерянная было надежда вновь начинает теплиться в груди.

– Где, Сссиленссси? – нетерпеливо спрашиваю я.

– Иди влево, Говорящщщий, – отвечает змея. – Я ссслышшшу ее шшшум.

– Вставай, Дадли, – я подхожу к кузену и с силой дергаю его за плечо. – Нам немного осталось пройти.

– Я не могу, – жалуется он. – У меня кружится голова!

– Ну тогда хоть ползи, черт тебя дери! – в гневе ору я. – Если мы сейчас остановимся, то нам всем конец, ясно?

Дадли с трудом поднимается, а в его тяжелом взгляде столько усталости и слепой ненависти, что я невольно содрогаюсь. Когда мы успели превратиться в животных?

К воде мы выходим внезапно. Только что продирались через колючие кусты с хлесткими ветками – и вот уже стоим на пологом берегу реки. Она весело шумит, маленькими водопадами падая с невысоких покрытых илом камней. Ребята падают коленями прямо в глинистую влажную землю и начинают жадно пить. Я делаю несколько жадных, торопливых глотков, затем Дерек осторожно опускает бессознательную Хейли рядом со мной на траву, и я начинают хлопотать возле нее. Смачиваю ей губы прохладной водой, провожу мокрыми руками по пылающему лбу и шее. Через несколько минут она понемногу приходит в себя и начинает пить уже без моей помощи. Взгляд у нее все еще мутный и расфокусированный, едва ли она сейчас осознает, где находится. Но пить самостоятельно она может, и у меня отлегает от сердца.

Утолив многодневную жажду, я чувствую необъяснимую эйфорию. У меня словно открывается второе дыхание. В этот день мы находим неплохое место для ночлега на излучине реки. Я быстро развожу костер, а потом мне удается даже поймать на реке зазевавшегося селезня. Из воды его вытащить мне удается с огромным трудом, и к костру я возвращаюсь уставший, в насквозь промокшей одежде, но довольный. Моей ручной змее тоже пришлось глотнуть воды, и теперь она ворчливо шипит.

После ужина все растягиваются на траве вокруг костра. Дерек отдает Хейли свою толстовку, потому что ее все еще лихорадит. Я обвожу всех удовлетворенным взглядом, радуясь, что опасность умереть от обезвоживания миновала. Ребята выглядят куда лучше, чем утром. Я встаю с мягкой травы, на которую так и тянет лечь и заснуть лет этак на двадцать, и начинаю привычно курсировать взад-вперед, пристально вглядываясь в огромные силуэты деревьев, выхваченные из темноты отблесками костра.

Как же хочется спать. Мой взгляд бессмысленно блуждает вокруг, мысли то и дело уплывают, и я никак не могу ухватить их за хвост. Перед глазами расходятся темные круги. Я вновь и вновь встряхиваю головой, стараясь прогнать сон. В ушах привычно стучит кровь, тело сводит от усталости. В какой-то момент я покачиваюсь и чувствую, как земля уплывает из-под ног. Но ожидаемого столкновения с землей не происходит. Я падаю в чьи-то теплые руки. Они поддерживают, не дают упасть. Я открываю глаза и вижу перед собой бледное и встревоженное лицо Дерека.

– Гарри, ты болен? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой:

– Просто устал.

– Тебе надо поспать, – решительно заявляет он. – От тебя сейчас все равно никакого толку. Давай уж лучше я посторожу.

– Ну ладно, – неохотно соглашаюсь я. Действительно, в таком состоянии я и мантикору могу проморгать. – Вот, держи, – я протягиваю ему охотничий нож. – Если нападет какая-нибудь зверюга, всади ей это в глотку.

– Не стоит, – отмахивается он. – Не умею я с ножами обращаться. Поэтому если что, то об опасности будет свидетельствовать мой предсмертный хрип.

Он улыбается собственной шутке, но мне она отнюдь не кажется смешной. Я просто не могу оставить его безоружным. Он даже не представляет, что может броситься на него из-за деревьев. Некоторое время я напряженно размышляю, а затем решительно, чтобы не передумать, говорю:

– Нет, так нельзя. Слушай, Дерек, я сейчас тебе кое-что дам, но ты должен пообещать, что никому об этом не расскажешь, ладно?

– Хорошо. Я унесу твою тайну с собой в могилу.

Он принимает преувеличенно-торжественный вид и улыбается. Наверняка думает, что я собираюсь сказать какую-нибудь фигню. Впрочем, такая клятва мне вполне подходит, поэтому я нагибаюсь вплотную к собственному рукаву и шепчу, почти не размыкая губ, чтобы не услышал Дерек:

– Сссиленссси, сейчассс я передам тебя одному человеку, ладно? Это ненадолго. Не трогай его. Я хочу, чтобы ты его охраняла. Ты сссогласссна?

– Как ссскажешшшь, Говорящщщий, – шипит змея в ответ. – Я помогу тебе.

– Ссспасибо, – облегченно выдыхаю я.

У Дерека такой вид, словно он считает меня психом.

– Гарри, ты чего? – опасливо спрашивает он.

– Ты только не пугайся, ладно? – говорю я.

Затем я выдыхаю и быстро отгибаю рукав куртки. Дерек переводит взгляд на мою руку, и его глаза наполняются ужасом. Он одним прыжком отскакивает от меня футов на пять.

– Да успокойся ты! – рассерженно шепчу я. – Иди сюда. Не бойся, она не укусит.

– Ты уверен? – спрашивает Дерек, опасливо приближаясь ко мне. – Похожа на ядовитую.

– Она и есть ядовитая, – глядя, как стремительно бледнеет лицо парня, я поспешно добавляю. – Но нас она не укусит. Только врагов. Она у меня… ммм… ручная. Держи ее поблизости, когда будешь охранять нас ночью, и она тебя выручит, если что.

– Змеи не умеют отличать друзей от врагов, Гарри! – испуганно говорит он. – Она может тебя укусить.

– Да я ж тебе говорю, что она ручная, – от усталости у меня ужасно кружится голова, я так хочу спать, что упертость Дерека просто выводит из себя. – Вот, смотри, – с этими словами я бесцеремонно разворачиваю змеиные кольца и стаскиваю Силенси с руки, для наглядности легонько подбрасываю ее в воздух на несколько дюймов и ловлю снова. Змея лишь извивается и чуть шипит, оказавшись без опоры, но в целом ведет себя более чем мирно. – Видишь? Она не кусается!

– Ладно, уговорил, – произносит Дерек, с любопытством поглядывая на светящиеся серебряные узоры на змеиной спине. – Давай ее сюда.

Когда я сажаю змею ему на руку, он все же напрягается. Силенси свивается вокруг его руки кольцами, стараясь принять удобное положение, и Дерек задерживает дыхание. Но вскоре змея сонно замирает, и во взгляде парня появляется восхищение.

– Вот круто! – восклицает он. – Ручная в буквальном смысле. Потрясная змея!

– Я же говорил, – сонно бормочу я, наконец-то проваливаясь в блаженную темноту.


*****

Я бегу вперед, расталкивая в стороны людей. Вокруг мелькают бесконечные мантии: красные, белые, черные. Цвета мантий – это все, что отличает друг от друга членов Ордена, авроров и Упивающихся. Вокруг летают опаляющие своим жаром вспышки заклинаний. Люди бросаются друг на друга, словно дикие звери. У них в глазах – жажда крови и бешенное, всепоглощающее стремление выжить. В моей правой руке крепко зажата волшебная палочка. Я машинально отражаю летящие в меня заклинания щитом, а в голове бьется лишь одна мысль: успеть, только бы успеть.

Я преодолеваю последние футы, расталкивая людей в черных мантиях. Красных и белых цветов среди них я больше не вижу, но мне плевать. Я так боюсь опоздать…Но когда я оказываюсь на свободном пространстве, все внутри меня замирает и обрывается. В нескольких шагах от меня стоит Лорд Волдеморт собственной персоной. А своей длинной костлявой рукой он вцепился в длинные рыжие волосы. Джинни. Этот ублюдок все-таки схватил Джинни, и теперь она бьется в его магических путах, не в силах вырваться.

– Ну, и что теперь, Гарри Поттер? – спрашивает он с садистским весельем. – Как ты поступишь?

– Отпусти ее, Том, – хриплый голос с трудом вырывается из вмиг пересохшей глотки. – Убей лучше меня.

– Хорошо, – с улыбкой соглашается он. – Брось палочку и поприветствуй свою смерть, Гарри.

Я поднимаю руку и медленно выпускаю из онемевших пальцев палочку.

– Видишь, я безоружен. Отпусти ее.

– Влюбленный глупец, – он смеется леденящим душу хохотом, как и в ту ночь, когда убил мою мать. Кто-то из Упивающихся произносит Инсендио, и моя палочка вспыхивает снопом искр. – Уверен, тебе понравится мое маленькое представление.

Он вытаскивает нож. Длинный, острый серебряный клинок. Я бросаюсь вперед, но Упивающиеся подхватывают меня под руки, не позволяя вырваться. Они глумливо смеются, с предвкушением глядя на острое лезвие.

– Только попробуй ее тронуть, мерзавец! – я понимаю, что мои крики ничего не дадут, что я ошибся, опять, черт побери, ошибся. Глаза застилают слезы ярости и беспомощности. – Ты же, черт подери, обещал!

– Гарри, Гарри, Гарри, – он цокает языком и качает головой, словно разговаривает с нашкодившим ребенком. – А ты все так же предсказуем. Дамблдору следовало получше выдрессировать своего щенка. Ты такой доверчивый. Тобой так легко управлять, не так ли?

Медленно и театрально, Волдеморт поднимает нож и подносит к нежной шее Джинни.

– Пожалуйста, не надо! – я готов на что угодно. Угрожать. Просить. Умолять на коленях. Даже умереть. – Только не Джинни, Том. Не убивай ее, прошу, – я будто со стороны вижу, как мои онемевшие губы размыкаются, чтобы возносить униженные мольбы в адрес убийцы моих родителей.

– Ты сам виноват, Гарри, – он говорит с лицемерным сожалением в голосе, и меня передергивает. – Надо было принимать мое предложение. Но, увы, теперь уже поздно. Ты должен понять, что бывает с теми, кто смеет перечить Лорду Судеб!

Он вонзает ей нож прямо в горло. Кровь бьет фонтаном. Джинни захлебывается и несколько раз конвульсивно дергается в его руках, прежде чем затихнуть. Я трепыхаюсь в руках упивающихся, но не могу вырваться. Я чувствую, словно тоже корчусь в агонии и умираю, вместе с Джинни.

– Зачем так, Том? – беспомощно спрашиваю я. Я сам не знаю, что имею в виду. Зачем так вульгарно, так по-маггловски? Зачем так жестоко?

Он небрежно кидает Джинни на землю. Магические путы спадают, и она остается лежать неподвижно, с удивленно распахнутыми глазами и беспомощно раскинутыми в стороны руками. Упивающиеся отпускают меня, и я обессилено падаю на колени. Из моей груди вырывается отчаянный, нечеловеческий крик.


– Гарри, проснись, пожалуйста!

Я резко вырываюсь из тисков сна. Ошалело оглядываюсь вокруг, натыкаясь взглядом на лица Дерека, Сары, Дадли, Пирса. Их очертания странно размываются. Я провожу руками по глазам и с удивлением обнаруживаю, что лицо у меня все мокрое от слез. Принимаю сидячее положение и смущенно встречаю их испуганные взгляды.

– Что? – вопрос звучит хрипло, отдаваясь болью в горле. Черт, кажется, я сорвал голос. Зато сразу получил ответ. – Я кричал, да?

– Кричал – это не то слово, – испуганно выдыхает Дерек. – Звучало так, словно тебя режут.

Я не знаю, что ответить, поэтому просто отвожу взгляд. Я позволил себе крепкий сон без заглушающих чар впервые за годы. Пожалуй, это было не самой хорошей идеей. Но в этом проклятом магическом заповеднике по-другому просто нельзя.

– Что это было? – требовательно спрашивает Дерек.

– Просто ночной кошмар, – я криво усмехаюсь. – Я же говорил, что мне не стоит спать.

– Ты кричал… – Дадли испуганно сглатывает и продолжает, – кричал, чтобы кого-то там не убивали. П-почему тебе снятся такие странные вещи?

– Неважно. Это был всего лишь глупый сон. Это не по-настоящему.

Возможно, если я буду повторять эти слова достаточно долго, то смогу поверить в них сам.

Меня колотит. Ненавижу свои сны. Мне хочется уйти куда-нибудь, скрыться ото всех. Ненадолго, просто чтобы прийти в себя. Чтобы сбросить боль, ярость, горечь и безысходность, что принесли с собой воспоминания.

– Знаете, ложитесь-ка вы, досыпайте. Извините, что перебудил, – я рассеянно запускаю руку в спутанные волосы. – А я пока схожу за какими-нибудь деревяшками для костра, а то потухнет.

Я встаю и поспешно иду в лесную чащу, игнорируя оклики остальных. Отхожу от лагеря подальше и принимаюсь машинально собирать сухие ветки и трухлявые поленья. Глаза все еще горят от слез, горло саднит. На душе погано, как не было уже давно. Холодно, пусто, безнадежно. Какой подробный, какой реальный сон. Раньше заставить меня пережить этот день в деталях могли только дементоры. Я так долго, так старательно пытался забыть…

После того, как меня заставили смотреть на убийство Джинни, во мне что-то оборвалось, перегорело. Красноглазый ублюдок позволил мне подойти к ней близко-близко, заглянуть в пустые глаза. А потом приказал своим прихвостням схватить меня. Я был безоружен, сломлен, уничтожен. Я представлялся им легкой добычей. Они и подумать не могли, что пока я буду смотреть на то, как медленно уходит тепло из тела моей возлюбленной, пробудится моя сила. В тот день я впервые использовал беспалочковую магию. В тот день я принял брошенный Волдемортом вызов. В тот день я поклялся, что не успокоюсь, пока не убью его. Возможно, убив Джинни, он сам вырыл себе могилу.

Я с силой бью кулаком по дереву, изгоняя из головы непрошенные воспоминания. Снова, снова и снова врезаюсь в жесткую кору. До боли, до крови, до треска в суставах. Собранные мной ветки для растопки костра летят прочь, я вновь и вновь обрушиваю удары на равнодушную древесину. Мне хочется отомстить, ударить, причинить боль. Пусть даже самому себе. Возможно, боль в руках заставит меня отвлечься от этой пустоты на сердце, которая могильным холодом распространяется по венам.

– Ублюдок, – шепчу я, захлебываясь ненавистью. – Почему ты не сдох раньше, Том? Почему только после того, как отнял у меня все?

Чьи-то сильные руки хватают меня под руки, оттаскивают прочь. Черт, опять Дерек. Все-то он лезет, когда не просят. Через мое тело электрическим разрядом проходит судорога. Мне так погано, так тошно. Мне все противны, я сам себе сейчас противен.

– Отпусти, пожалуйста, – голос неожиданно слабый, и Дерек не слушается. – Не трогай меня, только не сейчас, прошу, – я дрожу от напряжения, глаза зажмурены так сильно, что из-под плотно сомкнутых век выступают слезы.

– Не отпущу, пока ты не объяснишь, какого черта с тобой происходит, – решительно заявляет десятиклассник.

Он обходит меня кругом, так и не выпуская из рук, и садится передо мной на корточки. Смотрит изучающим взглядом, глаза в глаза. Его сильная хватка на моих предплечьях не дает вырваться, наверняка оставляя синяки. Весь его вид ясно говорит о том, что он не отступится, пока не выяснит все до конца. Я молчу, сейчас все мои силы уходят на то, чтобы справиться с дрожью и остатками истерики. Здесь, в этом проклятом лесу, где я не имею возможности использовать магию, в стальной хватке Дерека, под его пытливым взглядом, я чувствую себя до ужаса беспомощным. В какой-то момент, глядя в эти внимательные карие глаза, я ловлю себя на мысли, что где-то в глубине души хочу все ему рассказать. Я так долго держал всю боль в себе, что она переполняет меня через край. И если я выговорюсь, то, возможно, призраки прошлого наконец-то выпустят меня из своих удушающих объятий. В конце концов, Дерек не даст мне уйти, пока не узнает правду. Мысль о том, чтобы не пытаться быть сильным хотя бы немного, оказывается неожиданно соблазнительной… Я встряхиваю головой, прогоняя глупый порыв. Мерлин, я просто жалок.

Замечая, что я не собираюсь говорить, Дерек начинает задавать вопросы:

– Что тебя испугало, Гарри? Что тебе снилось? Кто такой Том?

Я не знаю, что видит Дерек в моих глазах, но он вдруг отпускает мои руки и отшатывается назад. А меня захлестывает волна боли и горечи.

– Ты. Ни. Черта. Не. Знаешь! – раздельно говорю я хриплым шепотом. – Не лезь в мою жизнь.

– Не знаю? Так объясни, я больше ничего не прошу!

– Зачем? Ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты хочешь, чтобы я потешил твое любопытство? – я неприятно усмехаюсь, и Дерека передергивает.

– Я просто хочу понять, какого черта с тобой происходит, ясно? – он начинает выходить из себя.

– О, поверь, ничего такого, что касалось бы тебя!

Я подбираю брошенные в порыве злости ветки и быстрыми шагами возвращаюсь в лагерь, оставляя Дерека мучиться любопытством. Когда я подбрасываю дерево в огонь, из-за кустов терновника ко мне выползает Силенси. Я шепотом с ней переговариваюсь, с удивлением обнаружив, насколько мне без нее было неспокойно.

Теперь мы идем к магическому барьеру, придерживаясь берега реки. Я с удовлетворением отмечаю, что Королевский Лишайник встречается все чаще, плотно облепляя основания деревьев. Еще несколько дней – и мы забудем это изнурительное путешествие, словно страшный сон.

Когда мы останавливаемся на очередную ночевку, я снова готовлюсь охранять лагерь от возможных незваных гостей. Прислушиваясь к негромкому сопению ребят, я блуждаю взглядом по темному небосклону и окрестным деревьям. И тут впервые за долгое время мне становится по-настоящему, до дрожи, до тошноты, страшно. По неспокойной поверхности реки проложена желтая дорожка тусклого света. Все мое существо громко сигнализирует о неотвратимо приближающейся опасности. Близится полнолуние. Огромная луна, окруженная туманной дымкой, выглядит зловеще. А я вместо желтого почти круглого диска вижу оскаленную в отвратительной предвкушающей усмешке морду оборотня. Еще чуть-чуть – и охоту можно объявлять открытой.


Глава 17. Полнолуние.

Я поднимаю всех намного раньше, чем обычно. С первыми же лучами солнца мы завтракаем и поспешно отправляемся в путь. Ребята недовольны и растеряны. Никто не может понять, почему мы так торопимся. Я иду очень быстро, почти переходя на бег. Высокая трава и кустарники цепляются за ноги, затрудняя передвижение, острые ветки хлещут по рукам и лицу. Я не замедляю шаг ни на минуту. Меня гонит первобытный, животный страх. У нас в запасе осталась одна ночь до полнолуния. Я почти уверен, что в этом лесу обитают вервольфы. И они будут искать нас, именно нас, потому что ничто не может остановить этих тварей, если они почуют кого-то, кого можно превратить в себе подобных. Они найдут нас, как бы мы ни спрятались, и тогда я уже ни за что не ручаюсь. Я все еще не хочу использовать магию, потому что здесь ее вмиг отследит Министерство. И это совсем не будет похоже на обычную стихийную магию, на которую способен ребенок. И что тогда? Они заберут меня, чтобы исследовать, словно какую-нибудь чертову магическую аномалию? Запрут в Отделе Тайн? Постараются избавиться от меня, просто чтобы не рисковать? Я теряюсь в догадках. До барьера следует добраться во что бы то ни стало.

– Гарри, можно помедленнее? – ноет Дадли, громко сопя.

– Нет, нельзя, – коротко отвечаю я.

– Тогда давай хотя бы остановимся немного отдохнуть, ну пожалуйста.

– Сегодня идем без привалов и без еды. Остановимся, когда настолько стемнеет, что не сможем разглядеть дороги, – напряженным голосом отвечаю я.

Конец моего заявления тонет в шквале негодующих и возмущенных возгласов.

– Как это? – удивленно спрашивает Сара.

– Мы не сможем! – жалобно ноет Пирс.

– Но почему?! – рассерженно вопит Дадли.

– Потому что я так сказал, – рявкаю я, пресекая дальнейшие возмущения.

Это один из самых ужасных дней нашего путешествия. То и дело до меня долетают громкие жалобы, которые просто не могут не выводить из себя. Один раз Дадли делает попытку с ревом опуститься на землю, заявляя, что никуда дальше не пойдет, пока ему не дадут поесть и отдохнуть. Я решаю эту проблему одной звонкой пощечиной, и еще несколько часов после неприятного инцидента кузен скулит и глотает слезы, но идет вместе со всеми. Впервые с тех пор, как мы потерялись, я полностью игнорирую их слезы, усталость и страх. Я кричу, угрожаю, вынуждаю их идти через силу. В моем голосе и взгляде в полной мере можно прочитать ту злобу и раздражение, которые я испытываю. На самом деле, сейчас я настолько тороплюсь добраться до этого чертового барьера, что способен просто-напросто бросить отстающих в лесу. Одноклассники и Дерек впервые видят меня таким. И я спиной чувствую их страх, обиду и непонимание.

Мы идем, как я и обещал, весь день напролет. Останавливаемся мы всего один раз: для того, чтобы попить воды из реки. Ребята настолько устали, что черпают силы лишь из невероятной злости на меня. Что ж, меня это устраивает. Лишь бы они шли дальше.

Мы останавливаемся на привал только тогда, когда темнеет настолько, что не видно, куда ставить ногу для следующего шага. Я наскоро развожу костер. Еды у нас нет и не предвидится. Дадли, Пирс, Хейли и Сара ложатся и вмиг засыпают, несмотря на голод. Я напряженно вглядываюсь в покрытое легкими облаками небо. Полнолуние наступит завтра. У нас остается день, чтобы выбраться за барьер живыми. Дерек обходит костер кругом и садится рядом со мной.

– Зачем ты так всех гонишь, Гарри? – спрашивает он. – Они же не справляются, ты разве не видишь?

– Все я вижу, Дерек. – раздраженно отзываюсь я. – Вот только нам надо успеть выбраться отсюда до следующей ночи.

– Я не знаю, какие там у тебя планы, но так ты нас всех просто уморишь! – он тоже начинает раздражаться. – С какой стати такая спешка? Ты даже не можешь толком объяснить ничего!

– Ах не могу? – теперь я уже рассерженно шиплю. Если бы не спящие в нескольких шагах от нас дети, которых я не хочу будить, то я бы давно орал. – Ну тогда слушай, Дерек. Видишь эту чертову желтую штуковину на небе?

– Луну? – он недоуменно поднимает брови.

– Умница! Ну надо же, какой догадливый, – я уже откровенно издеваюсь. – Так вот, спешу тебя просветить: завтра наступит полнолуние. И я уж не знаю, как тебе, а мне лично совсем неохота попасть в лапы к чертовому вервольфу!

Дерек смотрит на меня, словно на сумасшедшего.

– Не бывает никаких вервольфов, Гарри. Это сказки!

– Ты в этом так уверен? Тогда скажи это им, когда один из них припрется завтра, чтобы нами полакомиться!

– Гарри, ты что, с ума сошел? – судя по голосу Дерека, он не знает, смеяться ему или плакать. Мой истеричный тон вкупе с абсурдностью, как ему кажется, моих слов, приводит парня в замешательство. – Не неси чепухи!

– В том-то и дело, что это никакая не чепуха, Дерек, – мой голос сходит на шепот. Я, в отличие от всех них, могу в полной мере оценить грозящую нам опасность. Оборотни – это не просто животные, не просто хищники. Это настоящие машины для убийства. Хитрые, коварные, изворотливые и очень сильные. Не даром Том так ценил оборотней в своей армии, хотя считал их хуже, чем грязнокровками. – Если мы не успеем, нам всем крышка, понимаешь? – меня бьет озноб.

– Расслабься, приятель, – он неестественно смеется, явно надеясь, что мои слова – неудачная шутка. – Все будет нормально, вот увидишь.

Он уходит поближе к костру, устраиваясь на земле для сна.

– Хотелось бы надеяться, – шепчу я одними губами, глядя на зловещий лунный диск, который тонет в звездной дымке.


*****

К утру мне удается найти кое-какие ягоды и коренья, а еще несколько грибов. Я бужу ребят еще перед рассветом, когда небо только-только синеет на востоке. Они хмуро едят скудный завтрак, бросая на меня косые неприязненные взгляды. Я не обращаю на эту враждебность ровно никакого внимания. У меня есть проблемы поважнее. Меня настолько страшит предстоящее полнолуние, что бессонная ночь вообще не дает о себе знать. Адреналин кипит в крови, подгоняя меня, заставляя действовать как можно быстрее. Пока остальные завтракают, я быстро нахожу направление, в котором надо двигаться, чтобы как можно скорее добраться до барьера.

– Выпейте побольше воды, – говорю я своим спутниками. – Сейчас мы углубимся в лес, и возле реки держаться уже не получится.

Они молча выполняют мои инструкции, и мы вновь трогаемся в путь. Идти становится все сложнее. Лес тут очень густой, и мне все чаще приходится прорубаться сквозь плотную зелень с помощью ножа и длинной палки, которую я использую в качестве трости.

Мы идем много часов подряд, все приближаясь к барьеру. Я с радостью отмечаю, что Королевский Лишайник покрывает все пространство у подножий деревьев. Ступать приходится очень осторожно, чтобы не споткнуться о толстые коряги, которые так и тянутся к ногам, словно чьи-то костлявые руки.

Неожиданно у меня за спиной раздается громкий крик. Я резко оборачиваюсь, и мои глаза расширяются от ужаса. Словно в замедленной съемке, я вижу, как из густых кустов на Дадли бросается крупная гадюка, потревоженная производимым нами шумом. Дадли замирает, испуганно глядя на рептилию. Я бросаюсь к кузену, но змея движется слишком стремительно. Я не успеваю вымолвить ни слова, а она уже вонзает острые ядовитые клыки в ногу кузена, чуть пониже колена. Я отбрасываю ее палкой далеко в сторону, а Дадли оседает на землю. Хейли и Сара громко визжат, Пирс смотрит на быстро выступающую на ноге Дадли кровь полными ужаса глазами. Я подскакиваю к кузену и осматриваю место укуса. Надавливаю на ногу, стараясь выжать наружу как можно больше змеиного яда.

– Я умру, – испуганно шепчет Дадли. Его сильно трясет, из глаз льются слезы.

– Не умрешь, это всего лишь гадюка, – отвечаю я. – Только не бойся, хорошо? От этого будет только хуже. Расслабься, сейчас я все сделаю.

Я знаком подзываю Полкиннса, и он испуганно садится на корточки рядом с нами.

– Поговори с ним, – говорю я, начиная высасывать из ранки яд.

– Что? – тупо спрашивает Пирс, испуганно наблюдая за моими манипуляциями.

Я сплевываю яд в сторону и терпеливо повторяю:

– Поговори с ним. О чем угодно. Сейчас ему надо отвлечься.

Пирс испуганно сглатывает и начинает разговаривать с кузеном о всякой ерунде. Я не особо прислушиваюсь к их разговору, стремясь удалить из раны как можно больше яда. Дадли громко кричит от боли, от чего Пирс время от временя испуганно дергается.

Я отрезаю от своей футболки широкую полоску ткани и накладываю Дадли на ногу, повыше укуса, плотную повязку.

– Все? – спрашивает кузен дрожащим голосом.

– Ага, – отвечаю я. – В идеале тебе сейчас надо бы полежать, но такой возможности у нас нет. Вот, держи, – я даю ему свою палку и помогаю подняться. – А другой рукой обопрись на меня.

Теперь мы продвигаемся ужасно медленно. Я обливаюсь потом, помогая Дадли идти. Время от времени меня сменяет Дерек. Я даже не могу винить кузена, потому что выглядит он не лучшим образом: нога у Дадли опухла, и теперь его сильно лихорадит. Я нахожу на небольшой поляне какие-то лекарственные травы, которые смутно помню с уроков по Травологии, и мы делаем привал. Я срываю несколько целебных листьев, пережевываю их, чтобы растения дали сок, морщась от ужасного горького вкуса. Затем накладываю получившуюся кашицу на рану Дадли.

– Фу, что ты делаешь? – вопит он, брезгливо морщась.

– Лечу тебя, балбес.

Рот ужасно жжет, аж на глазах выступают слезы.

– Ну, тогда ладно, – неуверенно произносит он.

Я ослабляю повязку на опухшей ноге кузена, беру несколько целебных листьев про запас, и мы продолжаем двигаться к барьеру. Несколько раз нам приходится останавливаться из-за Дадли, но его нога больше не опухает – хоть что-то радует.

Уже смеркается, когда я объявляю привал. Устало развожу костер, в то время как остальные толпятся возле ягодных кустов, признанных мной неядовитыми. У меня неприятно сосет под ложечкой. Я в полном отчаянии. Этой ночью будет полнолуние, и у нас нет ни единого шанса добраться до барьера до восхода луны. Все, что мне остается – это найти максимально безопасное место. Скорее всего, нам придется забраться на какое-нибудь дерево. К счастью, вервольфы не умеют карабкаться по деревьям, зато могут часами терпеливо выжидать. Смогут ли ребята – а особенно Дадли с больной ногой – провести всю ночь на дереве, прислушиваясь к шумному дыханию голодного зверя? От одной мысли об этом у меня по спине ползут мурашки. И что делать мне, если произойдет что-то непредвиденное? В такой близости от барьера магию применять уже более чем рискованно. В лучшем случае он ее просто поглотит, как поглощает естественную магию слишком близко подошедших к нему животных. Остается рукопашная. Эта мысль вызывает нервный смешок. Смогу ли я выйти один на один против оборотня, зная, что в этой схватке у меня не будет ни единого шанса?

– Что с тобой? – ко мне подходит Дерек. – Выглядишь усталым.

– Мы не успели, – бесцветно отвечаю я, вороша палкой угли в костре.

– Ты опять начинаешь о своих вервольфах? – он смеется.

– Именно. Послушай, Дерек, – я быстро придвигаюсь к нему вплотную, и он вздрагивает, – если со мной что-нибудь случится… Если я не смогу вести вас дальше, иди строго на юго-восток, ясно? Вон, посмотри, мох растет на северной части деревьев, видишь? А вам надо на юго-восток, запомнил? – мой голос хриплый и до предела серьезный. Я облизываю потрескавшиеся и горькие от лекарственных трав губы, чувствуя, как сквозь горечь пробивается мерзкий солоноватый привкус.

– Гарри, не глупи, – теперь он выглядит испуганным. – Все будет хорошо, вот увидишь.

Я отрицательно качаю головой и настойчиво повторяю:

– Юго-восток. Обещай мне, ладно?

– Ну хорошо, обещаю, – ему явно неуютно.

– Спасибо, – искренне отвечаю я. – И еще одна просьба, Дерек. Что бы не случилось сегодня ночью, ты не лезь, ладно? Ты – единственный, кто может их всех вытащить. Поэтому если что-либо случится с нами обоими, остальные никогда не найдут дороги.

– Хорошо, – снова кивает он.

– Вот и договорились, – я улыбаюсь. Теперь, когда я все для себя решил, на душе стало немного легче.

Я быстро поднимаюсь с земли, настороженно глядя на темнеющий небосвод.

– Так, – говорю я, хлопая в ладоши. Удостоверившись, что теперь все внимание сосредоточенно на мне, я продолжаю. – Здесь опасно, поэтому ночевать будем на дереве. Вон на том, – я указываю на крепкий дуб, нижние ветки которого не очень высоко от земли, но даже крупному оборотню добраться до них будет проблематично.

Поднимаемся мы с трудом, в основном с помощью Дерека. Дадли, с его весом и больной ногой, наверх затащить удается разве что чудом. Я ловлю себя на мысли, что благодарен проклятому полнолунию хотя бы за то, что оно наступило теперь, когда Дадли похудел на несколько килограммов, а не в самом начале нашего путешествия.

На дереве холодно, жестко и неудобно. Отблески от догорающего костра освещают нижние ветки, и вокруг пляшут причудливые тени. Все напряжены и испуганы. Лица бледные, сосредоточенные. Хотя – я уверен – даже в самых страшных своих представлениях они не могут вообразить что-то хотя бы вполовину настолько же ужасное, как вервольф. Меня сотрясает неконтролируемая дрожь. Где-то вдалеке слышен стрекот сверчков и громкое уханье совы.

Время тянется, как резина. Кажется, что мы сидим неподвижно уже целую вечность. Ребятам надоедает бояться неизвестной опасности, и скоро они уже негромко разговаривают и шутят. Полная луна нависает, кажется, прямо над нашими головами, угрожая раздавить, уничтожить своей мощью. Я, сам того не замечая, внимательно вслушиваюсь в окружающие звуки, выискивая тот единственный, что заставит кровь заледенеть в жилах и пустит по спине стайку мурашек. Луна стоит уже высоко в небе, когда я с содроганием слышу то, чего так ожидал и боялся. Низкий, протяжный вой, который, казалось бы, может издавать лишь существо из самой Преисподней, проносится по лесу. Все прочие звуки затихают. Наше напряженное дыхание особенно четко слышно в повисшей тишине.

– Ч-что это? – заикаясь, спрашивает Дерек.

– Это он, – я говорю очень тихо, словно зверя к нам может привлечь сам звук моего голоса.

От следующего воя все вздрагивают и сильнее вцепляются в ветки дерева. Я напряженно прислушиваюсь, пытаясь оценить расстояние, отделяющее нас от зверя.

– Он пока далеко, – шепотом говорю я. – Но приближается. Он знает, что мы здесь.

Мои товарищи по несчастью выпускают испуганный вдох и заметно бледнеют. Я же внезапно чувствую ледяное спокойствие. Что ж, опасность неминуема, поэтому я готов дать ей достойный отпор. Этот проклятый оборотень еще не знает, с кем связался. При этой мысли мои губы помимо воли растягиваются в хищную усмешку.

– Поиграем, – чуть слышно произношу я, удобнее устраиваясь на дереве, чтобы встретить опасность лицом к лицу.

– Что ты… – начинает Дерек, но внезапно замолкает.

Из кустов одним мощным прыжком выскакивает вервольф. Он отвратителен и прекрасен одновременно. Он намного крупнее многих оборотней, которых мне доводилось видеть. До Фенрира, конечно, не дотягивает, но вот Ремус по сравнению с ним – милый щенок. Возможно потому, что даже во время трансформации без Аконитового зелья Лунатик пытался бороться со зверем внутри себя. А этот похож на исчадие ада. Шкура грязная и спутанная, огромные клыки обнажены в зловещем оскале. Его дыхание шумно вырывается из груди, спускаясь к холодной земле облачком пара. Желтые глаза горят жаждой крови. От него веет опасностью и силой. Эта звериная мощь, несокрушимость, опасная грация, с которой он переставляет тяжелые лапы с острыми, словно бритва, когтями, ужасает и восхищает одновременно. Вервольф совсем не похож на волка. Смертоносная плавность его движений завораживает. В этом Богом забытом лесу он кажется самой смертью. Смертью, которая не смотрит, кого забирает с собой: добряка или злодея, героя или предателя, юношу или старика. А эта смерть пришла именно за нами, и от этого знания становится жутко.

– Что это? – восклицает Дерек с паническими нотками в голосе.

Оборотень одним мощным прыжком достигает дерева, на котором мы сидим. Крепкие мышцы перекатываются под плотной шкурой. Он прыгает вверх со страшным гортанным рычанием, стараясь уцепиться за нижние ветки. Все одновременно визжат от ужаса, и мне закладывает уши. После нескольких неудачных попыток зверь начинает ходить вокруг ствола дерева, изредка бросаясь на него и раздирая крепкую древесину когтями.

– Это и есть вервольф, – тихо поясняю я, вплотную нагибаясь к Дереку.

– Их же не бывает, – с отчаянием шепчет Дерек.

Я в ответ фыркаю:

– Взгляни вниз.

Теперь оборотень вгрызается в дерево зубами, от чего у него по морде течет кровь: судя по всему, он расцарапал себе десны. Дерека заметно передергивает, и он отводит взгляд в сторону. Я достаю нож и держу его наготове.

– Х-хорошо, что мы з-залезли на это дерево, – говорит Дадли заикающимся от страха голосом.

При мысли о том, что бы сейчас было бы, останься мы внизу, нас всех одновременно пробирает озноб.

Оборотень на протяжении нескольких часов делает безуспешные попытки добраться до нас. Он подпрыгивает на невероятную высоту и громко клацает зубами. Это зрелище могло бы быть забавным, если бы не было таким жутким. Мы боимся сделать любое лишнее движение. У меня затекло все тело. Я считаю оставшиеся часы до захода луны, молясь, чтобы за это время оборотень до нас так и не добрался. Часа за три до рассвета вервольф устает, отходит в сторону и ложится на землю, тяжело дыша.

– Может, он уйдет? – с надеждой спрашивает Хейли.

Я отрицательно качаю головой:

– Нет, он будет пытаться добраться до нас до последнего. Но если мы сумеем высидеть здесь до восхода солнца, то опасность позади.

– Понятно, – грустно вздыхает Хейли.

– А у меня нога затекла так, что я ее не чувствую, – жалуется Дадли.

Я с тревогой смотрю на действительно сильно опухшую ногу кузена. Тут Дадли неловко поворачивается, и происходит страшное: кузен соскальзывает с ветки вниз. Пока сидящий рядом с ним Пирс хлопает глазами, я бросаюсь вперед, пытаясь ухватить Дадли за руку, но не успеваю. Он падает прямо в растущий внизу кустарник. Вервольф вскидывает голову, и Дадли замирает. Когда зверь поднимается с земли, все испуганно вскрикивают. Дадли пытается забраться обратно на дерево, делает несколько неуклюжих прыжков, Дерек судорожно тянет руки вниз, пытаясь его ухватить, но ничего не выходит.

– Помни: юго-восток, – коротко говорю я Дереку, и по тому, как он замирает, как испуганно расширяются его глаза, вижу, что он меня понял. – Пожелай мне удачи.

Я прыгаю с дерева и группируюсь, стараясь приземлиться как можно мягче. У моего врага и так достаточно преимуществ, и я не собираюсь давать ему еще одно. Я приземляюсь как раз между оборотнем и Дадли. Зверь делает прыжок к кузену, и я быстро вонзаю длинный охотничий нож в незащищенное брюхо оборотня. Раздается шипение, с которым клинок погружается в плоть животного, зверь издает полный боли рык, и я понимаю, что лезвие сделано из серебра. Что ж, игра будет даже интереснее, чем я думал. Я поворачиваю нож, и оборотень с коротким визгом отскакивает в сторону. Некоторое время мы ходим по кругу, изучая друг друга, не решаясь напасть. Глаза оборотня горят сумасшедшей яростью, они налились кровью. Это напоминает танец, где лучшему танцору в награду достанется жизнь. Я делаю шаг в сторону, оборотень повторяет мое движение, словно в отражении. Мы даже дышим синхронно. Мне кажется, что если прислушаться, то можно услышать, как бьются в такт наши сердца. Я поигрываю клинком, словно поддразнивая зверя. Давай, оступись, сделай ошибку. Мы же не можем ходить кругами вечно.

Вервольф не выдерживает первым. С коротким рычанием он бросается на меня, широко разинув пасть с острыми клыками. Я уворачиваюсь в сторону, полоснув при этом оборотня по боку. Он разворачивается на лету и делает новый бросок. Стремительный, сильный, смертоносный. Я перемещаюсь с такой скоростью, что окружающее кажется размытым пятном. Сейчас от скорости зависит моя жизнь. Вдруг оборотень смотрит куда-то мимо меня, и даже как будто бы теряет ко мне интерес. Я слежу за его взглядом и с ужасом вижу, что к стволу дерева испуганно жмется Дадли, которого так и не удосужились затащить обратно на ветку.

Оборотень бросается к кузену, и я одним мощным прыжком оказываюсь у зверя на спине. Я впиваюсь левой рукой ему в шкуру, а правой наношу хаотичные, беспорядочные удары, вновь и вновь втыкая острое лезвие в огромную косматую тушу. Мои руки скользят по намокшей от крови шерсти. Оборотень издает полный боли рык и начинает изворачиваться, пытаясь стащить меня со спины.

– Дадли, – кричу я, стараясь заглушить злобное рычание. – Забирайся на дерево, скорее! Слышишь?

Бледный от ужаса кузен испуганно кивает и возобновляет свои попытки. Что происходит дальше, я уже не вижу, потому что вервольф все-таки скидывает меня со спины и с силой бросает на лопатки. Я не успеваю извернуться, и здоровая туша припечатывает меня к земле. Я выкидываю руку с ножом вперед, вонзая его в горло животного, но для такого крупного зверя это лишь царапина. Одним движением он выбивает у меня из рук нож и нависает надо мной, стремясь перегрызть глотку. Я хватаю его с обеих сторон за морду и стараюсь оттянуть в сторону, не дать укусить. Острыми когтями он раздирает мою толстовку, футболку, грудь. Я чувствую, словно его острые когти пронзают меня насквозь. Нестерпимая боль проходит по телу, и я судорожно извиваюсь, словно червяк, стараясь избежать смертоносных когтей. В глазах темнеет, но мои руки по-прежнему крепко держат оскаленную морду оборотня. В какой-то момент я плюю на все и пытаюсь использовать против зверя магию, но барьер слишком близко, и у меня ничего не выходит. Меня обдает его смрадным горячим дыханием, я задыхаюсь, из горла вместо крика вырывается лишь булькающий хрип.

Я откидываю голову назад, пытаясь разглядеть дерево, на котором сидят мои товарищи. К счастью, им удалось каким-то образом снова затащить Дадли наверх, и теперь все их взгляды устремлены на меня и вервольфа. Их лица бледны и перекошены от ужаса, Сара испуганно зажмуривает глаза, Хейли закусывает руку, сдерживая рвущийся из горла крик. Мне хочется сказать им, что все в порядке, что теперь им осталось лишь дождаться рассвета, что они выберутся из леса и все будет хорошо – прямо как уверял Дерек. Но сил уже не хватает. Я как-то отстраненно удивляюсь, что мне по-прежнему удается держать челюсть оборотня на расстоянии от своего горла. Я смотрю прямо в пылающие жаждой убийства желтые глаза. В их глубине уже можно прочитать торжество.

Дальнейшие события разворачиваются неуловимо стремительно. Из моего рукава внезапно вырывается Силенси. Она бросается на оборотня черно-серебряной лентой, и вонзает свои длинные клыки ему в горло, прямо в то место, куда я ударил оборотня ножом. Через секунду во взгляде вервольфа застывает недоумение, затем по его телу проходит дрожь, и передние лапы с острыми когтями, раздирающими мне грудь, начинают двигаться в каком-то рваном, конвульсивном ритме. Зверь издает страшный предсмертный вой. По его телу проходит несколько судорог, глаза закатываются, и его здоровая туша всем своим весом наваливается на меня. Из последних сил я отбрасываю в сторону раззявленную в предсмертном оскале морду. Силенси снова обвивается вокруг моей руки, и я чувствую, как от змеи ко мне тянется тоненький ручеек магии.

– Не надо, Сссиленссси, – чуть слышно шиплю я, ощущая, как в легких неприятно булькает кровь. Мне хочется посмотреть, насколько сильно оборотень разодрал грудь, но я не могу повернуть голову. – Тебе всссе равно не хватит сссил. Ты и так мне помогла. Дурак я, что раньше не догадался, – я усмехнулся бы, если бы не было так больно дышать. – Укуссс Черной Клеопатры может убить даже оборотня. Ссспасссибо тебе.

– Тихо, Говорящщщий, – мягко отзывается она. – Побереги сссилы.

Я слышу приближающиеся ко мне шаги, и вижу размытые силуэты Дерека, Сары, Хейли, Пирса и Дадли.

– Зверюга вроде бы сдохла, – дрожащий голос Дерека доносится издалека, словно сквозь вату. – Надо стащить его с Гарри. Помогите-ка мне.

Когда меня освобождают от тяжеленной туши оборотня, грудь пронзает острая боль, и я издаю слабый стон. Рот полон крови, я выплевываю ее наружу, но она каким-то образом появляется там снова. Окружающее превращается в череду размытых образов. Я слышу чьи-то приглушенные рыдания, чувствую, как меня поднимают на руки и куда-то несут. Передвижение причиняет нестерпимую боль. Я кусаю скользкие от крови губы и тихо шиплю сквозь зубы при каждом шаге человека, который меня несет. Меня трясет, по лицу градом катятся слезы. Больно, как же чертовски больно. Кажется, что у меня вообще больше нет груди, сердца, легких. Кажется, что от шеи и до живота тянется сплошная рваная рана. Я истекаю кровью, я боюсь, что мне не дожить и до рассвета.

– Пожалуйста, пожалуйста, – шепчу я, сглатывая кровь.

– Что, Гарри? Прошу, скажи, что ты хочешь? Что мне сделать? – голос Дерека странно срывается, и в какой-то момент я понимаю, что по лицу катятся не только мои слезы.

Но я не отвечаю на его вопрос. Я и сам не знаю, чего прошу. Вскоре, когда боль становится совсем нестерпимой, мое сознание заволакивает благословенная темнота.


Глава 18. Боль.

Жарко, как же жарко! Мне кажется, что я сгораю заживо. Рот так пересох, что я не могу даже сглотнуть. Я почти ничего не вижу, глаза словно застилает огненная пелена. Дыхание с присвистом вырывается из моего горла. Каждый вдох приносит ужасную боль. Весь окружающий мир сократился до двух простых действий.

Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.

– Только не спи, ладно? – над своей головой я слышу голос Дерека. – Мы уже почти пришли. Мы скоро выберемся отсюда, вот увидишь.

Я не верю ни единому его слову, но на душе все равно становится спокойнее.

Я то и дело проваливаюсь в липкую темноту. Выбираться из нее с каждым разом становится все труднее. Боль становится чем-то привычным, почти неотъемлемым и накатывает с такой же равномерностью, с какой бьется сердце. Меня лихорадит и знобит. Я что-то говорю, но не слышу собственных слов.

В ушах раздается тоненький звон, и я испытываю острое чувство дежа вю. Магический барьер прямо перед нами. Еще несколько шагов – и мы попадем обратно в маггловский мир, и нас непременно найдут. Я собираю последние силы и открываю глаза. Они тут же начинают слезиться от яркого света. Дерек, который несет меня на руках, выглядит до крайней степени измученным. Вот он делает еще шаг, и я чувствую, как искажается и мнется пространство вокруг. Снова привычный бросок – как при аппарации – и тут же лес кажется светлее, деревья расступаются, впереди виднеется широкая прогалина. Дерек перехватывает меня поудобнее, прижимая к груди, и я не могу сдержать болезненного стона. Из глаз текут слезы, и я не знаю, чем они вызваны: болью или облегчением. Нити магии невесомой паутиной оплетают мое тело, поддерживая в нем жизнь, помогая сделать боль почти выносимой. Мы наконец-то пришли. Нас непременно найдут. Я повторяю это про себя, словно мантру.

Мы идем по широкой лесной прогалине, когда я слышу какой-то странный шум. Он исходит откуда-то сверху, все приближаясь. На меня налетает сильный порыв ветра, становится трудно дышать. Я хрипло кашляю, пытаясь вдохнуть, но уже в который раз захлебываюсь кровью.

– Смотрите, там вертолеты! Самые настоящие, – голос Дадли доносится словно издалека, и мне приходится напрячь слух, чтобы различить слова. – Они спускаются к нам!

Смысл сказанного с трудом проникает в мой затуманенный болью мозг. Мы смогли, мы справились! Мы все-таки сумели выкарабкаться. Я выполнил свое обещание.

Медленно, по крупицам, я собираю свою магию, которая сейчас целиком направлена на то, чтобы сохранять жизнь в моем изуродованном и искалеченном теле.

– Просссти, это ненадолго, – шиплю я Силенси, направляя магический поток на нее. Через секунду мою правую руку вместо змеи кольцами обвивает черный металлический браслет с причудливыми серебряными узорами. Это жалкое действие отнимает так много сил, что у меня кружится голова.

Ветер и шум пропеллеров стихают, и я жадно, словно рыба, выброшенная на берег, ловлю ртом воздух. Нам навстречу бегут люди. Я с трудом поворачиваю голову, пытаясь угадать в размытых пятнах знакомые лица.

– Сара, наша девочка!

– Пирс, ты не представляешь, что мы с твоей мамой пережили!

– Хейли, милая, ты жива!

–Дадлик, солнышко, что у тебя с ногой? Ты ранен?

Сюда спешат многочисленные родители, учителя, члены персонала заповедника. Многие плачут от переполняющих их эмоций.

– Дерек, как я счастлива, что ты жив! – к нам подбегает полная светловолосая женщина, судя по всему, мать Дерека. У нее по лицу катятся слезы. – Поисковые операции уже собирались прекращать! Ты не представляешь, сколько людей вас искало, но вы все словно сквозь землю провалились! – она настолько взволнованна, что даже на замечает на руках у Дерека меня.

– Как змея?! – слышится тем временем справа испуганный голос тети Петуньи. – Вернон, ты слышал? Нашего сына укусила ядовитая змея! Надо немедленно позвать сюда врачей!

– Все уже нормально, – отвечает Дадли, хотя его голос так дрожит, словно он готов вот-вот разреветься. – Гарри мне помог.

– Поттер? – морщит нос дядя Вернон. – А где он сам, кстати?

Дадли указывает в нашу сторону, и Дурсли уверенным шагом направляются сюда.

– Ой, а что это за мальчик у тебя на руках? – спрашивает тем временем мама Дерека, наконец-то заметив меня.

– Это Гарри, – медленно отвечает Дерек. Он настолько измотан, что ничего сейчас толком не соображает. Его руки вцепились в меня с такой силой, словно от этого зависит его жизнь. – Гарри Поттер. Он не мог идти, и я…

Но договорить он не успевает, потому что его прерывает голос подошедшего к нам дяди.

– Вот ты где, маленький паршивец! – громыхает он, стоя прямо надо мной. – Ишь, совсем обнаглел! Дадликкенса укусила ядовитая змея, ему трудно ходить, а этого, видите ли, на руках носят!

Дядя резко тянет меня за плечо, разворачивая лицом к себе. В глазах темнеет от боли, и я так сильно сдавливаю зубами губу, сдерживая крик, что едва не прокусываю ее насквозь. Краем глаза я замечаю, что вся толстовка Дерека спереди мокрая от крови. От моей крови. Из-за резкого поворота у меня в груди что-то противно трещит и булькает, и я снова судорожно сплевываю кровь, боясь задохнуться.

Когда в глазах немного проясняется, я вижу совершенно остолбеневших дядю и тетю. Если бы я не знал, то подумал бы, что на них наложили заклятие Окаменения. Мама Дерека прикрывает рот рукой, а ее лицо настолько бледное, что мне кажется, что она вот-вот потеряет сознание.

– Гарри ранен. Ему нужна помощь, – каким-то неживым голосом произносит Дерек.

Вот тут тетя Петунья не выдерживает и начинает кричать. Ее глаза расширены от ужаса, она смотрит на меня так, словно я – ее самый страшный кошмар, вдруг воплотившийся в жизнь. К тете тут же подскакивает пара врачей с успокоительными каплями, но тут их взгляд переходит на меня, и они тоже смертельно бледнеют.

– Вот дерьмо, – произносит один из них. – Сэм, тащи носилки!

Люди в белых халатах с трудом расцепляют вцепившиеся в меня мертвой хваткой пальцы Дерека.

– Ну же, парень, отпусти его, – обращается к Дереку один из врачей. – Ты должен позволить нам помочь ему.

Когда меня переносят на носилки, мне становится почти жаль, что я не умер раньше. Мне так больно, что из глаз неконтролируемым потоком текут слезы. Из горла вырываются надсадные хрипы, и я снова тяжело кашляю кровью.

– Несите его в вертолет, и побыстрее, – командует один из врачей. Затем он обращается к Дурслям. – Вы – родственники мальчика?

Они кивают, и он продолжает:

– Тогда следуйте за мной.

Когда мы все погружаемся в вертолет, вокруг меня начинают суетиться сотрудники скорой помощи.

– Пульс слабый… Многочисленные повреждения внутренних органов… Нужна срочная реанимация. Позвоните в сто тринадцатую, пусть все подготовят… Можем не довезти, состояние критическое… Немыслимо, он еще в сознании!.. – до меня долетают обрывки разговоров, но я не могу на них сосредоточиться.

У меня в глазах то все меркнет и расплывается, то снова приобретает четкость. Я так устал от боли…

– Вколите ему обезболивающее!

– Нельзя, сердце может не выдержать.

В какой-то момент я вижу прямо над собой бледное испуганное лицо тети. У нее из глаз текут слезы, и это кажется мне неправильным. Зачем она плачет из-за меня?

– Тише, Гарри, все будет хорошо, – повторяет она раз за разом. Ее губы побелели от волнения. Мне странно, что она обращается ко мне по имени. Ведь она никогда раньше так не делала, так зачем начинать сейчас? – Скоро мы приедем, скоро все будет хорошо.

Она гладит меня по голове, но сейчас я настолько захвачен распространяющимися по телу волнами боли, что даже не могу понять, нравится мне это или нет.

– Холодно, – с трудом шепчу я непослушными губами. – Так холодно…

Тетя неожиданно разражается бурными рыданиями и кричит пилоту, чтобы он поторапливался. Глупо, лучше бы попросила принести для меня одеяло.

В какой-то момент боль чуть отступает, и я вижу прямо перед собой смеющиеся и счастливые лица родителей. Глядя на них, я тоже помимо воли начинаю улыбаться. Вкус крови на губах уже почти не чувствуется.

– Мам? – несмело зову я. – Ты заберешь меня отсюда?

Но она ничего не отвечает, лишь качает головой и продолжает улыбаться.

– Почему ты молчишь? – мне обидно, я почти зол на них за то, что они не хотят говорить со мной. – Мне больно, мам. Пожалуйста, забери меня с собой.

Лица родителей начинают отдаляться, я пытаюсь их нагнать, но расстояние между нами все увеличивается. Я распахиваю глаза и вижу, что меня несут по белым коридорам на носилках. Рядом испуганно семенят Дурсли. Меня приносят в какую-то комнату, кладут на стол и втыкают в руки иголки. Я позволяю себе расслабиться и даже слегка улыбаюсь. Глаза слипаются. А боль… Боль наконец-то уходит.


Глава 19. Посетители.

Из забытья я выхожу медленно, тяжелыми рывками. Пытаюсь открыть глаза, но в комнате слишком светло, и я тут же зажмуриваюсь. Вокруг пищат какие-то приборы. Я прислушиваюсь, но кроме них ничего не слышу. Ни голосов, ни шагов. Мне трудно дышать, в нос вставлена какая-то трубка. На грудь давит непонятная тяжесть, и я решаюсь приоткрыть глаза, чтобы понять, что со мной. Жмурясь от яркого света, я перевожу взгляд вниз и вижу, что все тело от ключиц и до живота замотано в бинты. Я хочу поднять руку, чтобы ощупать повязку, но чувствую, что не могу пошевелиться. Меня охватывает паника. Меня что, парализовало?! Я с ужасом рассматриваю свои руки, из которых торчат какие-то трубки и иголки. А внизу – на запястьях – я вижу узкие кожаные ремни, которые приковывают мои руки к кровати. Я судорожно дергаюсь, но ремни не ослабевают. Какого черта? Почему меня приковали к кровати, словно какого-то преступника? Я часто и прерывисто дышу, судорожно пытаясь понять, что здесь происходит. Я мог применить к врачам стихийную магию, пока был без сознания? Маловероятно, ведь я был так слаб, но не исключено…

Мои размышления прерывает скрип открывающейся двери. Я напряженно всматриваюсь в темный дверной проем, не зная, чего в таких обстоятельствах стоит ожидать. Как-никак, я абсолютно уверен, что если тебя связывают – то это не к добру. Однако в дверном проеме появляется вполне доброжелательного вида медсестра. На вид ей примерно лет сорок пять, в каштановых волосах белеют нити седины, карие глаза окружены лучиками морщин.

– Доброе утро, Гарри, – говорит она, а потом подходит к пикающим приборам и начинает что-то проверять по ним.

– Почему я связан? – мой голос ужасно хриплый, а горло противно саднит.

– Ах, ну да. Сейчас развяжу, – она шустро отстегивает ремни на руках, и я машинально потираю запястья, стараясь не повредить тянущиеся от рук к приборам трубки.

– Это было сделано для твоей же безопасности, – поясняет медсестра, встречая мой вопрошающий взгляд. – Ты мог нечаянно повредить повязку, пока спал, а сейчас швы нельзя трогать ни в коем случае.

– Понятно. Как долго?

– Как долго что? – непонимающе спрашивает медсестра.

– Как долго я был в отключке? – уныло повторяю я.

– Восемь дней. Тебя недавно перевели из реанимации в обычную палату.

– И насколько все плохо? – спрашиваю я, жестом указывая на бесконечные бинты, плотно покрывающие мое тело.

– Повреждения очень серьезные, – признается она. – Но ты очень быстро идешь на поправку. Невероятная скорость регенерации тканей! – ее глаза загораются энтузиазмом фанатика-врача, и мне становится немного не по себе.

– Насколько серьезные? – перебиваю я.

– Не уверена, что тебе стоит сейчас об этом слушать, – мнется медсестра.

– Но я хочу знать!

– Ну хорошо, – она делает глубокий вдох и продолжает. – У тебя раздроблено несколько ребер, разорваны межреберные мышцы, повреждены легкие. Сердце чудом осталось не задетым, как и крупные сосуды. На месте самой глубокой раны задет позвоночник. Учитывая обстоятельства, можно сказать, что ты родился в рубашке. Врачи опасались, что ты не выживешь. Двигательные функции остались не нарушенными разве что чудом. Единственные вероятные последствия – это проблемы с дыханием и, возможно, с сердцем.

Я терпеливо выслушиваю информацию. Что ж, могло быть и хуже. Если учесть, что я не рассчитывал выбраться оттуда живым, то мне и впрямь не на что жаловаться. Я облизываю пересохшие губы языком, но ощущения такие, словно провожу по губам наждачной бумагой.

– Можно воды? – спрашиваю я, чувствуя, что жажда скоро станет совсем нестерпимой.

– Да, конечно, – медсестра торопливо подает мне стакан с водой, осторожно помогая подняться. От резкой боли в груди у меня на миг темнеет в глазах, я делаю несколько быстрых глотков и снова ложусь на кровать, пытаясь принять прежнее удобное положение.

– Вечером к тебе придут люди, которые хотят расспросить тебя о том, как ты и твои товарищи заблудились в лесу. Твои друзья на их вопросы уже отвечали, но они хотят спросить всех, хорошо?

Я киваю.

– Вот и славно, – она улыбается. – Я также приглашу твоих родственников, их присутствие желательно.

– Кто-нибудь приходил ко мне, когда я был без сознания? – спрашиваю я, не особо, впрочем, заботясь об ответе.

От этого простого вопроса она разом грустнеет и отвечает, отводя глаза, будто чувствует вину или жалость:

– Нет, к сожалению, нет. Наверное, у твоих родственников были какие-то срочные дела или проблемы…

– На самом деле, мне это не так уж и важно, – я равнодушно пожимаю плечами, но тут же жалею об этом действии: тело пронзает боль, и я непроизвольно морщусь.

В палате повисает напряженное молчание.

– А как остальные? – быстро спрашиваю я. – У Дадли не было никаких осложнений с ногой? Как Дерек, Хейли, Сара, Пирс?

– Насколько мне известно, с твоими друзьями все в порядке. Во всяком случае, если говорить об их физическом состоянии, – добавляет она. – А в остальном… Разумеется, налицо сильнейший шок. Они еще некоторое время побудут под медицинским наблюдением. Это касается всех вас.

Я киваю и закрываю глаза. Усталость наваливается гранитной плитой, а у меня нет никакого желания с ней бороться. Медсестра добавляет что-то в одну из капельниц и желает мне спокойного сна. Через минуту голова начинает слегка кружиться, и я сам не замечаю, как снова погружаюсь в сон.


*****

Когда я снова открываю глаза, освещение в палате уже не такое яркое. Судя по всему, скоро наступит вечер. Мои руки больше не привязаны к кровати ремнями, и я решаю, что это хороший признак. Мне скучно лежать без дела, а засыпать снова пока не хочется. От нечего делать я скольжу взглядом по палате, но тут нет ничего интересного, и это занятие мне очень быстро надоедает.

Примерно через полчаса, когда я уже не знаю, куда деваться от скуки, дверь в палату открывается, и заходит уже знакомая мне медсестра.

– Он как раз проснулся, можете заходить, – говорит она кому-то за своей спиной.

В палату заходят дядя Вернон и тетя Петунья, а за ними незнакомые мне мужчина и женщина в деловых костюмах и с серьезными выражениями лиц. Они все рассаживаются на стульях рядом с моей кроватью. Я приподнимаюсь на кровати и облокачиваюсь на ее спинку, предчувствуя долгий разговор.

– Познакомься, Гарри, это мистер Эдкинс и миссис Уилсон, – представляет вошедших медсестра.

Я хрипло говорю слова приветствия, украдкой разглядывая незнакомцев. Мужчина очень молод, пожалуй, ему нет еще и двадцати. Серьезным выражением лица и порывистыми, но неловкими движениями он напоминает мне Перси Уизли. Женщина же, судя по виду, разменяла уже третий десяток. Ее спокойная уверенность и цепкий взгляд резко контрастируют с обликом мужчины.

Пока я изучаю вновь прибывших, медсестра продолжает:

– Они хотели бы услышать твой рассказ о том, что происходило в лесу.

– А, собственно, зачем? – я знаю, что это не особо вежливо с моей стороны, но не могу сдержать любопытства.

– Нам надо выяснить полную картину происшедшего, – вступает в разговор миссис Уилсон, – чтобы не допустить повторение этой ситуации. К тому же, нам необходимо выяснить, чья халатность привела к трагедии. В которой вы, мистер Поттер, пострадали больше всех.

– О, – я понимающе улыбаюсь. – Полиция ищет виновных, я правильно понимаю?

– Повежливее, мальчишка! – рявкает дядя, который выглядит все более и более раздраженным с того самого момента, как вошел в палату.

– Ну что вы, все нормально, – натянуто улыбается миссис Уилсон. Затем она снова обращается ко мне. – В целом, можно сказать и так. Когда мы вычислим людей, виноватых в случившемся, на них будут наложены штрафы, которые пойдут на компенсацию морального и физического урона пострадавших. В том числе вас и вашего двоюродного брата.

При слове «компенсация» в поросячьих глазках дяди Вернона загорается алчный огонек. Я хмыкаю про себя. Что ж, теперь ясно, что привело моего дядю в палату к горячо нелюбимому племяннику: жажда наживы. Мне почти жаль его разочаровывать…

– К сожалению, ничем не могу помочь, – я вежливо улыбаюсь и, несмотря на боль, развожу руками. Мистер Эдкинс уже собирается что-то возразить, и я быстро добавляю. – С поиском виновных, я имею в виду. Потому что в происшедшем виноваты прежде всего мы сами. Мы нарушили комендантский час, хотя это было строго запрещено, и вышли из лагеря в одиночку, что также противоречит правилам. Персонал школы просто не успел ничего предпринять…

– Не слушайте его, – быстро перебивает меня дядя Вернон, показывая мне исподтишка кулак. – Мальчик болен, он сейчас просто не в состоянии нормально мыслить… Он обычно очень настороженно относится к малознакомым людям, поэтому, может быть, будет лучше, если мы с Петуньей сами, в семейной обстановке, так сказать, все у него выясним. Не хотелось бы подвергать его еще большим травмам, он и так слишком многое перенес…

От ухищрений дяди мои губы сами по себе начинают кривиться, и я поспешно беру с тумбочки стакан воды, чтобы скрыть за ним свою ухмылку.

– Уверяю вас, судя по показаниям наших приборов, ваш племянник сейчас в нормальном состоянии, – при слове «нормальный» по отношению ко мне уже сам дядя не может удержаться от фырканья. Медсестра игнорирует его реакцию и продолжает. – И он может вполне адекватно рассказать обо всем этим людям.

Дядя недовольно замолкает, его взгляд выражает смертельную обиду. Тетя успокаивающе накрывает его сжатую в кулак руку своей.

После секундного молчания мистер Эдкинс говорит:

– Ну что ж, если ни у кого больше нет никаких возражений, прошу, мистер Поттер, продолжайте.

Судя по всему, у дяди есть еще не один десяток возражений, но он молчит. Я продолжаю рассказывать:

– Итак, как я уже сказал, в том, что мы потерялись, никто, в сущности, не виноват. Мы выбрались ночью в лес, заплутали, и не смогли обнаружить в темноте дорогу…

Мой рассказ занимает минут десять. По ходу повествования я замалчиваю все, имеющее отношение к магии, а также не упоминаю о Силенси. В остальном стараюсь придерживаться сухих фактов, чтобы не вызвать подозрений. В конце концов, если эти люди уже услышали версии происшедшего от пяти человек, то для меня же будет лучше, если моя собственная история будет походить на те, что они уже слышали.

Когда я заканчиваю рассказ, у меня начинают выяснять подробности нападения оборотня.

– Так что же за животное на вас напало? – спрашивает Эдкинс.

– Волк, – вру я, не моргнув глазом.

– Вы в этом точно уверены?

– Без сомнения.

– Ну что ж, так и запишем, – говорит он. – А то ваши товарищи описывают бог весть что. Тот парень, Дерек Брайтон, вообще утверждал, что на вас напал оборотень, – он хмыкает. – Что поделаешь, у страха глаза велики.

– Ну что вы, я абсолютно уверен, что это был именно волк. В отличие от моих товарищей, у меня была отличная возможность увидеть его вблизи.

От последнего замечания полицейский мигом перестает посмеиваться и начинает излишне усердно записывать что-то в блокнот. Кончики его оттопыренных в стороны ушей чуть розовеют.

– Итак, большое спасибо за помощь, – женщина поднимается со стула, и Эдкинс тут же подскакивает следом. – Не будем вам мешать. Наверное, вам не терпится побыть в семейном кругу.

Когда они выходят за дверь, медсестра добавляет что-то в одну из моих капельниц и говорит Дурслям:

– Можете пообщаться еще немного. Но мальчику сейчас лучше не переутомляться.

Стоит медсестре выйти за дверь, как дядя начинает орать на меня, брызжа слюной:

– Какого черта ты им наговорил, мальчишка? Ты хоть понимаешь, что только что сделал?!

– Разумеется, – спокойно отвечаю я. – Только что я помешал доблестным стражам порядка свалить мою собственную вину на других.

– Ты лишил нас компенсации, щенок!

– Ну, это, пожалуй, можно назвать одним из последствий… – глубокомысленно изрекаю я.

Глаза дяди Вернона становятся совсем уж безумными, он бросается на меня с кулаками, но его останавливает тетя Петунья.

– Успокойся, Вернон! – возмущенно восклицает она. – Поттер болен! К тому же, не забывай: он спас нашему сыну жизнь!

– Как же, – бурчит дядя Вернон. – Небось нечаянно свалился на этого волка с дерева, а теперь расписывает здесь черт знает что. Ему лишь бы выпендриться!

– А где Дадли? – я спешу сменить тему разговора.

– Он тоже в больнице, в другом отделении, – милостиво информирует меня тетя. – Мы хотели забрать его домой, но врачи пока не разрешают. Бедный Дадлик, тут такое ужасное питание!

Мне ничего не остается, кроме как мученически закатить глаза.


Глава 20. Возвращение.

Уже наступает осень, когда меня выписывают из больницы. Машина дяди быстро едет в сторону Литтл Уингинга, по стеклам барабанят крупные капли дождя. В салоне висит напряженное молчание: дядя недовольно сопит, время от времени бросая на меня яростные взгляды через зеркало заднего вида. Очевидно, он до сих пор не может простить мне упущенной компенсации. Встретив меня на пороге больницы, он сказал лишь, что тетя с кузеном остались дожидаться нашего возвращения дома, а потом как воды в рот набрал. Я отворачиваюсь к окну, пытаясь развлечься созерцанием серого пейзажа.

Все мои раны затянулись, бинты сняты, и меня можно считать абсолютно здоровым. Я усмехаюсь, вспоминая лицо медсестры, когда она слой за слоем разматывала бинты. Она с жалостью смотрела на длинные красные рубцы и бормотала что-то насчет того, что «шрамы только украшают мужчин» и что они не будут меня беспокоить, разве что к перемене погоды. Похоже, она приняла мой равнодушный взгляд за признак шока. Но мне и правда все равно. Эти шрамы не лучше и не хуже тех, что покрывали мое тело тогда, в «прошлой» жизни. Это просто часть меня, неотъемлемая и настолько обыкновенная, что даже не стоит внимания. Куда страшнее обычно душевные раны. Но мое приключение закончилось вполне благополучно, и, пожалуй, мне не в чем себя винить. Разве что в том, что из-за меня окружающие вновь оказались втянуты в неприятности, но это не ново, ведь так? По крайней мере, мне удалось исправить последствия своей невнимательности с наименьшими потерями.

Когда мы добираемся до дома номер четыре по Тисовой улице, я выхожу из машины и с удовольствием разминаю затекшие мышцы. Вдыхая свежий воздух с запахом осени полной грудью и глядя на такой знакомый двухэтажный дом, я чувствую непонятное тепло в груди. Ну все, совсем свихнулся в этой идиотской больнице. Уже радуюсь возвращению на Тисовую.

Едва зайдя в прихожую, я улавливаю восхитительный аромат курицы с яблоками – коронного блюда тети Петуньи. Сама тетя смотрит на меня каким-то странным, очень внимательным взглядом. Я спиной чувствую, как она провожает глазами каждое мое движение, и от этого становится неуютно. Я ловлю себя на мысли, что не знаю, чего мне ожидать от своих родственников.

Мы рассаживаемся за празднично украшенным столом. Дядя тут же утыкается взглядом в тарелку, ни на кого не глядя. Тетя продолжает сверлить меня все тем же странным взглядом. Дадли молчит, поедая обед без своего обычного аппетита. Я с некоторым чувством вины отмечаю, как он побледнел и осунулся за эти недели. Под глазами кузена залегли темные тени. Он явно неважно спит в последнее время. Похоже, наше приключение не прошло для Дадли даром.

– Что отмечаем? – спрашиваю я просто для того, чтобы прервать молчание.

Мой невинный вопрос вызывает презрительное фырканье со стороны дяди. Дадли молчит, еще ниже склоняясь над тарелкой. Да что здесь, черт побери, происходит?

– Твое выздоровление, – отвечает тетя нейтральным голосом.

– А. Ну спасибо, – растерянно отзываюсь я.

После этого никто не произносит ни слова.

Сразу же после обеда я иду в свой чулан, от которого уже успел несколько отвыкнуть. Однако открыв дверь, я пораженно замираю. Где моя кровать? Где настольная лампа в сорок ватт? Где, черт возьми, книжные полки? Вместо этого в чулане громоздятся чистящие средства, швабра для мытья пола, пластиковые ведра, пылесос и стиральная машина. Самый что ни на есть обыкновенный чулан, какой можно встретить в любом среднестатистическом английском коттедже. И ничто не говорит о том, что я жил в этом чулане вот уже семь с лишним лет.

– Почему все мои вещи выбросили? Вы что, не думали, что я вернусь из больницы? – брякаю я первую пришедшую в голову мысль выходящему из кухни дяде.

– Была б моя воля, так бы оно и было! – недовольно бурчит дядя. К счастью, судя по его обиженному тону, его волю как раз-таки не учли.

– Тогда где мне жить? Здесь, между шваброй и пылесосом? А может, вообще во дворе?

– Не дерзи, мальчишка! – рявкает дядя. – Петунья почему-то решила, что будет лучше, если ты займешь вторую спальню Дадли, – он поджимает губы и обиженно сопит. – Так что все твое барахло теперь там.

С этими словами дядя удаляется в сторону гостиной, громко топая и что-то ворча. Я пожимаю плечами и иду во вторую спальню Дадли. С каждой минутой моего пребывания на Тисовой количество вопросов лишь увеличивается, а давать ответы мне, судя по всему, никто не собирается.

Пока я бесцельно брожу по своей новой комнате, свыкаясь с непривычной обстановкой и пытаясь найти среди общего хлама те вещи, которые перенесли из моего чулана, дверь медленно, словно неохотно, отворяется. На пороге стоит этот новый, осунувшийся и неразговорчивый Дадли. Я разглядываю чуть склоненную вперед голову и упрямый взгляд и испытываю неприятное чувство, будто вижу незнакомца.

– Мама сказала, чтобы я отдал эту комнату тебе, – безразлично говорит Дадли.

Я осторожно киваю, не зная, что на это ответить.

– Они с папой сильно поссорились из-за этого, – внезапно добавляет он. – Папа не хотел, чтобы ты занимал мою комнату, но мама все-таки настояла. Теперь они не разговаривают.

Мне становится неловко, словно это я виноват в том, что дядя с тетей поссорились.

– О. Мне жаль.

Дадли кивает, глядя на меня все тем же упрямым взглядом.

– Мама кричала, что если бы не ты, я мог бы быть уже мертв. А папа говорит, что если бы не ты, мы вообще не потерялись бы, – он пожимает плечами и добавляет. – Вообще-то, они оба правы.

В комнате повисает тягостное молчание.

– Ты злишься на меня? – осторожно спрашиваю я.

– Не знаю. Наверное, должен бы. Ты занял мою комнату. И из-за тебя поругались родители, а я не люблю, когда они ругаются. Но я не понимаю, – он садится на кровать и обхватывает голову руками. – Не понимаю, почему ты меня спас?

Я смотрю на непривычно серьезного и как будто разом повзрослевшего кузена, не зная, что сказать. Я сбит с толку. Зачем я его спас? Он что, не хотел этого?

– Я имею в виду, мы же никогда не были друзьями, ведь так? – продолжает он, так и не услышав моего ответа. – Мы даже ни разу не разговаривали толком. И если бы ты тогда свалился с дерева, я бы за тобой не прыгнул. Я бы сидел на дереве и смотрел, как тебя раздирает эта зверюга. Вообще-то, я так и сделал.

Дадли обращает на меня такой невозможно несчастный взгляд, что мне становится не по себе.

– Это значит, что я трус, да? – спрашивает кузен надтреснутым голосом.

– Дадли, ты не трус. Ты просто… – всего лишь ребенок? Едва ли Дадли примет такое оправдание. – Ты просто ничего не смог бы сделать. И знаешь, дядя в какой-то мере прав. Это ведь я втянул нас всех в эту передрягу.

Дадли качает головой, не желая принимать мои аргументы.

– Знаешь что? Хватит, – я подхожу к нему и заглядываю в глаза. – Просто перестань об этом думать. Ты не в силах что-либо изменить, так не проще ли забыть?

Хотел бы я сам суметь последовать собственному совету.

– Так не должно было случиться! – неожиданно кричит Дадли, вскакивая на ноги. – Ты всегда был слабаком! А я – нет. Это я должен был убить эту зверюгу. Я, а не ты!

– Так вот в чем дело? – я пораженно смотрю на кузена, подавляя абсурдный порыв расхохотаться. – Ты просто разочарован, что поступил не по-геройски? Стыдишься того, что твою жизнь пришлось спасать мне?

– Ничего ты не понимаешь! – взвизгивает кузен. – Ненавижу! Ненавижу, что тебе всегда все дается так легко! Вечно выходишь сухим из воды. И теперь ты стоишь тут, в моей комнате, с этим своим я-все-всегда-знаю-лучше-всех видом, и предлагаешь мне просто забыть весь этот кошмар? Как ты можешь вести себя так, словно ничего не было?

Дадли гневно топает ногой, а на глазах у него выступают злые слезы. Я морщусь.

– Ради бога, Дадли! Прекрати истерику. Думаешь, тебе в этой истории повезло меньше всех? Думаешь, мне было приятно лежать в этой чертовой больнице и почти с нетерпением ждать прихода медсестры дважды в день, потому что это вносило в мою жизнь хоть какое-то разнообразие?

– Прекратите ссориться! – раздается от двери резкий оклик.

Дадли застывает с открытым ртом, так и не выкрикнув новые обвинения. Я поворачиваю голову в сторону двери и только тут замечаю стоящую в проходе тетю Петунью. Интересно, как долго она наблюдает нашу перепалку?

– Дадли, дорогой, выйди на минутку, – обращается она к кузену. – Мне надо поговорить с Гарри.

Дадли обиженно выходит из комнаты, намеренно громко топая. Похоже, он принимает это странное стремление тети поболтать со мной с глазу на глаз как еще одну подлость с моей стороны. Как будто бы я могу отнять у кузена внимание его родителей! Но я понимаю, что тут совсем другой подтекст, неизвестный мне, и я начинаю нервничать. Тетя проходит в комнату и садится на кровать. Она необычайно серьезна, и у меня складывается неприятное ощущение, что разговор предстоит нелегкий. Но вот только о чем? И с каких это пор тетя называет меня по имени?

– Гарри, мне нужно с тобой поговорить, – она нервно крутит на пальце обручальное кольцо и хмурит брови.

– Одну минуту, – я бесшумно подхожу к двери и резко ее распахиваю. В комнату вваливается не сумевший удержать равновесие Дадли. Он неуклюже поднимается на ноги и зло смотрит исподлобья.

– Дадли, иди, погуляй, – любезно предлагаю я. – Уверяю, тут ты не услышишь ничего интересного.

Я провожаю его тяжелым взглядом до самого поворота в его комнату и возвращаюсь к тете.

– Итак, – она делает глубокий вдох. – Во-первых, Гарри, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты спас Дадли жизнь. В отличие от Вернона, – она неодобрительно поджимает губы, – я не питаю никаких иллюзий насчет того, что бы могло произойти в этом ужасном лесу, если бы не ты.

– Может быть, если бы не я, то ничего и не было бы, – я пожимаю плечами. – Но ведь это не главное, правда? Так что там во-вторых?

Она делает глубокий вдох и обхватывает себя руками за плечи, словно ей становится холодно.

– А во-вторых, – она медленно поднимается с кровати и подходит к письменному столу, – я нашла в твоем чулане это.

Она достает из верхнего ящика стола небольшую записную книжку в кожаной обложке и протягивает ее мне. Я медленно переворачиваю такие знакомые страницы, словно ожидая, что они вот-вот переменятся. Словно тетя могла увидеть в дневнике Кристофера нечто совсем другое, никак не связанное с заклинаниями, зельями и вообще с магией. Когда молчать становится уже просто невозможно, я перевожу взгляд на тетю Петунью. Она смотрит на меня так, словно ожидает каких-то разумных объяснений. Как будто бы я могу убедить ее, что чертовы записи ничего не значат, и она сможет относиться ко мне по-прежнему.

– Как вы на нее наткнулись? – угрюмо спрашиваю я.

– Я… я переносила все вещи из твоего чулана сюда. Я подумала, что всегда должна была лучше к тебе относиться. И когда я поняла, что ты едва не пожертвовал своей жизнью ради Дадли, то решила, что ты заслуживаешь намного большего, чем этот ужасный чулан, – у нее так дрожат губы, словно она готова разрыдаться в любую секунду. – И на одной из полок я нашла эту книгу, в которой написаны такие ужасные вещи. Это же твой почерк, Гарри, – она чуть ли не в истерике выхватывает у меня из рук книгу и открывает ее на последних страницах, исписанных моими формулами по совмещению ментальной магии и окклюменции.

– Когда это было? – перебиваю я тетю, обессилено опускаясь на кровать. Черт, ну почему я всегда думал, что родственники и не подумают заходить в мой чулан? Глупец, так по-идиотски проколоться!

– Что? – непонимающе спрашивает тетя.

– Как давно вы нашли этот ежедневник?

– Недели две назад, – недоуменно отвечает она.

– Понятно, – медленно отзываюсь я. Затем быстрыми шагами подхожу к двери, от чего тетя испуганно подпрыгивает, и накладываю заглушающие чары. Разговор получится намного труднее, чем я предполагал. После этого я сажусь на кровать, по-турецки подогнув ноги, и обращаю взгляд на тетю.

– Мне жаль, но память стирать уже поздно, – напрямую говорю я. – Это надо делать сразу же, ну в крайнем случае, в пределах одних суток. Я в любом случае не смогу удалить воспоминания двухнедельной давности. Они слишком сильно переплелись с последующими событиями, особенно если вы часто об этом думали. А, скорее всего, так оно и было. Тогда обязательно останутся провалы в памяти, я не хочу так рисковать…

– Гарри, о чем ты говоришь? Что все это вообще значит? – спрашивает она, опасливо кивая на книгу. – Откуда это у тебя? Неужели ты связан с… с ними?

– Да ни с кем я не связан, – устало говорю я, машинально взъерошивая волосы. – Я сам по себе. Вас интересует, связан ли я вообще с магией? Думаю, теперь отпираться бесполезно. Вы ведь все равно не поверите, если я скажу, что эту книгу впервые вижу?

– Нет, не поверю, – неожиданно жестко заявляет тетя. – Но я хочу знать. Хочу знать, когда это началось. Когда мы с Верноном допустили ошибку? Мы же хотели, чтобы ты вырос нормальным. Мы все для этого делали. И мне даже казалось, что нам удалось…

– Ради Мерлина! – срываюсь я. От удивления у тети отвисает челюсть, но я это игнорирую. – Неужели вы всерьез полагали, что если запереть ребенка в чулане под лестницей и обращаться с ним, словно с чертовым домовым эльфом, из него выветрится магия?! Откуда вы вообще взяли эту глупость?

– Но у нас же все получалось, – оправдывается она. – Я никогда не замечала за тобой всяких… странностей.

– Естественно, – я невесело усмехаюсь. – И не заметили бы, если уж на то пошло. Потому что я так хотел. И если бы не этот идиотский еженедельник, – для наглядности я потряхиваю им прямо перед носом у оцепеневшей тети, – то так бы оно и продолжалось.

Я вскакиваю на ноги и начинаю беспорядочно наворачивать круги по комнате.

– Черт, с этим надо что-то делать. Как же не учел? Ведь это может испортить все, вообще все. Вновь оказаться послушной игрушкой и изливать душу перед стариком? Если бы я был уверен хоть в ком-нибудь из них… А хотя… – я резко останавливаюсь, раздумывая над одной чрезвычайно привлекательной идеей. – Думаю, это выход.

Я направляюсь к тете, но она с необычайной прытью отскакивает от меня в другой конец комнаты. Я недоуменно вскидываю брови.

– Не приближайся ко мне, – испуганно выкрикивает она, вытягивая руки вперед в защитном жесте.

Я чувствую странную опустошенность.

– С каких это пор ты боишься меня, тетя?

– Ты не мой племянник, – она испуганно трясет головой и вжимается в стену с такой силой, словно хочет в ней раствориться.

Я делаю несколько осторожных шагов назад и сажусь на кровать, не желая пугать тетю Петунью еще больше. Через некоторое время она, кажется, приходит в себя и окидывает меня осторожным взглядом.

– Садитесь, – я киваю на стоящий у кровати стул.

Она остается неподвижной.

– Садитесь, – устало повторяю я. – Вы ведь пришли поговорить, так? Не съем же я вас, в самом деле.

Она так осторожно приземляется на стул, словно под ним находится бомба с часовым механизмом.

– Расслабьтесь, – начинаю я успокаивающим тоном. – Да, я связан с магией, ну и что? Всегда был связан, если говорить напрямую. Разве это причиняло вам вред?

– Н-но, – заикается тетя, – ты ведь не похож на Лили! С тобой никогда не случалось никаких странных вещей…

– Неужели она и правда была настолько ужасной? – в отчаянии восклицаю я. – Нет, не так. Неужели вы настолько боялись магии, что вам было наплевать даже на то, что она – ваша родная сестра? Я имею в виду… Ведь это так чудесно, когда у тебя есть брат или сестра, разве нет? Я, например, часто мечтал, чтобы у меня был, ну, скажем, брат, которому было бы на меня не наплевать, с которым можно поговорить, о котором я бы заботился. Но я сейчас не об этом, – резко обрываю я самого себя. – Просто мне интересно, была ли моя мама и правда такой ужасной, что вы бледнеете при одном упоминании о ней, или во всем виновата эта проклятая магия?

– И то, и другое, – просто отвечает тетя. – Лили и м-магия, – она явно прилагает усилия, чтобы произнести ненавистное слово, – всегда были неразрывны друг с другом. Где была моя сестра, там всегда происходили эти пугающие непонятные вещи. Кажется, не проходило и дня, чтобы она не выкинула очередного фокуса. И всегда только при мне, как нарочно… Вначале я очень этого боялась. Это было за пределами моего понимания. Родители меня не слушали, друзья принимали мои рассказы за глупые шутки. Мне даже не с кем было поделиться своими страхами. А потом она поехала в эту свою школу…

Тут тетя испуганно ойкает и смотрит на меня огромными испуганными глазами.

– Все в порядке, мне известно о Хогвартсе. Мне вообще много чего известно. Продолжайте, пожалуйста, мне действительно важно знать.

– И все сразу стало ясно. Лили – волшебница. Родители приняли эту новость с необычайным энтузиазмом. Разумеется, они и не думали просить у меня прощения за то, что никогда не верили моим рассказам о «странностях» сестрицы…

Это просто дико: сидеть в старой комнате Дадли и разговаривать с тетей – впервые в жизни – о своей матери. А тетю как будто прорвало. Она говорит и говорит, кажется, совсем уже позабыв о моем присутствии. Она рассказывает о том, как Лили Эванс уезжала почти на весь год в Хогвартс, а летом возвращалась и умудрялась отбить у бедной тети всех ухажеров. Как тетя училась из последних сил, пытаясь заставить родителей гордиться ей, и как они все равно не переставали восхищаться тем, что у них в семье есть настоящая ведьма… Думаю, тетя Петунья все-таки сильно преувеличивает. Детские и подростковые обиды всегда кажутся намного горше, чем они есть на самом деле.

– И все эти годы от нее не было ни слуху, ни духу. Родители с горя захворали. А Лили даже не приехала на их похороны, – глаза тети подозрительно краснеют, она извлекает из кармана носовой платок и шумно сморкается. – А потом – как гром среди ясного неба – Лили Поттер погибла, извольте воспитать ее сына! – она прячет лицо в ладонях и заходится глухими рыданиями.

– Знаете, это ведь было так давно, – негромко говорю я, глядя тете Петунье за плечо, в темнеющее окно. – Она умерла. Неужели нельзя простить мертвого? Думаю, она уже сполна ответила. За все.

Тетя поднимает на меня несчастный взгляд и всхлипывает.

– Я не могу простить. Но я пыталась забыть. И мне это почти удавалось, пока я не нашла в твоем чулане эту ужасную книгу! Как будто бы прошлое меня все-таки настигло. Я не представляю, что мне теперь делать, – ее голос сходит на шепот.

– Это ничего не изменит. Я обещаю, что буду вести себя по-прежнему. Но мне придется сделать одну вещь, если вы позволите.

– Какую? – спрашивает она, бросая на меня загнанный взгляд.

– Я не могу позволить, чтобы мою тайну узнал кто-то еще, – мой голос помимо воли становится жестким, и тетя вжимает голову в плечи.

– Т-ты же не убьешь меня?

От неожиданности я фыркаю:

– Я давал повод так о себе думать? Ради Мерлина, нет конечно! Я просто хочу наложить мощный блок на ваши воспоминания о том, что я связан с магией. Это абсолютно безопасно для вас, ведь воспоминания сохраняются, а значит, психика останется неповрежденной. А вот рассказать вы никому ничего не сможете. Поймите меня правильно. Не то, чтобы я вам не доверял, но так мне будет намного спокойнее. К тому же, – добавляю я почти про себя, – это помешает некоторым любителям копаться в чужих мозгах смешать мне все карты.

– Ну хорошо, – нерешительно соглашается тетя.

– Смотрите мне в глаза.

Тетя вздрагивает, когда я дотрагиваюсь пальцами до ее висков. Легкое прикосновение к мыслям, круговорот магии.

– Постарайтесь не моргать, – говорю я, накладывая на хаотично скачущие разрозненные воспоминания блоки, один за другим. Скоро почти все воспоминания тети последних двух недель напоминают стройные ряды плотно запечатанных банковских ячеек.

– Готово, – я чуть улыбаюсь, видя недоверие в глазах тети. – Видите, магия – не такая уж и страшная штука.

– Я… теперь я не смогу ни с кем говорить о том… о том, что… – она запинается, и ее глаза распахиваются от ужаса, когда она понимает, что не может даже упомянуть о так беспокоящих ее событиях.

– Как видите, – я развожу руками. Мне все же немного неловко оттого, что я заставляю тетю Петунью через это пройти. Конечно, я могу тешить себя мыслью о том, что избавляю ее таким образом от предрассудков маггловского мышления, но в таком случае не помешало бы для начала, чтобы и она сама этого хотела. Нет, я не буду лгать самому себе. В конце концов, мне прекрасно известно, что я лишь поспешно избавляюсь от так внезапно возникшей «проблемы», которая может омрачить мое существование. Долгие годы относительно спокойной жизни притупили мою бдительность. Теперь я постараюсь не быть столь беззаботным. Я не повторю своей ошибки.

После того, как тетя на слегка нетвердых ногах покидает мою комнату, я беру записную книжку Кристофера и методично накладываю на него сильнейшие заклинания. Маскирующее, антимаггловское, отводящее взгляд, расфокусирующее, закрывающее… Я отвлекаюсь от своего занятия только тогда, когда Силенси подает неуверенный голос, выглядывая из рукава моей рубашки.

– Думаю, этого вполне хватит, Говорящщщий, – шипит она. – Еще несссколько заклинаний – и его не сссможешшшь найти даже ты сссам.

Змеиный юмор? Оригинально…

– Пожалуй, ты права, – шиплю я в ответ. – Я просссто задумалссся.

В этот вечер я долго не могу уснуть, раздумывая над странными событиями прошедшего дня. Оставленный на столе дневник Кристофера, теперь уже не доступный для взгляда окружающих, чуть подсвечен падающими через незашторенное окно лучами лунного света. Мерлин, это же так просто: несколько элементарных заклинаний – и тайна дневника надежно спрятана. Что мне стоило подумать об этом раньше? Хотя, кто знает? Возможно, только благодаря этой досадной и нелепой случайности мне удалось увидеть тетю Петунью с такой новой стороны. Пожалуй, я так и не смогу принять ее убеждения. Зато теперь я хотя бы могу понять, что движет тетей в ее поступках. И не скажу, что жалею об этом.


Глава 21. «Ты веришь в волшебство?»

Следующие несколько дней тетя старательно меня избегает. Не знаю, возможно, она пытается убедить саму себя, что того разговора, перевернувшего с ног на голову весь ее привычный мир, попросту не было. Однако она все равно больше не может вести себя по-прежнему. Я то и дело ловлю на себе ее осторожные взгляды. Теперь она делается такой напряженной в моем присутствии, что я стараюсь не находиться с ней в одном помещении. Иногда мне даже кажется, что проходя мимо моей комнаты по коридору, она шагает на цыпочках, чтобы производить меньше шума. А когда дядя делает мне какие-нибудь очередные идиотские замечания, взгляд тети Петуньи становится таким испуганным, словно она боится, что я вот-вот прокляну ее мужа. Она даже старается уговорить дядю Вернона не беспокоить меня по пустякам. А дядя начинает думать, что она ведет себя подозрительно. Пару раз я нечаянно слышал, как они с дядей ругаются приглушенным шепотом. Разумеется, из-за меня. Во всех остальных аспектах жизни семейства Дурслей по-прежнему царит редкостное единодушие.

В школе тоже не все гладко. А если говорить напрямую, то там стало просто кошмарно. Когда я прихожу туда впервые после своей болезни, меня накрывает волной шепота и любопытных взглядов. Она в мгновение ока распространяется по коридору, захватывая всех до последнего человека. А потом все разом замолкают, сверля меня взглядами разной степени заинтересованности. Я подавляю глупое желание втянуть голову в плечи и настороженно встречаю направленные на меня взгляды. А уже через секунду – как по команде – они все начинают говорить.

– Это и есть тот самый мальчик?

– Кажется, его зовут Гарри Поттер, да?

– Странно, такой худой. Я думал, он гораздо крупнее. Может, он в больнице так похудел?

– Никогда его раньше не замечала. Он давно учится в нашей школе?

Я испытываю острое чувство дежа вю, в полной мере вспоминая, каково это – быть Мальчиком-Который-Выжил. Впрочем, сейчас я лишь столь редкая для Литтл Уингинга сенсация, но мне лично от этого не легче. И почему только у меня не выходит просто не привлекать к себе внимание?

Пробиваясь сквозь толпу в ставшем неожиданно тесном коридоре, я едва сдерживаю раздражение. Какого черта эти дети уставились на меня так, словно ожидают чуда? Может, мне еще и оборотня живого им сюда притащить, чтобы продемонстрировать «смертельный номер» на бис? Силенси тоже чувствует себя неуютно. Она плотнее обвивает мою руку под рукавом просторной рубашки и издает чуть слышное предупреждающее шипение. Я слегка улыбаюсь. Характер у моей подруги не из мирных. Непрестанный шепот голосов, монотонный и раздражающий, словно помехи на телеэкране, выводит из себя. Несколько раз совершенно незнакомые люди хватают меня за руки, рискуя нарваться на гнев Силенси, и просят «рассказать, как все было на самом деле». Или же напротив заявляют, что не верят мне. Интересно было бы узнать, во что они так рьяно отказываются верить, если я им ничего и не говорил? От всего этого кошмара у меня голова идет кругом.

До класса я добираюсь злой, как черт. Дадли уже сидит за партой и о чем-то шепчется с Пирсом. В школе он почему-то всегда меня избегает, предпочитая изображать, что мы вообще не знакомы. При моем появлении все невероятно оживляются, а Тейлор Смит даже вскакивает со своего места и бодро направляется ко мне.

– Только никаких вопросов, на сегодня с меня хватит! – категорично заявляю я, не дав ему сказать и слова.

Тейлор заметно обижается и все-таки собирается что-то спросить, но, к счастью, в этот момент раздается звонок на урок.

– Рассаживайтесь по местам, – командует вплывающая в класс миссис Паркер.

Теперь моим одноклассникам приходится ограничиваться любопытными взглядами и подкидывать ко мне на парту записки с вопросами, которые я успешно игнорирую. Зато у меня появляется время, чтобы хоть немного справиться с шоком.

На перемене я оттаскиваю Хейли за здание школы, где мы скрыты от назойливых взглядов окружающих. Там, между кирпичной стеной и мусорными баками, я налетаю на нее с расспросами.

– Какого черта здесь происходит? Они все что, спятили?! С каких это пор я оказался в списке местных знаменитостей?

Однако вместо того, чтобы нормально ответить на мои вопросы, Хейли почему-то резко отворачивается в сторону. Я внезапно понимаю, что она за что-то на меня обижена, и это еще больше сбивает с толку.

– Ну ладно, прости, – говорю я, сам точно не уверенный, за что извиняюсь. – Я не хотел на тебя кричать, слышишь? Просто вся эта ситуация несколько… неожиданна.

– Ну да, конечно, – говорит Хейли, все еще не глядя на меня. – Теперь ты извиняешься, потому что хочешь получить ответы на свои дурацкие вопросы. А я, если хочешь знать, волновалась за тебя все это время. Но когда я подошла к тебе сегодня в коридоре, ты просто отмахнулся от меня. А я-то думала, мы друзья…

Она смешно выпячивает вперед нижнюю губу и шмыгает носом. От абсурдности ситуации мне хочется расхохотаться.

– Ты что, издеваешься? – восклицаю я. – В той спятившей толпе мне было вообще ни до чего! Как думаешь, если бы мне и правда было на тебя плевать, я бы сейчас тут с тобой разговаривал?

– Значит, это не только из-за вопросов? – подозрительно спрашивает она.

– Не только. Я просто… Ну, не знаю, с кем еще кроме тебя смогу нормально поговорить, – я вдруг понимаю, что тот факт, что Хейли была там рядом со мной, действительно отличает ее от других. По крайней мере, в моих глазах. А вообще, я уже давно научился отделять тех людей, кому нужен я сам от тех, кому нужны только мои сомнительные подвиги. И вторая группа всегда была неизмеримо больше. – Но знаешь, мне действительно было бы неплохо узнать, что здесь происходит. Что им всем про меня наговорили, что они так взбесились?

– Вообще-то, им сказали правду, – улыбается уже немного оттаявшая Хейли. – Все были в шоке, когда узнали, что это ты, а не Дерек, сумел вести нас по лесу столько дней. Это так по-геройски, – добавляет она с мечтательной улыбкой.

– Ладно уж, не отходи от темы, – несколько ворчливо советую я.

– Ах, да. Еще была газета.

– Что за газета?

– Я ее с собой ношу, – говорит Хейли. – Вот, можешь почитать.

Она достает из своей сумки давнюю газету, которую, судя по ее потрепанному виду, не раз читали и перечитывали. На первой полосе – крупная фотография, изображающая меня на руках у Дерека. Судя по всему, ее сделали сразу же после того, как нас нашли. Дерека на снимке даже толком не видно, зато мое бледное измученное лицо можно изучить во всех подробностях. Слава Мерлину, фото хотя бы не двигается. Сверху расположен крупный заголовок – «Юный школьник по имени Гарри Поттер спасает своих одноклассников от смерти в лесу». Далее идет сама статья: «Наконец-то найденные потерявшиеся в лесу ребята. По их рассказам, своими жизнями они обязаны девятилетнему Гарри Поттеру, благодаря героизму которого…» Я раздраженно сминаю статью, не собираясь дочитывать весь этот бред. Полная чушь. Это даже не оригинально, учитывая все то, что когда-либо писали обо мне в газетах. Я скриплю зубами, мысленно желая сочинителям подобных статей гореть в аду. Теперь я разом превратился из человека-невидимки в местную знаменитость, и не могу сказать, что такое повышенное внимание к моей персоне радует. Уж скорее, на подобное у меня стойкая аллергия. Одно утешает – зная частоту появления в Литтл Уингинге новых сплетен, повышенное внимание ко мне долго не продлится.

– Тебе что, не нравится? – голос Хейли выводит меня из задумчивости. Я с легким недоумением смотрю на скомканный в ладонях газетный лист и с извиняющейся улыбкой возвращаю его Хейли. Она бережно расправляет смятую бумагу и вкладывает ее в учебник по английскому, отчего мне становится еще более неловко.

– А чего в этом хорошего?

– Ну как, все тебя узнают. Это здорово!

– Спасибо конечно, но мне за сегодняшний день внимания с головой хватило… Ладно, расскажи лучше, как вы все тут справлялись, – спешу я перевести разговор на другую интересующую меня тему. – Дадли, например, не очень. Даже не знаю, чем его выводить из подавленного состояния.

– Если честно, то не знаю, – признается Хейли. – Иногда все это кажется не более, чем дурным сном. Но я не думаю, что сумею когда-нибудь забыть, как на тебя набросилась эта… это… – Хейли передергивает плечами и замолкает.

Некоторое время мы сидим в тишине.

– А Сару перевели в другую школу, – неожиданно добавляет она. – Ее семья вообще переехала в Лондон, подальше от плохих воспоминаний. Знаешь, мы с ней очень дружили, – грустно добавляет она. – Пирс вроде бы в порядке. Ему даже в некотором роде нравится всеобщее внимание. Первые дни он вообще болтал о том, как мы заблудились, просто без умолку, – она неприязненно передергивает плечами. – А вот Дерека я не видела с самой больницы.

Я задумчиво киваю. Что ж, по крайней мере, никто из них не пострадал физически.

– Я так рада, что ты вернулся. Теперь все-все будет по-другому, – говорит Хейли, неожиданно повисая у меня на шее. Я цепенею, стараясь не выдать, что прикосновение к едва затянувшимся шрамам все еще причиняет дискомфорт.


*****

Возвращаясь из школы домой, я чувствую себя очень странно. Рядом со мной идет Дадли, громко сопя. Обычно он ходит повсюду со своей компанией громил, а меня предпочитает большей частью не замечать. Мы идем в тягостном молчании, и я недоумеваю, зачем вообще кузен за мной увязался.

– Эээ… Гарри, – наконец нерешительно начинает он.

– Ну? – подгоняю я, когда понимаю, что Дадли опять надолго замолк.

– Ну… это… – слова явно даются ему нелегко. – Понимаешь, мама сказала, чтобы я перед тобой извинился. Ну, за все то, что наговорил тебе, когда ты только вернулся из больницы. В общем, прости.

Он мучительно краснеет и отводит глаза в сторону. О Мерлин, тетя Петунья решила еще и Дадли заставить обходить меня на цыпочках. Как будто бы за малейшую оплошность я превращу их в жаб.

– Дадли, хочешь совет?

Он с удивлением смотрит на меня, но потом все-таки кивает.

– Никогда не извиняйся за то, в чем на самом деле не раскаиваешься. Всем в любом случае не угодишь, но так ты хотя бы не потеряешь самого себя.

В глазах кузена появляется недоумение, а складка на лбу означает чрезвычайно напряженный мыслительный процесс.

– Ладно, не бери в голову, – я отмахиваюсь от него, улыбаясь. – Возможно, потом ты поймешь. Ты иди, а я еще прогуляюсь.

Я разворачиваюсь и иду в парк.

– Эй, а что мне сказать маме? – доносится до меня крик Дадли.

– Мне все равно, Дадли, – я пожимаю плечами и не оборачиваясь иду прочь.

Пожалуй, я даже не задумываюсь о том, куда меня несут ноги, пока не оказываюсь возле ворот старшей школы Литтл Уингинга. Множество подростков сидят на траве или скамейках, болтая и смеясь, и наслаждаются редким для осенних месяцев солнцем. Некоторое время я просто смотрю на них, взявшись за невысокую решетку школьной ограды. Мерлин, и зачем я сюда притащился? Неужели для того, чтобы увидеться с… Зачем мне это? А точнее, с каких это пор одиночество стало мне в тягость? Может, лучше вообще убраться отсюда, пока не поздно…

Но едва я успеваю принять это решение и разворачиваюсь, чтобы уйти, как меня окликает чей-то голос.

– Эй, Гарри, какими судьбами? Тебя уже выписали?

Я поворачиваюсь и вижу радостно улыбающегося Дерека. Он отделяется от толпы своих одноклассников и направляется ко мне, игнорируя летящие ему в спину подколки и насмешки.

– Эй, Дерек, да ты никак нянькой заделался?

– Отвали, Робин, – беззлобно отмахивается Дерек. – Тебе самому нянька нужна.

Он неторопливо подходит ко мне, и я вдруг замечаю, что тут, в привычной для себя обстановке, Дерек выглядит куда увереннее, чем в лесу, и от этого каким-то образом делается выше.

– Привет, – он так искренне улыбается, что мои губы тоже помимо воли расплываются в улыбке. – Пойдем, прогуляемся. Здесь слишком много народа.

Мы располагаемся в парке, на траве. Солнце светит невозможно ярко, земля под нами теплая. И совсем не похоже, что на дворе осень.

– Ну как ты, выздоровел? – с возбужденно горящими глазами налетает на меня Дерек. – Как давно из больницы выписали?

– Да недавно совсем. Пару дней назад.

– И что, все в порядке? – спрашивает он. Я киваю. – Невероятно! Ну ты просто везунчик, честное слово. Я уж думал все, не жилец. Знаешь, ты нас всех здорово напугал.

– Уж извини, это я не специально, – ухмыляюсь я. – Самому приятного мало было.

– Знаешь, я до сих пор не понимаю, почему нас так поздно нашли. И если честно, странная, в общем-то вышла история. Представляешь, я потом посмотрел по карте и обнаружил, что мы все-таки в правильную сторону все это время двигались, к лагерю. Но почему-то туда мы ушли за несколько часов, а обратно несколько дней добирались. Дикость какая-то. Слава Богу, все позади.

– Ну не скажи, – возражаю я, спеша уйти от «подозрительных» моментов. – Моя школьная жизнь превратилась в кошмар, а все из-за каких-то дурацких газетных статей.

Он хмыкает:

– Да уж, представляю, каково это, с твоей-то любовью к людям.

– Эй, я не мизантроп, – возмущаюсь я. – Просто они и правда бешенные. Психи какие-то, ей богу…

Я начинаю рассеянно выдирать из земли пучки травы, посвящая Дерека в тягости моего нынешнего существования.

– Гарри, мне вот знаешь чего интересно узнать, – серьезно произносит Дерек, когда я наконец прекращаю жаловаться на жизнь. – Почему ты сказал журналистам, что на нас напал простой волк?

От неожиданности я таращу глаза и забываю вздохнуть.

– А откуда ты узнал?

Он криво усмехается:

– Правда, значит, – я мысленно даю себе по лбу, но слово, как говорится, не воробей. – Просто я же знаю, что малышня ничего толком рассказать не могла. Нас всем скопом тогда расспрашивали. Ну, я сказал за всех, как все на самом деле было. В смысле, про оборотня и все такое. Эти люди на меня, естественно, как на сумасшедшего смотрели. А потом в газетах написали, что на нас напал волк. Ну я и подумал, что это либо ты про волка сочинил, либо газетчики постарались. Оказалось, ты.

Я пристыжено отвожу взгляд в сторону. Ну что тут скажешь?

– Но ты же сам мне говорил, что это оборотень, Гарри! – не отстает от меня Дерек. – К тому же, я абсолютно уверен, что волки такими огромными не бывают. Почему ты солгал?

Некоторое время я молчу, пытаясь подобрать слова. Защищал свою тайну? Ну не свою конечно, а нашу, тайну Магического мира. Да и что бы дали мои показания? Ну стерли бы память кому-нибудь в худшем случае, а вообще, приняли бы наверняка за психов. Это для Дерека все сенсация, а для меня подобные вещи уже давным-давно стали нормой. Прятать все это от магглов заложено в самой нашей природе.

– Ты веришь в… волшебство, Дерек? – наконец спрашиваю я. – Сможешь ли ты мне поверить, просто так, на слово, что в мире существуют волшебники и ведьмы, русалки, фениксы, великаны, драконы? Что они совсем рядом и так же реальны, как и мы с тобой?

Некоторое время он смотрит на меня непонимающим взглядом, а потом начинает ржать.

– Гарри, ты… – взрыв хохота, – ну ты загнул! Драконы и великаны – они же огромные! Их бы любой заметил!

– Хорошо, – я усмехаюсь. – А тогда как насчет… – я делаю вид, что задумываюсь, – оборотней, а? Скажи, мне, Дерек, вервольфы существуют?

Его смех обрывается в одну секунду, даже из глаз исчезают веселые искорки.

– Оборотни существуют, Гарри. Ты же сам мне говорил… в смысле, я же своими глазами видел одного из них! Как я после этого могу утверждать, что их нет?

Я киваю:

– Трезвая мысль. А суть в том, что все магг… эээ… в смысле, окружающие, думают примерно в том же ключе, что и ты. Они никогда не поверят в существование того, чего не видели своими глазами. Люди не верят в волшебство, ты знаешь? Им нужны факты, статистика, проверенные данные. К чему мне их разубеждать? Мы разучились просто верить, Дерек. А все, что не вписывается в наши привычные представления, пугает. И нам проще обвинить кого-то во лжи, чем столкнутся со своими страхами. Поверь мне. Уж я-то знаю, как это обычно происходит.

Меня пронзает мысль, что такое мышление, к сожалению, характерно не только для магглов. Отрицание своих страхов… И я точно знаю, что я – последний человек, который может обвинять других в следовании этому принципу.

– Значит, ты просто боялся, что они тебе не поверят?

– Не совсем так. Они обязательно не поверили бы. И тогда у нас была бы куча неприятностей. Расспросы, обвинения, недоверие… Знаешь, это не очень приятно. Поэтому я пошел по пути наименьшего сопротивления и просто подсунул им то, что они хотели услышать.

Дерек задумчиво кивает. Его взгляд мрачнеет, и он медленно выдирает из земли по травинке, о чем-то сосредоточенно размышляя.

– Ладно, мне пора, – я поднимаюсь с мягкой травы. – Спасибо, что поболтал со мной, Дерек. Для меня это очень важно, правда. Но сейчас мне действительно надо идти.

Я уже отхожу от старшеклассника на порядочное расстояние, когда до меня доносится его голос.

– Гарри, постой! Так драконы все-таки бывают?

Я поворачиваюсь к нему и откидываю в сторону непослушные волосы, которые под порывами ветра лезут в глаза.

– Я не знаю, Дерек, – я пожимаю плечами. – А ты-то сам во что веришь?


Глава 22. Письмо.

Это летнее утро ничем не отличается от многих других. Ну, разве только тем, что дядя Вернон находится в необычайно приподнятом настроении. Он прихлебывает свой кофе и безостановочно рассказывает о новой рекламной кампании своей фирмы, которая, по его мнению, должна привести к его полному и безоговорочному успеху, а этого жалкого мошенника Треденберга – главного конкурента дяди – к краху и позору. Описав новую рекламу во всех подробностях, он начинает что-то жизнерадостно насвистывать себе под нос, что для него более чем нетипично. Тетя Петунья тем временем разговаривает в гостиной по телефону со своей подругой Ивонн, которая недавно вернулась с Майорки. Дадли рассматривает упаковку подаренной ему еще на одиннадцатилетие компьютерной игры и, кажется, вообще не прислушивается к разглагольствованиям дяди. В общем, все как обычно. Возможно, именно эта спокойная атмосфера и притупляет мою обыкновенную бдительность.

Когда тетя возвращается из гостиной, дядя начинает по второму кругу рассказывать о рекламной кампании, на этот раз для тети. Тот факт, что мы все уже слышали эту историю по меньшей мере раз пятнадцать, его нисколько не смущает. Я позволяю своим мыслям уплыть далеко отсюда, рассеянно думая о том, как провести сегодняшний день. Погода сегодня отличная. Так что можно пойти в парк, к озеру. Наверняка за мной как обычно увяжется Хейли, и тогда я опять буду учить ее кидать в прозрачную гладь озера плоские камешки так, чтобы они подпрыгивали на воде. По каким-то причинам она просто обожает это занятие. А я все не могу отделаться от ощущения, что из воды вот-вот должно появиться длинное щупальце Гигантского Кальмара, потревоженного нашей игрой… А может, мы будем просто лежать на траве и смотреть на облака. И гадать, на что они похожи по форме. Главное – это не задумываться надолго и говорить первую же пришедшую на ум ассоциацию. А потом она скажет: «Гарри, расскажи мне о волшебстве», и мне опять придется придумывать какую-нибудь глупую историю про огнедышащих драконов и бесстрашных колдунов. И в этих историях всегда будет хороший конец, потому что Хейли уверена, что волшебники могут все.

Когда раздается звонок в дверь, дядя Вернон подскакивает, как ужаленный.

– Это принесли утреннюю газету! – радостно объявляет он. – На пятой странице в левом нижнем углу – реклама моей фирмы. Она просто бесподобна, Петунья, сейчас ты сама ее увидишь.

– Не сомневаюсь, дорогой, – с нежностью в голосе отвечает ему тетя.

Дядя вылетает в прихожую, а потом возвращается обратно на кухню, сжимая в руках ворох писем.

– Вот! – он кладет газету перед тетей с таким видом, словно там не реклама фирмы, а объявление того, что дядю сделали, по меньшей мере, Премьер-министром.

Тетя открывает нужную страницу и, как и положено преданной жене, издает серию восторженных ахов и вздохов. Мне помимо воли становится интересно, что же там за реклама такая, о которой Дурсли мне уже все уши прожужжали. Некоторое время я с легким недоумением изучаю крошечную картинку с изображением сверел и заурядным слоганом.

Я не сразу замечаю, что дядя замолкает, а его лицо начинает принимать подозрительный свекольный оттенок. Я перевожу на него взгляд только тогда, когда он издает какой-то странный полувздох-полувсхлип, как будто бы задыхается или подавился, и тут же понимаю, что случилось что-то неладное. Дядя Вернон комкает в руках ворох писем какими-то порывистыми, нервическими движениями, и ловит ртом воздух. Приглядевшись внимательнее, я замечаю в его плотно сжатых кулаках край пергаментного конверта, подписанного изумрудными чернилами.

«Мистеру Г. Поттеру, графство Суррей, город Литтл Уингинг, дом номер четыре по Тисовой улице, маленькая спальня».

Я тихо шиплю сквозь зубы такое забористое ругательство, что Дадли замирает, разинув рот и так и не донеся до рта вилку с яичницей. Тете Петунье и дяде Вернону в этот момент не до меня. Они застывшими взглядами смотрят в письмо, и чем краснее становится лицо дяди, тем стремительнее бледнеет тетя.

– П-петунья, – полузадушено шипит дядя, – ч-что это такое? Это ведь чья-то глупая шутка, правда?

Он смеется каким-то нервным тонким смехом. Я подаю тете Петунье активные знаки, чтобы она подтвердила, что письмо – чья-то неудачная шутка. Но она продолжает смотреть на дядю полными ужаса глазами, а затем произносит траурным голосом:

– Боюсь, что нет, Вернон. Это они.

Я с трудом подавляю разочарованный стон. Дадли откладывает вилку в сторону и громко спрашивает:

– Что это? Я тоже хочу посмотреть!

– Дадли, это тебя не касается, – твердо говорит тетя.

– Но мне интересно! – капризно восклицает кузен и тянется рукой к письму. Я быстро шлепаю его по руке, и он устремляет на меня недоуменный взгляд.

– Ей богу, ведешь себя, как тупой ребенок, – рассерженно шиплю я кузену. – Неужели нельзя пять минут посидеть спокойно? – Затем я обращаюсь к дяде Вернону: – Отдайте мне письмо.

– Как бы не так! – зло выплевывает дядя.

– Но там ведь написано мое имя, разве нет? – я поднимаю бровь.

Некоторое время дядя Вернон сверлит меня злым взглядом, а потом медленно, напоказ, разрывает письмо на мелкие кусочки. Мне остается лишь закатить глаза и демонстративно удалиться в гостиную.


*****

Следующая порция писем не заставляет себя ждать. Я подозреваю, что утреннюю почту подкараулил и уничтожил дядя Вернон. Специально я не проверял, но за завтраком у него был подозрительно довольный вид. Если бы он только знал, что письма заколдованы отправляться до тех пор, пока не дойдут до непосредственного получателя… Однако дядя Вернон находится в блаженном неведении. Дадли ходит расстроенный и злой. Еще бы, ему никто не удосужился ничего объяснить. А кузен не без оснований подозревает, что всем остальным обитателям дома номер четыре известно о происходящем куда больше, чем ему самому. Прошлым вечером я пару раз натыкался на него, когда он подслушивал разговоры встревоженных дяди и тети, но самые интересные моменты они заменяли словами «ты-знаешь-что», «эти люди» и «странные штуки».

Вечером, во время ужина, в столовую через открытое по случаю жары окно влетает сразу пять крупных сов с письмами. Дядя вскакивает, как ужаленный, и принимается неистово махать руками, чтобы разогнать птиц. Они смеряют его царственными взглядами и лениво перемахивают с места на место.

– Стоп! – ору я, и от неожиданности дядя застывает, как вкопанный.

Я быстрым, отточенным годами движением отвязываю от лапы ближайшей ко мне совы письмо и разрываю пергаментный конверт.

– Не смей! – дядя Вернон тычет в меня жирным указательным пальцем. – Если ты только попробуешь…

– А вы предпочитаете, чтобы они так и приходили? – я фыркаю и разворачиваю письмо, принимаясь скользить взглядом по строчкам.

Дадли направляется ко мне, очевидно, намереваясь все-таки узнать, что же тут происходит, но тетя хватает его за руку и буквально силой выталкивает за дверь. Дядя Вернон смотрит на меня таким напряженным взглядом, словно ожидает, по меньшей мере, взрыва. Дочитав письмо, я демонстративно откладываю его на стол. Оставшиеся совы тут же срываются со своих мест и вылетают в окно. Последняя из них гадит тете Петунье на подоконник, и та принимается возмущенно ловить ртом воздух.

– Странные вы, – я устало провожу рукой по волосам, оглядывая родственников. – Чуть что, сразу «магия», «волшебство»... – От ненавистных слов оба вздрагивают, словно от ударов. – Может, и правда кто-то пошутил.

– Ты… никуда… не поедешь! – злобно выдыхает дядя.

– Кто бы сомневался, – бормочу я, вылетая из кухни. По дороге я сбиваю подслушивающего в дверях Дадли, но не обращаю на него внимания.

Я стремительно иду по улице, сам не зная, куда направляюсь. В груди клокочет гнев. Глупые Дурсли, вечно делают из всего комедию. «Ты никуда не поедешь!» Рад, что ты в этом так уверен, дядя. Потому что сам я не имею понятия, что мне делать. Оставаться здесь, на Тисовой улице, ходит в эту среднюю школу Литтл Уингинга? «Стоунолл Хай», кажется. Время пролетит быстро, так быстро, что я и не замечу. А потом можно будет навсегда распрощаться с родственниками и начать свою собственную жизнь, где никто не будет навязывать мне то, что я должен делать, где я сам буду принимать решения и где ничто не напомнит мне о прошлом. Такая заманчивая идея…

А с другой стороны – Хогвартс, мой первый настоящий дом, который слишком быстро стал адом. Но ведь сейчас все по-другому, замок не находится под осадой Темной армии, там те же мир и спокойствие, что и в первые годы моей учебы. Я готов взвыть. Я не могу, просто не могу туда вернуться. Мне страшно увидеть, что мои друзья все-таки мертвы. Мне страшно увидеть их живыми, снова, потому что тогда я за себя не ручаюсь. Из меня не такой хороший актер, чтобы притворяться безразличным, увидев вновь самых дорогих мне людей, которых в свое время мне не удалось спасти… Интересно, если я накинусь на них и начну рассказывать, как я их всех люблю, меня отправят в Святого Мунго?

Я сажусь на берегу озера и с силой кидаю в его прозрачную гладь камень. Он тут же тонет, не прошлепав по воде и пары раз. Зато помогает выпустить пар.

– Ты ззол, Говорящщщий, – раздается тихое шипение Силенси из моего рукава.

– Ты даже не предссставляешшшь, как сссильно, – честно отвечаю я.

– Что тебя тревожжит? – спрашивает змея, показывая голову. Она только что поглотила слишком сильный магический заряд, вызванный моим гневом, и теперь ее глаза светятся серебром.

– Мое прошлое, – я горько усмехаюсь. – Не уверен, что готов снова столкнуться с ним. И у меня осталось слишком мало времени, чтобы сделать выбор.

– Не торописссь, – шипит Силенси. – Мы, змеи, никогда не торопимссся, в отличие от вассс, двуногих. Мы сссовершшшаем только то, в чем уверены. И нам ни о чем не приходитссся жалеть.

– Сссчастливые вы, – хмыкаю я. А в голове само собой возникает готовое решение о том, как лучше поступить. Дело за малым – претворить его в жизнь. Я нервно усмехаюсь. Обвести вокруг пальца старика, на чьем счету больше интриг, чем чешуек на теле Силенси? Вся моя ставка лишь на то, что он не будет ожидать обмана от ребенка.

Я возвращаюсь в дом Дурслей, когда на улице уже темнеет. От прохладного ветра мягко шелестят листья деревьев, и по улицам разносится упоительный аромат цветущих кустов шиповника. Я спокоен, как не был уже очень долгое время. Пожалуй, сейчас я вполне смогу вынести новую порцию нелепостей от своих родственников.

Но даже при всей своей подготовленности к всевозможным сюрпризам от Дурслей я не мог ожидать того, что встречаю в своей комнате. Решетки. Прочные железные решетки на окнах, тяжелый амбарный замок на двери… Мысленно я возвращаюсь на свой второй курс и пораженно присвистываю. Раз уж дядя на простое письмо среагировал так, как будто бы я сорвал ему крупную сделку своим колдовством, то что от него ожидать в дальнейшем?

– Какого черта здесь произошло? – спрашиваю я, резко поворачиваясь к стоящему в дверях дяде Вернону.

Тот лишь противно усмехается и говорит:

– Я же предупреждал тебя, мальчишка, что ты никуда не поедешь!

– О, и вы решили остановить таинственных «их» этими решетками, я правильно понимаю? – я насмешливо качаю головой, глядя на дядю. – Что ж, удачи. Чувствую, она вам понадобится.

Дядя бледнеет и резко захлопывает дверь. Я слышу, как в замке поворачивается ключ.

– Эй! – кричу я, подходя к двери. – А кормить меня никто не собирается?

– Об этом надо было думать раньше! – раздается ворчливый голос дяди. – До того, как решил пропустить обед. Готовить специально для тебя здесь никто не будет.

После этого дядя уходит в спальню, громко топая. Да, час и правда поздний, но они могли хотя бы пустить меня на кухню! Я фыркаю и призываю себе упаковку сэндвичей из холодильника при помощи Сквозных чар. Все-таки неплохо быть волшебником.

Пока я задумчиво жую свой поздний ужин, пересказывая Силенси малосодержательный разговор с дядей, от двери слышится неуверенное царапание. Я подползаю к ней, на всякий случай подготавливая шар с защитным заклинанием, но оттуда раздается всего лишь шепот Дадли.

– Гарри, ты там как? – тихо спрашивает он.

– Эээ… Ну, нормально, в общем-то, – я сбрасываю так и не оформившееся заклинание, и оно с легким шипением растворяется в воздухе. – Ты чего не спишь?

– Гарри, – Дадли прочищает горло и продолжает: – Я… это… не совсем понимаю, что здесь происходит, но… Но я хочу сказать, что мне не нравится, что папа тебя запер, – на одном дыхании выпаливает он.

От неожиданности я давлюсь сэндвичем и долго откашливаюсь.

– С тобой все в порядке? – тревожно спрашивает кузен.

– Да, – сиплю я.

– Пожалуйста, веди себя потише! Родители не обрадуются, если увидят меня здесь. Они и так весь день сегодня ругались. Мне не нравятся, когда они кричат друг на друга.

– Спасибо за заботу, Дадли. Но знаешь… мне кажется, они сейчас довольно часто будут ругаться. И, если честно, то это в основном из-за меня.

– Так ты знаешь, что происходит? – взволнованно спрашивает кузен. – Что было в том письме? Это ведь все из-за него, да?

Я приваливаюсь спиной к двери. Почему-то мне кажется, что Дадли с той стороны сделал то же самое.

– Частично – да, – задумчиво отвечаю я. – Вообще-то, любой нормальный человек принял бы это письмо за идиотский розыгрыш. Но дядя почему-то решил, что все это правда, – в моем голосе помимо воли прорывается раздражение.

– Значит, в нем не было ничего особенного? – разочарованно протягивает кузен.

– Ага, – подтверждаю я. – Полная чушь.

– Мне жаль, что тебя заперли, – тихо говорит он.

– Мне тоже, Дадли. Мне тоже.


*****

На следующий день, когда тетя отпирает дверь, чтобы вывести меня «на прогулку» в туалет, она старается держаться так, словно все именно так, как и должно быть. Ну да, естественно, ведь это в пределах нормы – запирать человека в его же комнате, словно в тюрьме!

– Вы ведь понимаете, что долго так продолжаться не может? – напрямик спрашиваю я, когда она уже готова опять закрыть дверь на замок.

Простой вопрос заставляет тетю Петунью вздрогнуть. Она застывает на пороге и бросает на меня умоляющий взгляд:

– Пожалуйста, не делай ничего с Верноном. Он просто… просто напуган всем происходящим.

Я хмыкаю:

– Я и не собирался. Что с дурака возьмешь? – При этом замечании тетя поджимает губы, но молчит. – Вот только решетки… Ненавижу клетки. Я не буду добровольно сидеть в этой тюрьме, ясно?

– Э-это вовсе не тюрьма, – слабо возражает тетя Петунья. – Ты можешь делать в своей комнате, что захочешь. Я могу принести тебе каких-нибудь книг. Ты ведь любишь читать, правда? – Она заискивающе улыбается.

– Спасибо, не стоит. И как бы вы это не называли, суть от этого не изменится. Я буду уходить отсюда в любой момент, когда захочу. Думаю, то, что решетки для меня не помеха – это понятно?

– Н-но Вернон… – заикается побледневшая тетя, – если он увидит что-нибудь ненор… странное, он этого не вынесет. Он и так едва не ушел от меня, когда узнал, что Лили… что Лили… – она вновь запинается, а потом скороговоркой выпаливает: – Я не хочу его потерять.

– Даже так? – я удивленно поднимаю брови, постукивая пальцем по губе. Похоже, я недооценивал значение скандалов между Дурслями. Но… я тоже не святой, чтобы покупать мир и спокойствие в доме родственников ценой собственной свободы.

– В таком случае, все зависит от вас, тетя Петунья, – наконец говорю я. Она недоумевающе поднимает брови, и я поясняю: – Я-то в любом случае выберусь отсюда, когда мне наскучит сидеть в четырех стенах. А вот вам придется приложить все усилия, чтобы скрыть мое отсутствие от дяди.

Некоторое время тетя задумчиво хмурит брови, а потом отвечает:

– Если тебе удастся уходить незаметно, то я постараюсь сделать так, чтобы Вернон сюда не заходил.

– Удастся, тетя. Даже не сомневайтесь, – усмехаюсь я.


*****

После нашего своеобразного договора с тетей Петуньей в доме номер четыре наступает относительное спокойствие. Дурсли больше не скандалят, дядя пребывает в полной убежденности, что я целыми днями заперт в своей комнате, а для меня, в свою очередь, единственной запретной территорией становятся все комнаты в доме Дурслей, кроме моей собственной. Большую часть времени я, как и прежде, провожу на улице. Хейли уехала куда-то на отдых со своей семьей, но мне и без нее не слишком одиноко. Со мной рядом постоянно присутствует моя бессменная подруга Силенси, которая, как я не раз уже убеждался, является куда более приятным собеседником, чем большинство окружающих меня людей. И она довольно забавная. Разумеется, насколько вообще может показаться забавной одна из самых ядовитых змей.

Будто каким-то образом узнав, что я размышляю о ней, Силенси переползает из рукава моей рубашки в ворот, щекоча кожу своим чешуйчатым телом. Она высовывает голову из-под легкой ткани и смотрит на меня своими немигающими глазами. Ее черный раздвоенный язык мелькает туда-сюда, когда она пробует им воздух, а снизу виднеются кончики смертоносных клыков. И даже несмотря на то, что я действительно знаю Силенси и даже привязался к ней, на миг мне делается жутко.

– Мы пойдем сссегодня гулять? – вопросительно шипит змея. Я встряхиваю головой, и наваждение проходит. Передо мной снова оказывается не опасный хищник, а друг.

– Возможжжно, – отвечаю я, перелистывая очередную страницу в книге. – Но не сссейчассс. Хочешшшь размятьссся?

Змея медленно наклоняет голову, и я осторожно опускаю ее на пол. Чешуя Силенси теплая, а рисунки на спине испускают мягкий свет. Из этого я делаю вывод, что она сыта и ей действительно не помешает размяться. За последнее время змея заметно выросла, и я опасаюсь, что если так пойдет и дальше, то мне будет нелегко прятать ее. А постоянно держать магическое животное под каким-либо заклинанием, неважно, уменьшающим или маскирующим… скажем так: многие любители животных сочли бы это в высшей степени негуманным.

Силенси принимается скользить по полу, пробуя воздух своим раздвоенным языком и исследуя углы комнаты. Я знаю, что ей здесь скучно и она хотела бы поползать по траве на улице, куда я ее иногда выпускаю, но для этого лучше дождаться сумерек.

Через некоторое время Силенси просит поднять ее обратно на кровать и устраивается у меня на груди. Я откладываю книгу в сторону и, подложив руку под голову, принимаюсь бездумно смотреть в потолок. Через окно в комнату падает яркий свет, и солнечные зайчики вырисовывают на потолке причудливые узоры. За ними можно наблюдать почти так же бесконечно, как и за облаками.

Тук.

– Силенси, посмотри на потолок. Видишь ту выбоину? Готов поклясться, по форме она ну вылитый Норвежский Горбатый, а?

Змея сонно поднимает голову вверх и некоторое время остается неподвижной.

– Я не понимаю тебя, Говорящщщий, – наконец шипит она с легким недовольством.

Тук-тук.

– Да ну же, посмотри! Как будто бы он повернут в профиль. Неужели не видишь?

Силенси лишь сонно поводит головой. Думаю, что если бы она могла, то передернула бы плечами.

Тук-тук-тук.

– Да что за черт?! – я так резко вскакиваю с кровати, что змея чуть не падает на пол и только в последнюю секунду успевает обвиться вокруг моей руки.

Я подхожу к окну вплотную и только тогда замечаю, что в стекло летят мелкие камешки, издающие характерный стук. Выглянув во двор, я вижу стоящую там Хейли. Она поднимает с земли гравий и кидает его в стекло. Но тут она замечает в окне меня и начинает махать мне рукой, счастливо улыбаясь. Я открываю окно и смотрю на нее сквозь железные решетки.

– Ты можешь выйти на улицу? – кричит Хейли, сложив руки рупором.

Я делаю ей знак, чтобы она не шумела, и привычно открываю замок на решетке. После этого мне остается осторожно пройти несколько футов по покатой крыше и спуститься вниз, цепляясь за ветки стоящего вплотную к дому дерева. Хейли уже ждет меня рядом с ним, на земле.

– Тебя что, заперли? – удивленно спрашивает она после короткого приветствия.

Я закатываю глаза:

– Не обращай внимания. Причуды моего «дорогого» дядюшки, – мой голос полон сарказма. – Он вообще у меня странный.

– Понятно, – несколько неуверенно отзывается Хейли. – А я хотела пойти с тобой в парк. Но если тебя не выпускают…

– Брось, – отмахиваюсь я. – Если бы я выполнял все ненормальные требования своих родственников, то давно бы уже помер от скуки.

– Значит, пойдешь?

– Конечно, – улыбаюсь я. Она тоже расплывается в улыбке, и мне кажется, что она улыбается не только губами, но и глазами, которые словно светятся изнутри. Мне кажется диким, что кто-то до такой степени может хотеть погулять со мной в парке. Поэтому я лишь передергиваю плечами и отвожу взгляд.

Мы неторопливо идем по утопающим в зелени улицам Литтл Уингинга и разговариваем. Хейли без перебоя рассказывает о своем отдыхе в Европе, а я слушаю и время от времени киваю. И в итоге прихожу к выводу, что когда-нибудь… когда я освобожусь наконец от Дурслей… когда у меня не будет никаких сверхзадач, только мирная и спокойная учеба в каком-нибудь университете… то я обязательно тоже съезжу в континентальную Европу. И, может быть, в Азию или даже в Америку. Посмотрю наконец мир, которого я почти не знаю. И, может быть, тогда я наконец пойму, что такое настоящая свобода.

Возвращаюсь домой я уже под вечер, предварительно проводив Хейли до дома. Губы сами по себе расползаются в улыбке, и я испытываю удивительное для себя согласие со всем окружающим. Я снова провел абсолютно бесполезный день, вел себя как полнейший ребенок, и иногда ловил себя на том, что смеюсь какой-нибудь полнейшей глупости. И, пожалуй, я вдруг понял, что Хейли стала для меня почти сестрой, о которой я так часто мечтал в детстве. У меня снова появился кто-то близкий, о ком я могу заботиться, кого могу назвать другом… И это знание приносит приятное чувство тепла в груди.


Глава 23. Нежданный гость.

– Оставь их мальчишке, они все равно подгорели! – Голос дяди Вернона громыхает с такой силой, что я слышу его даже в своей комнате, хотя все Дурсли сейчас, насколько я понимаю, находятся на кухне. – Это просто невозможно есть!

– Ах так! – взвизгивает в ответ тетя Петунья. – По-твоему, это так легко: готовить на всю семью, убирать, помогать Дадлику не отстать от школьной программы…

Дальше я не прислушиваюсь. О, Мерлин, Дурсли снова взялись за старое. Я прижимаю руки к пульсирующим вискам, мечтая избавиться от головной боли. И почему целитель из меня всегда был неважный? Рука привычно тянется ко лбу, туда, где когда-то был шрам, но натыкается лишь на гладкую кожу. Ну да, никаких ментальных посланий от Волдеморта. Это просто мигрень.

Когда в маленькую кошачью дверцу, специально врезанную в дверь моей комнаты, въезжает тарелка, я бросаю на нее быстрый взгляд. Так и есть, лежащие на ней гренки все как один горелые. Я фыркаю и возвращаюсь к книге, игнорируя доносящийся снизу шум от телевизора и смех Дадли.

В прихожей раздается громкий стук, который звучит для меня, словно удары гонга. Он заставляет меня похолодеть. Некоторое время я сижу неподвижно, не вполне уверенный, что же именно меня насторожило. Сердце стучит, словно сумасшедшее. Я глубоко дышу, стараясь успокоиться. С каких это пор простой стук в дверь заставляет меня подскочить на месте? Да мало ли, кто мог прийти к Дурслям? Друзья, соседи, почтальон, уличные торговцы… Но что-то в этой мысли кажется мне… неправильным. И тут я понимаю, что именно. Они все позвонили бы в звонок. Они не стали бы стучаться. Просто потому, что они магглы и для них это привычно, так? А стучаться в дверь, на которой есть звонок, могут только люди… со странностями.

– Сссиленсси, – шепчу я внезапно ставшими непослушными губами, – ты же хорошо чувствуешь магию. Ссскажи, в этом доме сейчассс есть волшебники кроме меня?

Змея прикрывает глаза, а затем задумчиво кивает:

– Да, еще один. Он сссилен.

Я срываюсь с кровати в мгновение ока, принимаясь лихорадочно носиться по комнате. Здесь слишком много магии, а мне это в высшей степени не на руку. Так, самое главное – спрятать Силенси. Я стаскиваю ее со своей руки и, игнорируя недовольное шипение, заталкиваю в полный всевозможного хлама шкаф. Затем снимаю наложенные на комнату заглушающие чары, которые, слава Мерлину, успели настолько ослабеть, что почти не мешали мне слышать доносящиеся снаружи звуки. Сейчас я благодарен собственной лени за то, что не обновил их. Ворчливые крики Дурслей снизу становятся громче: очевидно, они с кем-то ожесточенно спорят. Причем, судя по единодушию голосов, на этот раз не друг с другом. Я ведь и раньше знал, что к детям-волшебникам из семей магглов перед началом учебы в Хогвартсе обязательно приходит кто-нибудь из школьного персонала, чтобы рассказать о школе и волшебстве. Так почему решил, что уж если меня не отволокли в хижину на скале и мне удалось прочитать письмо, то Хагрид не приедет? Глупо, как же глупо…

Я осторожно прислушиваюсь к звукам из гостиной и испытываю некоторую гордость за стойкость Дурслей перед лицом пришедшего в их дом волшебника. Я уже устранил все признаки магии и теперь с притворной расслабленностью сижу на кровати и читаю. Ни единая прочитанная строка не достигает моего сознания, все мое внимание направлено на голоса внизу. Дурсли умудряются спорить уже минут пятнадцать. Вероятно, у пришедшего на Тисовую улицу волшебника очень крепкие нервы. Чего не скажешь обо мне. Мое сердце колотится, словно сумасшедшее. Кого я увижу? Снова Хагрида? Кого-то из учителей? Почему-то мне очень хочется, чтобы это оказалась профессор Бербэйдж или Вектор. Кто-нибудь, кого я знал не очень хорошо, перед кем легче будет держать маску.

Впрочем, когда это судьба считалась с моими желаниями? После того, как тетя Петунья открывает многочисленные замки на моей двери и в комнату входит незваный гость, мне с огромным трудом удается удержать на лице маску вежливого недоумения и любопытства. На пороге моей комнаты стоит общепризнанный величайший светлый волшебник столетия, Альбус Дамблдор собственной персоной. Он окидывает меня долгим, странным взглядом, который я не могу прочитать и от которого по спине бегут мурашки, а потом оборачивается к застывшим на пороге Дурслям. Я замечаю, что тетя Петунья нервно теребит в руках связку ключей, а пунцовый от гнева дядя Вернон жует свой моржовый ус.

– Мы поговорим об этом позже, Петунья, – загадочно говорит Дамблдор. – А сейчас мне хотелось бы побеседовать с Гарри наедине.

– Я же сказал, что вы не будете… – начинает дядя, указывая на директора своим толстым пальцем, но Дамблдор его прерывает.

– Будьте добры, оставьте нас, – говорит он, и тетя тут же захлопывает дверь.

Я откладываю книгу в сторону и напряженно смотрю на директора. Что он хочет? Точнее так: что ему стало известно обо мне, что он пришел на Тисовую самолично, а не приказал выполнить эту обязанность кому-нибудь из учителей, как положено по обыкновению? Это здорово сбивает с толку, и я никак не могу справиться с терзающим меня беспокойством.

Директор не говорит ни слова. Только обводит комнату непонятным мне взглядом, от которого у меня замирает сердце. Мог ли я пропустить впопыхах какие-нибудь чары, которые Дамблдор почувствовал? Но он по-прежнему молчит, и я ничего не могу прочитать по его лицу. Тишина давит на уши, становится почти гнетущей, и я не выдерживаю первым.

– Что вам нужно? – я стараюсь говорить ровным голосом, и от этого он кажется безразличным.

Дамблдор неспешно проходит к старому колченогому стулу у окна и осторожно на него садится. Оправляет складки на яркой лиловой мантии. И только после этого переводит взгляд на меня.

– Здравствуй, Гарри, – говорит директор с мягкой улыбкой. Мне кажется, что его ясные глаза просматривают меня насквозь. Читают, словно раскрытую книгу. Сканируют. Я поспешно отвожу взгляд, старательно думая о всякой ерунде. О школе, книгах, Дурслях, теплой погоде и прогулках с Хейли. О том, что не будет выглядеть подозрительно. О том, что ясно даст понять, что я только ребенок. Я снова перевожу взгляд на директора. В конце концов, мне нечего скрывать, ведь так?

– Меня зовут Альбус Дамблдор. Я директор школы Чародейства и Волшебства Хогвартс. Ты ведь получал письмо, Гарри?

Я перевожу дух, и только тут понимаю, что все это время задерживал дыхание. Он ничего не знает.

Пока не знает, поправляю я самого себя.

– Получал, – киваю я. – Но это больше похоже на розыгрыш. Вы же не думаете, что я прочту ваше письмо и сразу же поверю в волшебство, да?

Дамблдор бросает на меня еще один странный, нечитаемый взгляд, и я непроизвольно ежусь. В голове стучат сотни раскаленных добела молоточков. Мигрень. Она отвлекает, она отнимает силы, и я тихонько скриплю зубами, потому что знаю, что для разговора с Дамблдором мне надо все время быть начеку. В голове скачут беспорядочные мысли. Я специально заглядывал в сознание детей своего возраста, чтобы узнать, о чем они обыкновенно думают. Надеюсь, директор не разоблачит мою подделку.

– И правда, – говорит Дамблдор со своей вечной понимающей улыбкой, – но, тем не менее, магия все-таки существует. И я даже могу тебе это доказать. Скажу больше, Гарри. Ты – волшебник, как и твои родители. Ты поедешь в школу Хогвартс, и там тебя научат творить самые настоящие чудеса. Вроде этих, смотри. – Жестом заправского фокусника он выхватывает волшебную палочку из рукава своей лиловой в блестящих звездах мантии. Один плавный взмах – и из кончика палочки на мою кровать сыпется каскад лимонных долек. Они все покрыты липкой сахарной крошкой, и я отодвигаюсь на противоположенный край кровати. Дамблдор снова взмахивает палочкой, и вот в моей тесной комнате кружится водоворот яркокрылых бабочек. Они такие здоровые, что похожи на небольших птиц, вроде воробьев. Наверное, тропические. На Тисовой таких отродясь не было.

– Видишь, Гарри? Это все магия, – говорит Дамблдор, подмигивая. Из его палочки тем временем вылетают мыльные пузыри в форме звезд, цветов и рожков с мороженым. На стекла очков-половинок падает солнечный луч, и от его блеска мне кажется, что глаза директора излучают самодовольство.

Ну же, улыбнись, удивись, восхитись, черт бы тебя побрал, уговариваю я самого себя. Но сейчас я не способен даже на вымученную улыбку. Дамблдор непременно увидит фальшь. Потому что на самом деле я чувствую лишь досаду. Я не могу найти ответа на вопрос: почему? Почему когда волшебники приходят в наши дома, предлагают нам навсегда уйти в незнакомый для нас мир, то показывают лишь пустячные фокусы? Они задаривают глупых восторженных детей конфетами, обещают дать силу творить чудеса, о которых они не могли раньше и мечтать. Как будто бы пускают пыль в глаза. Как будто бы боятся открыть всю правду. Как будто бы демонстрируют не особо хороший товар только с лучших сторон, чтобы всучить его болванам. Почему бы Дамблдору лучше не рассказать мне о том, что эта же самая палочка может живьем снять с человека кожу, подчинить себе его разум, полностью уничтожить? Почему они не говорят магглорожденным о том, что в Магическом мире они будут не в безопасности? Что какой-нибудь чистокровный волшебник может уничтожить их, не задумываясь, просто за то, что у них «грязная кровь»? Почему им не рассказывают об этом?

Но директор, кажется, ничего не замечает. Он лишь улыбается мне и рассказывает. Рассказывает про замок, учителей и факультеты. Рассказывает про моих родителей. Я по-прежнему отвечаю с неохотой, и в его глазах появляется беспокойство. Я верю ему? Ну разумеется, да. Просто мне сложно вот так сразу свыкнуться с самой мыслью существования магии. Да, именно так. Он говорит, что понимает. Хотя, разумеется, никогда не смог бы понять. Он ведь чистокровный волшебник. Он спрашивает, хорошо ли я знаю своих родителей. Нет, почти нет. Тетя не любит говорить о маме. И, разумеется, я не знал, что Джеймс Поттер был в команде по квиддичу, а Лили Эванс сдала свои ТРИТОНы лучше всех на курсе. И – нет – я не знал, что Дамблдор был очень дружен с моими родителями.

Вскоре от жизнерадостной трескотни директора у меня голова начинает идти кругом. Мне приходится быть очень осторожным, чтобы не проболтаться. Чтобы не выдать, что мне известно больше, чем следовало бы. Голова начинает болеть так, что в глазах появляются черные пятна. Меня не покидает ощущение чужого разума, который очень осторожно копается в моем сознании. И я даже знаю, кому этот разум принадлежит.

Думай о ерунде.

– Сэр, все это прекрасно, – говорю я, когда Дамблдор наконец замолкает, – но почему вы решили, что я тоже волшебник? А что, если я не смогу учиться в вашей школе? Что, если я не умею колдовать?

Директор награждает меня еще одним из этих своих странных взглядов, природу которых я никак не могу разобрать.

– Все очень просто, Гарри. Скажи, с тобой никогда не случалось каких-нибудь странных вещей? Возможно, когда ты был зол, испуган или, напротив, сильно обрадован? За последние годы с тобой происходили вещи, которые ты не мог объяснить?

– Нет, – честно отвечаю я. Леглиментору уровня Дамблдора невозможно солгать. Можно только умолчать правду, если хватит умения. И я совершенно точно уверен, что могу объяснить все явления, произошедшие со мной за последние несколько лет. Разумеется, кроме того факта, что я каким-то образом перенесся в собственное несколько измененное прошлое. Но это было слишком давно.

– Совсем никаких? – Я киваю, и Дамблдор хмурит брови. – Любопытно, очень любопытно, – бормочет он себе под нос. – Может быть, ты просто не обращал на это внимания?

– Ну что вы, я бы определенно заметил, если бы со мной произошло что-то вроде этого. – Я неопределенно машу рукой в сторону парящих по комнате бабочек и мыльных пузырей.

Директор задумчиво стучит пальцем по переносице, а потом, видимо, придя к какому-то решению, протягивает мне свою волшебную палочку.

– Взмахни ей, – говорит он.

Когда мои пальцы касаются гладкой древесины, в них появляется давно забытое покалывание. Я делаю намеренно неловкий взмах, и моя магия тут же устремляется к кончику палочки, но я удерживаю ее на месте. Некоторые верят, что когда волшебник использует палочку, какая-то частица его самого навеки остается в этом кусочке древесины. Как будто бы она может украсть часть заклинателя. Как будто бы навсегда оставляет в себе незримую печать обладания. И даже несмотря на то, что я никогда не верил в подобные мифы, мне отчего-то совсем не хочется колдовать палочкой Дамблдора. Я делаю еще один холостой взмах и вопросительно смотрю на директора.

– Это еще ничего не значит, – бормочет он, забирая палочку назад. – Возможно, она просто тебе не подходит. Давай-ка попробуем так…

Он направляет на меня палочку и делает ей несколько замысловатых движений, произнося заклинание. Это сложные чары. Насколько мне известно, их упрощенный вариант применяют целители при диагностике пациентов с подозрением на магическое истощение. Но я могу и ошибаться. Я никогда не был особо силен в целительстве.

Вокруг меня вспыхивает неровное желтоватое сияние, и Дамблдор деловито принимается его изучать сквозь свои очки-половинки. Он то и дело задумчиво хмурит брови и кивает каким-то своим мыслям. Не имею понятия, что он там видит. Я так сосредоточен на подавлении своей магии, что на лбу выступает испарина. Надеюсь, Дамблдор спишет это на волнение.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем директор снимает заклинание, обрывая ту золотую нить, что протянулась от кончика его палочки ко мне. Он выглядит разочарованным. Я отчего-то чувствую обиду, хотя должен был догадаться, что Дамблдор разочаруется во мне, если все случится так, как я и хотел.

– Это довольно странно, – говорит директор. – Лили и Джеймс Поттеры были очень сильными волшебниками. И я прекрасно помню, что в детстве ты был подающим очень большие надежды магом, Гарри. Не возьму в толк, что могло так сильно снизить твои магические резервы…

Я утомленно прикрываю глаза. Возможно, это безумие, но пока что оно идет так, как и было запланировано. Я не могу вернуться в Хогвартс. Я знаю, что еще не готов встретиться со своим прошлым. И, сказать по правде, едва ли когда-нибудь буду готов.

– Значит, я все-таки не волшебник? – спрашиваю я, мечтая поскорее со всем этим разделаться. – Если у меня недостаточно этих ваших… магических резервов?

– Ну что ты, Гарри, – ободряюще говорит директор. – Даже несмотря на это, ты остаешься частью Магического мира. У нас довольно много волшебников с низкими резервами магии. Мы называем их сквибами. Но если ты пойдешь в Хогвартс, то все равно сможешь научиться каким-нибудь несложным заклинаниям…

– Зачем мне это? – перебиваю я. – Зачем мне магия, если я не смогу ей воспользоваться в полной мере? Почему вы считаете, что там мне будет лучше, чем здесь?

– Гарри, послушай… Могу я говорить с тобой откровенно? – Он смотрит мне прямо в глаза, и его взгляд выражает сочувствие и вину, и он так похож на тот взгляд, что директор обратил ко мне за несколько секунд до того, как мы с Томом разнесли все к чертям, что на мгновение у меня перехватывает дыхание. – Я хочу кое в чем признаться тебе. Возможно, после этого ты возненавидишь меня, но ты должен знать правду. Дело в том, что… Твои дядя и тетя ведь не слишком много рассказывали тебе о твоем прошлом, верно? – Я отрицательно качаю головой, и он продолжает: – Дело в том, что когда умер твой отец и ты остался сиротой, очень многие волшебники могли бы усыновить тебя. Но так получилось, что именно я взял на себя обязанности выбрать тебе опекунов. И именно я принял решение отправить тебя в дом твоей тети. Кое-кто был против того, чтобы тебя воспитывали магглы – так мы называем не-волшебников – но я был уверен, что тебе будет здесь хорошо. Однако я ошибся. Я и представить себе не мог, что эти магглы окажутся настолько неподходящими для воспитания ребенка-волшебника. И боюсь, что за мою ошибку пришлось платить тебе. Прости меня, Гарри.

На некоторое время я оказываюсь захвачен воображаемыми картинами того, на что была бы похожа моя жизнь, сделай Дамблдор другой выбор. Если бы я не уходил из Магического мира на долгие десять лет… Боялся бы я его? Боялся бы вернуться в Хогвартс? Смог бы снова поверить, что магия способна на что-то кроме разрушения, что она может не только причинять боль? Я встряхиваю головой, изгоняя бесполезные мысли. Незачем бередить старые раны.

– Но теперь мою ошибку можно исправить, – продолжает Дамблдор, пытаясь поймать мой взгляд. – Теперь ты можешь навсегда покинуть дом своих родственников и уйти в Магический мир. И если ты будешь очень стараться, то непременно овладеешь основами магии. Но самое главное, что там у тебя появятся люди, которые будут заботиться о тебе. Там твой дом, Гарри. Прости, что забрал тебя оттуда десять лет назад.

Его слова пленяют, и я почти готов согласиться… но меня останавливает страх. Потому что я знаю, что Дамблдор лжет. Хотя нет, это ниже достопочтенного директора. Он просто не говорит всей правды. Я знаю, что Магический мир далеко не так прекрасен, как описывает Дамблдор, точно так же, как знал то, что магия – это не только мыльные пузыри и конфеты, что магия может быть направлена и во зло. А еще я знаю, что мой дом где угодно, только не в Магическим мире. Больше нет. Мой дом разрушили еще давным-давно, и пытаться склеить его по кускам бесполезно. Слишком поздно.

– Слишком поздно, – одними губами шепчу я.

– Прости? – озадаченно произносит директор, и я спохватываюсь, возвращая себе прежний контроль.

– Я не хочу уезжать отсюда, профессор, – просто говорю я. – Мой дом здесь, и я к нему привык. Здесь мои единственные родственники. И даже если они далеко не идеальны, других у меня нет.

– Гарри, ты пока ребенок, ты многого не понимаешь. Но поверь, это, – он указывает на решетку на моем окне и на подсунутую под дверь тарелку с так и не съеденными горелыми гренками, – ненормально. Дети не должны жить так, взаперти. Поверь, в Хогвартсе тебе будет лучше. Там о тебе смогут позаботиться.

Я прикрываю глаза и вздыхаю. Проклятье, я не хотел причинять ему боли, но он слишком настойчив.

– Я думал, что вы даете мне выбор, – медленно говорю я, глядя на директора из-под ресниц. – И вы слышали мое решение. Я хочу остаться здесь.

– Но я только хочу помочь…

– Вы уже вмешались в мою жизнь однажды, ведь так? – перебиваю я. – И что из этого вышло? Позвольте мне на этот раз выбирать самому.

Эти слова, произнесенные моим детским голосом, бьют очень больно. Директор сгорбливается, а из его глаз исчезают веселые искорки. Мне становится стыдно, и я отвожу взгляд. Ничего, он быстро забудет обо мне. Я сделал то, что должен был. Но отчего-то это знание совсем не приносит утешения.

– Хорошо, Гарри, – говорит наконец Дамблдор. – Но отныне я буду присматривать за тобой. Я сделаю все возможное, чтобы никто не смог обидеть тебя.

– В этом нет нужды. Но все равно спасибо.


Глава 24. Наблюдатели.

Альбус Дамблдор пребывал в задумчивости. Его глаза, которые обычно лукаво мерцали, сейчас померкли, а залегшие в этот момент на лбу глубокие морщины не оставляли ни малейших сомнений в его истинном возрасте. В этот день, впервые за десять долгих лет, у него зародилось страшное подозрение, что, возможно, он совершил ошибку. Все его мысли сейчас были поглощены одним человеком. А точнее, совсем еще мальчиком. Этого мальчика звали Гарри Поттер, и Альбус Дамблдор мог назвать его кем угодно, но уж точно не ребенком. Он просто-напросто терялся в догадках. Что могло сделать мальчика таким? Что изгнало из его зеленых глаз искорки жизни, поселив на их дне боль и тоску? Что заставило его улыбку стать такой горькой, такой редкой на этом юном лице в столь раннем возрасте?

Возможно, Альбус не признался бы в этом никому на свете, но с самим собой этот человек уже давно привык быть откровенным. И – да – когда он впервые увидел Гарри Поттера, он испугался. И испугался он не какой-то неизведанной опасности, которая, возможно, может исходить от мальчика. Он испугался той невероятной, неправильной пустоты, что царила в его глазах. Где, как, почему, во имя Мерлина, это произошло? И как он, Альбус Дамблдор, позволил допустить такое?

Старый волшебник залез в один из бесконечных ящиков своего письменного стола и достал оттуда старые четки. Они всегда помогали ему сосредоточиться. Фоукс издал короткую подбадривающую трель, и директор рассеянно ему улыбнулся. Феникс редко видел своего хозяина столь обеспокоенным. Директор же перебирал четки и напряженно размышлял. Ему надо по порядку вспомнить все события, происшедшие в доме Дурслей. Разумеется, он поместит свои воспоминания об этом дне в Омут Памяти, чтобы более тщательно их рассмотреть, но это будет позже. А сейчас ему просто надо в подробностях проанализировать прошедший день…

Пожалуй, когда он шел к Дурслям, то ожидал увидеть совсем другое. Естественно, мальчику пришло письмо с приглашением из Хогвартса, но Дамблдору это показалось недостаточным. Время от времени его все еще терзало чувство вины за смерть Джеймса Поттера. Ведь, фактически, именно он вынудил Джеймса принять участие в той губительной операции. Само собой, за долгие десять лет на него навалилось множество других дел. Никаких громких событий в Магическом мире не происходило, но, тем не менее, многочисленные нововведения в законодательстве, вроде нового закона об оборотнях, Темных магах, расширение списка темномагических артефактов и прочие подобные вещи требовали его неусыпного внимания. Он, как глава Визенгамота и сильнейший волшебник современности (негласно, разумеется, но суть дела от этой поправки не менялась), принимал участие практически во всех сферах жизни магического общества. Пожалуй, он толком и не заметил, как пронеслось целых десять лет. И в самом деле, что такое десятилетие для волшебника его возраста?

Но тем сильнее на него навалилось чувство вины, когда, в очередной раз просматривая магически составленный список предполагаемых учеников Хогвартса, он наткнулся на имя Гарри Поттера. Именно тогда он решил навестить мальчика. Ведь он собственноручно отдал его в семью магглов, значит, будет лучше, если он сам и расскажет мальчику подробнее о Магическом мире. Наверняка того, что его родственники узнали из подложенного в одеяльце младенцу письма, а затем рассказали Гарри, для него недостаточно. Возможно, будет даже лучше, если он собственноручно отведет сына Джеймса Поттера в Косой Переулок и поможет ему освоиться среди волшебников. С подобными мыслями директор школы Чародейства и Волшебства Хогвартс и отправился на Тисовую улицу. Он был просто уверен, что мальчику превосходно живется у своих дяди и тети. Недаром же он отдал его к родным людям, а не к кому-то постороннему человеку, пусть бы даже и магу, который неизвестно как относился бы к чужому ребенку. Старый волшебник никак не ожидал увидеть там то, что увидел.

Итак, Альбус Дамблдор шел по Тисовой улице, жизнерадостно насвистывая себе под нос какую-то песенку и разглядывая тесно прижатые друг к другу одинаковые домики, утопающие в зелени сиреневых кустов. В узких дворах домов бегали и смеялись дети, мальчишки гоняли друг с другом на перегонки на велосипедах, девочки прыгали в скакалку, считая, кто сколько напрыгает… В общем, жизнь на Тисовой била ключом. Благодаря простенькому отвлекающему взгляд заклинанию никто не шарахался от чудного старика в мантии насыщенного лилового цвета. Время от времени Дамблдор заглядывал в лица смеющихся мальчишек, гадая, может ли кто-нибудь из них оказаться Гарри Поттером. Конечно, он не имел ни малейшего понятия о том, как сейчас выглядит Гарри. Но стоило ему об этом задуматься, как перед его мысленным взором всплывало радостное лицо юного Джеймса Поттера, такого, каким он был в одиннадцать лет. Вечно растрепанные волосы, озорная улыбка на губах, в карих глазах пляшут чертенята… Стоп, ну конечно, у Гарри, его сына, должны быть зеленые глаза. Цвет глаз достался ему от Лили, и он неизменно приводил всех взрослых в восторг, когда Гарри был совсем еще малышом. Но они непременно должны светиться той же радостью, той же безудержной веселостью, которой сияли в свое время глаза Джеймса.

Когда Альбус постучался в дверь дома под номером четыре, ему открыл светловолосый упитанный мальчик. Он окинул директора недовольным взглядом, словно спрашивая, зачем он вообще пришел. Откуда-то из глубины дома раздавался громкий звук работающего теве… теле… в общем, той штуки, в которую обычно смотрят магглы, чтобы развлечься. Мальчик то и дело кидал страдальческие взгляды в сторону той комнаты, из которой исходил шум, и всем своим видом выражал желание немедленно отправиться туда. Альбус почти мгновенно понял, что этот мальчик не может оказаться Гарри. Он помнил, что у Гарри были темные волосы, как у Джеймса. Вероятно, этот ребенок – сын Петуньи и Вернона Дурслей.

– Вы что-то хотели? – нетерпеливый вопрос мальчика вывел директора из задумчивости.

– Ах, да, – спохватился он. – Меня зовут Альбус Дамблдор, и я хотел бы поговорить с твоими родителями и кузеном.

– Мам, пап, идите сюда! – что есть мочи завопил сын Дурслей, тут же убегая в другую комнату.

Дамблдор расценил это как приглашение войти и закрыл за собой дверь. Когда в дверном проеме появилась чета Дурслей, директор доброжелательно им улыбнулся. Однако это привело к реакции, весьма странной даже для магглов. Оба Дурсля просто-напросто застыли в дверном проеме, глядя на него полными ужаса глазами.

– В-вы один из них? – наконец спросил Вернон Дурсль заикающимся от страха голосом.

– Если бы вы уточнили, кого подразумеваете под этим местоимением, то я с радостью ответил бы на ваш вопрос, – любезно сообщил Дамблдор. – Но, пожалуй, мне и правда следует представиться. Меня зовут Альбус Дамблдор, и я являюсь директором школы Чародейства и Волшебства Хогвартс.

Вернон Дурсль издал какой-то странный звук, словно подавился и задохнулся одновременно, и начал стремительно приобретать насыщенный пунцовый оттенок. Петунья же, напротив, смертельно побелела. Поняв, что каких-либо вразумительных действий от этих людей он по непонятным для себя причинам не дождется, Дамблдор применил к ним легглименцию. К сожалению, мистер Дурсль был настолько шокирован, разозлен и напуган, что из этой мешанины эмоций было просто невозможно выделить связные мысли. А вот Петунья Дурсль испытывала весьма отчетливое чувство вины и тоже боялась. Альбус был окончательно и бесповоротно сбит с толку.

– Наверное, вы хотите забрать мальчика в эту вашу ш-школу? – запинаясь, спросила Петунья Дурсль.

– Для начала я хотел бы пообщаться с Гарри, – мягко сказал директор.

– Не думаю, что ему следует с вами разговаривать. Мальчик с самого утра немного неважно себя чувствует, его лучше не беспокоить, – дрожащим голосом сказала Петунья. Дамблдору в который раз неприятно резануло слух то, что эти люди по каким-то причинам не называют своего племянника по имени, но он от этого отмахнулся.

– Уверяю вас, я не сильно его побеспокою, – сказал директор, благожелательно улыбаясь.

– Я не позволю проклятому мальчишке общаться с чудаками вроде вас! – неожиданно взорвался мистер Дурсль. – Не смейте к нему приближаться! Он никуда не поедет, это уже решено, слышите?! Я пообещал выбить из него всю дурь, и будь я проклят, если не сделаю этого!

Эта вспышка стала для Дамблдора настоящим шоком. Зато завеса над тайной странного поведения Дурслей стала несколько приподниматься. Эти магглы по каким-то причинам ненавидят магию. Кто бы мог подумать!

– Прошу прощения, но я все же настаиваю на разговоре с вашим племянником, – твердо сказал директор.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем Дурсли наконец сдались и повели Дамблдора на второй этаж. По дороге Вернон Дурсль отогнал от двери подслушивающего их разговор сына, приказав ему взять из холодильника еще сэндвичей и смотреть свои передачи. Еще он зачем-то взял с комода в прихожей большую связку ключей. Дамблдор поднимался за Верноном Дурслем по лестнице, а Петунья семенила следом за ними со странно испуганным и виноватым видом.

Когда Дамблдор увидел комнату, в которой жил Гарри, странное поведение четы Дурслей разъяснилось. Дверь в комнату была заперта на множество замков, а внизу зачем-то была вырезана кошачья дверца. Для еды, как понял Дамблдор, когда оказался внутри. По сравнению с остальным домом, убранство комнаты Гарри поражало своей невзрачностью. Почти все вещи здесь были поломаны и их давно следовало выбросить на помойку, а немногочисленная мебель выглядела так, словно готова развалиться на части.

Дурсли не любили своего племянника. Как только эта страшная мысль предстала перед старым волшебником во всей своей полноте, он почувствовал головокружение. Он не мог представить, что настолько ошибался, когда выбирал для сироты Гарри семью. И ему страшно было даже думать о том, что мальчик существовал в таких нечеловеческих условиях десять долгих лет только по его, Дамблдора, вине.

Но еще больший ужас он испытал, когда столкнулся с Гарри взглядом. В глазах ребенка он не увидел ничего, кроме горечи и пустоты. И то, как недоверчиво мальчик разговаривал с ним, и то, что к своим неполным одиннадцати годам он уже разучился верить в чудеса – все это заставляло Дамблдора испытывать все большее и большее чувство вины. Но самое главное – он не мог понять, каким образом этим проклятым магглам удалось отобрать у Гарри его магию. Вернон Дурсль кричал что-то о том, чтобы «выбить дурь» из своего племянника. Дамблдор недоумевал, что могли сделать магглы с волшебником, чтобы он отказался от своих сил.

Итог разговора с Гарри оказался ужасен: тот оттолкнул предложение помощи от директора. Дамблдор мог бы забрать Гарри от магглов и без его согласия. Даже Министерство поддержало бы его – условия, в которых жил юный Поттер, были совершенно неприемлемы. Но его останавливали последние брошенные мальчиком слова. «Вы уже вмешались в мою жизнь однажды, ведь так? И что из этого вышло?» Эти слова ранили, они были жестоки. Но Гарри всего лишь ребенок, он не понимал, какой эффект они возымеют. К тому же, все, сказанное им, было совершенно справедливо. Дамблдор с горечью признавал, что не имеет больше прав вмешиваться в жизнь Гарри Поттера.

В результате короткого разговора с Дурслями Петунья была готова провалиться сквозь землю со стыда, а Вернон Дурсль трясся от страха. Дамблдор пообещал им большие неприятности, если они продолжат обращаться со своим племянником подобным образом. Но он с горечью сознавал, что даже если жизнь Гарри несколько улучшится, то в любом случае никакие угрозы мира не способны заставить Дурслей полюбить своего племянника. Сделать это было не под силу даже такому великому волшебнику, как Дамблдор. Однако он пообещал присматривать за Гарри, и он сдержит свое обещание.


*****

Наверное, они появляются в конце лета. А может, даже раньше. Возможно, они объявляются на Тисовой на следующий же день после прихода Дамблдора. Вероятно, я даже неоднократно встречаю их на улице, но не придаю этим встречам значения. Но впервые я их по-настоящему замечаю только в первый день осени. Это оказывается и мой первый день в новой школе – «Стоунолл Хай». Как и четыре года назад, я оказываюсь в водовороте незнакомых людей, которые отчего-то не вызывают ни малейшего желания пообщаться. Поэтому на перемене я стою во дворе в полном одиночестве, осторожно оглядываясь по сторонам и изучая новую обстановку. Моя осмотрительность оказывается не напрасной. Ведь я Гарри Поттер – а значит, первый школьный день не может пройти для меня без неприятностей просто по определению.

Я быстро замечаю в толпе гомонящих детей и подростков группу ребят, которым на вид лет по четырнадцать-пятнадцать – и которым, судя по их виду, не терпится ввязаться с кем-нибудь в драку. Они так напоминают более взрослую версию компании Дадли, что мне делается смешно. И, разумеется, из всего того множества людей, которые высыпали во двор, они обращают внимание именно на меня. Один из парней, сутулый и худощавый, тыкает локтем в бок своего быкоподобного друга и что-то говорит, указывая на меня. Я не могу разобрать, что именно. Но об этом нетрудно догадаться, потому что сразу после этого вся компания разражается малоприятным смехом, а потом неторопливо направляется ко мне. Я принимаю нарочито расслабленную позу, глядя на приближающихся подростков из-под длинной челки.

– Кто тут у нас? – спрашивает один из них, долговязый парень с выпирающей вперед челюстью. – Эй, где ты достал свою одежду, приятель? На помойке?

Они все гогочут и ненавязчиво обступают меня полукругом. К слову сказать: слава Мерлину, я все-таки не пошел в школу в старой форме Дадли, которая после покраски напоминала тухлую слоновью шкуру. Тетя Петунья признала, что носить это невозможно, к тому же, от запаха у дяди Вернона началась аллергия: он начал чихать, а потом покрылся какой-то странной сыпью. Так что тетя благополучно выбросила форму и впервые в жизни купила мне одежду в сэконд хэнде. Беда в том, что в своей новой форме я выгляжу, словно выходец из прошлого столетия. Вероятно, это и послужило основной причиной того, что из всех людей эта компания бездельников выбрала именно меня для своих упражнений в «остроумии». А еще, наверное, моя худощавость, за которой просто невозможно заподозрить человека, способного дать отпор. Я хмурюсь. На их беду, сейчас я не особо расположен к препирательствам.

– В отличие от вас, ребята, я предпочитаю покупать свою одежду в магазине, – холодно сообщаю я. – Попробуйте как-нибудь тоже. Держу пари, вам понравится.

– По-моему, он нарывается, – говорит один из парней, демонстрируя узловатые костяшки пальцев. – Кажется, кое-кому не помешает преподать урок хороших манер, как считаете?

– Может, тебе? – вызывающе спрашиваю я. – Судя по твоему виду, ты едва ли знаешь, что это вообще такое.

– Ну все, приготовься к смерти, придурок!

Я сжимаю руки в кулаки и напрягаю мышцы, готовясь к потасовке. Думаю, несколько магически усиленных пинков отучит этих мерзавцев соваться, к кому не следует. Однако прежде, чем первый из них успевает ударить, позади тесного кольца парней раздается чей-то голос:

– Что здесь происходит? А ну, разойдитесь, живо!

Они расступаются в стороны, исподлобья глядя на подошедшего мужчину. Я тоже перевожу на него взгляд, отмечая несколько странный выбор одежды незнакомца: деловая рубашка, пиджак и галстук сочетаются с джинсами и обувью подозрительно спортивного вида. Впрочем, я тут же философски замечаю, что не мне с моей старомодной формой его критиковать.

– Если такое повториться, я немедленно расскажу об этом вашим учителям. Уверен, вам не нужны неприятности, ведь так? – он окидывает всю компанию многозначительным взглядом, и они неохотно расходятся, бормоча ругательства сквозь зубы. Я бросаю на мужчину неприязненный взгляд, чувствуя странную досаду оттого, что мне не позволили разобраться самому. И к моей полнейшей неожиданности мужчина вдруг кивает мне, а затем заговорщицки подмигивает. Я так ошеломлен, что несколько секунд не двигаюсь с места. Меня охватывает то же странное чувство, как и тогда, в «прошлой жизни», когда совершенно незнакомые люди здоровались со мной на улицах, кивали и пожимали руку. А незнакомец тем временем быстро и незаметно уходит на задний двор школы. Я пускаюсь за ним, но не успеваю завернуть за угол, как слышу легкий хлопок. А когда я все-таки оказываюсь на заднем дворе, то он абсолютно пуст. Мужчина успел аппарировать. И только тогда я вспоминаю, что когда-то очень давно я мельком видел похожего человека в Ордене Феникса. И хотя я не могу утверждать ничего наверняка, но в тот день меня ни на миг не оставляет чувство, что за мной наблюдают.

Куда бы я ни пошел, я то и дело встречаю волшебников. Они ненавязчиво мелькают на улицах, в магазинах, куда я прихожу, чтобы купить продукты по списку тети Петуньи, в парке, на школьном дворе и – особенно – рядом с домом номер четыре по Тисовой улице. Когда бы я ни посмотрел на них, они встречаются со мной взглядами и смотрят прямо, совершенно не смущаясь того, что их присутствие обнаружено. Они всегда приходят на помощь, когда думают, что у меня неприятности. И, похоже, им совершенно безразлично, что я в этом не нуждаюсь. Некоторых из них я помню по Ордену Феникса. Едва ли Орден существует сейчас, когда в мире все настолько спокойно, что Альбус Дамблдор самолично приходит к будущим первокурсникам, чтобы просветить их в вопросах магии. Но всех членов Ордена прочнее всяких клятв объединяло одно – дружба с Дамблдором. А мне прекрасно известно, как трудно отказать старику, если ему вздумается что-то просить. Так что даже если эти люди и считают странным тот факт, что им приходится оберегать одиннадцатилетнего мальчишку-маггла, то все равно выполняют поручение без лишних вопросов. А я чувствую, что задыхаюсь от этой бесполезной, раздражающей опеки. Мне кажется, что я заперт под стеклянным колпаком, сквозь который можно следить за каждым моим шагом.

В конце осени, когда Дурсли всем семейством отправляются в супермаркет, меня впервые после разговора с Дамблдором оставляют у миссис Фигг. И по тому, как она приветствует меня, по ее странно любопытному и взволнованному взгляду, я каким-то образом сразу же понимаю, что что-то не так. Что-то изменилось и здесь, хотя мне кажется, что я уже настолько устал от этого насильственного вмешательства Волшебного мира в свою жизнь, что большего мне просто не выдержать.

– Профессор Дамблдор рассказал мне, что поговорил с тобой, – с нетерпением в голосе сообщает она, угощая меня чаем. – Ты, наверное, удивлен, что я знаю Дамблдора, – говорит Фигг, хотя я в свою очередь уверен, что мое лицо выражает что угодно, но только не удивление. – Но дело в том, что я тоже, как и ты, знаю о Магическом мире. И так получилось, что я тоже сквиб. Я никогда не говорила тебе об этом, потому что, по правде сказать, даже не знала, что твои родители были волшебниками.

– И… о чем вы разговаривали? – осторожно спрашиваю я, заранее предвещая ответ.

– О тебе, мой дорогой, – тут же отвечает она, и я едва не скриплю зубами от раздражения. Навязчивая опека Дамблдора уже давно перешла за рамки нормального, но выпытывать сведения обо мне у моих же соседей – это уже чересчур. – Я ему много рассказывала о тебе и твоих родственниках. А он рассказал мне, что ты отказался ехать в Хогвартс, – строгим тоном добавляет пожилая женщина. – Это действительно так?

– Ну да, – без особого энтузиазма отзываюсь я, прихлебывая чай.

– Но Гарри, от такой возможности нельзя отказываться! – восклицает миссис Фигг. – Если бы у меня было хоть немного больше магических способностей, если бы я была способна хоть на крошечное колдовство, то непременно поехала бы в школу, – говорит она, заламывая руки. – Профессор Дамблдор говорил, что, хоть твои магические резервы не слишком велики, у тебя есть надежда овладеть магией. Ты должен ехать.

Я лишь пожимаю плечами:

– Зачем? Почему никто не хочет меня слушать? – Я незаметно для самого себя позволяю прорваться в голосе раздражению, а потом уже не могу его усмирить. – Почему все полагают, что лучше меня знают, где мне будет хорошо? Я не хочу уезжать отсюда. Мне неинтересна магия. Может быть, я вообще уже давно решил, что хочу поступить в медицинский университет и стать хорошим врачом, а не посредственным магом. Может быть, я хочу помогать людям, а не размахивать палочкой. Почему все думают, что имеют право решать за меня?

– Но Гарри, разве ты не думаешь, что это чудесно – прикоснуться к волшебству? Настоящему волшебству, о котором большинство людей и понятия не имеет? Ты мог бы узнать совершенно новый мир и стать его частью.

– Спасибо, но я и этого мира еще толком не знаю, – холодно отвечаю я. – Кроме того, почему никто не хочет сказать мне, в чем подвох? Вы, да и Дамблдор тоже, ошибаетесь, если думаете, что я так просто поверю, что Магический мир – это такое чудесное место, где волшебство может исполнить любые прихоти. Отрицательные черты есть у всего, даже если их пытаются скрыть. И чем больше счастья выпадает человеку, тем больше будет плата за него, разве нет? Я знаю, о чем говорю.

Миссис Фигг выглядит пораженной.

– Но как ты можешь отказываться от того, чего даже не знаешь? – начинает она, но мне вдруг делается совершенно невыносимо слушать ее. Мне кажется, что ей совсем неважны мои слова. Мне кажется, что она говорит какую-то заранее приготовленную речь, в которой мои ответы попросту не предусмотрены. Поэтому я просто встаю с дивана, оставляя на столе недопитый чай, и на нетвердых ногах выхожу в прихожую. Отчего-то мне делается так неприятно, так горько, что пальцы дрожат, и я никак не могу застегнуть пуговицы осеннего пальто.

– Гарри, постой! Куда ты? – зовет миссис Фигг, выходя вслед за мной. – Ты должен дождаться возвращения своих дяди и тети!

– Извините, мне надо идти, – бормочу я и, наплевав на пуговицы, открываю щеколду двери. Я уже выхожу на улицу, когда на пороге появляется старая соседка.

– Но Дамблдор просил поговорить с тобой, объяснить, что в Хогвартсе тебе будет лучше, – кричит она мне вслед.

– В таком случае, передайте Дамблдору, – медленно говорю я, не оборачиваясь, – что это уже только мое дело. Скажите, что он переходит границы, и мне это неприятно. Я уже принял решение. И то, что директор Хогвартса моего решения не уважает, для меня в высшей степени оскорбительно.

Я не знаю, как реагирует на мои слова миссис Фигг. Я просто иду, не оборачиваясь, и ноги сами несут меня вниз по улице, подальше от дома доброжелательной соседки. Особенно сильный порыв ветра заставляет слишком широкую рубашку развеваться, и я вдруг понимаю, что замерз, а пуговицы на пальто так и остались расстегнутыми. Я поспешно застегиваю пальто, и через некоторое время становится теплее. Однако на душе все так же по-осеннему слякотно и мерзко.

По дороге я не замечаю ни одного волшебника. Ведь Дамблдор думал, что я весь день проведу под присмотром миссис Фигг. И то, что старый директор не угадал, что мне удалось сделать по-своему, приносит мне какое-то мрачное удовлетворение.


*****

– Я больше не останусь у миссис Фигг.

Это первое, что я говорю тете после того, как Дурсли возвращаются из магазина. Я ловлю ее тогда, когда она выходит из дома соседки. Тетя выглядит испуганной и обеспокоенной, но при виде меня на ее лице появляется возмущение.

– Что произошло? – спрашивает она. – Фигг сказала, что ты просто взял и ушел. И что, по-твоему, я должна была подумать? Я даже не представляю, где тебя искать в случае чего. Ты никогда не говоришь, куда уходишь, в отличие от Дадли, который…

– Который, как правило, уходит совсем не туда, куда говорит вам с дядей, – заканчиваю я за нее. – Тогда в чем разница? Или ложь просто заставляет вас чувствовать себя спокойнее?

Тетя задыхается от возмущения:

– Дадли никогда бы не стал…

– Тогда почему когда вы звоните родителям его друзей, к которым он якобы пошел в гости, его никогда там не оказывается? Впрочем, он не делает ничего предосудительного. – «Пока не делает», добавляю я про себя. – Но ведь и я тоже.

– По крайней мере, я знаю, чего можно ожидать от моего сына, – холодно сообщает тетя. – Я знаю, где он бывает и с кем, даже если Дадли не всегда считает нужным об этом отчитываться. Но я совершенно не имею понятия, что может взбрести в голову тебе. Поэтому если тебя просят посидеть у соседки, изволь слушаться, а не уходить непонятно куда, ясно, Поттер?

– Я у нее больше не останусь, я же сказал! – раздраженно восклицаю я. – Она говорит со мной о магии.

Тетя Петунья резко осекается, так и не успев мне возразить. Она по-совиному моргает, ловя ртом воздух, а потом слабо переспрашивает:

– О ч-чем?

– О магии! – громко, раздельно повторяю я, и тетя шикает на меня и испуганно озирается по сторонам.

– В дом. Живо, – говорит она одними губами.

Я пожимаю плечами, и мы в молчании направляемся к дому. В гостиной Дадли шумно и радостно разбирает гору накупленных в супермаркете вещей, а дядя Вернон что-то одобрительно гудит. Шумит телевизор.

– Ты забрала мальчишку? – спрашивает дядя из гостиной.

– Да-да, – поспешно отзывается тетя Петунья, подталкивая меня к лестнице.

Когда мы оказываемся в моей комнате, тетя плотно закрывает дверь и оборачивается ко мне. Я забираюсь на кровать с ногами, стараясь не ерзать под ее немигающим взглядом.

– Я хочу знать, – медленно произносит тетя, – что именно говорила тебе Фигг.

– Уговаривала ехать в Хогвартс, – уныло сообщаю я, выдергивая из пледа ворсинки.

– Ч-что? – остолбенело переспрашивает тетя Петунья.

Я вздыхаю:

– Она сквиб. – Взгляд тети не меняется, и я поясняю: – То есть родилась в семье волшебников, но не обладает волшебной силой. Однако ей известно о магии, и по каким-то причинам она сотрудничает с Дамблдором. В данном случае, пытается уговорить меня поехать в школу. Как же они меня достали...

Тетя Петунья тяжело обрушивается на стул, словно ноги по каким-то причинам отказываются держать ее.

– Ты не можешь поехать в эту школу, – не особенно убежденно говорит она. – Дамблдор сказал нам с Верноном, что у тебя нет необходимых для этого с-способностей. Ч-что ты не сможешь научиться всему тому, что умеют эти ненормальные, и…

Я не выдерживаю и все-таки смеюсь. Тетя Петунья устремляет на меня испытующий взгляд.

– Ну и вы, разумеется, тут же этому поверили, да? – По лицу тети я понимаю, что так оно и есть, и качаю головой. – Я понимаю еще, что дядя Вернон целыми днями хвастается, что ему таки удалось «выбить из меня дурь», как он выражается. Но вы? Я же даже колдовал при вас, если мне не изменяет память.

– Но почему же тогда Дамблдор… – начинает тетя, но я ее перебиваю:

– Дамблдор ничего не знает. И, между нами говоря, я бы предпочел, чтобы так оно и оставалось.

На несколько минут в комнате повисает мучительная тишина. Глаза тети Петуньи удивленно распахнуты – словно она не может в полной мере осознать мои слова. А потом она наконец вздыхает и негромко произносит:

– Конечно же, мне не следовало себя обманывать. Я… я думала, что ты все-таки не умеешь делать все эти фокусы, если не едешь в эту свою школу. Ты сам мне говорил, что умеешь, но я предпочитала думать, что это неправда, что все в порядке…

Тетя странно меняется в лице, и мне кажется, что она смотрит не на меня, а куда-то сквозь – словно задумалась или погрузилась в воспоминания.

– Ну почему так? – наконец спрашивает она, пряча лицо в ладонях. Она говорит совсем тихо, словно обращаясь к самой себе – или к кому-то из своего прошлого, кого я не могу видеть. – Почему все достается тебе и твоему проклятому сыну, который даже не может воспользоваться тем, что имеет? Почему не мне, Лили? Ведь я так хотела… так хотела, чтобы и у меня тоже было что-то… – ее голос сходит на шепот, – волшебное.

– Вы не понимаете, о чем говорите, – резко обрываю я ее, и тетя Петунья вздрагивает и наконец-то поднимает на меня взгляд. В ее глазах смятение, словно она успела совершенно позабыть о том, что не одна в комнате. – В этом нет ничего хорошего – ничего, слышите? Тот мир – он не так хорош, как вы воображаете. Он и не плох, наверное, – я колеблюсь и закусываю губу. – Но только не для меня. И не вам всем меня винить в том, что я хочу остаться здесь. В конце концов, какого черта? – я весь горю от ярости. Я не понимаю, отказываюсь понимать, как моя тетя, ненавидящая магию, смеет говорить, что я не ценю того, что имею. – Какого черта вы все судите, что будет лучше для меня, при этом совершенно меня не зная?

На некоторое время в комнате воцаряется молчание. Я тяжело дышу, смиряя свою злость, а тетя смотрит на меня таким взглядом, словно видит незнакомца.

– Откуда ты знаешь обо всем этом, Поттер? – наконец спрашивает она. – Ты так рассуждаешь о… – она запинается, – Магическом мире, словно и правда знаешь его. Но тебе никто никогда не рассказывал. Раньше я думала, что это Дамблдор каким-то образом связался с тобой, так, что мы с Верноном ничего не знали… Но он ничего не знает. И вся эта ситуация… – она беспомощно разводит руками, а потом произносит: – Я совершенно не понимаю, чего ты добиваешься.

– Это совершенно дикая история, – ухмыляюсь я. – И, скорее всего, если бы я рассказал вам ее, то вы сочли бы меня психом. Поэтому… пусть прошлое останется в прошлом, ладно? Я хочу просто жить, тетя. Как все, понимаете? Я уже так устал от Дамблдора, от миссис Фигг… Они думают, что помогают мне, они хотят как лучше, я знаю. Но они не понимают, что…

Дверь резко распахивается, и я замолкаю на полуслове. На пороге стоит Дадли. Он окидывает нас с тетей недоуменным взглядом, но потом встряхивает головой и обращается к тете:

– Мам, я пригласил Пирса посмотреть мои новые компьютерные игры. Он сегодня придет, можно?

– Он спросил разрешения у родителей? – строго вопрошает тетя.

– Не знаю, – честно отвечает Дадли.

– Ладно, сейчас я позвоню Полкиссам.

Дадли кивает и уносится в свою комнату, а тетя снова поворачивается ко мне.

– Мы вернемся к этому разговору позже, – говорит она.

Я качаю головой:

– Нет, не вернемся. Я и так рассказал вам достаточно. Большее только все усложнит, поверьте.

– Как скажешь, – легко соглашается тетя. Кажется, она даже рада тому, что ей больше не придется вести разговоры о магии. – И, так уж и быть, тебе больше не придется сидеть у Фигг.

– Спасибо, – коротко благодарю я.

И уже перед тем, как выйти за дверь, тетя негромко добавляет:

– Я рада, что ты не поехал в ту школу, Гарри.


Глава 25. Вильгельм.

Я сижу на уроке биологии, когда прямо в распахнутое окно класса влетает рыжевато-коричневая сова с черными ободками вокруг глаз. Она беспокойно кружит над головами учеников, выискивая адресата. Тут же со всех сторон раздаются восхищенные девчачьи крики:

– Ой, какая хорошенькая!

– Живая сова, смотрите!

А мальчишки начинают целиться в птицу скрученными в шарики кусочками бумаги.

Мистер Броуди, полный приземистый мужчина в очках, который сумел сделать уроки биологии прямо-таки феноменально скучными, наконец очухивается от своего сонного оцепенения. Наткнувшись взглядом на кружащую по классу сову, он удивленно открывает рот, а потом он поспешно протирает очки, словно не может поверить своим глазам.

Сделав несколько широких кругов по классу, сипуха плавно опускается на парту передо мной. Она мягко ухает, щелкая клювом, и я замечаю привязанный к ее лапке кусок пергамента. Письмо. Мерлин, как же не вовремя! Я быстро оглядываюсь и вижу, что взгляды абсолютно всех, присутствующих в классе, обращены на сову.

– Я разберусь с этим, мистер Броуди, – решительно говорю я, поднимаясь из-за парты и сгребая птицу в охапку. Она недовольно ухает и хлопает крыльями, но я не обращаю на ее недовольство ровно никакого внимания. Сама виновата. Будет знать, каково приносить почту в самое неподходящее время.

Мистер Броуди лишь ошалело хлопает глазами, и я успеваю выйти из класса до того, как он начнет задавать вопросы. Я выхожу в пустынный двор и, не в силах более сдержать любопытство, отвязываю письмо.

«Дорогой Гарри!

Надеюсь, у тебя все хорошо. Вероятно, ты удивлен таким странным способом передачи писем, но так уж заведено у нас, волшебников.

Прежде всего, я пишу тебе потому, что хочу извиниться. У нас с миссис Фигг (ты, разумеется, помнишь свою соседку) не так давно произошел разговор относительно тебя, Гарри. Она передала мне твои слова, и, признаться, они заставили меня серьезно задуматься. Я прошу прощения, если мое настойчивое желание познакомить тебя с Магическим миром принесло тебе неудобства. И также признаю, что я, пожалуй, принял несколько опрометчивое решение, попросив нескольких волшебников присматривать за тобой. Я не думал, что это так сильно стеснит твою свободу. Поверь, я руководствовался лишь собственными соображениями о твоем благополучии. Я и забыл, что мы, старики, бываем излишне докучливы, когда заботимся о ком-либо. Надеюсь, ты простишь старому волшебнику его промахи.

Но также хочу тебе сообщить, что, как бы я ни уважал твою свободу, Гарри, я не могу оставить тебя совсем без присмотра. Поэтому я оставляю тебе эту сову. Его зовут Вильгельм, и он верный друг. Если ты будешь в чем-либо нуждаться, в помощи, совете или поддержке, то в любую минуту можешь прислать мне письмо с Вильгельмом. Не волнуйся, он сам найдет меня, где бы я ни находился, даже если ты не напишешь адреса. Прошу, прими от меня этот небольшой подарок. Мерлин свидетель, за все эти годы я заботился о тебе куда меньше, чем следовало. Поверь, Вильгельм не доставит тебе много хлопот. Тебе даже не обязательно кормить его – просто выпускай его на ночь на охоту, и он сам отыщет себе пищу. Напиши мне, если у тебя возникнут какие-либо проблемы или вопросы. Всегда буду рад помочь тебе.

Альбус Дамблдор».


Я рассеянно складываю письмо в карман, не зная, сердиться мне или радоваться. С одной стороны, возможно, теперь директор перестанет на меня давить. С другой, что мне делать с совой? Писать письма Дамблдору я все равно не собираюсь, а держать ее у себя просто так глупо. Она принесет больше хлопот, чем пользы. И, кроме того, судя по тону письма, директор по-прежнему пытается чего-то добиться от меня, а я не имею понятия, зачем ему это надо.

Сова ухает, взмахивая крыльями, и я с недовольством смотрю в ее янтарные глаза.

– Улетай, – говорю я. – Я не буду писать ответ.

Но птица не улетает, а легонько щиплет меня за палец.

– Мне не нужна сова, слышишь? Я не буду писать директору. Вообще никогда. Можешь лететь охотиться за мышами, или чем вы, совы, там обычно занимаетесь. Мне все равно.

Я взмахиваю рукой, пытаясь отогнать птицу, но Вильгельм лишь издает протестующее уханье и остается на месте.

– Ладно черт с тобой, – сдаюсь я, кидая опасливые взгляды на школьные окна. – Оставайся. Только спрячься пока, ради Мерлина, где-нибудь на дереве. Я заберу тебя позже. Сейчас у меня нет времени на глупых птиц.

Вильгельм понимает мое указание и скрывается на заметно поредевшем с наступлением осени дубе. Я вздыхаю и направляюсь обратно в школу. Да уж, что Дамблдору всегда удавалось на славу – так это создавать проблемы.

После уроков мне приходится ждать, пока все мои одноклассники разойдутся по домам. У них только и разговоров, что об уроке биологии и так неожиданно объявившейся там сове. Все расспрашивают меня, куда я отнес птицу, и мне приходится лгать, что я отпустил ее на волю. Я говорю, что она была просто напугана, поэтому так легко далась мне в руки. Наверное, она просто заблудилась, говорю я. Или же, наоборот, это чья-то ручная сова. Мало ли, каких питомцев могут завести некоторые любители экзотики.

И только когда школьные коридоры окончательно пустеют, я подхожу к ветвистому дубу в углу школьного двора. Вильгельм увлеченно чистит перья клювом, но, завидев меня, радостно ухает и садится мне на плечо.

– Ты все еще не хочешь улетать? – безнадежно спрашиваю я.

Вместо ответа сова сильнее вцепляется когтями мне в плечо, и я вздыхаю.

– Ну хорошо. Тогда мы с тобой пойдем в парк – это недалеко – и просидим там до вечера, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, хорошо?

Сова радостно ухает и хлопает крыльями.

– Похоже, ты не особо любишь оставаться в одиночестве, да?

Вильгельм снова ухает.

– Ладно уж. Только лети самостоятельно. Я не собираюсь таскать тебя на плече все время.


*****

Несмотря на обещание Дамблдора не слишком ограничивать мою свободу, я по-прежнему встречаю на улицах волшебников. Они больше не досаждают мне, да и встречаются гораздо реже, а то и вовсе стараются замаскироваться заклятием невидимости. Уверен, Дамблдор пребывает в убежденности, что я ничего не знаю о его играх в шпионов. Однако с тех пор, как я перестал натыкаться на бывших Орденцев на каждом шагу, мне становится намного спокойнее.

Вильгельм вписывается в привычный ритм жизни на Тисовой так легко, словно жил здесь всегда. Вообще-то, дома он бывает достаточно редко. Я прекрасно понимаю, что такой крупной птице достаточно сложно развернуться в моей тесной комнате, но все равно не могу не ругаться, когда он производит слишком много шума. Дурсли пока не знают о существовании Вильгельма и, по правде сказать, я рассчитываю, что так оно останется и впредь. Поначалу Силенси недовольно шипит при виде совы и отпускает не самые доброжелательные комментарии в ее адрес, но убедившись, что с появлением птицы я уделяю ей все так же много внимания, змея успокаивается и начинает относиться к «безззобразззному комку перьев», как она обыкновенно называет Вильгельма, с некоторым снисхождением.

С наступлением холодов Вильгельм проводит у меня в комнате гораздо больше времени, чем раньше. Я освобождаю ему место в шкафу, куда попадает мало света, и теперь он очень редко вылетает на охоту, предпочитая дремать в тепле. Мне же приходится ежедневно накладывать на многострадальный шкаф чистящие заклинания, но, в конце концов, чего не сделаешь для благополучия питомца Дамблдора?

Зима приходит в Литтл Уингинг внезапно, вместе с Рождественскими каникулами, и приносит первый снег. Здесь редко выпадает снег, и я даже поначалу удивляюсь, когда вижу, как белые хлопья ложатся на подоконник, влетая в приоткрытое окно. Они ярко выделяются на фоне темно-синего с редкими блестками звезд неба. Я ежусь от холодного порыва ветра, но не прекращаю своих обыкновенных вечерних отжиманий. Мне осталось еще несколько упражнений. И, в конце концов, я слишком целеустремленный, чтобы отвлекаться на легкий холод.

– Зачем ты это делаешшшь? – недовольно шипит Силенси, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее на моей руке. При каждом моем движении змея сползает, но упрямо возвращается на прежнее место.

– Чтобы выглядеть сссильным, – ухмыляюсь я.

– Я и так чувссствую, как от тебя исходит сила, – шипит змея. – Тебе не нужны эти глупосссти, чтобы быть сссильным. Оссставь это дуракам.

– О, вот здесссь ты не права, – весело возражаю я. – Понимаешшшь, мне надо именно выглядеть сссильным. Потому что меня доссстало, что в школе каждый придурок сссчитает сссвоим долгом ссспровоцировать меня на драку. Мне надоело доказззывать им, что я ссспособен дать отпор. Я хочу, чтобы они не смели ко мне и приближатьссся.

Силенси издает странный звук, который с натяжкой можно принять за фырканье, и наконец замирает, обвившись вокруг моей шеи.

Я едва успеваю закончить свои упражнения, как в дверь комнаты раздается стук.

– Поттер, спускайся, – говорит из-за двери тетя Петунья. – Тут кое-кто хочет с тобой поговорить.

Подавив желание расспросить у тети поподробнее, я поспешно натягиваю свитер. Лучше будет разузнать все самому. По правде сказать, я не имею ни малейшего понятия, кто мог прийти ко мне домой. Я ведь почти не завел себе друзей в новой школе. Просто не чувствовал в себе сил поддерживать с ними разговоры о том, что интересно им, но совершенно не волнует меня самого. К счастью, учителя в средней школе совсем не такие, как в младшей, и их совершенно не волнует чья-либо «замкнутость».

Когда я спускаюсь вниз, то вижу в прихожей Хейли. Она несколько беспокойно оглядывается по сторонам, переступая с ноги на ногу. Похоже, она чувствует себя здесь неуютно. Что и неудивительно, ведь она никогда не была у меня дома, хотя меня самого приглашала к себе не раз. Мои губы против воли расплываются в улыбке. Мы не виделись целых полгода.

– Привет, – говорю я. Она поднимает на меня взгляд, радостно улыбается, а уже через секунду бросается мне на шею, закрывая обзор волной русых волос.

– Ты вырос, Гарри, – говорит Хейли, отстраняясь.

И правда, я вдруг замечаю, что стал даже чуть выше нее.

– И изменился, – добавляет она, изучая меня внимательным взглядом. – Я очень по тебе скучала.

– Жених и невеста, жених и невеста! – паясничает Дадли, вылетая из-за двери гостиной.

– Не говори глупостей, Дадли, – раздраженно отмахиваюсь я.

Хейли смущенно отводит взгляд.

– Пойдем, прогуляемся, – предлагаю я. – Похоже, тут один мелкий идиот не даст нам спокойно поговорить.

Дадли обиженно сопит и возвращается в гостиную, гордо вздернув подбородок.

– Я скоро вернусь! – кричу я тете, застегивая пальто и открывая перед Хейли дверь.

Холод зимнего вечера накатывает на меня волной, и я плотнее закутываюсь в пальто. Снег уже успел припорошить дорогу, и от наших с Хейли шагов на земле остаются цепочки следов. Белые хлопья кружатся в желтоватом сиянии фонарей, прикрывают голые ветви деревьев, ложатся на крыши домов, делая их похожими на домики с праздничных открыток. Я вдруг понимаю, что пришло очередное Рождество.

– Как тебе новая школа? – спрашивает Хейли.

– Обычно. Уроки, учителя, домашние задания… – я передергиваю плечами. – Как всегда.

Улица пустынна. Вокруг очень тихо, и мне кажется, что если прислушаться, то можно услышать, как ложатся на землю снежные хлопья. Наши голоса кажутся неестественно звонкими в этой тишине.

– А у меня все так интересно! В моей школе есть и танцы, и актерское мастерство, и даже верховая езда! Хотя в основном, конечно, мы учим иностранные языки. Я уже немного знаю французский и немецкий, – говорит она, чуть розовея от гордости. – Я, правда, сначала очень скучала по дому и маме с папой. Думала, что не смогу дождаться Рождественских каникул. Но там и правда очень здорово.

Я улыбаюсь и говорю, что рад, что ей понравилась новая школа.

– Я подружилась с несколькими девчонками, – говорит Хейли. – Правда, мне с ними не очень интересно. А мальчишки там просто ужасные: вместо того, чтобы нормально разговаривать, они только и делают, что обзываются и дергают за волосы. Я из-за них даже плакала несколько раз…

За разговором я не замечаю, как мы успеваем пройти всю Тисовую и улицу Магнолий, отходя все дальше от дома Дурслей. Я смеюсь, слушая забавные рассказы Хейли о ее новых одноклассниках, но меня что-то гнетет. Иногда мне кажется, что из темноты за мной наблюдают чьи-то внимательные глаза, и я плотнее кутаюсь в пальто, будто его шерстяной воротник может отгородить меня от всего мира.

– Смотри, звезда падает, – шепчет Хейли, указывая на небо.

Я тоже поднимаю голову вверх и успеваю заметить яркую вспышку на фоне черного неба.

– Загадай желание.

Я усмехаюсь и делаю вид, что задумался. Я не буду ничего загадывать. Некоторым желаниям лучше навсегда оставаться неисполненными. Мне в глаза летит колючий снег, замирая на стеклах очков, и я поспешно стряхиваю его. Хейли шмыгает носом.

– Замерзла?

Она кивает, и я поправляю ее сбившийся шарф, замечая, что Хейли тоже здорово изменилась. Раньше ее волосы были намного короче, а глаза, кажется, не мерцали настолько ярко. Сейчас она выглядит такой счастливой и взволнованной, что я улыбаюсь. Моя младшая сестренка. И пусть кто угодно говорит, что мы друг другу даже не родственники, я думаю о ней только так. Я собираюсь привычно согреть ее заклинанием, но вижу на противоположенном конце улицы чей-то силуэт и отдергиваю руку, словно обжегшись. Это может оказаться волшебник. Не стоит рисковать.

– Я провожу тебя до дома, – коротко говорю я.

– Что-то не так?

В глазах моей подруги появляется беспокойство, и я отрицательно мотаю головой, растягивая губы в улыбке.

– Нет, все хорошо.

Некоторое время мы идем в тишине, только снег приминается и тает под нашими ногами. На лбу Хейли собирается морщинка, словно она о чем-то глубоко задумалась. Я иду молча, не желая мешать ее мыслям.

– Знаешь, – наконец негромко говорит Хейли, – может быть, это все глупости… Наверное, я как всегда навыдумывала себе неизвестно чего, но… – она закусывает губу, отводя глаза в сторону.

– Говори, – подбадриваю я ее. – Я в любом случае не обижусь.

– Хорошо. Просто… не сердись, пожалуйста, но просто мне иногда кажется, что ты… ну, притворяешься кем-то другим. Как будто бы на самом деле ты не такой. Или, во всяком случае, не совсем такой. Как-то так.

– В каком смысле? – хмурюсь я.

– Я не знаю. Просто иногда ты разговариваешь со мной, а мне кажется, что ты где-то далеко. Или смеешься, но мне почему-то кажется, что на самом деле тебе грустно. И я хочу тебе помочь, но не знаю, чем, и чувствую себя такой жалкой и беспомощной.

Я заставляю себя беззаботно рассмеяться, и этот смех почти обманывает меня самого. Только почти. Я говорю, что все это и правда глупости, что Хейли не стоит забивать себе голову подобными вещами. Я говорю, что мне незачем притворяться кем-то другим, что у меня все прекрасно. И когда мы уже стоим на пороге дома Хейли и я обнимаю ее на прощание, то беспокойство окончательно уходит из ее глаз.

Уже на обратном пути к дому Дурслей я думаю, что все-таки поступил правильно. Я никогда не расскажу ей, что на самом деле я и правда совсем другой. Потому что настоящий Гарри Поттер испугает Хейли. Потому что настоящий Гарри Поттер – давно мертвец. Я лучше поработаю над своим смехом, чем признаюсь, что разучился смеяться по-настоящему, искренне и беззаботно, уже очень, очень давно.


Глава 26. Осколки.

Пятнадцатилетие Дадли празднуют шумно и богато. В доме номер четыре на Тисовой улице собираются все родственники, друзья и просто знакомые кузена; гостиную со столовой украшают воздушные шары, цветы и праздничные открытки, а на заднем дворе накрыт огромный стол со всевозможными блюдами. Изо всех окон гремит оглушающая музыка – пусть соседи видят, как Дурсли умеют праздновать. К слову, отмечают не только день рождения Дадли, но еще и тот счастливый факт, что Дадли приняли в секцию по боксу в Смеллтингсе, его школе, и кузен уже занял первое место в школьном соревновании. Дядя Вернон пригласил на праздник своих коллег по работе и теперь громко разглагольствует о том, что его сына, несомненно, ждет большое будущее в спорте.

Гостей пришло столько, что дом Дурслей напоминает гудящий улей. Кажется, в нем не осталось ни единой комнаты, в которой можно хотя бы нормально развернуться, не то, что скрыться от людского общества. Помимо многочисленных друзей и приятелей Дадли из Смеллтингса пригласили еще и некоторых его одноклассников из нашей старой школы – разумеется, тех, кто учится хоть в сколько-нибудь престижных учебных заведениях и дружба с которыми поможет Дадли преуспеть в жизни. Сам Дадли вовсю играет со своими дружками в какие-то компьютерные стрелялки и, судя по всему, даже не подозревает о честолюбивых планах своих родителей.

Единственное, что хоть как-то скрашивает утомительный вечер – это то, что Хейли тоже пригласили на праздник. И хотя за все время совместного обучения она едва ли перемолвилась с Дадли и парой слов, все равно пришла на его день рождения. Разумеется, ради меня. За что я ей очень благодарен. Так вышло, что Хейли – единственная девчонка на празднике, и мне смешно наблюдать, как на нее таращатся дружки Дадли, явно не зная, как себя с ней вести. Они боятся даже перемолвиться с ней парой слов, и мне отчего-то очень живо вспоминается, какой проблемой для нас с Роном было пригласить девчонку на бал, когда нам тоже было по четырнадцать лет. Но Хейли, кажется, не замечает взглядов, которые парни украдкой на нее кидают, и я испытываю какую-то странную гордость за нее. Я отношусь к Хейли, как к родной сестре – и знаю, что туповатые дружки Дадли ее недостойны. И сделаю все возможное, чтобы ей всегда доставалось лучшее, как сделал бы любой старший брат.

Хейли как всегда жизнерадостна и беззаботна, и пока мы бродим по тесному двору, старательно обходя столы с едой, гостей и цветы тети Петуньи, она болтает, не умолкая. Мы разговариваем обо всем на свете, и мне нравится, что с Хейли действительно есть, о чем поговорить. Я рад, что ее голова не забита насквозь всякой романтической чепухой, как у девчонок из моей школы. При воспоминании об их глупой трескотне я морщусь.

– Я что-то не то сказала? – обеспокоено спрашивает Хейли.

– А? – я перевожу на нее виноватый взгляд. – Прости, я просто задумался.

– О чем?

– Неважно, – говорю я и меняю тему разговора: – Знаешь, завтра мы с Дурслями уезжаем.

– Правда? Куда?

– Куда-то на отдых, – кисло сообщаю я. – Неважно. Я хотел попросить тебя об одной вещи… Ты не присмотришь за Вильгельмом, пока меня не будет? Не потащу же я его с собой.

Хейли и Вильгельм понравились друг другу с первого же дня, как я их познакомил. Хейли не могла удержать восторженных вздохов при виде настоящей совы, а Вильгельм, как я подозреваю, оказался весьма самолюбив. Окончательно моя подруга покорила сердце совы, когда стала приносить Вильгельму угощения – то, чего я никогда не делал, предпочитая выгонять ленивую птицу на охоту. С тех пор сова часто прилетает к Хейли в гости, а последние несколько лет Вильгельм практически живет у Хейли дома, когда она возвращается из школы на каникулы. Так что, фактически, моя просьба присмотреть за ним является не более чем формальностью. Наглая сова и так проводит у нее все дни и ночи напролет.

Хейли расплывается в улыбке:

– Ну конечно, без проблем!

– Так я и думал. – Я тоже улыбаюсь, встряхивая головой, чтобы убрать с глаз непослушные волосы. Вообще-то, теперь нет нужды отпускать такую длинную челку – ведь мне больше не надо скрывать от чужих глаз свой шрам. Но эта привычка осталась со мной, как и многое другое из моего прошлого. Хейли протягивает руку, отодвигая в сторону непослушные волосы, и я посылаю ей благодарную улыбку.

Взгляд Хейли отчего-то меняется, и хотя я не могу понять, в чем именно заключаются эти изменения, мне вдруг становится не по себе. Грудь странно спирает, а в глазах темнеет от дурного предчувствия – будто сейчас произойдет нечто непоправимое, но я уже не смогу это предотвратить.

– Гарри, знаешь, – говорит Хейли, по-прежнему не отстраняясь от меня; я с ужасом осознаю, что это вызывает у меня что-то вроде паники, – ты мне нравишься. В смысле, очень нравишься. Я даже думаю, что… – она прикрывает глаза и выпаливает на одном дыхании, – что я люблю тебя.

Вот оно. Я настолько ошеломлен, что едва ли могу вздохнуть. Я не могу даже двинуться с места. Хейли бросает на меня неуверенный взгляд, а потом осторожно тянется ко мне, приподнимаясь на мысочках. Словно в замедленной съемке я вижу, как ее лицо становится все ближе – я даже могу почувствовать ее теплое дыхание на своем лице – но почему-то никак не могу сдвинуться с чертового места. Я мог бы отстраниться, обратить все в шутку – сейчас, пока не слишком поздно. Но я не чувствую в себе сил даже пошевелиться. И только когда губы Хейли наконец-то прижимаются к моим собственным губам – в легком, невесомом, почти невинном поцелуе, – я наконец обретаю способность двигаться. Я панически шарахаюсь в сторону, словно от огня. Мое дыхание частое и прерывистое. Я не понимаю, отказываюсь понимать, как мы к этому пришли. Мне хочется завыть от отчаяния. Неужели я давал… повод?

Я вспоминаю все наши разговоры, все свои жесты и улыбки, и они вдруг предстают для меня в новом, омерзительном свете. Я чувствую себя просто отвратительно. Я люблю Хейли, да, но не так же, черт возьми! Так я люблю Джинни, всегда любил только ее. И даже если я никогда больше не вернусь в Магический мир, я не могу забыть ее так просто. Я думаю, что это означало бы предательство, и у меня во рту возникает привкус горечи. Когда-то мы поклялись, что никогда друг друга не оставим. Джинни не сдержала свою клятву – в этом не было ее вины – но я пока не готов отказаться от своей.

А еще дело в самой Хейли. Мерлин, она же мне как сестра! Она еще совсем ребенок, ей нет и пятнадцати. И, в конце концов, я помню ее с семи лет! Не представляю, кем надо быть, чтобы вообразить себе, что между нами может быть… может быть что-то. Я даже мысленно боюсь дать этому название.

– Гарри? – зовет Хейли странно тонким голосом. Я перевожу на нее взгляд и вижу, что в ее глазах стоят слезы, а губы дрожат. – Скажи же что-нибудь. У тебя такой вид, словно ты только что услышал самую ужасную вещь в своей жизни. – Она искривляет губы в дрожащей улыбке, но я не отвечаю, и эта жалкая улыбка сходит на нет. По щеке Хейли скользит первая прозрачная слезинка, но она этого, кажется, даже не замечает. Она неотрывно смотрит на мое лицо, и в ее ореховых глазах появляется грусть и какое-то детское изумление – как у Дадли, когда тетя Петунья впервые отругала его за какую-то серьезную провинность и он вдруг осознал, что кричать могут не только на меня.

– П-прости, Хейли. Только не плачь, прошу, – неуклюже говорю я. Хейли разворачивается, чтобы убежать прочь – ее лицо пылает от смущения и обиды, и она наверняка мечтает оказаться как можно дальше от меня и спокойно зализать раны. Но я хватаю ее за руку, не пуская. Несколько секунд она пробует вырваться, но потом обмякает и прячет лицо в ладонях, а ее маленькие плечики сотрясаются от слез. Я чувствую себя так погано, словно только что ударил ребенка.

– Пожалуйста, не сердись, – жалко говорю я, абсолютно не зная, что делать. Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, но мы отгорожены от гостей и шумного праздника кустом шиповника, за которым нас почти не видно, и никто не сможет подсказать мне, как ее успокоить. Джинни никогда так не плакала. По крайней мере, не по моей вине.

– Я д-думала, что нравлюсь тебе. Так же, как ты нравишься мне, – глухо шепчет Хейли, по-прежнему пряча лицо в ладонях. – Н-но только что у т-тебя был такой вид, словно ты готов грохнуться в обморок. Ты же никогда ничего не боялся. Но стоило мне признаться тебе в любви – и ты уже охвачен паникой. Неужели я и правда настолько ужасна?!

Я прижимаю ее к себе, пытаясь успокоить, и чувствую, как Хейли сотрясается от рыданий.

– Извини, это было… – я сглатываю, – это было так неожиданно. Ты не можешь говорить, что любишь меня, Хейли. Ты меня даже толком не знаешь. Поверь, я – не тот человек, который тебе нужен.

– Не смей говорить, что я не знаю тебя! – зло говорит Хейли, наконец поднимая на меня красные от слез глаза. – Я дружу с тобой уже не первый год, Гарри! Я знаю, что ты хороший, добрый, сильный, смелый… Я знаю, что рядом с тобой всегда происходит что-то необыкновенное. Помнишь те рисунки, которые ты рисовал в детстве? С феями, драконами и волшебниками? У тебя была целая тетрадка с этими рисунками. Ты как-то забыл ее на улице, а я подняла. Я хотела отдать ее тебе, но не смогла. Она до сих пор у меня, я даже в школу ее таскаю и рассматриваю, и вспоминаю о тебе. У меня ведь даже нет ни одной твоей чертовой фотографии!

Ну да, я всегда ненавидел фотографироваться – вспышки камер никогда не ассоциировались у меня ни с чем, кроме вездесущих репортеров и статей, полных грязных сплетен. Поэтому нигде вообще нет моих фотографий – не только у Хейли.

– Но эти твои рисунки… – Хейли кусает губы, – они такие волшебные – прямо как ты сам. С тобой мне не бывает скучно или грустно. Ты как будто сразу отгоняешь все неприятности. С тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было. Я знаю тебя, Гарри. Н-не надо убеждать меня, что это не так.

– Ты не понимаешь! – я в отчаянии запускаю руку в волосы, как и всегда, когда нервничаю. – Тот, о ком ты говоришь – это не я. Ты сама придумала этого идеального парня. На самом деле я совсем другой. Я не самый приятный человек, Хейли. Я не люблю людей, потому что склонен замечать в них в первую очередь плохое. Я во всем ищу подвох. У меня паранойя на первых стадиях и мне часто снятся кошмары. Я циничен и по большей части несчастен, а потому стремлюсь сделать несчастными и других. Ты не замечаешь всего этого, потому что я по-настоящему ценю твою дружбу и стараюсь оградить тебя от этих не самых приятных сторон моего характера. Но дружба – это все, что я могу тебе предложить, поэтому не проси меня о большем. Я и так подпустил тебя ближе к себе, чем кого бы то ни было, Хейли. А сейчас ты… действительно сбила меня с толку, понимаешь? Я… я не могу пока даже думать об этом. Мы поговорим, нормально поговорим обо всем этом – но позже, хорошо? Клянусь, ты скоро влюбишься, уже по-настоящему, и потом будешь даже смеяться над всеми этими глупостями…

– Гарри, ты идиот. Ты совсем, совсем ничего не понимаешь! – Хейли наконец-то вырывается у меня из рук и убегает, захлебываясь рыданиями. А я так и стою на месте, глядя ей вслед, даже когда ее маленькая фигурка скрывается в толпе гостей. Я чувствую себя растерянным, как никогда. Ну почему с этими девчонками всегда так сложно?! От досады я обрушиваю кулак на ни в чем не повинный куст шиповника, и острые иголки впивается в руку. Я от души ругаюсь, подозревая, что весь мир сегодня настроен против меня.

– Уже жалеешь, что отшил ее?

Я оглядываюсь и натыкаюсь взглядом на жующего яблоко Дадли. Он подходит ко мне с другой стороны шиповникового куста.

– Я не ее «отшивал», как ты выражаешься! Просто объяснил Хейли ее заблуждения. Постой, – я вдруг осекаюсь и пристально смотрю на Дадли, сузив глаза, – ты что, подслушивал?

– Ничего я не подслушивал, просто случайно услышал ваш разговор, – пожимает плечами Дадли, с хрустом откусывая от яблока большой кусок. – Тебе следует лучше прятаться, если не хочешь, чтобы кто-нибудь тебя услышал.

Я закатываю глаза. Ну почему все так или иначе учат меня жить, даже мой кузен?! Я вообще в последнее время замечаю, что Дадли стал совсем другим по сравнению с тем, каким был раньше. Мне даже кажется, что появившийся в свое время у кузена поросячий хвостик сильно повлиял на его психику, что заставляет меня задуматься о педагогических методах Хагрида. С другой стороны, похоже, именно страх перед волшебниками в свое время заставил Дадли заняться боксом, потому что в этот раз мне пришлось самому наталкивать его на эту мысль. Не знаю, хотел ли Дадли из моего прошлого противостоять волшебникам с помощью пары кожаных перчаток, но, на самом деле, и не желаю этого знать.

– Ты зря ее отшил, – продолжает Дадли, когда понимает, что я не собираюсь ничего отвечать. – Она вроде классная.

– Помнится, когда вы с ней учились в начальной школе, ты так не считал, – напоминаю я.

– Брось, Гарри. Мы все выросли с тех пор. Сейчас я бы не отказался встречаться с такой симпатичной девчонкой. Но они почему-то всегда выбирают щуплых ботаников вроде тебя. – Я бросаю на Дадли злой взгляд. Я не назвал бы себя «щуплым ботаником». Мне, конечно, далеко до его мышечной массы килограмм этак под сто, но мои ежедневные тренировки тоже даром не прошли – какие-никакие мышцы у меня все же есть. По крайней мере, школьные хулиганы опасаются ко мне соваться. – Да и ты уже давно за ней увиваешься.

– Она – мой единственный друг, если ты об этом забыл! – негодующе восклицаю я. – Так что ни за кем я не увиваюсь. Мне просто нравится с ней общаться. Это вовсе не значит, что я запал на нее или что-то в этом роде.

– Ну-ну, – хмыкает Дадли. Он смотрит на меня так, словно ему известно обо мне что-то такое, что неизвестно мне самому, и это несказанно бесит. Он же ни черта не знает, какие на самом деле между нами отношения. Я люблю Хейли, как сестру, и никак иначе! И мне тошно от его отвратительных предположений. – Но я тоже думаю, что ты законченный идиот, – с этими словами кузен возвращается к заскучавшим без именинника гостям, оставляя меня кипеть молчаливым негодованием.


*****

Я так и не успеваю поговорить с Хейли до отъезда на отдых. Мы выезжаем с самого утра – дядя Вернон распланировал весь маршрут по часам, чтобы на ночь остановиться в одном из дешевых придорожных мотелей, а к вечеру следующего дня уже доехать до небольшого курортного городка на юге Франции с «чудесными пляжами, отличным сервисом и приемлемой ценой», как сообщают рекламные проспекты. Там дядя заказал номер на четверых. Поэтому я просто отправляю к Хейли сову Дамблдора – разумеется, без письма, потому что магглы все-таки непривычны к такому способу передачи писем. И, кроме того, я уверен, что в наших отношениях лучше разбираться лицом к лицу, а не на бумаге. Так будет хотя бы честнее по отношению к Хейли.

Мы трясемся в душном салоне машины весь день напролет, останавливаясь лишь один раз – чтобы пообедать в одной из тех дешевых закусочных с сомнительным ассортиментом блюд, которых всегда полно вдоль дороги. Весь путь я молчалив и подавлен. Погрузившись в свои мысли, я не обращаю никакого внимания на разговоры Дурслей. Духота угнетает, и я беспокоюсь, что Силенси, запертой в багажнике среди моих вещей, приходится еще тяжелее.

А еще я все время думаю о Хейли. Меня пугает полная неизвестность относительно наших дальнейших отношений. Согласится ли она и дальше продолжать нашу дружбу? Я ненавижу быть в чем-то неуверенным. И одному Мерлину известно, как я не хочу терять своего единственного друга. Мне досадно думать, что все это происходит из-за какой-то глупости – из-за того, что Хейли, видите ли, не устраивало, что мы просто друзья, и она решила все усложнить. Станет ли она все разрушать только из-за этого? Вредный внутренний голос подсказывает, что глупостью это кажется одному мне, а для самой Хейли все предстает в куда более серьезном свете. А может, я сам все испортил? Должен ли я был согласиться? Пойти против себя, чтобы в итоге все устраивало Хейли? Я качаю головой. Я очень давно не шел на уступки с самим собой ради других. Люди редко способны оценить это по достоинству. И что-то мне подсказывает, что сейчас – не самое лучшее время, чтобы начинать делать это снова.

Когда после обеда мы снова садимся в машину, дядя Вернон в очередной раз заводит свою любимую тему.

– Не понимаю, Петунья, зачем ты уговорила меня взять с собой на отдых Поттера, – ворчит он. – Почему мы не могли просто оставить его у Фигг, как делали всегда – и дело с концом?

На самом деле, обычно дядя почти выносим. Он очень редко ко мне цепляется, предпочитая вообще меня игнорировать. Но в данном случае дядя задет за живое – ведь ему приходится тратить свои честно заработанные деньги еще и за то, чтобы оплатить мой отдых, а я ему лично, как он часто повторяет, даже не родственник. Иногда мне тошно от этого снобизма, но я терплю.

– Она не могла присматривать за ним две недели, Вернон! – в который раз отвечает ему тетя Петунья. Мне известно, что на самом деле тетя не поручила заботы обо мне старой соседке, потому что дала обещание не оставлять меня больше у миссис Фигг. Но я ничего не говорю. – Поттер не будет нам мешать. И, кроме того, только подумай: он ни разу в жизни не видел моря!

Я думаю, что тетя снова говорит неправду. Только на этот раз и ей самой об этом неизвестно. Я видел море. И не только холодное Северное, омывающее берега Британских островов. Это было очень давно, но каждое мгновение так врезалось в мою память, что кажется, словно это произошло только вчера. Я тогда предложил Джинни выйти за меня замуж. И она приняла мое предложение. Война тогда уже шла вовсю, но в честь нашей помолвки Орден Феникса дал нам трехдневный отпуск. Мы отдыхали на островах в районе экватора – там, где вероятность встречи с Упивающимися Смертью была минимальной. В конце концов, война затронула в основном Европу. Мы аппарировали туда сразу же, как только вышли из кабинета МакГонагалл, главы Ордена.

Это было каким-то сумасшествием. Мы смеялись, купались в море, обедали в шикарных ресторанах и ночевали в дорогих отелях. Мы были молоды и безумно влюблены друг в друга. И на эти три дня мы забыли обо всем. Забыли о войне, о Волдеморте и его Упивающихся, о своих товарищах, возможно, погибающих в тот самый момент на полях сражений. Я старался не замечать, как поблекли ее глаза после смерти Чарли и Фреда, а она делала вид, что не видит шрамов от проклятий, покрывающих мое тело. Мы были до одури пьяны друг другом и внезапно свалившейся на нас свободой. Это было похоже на пир во время чумы, но я не жалею о нем ни единой секунды. Это были самые счастливые три дня в моей жизни. Я провел их только со своей невестой, я был совершенно беззаботен – впервые, наверное, за всю свою жизнь. Наша с Джинни свадьба так и не состоялась. Ровно через два месяца и тринадцать дней она погибла. А вот я с тех пор совершенно разлюбил море.

Дадли дергает меня за рукав, и только тогда я понимаю, что кузен уже довольно долго пытается меня о чем-то спросить. Я перевожу на него невидящий взгляд, и мне требуется какое-то время, чтобы вернуться из своих воспоминаний в настоящее.

– Прости, что ты сказал? – спрашиваю я, откидывая с глаз мешающие волосы. – Я просто задумался.

– Я спрашиваю, все ли с тобой в порядке, – отзывается Дадли. – У тебя было такое странное выражения лица.

– Да-да, все хорошо, – поспешно отвечаю я.

– Знаешь, – Дадли наклоняется ближе ко мне и переходит на шепот, чтобы Дурсли не услышали его с переднего сиденья, – не стоит так остро воспринимать слова отца. Ты же знаешь, он все время чем-то недоволен.

– Все в порядке, Дадли. Я и в самом деле уже привык.

– Но ты выглядел довольно расстроенным, – замечает кузен.

– Это не из-за него, – коротко отвечаю я. – Просто я вспомнил одну вещь.

– О, надо полагать, одну из таких вещей, о которых ты никогда не рассказываешь?

– Да, именно.

– Так я и подумал, – Дадли пожимает плечами и отворачивается к окну.

Я рад, что он уже не пытается меня расспрашивать.

Ночью, лежа на кровати с отсыревшими простынями и слушая мерный и громкий, словно гудки паровоза, храп Дадли, я ворочаюсь с боку на бок и никак не могу уснуть. Кровать кажется слишком узкой, в тело впиваются острые пружины, и я серьезно подозреваю, что в матрасе живут клопы. Они больно кусаются и я скриплю зубами, бессильно пытаясь вспомнить хоть какое-нибудь заклинание от насекомых. Как назло, на ум не приходит абсолютно ничего. Горячий воздух давит на грудь, и даже сквозь распахнутое окно не долетает ни единого дуновения ветерка. Но больше всего мешают мысли, которые никак не хотят оставить меня в покое. Я так и ворочаюсь в кровати всю ночь, время от времени забываясь беспокойным сном. В эту ночь мне впервые за довольно долгий промежуток времени снятся кошмары, но когда я просыпаюсь, то не могу вспомнить, что именно мне снилось. Только влажные от холодного пота простыни, коконом облепляющие мое тело, и прерывистое, тяжелое дыхание говорят о том, что мне снился один из тех гнетущих кошмаров, после которых я еще целый день чувствую, словно нечто темное и опасное нависло прямо над моей головой.

Может быть, это происходит от полубессонной ночи, или от кошмара, или от духоты – я не знаю точно, – но утром, когда тетя громко сообщает о том, что если мы хотим успеть добраться до отеля вовремя, то пора вставать, я с ужасом понимаю, что меня скрутил один из моих приступов головной боли. Это совсем не та головная боль, которая время от времени мучает каждого. Ну, или я просто не слышал, чтобы у кого-нибудь еще случалось такие приступы, во время которых кажется, словно в твою черепную коробку залили расплавленного свинца, который словно прожигает ее изнутри. Иногда боль такая адская, что на глаза помимо воли наворачиваются слезы. И в такие дни я не способен ни на что, кроме как лежать в своей комнате в полной тишине, занавесив окна тяжелыми шторами. Тогда я сильно, до боли прижимаю руки к векам, а когда открываю глаза, то перед ними расплываются темные круги. В такие минуты я мечтаю о том, чтобы какой-нибудь добрый человек просто отрубил мне голову.

В последнее время приступы терзают меня все чаще, становятся продолжительнее и куда более мучительными. Начались они с простых мигреней еще очень давно, несколько лет назад. Первое время я не обращал на это особого внимания. Сначала пробовал принимать какие-то таблетки от головной боли, но они почему-то не помогали, и я просто терпел, пока боль не пройдет сама. Со временем голова стала болеть сильнее, но я не придавал этому значения до тех пор, пока однажды не смог даже подняться с кровати. Тетя Петунья сначала решила, что я притворяюсь и начала кричать, чтобы я немедленно собирался в школу (Дадли, в отличие от меня, часто сказывался больным, но на него тетя никогда за это не ругалась), но потом она отметила, что я очень бледен, а сосуды у меня в глазах сильно полопались, и милостиво позволила мне остаться дома. В тот день я не смог выбраться из кровати даже для того, чтобы поесть. Через несколько месяцев это повторилось, потом еще раз, и тогда тетя серьезно запаниковала. Она показала меня семейному доктору Дурслей, мистеру Брестлеру, но он не смог обнаружить ничего, что вызывало бы такие боли. Тогда тетя записала меня на всевозможные обследования в городской поликлинике, но и они ничего не показали. Поэтому я просто принял эти приступы как очередную данность моей странной жизни.

И теперь эта конкретная данность решила превратить мое существование в ад.

– Поттер, поднимайся, – говорит тетя, трогая меня за плечо.

Я издаю страдальческий стон и сворачиваюсь в клубок. Голова пульсирует так, словно в нее устремилась вся кровь, которая только была в моем теле, и вот-вот мой череп не выдержит этого напора и просто взорвется.

– Дадли, пора вставать, – ласково говорит тетя Петунья, стоя у кровати кузена. Слышится скрип пружин, возня и стук чего-то большого по полу – судя по всему, Дадли спрыгнул с кровати.

– Поттер, хватит разлеживаться! Завтрак в отеле вот-вот начнется!

Я с трудом разлепляю непослушные веки и устремляю взгляд на тетю. Такое ощущение, словно в глаза насыпали песку.

– Опять болит голова? – с намеком на обеспокоенность спрашивает тетя, внимательно вглядываясь в мое лицо. Я киваю, и мне тут же приходится зажмуриться и с силой закусить губу, потому что от этого движения мир на мгновение взрывается болью. Когда я снова отваживаюсь открыть глаза, тетя уже не стоит рядом со мной, а разговаривает с дядей в тесном коридорчике.

– Вернон, Поттеру опять плохо, – доносится до меня негромкий голос тети. – Боюсь, он не сможет ехать.

– Что?! – взрывается дядя. – Ты уговорила меня взять мальчишку с собой, а теперь предлагаешь из-за него еще на день остаться в этой дыре? Ну уж нет! Он поедет – и точка! И пусть только попробует мне что-нибудь вякнуть.

Я с трудом поднимаюсь с кровати, чувствуя себя при этом так, словно это усилие меня просто убьет. Голова болит так сильно, что начинает тошнить. Ноги дрожат, и мой организм всеми силами пытается показать, что намерен лежать в кровати весь день, а не тащиться куда-то в душной машине. Я заталкиваю его протесты в дальний уголок сознания и делаю неуверенный шаг. Мои колени отчего-то очень слабые, поэтому мне приходится схватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. От досады я шиплю сквозь зубы. Ненавижу быть слабым. Меня под локоть подхватывает чья-то рука. Я медленно, очень осторожно поворачиваю голову и натыкаюсь на испуганный взгляд Дадли. Кузен никогда не заходил ко мне в комнату, когда мне бывало так плохо. Он еще никогда не видел меня в таком беспомощном состоянии и, по правде сказать, я бы предпочел, чтобы этого никогда и не случалось.

– Тебе помочь? – почему-то шепотом спрашивает Дадли.

– Нет, у меня все нормально, – говорю я, отнимая от него свою руку. – Я вполне способен идти сам.

Я выпрямляю спину и, невзирая на боль, иду вместе с Дурслями на завтрак. Даже если я чертовски слаб, я не намерен демонстрировать это окружающим. Завтрак я выдерживаю вполне сносно, хотя мне так и не удается запихнуть в себя хоть что-либо из еды.

Когда мы садимся в машину, я скрючиваюсь в углу сиденья и обхватываю голову руками, прячась от яркого солнечного света. В салоне машины ужасно душно и громко играет радио, но мне так плохо, что сил не хватает даже на то, чтобы возмущаться. Поэтому мне остается молча бороться с накатывающей тошнотой и молиться, чтобы все это побыстрее закончилось. Дядя начинает громко, перекрикивая голос радиоведущего, рассказывать какую-то чушь о своей работе. Кому может быть интересно слушать про сверла? Я приоткрываю слезящиеся глаза и вижу, что дядя Вернон смотрит на меня сквозь зеркало заднего вида. В его взгляде читается удовлетворение, будто он рад тому, что мне так погано. Чертов садист. В любой другой день я пропустил бы его брюзжание мимо ушей. Но сейчас, когда меня терзает адская головная боль, а дядя монотонно описывает самые перспективные заказы для своей компании, умудряясь перекрикивать даже радио, я просто сатанею.

– Можно выключить радио? – злобно интересуюсь я. Ярость каким-то образом придает мне сил для борьбы с головной болью.

– Я хочу дослушать прогноз погоды, – ухмыляется дядя Вернон. По-прежнему издевательски глядя на меня через зеркало, он увеличивает громкость звука.

Я чувствую, словно моя голова вот-вот взорвется. Это едва выносимо. Я закрываю уши руками, но это все равно не спасает меня от криков радио и дядиного голоса.

– …НА ЗАПАДЕ ВЕЛИКОБРИТАНИИ ВЫПАДУТ НЕБОЛЬШИЕ ОСАДКИ… – орет радио.

– …мне же нужно знать, какая погода будет на юге Франции…

Кажется, вся моя кровь вскипает, и теперь вместо нее по венам циркулирует огненная лава.

– …НА ВОСТОКЕ СТРАНЫ ПОГОДА БУДЕТ СУХАЯ И ТЕПЛАЯ…

– …потому что я не хочу, чтобы что-либо испортило моей семье отдых…

В глазах темнеет, и на секунду мне даже кажется, что я вот-вот потеряю сознание, но этого не происходит.

– …А ТЕПЕРЬ О ПОГОДЕ В ДРУГИХ РЕГИОНАХ ЕВРОПЫ…

– …с меня достаточно и того, что ты целыми днями будешь путаться под ногами, Поттер…

Я сгибаюсь пополам, с трудом подавляя тошноту и мечтая только о том, чтобы все это наконец закончилось – неважно, как, лишь бы было тихо.

– …В НИДЕРЛАНДАХ В БЛИЖАЙШИЕ ДНИ ТЕМПЕРАТУРА ВОЗДУХА БУДЕТ НЕ ВЫШЕ, ЧЕМ…

– …как будто бы я не сыт по горло твоим обществом помимо собственного отпуска…

Боль ослепляет, и у меня из глаз помимо воли катятся слезы. Черт побери, пусть это прекратится! Ну почему никто не остановит эту пытку?!

– …ЧТО ЖЕ КАСАЕТСЯ ПОБЕРЕЖЬЯ ФРАНЦИИ…

– Что за?.. Петунья, прикрой голову руками! Дад…

Откуда-то сбоку раздается визг тормозов, бешенный автомобильный гудок, потом мир делает скачок куда-то в сторону, моя голова взрывается болью, и я проваливаюсь во тьму.


*****

Меня качает на волнах, мягко и бережно. Я открываю глаза и вдруг понимаю, что нахожусь в воде, почти на самой глубине озера. На миг меня охватывает паника, мне кажется, что я вот-вот начну задыхаться, что у меня не хватит сил выплыть на поверхность. Но в следующую секунду я осознаю, что могу дышать, как обычно. Я перевожу взгляд на свои руки и вижу, что между пальцами у меня перепонки, и от этого мои руки похожи на крупные рыбьи плавники. Ну да, я же съел жаброросли, которые принес Добби. Мне надо спасти Рона.

И я плыву так быстро, как только могу, изо всех вил работая руками. Я боюсь, что не успею. Вода расступается медленно, словно неохотно, и вскоре я совсем выбиваюсь из сил. А потом озеро вдруг заканчивается сплошной прозрачной стеной, будто стекло в аквариуме. Я просачиваюсь сквозь эту стену и вижу наконец Рона. Он в самой гуще боя, меня отделяют от него десятки людей. Я знаю, что мне необходимо добраться до него, что вот-вот будет поздно. Я рвусь вперед, расталкивая толпу, но краем глаза замечаю, что к Рону уже устремилась зеленая вспышка Смертельного проклятия. Я хочу, чтобы он увидел ее, увернулся в сторону, но он настолько захвачен битвой, что не замечает ничего вокруг. Я открываю рот, чтобы окликнуть его, но вместо слов у меня вырываются пузыри воздуха, как будто бы я до сих пор под водой.

Я делаю огромный прыжок вперед, вкладывая в него все силы. Мне надо оттолкнуть Рона с пути заклинания, иначе я не смогу спасти его. Прыжок оказывается слишком сильным, я отрываюсь от земли и поднимаюсь в небо, все выше и выше. Воздух бьет в лицо, мантия развивается в стороны, и я оказываюсь так высоко над полем сражения, что уже не могу различить среди раскинувшегося подо мной моря людей знакомую рыжую макушку. Неожиданно меня отбрасывает в сторону и я понимаю, что больше не могу управлять метлой. Я в панике оглядываю трибуны и сталкиваюсь взглядом с Квирриелом. Он ухмыляется, и моя метла делает еще один скачок. А потом прямо передо мной появляется снитч, словно возникает прямо из воздуха. От его золотистой поверхности отражаются солнечные лучи, переливаясь и блестя.

Я устремляюсь к снитчу, напрягаю все силы, чтобы добраться до него, но прежде, чем я успеваю до конца вытянуть руку, золотой мячик превращается в очки Дамблдора.

Картинка настолько знакомая, что я пару раз моргаю от удивления.

– Здравствуй, Гарри, – говорит Дамблдор с мягкой улыбкой. – Вижу, ты наконец-то проснулся. Как ты себя чувствуешь?

Несколько секунд, которые кажутся вечностью, я уверен, что нахожусь в Больничном крыле после очередной переделки. А потом понимаю, что для Больничного крыла здесь слишком низкие потолки, а свет чересчур ярок. Я моргаю и приподнимаюсь на постели, отмечая некоторую слабость во всем теле, словно я очень долго лежал в неподвижном состоянии.

Помещение больше всего напоминает обыкновенную маггловскую больницу. Наверное, это и есть больница. Здесь яркие неоновые лампы, несколько кроватей с белоснежными простынями (все кровати кроме моей пусты), а в воздухе стоит резкий запах лекарств. Как я здесь оказался? Я напрягаю память, и в моем сознании калейдоскопом проносятся картинки недавнего прошлого. Головная боль, поездка в машине, радио, крики дяди, визг тормозов, а потом… а что было потом? Ответ очевиден и настолько ужасен, что на миг у меня перехватывает дыхание. В глазах темнеет и сквозь эту темноту я вижу, что комната медленно поворачивается кругом, но рука Дамблдора поддерживает меня, не позволяя упасть с кровати.

– Что случилось? – спрашиваю я незнакомым, каркающим голосом. Дамблдор сочувствующе улыбается мне, наливает воду из графина на тумбочке в стакан и протягивает его мне. Я вцепляюсь в стакан и выпиваю всю воду залпом, но едва ли сам это замечаю. Все мое внимание устремлено на Дамблдора. Под моим напряженным взглядом директор прочищает горло и грустно произносит:

– К сожалению, Гарри, у меня не очень хорошие новости. Ты и твои родственники… попали в автокатастрофу. – Я напрягаюсь, и Дамблдор смотрит на меня внимательным изучающим взглядом, будто ожидает, что я вот-вот грохнусь в обморок.

– Но ведь с ними все в порядке, правда? – спрашиваю я. В моем голосе столько надежды, что Дамблдор отводит взгляд, я понимаю, что это не так. Что ничего не в порядке. Меня охватывает гнев и негодование. – Но ведь со мной же все нормально! Значит, с ними тоже… не могло ничего случиться. Мы же ехали в одной, черт побери, машине! – я уже почти кричу, и Дамблдор поднимает руку, призывая меня к молчанию. За время обучения в Хогвартсе я так привык беспрекословно подчиняться этому человеку, что тут же перестаю орать.

– Гарри, я понимаю, что тебе нелегко, но ты должен меня выслушать. С машиной твоего дяди столкнулся автомобиль, который ехал по встречной полосе. Маггловским полицейским удалось найти какую-то неисправность, из-за которой водитель не смог справиться с управлением и врезался прямо в вашу машину. По крайней мере, они именно так объяснили мне ситуацию. Ты и твой кузен почти не пострадали, потому что сидели на заднем сиденье. Но твоим дяде и тете повезло меньше.

Я вспоминаю тот момент так ярко, словно переживаю его по второму разу. Мою головную боль, вопли радио, голос дяди… Я так хотел, чтобы это закончилось. И оно закончилось. Надо же, неисправность в управлении автомобилем. Мог ли я сам это сделать? Я бы просто вырубил радио, тупо думаю я. Я не стал бы устраивать… такое. Я не хотел, чтобы все так вышло. Это не могла быть моя магия, ни за что. И я беспощадно подавляю противный внутренний голос, который напоминает мне, что мне было так паршиво, что я ни черта не соображал, что я хотел только, чтобы все прекратилось – неважно, какой ценой. Я подумаю об этом потом, после того, как… после всего этого. Когда угодно, только не сейчас.

– Ч-что с ними? – с замиранием сердца спрашиваю я, проклиная свой дрожащий голос.

– Мне очень жаль, но твой дядя… он… – Дамблдор мнется с ответом, и мое сердце ухает куда-то вниз. Страшная догадка холодом разливается по позвоночнику, посылая по телу волну дрожи. Я не хочу, чтобы Дамблдор продолжал. Но директор делает глубокий вздох, прикрывает глаза и говорит: – Твой дядя мертв, Гарри. Мне очень жаль. – Я зажмуриваюсь, чувствуя, как по нёбу разливается горечь. Я говорю себе, что готовился к подобному сообщению с самого начала, как только увидел возле своей кровати Дамблдора и вспомнил, что произошло. Но оказалось, что я все равно не был готов. – Он умер сразу же, на месте. Его не успели бы спасти. Твоя тетя жива, но находится в очень плохом состоянии. Она в глубокой коме и врачи говорят, что пока не видно никаких признаков улучшения.

Во мне загорается слабый лучик надежды.

– Но ведь вы, волшебники, куда лучше умеете лечить людей, ведь так? – взволнованно спрашиваю я. – Вы могли бы помочь тете. Для вас ведь это не проблема, правда? – Я вспоминаю, какие страшные раны от проклятий целители могли вылечить буквально за несколько суток. Разумеется, для них не будет проблемой вылечить тетю Петунью.

Дамблдор скорбно качает головой:

– Боюсь, что магическая медицина не способна вылечить маггла. Мне очень жаль, Гарри, но я ничем не могу помочь.

– Но ведь это так… так нечестно, – мой голос звучит настолько по-детски обиженно, что я сам вздрагиваю.

– К сожалению, такое бывает, Гарри, – говорит Дамблдор, глядя на меня все тем же сочувствующим, понимающим взглядом. – Со временем боль пройдет, поверь.

Я чувствую, что в горле встает тугой комок. Я пытаюсь проглотить его, но ничего не выходит. Ну почему я приношу несчастья всем, кто рядом?

– Если тебе хочется поплакать, то плачь, Гарри. В этом нет ничего постыдного.

– Пожалуйста, уйдите, – тихо прошу я.

– Гарри, я…

– Я хочу побыть один. Пожалуйста.

Секунду Дамблдор смотрит на меня, потом кивает и молча выходит за дверь. Я остаюсь неподвижно сидеть на кровати. Ком в горле душит меня, я и правда хочу выплакаться, чтобы избавиться от него, а еще от этого паршивого чувства, давящего на грудь. Но заплакать мне почему-то так и не удается. Осколки. От моей такой правильной, такой стабильной, такой идеальной жизни остались одни осколки. Один проклятый день разрушил все, что я так тщательно, так трепетно создавал. И у меня даже нет слез, чтобы их оплакать. Тогда я ложусь на кровать, плотнее заворачиваюсь в одеяло, которое отчего-то совсем не греет, и закрываю глаза. И только когда я уже почти погружаюсь в сон, то вдруг понимаю, что на грудь мне давит не ужас потери и даже не скорбь. Меня гложет чудовищное, нечеловеческое чувство вины.


Глава 27. Хогвартс.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, моя голова кристально ясна. Я помню прошедший день в мельчайших подробностях, помню разговор с директором и мою последующую тоску. Но отчего-то все это больше не вызывает таких сильных эмоций, как накануне. Мне больше не хочется выть и кричать от чувства несправедливости, не хочется никого винить. Даже самого себя. Меня как будто бы выморозили изнутри. Все мои чувства притупились, и я испытываю лишь бесконечную апатию. Где-то на границе сознания пульсирует отчаянная мысль: «Что дальше? Что ты будешь делать теперь, когда у тебя не осталось ничего?», но из-за своей странной опустошенности я отмечаю эту мысль словно со стороны, как будто бы она относится совсем к другому человеку, но никак не ко мне. Это оставляет какой-то странный осадок, словно все происходящее – не реальность, а один из тех страшно правдоподобных снов, выпутаться из которых нет никакой возможности. Но в то же время я понимаю, что таких подробных, долгих кошмаров не бывает и быть не может, что все это происходит на самом деле.

Я протягиваю руку за лежащими на тумбочке очками, водружаю их на переносицу и скольжу по палате рассеянным взглядом. Но здесь нет ничего интересного, и я помимо воли погружаюсь в размышления. Что же будет со мной и Дадли? Где мы будем жить? На миг я представляю, как мы переезжаем к миссис Фигг, живем среди ее многочисленных кошек и питаемся пресным овсяным печеньем. Но эта картинка не заставляет меня даже улыбнуться. Надо же, теперь Дадли, считай, тоже сирота, ведь тетя в совсем плохом состоянии. Мне вспоминается, как когда-то в детстве кузен жестоко дразнил меня тем, что мои родители мертвы – тогда он еще находил это смешным, – но я не испытываю ни капли злорадства. Так не должно случаться. Это слишком несправедливо.

За дверью раздаются чьи-то голоса, и я отвлекаюсь от своих мыслей.

– Вы должны оставить нам копию бумаг, подтверждающих опеку.

– Вот, пожалуйста. – Спокойный, ровный голос Дамблдора я узнаю сразу же, поэтому весь обращаюсь в слух.

– Все нормально? – интересуется Дамблдор через некоторое время.

– Да-да, бумаги в порядке. Вот, возьмите, это одежда мальчика, в которой он к нам поступил, и остальные его вещи. Сейчас придет врач, чтобы еще раз осмотреть его перед выпиской из больницы.

– Я могу зайти к нему прямо сейчас?

– Конечно, можете. Это даже желательно, потому что поддержка близких родственников ему необходима. Уверен, что мальчик почувствует себя куда лучше в присутствии родного деда.

Дамблдор бормочет что-то в ответ, а затем открывает дверь в палату.

– Доброе утро, Гарри, – говорит он. – Надеюсь, ты выспался.

Я пожимаю плечами и киваю директору на стул рядом с кроватью.

– Как ты себя чувствуешь? – интересуется он, занимая предложенное место.

– Орать больше не буду, если вы об этом, – сухо сообщаю я. – Знаете, раз уж вам вздумалось представляться моим родственником, то вы мне больше в прадеды годитесь.

– А, ты слышал наш разговор, – улыбается директор. – Дело в том, что мне пришлось выдать себя за твоего родственника, чтобы магглы отпустили тебя из больницы со мной.

– Значит, вы опять за свое, да? – Дамблдор непонимающе хмурится, и я горько поясняю: – Снова распоряжаетесь моей жизнью? Мне хотелось бы, чтобы для разнообразия вы спросили, чего хочется мне самому.

Дамблдор вздыхает:

– Гарри, я вижу, ты не совсем понимаешь ситуацию. Так уж вышло, что в результате этих трагических событий твои законные опекуны больше не в состоянии заботиться о тебе. Единственным близким родственником Дурслей, который мог бы взять тебя под свою опеку, является Марджори Дурсль. Но, к сожалению, она наотрез отказалась принимать тебя в свою семью.

– Кто бы сомневался, – бормочу я.

– Три дня назад она оформила опеку над Дадли Дурслем, твоим кузеном, и забрала его из больницы, – продолжает Дамблдор, не обращая внимания на мое замечание.

– Постойте. – Я вскидываю голову. – Три дня назад? Как это? Ведь прошло только два дня с тех пор, как…

Дамблдор сочувствующе качает головой:

– Нет, Гарри. На самом деле, с момента автокатастрофы прошло четыре дня, два из которых ты не приходил в сознание. Врачи не могут определить точную причину, ведь твои повреждения, как и травмы твоего кузена, были не слишком серьезными. По всем симптомам выходит, что у тебя был болевой шок, но врачи не смогли найти каких-либо повреждений, которые могли бы его вызвать. Возможно, у тебя просто очень низкий болевой порог.

Я ошарашено смотрю на директора. Как такое возможно – что я два дня провалялся в отключке из-за головной боли? Возможно, в момент катастрофы я обо что-то сильно ударился, а ведь я чувствовал себя не лучшим образом и до этого. Но сейчас меня волнует совсем другое.

– Значит, теперь мне негде жить? – уныло интересуюсь я.

– По маггловским законам, если у несовершеннолетнего нет родителей и близких родственников, готовых стать его опекунами, его определяют в сиротский приют. Тебе только четырнадцать, Гарри. Никто не позволит тебе жить одному, без присмотра взрослых. Я уверен, что ты не хочешь оказаться в приюте, поэтому предлагаю тебе альтернативу – Хогвартс. Знаю, ты не хотел туда ехать, но, поверь мне, там тебе будет совсем не плохо.

Я перевожу взгляд на свои руки и с удивлением обнаруживаю, что они дрожат. Итак, я в клетке. У меня нет выбора. Дамблдор абсолютно прав, в приют я не хочу, там у меня не будет никакого будущего. Директор же предлагает мне Магический мир, который принес мне столько боли, от которого я так долго бежал и который в конечном итоге все-таки настиг меня. Смешно, ведь еще полчаса назад я полагал, что хуже быть не может. Я с содроганием представляю, что мне снова придется учиться волшебству, притворяясь, что я ничего в этом не смыслю, беспрестанно напоминая самому себе, что мне нужно сдерживать силы… А еще мне придется снова ходить на Зелья, и при этом стараться не показывать свою ненависть к Снейпу. Не имею понятия, каким образом директор пережил его Смертельное Проклятие, но мое к нему отношение от этого не изменилось ни на йоту. А еще я снова окажусь рядом с Роном, Гермионой, Джинни. Принесу ли я им несчастья снова, как и всем своим близким?

– Гарри, тебе надо принять решение сейчас, – напоминает Дамблдор.

Я отрываю взгляд от своих рук и смотрю на директора. Мы оба знаем, что выбора у меня нет. Но я все равно не могу на это согласиться, поэтому молчу, опуская взгляд. Смотреть в пытливые глаза директора сейчас кажется особенно невыносимым.

– Не беспокойся, в Хогвартсе тебе будут рады, – говорит Дамблдор, видимо, неверно истолковав причину моих колебаний. – И… учитывая твою ситуацию, тебе не придется учиться заклинаниям и прочим магическим вещам вместе со всеми. Я ведь помню, что ты этого не хотел.

Я резко вскидываю голову:

– Как это? Ведь это же школа, так?

– Да, – кивает директор, – но я не думаю, что тебе будет просто начать обучение в Хогвартсе в твоем возрасте. Для этого мне пришлось бы определить тебя на первый курс, вместе с теми, кто только-только поступает в школу.

От этой идеи меня передергивает. Не то, чтобы меня когда-либо беспокоили чьи-то насмешки, но я уверен, что Малфой просто умрет от смеха, когда узнает, что я буду учиться с одиннадцатилетними детьми.

– Как я вижу, тебя эта мысль не слишком-то прельщает, – продолжает Дамблдор, правильно поняв мое выражение лица. – Поэтому я предлагаю тебе просто жить в замке, под моим присмотром, и, разумеется, в обществе преподавателей и студентов. Мы уладим вопрос с твоим дальнейшим обучением маггловским предметам. Например, ты мог бы передавать мне список книг, которые тебе нужны, а потом сдавать письменные экзамены. Один мой старый друг работает в области маггловского образования, так что ему будет совсем не трудно тебе в этом помочь. А когда ты станешь совершеннолетним, то сможешь уехать из Хогвартса и жить так, как тебе захочется.

Я задумчиво закусываю губу. В таком свете идея, безусловно, выглядит заманчивой. Разумеется, если отбросить в сторону тот факт, что я не хочу иметь вообще ничего общего с Магическим миром – мне все равно придется. Но, в конце концов, это ведь ненадолго. Скоро мне исполнится пятнадцать, а через каких-то два года я смогу навсегда покинуть Хогвартс и все связанные с ним воспоминания и построить ту жизнь, о которой всегда мечтал. Возможно, это мой шанс покончить наконец с призраками прошлого.

– Значит, потом вы отпустите меня? – уточняю я, прекрасно зная привычку директора недоговаривать. – После своего совершеннолетия я смогу куда угодно уехать из Хогвартса, и вы не будете мне в этом мешать?

– Если ты сам этого захочешь, – просто отвечает он.

– В таком случае… я согласен.


*****

– Молодой человек, вы совершенно здоровы, – говорит врач, закончив осмотр.

Я ничего не отвечаю, и он обращается к Дамблдору, протягивая ему какие-то бумаги:

– Вот документы, касающиеся мистера Поттера. К счастью, у него нет никаких осложнений. – Врач понижает голос и добавляет: – Хотя, возможно, эта трагедия повлияла на его психику. Я советовал бы вам найти специалиста, который мог бы понаблюдать за мальчиком некоторое время…

Я холодно смотрю на врача, не отводя взгляда, и он неуютно замолкает. Почему-то мне неприятно, что врач обсуждает мое состояние с Дамблдором – как будто бы он может сообщить директору что-то личное обо мне, хотя это, безусловно, не так.

– Гарри, возьми свои вещи и переоденься, – говорит Дамблдор, видя колебания своего собеседника.

Чудно, решили поговорить обо мне без моего присутствия – ну и пусть. Я хватаю свои вещи – одежду и старый потрепанный рюкзак, который, судя по всему, достали из багажника разбитой машины Дурслей – и скрываюсь за ширмой. У меня тоже есть свои секреты. Быстро переодевшись, я открываю рюкзак с вещами и принимаюсь лихорадочно искать Силенси. В первые несколько секунд я ее не замечаю, и меня охватывает страх. Что с ней могло случиться? Она не пострадала? А вдруг она не знала, где я, и сама каким-то образом вылезла из рюкзака и отправилась на поиски? А еще мои вещи мог просмотреть кто-нибудь из медперсонала. Что они сделали бы с живой змеей? Но потом я все-таки замечаю ее – на самом дне, под всеми вещами – и вздыхаю с облегчением. Я вытаскиваю Силенси на поверхность и с беспокойством отмечаю, что она совсем вялая и даже как будто бы меньше весит.

– Я жжждала тебя, Говорящщщий, – с укором шипит змея.

– Тссс, – я говорю почти беззвучно, но, как я давно заметил, Силенси может понимать серпентаго даже по вибрациям воздуха. – Ссспрячьссся. Я не хочу, чтобы тебя заметили.

Змея послушно обвивает мою руку повыше локтя. Я набрасываю рюкзак на плечо и выхожу из-за ширмы. Врач уже ушел, в палате остался только Дамблдор.

– Ну, ты готов? – с улыбкой спрашивает он.

Я передергиваю плечами, выдавая собственную нервозность. Едва ли я могу быть готов к возвращению в Хогвартс.


*****

– Как мы туда доберемся?

Я спрашиваю это, чтобы разрядить обстановку, пока мы с Дамблдором шагаем по улице в одному ему известном направлении.

– У волшебников есть множество способов путешествовать, – говорит Дамблдор, подмигивая. – Но я хочу, чтобы ты впервые попал в Хогвартс так же, как и все наши студенты – на поезде.

– О. Ну что ж, довольно оригинально, – кисло отзываюсь я.

– Это не самый обычный поезд, Гарри. Он называется Хогвартс-Экспресс, и идет от Лондона до самой школы. Из его окон открываются потрясающие виды. Ты очень многое потеряешь, если не прокатишься на нем хотя бы раз. Помню, когда я был еще совсем мальчишкой и отправился на свой первый год обучения в Хогвартсе, этот паровоз просто потряс мое воображение, хотя каких чудес я тогда только не видывал…

Дамблдор погружается в воспоминания, с безмятежной улыбкой рассказывая о том, как впервые попал в школу. Я слишком напряжен, чтобы по-настоящему увлечься историей, поэтому то и дело отвлекаюсь на собственные мысли. Время от времени я рассеянно киваю и бормочу что-то утвердительное, но, судя по тому, как часто на меня поглядывает директор, мое бормотание не всегда приходится к месту.

– Вот мы и пришли, – говорит Дамблдор, останавливаясь перед дверьми старой бакалейной лавки, которая, если верить вывеске, закрылась на ремонт еще полвека назад, но так и не была отремонтирована. Однако мне прекрасно известно, что когда дело касается волшебников, то вещи оказываются вовсе не такими, какими кажутся на первый взгляд. Поэтому я совсем не удивляюсь, когда директор открывает старую дверь с пыльным стеклом с помощью волшебной палочки, и моему взору предстает тесная комнатушка с огромным камином в стене.

– Отсюда мы отправимся на вокзал, с которого отбывает Хогвартс-Экспресс, – говорит директор. – Вообще-то, я мог бы просто перенести туда нас обоих, но, думаю, ты пока довольно слаб для аппарации. Мы же не хотим, чтобы ты расщепился по пути, верно? – директор весело подмигивает, словно сказал какую-то шутку, и мне приходится растянуть губы в улыбке. – Вот, кинь порох в камин, войди в пламя и назови вокзал Кингс-Кросс. Только будь осторожен: ты должен произнести это очень четко.

Я киваю и беру у Дамблдора горсть пороха, которую он извлекает из кармана своего аляповатого старомодного костюма. Взмахом палочки директор разжигает огонь, я беру порошок и кидаю его в камин. Когда пламя меняет цвет на зеленый, я ступаю внутрь. На миг меня охватывает желание назвать какой-нибудь другой адрес – только чтобы скрыться от директора и не ехать все-таки в Хогвартс, – но тут же признаю эту идею идиотской. Магический мир еще более тесен, чем маггловский. Если уж Дамблдор отыскал меня в одной из великого множества маггловских больниц, то затеряться от него где-нибудь в Косом Переулке вообще можно и не мечтать. Поэтому я делаю глубокий вдох, морщась от першения в горле из-за сажи, и четко произношу:

– Вокзал Кингс-Кросс.

А затем мир начинает стремительно вращаться.

Я не путешествовал с помощью Летучего Пороха уже целую вечность, но мне все-таки удается удержаться на ногах при выходе из камина. Я начинаю отряхивать джинсы, однако вскоре понимаю, что это бесполезно – сажи на них слишком много, – и принимаюсь просто глазеть по сторонам. Оказывается, камин, из которого я вышел, находится прямо на вокзале, в одном из достаточно просторных служебных помещений с крошечными прямоугольными окнами. Мимо идут магглы, но никто из них и не думает заглядывать в пыльные окна, как будто бы даже не видят их. Я думаю, что, скорее всего, это и правда так. В следующую секунду камин взрывается языками пламени, и из него выходит Дамблдор. Он взмахивает палочкой, очищая нас обоих от сажи, и говорит:

– Вот мы и на месте. Пойдем, Гарри, я покажу тебе Хогвартс-Экспресс. Нам с тобой даже не обязательно покупать билеты на поезд, – с лукавым блеском в глазах добавляет он. – Все-таки есть свои плюсы в том, что твой покорный слуга – директор Хогвартса, а?


*****

Как и говорил Дамблдор, билетов у нас даже не спрашивают. Проводники приходят в такое волнение оттого, что сам директор решил прокатиться в школу на поезде, что в приливе любезности даже приносят нам с Дамблдором пару теплых пледов в шотландскую клетку и две кружки горячего шоколада. Так что я забираюсь с ногами на сиденье, укутываюсь в плед и потягиваю сладкий напиток, глядя в окно. Сегодня в Лондоне дождь. Туман окутывает паровоз молочным облаком, по стеклу дробно стучат тяжелые капли, а Хогвартс-Экспресс все набирает скорость, с каждым оборотом колес приближая меня к почти позабытому прошлому. Без студентов в поезде непривычно тихо, редкие пассажиры, направляющиеся в Хогсмид, разбрелись по отдельным купе, и от этого Хогвартс-Экспресс кажется мне вымершим. Я бездумно вожу пальцем по запотевшему стеклу, выводя причудливые узоры, и стараюсь не думать о том, что будет, когда поезд подойдет к станции.

– Какой он, – наконец спрашиваю я, нарушая повисшее в купе молчание, – Магический мир? Что там сейчас происходит? Там ведь все хорошо, верно?

В моем голосе звучит волнение, и Дамблдор задумчиво хмурится. Я прикусываю язык. Мне следует казаться более заинтересованным и пораженным происходящим, а не пытаться с наскока выяснить политическую обстановку. Это может и подождать того момента, когда мне в руки попадут какие-нибудь газеты. Не хочется вызывать у директора подозрения, еще даже не добравшись до замка. К счастью, лицо Дамблдора почти сразу же проясняется, уголки губ изгибаются в мягкой безмятежной улыбке, и он говорит:

– Вряд ли мне удастся рассказать тебе сразу обо всем, Гарри. Магический мир очень велик. И едва ли я смогу достойно описать тебе хотя бы сотую его часть. У нас все несколько… по-другому, чем у магглов. Волшебники, знаешь ли, довольно консервативны, – говорит Дамблдор, а в его взгляде танцуют веселые искорки. – У нас нет и половины того сумасшедшего количества новшеств, которых магглы так и изобретали в последние годы. Жизнь у нас спокойнее и гораздо неторопливее. Такому старику как я это по душе. Надеюсь, что мне удастся дожить свой век, беспокоясь только о том, чтобы студенты не устраивали ночных дуэлей в школьных коридорах. – Однако при этих словах глаза директора так озорно мерцают, что у меня не остается никаких сомнений, что он совсем не против, чтобы студенты время от времени устраивали нечто подобное. – Возможно, молодому человеку вроде тебя такая спокойная жизнь может показаться скучной, но я надеюсь, что чудеса, с которыми ты познакомишься в Хогвартсе, помогут тебе развеяться…

Директор долго рассказывает о магии и волшебниках. Я несколько успокаиваюсь, когда понимаю, что там нет никаких неприятностей. Никаких Темных магов, коалиций борцов за чистоту крови, восстаний агрессивный волшебных существ… Пожалуй, я никогда еще не видел Магический мир с такой стороны. Я привык, что там постоянно случаются какие-либо страшные события, которые шокируют тем сильнее, что никак не вяжутся с первоначальными представлениями о мире волшебников как о доброй сказке. И оттого слушать неторопливый, безмятежный рассказ Дамблдора и правда все равно, что слушать сказку. Я и сам не замечаю, как мои глаза слипаются, и под мерное звучание директорского голоса я забываюсь глубоким сном.

Просыпаюсь я оттого, что поезд замедляет ход. Я протираю заспанные глаза, принимаю из рук Дамблдора очки, которые он, судя по всему, заботливо снял с меня, и оглядываюсь кругом. За окном темнота, лишь тускло светят фонари на станции. Освещение в купе тоже слабое: видимо, директор специально приглушил свет, когда я уснул. Я испытываю легкую неловкость при мысли, что заснул прямо посреди рассказа, о котором сам же и просил.

– Я рад, что ты поспал, – говорит директор, видимо, поняв причину моего смущения. – Ты выглядел довольно утомленным.

Я бормочу невнятные благодарности, отмечая, что Дамблдор уже не в том старомодном маггловском костюме, в котором пришел за мной в больницу, а в мантии такого насыщенно синего оттенка, который бывает лишь у неба в ясные дни. Наверное, он трансфигурировал костюм в мантию. Или, что более вероятно, наоборот. Чары вполне могли продержаться те несколько часов, когда директор был на виду у магглов, а потом рассеяться сами собой.

Снаружи раздаются звуки открывающихся дверей купе, чьи-то шаги и голоса.

– Мы уже в Хогсмиде, – говорит директор. – Пора выходить из поезда.

Я киваю, и мы двигаемся к выходу. Оказавшись на платформе, я втягиваю прохладный и свежий после дождя воздух полной грудью. Он такой чистый, что кажется, словно его можно пить. С непривычки, после лондонского смога и спертого воздуха купе, у меня слегка кружится голова. Я поднимаю взгляд вверх, в небо, и вижу россыпь тысячи звезд. В этом кристально чистом воздухе они кажутся необыкновенно близкими и яркими. А потом я все-таки заставляю себя перевести взгляд вбок – туда, где величественной громадой возвышается Хогвартс. Его светящиеся огнями окна резко выделяются на фоне темного неба. На миг мое сердце подпрыгивает и замирает в тревожном… предчувствии? Ожидании? Ощущение слишком мимолетно, чтобы его можно было разобрать. Оно тут же оказывается сметено лихорадочной, неправильной радостью. Я не должен радоваться возвращению в это место. Оно опять принесет мне боль. Но глупое сердце совсем не слушается, оно трепещет, бьется так сильно, что почти больно груди, и тихо шепчет мне о том, что я наконец-то вернулся домой.

– Гарри, пойдем. Ты еще сможешь насмотреться, – улыбается Дамблдор, и я смущенно отвожу взгляд, прекращая пожирать замок глазами.

Мы подходим к одной из карет с тестралами, которые всегда ожидают на станции. Их не так много, как в начале учебного года, всего пять или шесть. Дамблдор искоса поглядывает на меня, словно ждет какой-то реакции. Я вдруг понимаю, что ему интересно, могу ли я видеть запряженных в кареты животных. Поэтому я нарочно не выказываю никаких эмоций при виде тестралов, а Дамблдор так и не решается спросить напрямую.

Замок встречает нас теплом, огнями свечей и восхитительным ароматом с кухни, который разносится по всему первому этажу школы. Мой рот моментально наполняется слюной, и я вспоминаю, что весь день ничего не ел.

– Смотри-ка, кажется, мы поспели как раз к ужину, – жизнерадостно сообщает директор. – Сейчас я познакомлю тебя с преподавателями, Гарри. Я уже предупредил их, что, скорее всего, сегодня в нашем замке будет пополнение.

Мы приближаемся ко входу в Большой зал, и Дамблдор распахивает дверь, приглашая меня пройти вперед. На пороге я на миг замираю, чувствуя неуверенность, страшась и увидеть, и не увидеть знакомых лиц. Я неосознанно обхватываю себя руками, но, поймав себя на этом жалком защитном жесте, тут же спохватываюсь и засовываю руки в карманы. Это просто глупо. Я глубоко вздыхаю и делаю шаг вперед.

Когда мы с Дамблдором идем по длинному проходу между столами к столу преподавателей, все их взгляды прикованы к нам. Я сталкиваюсь глазами с профессором МакГонагалл, Флитвиком, Спраут, Хагридом… Большего я не выдерживаю и утыкаюсь взглядом в пол. Мое сердце колотится так быстро, что мне кажется, что оно вот-вот разорвется. Видеть их всех снова, живыми, счастливыми – это так… Мне приходится на секунду зажмуриться и сделать несколько ровных вздохов, чтобы справиться с накатившими эмоциями.

Когда мы подходим к столу, я уже успеваю достаточно взять себя в руки. Никто и не обещал, что будет легко. Мне следует быть более сдержанным, если я не хочу вызывать лишних подозрений. Дамблдор садится за свое место в центре стола, а мне указывает на пустующее место по левую руку от себя.

– Присаживайся, Гарри, не стесняйся, – говорит он. – Северус наверняка как обычно решил пропустить ужин, так что он не будет против, если ты пока займешь его место.

Я молча киваю, еще не достаточно доверяя своему голосу, и сажусь на предложенный стул. Мое тело настолько напряжено, что кажется деревянным, поэтому я сижу прямой, как палка.

– Знакомьтесь, это Гарри Поттер, о котором я вам рассказывал, – сообщает Дамблдор профессорам. Затем он по очереди представляет мне всех преподавателей, сидящих за столом, и я машинально киваю, улыбаюсь и отвечаю на их приветствия. Когда с этим наконец оказывается покончено, профессора возвращаются к еде и прерванным разговорам, то и дело бросая на меня любопытные взгляды. Я поспешно тянусь к первому попавшемуся блюду с едой – это оказываются тушеные овощи – и наваливаю их в тарелку. Затем я утыкаюсь в нее глазами, не оглядываясь по сторонам и усиленно притворяясь, что не замечаю заинтересованности профессоров. Несмотря на голод, я вдруг обнаруживаю, что не могу запихнуть в себя почти ничего из еды – поэтому вяло ковыряюсь в тарелке, время от времени отправляя в рот кусок картофеля или брокколи и медленно, вдумчиво жуя.

Через некоторое время сидящая прямо рядом со мной Мадам Хуч громко интересуется:

– Так ты, выходит, сын Джеймса Поттера, да? И всю свою жизнь провел у своих маггловских родственников?

Все разговоры тут же прекращаются, а преподаватели смотрят на нас.

Профессор МакГонагалл рассерженно одергивает мадам Хуч громким шепотом:

– Роланда, как можно! Мальчик еще совсем не успел оправиться от потери, а ты…

– Все нормально, – говорю я, выдавливая из себя улыбку. – Да, все это время я жил у своих, – я сглатываю, – тети и дяди. Тетя Петунья – сестра моей матери.

– И теперь, после несчастья, у тебя не осталось совсем никаких родственников? – с жалостью спрашивает мадам Хуч.

– Ну, осталась еще тетушка Мардж, сестра дяди. Но она не желает меня видеть, – морщась, отвечаю я. – И поэтому я здесь.

Взгляды преподавателей делаются сочувственными. Мадам Хуч кивает и больше ничего не спрашивает, а все остальные начинают преувеличенно заинтересованно обсуждать погоду и планы на новый учебный год, видимо, стараясь сделать так, чтобы я чувствовал себя непринужденно. Я знаю, что они еще вдоволь обсудят мое незавидное положение наедине, но сейчас благодарен хотя бы за эту небольшую уступку. У меня и правда получается немного расслабиться и прийти в себя, а к концу ужина мне даже удается доесть таки свои овощи.

После ужина Дамблдор и МакГонагалл провожают меня до моей новой комнаты.

– Минерва предложила выделить тебе комнату недалеко от Большого зала, – говорит Дамблдор, пока мы идем по просторным коридорам школы.

– Я подумала, что тебе будет довольно сложно сразу запомнить, где в замке что находится, а так у тебя хотя бы не будет проблем с тем, чтобы запомнить дорогу от твоей комнаты до Большого зала, – поясняет профессор Трансфигурации. – Да и до главных дверей Хогвартса здесь тоже недалеко.

Мы останавливаемся перед большим гобеленом с изображением двух схватившихся в смертельном поединке драконов – черного и белого. Они кружат по темно-синему полотну в неистовом танце, опаляя друг друга потоками огня. Я знаю, что за гобеленом находится сплошная стена. Но мне известно также и то, что если приложить раскрытую ладонь к налитому кровью глазу белого дракона, то в стене откроется проход, за которым будет спиральная лестница. Она короткая, всего до второго этажа замка, и упирается эта лестница в обыкновенное зеркало. Ну, может, зеркало не такое уж и обыкновенное: оно очень большое, даже выше человеческого роста, а на его деревянной раме вырезан гротескный орнамент с изображением миниатюрных драконов. Но как долго я ни осматривал в свое время это зеркало, как ни вглядывался в него, пытаясь найти хоть что-нибудь необычное, там ничего не было. Зеркало лишь недовольно вздыхало и бормотало: «Дорогой, почему бы тебе не выбрать для своего времяпровождения какое-нибудь другое место?» или «Убери руки, негодяй, ты испортишь мою чудесную раму!», а когда оно было настроено достаточно благожелательно, то говорило только: «Великий Мерлин, ты хотя бы знаешь, что такое расческа?» Поэтому нет ничего удивительного, что вскоре я полностью потерял к этому месту интерес и позабыл о том, что скрывается за странным гобеленам с драконами. Но сейчас, когда мы втроем поднимаемся по спиральной лестнице, я начинаю думать, что, наверное, все-таки упустил какой-то момент в своих давних поисках.

Когда мы достигаем верхней площадки лестницы и становимся перед зеркалом, оно изумленно ахает:

– Что? Теперь в бывшей комнате госпожи Эланоры будет жить мальчишка-маггл?

Профессор МакГонагалл поджимает губы и говорит:

– Гарри – не маггл, понятно? И будь с ним повежливее, Оберон, он твой гость.

– Оберон? – я поднимаю бровь. – У этого зеркала есть имя?

– Конечно же, есть, ты, невежественный маггл! – оскорбленно восклицает зеркало.

– Да, у него есть имя, – морщится МакГонагалл. – Хотя, как правило, волшебники не дают зеркалам имена, но это – досадное исключение. У него не самый кроткий нрав. Я же просила не называть Гарри магглом, – шипит она, обращаясь к Оберону.

– Но если он не маггл, то почему тогда на нем эта маггловская одежда? Какая ужасная безвкусица! Безобразие! – верещит зеркало.

– Чтобы войти в комнату, тебе надо просто шагнуть сквозь зеркало, – говорит Дамблдор, игнорируя праведный гнев последнего.

Несколько раз я удивленно моргаю, сознавая, что все на самом деле куда проще, чем я мог предположить.

– Пройти сквозь зеркало? – переспрашиваю я.

– Именно. Вот так. – Дамблдор делает уверенный шаг и скрывается за гладкой зеркальной поверхностью, словно ныряет в озеро с расплавленной ртутью.

Профессор МакГонагалл ободряюще мне улыбается, и я следую за директором. На миг меня охватывает ощущение, что я попал в очень густой туман, а потом я оказываюсь по другую сторону зеркала, рядом с Дамблдором. Через секунду к нам присоединяется и МакГонагалл.

Я оглядываюсь по сторонам и замечаю, что мы оказались в небольшой, но очень уютной комнате. Большую ее часть занимает кровать под синим пологом, у стены стоит тяжелый шкаф, которому, судя по его виду, уже минуло не одно столетие, а рядом – просторный письменный стол с несколькими книжными полками над ним. Приглядевшись, я замечаю, что на деревянных столбиках кровати и даже на спинке стула чьей-то искусной рукой вырезаны уже знакомые мне изображения драконов. Слева расположена неприметная дверь – я предполагаю, что за ней находится ванная комната. А прямо напротив входа находится широкое окно, из которого – я вижу это даже отсюда – открывается вид на Запретный лес. Помещение буквально дышит стариной, и я двигаюсь по комнате очень осторожно – словно опять попал в исторический музей, в который когда-то в школе водили нас с классом.

– Это не очень похоже на комнату в домах магглов, но мы постарались все здесь сделать так, чтобы тебе было уютно, – говорит МакГонагалл.

– Мне все нравится, спасибо, – улыбаюсь я.

– Вообще-то, когда мы готовили для тебя комнату, у нас возникли некоторые трудности, – говорит Дамблдор. – Понимаешь ли, в Хогвартсе нет маггловского электричества, нам его прекрасно заменяет магия. Например, если нам надо зажечь или погасить свечи, мы просто произносим специальные заклинания. Но тебе по понятным причинам будет затруднительно это сделать…

– Ага, значит, он все-таки маггл! – торжествующе восклицает зеркало.

– Оберон, не говори мне теперь, что тебя не предупреждали, – вздыхает Дамблдор. Он подходит к зеркалу и берется за длинную веревку, свисающую по правую сторону от резной рамы.

– Я больше не буду! – поспешно кричит Оберон. – Не надо, ко мне уже больше трех лет никто не наведывался! Я хочу пообщаться! Не делайте… – Но Дамблдор неумолимо тянет за веревку, и зеркало оказывается скрыто от нас темно-синей занавеской, из-за которой не доносится ни звука.

– Если Оберон станет совсем невыносим, ты в любое время можешь просто закрыть его, – со смешком говорит Дамблдор.

– Я запомню это, – ухмыляюсь я.

– Итак, профессор Флитвик любезно помог нам наложить на твою комнату специальные заклинания. Если тебе понадобится выключить свет, просто скажи «Нокс», – свечи тут же гаснут, и директор продолжает говорить уже в темноте, – и чары сработают просто на звук твоего голоса. А когда ты захочешь, чтобы свечи зажглись, скажи «Люмос». – И едва Дамблдор произносит последнее слово, как свечи исправно вспыхивают вновь.

– Здорово! – Я действительно поражен, что все это сделали специально для меня. Это очень трудоемкие чары: для того, чтобы заклинание работало как надо и только в пределах моих комнат, его надо было вплести в сложную систему чар, наложенных на замок. То есть оно соединяется с самой магией Хогвартса, которую я чувствую каждую секунду своего пребывания здесь, которая пульсирует, подчиняясь какому-то одному ей ведомому ритму, и неудержимым потоком струится по всему замку, словно кровь по артериям.

–Также, если тебе что-то понадобится, то просто позови домового эльфа. Для этого тебе надо дважды хлопнуть в ладоши.

– И, разумеется, если у тебя возникнут какие-либо трудности, ты всегда можешь обратиться к кому-нибудь из преподавателей, – говорит профессор МакГонагалл, доброжелательно улыбаясь.

Я благодарю их обоих, и вскоре Дамблдор прощается со мной, сказав, что у меня был очень нелегкий день, и мне надо как следует отдохнуть. В этом с директором не поспоришь. Когда я остаюсь в комнате один, то падаю на кровать в полном изнеможении, закрывая лицо руками. Это был невероятно, абсолютно, выматывающе тяжелый день. Я не могу поверить, что снова здесь, в Хогвартсе. Все произошло так быстро, что сейчас, если закрыть глаза, то мне кажется, что минувшие события – не более чем сон. Самый нереальный, самый сумасшедший сон, который только можно вообразить.

– Господи, как же я устал, – шепчу я, массируя виски. В них начинает неприятно покалывать, но я каким-то образом знаю, что это покалывание не грозит вылиться в очередной приступ адской головной боли, и это немного успокаивает.

– Ну конечно же, он устал, – ворчит зеркало, с которого профессора, уходя, откинули спасительную занавеску. – Ах, я и забыл, как эти люди любят себя жалеть. Я всегда утверждал, что вы чересчур мнительные…

– Замолчи, ладно? – говорю я, не открывая глаз. – Иначе я тебя захлопну.

Со стороны зеркала доносится обиженное сопение, но я довольствуюсь и этим и шепчу: «Нокс». Комната погружается в непроглядную темноту. Я блаженно потягиваюсь, хрустя затекшими позвонками.

– Ты не собираешься переодеться перед сном в пижаму? Или у вас, магглов, это не принято? – язвительно интересуется зеркало.

Я издаю страдальческий стон и наспех избавляюсь от верхней одежды, не глядя кидая ее на пол, после чего ныряю под одеяло.

– А вообще-то, тебе явно не мешает принять душ, – не унимается зеркало.

Я отчетливо скриплю зубами, и Оберон замолкает. Но потом все-таки не выдерживает и добавляет:

– И причесаться тоже было бы отнюдь не лишним!

– Завтра, ладно? А сейчас просто помолчи, я и правда чертовски устал. Или же мне придется подняться и захлопнуть проклятую занавеску, но учти, что после этого я ее больше не открою. Вообще никогда!

Строптивое зеркало наконец затихает, а я блаженно устраиваюсь в мягкой постели. Мне совсем не хочется думать о событиях последних дней, а еще меньше хочется гадать, что же будет дальше. Я чувствую, что проклятая судьба снова загребла меня в свои лапы, но я уже устал злиться. Пусть все будет так, как должно быть. В конце концов, я и так уже сделал все, что только мог. С этими мыслями я погружаюсь в спокойный и безмятежный сон.


Глава 28. Воспоминания.

Просыпаюсь я резко, словно от толчка. Меня гложет какая-то смутная тревога, но я никак не могу обнаружить ее источник. Это сродни занозе под кожей, которую нельзя увидеть, но и не замечать тоже невозможно. Я обегаю глазами комнату, но здесь нет ничего необычного. Даже чертово зеркало не подает никаких признаков жизни и, не зная его подлой сущности, можно принять его за самую что ни на есть обыкновенную деталь обстановки. В комнате стоит тишина, только шуршат от сквозняка неплотно задернутые занавески, да чуть слышно тикают часы на стене. Я встряхиваю головой и переворачиваюсь на другой бок, пытаясь снова заснуть, но сон почему-то не идет. Тревога все возрастает, и тогда я выбираюсь из кровати и подхожу к распахнутому окну, вдыхая свежий прохладный воздух полной грудью.

Сейчас очень рано, не больше пяти утра, и солнечный диск только-только начинает выплывать из-за горизонта. Очертания Запретного леса темнеют в слабых предрассветных лучах, и, глядя на них, я вдруг понимаю, что именно тревожит меня, не давая спать. Воспоминания. Они гранитной плитой давят на грудь, и, хотя я знаю, что сейчас все не так, как раньше, что сейчас все хорошо и спокойно, перед глазами встают совсем другие картины – картины моего прошлого. Я вспоминаю совсем другой летний день, когда я точно так же стоял перед распахнутым окном и вглядывался в предрассветный сумрак. И у меня тревожно сжимается сердце от страха увидеть вдруг то же самое, что и тогда, в последний свой мирный день в Хогвартсе. Я боюсь, что из мрака Запретного леса вдруг выступят дементоры, замораживая летний воздух своим мертвым дыханием. А я буду в ужасе смотреть, как они все появляются и появляются, упираясь в защитный барьер замка, окружая его сплошным кольцом. В тот раз их было так много… Они даже не успели выйти из леса целиком, когда члены Ордена оттащили меня от окна. Я был слишком важен для войны, чтобы позволить мне бороться против этих скользких тварей за Хогвартс, за свой дом. И когда все остальные сражались с дементорами, я отсиживался на Гриммауд Плейс. Это был последний день, когда в Хогвартсе царил мир. После этого мне всегда было тяжело находиться в замке, где сами стены давили на меня со всех сторон, напоминая о том, что совсем рядом проносилась смерть. И тем более странно для меня ощущать сейчас спокойствие замка. Все во мне кричит о том, что этого не может быть – что после всех страданий, виденных этими стенами, магия Хогвартса не может окутывать меня столь мирно и безмятежно, обещая защиту и покой. Как будто бы это лишь хрупкая иллюзия, готовая в любую минуту разбиться на осколки.

И тогда я рассеянно, словно в тумане натягиваю на себя приведенную в порядок домовыми эльфами одежду и выхожу из комнаты в темные коридоры замка.

– Куда ты? Хотя бы свет зажги. Убьешься! – окликает меня Оберон, но я пропускаю его слова мимо ушей. Та самая магия замка, которую я чувствую каждую минуту, уверенно ведет меня вперед. Я не оступлюсь на лестнице даже в такой темноте. Мне просто надо убедиться, что все это… настоящее. Что оно вдруг не обратится в прах, как и остальные хоть сколько-нибудь значимые вещи в моей жизни.

Я бездумно иду по пустынным галереям Хогвартса. Мои шаги гулко отдаются в высоких каменных сводах, и в предутреннем полумраке я сам себе кажусь лишь бесплотным призраком, обреченным вечность бродить по местам своей прошлой жизни. Ноги сами выбирают дорогу, а я лишь подчиняюсь их воле. Все кажется таким знакомым, и в то же время совершенно другим. Я чувствую себя так, словно попал в чье-то воспоминание, где все окружающее – не более чем тень давно минувших дней. Бесконечные коридоры, залы и галереи сменяют друг друга, постепенно становясь светлее и отчетливее. И даже несмотря на то, что я знаю, что это происходит оттого, что солнце медленно выплывает из-за горизонта, мне кажется, что я поднимаюсь все выше и выше по бесконечному подземному туннелю, в конце которого брезжит свет.

Прихожу в себя я только тогда, когда прямо передо мной вырастает портрет Полной Дамы. Я рассеянно оглядываюсь по сторонам и не могу удержаться от горького смешка. Пройти столько коридоров, чтобы все равно оказаться здесь. Что ж, этого следовало ожидать. Я смотрю на такой знакомый портрет, зная, что за ним – всего в нескольких футах от меня – моя родная гриффиндорская гостиная, в которой я провел столько счастливых часов с друзьями. На миг меня охватывает очень странное ощущение – будто стоит мне назвать верный пароль, и портрет отъедет в сторону, а за ним окажутся все мои однокурсники-гриффиндорцы, такие же счастливые и беззаботные, какими были на пятом курсе, до официального начала войны.

– Тебе надо войти внутрь? – спрашивает Полная Дама.

Я встряхиваю головой:

– Что?

– Ты хочешь войти в гостиную? – повторяет портрет.

– Хочу, – неожиданно отвечаю я.

– Тогда тебе надо назвать пароль, дорогой, – говорит Полная Дама.

Я ничего не отвечаю, и она добавляет:

– Ну же, это совсем нетрудно, пароль не менялся с самого начала лета. Этого и не нужно, ведь сейчас здесь почти никого нет. И, скажу тебе по секрету, временами мне бывает довольно одиноко без всех этих ужасно шумных студентов, которые только и делают, что снуют мимо. Я, конечно, не прочь пообщаться с Сэром Эдвардом с того холста, что висит на один лестничный пролет ниже, но временами он бывает полнейшим занудой…

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Постой! – кричит мне вслед Полная Дама. – А как же пароль? Куда ты? Расскажи хотя бы, откуда ты здесь!

– У меня нет пароля, – коротко отвечаю я, спускаясь по лестнице. А даже если бы и был… в самом деле, что я буду делать в пустой гриффиндорской башне? Терзаться воспоминаниями? Кажется, на сегодня с меня этого довольно. Я – чертов сентиментальный идиот. Еще немного, и Дамблдору придется отправлять меня в Святой Мунго лечить нервы…

Я замираю перед окном и делаю несколько глубоких вдохов, постепенно успокаиваясь. Солнце уже полностью взошло, и вместе с предрассветными тенями рассеялось мое странное наваждение. От вчерашней дождливой серости не осталось и следа, солнечные лучи кажутся ослепительно яркими на фоне пронзительно синего с редкими облаками неба. Даже отсюда мне видно, как они играют на покрытой мелкой рябью поверхности озера. Сегодня чудесная погода для квиддича. Кажется, я лет сто не летал. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что я и вовсе забыл, как управлять метлой. Но едва я ловлю себя на этой мысли, как моя радость улетучивается. Вряд ли мне удастся полетать, не раскрывшись перед Дамблдором. Но, в конце концов, полеты – не такая уж и большая цена за все те преимущества, которые предоставляет мне мое нынешнее положение. Главное, что я кажусь окружающим безвредным. Мне слишком хорошо известно, с какой опаской Магическое общество относится к сильным волшебникам, и у меня нет никакого желания испытать это на себе.

А может, Дамблдор и понял бы меня. В конце концов, кто, если не он? Раз уж до сих пор, прожив столько лет, он не утратил веры в чудеса, то, возможно, даже моя история не показалась бы ему такой уж бредовой. Я прижимаюсь ладонями и лбом к прохладному стеклу и прикрываю глаза. Временами мне начинает казаться, что я чертовски запутался, но уже поздно что-либо менять. Да и вряд ли я смог бы. Мои губы кривятся в злой, насмешливой улыбке. Ты невероятно хорош в этом, не так ли, Поттер? Затевать то, с чем потом не можешь справиться. Но на этот раз я должен, у меня просто нет выбора. Свое решение я принял уже давно. Но, видит Мерлин, ради себя же самого мне следовало просчитать все возможности.

Мне на плечо внезапно ложится чья-то ладонь. Это происходит так резко и неожиданно, что я вздрагиваю всем телом и резко оборачиваюсь. Прямо передо мной стоит профессор МакГонагалл. Я так глубоко задумался, что не услышал ее шагов.

– Профессор? Что вы здесь делаете?

– Думаю, это мне следует спросить, что ты здесь делаешь, – говорит она, вопросительно поднимая бровь. Я закусываю губу, опуская глаза в пол. Ну да, наверное, мне не следовало выходить из своей новой комнаты. Но через несколько мгновений взгляд МакГонагалл теплеет, она улыбается и спрашивает: – Ты, должно быть, заблудился?

– Н-нет, я просто…

– Не нужно этого стесняться, Гарри. Хогвартс очень большой, нет ничего удивительного в том, что ты не запомнил дорогу до Большого зала с первого раза. – Я не успеваю возразить, как она меняет тему: – Ты ведь еще не завтракал?

Я отрицательно мотаю головой, и МакГонагалл продолжает:

– Тогда, думаю, ты не будешь против составить директору компанию в его утреннем чаепитии? Альбус попросил меня показать тебе дорогу в его кабинет.

Я прекрасно понимаю, что это даже не вопрос, поэтому иду вслед за МакГонагалл по направлению к директорскому кабинету.

– Как вы узнали, что я здесь? – с любопытством спрашиваю я.

– Вообще-то, я была уверена, что ты останешься в своей комнате. Но Оберон сказал, что ты ушел еще на рассвете, так что мне пришлось расспросить нескольких портретов. Тебе плохо спалось?

Я неопределенно передергиваю плечами:

– Не знаю. Просто вдруг проснулся и больше не смог уснуть. За последнее время так много всего произошло. Я хотел просто проветриться, а заодно все как следует обдумать, и потерял счет времени.

МакГонагалл понимающе кивает. Когда мы оказываемся возле каменной горгульи, она произносит пароль:

– Лакричные палочки, – и статуя отскакивает в сторону.

Дамблдор встречает меня приветливой улыбкой. МакГонагалл прощается с директором и уходит, сославшись на какие-то дела, и мы с Дамблдором остаемся наедине.

– Присаживайся, Гарри, – говорит директор.

На столе перед ним стоит большой поднос с чаем, тостами и пирожными, глаза директора тепло мерцают, и мне ничего не остается, кроме как принять приглашение. Когда я направляюсь к креслу, сидящий на своем насесте Фоукс издает мелодичную приветственную трель и расправляет роскошные перья. Я улыбаюсь: феникс хочет поздороваться. Но стоит мне протянуть к нему руку, как что-то в поведении Фоукса неуловимо меняется. В его глазах появляется тревожный блеск, он издает короткий пронзительный крик, и я едва успеваю отдернуть руку от его острого клюва. Мне слишком живо вспоминается, как этим самым клювом феникс выклевал глаза здоровенному василиску. Некоторое время я смотрю на Фоукса, растеряно моргая, но затем спохватываюсь и, по широкой дуге обойдя насест птицы, занимаю предложенное кресло.

– Фоукс, и где только твои манеры? – спрашивает Дамблдор своего питомца. – Нельзя так встречать гостей. – Затем директор улыбается мне, но теплые искорки из его глаз исчезают.

Я неуютно ерзаю в кресле и хватаю чашку с чаем, чтобы хоть чем-то занять руки. Он обжигающе горячий, но я все равно делаю солидный глоток, дожидаясь, когда Дамблдор заговорит. У меня нет никакого желания комментировать странное поведение феникса. Я в растерянности. Фоукс всегда хорошо ко мне относился. И, кроме того, вначале он был вполне дружелюбен, и мне непонятно, что заставило его вдруг так резко перемениться.

– Ну, и как тебе в Хогвартсе, Гарри? – задает Дамблдор один из своих ни-к-чему-не-обязывающих-вопросов-перед-настоящей-беседой.

Я пожимаю плечами:

– Я еще не успел до конца освоиться.

– О, но ты все же неплохо исследовал замок этим утром, не так ли? – спрашивает Дамблдор, подмигивая.

– Не мог спать, – лаконично отвечаю я, чуть нахмурившись. Я и забыл, как хорошо Дамблдор умеет контролировать все происходящее в замке. – Вы хотели о чем-то поговорить? – напрямую спрашиваю я, поднимая на Дамблдора взгляд.

Некоторое время он внимательно смотрит на меня, потом отстраненно кивает, будто в подтверждение каким-то своим мыслям, и говорит:

– Да, Гарри. Есть ряд вопросов, который мне хотелось бы обсудить с тобой сейчас, пока есть время до начала учебного года.

Я киваю, и директор продолжает:

– Прежде всего, нам следует уладить вопрос с твоим дальнейшим обучением. Я хотел бы, чтобы ты составил список предметов, которые тебе понадобятся. Тогда один мой хороший друг – маггловский профессор – сможет подобрать для тебя необходимые учебники, а в конце года ты сдашь экзамены, как и все учащиеся маггловских школ. Если тебе будут непонятны какие-либо вопросы из книг, ты всегда сможешь обратиться лично ко мне. Полагаю, у меня хватит знаний, чтобы на них ответить.

– Думаю, с этим проблем не будет, – говорю я. – Книг вполне достаточно.

– Прекрасно. Но есть еще кое-что. Видишь ли, я считаю, что помимо учебников тебе стоит приобрести и другие вещи. Например, мантии. Уверен, в Хогвартсе ты намного комфортнее будешь ощущать себя в одежде волшебников, нежели в маггловской. Кто-нибудь из преподавателей с удовольствием сопроводит тебя за покупками в Косой Переулок – там расположено большинство магических магазинов – чтобы ты смог приобрести там себе все необходимое. О расходах не беспокойся, их запишут на счет Хогвартса.

– Постойте, – я хмурюсь. – На счет школы? Но разве родители не оставили мне никаких сбережений после смерти?

– Боюсь, что нет, Гарри, – грустно произносит Дамблдор. – Видишь ли, молодые волшебники, как правило, легкомысленны. Разумеется, твои родители даже не предполагали, что все может сложиться так трагически. Они обустраивали дом, обживались после свадьбы. К тому же, после смерти твоей матери Джеймсу пришлось бросить работу, чтобы заботиться о тебе. Из их имущества тебе остался дом в Годриковой Лощине, но, в соответствии с магическим законодательством, ты сможешь распоряжаться им только после своего совершеннолетия.

Я откладываю в сторону пирожное, которое вдруг становится совершенно безвкусным, и сцепляю руки в замок. На меня остро накатывает осознание того, что, фактически, у меня ничего нет: ни крыши над головой, ни денег – ничего. Даже собственное жилье у меня появится не раньше совершеннолетия. Ну разумеется, как я не подумал раньше? В этой странной реальности, где по каким-то причинам не было никакой войны, родители могли и не оставить мне сбережений в банке. Они даже представить не могли, что все случится именно так…

– Не волнуйся об этом, Гарри, – директор ободряюще мне улыбается. – Ты можешь купить себе все необходимое, расходы пойдут на счет Хогвартса. Подобным образом мы оплачиваем покупку школьных вещей для тех учеников, у которых нет возможности купить все необходимое самостоятельно. Например, для магглорожденных из необеспеченных семей. Так что в этом не будет ничего противозаконного.

– Кроме того факта, что я не являюсь учеником школы, не так ли?

– Отчего же? Ты будешь учиться в Хогвартсе, пусть и не тому, чему мы учим детей-волшебников, а маггловским предметам. Так что, учитывая твои обстоятельства, школа просто обязана оплатить твои расходы. Ты не должен беспокоиться на этот счет.

Я сосредоточенно переплетаю пальцы. Совершенно очевидно, что я в Хогвартсе лишь гость, и всем обязан гостеприимству директора. А теперь Дамблдор предлагает еще и обеспечить меня всем необходимым. Но мне и так достаточно претит уже тот факт, что я живу в школе, словно нахлебник. Я просто не могу принять большего. Поэтому я качаю головой и говорю:

– Простите, но для меня это неприемлемо, профессор. Нам с вами обоим прекрасно известно, что я вообще должен был оказаться в приюте. Но вы гостеприимно пригласили меня в Хогвартс и создали для меня превосходные условия, а теперь предлагаете большее. Извините, но я вынужден отказаться. Я и без того чувствую себя достаточно обязанным.

– Гарри, ты не понимаешь, мне будет совсем не трудно тебе помочь. Я сделал бы все это для любого ученика, а уж для тебя…

– Я же сказал, что не принимаю подачек, – восклицаю я. Это получается несколько резче, чем я рассчитывал, и Дамблдор удивленно вскидывает голову. Тогда я глубоко вздыхаю и продолжаю уже спокойнее: – Я просто не могу согласиться, профессор. В конце концов, в жизни мне ничего не доставалось просто так, зато я могу быть уверен, что в самый неподходящий момент у меня не потребуют платы.

– Но ничего такого и не потребуется. Поверь, Гарри, я просто хочу помочь.

– Знаю, профессор Дамблдор. Но дело во мне самом, понимаете? Я привык рассчитывать только на себя и не собираюсь этого менять. Поэтому я не могу ничего от вас принять. Простите.

Некоторое время мы сидим в тишине. Чашки с чаем опустели, изрядная часть снеди перекочевала в желудки, и я посматриваю на часы, думая о том, что, наверное, самое время покинуть кабинет директора. Фоукс издает легкую трель, но по-прежнему держится весьма настороженно.

– Мне можно идти, директор? – спрашиваю я, чувствуя, что молчание грозит затянуться.

– Да-да, конечно, – поспешно отвечает он. – Можешь прогуляться по замку. Но не пропусти обед с преподавателями, думаю, им хочется с тобой пообщаться.

Выйдя из кабинета Дамблдора, я направляясь прямиком к озеру. Мы с Роном и Гермионой часто сидели на его берегу в начале лета, во время экзаменов, и кидали в воду плоские камешки. То есть, это мы с Роном кидали камешки, а Гермиона без устали зубрила свои конспекты. При воспоминании об этом я грустно улыбаюсь. Немало воды утекло с тех пор. Но камешек падает в озеро все с тем же чуть приглушенным всплеском, и по гладкой поверхности еще долго идет рябь. Я оглядываюсь по сторонам, почти ожидая увидеть здесь какие-то изменения, найти подтверждение тому, что теперь Хогвартс совсем другой, что он изменился. Но замок и озеро все те же. Это я стал другим. И оттого я чувствую себя немножко чужим в своем первом настоящем доме.

– Ее ззздесь большшше нет? – неожиданно спрашивает Силенси, выползая из-под рукава моей рубашки.

– Кого? – спрашиваю я в ответ.

– Птицы, – поясняет змея. – Фениксссы – нашшши извечные враги. Мы не переносссим друг друга.

Я стукаю себя по лбу, рассмеявшись от неожиданной разгадки. Ну да, как я мог забыть, что магические змеи и птицы совершенно не ладят? И если Вильгельма Силенси просто презирала, то в Фоуксе могла разглядеть серьезного врага. Это объясняет, почему феникс директора едва не напал на меня: он просто почувствовал опасность, исходящую от змеи.

– Нет, Сссиленссси, большшше никаких птиц, – искренне отвечаю я.


*****

Когда дверь за Гарри Поттером закрылась, директор взмахнул палочкой, заставляя поднос с чаем и завтраком исчезнуть. Он задумчиво посмотрел на Фоукса. Теперь, когда Гарри ушел, феникс почувствовал себя намного спокойнее. Тревожный блеск из его глаз пропал, и феникс принялся деловито чистить перья.

– Что скажешь, Фоукс? – спросил Дамблдор. – Похоже, что наш гость – одна сплошная загадка, как считаешь? – Феникс издал короткую трель, не отрываясь, впрочем, от своего занятия. – Хотелось бы мне эту загадку разгадать, – задумчиво добавил директор.

Фоукс посмотрел на своего хозяина и издал еще одну трель, всем своим видом показывая, что лично он в упомянутом молодом человеке ничего загадочного не находит.

– Ты даже не представляешь, как мне порой хочется уметь разговаривать на твоем языке, – только и вздохнул старый волшебник. А затем он надолго погрузился в размышления.


*****

Первая неделя в Хогвартсе проносится быстро и незаметно, не отмеченная никакими особенными происшествиями. Для меня она проходит под знаком бесконечных воспоминаний. Мне требуется время, чтобы привыкнуть, что здесь все не совсем так, как я помню. Окончательно сомнения в этом рассеиваются после того, как я добираюсь до архива библиотеки, где находятся старые подшивки «Ежедневного Пророка». Мадам Пинс всегда относилась к своим обязанностям крайне педантично, но я все равно удивлен тем, что она не пропустила ни одного номера газеты. Все они распределены по датам и занимают несколько весьма вместительных ящиков. У меня уходит немало часов на то, чтобы найти в этом ворохе по большей части бесполезной информации что-то действительно стоящее. Мадам Пинс, а вслед за ней и преподаватели, лишь качают головами, удивляясь, что вместо того, чтобы исследовать замок и задавать вопросы о Магическом мире, я уединяюсь в самом пыльном и темном углу библиотеки, копаясь в пожелтевших от времени газетах.

Однако то, что мне удается в результате выяснить, стоит затраченных усилий. Волдеморт мертв. Точнее, каким-то образом его просто никогда не существовало. Даже в старых списках студентов Хогвартса нет ни единого упоминания о Томе Риддле. Едва я до конца осознаю эту невероятную в своей восхитительности мысль, как меня охватывает чистая, ничем не замутненная радость. Мне все-таки удалось. Пускай таким диким, странным и непонятным образом, но я все же выполнил свою задачу. Я оправдал надежды Магического мира. И пусть никто не превозносит меня как героя, пусть никто даже не подозревает о том, что Темный Лорд когда-либо существовал, с меня довольно и того, что на моих плечах больше не лежит невероятного груза Пророчества.

Но моя радость несколько меркнет, когда мне удается узнать незавидную судьбу своих родных. Оказывается, Сириус умер еще до моего рождения на каком-то аврорском рейде. А отец последовал за ним вскоре после того, как мне минул год. Какая горькая ирония: даже безо всякой войны они погибли в сражениях. И мне приходит в голову, что мир без Волдеморта вовсе не такой идеальный, каким мог бы быть. В газетной статье более чем десятилетней давности говорится, что Джеймс Поттер погиб, пытаясь отобрать у группы Темных волшебников некий любопытный артефакт – свитки с рунами Мерлина. Якобы благодаря ним сила Темных магов настолько возросла, что они оказали группе авроров неожиданно сильное сопротивление, что и привело к гибели большинства членов группы. Я закусываю губу, прогоняя болезненные эмоции, и быстро черкаю на желтоватом куске пергамента всего два слова: «Свитки Мерлина».

К сожалению, мне не удается узнать об этом артефакте ровным счетом ничего. Словно во всей огромной библиотеке Хогвартса нет ни единого упоминания о нем. В газетах же написано только то, что свитки были спрятаны в недрах Отдела Тайн. Возможно, они не такие уж и ценные, иначе, я уверен, мне удалось бы найти о них хоть какие-то упоминания. Но мне все-таки хотелось бы знать, за что отдал свою жизнь Джеймс Поттер.

– Гарри, ты в порядке? – спрашивает профессор МакГонагалл.

Я встряхиваю головой, отвлекаясь от своих мыслей, и поспешно отвечаю:

– Да-да, все хорошо. А что?

– Просто тебе не мешает иногда моргать, знаешь ли, – со смехом отзывается вместо МакГонагалл мадам Хуч.

Я резко опускаю взгляд, утыкаясь носом в тарелку. Иногда прямолинейность преподавателя полетов сбивает с толку. Впрочем, это вносит в мою жизнь своего рода разнообразие, потому что остальные преподаватели Хогвартса, похоже, полагают, что я получил нешуточную психологическую травму во время той аварии, и потому обращаются со мной с такой осторожностью, словно я сделан из стекла. А несколько дней назад я даже случайно услышал, как профессор Спраут делится с профессором МакГонагалл опасениями, что мне, похоже, ужасно тоскливо в Хогвартсе. Она на полном серьезе говорила, что я, наверное, чувствую себя одиноким и всеми заброшенным, скучаю по своей семье, и что обстановка замка совершенно не кажется мне «домашней». На следующий же день после этого разговора все профессора стали обращаться со мной и вовсе как с ребенком. Они и не подозревают, что в семье своих родственников я не был окружен и сотой долей того внимания, которое обрушилось на меня в замке. Это известно только директору, но он молчит и лишь улыбается в бороду, наблюдая за тем, как со мной носится весь профессорский состав, и как я смущаюсь от этой непривычной заботы. Думаю, его это в известной мере забавляет.

– Роланда! – в один голос восклицают МакГонагалл и Спраут.

– Прошу, будь хоть немного тактичнее по отношению к Гарри, – шепотом продолжает Спраут. – Разве ты не видишь, что он еще не оправился после…

Но договорить она не успевает, потому что в этот момент Снейп подчеркнуто громко отодвигает свой стул из-за преподавательского стола и стремительно выходит из Большого зала, не выдержав этой суеты вокруг моей персоны. Черная мантия развевается за ним, словно крылья гигантской летучей мыши, и вся его походка дышит едва сдерживаемым раздражением. Я лишь пожимаю плечами и возвращаюсь к своему завтраку. Профессор Снейп – еще одно исключение из профессорского состава. Потому что если все остальные преподаватели относятся ко мне, как к родному сыну, то у Мастера Зелий неизменно такой вид, словно он хочет свернуть мне шею. Зато я в который раз убеждаюсь, что в моем прошлом профессор был таким мерзавцем вовсе не из-за того, что на него повлияла война – просто он такой по природе. К счастью, профессор старается избегать меня точно как же, как и я стараюсь избегать его. Наши встречи можно пересчитать по пальцам; большинство из них состоялось в Большом зале за едой, и только однажды мы столкнулись в коридоре. При этом Снейп скривился, словно его заставили проглотить целый лимон, и прошипел сквозь зубы что-то про наглых нахлебников, которые только и могут, что путаться под ногами.

Ну, наша первая встреча тоже была в некотором роде знаменательна. Она произошла за ужином, на второй день после того, как я приехал в Хогвартс. Я пришел тогда с небольшим опозданием, и за столом уже сидели все преподаватели. Включая Снейпа.

– О, добрый вечер, Гарри, – сказал мне тогда Дамблдор с добродушной улыбкой. – Рад, что ты все-таки к нам присоединился.

Но я не смотрел на директора. Я смотрел на Снейпа. Как всегда с жирными черными волосами, свисающими по обе стороны лица, с изжелто-бледной кожей и злой как черт – он производил поистине незабываемое впечатление. Его глаза неподвижно уставились на меня, и если бы взглядом можно было убить, то я, несомненно, уже был бы мертв.

– Кажется, ты еще не знаком с нашим Мастером Зелий? – продолжил Дамблдор все тем же жизнерадостным тоном. – Так вот, Гарри, это профессор Снейп. Северус, это Гарри.

О рукопожатии я тогда даже не подумал, просто пробулькал какие-то маловразумительные слова приветствия. Впрочем, Снейп оказался еще менее учтив. Он сквозь зубы прорычал: «Приятно познакомиться», но сказано это было таким тоном, что сомнений не оставалось как раз в обратном. Потом он буркнул что-то вроде: «Прошу меня извинить, но мне надо работать», и вылетел из Большого зала, так и не доев свой ужин. Да и у меня аппетит после такого приема окончательно пропал, поэтому весь вечер я вяло копался в тарелке, в то время как профессора изумленно переглядывались, гадая, что нашло на их коллегу. Для себя самого я довольно быстро нашел причину странного поведения Снейпа. Просто он – гад, каких не видел свет, поэтому для него подобное поведение просто типично. Углубляться в эту тему не было ни малейшего желания, так что я просто оставил все, как есть, и решил для себя вообще больше по возможности не сталкиваться со Снейпом. Пока что мне довольно неплохо это удается.

– Гарри, будь любезен, зайди сегодня вечером в мой кабинет, – говорит Дамблдор, поднимаясь из-за стола. – Пароль все тот же.

Я киваю и возвращаюсь к уже успевшей остыть лазанье. Кажется, Большой зал во время ужина – не лучшее место для раздумий. Оглядевшись вокруг, я обнаруживаю, что за столом остались лишь Флитвик с Вектор, увлеченные каким-то заумным разговором о Высшей Магии. Поспешно доев остатки лазаньи, я выскакиваю из Большого зала.

Оказавшись в своей комнате и привычно обменявшись «любезностями» с Обероном, я скрываюсь в ванной комнате. Здесь нет портретов, а зеркало по каким-то причинам не волшебное. Во всяком случае, оно не подает признаков жизни. Думаю, кто бы ни планировал эти апартаменты, он пришел к разумному заключению, что если здесь будет два совершенно невыносимых волшебных зеркала, то обитатель комнат просто-напросто свихнется. Я закатываю широкий рукав рубашки и беру Силенси на руки.

– Тебе придетссся оссстаться здесссь, – шиплю я. – Я не могу взять тебя с сссобой.

Змея спрашивает, почему, и мне приходится объяснять, что я снова пойду в комнату с фениксом. Тогда Силенси недовольно шипит, обнажая длинные белые клыки.

– Просссти, – улыбаюсь я, – но меня вызвал директор. Я не могу не прийти. Да и тебе давно пора здесссь освоиться. Погуляй по замку. Развейся!

– Хорошшшо, я сссделаю то, что ты просссишшшь, – шипит Силенси. – Возвращайссся ссскорее.

Я переодеваюсь из старых джинсов Дадли в полинявшие брюки. Едва ли они выглядят лучше, но почему-то у меня складывается ощущение, что вызов в кабинет директора требует некой официальности с моей стороны. Разумеется, это глупо, думаю я уже тогда, когда иду по коридорам Хогвартса к кабинету Дамблдора. На самом деле, мне нужна мантия. Я чувствую себя до ужаса странно здесь, в волшебном замке, в маггловской одежде. Вероятно, с началом учебного года все только ухудшится. Я хмурюсь. В любом случае, я скорее буду ходить по школе в старых шмотках Дадли на потеху студентам, но не возьму от директора ни кната. В этой внезапной гордости есть что-то неизъяснимо глупое, детское и иррациональное, но я ничего не могу с этим поделать.

– Я много думал над нашим последним разговором, – говорит директор, едва я оказываюсь в его кабинете. – Разумеется, я бы все-таки предпочел, чтобы ты согласился принять школьную дотацию. Но, видимо, для тебя это неприемлемо, не так ли? – дождавшись моего кивка, Дамблдор продолжает: – Но думаю, что мне все-таки удалось найти решение, которое устроит нас обоих.

– Слушаю вас, профессор.

– Я предлагаю тебе работу в Хогвартсе, Гарри.

От абсурдности предложения я едва не давлюсь чаем.

– Но профессор! Я же несовершеннолетний. У меня нет педагогического образования. И, кроме того, у меня низкий уровень магических способностей, как вы говорите. Как при этом я смогу работать в Хогвартсе?

При виде моего искреннего замешательства директор смеется.

– Видишь ли, Гарри, по магическим законам, несовершеннолетние могут зарабатывать деньги, если они сами этого хотят и если это не мешает им получать дальнейшее образование, – говорит он. – И тебе вовсе не обязательно владеть магией для работы в Хогвартсе. Я же не предлагаю тебе стать профессором.

– А кем же тогда?

– Нашим преподавателям как раз не хватает помощника, – невозмутимо говорит директор. – Им приходится назначать студентам отработки, чтобы те помогали справляться с мелкой работой, но наши ученики, как правило, всячески увиливают от подобной деятельности. А сейчас, когда студентов нет, профессорам и вовсе приходится выполнять всю работу самим. Ты же сам слышал, как сегодня за обедом Помона говорила, что у нее очень много работы с растениями в теплице и ей некому помочь? – Я киваю, хотя на самом деле не слышал ничего подобного. Что и неудивительно: весь ужин я витал где-то в своих мыслях. Директор улыбается и продолжает: – Поэтому я решил, что будет просто превосходно, если ответственный молодой человек вроде тебя будет время от времени помогать учителям в их работе. Разумеется, тебя не будут загружать слишком сильно. Но зато ты будешь получать зарплату и, кроме того, это неплохой способ избавиться от скуки, как считаешь?

Директор выжидающе смотрит на меня, и я закусываю губу. Это просто… немыслимо. Мне доподлинно известно, что помощник в школе не так уж и необходим. Ведь в моем прошлом не было ничего подобного. Очевидно, Дамблдор специально придумал эту должность, чтобы заставить меня принять его помощь. И я не могу не признавать, что директор все-таки мастер находить простые и изящные решения. Но это и правда превосходный выход из ситуации. Мне будет чем заняться, и даже проклятый Снейп не посмеет больше обзывать меня бездарным нахлебником. В конце концов, я буду таким же членом школьного персонала, как и он сам. И, кроме того, я буду получать деньги, на которые смогу купить себе нормальную одежду и все остальное, и при этом сохраню свою бесполезную и непонятную даже мне самому гордость. Похоже, Дамблдор действительно потрясающе разбирается в людях.

Директор устремляет на меня серьезный взгляд, ожидая ответа, но его глаза смеются. Он уже знает, что я скажу. И все-таки…

– Я считаю, что это гениально, – честно отвечаю я.


Глава 29. Косой Переулок.

Когда мы с Дамблдором заключаем Магический Контракт, касающийся моей предстоящей работы в Хогвартсе, директор выдает мне некоторую сумму авансом. Не очень много, но на новую мантию хватит уж точно, особенно учитывая тот факт, что ни на что больше тратиться мне не придется. Ведь в Хогвартсе я живу абсолютно задаром. Вообще-то, вначале директор предлагал мне прямо-таки баснословную зарплату, очевидно, рассчитывая на мою неосведомленность в деньгах волшебников. Но я хочу, чтобы все было по-честному.

При мысли о новой работе меня охватывает какое-то радостное волнение. Я ведь никогда не работал по-настоящему. В смысле, единственной должности в моей жизни больше всего подходит определение «Убийца Волдеморта». Разве мог Мальчик-Который-Выжил быть кем-то еще? Зато теперь все обстоит совершенно иначе. Теперь никто не ждет от меня невыполнимого и мне никого не надо убивать. Идеальные условия.

Преподаватели принимают новость о моей новой должности радостно. Я даже думаю, что, пожалуй, им действительно нужен был помощник. Они мигом начинают распределять мое рабочее время, решая, кому в какой день недели я буду помогать.

– У Гигантских Фикусов начался брачный сезон, а еще приближается пора цветения папоротника! У меня рук не хватает, чтобы со всем управиться. Было бы просто чудесно, если бы ты мне помог, дорогой, – говорит профессор Спраут.

– О, а я как раз провожу инвентаризацию в Больничном крыле, – восклицает мадам Помфри. – Твоя помощь была бы очень кстати.

– Я… это… собирался пойти в лес, отловить пару нюхлеров, – подключается Хагрид. – Пойдем, покажу тебе всякую волшебную живность!

Но когда Дамблдор напоминает Снейпу, что ему нужна была помощь в приготовлении какого-то особо трудоемкого зелья, тот лишь презрительно морщит нос и цедит сквозь зубы:

– Я не подпущу к своим зельям вашего мальчика на побегушках, Альбус. Это слишком тонкая работа, чтобы поручать ее какому-то магглу, который даже не способен осознать всей сложности магической науки Зелий.

Слово «маггл» он произносит с такой интонацией, словно говорит о чем-то особо отвратительном, вроде гноя бубонтюбера. После этих слов за столом воцаряется ошеломленная тишина. Во взглядах преподавателей, обращенных на Снейпа, читается укор. Некоторые из них украдкой поглядывают на меня, словно ожидая какой-то реакции. Наверное, они полагают, что для меня слова Снейпа – это все равно, что для слепого заявление о том, что он слишком глуп, чтобы различать цвета. Словно он оскорбил неизлечимо больного. Это неуловимо витает надо мной с самого первого дня в Хогвартсе. Я чувствую это, когда преподавателя смягчают голоса при разговоре со мной и не упоминают волшебство в моем присутствии. Как будто бы отсутствие магии – это что-то вроде неизлечимой болезни, о которой в разговорах следует тактично умалчивать. Как будто бы магглы неполноценны и не могут познать жизни во всей ее полноте.

– Профессор Снейп прав, – невозмутимо говорю я, продолжая намазывать на тост мармелад. – У меня нет никакого желания чистить тонны его котлов. Пусть этим займется кто-нибудь менее удачливый.

Это мигом развеивает повисшую было неловкость. Профессора смеются, а Снейп бормочет что-то подозрительно похожее на: «Маленький наглец!» и вылетает из Большого зала.

Уже позже я узнаю, что Снейп был недалек от истины, нарекая меня в разговоре с директором «мальчиком на побегушках». Работа в Хогвартсе несложная, но ее оказывается неожиданно много, и это на время помогает мне отключиться от окружающего и не думать о том, что мое теперешнее состояние весьма напоминает хождение по острию ножа. Любое мое неосторожное слово или действие может заварить такую кашу, которую мне едва ли удастся расхлебать. Но чем больше я вживаюсь в свою новую роль, тем меньше рискую допустить какую-либо идиотскую оплошность в разговоре с профессорами. И вскоре я начинаю ловить себя на том, что искренне наслаждаюсь общением с ними. Это все равно, что заново обрести семью, о которой уже не смел и мечтать. И я думаю, что, пожалуй, вопреки всем моим предубеждениям, Магический мир все-таки принес мне что-то хорошее.


*****

Тридцать первого июля меня ждет неожиданный сюрприз. В первые несколько секунд после того, как я захожу в Большой зал, мне кажется, что я ошибся дверью. Весь зал украшен конфетти, воздушными шарами, магическими фейверками и прочей дребеденью. Но все преподаватели сидят за столом, как и обычно, а Дамблдор, на голове которого красуется пестрый островерхий колпак, машет мне рукой, предлагая присоединиться к завтраку. Когда мне удается справиться с удивлением и занять свое место, директор принимает торжественный вид и взмахивает палочкой.

– С днем рождения, Гарри! – радостно восклицает он, и почти одновременно с этим где-то в районе потолка взрываются конфетти, засыпая весь стол яркими блестками, а прямо из воздуха появляется несколько поздравительных открыток, которые на разные голоса принимаются распевать «С днем рожденья тебя», попутно соревнуясь в громкости.

Мне приходится зажать уши руками и выдавить из себя улыбку, хотя бы отдаленно смахивающую на счастливую. Хотя оглядывая лица преподавателей, я понимаю, что поющие открытки никого кроме Дамблдора в особый восторг не привели. У Снейпа и вовсе такой вид, будто его вот-вот стошнит. Праздничный колпак зельевара лежит возле его тарелки и выглядит так, словно его хорошенько смяли, а затем с силой швырнули на стол.

Когда открытки наконец замолкают, все преподаватели принимаются поздравлять меня и дарить подарки, и вскоре я не знаю, куда деться от неловкости. По правде сказать, я и забыл, что сегодня мой день рождения. Я не привык отмечать эту дату, и со временем она потеряла для меня всякий смысл. Профессор Снейп же держится особняком и усиленно делает вид, что ничего необычного не происходит. Лишь остервенение, с которым он терзает щедро посыпанный блестками бекон на своей тарелке, говорит о том, что он вообще замечает окружающее.

Завтрак уже подходит к концу, когда профессор Дамблдор говорит:

– Итак, Гарри, ты готов к сегодняшнему мероприятию?

– Какому мероприятию? – с подозрением в голосе спрашиваю я, уже предчувствуя, что ничего хорошего мне это не сулит.

– К выходу в мир, разумеется! – радостно сообщает директор. – Ты отлично справляешься со своей работой, Гарри, но тебе пора прекратить вести жизнь затворника. А сегодняшний день как нельзя лучше подходит для того, чтобы прогуляться за пределы Хогвартса, посмотреть, как живут волшебники, развеяться, наконец. Неужели ты не согласен с этим?

Взгляды всех за столом устремляются на меня, и я чувствую, что меня приперли к стенке. А все дело в том, что я уже не первый день нахожу причины, чтобы не выходить из Хогвартса ни на какие «прогулки». Я слишком живо представляю себе толчею в Косом Переулке или Хогсмиде, чтобы желать там оказаться. И, кроме того, замок дарит мне чувство защищенности и спокойствия, с которыми я не хочу расставаться. По крайней мере, пока что. Но преподаватели настойчивы. Я пытаюсь отыскать в их лицах хоть крошечную надежду на то, что мне позволят и этот день провести, спокойно работая в оранжереях или помогая Хагриду кормить его магических животных, но все тщетно. Столкнувшись взглядом со Снейпом, я вижу в его глазах насмешку.

После недолгих колебаний я покорно вздыхаю и говорю:

– Ну хорошо. Пожалуй, мне и правда пора развеяться.

– Прекрасно! Минерва как раз хотела посетить сегодня Косой Переулок. Думаю, ей не составит труда прихватить тебя с собой, Гарри.

– Я с огромным удовольствием покажу Гарри волшебные магазины и лавки, – соглашается профессор МакГонагалл. – Уверена, мы чудесно проведем время.

Так и получается, что в свой пятнадцатый день рождения я впервые за очень долгое время оказываюсь в Косом Переулке. По сравнению с тем, каким я видел это место в последний раз, разница просто ошеломляет. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что со стен магазинов на волшебников больше не скалятся фотографии беглых и разыскиваемых Упивающихся Смертью, а дома не зияют провалами выбитых окон. Здесь царит мир, как и во всех других частях этой странной реальности, но мне все еще трудно до конца это осознать. Поэтому я с любопытством оглядываюсь вокруг, рассматривая волшебников и ведьм в разноцветных мантиях, витрины магазинов со всевозможными чудесными вещами, такими знакомыми, но уже успевшими стать немножко чужими.

– Гарри, зайдем сюда! – окликает меня профессор МакГонагалл. – Здесь продают замечательное мороженое, ты непременно должен его попробовать.

Посидев с полчаса в кафе Флориана Фортескью, мы направляемся в магазин одежды. Колокольчик на двери мелодично звенит, и из глубины магазина появляется невысокая волшебница в фиалковой мантии – мадам Малкин.

– Матильда, этому юноше нужны мантии, – говорит профессор МакГонагалл после короткого приветствия.

Волшебница кивает и проводит меня в заднюю часть помещения, чтобы снять мерки.

– Школьные мантии? – спрашивает она, поглядывая на меня с легким любопытством.

– Нет-нет, – поспешно отвечает за меня профессор МакГонагалл. – Повседневные. Практичные и не слишком кричащих оттенков. Мы возьмем сразу несколько штук.

– Разве этот юноша не учится в Хогвартсе? – удивленно спрашивает невысокая волшебница. – На вид ему дашь не больше шестнадцати…

– Гарри и правда всего пятнадцать. Но он не учится в Хогвартсе. Просто обстоятельства сложились таким образом, что ему пришлось на время переехать в замок.

Как и следовало ожидать, после этого туманного ответа любопытство в глазах мадам Малкин лишь усиливается. Но, видимо, в силу своего природного такта она больше ничего не спрашивает, и через некоторое время мы с профессором МакГонагалл забираем несколько магически уменьшенных мантий и направляемся к выходу. Я поворачиваю блестящую изогнутую ручку двери и выхожу на кажущийся слишком ярким после полутьмы магазина свет, когда неожиданно в кого-то врезаюсь.

– Ой!

– Молодой человек, смотрите, куда идете! – громыхает над моей головой чей-то суровый голос. – Вам глаза для чего даны?

Я несколько раз моргаю, а затем, когда зрение проясняется, застываю в остолбенении. Прямо передо мной стоит бабушка Невилла со своим неизменным чучелом грифа на голове, и весь ее вид выражает праведное негодование.

– Из-извините, – бормочу я, все еще не в силах оправиться от изумления. – Я не хотел…

Но бабушка Невилла меня уже не слушает. Она переводит взгляд куда-то за мое плечо и восклицает:

– О, профессор МакГонагалл! Здравствуйте. Надо же, какая неожиданная встреча!

– Здравствуйте, миссис Лонгботтом, – благожелательно откликается декан Гриффиндора. – Как ваше здоровье?

– Мерлин пока милует, – отвечает она. – Профессор МакГонагалл, я хотела спросить вас насчет нашего Невилла... Он сейчас как раз здесь со мной… Невилл! – зовет она громким командным тоном, оглядываясь куда-то назад. – Подойди-ка сюда, живо! Смотри, кого я встретила!

Через несколько секунд из толпы волшебников и ведьм выныривает немного запыхавшийся Невилл. Он кажется гораздо менее подтянутым и не таким высоким, каким я его помню, но знакомое круглое лицо с вечным чуть растерянным выражением все то же. Сейчас Невилл выглядит слегка испуганным, словно в чем-то провинился. Я смотрю на него во все глаза, как будто вижу не человека, а привидение. Впрочем, в какой-то мере это действительно так. Еще один призрак из моей прошлой жизни…

– Здравствуйте, профессор, – вежливо здоровается он, хотя выглядит при этом несколько настороженно. Профессор МакГонагалл учтиво кивает в ответ.

– Невилл, ты ведь показал не лучшие результаты по Трансфигурации в этом году, не так ли? – грозно вопрошает внука миссис Лонгботтом.

Невилл покаянно кивает и замирает, понурив голову.

– Профессор МакГонагалл, скажите, есть ли надежда на то, что он сможет сдать СОВ по Трансфигурации хотя бы на «В»?

– Думаю, основные таланты мистера Лонгботтома сосредоточены в несколько иной области, нежели Трансфигурация, – уклончиво отвечает МакГонагалл. – Но, несомненно, при должном упорстве он сможет добиться высоких результатов по своим СОВам.

Пожилая ведьма сокрушенно качает головой. Я бросаю быстрый взгляд на Невилла и вижу, что кончики ушей у него покраснели.

– А этот молодой человек… – начинает миссис Лонгботтом, кивая в мою сторону.

– Гарри, – представляет меня профессор МакГонагалл, спохватившись. – Гарри Поттер.

– Поттер? Ах, да, сын покойного Джеймса Поттера, не так ли? – спрашивает миссис Лонгботтом, подаваясь в мою сторону. Кажется, что ее острый взгляд сквозь стекла очков пронзает меня насквозь, и на миг у меня появляется странное чувство, словно меня изучают, как насекомое сквозь лупу.

– Сын Джеймса и Лили Поттеров, – кивает МакГонагалл.

– Очень интересно, – бормочет пожилая волшебница. – Что-то я не припомню, на каком он факультете.

– Дело в том, что Гарри не обучается в Хогвартсе, – говорит профессор Трансфигурации. Она бросает на меня быстрый взгляд и замолкает, словно ей неловко вдаваться в объяснения.

– Не учится? Как же так? Если не ошибаюсь, сейчас он должен быть на одном курсе с Невиллом…

Хорошо поставленный голос миссис Лонгботтом взвивается ввысь, и некоторые прохожие оборачиваются. Профессор МакГонагалл бросает на меня еще один извиняющийся взгляд, и я отворачиваюсь в сторону и отхожу от них на несколько шагов, притворяясь, что заинтересовался вращающимися в витрине магазина вредноскопами. Я не желаю смущать их своим присутствием. Пусть профессор МакГонагалл спокойно расскажет о моем появлении в Хогвартсе, в конце концов, скоро об этом в любом случае все узнают.

Изучив в подробностях все имеющиеся в ассортименте магазина вредноскопы, я понимаю, что и дальше стоять перед витриной просто нелепо, поэтому возвращаюсь обратно. К счастью, к этому времени разговор профессора МакГонагалл и миссис Лонгботтом успевает перетечь на другую тему.

– … большие успехи в Травологии, – говорит МакГонагалл. – Профессор Спраут уверена, что ему стоит продолжать работать в этой области. По-настоящему хороших целителей сейчас очень мало, а у вашего внука к этому явный талант.

– А как у Невилла продвигаются дела с ЗоТИ? – с надеждой в голосе спрашивает миссис Лонгботтом.

Профессор МакГонагалл уже собирается ответить, когда из толпы волшебников, тоже пожелавших провести этот субботний день в Косом Переулке, выныривают мужчина и женщина, которые направляются в нашу сторону.

– Невилл, мама, вот вы где! – восклицает мужчина. – Мы вас чуть было не потеряли!

– Почему ты так неожиданно от нас убежал, Невилл? – спрашивает женщина. – Нам с твоим отцом пришлось самим выбирать тебе подарок. Но, думаю, тебе он обязательно понравится, – ее круглое, как у Невилла, лицо озаряется мягкой улыбкой, а мне приходится приложить существенные усилия, чтобы сохранить бесстрастное выражение лица. Подумать только! Родители Невилла, Фрэнк и Алиса Лонгботтомы, живы и здоровы! И настолько отличаются от тех поседевших и словно ссохшихся людей из сорок девятой палаты Святого Мунго, которых я когда-то видел, насколько человек может отличаться от собственной тени. Теперь они выглядят счастливыми и улыбаются, и я вспоминаю, что видел их такими лишь на старой фотографии Ордена Феникса, которую мне когда-то показывал Грюм.

– Меня позвала бабушка, – бормочет Невилл. – Она случайно встретила здесь профессора МакГонагалл, и…

– О, профессор МакГонагалл, здравствуйте, – поспешно здороваются с гриффиндорским деканом Лонгботтомы.

– Извините за нашу неучтивость, – добавляет мистер Лонгботтом. – По правде сказать, сегодня у нас прямо-таки сумасшедший день. – При слове «сумасшедший» я вздрагиваю, но никто этого, похоже, не замечает. – У Невилла день рождения, а с такими праздниками всегда связаны большие хлопоты…

– Я понимаю, – с улыбкой говорит профессор МакГонагалл. – Что ж, не будем вам мешать. Всего хорошего.

Попрощавшись, Лонгботтомы удаляются. До меня доносятся последние обрывки их разговоров.

– Невилл, вот, держи свой подарок, – с энтузиазмом говорит Фрэнк Лонгботтом. – Никогда не отгадаешь, что это! Это «Молния», первоклассная метла! С ней ты непременно поможешь своей команде победить в этом году.

– Здорово, – с радостью в голосе говорит Невилл, но каким-то образом мне сразу становится ясно, что радость эта напускная.

Затем мы с профессором МакГонагалл продолжаем свою прогулку по Косому Переулку. Она рассказывает мне о волшебных магазинах, но я не особо стремлюсь поддерживать разговор, и вскоре профессор замолкает. А я все никак не могу изгнать из своих мыслей встречу с Лонгботтомами. Здравый смысл подсказывает, что я должен был этого ожидать: в конце концов, здесь, в этой реальности, в которой никогда не было Волдеморта, с родителями Невилла просто не могло произойти такой трагедии, как в моем прошлом. Но почему-то сегодняшняя встреча все равно явилась для меня полной неожиданностью. Возможно, потому, что с моими собственными родителями судьба обошлась совершенно иначе? И хотя я рад, по-настоящему рад за Невилла, я все равно не могу отогнать от себя нечто, подозрительно смахивающее на обиду. Потому что это я мог быть на месте Невилла: с живыми матерью и отцом, неохотно принимающим в подарок на день рождения лучшую в мире метлу. Но вдруг мне вспоминается не этот, а совсем другой Невилл – бледный и грустный, бережно складывающий в карман мантии подаренную матерью обертку от конфеты. А затем он же, окровавленный и неподвижный, принявший смерть от рук женщины, которая когда-то довела до безумия его родителей. И только тогда мне удается искренне улыбнуться. Потому что я знаю, что Невилл заслуживает счастья больше, чем кто-либо другой.


*****

В Хогвартс мы возвращаемся уже после обеда. Я спешу скрыться в своей комнате, сославшись на плохое самочувствие, и меня оставляют в покое. Там, оказавшись наконец наедине с собой, я принимаюсь ходить из стороны в сторону, слишком взбудораженный, чтобы заняться чем-то конкретным. Мне вдруг приходит в голову, что я совсем не знаю, как изменилось прошлое остальных моих друзей. В свое время Волдеморт так или иначе искалечил жизни почти всех волшебников. И я совершенно не представляю, какими они стали теперь, без этого губительного влияния…

– Решил протоптать дыру в полу?

От неожиданности я подскакиваю. И лишь спустя несколько секунд понимаю, что это наконец подал голос Оберон, который до этого почему-то молчал. Что ж, для него это своеобразный рекорд – не действовать мне на нервы целую четверть часа.

– Решил сострить? – вопросом на вопрос отвечаю я. – Не слишком-то удачно, между прочим.

– Мог бы просто ответить, – фыркает зеркало.

– Мог бы просто нормально спросить, – парирую я.

– Ну ладно, – картинно вздыхает Оберон. – О чем же ты так задумался, что едва не уничтожил ковер, которому, между прочим, не один век?

– Не твоего ума дело.

– Ладно, я сдаюсь! Если ты не способен на цивилизованную беседу, то нам просто не о чем разговаривать.

– Прекрасно! Если так, то Мерлин наконец услышал мои молитвы!

После этого в комнате повисает долгожданная тишина, нарушаемая лишь оскорбленными фырканьями зеркала. Я разбираю разложенные на своей кровати многочисленные подарки от преподавателей. В основном это оказываются книги или какие-то чудные магические штуковины. Я бережно ставлю каждый подарок на полку или тумбочку, и вскоре моя комната обретает совсем жилой вид. В итоге на кровати остается лежать один-единственный сверток, в котором находятся купленные сегодня у мадам Малкин мантии. В магазине я так толком и не удосужился их рассмотреть, зато теперь вижу, что они в основном коричневые, темно-синие или зеленые. Среди них есть даже осенняя мантия из толстой ткани и утепленная зимняя. Надо же, профессор МакГонагалл обо всем позаботилась. Несколько черных мантий выглядят почти так же, как форма студентов Хогвартса, но без каких-либо отличительных знаков. Облачившись в одну из них, я подхожу к зеркалу, и на секунду у меня возникает жутковатое ощущение, что в отражении я вижу не себя, а другого, прежнего Гарри Поттера, у которого была всемирная известность и шрам на лбу. Но через мгновение наваждение проходит. Просто я целую вечность не носил мантии.

– Ну, это уже кое-что, – говорит Оберон. – Если бы кто-нибудь из них еще догадался подарить тебе расческу, ты почти походил бы на нормального человека.

– Тебе еще никто не говорил, что ты невыносим, а?


*****

Время летит, словно сумасшедшее, и я не успеваю оглянуться, как наступает последняя неделя лета. Меня все больше беспокоит надвигающийся учебный год. Я хожу по пустынным пока коридорам школы, кажущимся золотыми от заливающего их солнечного света, но мне уже чудится гомон голосов и смех, который заполнит их с приездом учеников. В эти последние дни лета я бессознательно стараюсь избегать людского общества. Мне надо слишком многое обдумать. Я до сих пор страшусь встречи со своими прежними друзьями. И даже несмотря на то, что мне удалось сдержать эмоции, увидев Дамблдора, Хагрида и Невилла, я не уверен, что мне удастся держать себя в руках при встрече с Роном, Гермионой, Джинни. Сможем ли мы опять стать друзьями? А если так, то не потеряю ли я их снова? Так же, как маму с папой, как Сириуса? У меня слишком много вопросов, ответы на которые мне никто не может дать.

– Гарри, тебе что-нибудь подсказать? – участливо спрашивает профессор МакГонагалл.

– Нет, спасибо, – поспешно отвечаю я, возвращаясь к реальности.

Сегодня я помогаю профессору Трансфигурации раскладывать проверочные тесты для студентов по курсам. Я быстро заглядываю в лист пергамента, который держу в руках – «Опишите процесс трансфигурации черепахи в заварочный чайник» – и откладываю его в стопку с заданиями для пятикурсников.

– А ты очень хорошо справляешься, Гарри, – замечает профессор МакГонагалл. – Не каждый студент может так быстро усвоить, чем отличаются между собой разные типы Трансфигурации. Уверена, ты мог бы достичь огромных успехов в этом предмете, если бы обучался магии. Альбус не говорил тебе, что при должном упорстве люди даже с очень низким магическим потенциалом способны научиться колдовать?

– Меня это не интересует, – рассеянно отзываюсь я, продолжая сортировать задания. – Я полностью доволен своей жизнью. – Но тут мне вспоминается недавняя автокатастрофа, которая перевернула вверх тормашками весь мой привычный мир, я морщусь и не особенно охотно добавляю: – По крайней мере, был доволен до недавнего времени. Мне не нужна магия.

– Гарри, не стоит так остро реагировать, – говорит профессор тем успокаивающим тоном, каким обычно разговаривают с больными. – Никто не думает, что отсутствие магии – это нечто постыдное. Мы просто хотим тебе помочь.

Я устало вздыхаю, отрываюсь от своей работы и смотрю МакГонагалл прямо в глаза.

– А по-моему, все в этом замке именно так и считают. Но мне не нужна помощь, профессор. Меня действительно все устраивает, понимаете? Я не хочу учиться магии, потому что не собираюсь оставаться в мире волшебников. Я здесь только на время. Очень скоро я стану совершеннолетним и смогу вернуться обратно в маггловский мир. А может быть, даже раньше. Возможно, моя тетя совсем скоро поправится, и тогда я снова перееду на Тисовую. – Почему-то я так и не произношу слово «домой».

Во взгляде профессора столько сочувствия, что пару секунд мне кажется, что я чем-то себя выдал. Но она лишь спрашивает:

– Скучаешь по дому? Наверное, тебе очень нелегко здесь в одиночестве, без своих старых друзей. Тем более после летних событий.

Я вспоминаю Хейли, и Дерека, и даже Дадли с тетей Петуньей. Ужасно, но мне даже не удалось навестить тетю в больнице. И хотя я понимаю, что она все равно не приходит в себя, поэтому навещать ее нет никакого смысла, но все равно испытываю что-то, похожее на вину. А еще Хейли. Мы так и не помирились толком с самого дня рождения Дадли, и вряд ли уже помиримся. Остались ли у меня вообще друзья?

– Ты мог бы отправить им письмо, – продолжает профессор. – Чтобы они знали, что с тобой все хорошо.

– С совой? – усмехаюсь я. – Едва ли они это оценят. Мои друзья – магглы, профессор.

– Я поговорю с Альбусом на этот счет, – говорит МакГонагалл. – Уверена, он что-нибудь придумает.

Я качаю головой:

– Не стоит. Мне все равно не удастся объяснить им, что со мной случилось и где я теперь. Пусть лучше все остается так, как есть.

Я возвращаюсь к своей работе, и профессор, еще с минуту понаблюдав за мной пристальным взглядом, принимается что-то писать на листе пергамента.

– Вот, – говорит она через несколько минут, протягивая мне пергамент. – Будь добр, отнеси этот список в библиотеку к мадам Пиннс. Это перечень книг, которые понадобятся мне в этом году.

Я киваю и уже направляюсь к двери, когда МакГонагалл вдруг окликает меня:

– И Гарри, если у тебя возникнут какие-либо проблемы или просто захочешь поговорить – не важно, о чем – ты всегда можешь прийти сюда. Не держи все в себе. Даже очень сильные люди не могут вечно справляться в одиночку.

– Спасибо, профессор. Я это учту, – вежливо говорю я, прежде чем скрыться за дверью. Но я совершенно, абсолютно уверен, что никогда не воспользуюсь этой возможностью. О чем, впрочем, ничуть не жалею. Потому что о некоторых моих проблемах профессору Трансфигурации лучше никогда не знать.


*****

После традиционного собрания преподавателей перед началом учебного года Минерва МакГонагалл задержалась в кабинете директора, намереваясь поговорить с Дамблдором о Гарри Поттере. Состояние юноши в последнее время весьма ее беспокоило.

– Альбус, я думаю, что Гарри не хватает друзей, – сказала она, когда они устроились за столом с чашками горячего бергамотового чая. – Ты заметил, каким он стал в последнее время? Почти не выходит из своей комнаты, ни с кем не разговаривает. Меня это беспокоит.

Дамблдор устало вздохнул и потер переносицу.

– Мне кажется, его состояние вполне естественно, – наконец сказал он. – Гарри еще не оправился после летней трагедии, не успел привыкнуть к новой для него обстановке, и при этом знает, что совсем скоро все снова изменится. Он ведь понимает, что с приездом студентов Хогвартс перестанет быть таким, как сейчас. К тому же, каким бы стойким Гарри ни хотел выглядеть, я думаю, что последние события повлияли на него гораздо сильнее, чем он пытается показать.

– По-моему, он так ни с кем ни разу не поговорил об этой катастрофе, – негромко сказала МакГонагалл. – Но так ведь нельзя. Дети не могут просто взять и забыть смерть близкого человека. Для них это очень большая травма. И меня пугает, что Гарри совсем не похож на ребенка, одним днем лишившегося единственных родственников. Я ни разу не видела, чтобы он плакал или вообще каким бы то ни было образом проявлял слабость. Думаю, ему надо выговориться, но он пока ни с кем не желает сближаться.

– Всему свое время, Минерва, – мудро произнес директор. – Но, надеюсь, тебе все-таки станет спокойнее, если я скажу, что уже пригласил в Хогвартс кое-кого, с кем Гарри, возможно, удастся найти общий язык. Это старый друг его родителей, – добавил Дамблдор, поймав вопросительный взгляд коллеги.

– Надеюсь, ты прав, Альбус, – вздохнула декан Гриффиндора. – Боюсь, что первые месяцы учебы окажутся для Гарри не из легких. К сожалению, наши ученики подчас оказываются совсем не такими дружелюбными и благородными, какими нам бы хотелось их видеть.

Минерва МакГонагалл и не подозревала, насколько близко к истине находились ее предположения.


Глава 30. «Пусть начнется пир!»

Молочно-белый туман всюду. Сквозь него сложно что-то разглядеть, но я упрямо продолжаю идти вперед. Туман такой густой, что мне кажется, словно он цепляется за меня своими белыми клочковатыми лапами, не желая отпускать. Проходит еще несколько мучительных минут, прежде чем он наконец сдается, расступается в стороны, и я вижу вдалеке две неясные фигуры. Они стоят ко мне спиной, но гриву пышных каштановых волос Гермионы и рыжую макушку Рона ни с чем не спутаешь. Мое сердце начинает биться лихорадочно часто. Я боюсь, что их снова поглотит туман, поэтому иду очень быстро, почти переходя на бег.

– Рон! Гермиона! – мой голос несколько раз эхом отдается в ушах, а затем повисает в неподвижном воздухе.

Я подхожу к ним совсем близко и уже протягиваю руку, чтобы одернуть Рона за плечо, когда они сами поворачиваются ко мне. Я смотрю на своих друзей, и у меня крик застревает в горле. У них нет лиц. Ни глаз, ни рта, ни носа – ничего. Лишь смазанный белый контур, словно на них надеты плотные, сотканные из вязкого седого тумана маски, закрывающие все лицо. Я хочу сдернуть эти маски, но едва дотрагиваюсь до них, как Рон и Гермиона бесследно исчезают. Я недоуменно оборачиваюсь, еще не вполне понимая, что произошло.

– Рон? Гермиона? – неуверенно.

Но никто не отвечает. И вместе с пустотой ко мне приходит осознание того, что Рон и Гермиона больше не вернутся.

Я резко открываю глаза, втягивая воздух через ноздри. Уютно свернувшаяся вокруг моей руки Силенси издает мягкое чуть слышное шипение. Узоры на спине змеи ярко светятся серебром, и я рассеянно провожу по ним пальцем. Глупый сон. Наверное, сегодняшний день беспокоит меня даже больше, чем я предполагал. Приснится же такой бред!

Некоторое время я лежу неподвижно, прислушиваясь к окружающим звукам. Мне кажется, или…

Тук-тук-тук.

Теперь стук в окно слышен весьма отчетливо. Я накидываю на плечи халат и распахиваю полог кровати. За окном вовсю хлещет ливень, капли дождя прокладывают извилистые дорожки по стеклам, и в начале мне ничего не удается разглядеть. Я думаю, что, вероятно, мое внимание привлек шум дождя. Но в следующую секунду в окно бросается что-то грязно-серое, мокрое и взъерошенное, и мне требуется время, чтобы узнать в этом непонятном клубке Вихря, сову Хагрида. Я поспешно распахиваю створки, и вместе с порывом ветра и холодного дождя в комнату вносится утомленная сражением с непогодой сова. Вихрь кидает на прикроватную тумбочку письмо и взлетает на шкаф, где принимается шумно отряхиваться. Я осторожно, стараясь не порвать тонкую бумагу, разворачиваю промокший насквозь кусок пергамента. Это оказывается даже не письмо, а записка. Вероятно, Хагрид наспех накарябал ее на первом попавшемся огрызке пергамента.

«Гарри, мы с Клыком ждем тебя через полчаса возле хижины, на опушке Запретного леса. Поторопись, тестралов в такую погоду отыскать нелегко.
Хагрид».

Я тоскливо смотрю на бушующую за окном непогоду и, тяжело вздохнув, принимаюсь одеваться. Приезда учеников никто не отменял, а помочь Хагриду с тестралами я пообещал уже давно.

За воротами замка меня захлестывает шквал ледяного дождя и ветра. Я мысленно благодарю предусмотрительную МакГонагалл, которая заказала для меня мантию со сверхстойкими водоотталкивающими чарами и, пригнув голову, двигаюсь в сторону Запретного леса. Ориентироваться на местности в такую погоду чертовски сложно: дальше трех шагов ничего не видно, а стекла очков заливает вода, поэтому мне приходится надвинуть капюшон мантии так низко, что он скрывает почти все лицо. Вскоре из-за завесы ливня выступает хижина Хагрида, а в нескольких футах от нее темнеют силуэты лесничего и его пса. Первым меня замечает Клык. Он издает радостный лай и несется в мою сторону, разбрасывая вокруг себя тучи брызг. Хагрид поднимает голову на шум, отрываясь от завязывания каких-то мешков, и машет мне рукой.

– Привет, Гарри! Повезло нам сегодня с погодкой, ничего не скажешь, а?

Я киваю и жестом останавливаю волкодава, полного решимости с разбегу опереться своими здоровыми лапами мне на плечи. У меня нет никакого желания плюхнуться в ледяную лужу под его весом. Клык смотрит на меня с укором, но ограничивается коротким тычком теплого носа в ладонь.

– Хагрид, что это? – спрашиваю я, подходя ближе к мешкам. Великан уже затянул веревки, поэтому мне не видно, что внутри.

– Скоро сам узнаешь, – загадочно отвечает Хагрид. Но прежде, чем я успеваю задать новый вопрос, он забрасывает мешки за плечо и говорит: – Ладно, время не ждет. Чем быстрее мы их найдем, тем лучше. Домой, Клык, сегодня тебе с нами нельзя! – с этими словами Хагрид загоняет обиженно скулящего пса в хижину, и мы вдвоем отправляемся в путь.

В лесу оказывается очень тихо и почти уютно, особенно после урагана, вовсю бушевавшего на открытой местности. Здесь о грозе дают знать только раскачивающиеся с натужным скрипом стволы деревьев, да отдельные крупные капли, срывающиеся с ветвей. Я оглядываю когда-то знакомую тропу, с наслаждением втягиваю запахи хвои, лишайника и сырой земли.

– Здесь места-то спокойные, здесь бояться нечего, – говорит Хагрид, ободряюще похлопывая меня по плечу. – Главное, когда здесь идешь – эээ… в общем, держись поближе ко мне, и все будет отлично.

– Профессор Дамблдор говорил мне, что студентам нельзя ходить в этот лес, – рассеянно отзываюсь я, вспоминая один из своих разговоров с директором. В последнее время он часто приглашал меня к себе для бесед, подолгу смотрел сквозь стекла очков-половинок, словно ждал чего-то, но я так и не выяснил, чего именно. – И мне советовал без надобности сюда не соваться. Это правда, что в прошлом году один из студентов тайком выбрался ночью в лес и наткнулся на бешеную мантикору?

Я с любопытством оглядываюсь на Хагрида. В свое время я встречал в Запретном лесу сотни магических существ, но мантикор видеть не приходилось ни разу. Я где-то читал, что они предпочитают жаркий климат.

– Дык это наверняка был один из братьев Криви, – со смехом говорит великан. – Его мадам Помфри целый час потом того… успокоительными зельями отпаивала… Он со страха-то весь белый был и зубами стучал, точно тебе говорю! Хотя на самом деле малец даже до леса не добрался… увидел ночью в кустах детеныша огнекраба и дал деру.

Отсмеявшись, Хагрид продолжает уже без смеха:

– Это сейчас мне поспокойнее работается. Вот когда папаша твой здесь учился, мне от него и его шайки гриффиндорцев никакого спасу не было. Только одного из них из этого самого леса выловишь, как уж другой туда удерет. Чувствовали себя здесь так, словно это их дом родной, ничего на свете не боялись. Вечно ввязывались в какие-нибудь неприятности. Ты-то, как я посмотрю, того, посмирнее будешь. Или только притворяешься, а?

Я оборачиваюсь на ходу и ловлю шутливое подмигивание великана.

– Ты хорошо знал моих родителей, Хагрид? – неожиданно спрашиваю я, снова отвернувшись и глядя на нечеткую от легкого тумана тропинку, змеящуюся под ногами.

Мне хочется столько всего узнать. Они были здесь другими, Лили и Джеймс? Или все такими же молодыми, глупыми, бесстрашными и беззаветно влюбленными друг в друга и в саму жизнь? Такими, какими я их знал по своему прошлому, по рассказам их друзей и преподавателей, такими, каким я и сам был когда-то?

– Ты… это… скучаешь по ним? – неуклюже спрашивает Хагрид. По тяжелому сопению за своей спиной я понимаю, что великан чувствует себя не в своей тарелке. Я ничего не отвечаю, и несколько минут мы движемся в тишине. Тропинка становится все тоньше и неприметнее, постепенно переходя в нетронутый лесной покров, путь нам теперь то и дело преграждают густые заросли кустарников, продираться сквозь которые приходится с трудом.

– Я знал твоих родителей с тех времен, когда они были еще первокурсниками, – наконец говорит Хагрид. – Лили была замечательной студенткой, отличницей, вечно помогала всем с уроками. Едва ли Эрик Бассет вообще закончил бы школу без ее помощи! – Хагрид издает хрипловатый смешок. – Другое дело – твой отец. Он и его друзья были те еще сорвиголовы, ни одного спокойного дня при них не было. Из моих уроков такой цирк устраивали, что и вспомнить страшно. Химеры и те после их визитов боялись нос наружу показать!

Я так резко останавливаюсь, что Хагрид не успевает замедлить шаг и едва не сбивает меня с ног.

– Что такое, Гарри?

– Хагрид, как давно ты работаешь преподавателем? – спрашиваю я вместо ответа.

– Да уж не первый год, – добродушно отзывается лесничий. – Как Хогвартс окончил, так это, отправился на стажировку в Восточную Европу, а затем и в Азию. Очень мне хотелось на мир посмотреть, да и зверья там много любопытного. А через три года, как опыта поднабрался, Дамблдор мне работу предложил в Хогвартсе. С тех самых пор и преподаю, да еще за лесом присматриваю.

Я улыбаюсь, склонив голову. Еще один человек, жизнь которого в свое время пошла под откос стараниями Волдеморта – тогда еще шестикурсника Тома Риддла – но теперь изменилась к лучшему.

– Пришли! – внезапно объявляет Хагрид, возвращая меня к реальности.

Я оглядываюсь кругом и обнаруживаю, что мы оказались на небольшой размытой ливнем поляне посреди леса. Хагрид разматывает грубую веревку, стягивающую горловину одного из мешков, и вытаскивает оттуда огромный кусок совсем недавно разделанного мяса – целую освежеванную тушу с оставшимися кое-где полосками кожи – и кидает ее на землю. Она падает в грязь с влажным шлепком, на траве появляются розоватые разводы. На миг мне становится дурно и я поспешно отвожу взгляд в сторону.

– Помоги-ка мне, Гарри, – говорит Хагрид, доставая из следующего мешка уже не настолько крупные куски мяса. – Надо набросать их здесь почаще, чтобы всем тестралам досталось.

Я неохотно подхожу к мешку, опускаю в него руку и, подцепив один из нескольких отвратительно теплых и клейких кусков, не глядя швыряю его в сторону. Мне приходится повторить это еще несколько раз, и вскоре бурые пятна виднеются уже по всей поляне. Когда в мешках ничего не остается, Хагрид останавливается.

– Теперь следи в оба, они вот-вот появятся! – говорит он.

Мне кажется, что я выжидаю целую вечность, старательно не глядя в сторону приманки для летающей конницы. Но затем из-за завесы дождя появляется первый тестрал – неподвижный взгляд слепых глаз устремлен вперед, а черные ноздри широко раздуваются, втягивая воздух. Сложив широкие перепончатые крылья, он делает несколько шагов вперед, глубоко врываясь в землю когтистыми лапами. Я провожаю его неотрывным взглядом – эти животные всегда меня странно завораживали – и упускаю момент, когда на поляне вдруг появляется не менее пятнадцати тестралов, которые все продолжают прибывать. Неожиданно здесь становится слишком тесно, и я едва успеваю уклоняться от хищников, пробирающихся мимо меня к приманке. Они накидываются на нее с жадным урчанием и отрывают большие куски мяса, придерживая оставшуюся часть сильными лапами.

– Ты их видишь, Гарри, – говорит Хагрид. Это не вопрос, а утверждение, и я замираю спиной к нему, не в силах обернуться. Вот значит как. Я наблюдал за тестралами, а Хагрид тем временем наблюдал за мной.

– Ты тоже, – ровным голосом произношу я, поворачиваясь к великану лицом.

Хагрид пожимает плечами:

– Но мне уже давным-давно не пятнадцать лет, я многое повидал. На практике в Латвии, Монголии, на Филлипинах, да и не только, – он отмахивается рукой и морщится, словно затронул не слишком приятную для себя тему. – Там всякое бывало, знаешь ли. Ты – совсем другое дело. Тебе ведь известно, почему некоторые люди могут увидеть тестрала, а другие – нет?

Он выжидающе смотрит на меня, а мне вдруг приходит в голову, что Хагрид здорово изменился. Или он раньше был куда более проницательным, чем мне казалось? Я заставляю себя спокойно встретить его взгляд, хотя меня берет легкий озноб при мысли о предстоящей лжи.

– Я видел смерть, Хагрид, – просто говорю я, и что-то в его взгляде и во всей фигуре неуловимо меняется. – Мой дядя умер в июле, помнишь? Это произошло на моих глазах.

Теперь Хагрид выглядит виноватым.

– О, – говорит он и неуклюже откашливается. – Ты, это, извини меня, если что. Дамблдор ведь говорил, что ты почти ничего не помнишь о том дне, вот я и подумал… – его голос сходит на нет, я тоже ничего не говорю. На миг между мной и Хагридом – впервые на моей памяти – повисает долгое неуютное молчание. Я рассеянно провожу по холке стоящего совсем рядом тестрала, и крупный зверь льнет к моей руке.

– Ничего, я и в самом деле помню тот день не слишком отчетливо, – наконец произношу я и спешу закрыть эту тему. – Ну, может и к лучшему, что я их вижу, правда? Ведь теперь нам надо каким-то образом привести их к замку?

Великан коротко кивает, и мы принимаемся за дело. Хагрид показывает мне, как застегнуть на тестрале нечто вроде тонкой кожаной узды, как для лошадей. Звери ведут себя сдержанно, позволяя нам выполнять работу без особых трудностей. Когда я набрасываю узду на последнее животное, Хагрид сгоняет крылатых лошадей вместе, похлопывая их по бокам и прикрикивая на тех тестралов, которые, по его мнению, недостаточно расторопны. Вскоре звери растягиваются по поляне двумя относительно ровными шеренгами и терпеливо ждут дальнейших действий Хагрида. Он объединяет их всех огромной – в несколько десятков футов – упряжкой, и взбирается на тестрала, стоящего впереди всех. Зверь чуть пригибается к земле под массой великана, но продолжает стоять смирно.

– Влезай на одного из тех малышей, – командует Хагрид, указывая назад. – Так их будет легче вести.

Стоит мне вскарабкаться на гладкую спину одного из последних тестралов, как Хагрид громко кричит: «Тпру, поехали!», звери почти одновременно расправляют свои широкие кожистые крылья и резко взмывают ввысь.

Давно забытый восторг полета опьяняет. От быстрого подъема желудок ухает куда-то вниз, в лицо бросается порыв дождя и ветра, срывая капюшон мантии прочь. Я ничего не слышу за свистом ветра и стуком собственного сердца, мне хочется взлетать все выше и выше, хочется, чтобы полет не кончался никогда. Неуемное радостное волнение переполняет меня через край. Всего несколько секунд – и под нами раскидывается бесконечный Запретный лес, а за ним сквозь пелену дождя темнеют очертания Хогвартса. Справа и слева от меня плавно поднимаются и опускаются черные крылья. Я поднимаю своего тестрала чуть выше, чтобы лучше видеть длинную вереницу крылатых лошадей впереди. Это выглядит, как какая-то жуткая пародия на упряжку летающих оленей Санты Клауса, и я не могу удержаться от смеха. Полет как будто бы исцеляет меня, освобождает что-то, давным-давно запертое внутри меня и теперь рвущееся наружу. Сидящий впереди Хагрид оборачивается ко мне и машет рукой.

– Держись крепче! – говорит он, перекрикивая свист ветра. – До Хогсмида осталось совсем немного.

Мы делаем поворот, огибаем замок по широкой дуге и пролетаем над волшебной деревушкой, уютно рассыпавшейся между холмами несколькими десятками домов. Сегодня волшебники, видимо, предпочли переждать непогоду в тепле и уюте своих гостиных, поэтому Хогсмид кажется безлюдным, как пластмассовые городки в стеклянных шарах с блестками.

– Приготовься, сейчас будем снижаться!

Хагрид направляет своего тестрала вниз, я делаю то же самое; веревка, объединяющая летающих коней между собой, натягивается, и они все начинают снижаться. Когда мой тестрал касается земли, меня подбрасывает вверх, но мне удается сохранить равновесие. Легко спрыгнув с гладкой спины, я помогаю спуститься несколько побледневшему Хагриду.

– Брр, не люблю я это дело, – бормочет великан, доставая из внутреннего кармана своего неизменного кротового пальто флягу и делая из нее солидный глоток. Затем Хагрид убирает фляжку обратно, встряхивает головой и, более или менее придя в себя, продолжает: – Тестралы останутся здесь до самого вечера. Сейчас я пригоню оттуда кареты, – он кивает на невысокое хозяйственное строение рядом с крошечной билетной кассой, – и мы с тобой запряжем в них тестралов к приезду учеников.

– Трудно поверить, что уже к вечеру они будут здесь, – негромко говорю я, оглядываясь по сторонам. Без толпы людей и пускающего клубы пара Хогвартс-Экспресса станция выглядит совсем пустой и кажется намного больше, чем я ее запомнил.

– Тю, Гарри, да ты весь замерз, вон как трясешься, – вдруг говорит Хагрид, глядя на меня. Я тоже замечаю, что стучу зубами.

– Небось еще и промок, – ворчливо продолжает лесничий. – Наверное, надо бы применить высушивающее заклинание, но с этой штукой у меня всегда было не слишком хорошо. Вот в последний раз, например… – он морщится и отмахивается, – а, ладно, неинтересно это. Лучше на, выпей для обогреву, самое лучшее средство, точно тебе говорю! А то не дай Мерлин простынешь, Дамблдор с меня потом шкуру спустит.

Он отвинчивает крышку своей фляги, подносит горлышко к моим губам и прежде, чем я успеваю возразить, лихо запрокидывает ее вверх. Чтобы не захлебнуться, мне приходится сделать несколько крупных глотков. На глазах тут же выступают слезы, дыхание перехватывает, и я сгибаюсь в приступе кашля, пытаясь продышаться.

– Хагрид, это что, виски? – сиплю я.

– Лучший Огденский, из моих давних запасов! – с гордостью подтверждает великан. Затем он похлопывает меня по спине и говорит: – Ты это, откашляйся как следует, скоро должно пройти.

Наконец мне удается совладать с дыханием, кое-как выпрямиться и утереть слезы. От желудка по всему телу разливается тепло, даже жар, дрожь проходит, а веки неодолимо тяжелеют.

– Да, пожалуй, это помогло, – слегка заплетающимся языком произношу я. – Так намного лучше.

– Вот видишь, я ж говорил! – обрадовано восклицает великан. – Уж я-то плохого не посоветую, будь уверен.

Дальше работа начинает продвигаться значительно легче и веселее, и я серьезно подозреваю, что отчасти этому способствует принятый в лечебных целях глоток Огденского. Хагрид вывозит из сарая кареты одну за другой и вполголоса напевает детскую песню про двух братьев-троллей, отчего с ближайших деревьев с криками слетают птицы, а я тем временем смазываю маслом скрипящие колеса, и, сосредоточившись на работе, отвлекаюсь от мыслей о грядущем вечере.

Оставшийся день проходит в заботах и суете. Все преподаватели так и светятся радостным предвкушением, домовые эльфы сбиваются с ног, убирая гостиные факультетов к приезду студентов и занимаясь приготовлением восхитительных блюд – настоящих кулинарных шедевров – которые, без сомнения, продержатся на праздничном столе во всем своем великолепии лишь несколько секунд до того, как оголодавшие за время долгой поездки студенты сметут их в свои тарелки. Покончив со всей работой, я обнаруживаю, что до праздника остается еще довольно много времени, а заняться мне уже решительно нечем. Меня постепенно охватывает то тяжелое, томительное ожидание, которое испытываешь перед неотвратимыми и не слишком желанными для себя событиями. Это ожидание заставляет меня без дела слоняться по замку, отсчитывая часы до прибытия Хогвартс-Экспресса и внутренне подготавливаясь к предстоящему вечеру. Однако когда Оберон напоминает мне, что ужин скоро начнется и мне следует поторопиться, я с внутренним разочарованием отмечаю, что день пролетел даже слишком быстро.

Большой зал великолепен, как никогда. Над четырьмя столами факультетов парят тысячи свечей, их огни отражаются от золотой посуды и потому кажутся еще более яркими. Дождь уже прекратился, но по заколдованному потолку продолжают неторопливо ползти низкие темные тучи. В редких просветах между ними виднеются хрустальные россыпи звезд.

Я занимаю свое обычное место – между профессором МакГонагалл, которая сидит по правую руку от Дамблдора, и мадам Хуч. Напряжение внутри меня все нарастает, пока не достигает своего пика. Меня все раздражает. Воротник строгой черной мантии, которую профессор МакГонагалл прикупила для таких вот официальных случаев, кажется слишком тесным, голос мадам Хуч, беседующей с сидящей рядом с ней Спраут о поправках в учебных планах в связи с новыми требованиями к проведению экзаменов – чересчур резким, свет – излишне ярким, а Силенси, которая осторожно перебирается под мантией по моей руке от плеча к запястью, откуда легче следить за происходящим вокруг, и вовсе выводит из себя. Я откидываюсь на спинку стула и глубоко вздыхаю, прикрывая глаза. Так легче отключиться от происходящего. Расслабься, Поттер. Это же не конец света.

– Успокойся, Гарри, – негромко говорит мне профессор МакГонагалл. – Все будет в порядке.

– Я спокоен, – сквозь зубы цежу я, и профессор Трансфигурации оставляет меня в покое.

Вскоре профессор МакГонагалл кивает Дамблдору и поднимается со своего места, чтобы встретить прибывших студентов. Мне кажется, что проходит совсем немного времени, прежде чем Хогвартс начинает вибрировать от едва уловимого гула. Шум продолжает нарастать, становится почти оглушительным – это похоже на нарастающую горную лавину, – и наконец прорывается наружу вместе со стуком открывающихся дверей Большого зала, впускающих внутрь сотни оживленных студентов. Они гомонят не переставая, смеются, шумно отодвигают скамьи, занимая места за своими столами. От обилия черных мантий вокруг у меня рябит в глазах. Однокурсники приветствуют друг друга громкими криками, а представители враждующих факультетов – в первую очередь, разумеется, Гриффиндора и Слизерина – обмениваются ядовитыми насмешками, давно уже вошедшими в традицию. Когда шум начинает казаться едва выносимым, студенты понемногу успокаиваются, рассаживаясь по своим местам и с интересом рассматривая преподавательский стол.

Я жадно высматриваю в толпе студентов в одинаковых черных мантиях Рона, Гермиону, Джинни и остальных своих друзей. Но их нигде не видно, и на миг мне становится страшно, что они… что их здесь просто нет, как мамы и папы. При этой мысли я холодею. Мне удается найти их только тогда, когда почти все студенты уже занимают свои места. Они сидят почти в изголовье гриффиндорского стола, недалеко от меня. Рон о чем-то переговаривается с Гермионой, оживленно показывая на преподавательский стол, Джинни сидит в окружении своих подруг и придирчиво рассматривает себя в крошечное зеркальце, Дин Томас и Симус Финниган заговорщицки шепчутся с близнецами… Точно такие же, какими я их запомнил… На миг у меня перехватывает дыхание, а сердце начинает биться так часто, что мне приходится дышать медленно и глубоко, чтобы избежать удушья. Они так близко, что мне трудно сдерживать эмоции. Мне хочется рвануться к ним, хочется заключить их в объятия, хотя бы для того, чтобы убедиться, что они материальны, что они не исчезнут снова. Я так скучал, хочу сказать я им, я так чертовски скучал, что едва не потерял рассудок. Я вдруг понимаю, что все это время ждал только одного – когда они наконец вернутся. А теперь мне кажется, что не было всех этих долгих лет ожидания, что мои друзья ушли лишь вчера, а сегодня я обрел их вновь. Теперь я раскаиваюсь в том, что воображал когда-то, что смогу жить без них – я так чудовищно ошибался. Не знаю, чего мне хочется больше: рассмеяться от счастья или расплакаться от облегчения, но вместо этого я просто опускаю лицо в ладони, опираясь локтями о стол, и сижу совершенно неподвижно, стараясь не вспоминать, не думать, не дышать.

Проходит несколько долгих минут, прежде чем мне удается совладать с собой и откинуться на спинку стула, продолжая обозревать зал из-под ресниц. Мадам Хуч бросает на меня тревожный взгляд, но ничего не говорит. Гриффиндорский стол притягивает мое внимание, и я вновь и вновь отыскиваю глазами лица друзей, как будто бы стоит мне на миг отвернутся – и они исчезнут. Постепенно утомленные долгим ожиданием студенты начинают ерзать на своих местах, разговоры вновь становятся громче.

– А где профессор Торнтон? – громко спрашивает темноволосая старшекурсница из Равейнкло у своей соседки. – Он ушел из школы? Кто теперь станет нашим преподавателем по ЗоТИ?

Однако прежде, чем я успеваю услышать ответ, двери Большого зала вновь распахиваются, впуская профессора МакГонагалл и длинную вереницу первокурсников. В зале воцаряется абсолютная тишина. Профессор торжественно проводит маленькую процессию будущих студентов к возвышению на другой стороне зала, устанавливает перед ними трехногий табурет и водружает на него Волшебную шляпу. Под неотрывными взглядами студентов и преподавателей шляпа раскрывает свое подобие рта и заводит неизменную песню об Основателях и факультетах. Я тем временем рассматриваю толпу первокурсников, беспокойно переступающих с ноги на ногу и с осторожностью оглядывающих зал. Их кажется значительно больше, чем во времена моей учебы.

– Когда я назову ваше имя, вы должны надеть на голову шляпу и сесть на табурет, – говорит профессор МакГонагалл, когда песня подходит к концу. – Шляпа назовет ваш факультет, после чего вы пройдете к столу. Итак, начнем.

Она разворачивает длинный свиток, откашливается и произносит первое имя:

– Айзек, Рудольф!

Мальчик с соломенными волосами, до этого боязливо укрывавшийся за спинами своих товарищей, выходит вперед и движется к табурету. При этом его лицо выражает такой ужас, словно он ступает на эшафот. Шляпа довольно долго размышляет, прежде чем выкрикнуть:

– Равенкло!

Крайний стол взрывается аплодисментами, и Рудольф с явным облегчением устремляется туда.

– Броудсток, Виктория!

Виктория решительно встряхивает головой и выходит вперед. На этот раз шляпа выносит свой вердикт, едва успев коснуться ее головы:

– Гриффиндор!

– Герхард, Тойнби!

– Хаффлпафф!

В разгар Распределения в Большой зал осторожно заходит Хагрид. Он пытается пробраться к преподавательскому столу как можно незаметнее, но терпит в этом нелегком деле полное фиаско, поскольку не заметить Хагрида может разве что слепой. Великан садится на свое место и приветливо машет мне рукой. Проследив за его взглядом, многие студенты указывают на меня и начинают перешептываться.

Вскоре последний первокурсник занимает место за столом своего факультета, профессор МакГонагалл выносит из зала табурет со шляпой и садится за стол рядом со мной. Наступает очередь традиционного приветствия Дамблдора.

– Я очень рад снова видеть вас всех в Хогвартсе! – говорит он, и зал взрывается аплодисментами. – В этом году вас ждут некоторые перемены, но об этом я расскажу позже. А сейчас, думаю, я выражу общее желание, если скажу только одно – пусть начнется пир!

На миг от аплодисментов и одобрительных воплей у меня закладывает уши. Директор хлопает в ладоши, и большие блюда на столах тут же наполняются всевозможными яствами. Студенты с энтузиазмом набрасываются на еду. Я тоже наполняю свою тарелку, но даже толком не замечаю, что именно ем: все мое внимание приковано к гриффиндорскому столу, и мне никак не удается перестать наблюдать за ним хотя бы краем глаза. Рон как обычно сметает со стола все, что оказывается в пределах его досягаемости, а Гермиона косится на него с явным неодобрением, но ничего не говорит. Однако вскоре друзья, кажется, замечают мое внимание, потому что начинают поглядывать на меня несколько настороженно и обмениваются между собой многозначительными взглядами, и мне приходится отвернуться в сторону. Когда изрядная доля первых блюд оказывается в желудках студентов и интерес к ужину несколько угасает, на столах появляется десерт. Многие первокурсники издают полные разочарования стоны: если бы они знали, что будет еще и десерт, то, несомненно, приберегли бы место и для него.

Вскоре студенты, сытые и довольные, отваливаются от своих тарелок и начинают переговариваться, однако уже с заметно меньшим энтузиазмом, то и дело зевая. Они без особого внимания выслушивают обыкновенные объявления директора о запрещенных предметах и территориях, однако несколько оживляются, когда Дамблдор произносит:

– Кроме того, с сожалением сообщаю вам о том, что в конце прошлого года профессор Торнтон, ваш преподаватель по Защите от Темных Искусств, подал заявление об отставке.

Зал реагирует на это известие взволнованным гулом:

– Как это уволился? Не может быть!

– Почему он ушел? – громко спрашивает кто-то из Слизерина.

– Он уволился по личным причинам, которые я предпочел бы не разглашать, мистер Шепперд, – мягко, но непреклонно произносит директор.

– У бедолаги серьезно заболела дочь, – шепчет мне профессор МакГонагалл. – Он вынужден проводить с ней все время, пока она не поправится.

– Жаль его, – рассеянно отзываюсь я.

– В любом случае, – продолжает Дамблдор, – новый преподаватель приступит к своим обязанностям в срок. Сегодня он отсутствует ввиду некоторых неблагоприятных обстоятельств, но обязательно прибудет в школу к завтрашнему утру. Так что настоятельно прошу никого не пропускать завтрак, чтобы я мог вам всем его представить.

– Эка шишка, – довольно громко бормочет Драко Малфой. – Особое представление ему подавай!

Слизеринцы угодливо хихикают, словно Драко отколол бог весть какую шутку, и я отворачиваюсь.

– Кроме того, в нашем составе, как вы наверняка заметили, есть еще одно изменение, – спокойно продолжает директор. Как и следовало ожидать, все взгляды немедленно обращаются на меня. Профессор МакГонагалл ободряюще прикасается к моей руке под столом, но я отдергиваю ее: я не нуждаюсь ни в чьей поддержке. – Хочу представить вам Гарри Поттера, нашего нового помощника преподавательского состава.

Теперь настроение зала можно охарактеризовать как недоумевающее.

– Помощник преподавателей? – слышится со всех сторон. – Зачем школе понадобился помощник?

– На черта нам помощник? – восклицает Фред Уизли, выражая общее мнение.

– Прошу не перебивать меня, мистер Уизли, – строго произносит Дамблдор, и Фред виновато опускает взгляд.

Директор обводит взглядом притихших студентов, словно ожидая дальнейших возражений, но их, естественно, не поступает, и Дамблдор спокойно продолжает:

– Гарри – не совсем обычный юноша. – Зал затихает в предвкушении, ожидая, что за любопытные подробности моей жизни готов поведать директор. И, разумеется, Дамблдор их не разочаровывает: – Его отцом был Джеймс Поттер – один из лучших авроров последнего столетия, как вам, несомненно, известно. Гарри рано остался сиротой и воспитывался у своих маггловских родственников. Ввиду некоторых трагических обстоятельств он в раннем детстве почти полностью потерял свои магические способности, а в июне лишился родственников, которые его воспитывали. Учитывая все сказанное, я очень надеюсь, что вы отнесетесь к нашему гостю с достойным учеников Хогвартса уважением и пониманием, а также сделаете все возможное, чтобы на ближайшие годы замок смог стать его настоящим домом.

В зале повисает ошеломленная тишина. На меня направлена сотня любопытных, жалостливых, презрительных, испытующих, недоумевающих взглядов, но я отмечаю их как бы между прочим, не уделяя им, по большому счету, никакого внимания. Пожалуй, сказанного Дамблдором с лихвой хватило бы на то, чтобы запылать, как свежесваренная свекла, и возжелать немедленно провалиться сквозь землю. Однако благодаря своей сноровке в общении с самой разнообразной публикой я воспринимаю происходящее с изрядной долей равнодушия. Встречались ситуации и похуже, например, когда особо назойливые репортеры намеренно стремились вывести меня из равновесия своими вопросами и посмотреть, что будет. Некоторым удавалось так исказить историю моей жизни, что она превращалась в цирк. «Мистер Поттер, почему именно сейчас, когда Магический мир уже укрепился в мысли, что вы дали обет безбрачия, вы решились на этот пылкий роман с юной Джиневрой Уизли? Это работа на публику или способ деморализовать Темного Лорда и его Упивающихся?»

Я чувствую на себе чей-то особенно презрительный, почти прожигающий взгляд и, повернув голову, сталкиваюсь глазами с Малфоем. Ну да, кто же еще, как ни ненавистник магглов?

– Совсем с ума посходили, – довольно громко произносит он. – Сначала Хогвартс заполонили грязнокровки, теперь вот сквибов натащат, что в сто раз омерзительнее… Не школа, а богадельня!

Зал наполняется шумом. Я чувствую, как напрягается сидящая рядом МакГонагалл. Ее щеки разгораются от возмущения, а крылья носа трепещут. Она уже открывает рот, несомненно для того, чтобы озвучить наказание для Малфоя, но я останавливаю ее:

– Не надо.

Профессор смотрит на меня с недоумением, и я спокойно повторяю:

– Не надо, он прав.

– Гарри, даже думать об этом не смей, – яростно шипит мне профессор. – Тебе прекрасно известно, что ты попал в замок из-за чего угодно, но только не из жалости. Ты здесь нужен!

– Это вы так говорите, – возражаю я. – Другие имеют право на свою собственную точку зрения. Поверьте, профессор, наказаниями здесь ничего не изменишь. Кроме того, я действительно сквиб. Ну и что? – я пожимаю плечами и от души, до хруста в костях потягиваюсь, затем бросаю взгляд на часы. – Смотрите-ка, уже перевалило за полночь. Не пора ли закругляться?

Дамблдор бросает на меня одобрительный взгляд, а затем обращается к студентам:

– Что ж, на сегодня это все новости, которые я хотел вам сообщить. А теперь отправляйтесь по своим спальням, уверен, завтра вас ждет нелегкий день!

Директор опускается обратно за стол, а ученики начинают с шумом и стуком подниматься со своих мест и расходится по спальням. Старосты собирают первокурсников, чтобы показать им путь до гостиных факультетов.

– Первокурсники, идите сюда! – доносится до меня звонкий голос Гермионы. – Невилл, не стой столбом, помоги мне! А то такое ощущение, как будто я здесь единственная староста.

Я с некоторой долей удивления наблюдаю за тем, как Невилл бросает досадливый взгляд на свой значок и принимается собирать первокурсников. Рон корчит за его спиной идиотскую гримасу, а замечающая это Гермиона с возмущением замахивается на друга рукой, хотя видно, что возмущение это напускное. Вскоре все, за исключением старост и первокурсников, покидают Большой зал. Многие преподаватели тоже уходят, другие остаются за столом, увлекшись разговорами. Рон терпеливо дожидается Гермиону, чтобы пойти в гостиную вместе с ней. Они вдвоем возглавляют длинную вереницу гриффиндорцев-первокурсников, которые выглядят такими сонными, что едва перебирают ногами, а позади всех уныло плетется Невилл. Я провожаю их взглядом до самых дверей и еще долго продолжаю смотреть в опустевший коридор, даже тогда, когда из зала выходит последний студент и здесь становится совершенно пустынно. Вот и все, праздник закончен. Теперь можно расслабиться. Я откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза, наконец отпуская с лица маску спокойного равнодушия, позволяя взять свое изнеможению и подавленности. Этим вечером хладнокровие далось мне далеко не так просто, как хотелось бы, и теперь меня снова терзают мучительные сомнения. Мне нужно с кем-то поделиться всем этим, нужно знать наверняка, правильно ли я поступаю. Вряд ли можно полагаться в этом лишь на собственный рассудок, я только что убедился, что не могу быть беспристрастным.

– Гарри, ты нормально себя чувствуешь? Может, проводить тебя до твоей комнаты?

Это профессор МакГонагналл. Я качаю головой, не открывая глаз:

– Нет, спасибо, идите без меня. Я побуду здесь еще немного.

Она ничего не говорит, но почти наверняка кивает, а затем я слышу удаляющийся стук ее каблуков. Еще некоторое время с шумом отодвигаются стулья, шуршат мантии, преподаватели желают друг другу спокойной ночи и выходят за дверь. Затем в Большом зале повисает полная тишина, и я некоторое время наслаждаюсь ей, сидя в неподвижности и постепенно отходя от волнений прошедшего вечера. Мне придется привыкнуть видеть Рона, Гермиону, Джинни и других каждый день, привыкнуть общаться с ними, не выделяя их из остальных учеников, потому что это было бы слишком странным, придется научиться не показывая своих эмоций. Мне придется заново узнать их, возможно, снова завоевать их дружбу, а для этого мне надо избавиться от этого жуткого страха, что я могу опять их потерять, потому что иначе я сделаю свою собственную жизнь невыносимой. Я должен отпустить наконец прошлое и жить настоящим, или же весь фарс, который я устроил, чтобы оградить себя от лишних проблем, потеряет всякий смысл.

Я провожу руками по лицу, откидывая волосы, и открываю глаза. Почти все свечи в зале погасли, а те, что еще продолжают тлеть, рассеивают вокруг себя мягкий, чуть дрожащий свет. Тучи на небе совсем разошлись, потолок Большого зала сияет россыпью мигающих звезд, огромная белесая луна идет на убыль, и я невольно вздыхаю с облегчением, потому что это значит, что полнолуние не наступит еще очень долго, а я ведь привык ненавидеть полнолуния еще с третьего курса, когда вдруг выяснилось, что мне есть до них дело…

– Гарри, прости меня.

Я дергаюсь и так резко поворачиваю голову, что явственно слышится хруст позвонков. Дамблдор по-прежнему сидит на своем месте, так тихо, что я совершенно не уловил его присутствия, и смотрит тревожно и участливо.

– Я не заметил вас, профессор, – говорю я, с неудовольствием отмечая, что сердце у меня заколотилось, как от испуга. Мне послышалось, или он действительно извинялся? Меня вдруг пронзает мысль, что ему обо всем известно, и я холодею.

– Мне жаль, что пришлось подвергнуть тебя этому, – я замираю, лихорадочно продумывая ответ, но директор продолжает: – Я опасался, что тебе будет непросто выдержать этот вечер, и боюсь, что так и получилось.

Ужас отпускает так же быстро, как и возник, и мне становится досадно за самого себя за мимолетную уверенность в том, что от Альбуса Дамблдора в принципе невозможно что-либо скрыть. Он ничего не знает о моем прошлом. Он говорит об ужине.

– Все хорошо, я просто не привык к такому количеству людей вокруг. Немного устал за сегодняшний день. Со мной все в порядке.

Я поднимаюсь, чтобы уйти.

– Ну конечно, – без улыбки говорит директор. – С тобой всегда все в полном порядке, верно, Гарри?

Я не понимаю, всерьез он говорит или в шутку, поэтому просто пожимаю плечами:

– Наверное. Спокойной ночи, профессор Дамблдор, – и поспешно, чтобы директор не успел окликнуть меня, выхожу из Большого зала.

Глава 31. Кошмары.

Этой ночью мне впервые за долгое время снова снятся кошмары. Я просыпаюсь от собственного крика, полностью дезориентированный, еще не понимая, где я и что происходит. Я чувствую себя так, словно только что вынырнул на поверхность из толщи мутных вод, мне кажется, что меня вот-вот затянет назад, в ту страшную реальность, от которой я почти успел отвыкнуть. При этой мысли меня охватывает ужас, я вырываюсь из плотно облепившего все тело кокона одеял и бросаюсь прочь, с треском налетаю в темноте на прикроватную тумбу и растягиваюсь на полу, ударившись головой о ножку кровати. Первые несколько секунд не слышно ничего, кроме моего хриплого и прерывистого дыхания. В приоткрытое окно дует ветер, развевая занавески и охлаждая мое разгоряченное тело, полоска лунного света разрезает комнату наискосок и отражается от поверхности зеркала. Резкий оклик заставляет меня подпрыгнуть.

– Мальчик, ты совсем обезумел? – с истерическими нотками вопрошает Оберон. – Хочешь перебудить весь замок своими воплями и крушением мебели? Что, во имя Мерлина, в тебя вселилось?

Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, в ушах звенит после удара, но я настолько потрясен всем произошедшим, что боль пока не чувствуется. Проходит еще некоторое время, прежде чем я понимаю, что меня всего трясет, даже зубы клацают друг о друга. Я осторожно и очень тихо, как будто это может каким-то образом компенсировать весь тот шум, что я только что произвел, приподнимаюсь на руках и сажусь на пол, привалившись к кровати. Голова тут же начинает противно гудеть.

– Плохой сон, – коротко отзываюсь я. Голос не слушается, поэтому мне приходится откашляться и повторить это отчетливее.

– Не мели ерунды, это больше похоже на запланированный погром! Знаешь, сколько лет эта тумбочка стояла вот тут, прямо рядом с кроватью, пока здесь не поселился ты и не развалил ее на куски? Безобразие! Или ты немедленно приносишь свои извинения, или я иду за Дамблдором! – решительно заявляет зеркало и замолкает. В воздухе повисает угрожающая тишина, Оберон кажется по-настоящему задетым.

– Да уж, директор непременно похвалит тебя, если ты разбудишь его посреди ночи сообщением о безвременно почившей прикроватной тумбочке, – саркастично отзываюсь я. – Беги со всех ног, жду не дождусь его реакции.

– Ах ты, дерзкий, неблагодарный маггл! – волшебное зеркало кажется готовым лопнуть от гнева. Оно издает звук, похожий на тот, с которым дядя Вернон обычно втягивал воздух в перерывах между гневными тирадами.

Я осторожно поднимаюсь на ноги, держась за столбик кровати, и двигаюсь в сторону ванной комнаты. Голова пульсирует, в глазах все плывет, и мне приходится схватиться за дверной косяк и опереться на него, выжидая, когда тошнота и головокружение отпустят. Голос Оберона долетает до меня, словно сквозь вату.

– Эй, ты… – теперь в нем проступает оттенок беспокойства, – Поттер, или как тебя там… ты что, болен?

– Со мной все нормально, – раздельно повторяю я, пытаясь унять дрожь. – Я же сказал, что это был просто ночной кошмар, я ничем не болен. И знаешь, я буду чувствовать себя еще лучше, если ты оставишь меня наконец в покое!

С этими словами я скрываюсь в ванной комнате, хлопнув дверью. Подхожу к раковине и на полную отворачиваю кран с холодной водой. Очки остались в спальне, поэтому я прищуриваю глаза, пытаясь разглядеть собственное расплывающееся отражение. Из зеркала на меня смотрит бледный парень с худым болезненным лицом и глубокими тенями под глазами. Он похож на кого-то из моего давнего прошлого, кого-то, кого я уже почти успел забыть, и мне приходит в голову, что эта единственная ночь кошмаров отбросила меня на несколько лет назад. Я вздыхаю и ополаскиваю лицо прохладной водой. Через несколько минут мое состояние становится вполне сносным для того, чтобы вернуться в спальню и усесться на подоконник.

Ночь, на небе по-прежнему видно луну и звезды, но они уже кажутся слегка нечеткими в слабой предрассветной дымке. Я наблюдаю за тем, как снаружи постепенно светает, и вскоре ночные тени рассеиваются совсем, а из-за горизонта показывается красная полоска восходящего солнца. Еще очень рано, но мне страшно снова ложиться в кровать, потому что тогда кошмары могут вернуться, поэтому я неторопливо натягиваю мантию и выхожу из своей комнаты.

– Тебе следует пойти в Больничное крыло, иначе и до Святого Мунго недалеко, – сонно шепчет мне вслед волшебное зеркало, но я его игнорирую.

Я знаю, что по-настоящему может мне помочь, поэтому направляюсь прямиком к выходу из школы. Коридоры совершенно пустынны, кажется, что в целом замке нет ни души. Но я прекрасно понимаю, насколько обманчиво это впечатление. Всего через несколько часов студенты покинут гостиные своих факультетов и заспешат на завтрак, а затем прозвенит звонок к первому в новом учебном году уроку, и Хогвартс окунется в привычную оживленную рутину. Остается понять, какое место здесь буду занимать я.

На улице оказывается свежо и ясно. О вчерашней буре не осталось ни единого напоминания, лишь напившаяся дождевой воды листва поблескивает в прозрачных лучах восходящего солнца. Я дышу и все никак не могу надышаться, грудь по-прежнему спирает оковами ночного кошмара, в котором снова было много, слишком много оттенков красного, а еще широко распахнутых, навеки потухших глаз. Я поклялся оставить позади свое прошлое, но не учел того, что прошлое, возможно, не пожелает оставить меня самого. Но я сумею перехитрить его. Потому что знаю способ освободиться от неподъемных забот, буквально придавливающих к земле своей тяжестью: если от них никак не сбежать, то можно просто оторваться от земли.

Я обхожу темнеющую на опушке леса хижину Хагрида по широкой дуге, не желая случайно привлечь к себе внимание великана, и вступаю под полог Запретного леса. Здесь я чувствую себя спокойно, почти уютно, поэтому полностью игнорирую предостережения Хагрида и Дамблдора относительно леса. Я собираюсь делать лишь то, что считаю нужным. Кроме того, если речь идет о прогулках на природе, то лучшего охранника, чем Силенси, трудно себе даже представить.

Я легко нахожу поляну, на которой мы с Хагридом вчера кормили тестралов. Земля здесь все еще хранит запах крови, поэтому я не удивляюсь, когда замечаю за густыми зарослями кустов сразу нескольких крылатых лошадей. При моем приближении они опасливо отходят в сторону, и лишь один тестрал поворачивается ко мне и делает несколько неторопливых шагов. Он перебирает своими излишне длинными и тонкими, даже по меркам тестралов, ногами слегка неуклюже, и мне приходит в голову, что если бы речь шла об обычных лошадях, то, вероятнее всего, я назвал бы его жеребенком. Приглядевшись, я понимаю, что именно он вез меня вчера до Хогсмида.

– Привет, – я подхожу к нему и треплю по холке. Зверь ведет себя сдержанно, но похоже, что у него нет ко мне неприязни. – Не хочешь снова полетать? Я был бы тебе благодарен.

Мгновение я чувствую, как тестрал льнет к моей руке, но он почти сразу отстраняется и чуть пригибается к земле, расправляя крылья. Я воспринимаю это, как приглашение покататься, и спешу им воспользоваться.

Черные крылья делают сильный взмах, и небо рвется нам навстречу. На меня разом обрушивается столько ветра, свежести, простора, что на миг я перестаю дышать. Мы поднимаемся все выше и выше над верхушками деревьев, и я чувствую, как с каждым новым взмахом широких крыльев меня захлестывает свобода, а груз на моих плечах тает. Полукруг восходящего солнца заливает своим светом все вокруг, я мчусь ему навстречу, улетая все дальше и дальше от замка, от Хогсмида, от людей. Деревья внизу сливаются в единый зеленый ковер, трепещущий и волнующийся под порывами ветра. Я крепче обхватываю тонкую шею тестрала, и зверь осторожно косится на меня своим молочно-белым, как у слепого, глазом.

Ощущения от полета на тестрале совсем не похожи на то, что чувствуешь, когда сидишь на метле. Зверь живой, он независим, ты не можешь управлять им с такой же легкостью, как наполненной магией деревяшкой. Но это лишь сильнее распаляет мой интерес, на пробу я пару раз заставляю своего летающего коня совершать резкие повороты, от которых ветер свистит в ушах с дикой силой.

Я не сразу замечаю, что мой тестрал устал. Он еще совсем молодой, наверное, он не привык к таким долгим полетам, тем более с седоком на спине. Но это я понимаю лишь тогда, когда конь начинает дышать часто и хрипло, а взмахи его крыльев делаются медленными и натужными, как будто бы он силой заставляет себя продолжать ими шевелить. Я успеваю лишь развернуть его в сторону замка, чтобы не оказаться слишком глубоко в Запретном лесу на момент приземления, и как можно крепче вцепиться в гибкую шею.

Пожалуй, лучше всего нашему приземлению подходит определение аварийного. Мы уже почти успеваем достигнуть земли, когда крылья моего верного коня окончательно ему изменяют, безжизненно повисая возле тощих боков, и мы с треском падаем в кусты. От удара о землю меня перебрасывает через голову тестрала, и, сгруппировавшись, я успешно приземляюсь на поляну клевера.

– Ух ты, – отдышавшись и убедившись, что могу шевелиться, я в изумлении оглядываюсь кругом. – Смотри-ка, здесь весь клевер четырехлистный. Кажется, сегодня нам с тобой сопутствует удача, как считаешь?

Но тестрал, судя по всему, решает по-своему. Он выбирается из густых кустов, мотает своей большой и довольно неуклюже сидящей на тонкой шее головой и, недовольно фыркнув, удаляется вглубь леса. Я провожаю его взглядом. Что ж, не то, чтобы я рассчитывал на что-то иное, но все же…

– Сссиленси, он на меня обиделся, как сссчитаешь?

– Даже не сссомневайссся в этом, Говорящщщий, – отзывается змея.

– Эй, все не так уж и плохо, – я оглядываюсь кругом. – Я вссспоминаю это месссто.

Всю дорогу до замка я беспрерывно разговариваю с Силенси. Она с некоторым беспокойством замечает, что никогда раньше не видела меня таким взволнованным, но я, напротив, чувствую себя отлично. Как ни странно, я испытываю какой-то непонятный душевный подъем, как будто бы один-единственный полет вернул мне утраченные силы и решимость, дал снова почувствовать себя живым.

– Что изменилосссь? – спрашивает Силенси, когда я пытаюсь объяснить ей свои ощущения. Змея явно не испытывает по поводу полета таких же восторгов. Она считает, что тем, у кого нет крыльев, не следует идти против природы и рваться в небеса.

– Я и сам не знаю, – я пожимаю плечами. – Наверное, с высоты птичьего полета наши проблемы и правда кажутся намного мельче.

Змея издает звук, похожий на фырканье, но ничего не отвечает: у нее явно своя собственная философия на этот счет.

Когда я неслышно вступаю под своды замка, еще по-прежнему очень рано. Хогвартс объят той особенной, сонной тишиной, которая наступает лишь за пару часов до пробуждения его обитателей. Коридоры пустынны, но я все равно стараюсь двигаться как можно тише, скрываясь в тенях высоких рельефных стен, словно за каждым углом меня может поджидать неизвестная опасность. Это напоминает мне далекие школьные годы, когда я точно так же крался по спящему замку под надежным укрытием отцовской мантии-невидимки, чтобы ввязаться в очередные приключения, захватывающие и почти самоубийственные в своей безрассудности. Тогда это еще казалось мне игрой.

Но на этот раз я добираюсь до знакомого гобелена с двумя борющимися драконам без каких бы то ни было приключений. По пути мне встречается только Миссис Норрис, но она лишь обводит меня долгим пронзительным взглядом и уходит прочь. Я уже успеваю скользнуть за гобелен, когда тишину коридора нарушают чьи-то отчетливые шаги. Я замираю, опершись о стену, и прислушиваюсь. В мою сторону движутся двое.

– Какого черта кто-то бродит по замку в такую рань? – выдыхаю я, продолжая прислушиваться к стуку шагов.

– Ну, ты же бродишшшь, – резонно замечает Силенси, и я вздрагиваю: я не заметил, что говорю на парселтанге.

– Это совсссем другое дело, Сссиленссси, – возражаю я.

Змея ничего не отвечает, и я тоже замолкаю, обратившись в слух. Не то, чтобы я намеренно собирался подслушивать, но сам факт того, что кто-то шатается по замку на рассвете, наводит на подозрения. Ведь в такую рань не спится только тем, у кого совесть нечиста, верно?

До меня доносятся негромкие голоса. По мере того, как неизвестные приближаются, их разговор слышится все отчетливее, и вскоре мне удается разобрать, что двое в коридоре – это, несомненно, Дамблдор и Снейп. Их шаги неожиданно обрываются в нескольких футах от меня, сквозь узкую щель между стеной и гобеленом мне даже удается разглядеть их неясные в полумраке коридора силуэты. Я замираю на месте, не зная, как поступить: я ожидал обнаружить желающих нашкодить студентов или обуреваемого вечной паранойей Филча, а не двух профессоров. Но сбегать, очевидно, уже поздно: так я рискую выдать себя. Поэтому все, что мне остается – это стоять неподвижно и слушать, надеясь остаться незамеченным.

– Директор, я все-таки решительно не понимаю, чего вы этим добиваетесь! – Это Снейп. Он стоит ко мне в профиль, с такого ракурса хорошо видно, что он весь трясется от едва сдерживаемого бешенства. Зельевар настолько взволнован, что не замечает, как при разговоре брызжет слюной во все стороны. – Сначала вы привели в школу мальчишку Поттера, это ничтожество, и даже придумали для него какую-то смехотворную должность, а теперь здесь оказался еще и этот… – он в последний момент прикусывает язык, удерживая готовое сорваться ругательство. – Я ненавижу их обоих, понимаете, не-на-ви-жу!

В начале этой ядовитой тирады голос зельевара звонко отдается в пустых стенах, но под конец мне приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова, поскольку он переходит на приглушенное шипение: еще немного, и ему можно будет вести беседы с моей Силенси.

Дамблдор молча слушает яростные излияния Снейпа, а когда заговаривает, его голос звучит размеренно и спокойно:

– Я понимаю, Северус, что тебе нелегко. Ты лелеял свою ненависть многие годы, но, думаю, ты согласишься с тем, что тебе не следует негативно отзываться о нашем новом преподавателе по Защите от Темных Искусств. Теперь вы коллеги, нравится тебе это или нет, и тебе придется вести себя соответственно. Взгляни на это с другой стороны. Возможно, это твой шанс разобраться с призраками прошлого и начать жить настоящим.

– Да уж, я прямо чувствую, как старые разногласия уходят, уступая место новой дружбе, – произносит Снейп со всем возможным сарказмом. – Особенно после того, как вы разбудили меня ни свет не заря, чтобы я нашел для вашего нового профессора Укрепляющее зелье и помог дотащить его от станции до замка. Незабываемые ощущения, знаете ли!

– Северус, пойми, я бы не поступил так с тобой, будь у меня выбор. Но он болен, ты же знаешь, а ты – единственный, кому известно о его болезни и у кого есть запасы Укрепляющего зелья. Ему была необходима твоя помощь. Зато сейчас у вас обоих еще остается пара часов до завтрака на то, чтобы выспаться и прийти в себя. Я бы посоветовал тебе не тратить это время впустую, а отправиться в свои комнаты и немного отдохнуть.

Я каменею. Это не просто личный разговор, это очень личный разговор, затрагивающий не только Снейпа, но еще и нового преподавателя ЗоТИ, и мне делается не по себе при мысли, что меня могут обнаружить здесь, подслушивающим. Едва ли новый профессор был бы рад узнать, что теперь о его болезни, которую он, очевидно, пытался скрыть, известно не только Снейпу и Дамблдору. Только вот зачем директор пригласил преподавать человека, который серьезно болен? И я вновь обращаюсь в слух, надеясь, что ситуация хоть немного прояснится.

– Не пытайтесь увести разговор в сторону, – яростно шипит Снейп. – Вы могли бы заранее предупредить меня о том, кого выбрали на эту должность. Будьте уверены, мое заявление об уходе оказалось бы на вашем столе в тот же день.

Дамблдор тяжело вздыхает. Мне не видно его лица, но уверен, что на нем сейчас то самое выражение, которое так часто появляется в беседах со мной – терпеливое и спокойное, как будто бы он разговаривает с непонятливым ребенком.

– Я отпустил бы тебя с работы лишь в том случае, если бы ты принял здравое, обоснованное решение. За эти годы я слишком привязался к тебе, чтобы позволить совершить подобную ошибку под влиянием мимолетного гнева или обиды.

Снейп ничего не говорит, и Дамблдор продолжает:

– Вспомни, каким ты пришел ко мне пятнадцать лет назад. Ты был разбитым, несчастным, совершенно безразличным к собственной жизни. Многие говорили мне, что ты не сможешь преподавать в таком состоянии, что ты будешь плохо влиять на детей, но я дал тебе шанс, и моей самой большой наградой было смотреть, как ты постепенно возвращаешься к жизни, учишься снова быть счастливым, пусть в своеобразной манере. И что бы ты ни говорил мне сейчас, твое место здесь, в Хогвартсе. Как бы ты ни проклинал студентов, тебе нравится преподавать, и, на самом деле, у тебя неплохо получается. Так что обдумай свое решение как следует. Не стоит бросать все, что у тебя есть, из-за прошлой неприязни. Будь взрослее, Северус, я ведь не могу следить за тем, чтобы ты не наделал глупостей, всю твою жизнь.

Дамблдор не ожидает ответа Мастера Зелий. Старый волшебник просто поворачивается и уходит – удаляющийся стук его каблуков гулко отдается в тишине. Снейп остается стоять в пустом коридоре. Он выглядит странно задумчивым и замкнутым. Затем он встряхивает головой – в узкую полоску между гобеленом и стеной мне видно, что при этом на его губах появляется что-то, что человек, не знающий Мастера Зелий и то, что он совершенно не умеет улыбаться, непременно принял бы за улыбку, и быстрыми шагами уходит прочь.

Я вслепую добредаю до своей комнаты, нечаянно подслушанный разговор не идет у меня из головы. Снейп ненавидит меня. Он так и сказал только что Дамблдору. Точнее, это звучало как «я ненавижу их обоих», но в том, что наравне с новым учителем по ЗоТИ в это обобщение вхожу и я тоже, нет ни малейших сомнений. Итак, с новым преподавателем Защиты все ясно. Просто Снейп сам грезит об этой должности, но по жестокой прихоти судьбы ему не удается заполучить ее ни в одном из известных мне измерений. Но вот чем ему успел насолить я, безобидный сквиб-сирота, оказавшийся с ним в одном замке исключительно по милости директора, остается под вопросом. И, кроме того, мне интересно, что такого могло произойти со Снейпом, после чего он пришел к Дамблдору, разбитый и несчастный, и попросил о посте преподавателя Зелий. Смерть друга? Родителей? Я гадаю, что могло случиться здесь, в этом тихом мире без войны, заставившее его сломаться и стать именно таким, но теряюсь в догадках.

За раздумьями я не замечаю, как проходит время, и очень скоро я обнаруживаю, что пора идти в Большой зал на завтрак.

– Волнуешшшься? – спрашивает Силенси, наблюдая за тем, как я в который раз раздраженно дергаю воротник мантии, стоя перед зеркалом в ванной.

– Немного, – честно отвечаю я. – Просссто… теперь всссе будет по-другому, верно? Опять придетссся привыкать.

– Теперь здесссь ссслишшшком много людей, – недовольно шипит змея. – Нессспокойно. От людей всссего можно ожидать.

Самое обидное – то, что мне даже нечего на это возразить.

Я захожу в Большой зал через дверь для преподавателей, настороженно оглядываюсь, а затем незаметно проскальзываю на свое место за столом. Смешно, можно подумать, словно я не завтракал здесь каждое утро почти все лето, словно я вдруг оказался на чужой, враждебной территории, где ни в чем нельзя быть уверенным. Почти все ученики и преподаватели уже в сборе. Сотни студентов накладывают в свои тарелки овсянку, тосты, яичницу с беконом, изучают только что полученные расписания уроков, разговаривают, а я из-за них почему-то чувствую себя здесь чужим, хотя у меня, в отличие от них, нет другого дома кроме Хогвартса. И это – одна из тех вещей, к которым мне еще только предстоит привыкнуть.

Почти все учителя в сборе, но место рядом со мной пустует: вероятно, оно предназначается для нового преподавателя ЗоТИ, потому что мадам Хуч переместилась на следующий за ним стул. МакГонагалл и Спраут разговаривают, несомненно, о новом профессоре.

– Нет, Помона, он нигде раньше не преподавал, – говорит МакГонагалл. – Но директор утверждает, что он отличный специалист по Защите.

– Надеюсь, что это и правда так. Я ничего не хочу сказать, но мне кажется, что профессор Торнтон излишне налегал на теорию. Думаю, в эти уроки не мешало бы внести чуть больше разнообразия…

Директора пока не видно, равно как и нового преподавателя. Они появляются в Большом зале лишь тогда, когда завтрак уже почти подходит к концу. Дамблдор проходит к своему месту, но не садится, а продолжает стоять, возвышаясь над остальными. Рядом с директором становится волшебник в серой потрепанной мантии. Я перевожу взгляд на его лицо, и на миг чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Я был готов ко вчерашней встрече с Роном, Гермионой и Джинни. Я заранее настраивался на нее, ведь мне надо было сохранить спокойствие. Но Мерлин, почему-то меньше всего на свете я был готов увидеть здесь его, поэтому я никак не могу справиться с собой, я захлебываюсь потрясением, и неверием, и отголосками старой боли. Мое лицо искажается бурей разнородных эмоций, которые буквально разрывают меня на части, и мне приходится уткнуться носом в тарелку, чтобы хоть как-то это скрыть. К счастью, взгляды всех присутствующих сейчас обращены на директора.

– С удовольствием представляю вам нашего нового преподавателя Защиты от Темных Искусств, – говорит он. – Профессор Люпин.

Ремус Люпин. Оборотень и мародер. Мой первый наставник и верный друг. Тот, кто научил меня оживлять теплящийся во мне свет в виде Патронуса.

Тот, кто четырнадцать лет назад сообщил мне, что мой отец мертв.

Ремус сгибается в легком поклоне. Дамблдор хлопает в ладони, все остальные подхватывают, и зал разражается аплодисментами. Не хлопаю я один. Я просто в ступоре, вот и все. Я продолжаю сидеть, неподвижно глядя в одну точку даже тогда, когда аплодисменты стихают, а Дамблдор и Люпин садятся на свои места. Ремус опускается на стул рядом со мной, оправляет мантию, а затем улыбается мне своей неизменной, немного виноватой улыбкой, и я забываю выдохнуть.

Я потерял отца, когда был ребенком, а затем и крестного. Ремус стал для меня тем, кто сумел заменить их обоих. Добрый, понимающий, все время чувствующий себя виноватым в своей болезни, Ремус всегда знал, как правильно поступить. Всегда поддерживал сына своего старого друга. Он научил меня побеждать страх. После его смерти я не сотворил ни одного Патронуса. МакГонагалл говорила, что надо пытаться снова и снова, что мне просто не хватает внутреннего света, но все было бесполезно. Просто Ремуса не стало, и я больше не мог бороться со своими страхами.

А теперь он снова со мной.

На меня острой волной накатывает жалость, жалость к самому себе. Мне хочется уткнуться Ремусу в плечо, и разрыдаться, и рассказать обо всем, что мучило меня столько лет. Мне хочется накричать на него, хочется, чтобы он почувствовал себя виноватым. Как он мог бросить меня, когда я больше всего в нем нуждался? Мне хочется, чтобы он сказал, что я все делаю правильно.

Все мы нуждаемся в одобрении родителей время от времени.

Но он молчит, поглядывая на меня с легким интересом, и я понимаю, что не могу этого выдержать. Я молча отодвигаю в сторону тарелку с омлетом, вытираю рот салфеткой, поднимаюсь из-за стола и выхожу из Большого зала. Все внутри меня клокочет, я растерян, я чувствую себя обманутым, хотя не могу понять, почему. Я так сильно врезаюсь ногтями в ладони, что это причиняет боль.

– Гарри! Сбавь обороты, а то можно подумать, за тобой гонятся дементоры!

Это Хагрид. Его зычный голос разносится по всему коридору, поэтому сделать вид, что я ничего не слышал, не представляется возможным. Я останавливаюсь, крепко сцепив зубы, чтобы не сказать что-нибудь резкое. Великан тем временем нагоняет меня и останавливается, отдуваясь.

– Ух… Тебя не догонишь… – он переводит дыхание и спрашивает: – Почему ты здесь? Завтрак что, уже того… закончился?

– Закончится с минуты на минуту, – уклончиво отвечаю я.

Хагрид выглядит расстроенным:

– Эка жалость, все-таки опоздал… Ничего сегодня не успеваю… Живность всякую, ну, для урока, мне только вчера подвезли, а уговор еще о прошлой неделе шел. Представляешь, говорят, опасные животные… де, надо в декларации ихние всех вносить. Дык они ж разве опасные? Они и мухи не обидят, уж я-то знаю!

Хагрид ударяет себя кулаком в грудь, якобы в подтверждение своих слов, а у меня зарождается некое нехорошее предчувствие. Мы идем по длинным коридорам в направлении выхода из школы, по сторонам мелькают доспехи и живые портреты.

– Сейчас ты сам их увидишь и убедишься, что ничего безобиднее их и того… на свете не сыскать. Мне их специально привезли, они только в одной стране и водятся. Еще не оправились, бедолаги, от переезда. Мерлином клянусь, ничего интереснее ты в жизни не видел!

Я вспоминаю, что за тварей Хагрид обычно называет «интересными», и мое беспокойство усиливается.

– Ммм, Хагрид, может, для начала ты возьмешь для урока что-нибудь… – я осторожно подбираю слова, – менее экзотичное?

Хагрид смеется, качая головой:

– Так что же им, флоббер-червей прикажешь показывать? Ну уж нет! Детишек надо это… заинтересовать, вот так. Иначе никакого проку от этих уроков не будет.

Хагрид распахивает тяжелые двери замка, и мы выходим на улицу. Тут же налетает порыв ветра, моя мантия взвивается вверх, отросшие волосы падают на лицо. И я иду по мокрой от росы траве и вдыхаю свежий воздух полной грудью, но чувствую, что мне все равно этого мало. Я продолжаю задыхаться, как будто бы до сих пор сижу в душном от скопления людей Большом зале и ощущаю на себе внимательный взгляд добрых янтарных глаз.

Я не замечаю, как мы подходим к бревенчатой избушке Хагрида. Здесь все готово для предстоящего урока, и мне вдруг приходит в голову, что, должно быть, он вот-вот состоится, и эта мысль неожиданно отрезвляет.

– Вот они, крошки, – говорит тем временем Хагрид, указывая на несколько приземистых вольеров, сооруженных неподалеку от тыквенных грядок. – Иди сюда, Гарри, только глянь на них. Прекраснейшие создания.

Лицо великана выражает полнейшее умиление, и я делаю несколько осторожных шагов по направлению к вольеру. Он не слишком большой, явно недостаточный для того, чтобы поместить туда по-настоящему крупное и опасное животное, но заглянув внутрь я понимаю, что явно недооценивал Хагрида.

– Рунескопы?! Ты сошел с ума, – я беспомощно запускаю руку в волосы. – Нет, ты точно сошел с ума. Их ты собрался показывать своим третьекурсникам?

Змееныш рунескопа выглядит отталкивающе. Его окрас еще слишком блеклый по сравнению с тем, который встречается у взрослых змей, из короткого толстого тела причудливо вырастают три узких головы на тонких шеях, которые вяло кусают друг друга, и все это напоминает какую-то дикую жертву атомной или экологической катастрофы, одну из тех, которых нередко показывают по телевизору, когда ведут трансляцию из мест повышенной радиоактивности.

– Здорово, правда? – с нездоровым блеском в глазах отзывается лесник. – Ну где они еще смогут того… посмотреть на живых рунескопов, а?

Я прислушиваюсь к приглушенному шипению змеи, и с ужасом понимаю, что головы переговариваются между собой.

– Убью тебя, – шипит одна голова другой, широко раскрывая пасть и пытаясь добраться до неприятеля короткими белесыми клыками.

– Ну так попробуй, – лениво отзывается вторая голова. – Знаешшшь, твои обещщщания уже становятся ссскучными. Тебе ссследовало бы хоть иногда выполнять их…

Первая голова начинает разевать пасть с еще большим неистовством, но тут вмешивается средняя голова:

– Замолкните обе. Мы в ловушке. А вмесссто того, чтобы подумать о побеге, вы тратите время на сссвои идиотские ссспоры.

Теперь уже все три головы начинают яростно переругиваться, а я могу лишь в остолбенении наблюдать за этим безобразием.

– Хагрид, я читал, что они… эээ… очень ядовитые, – осторожно замечаю я.

– Эти и мухи не обидят, – беззаботно отмахивается великан. – Они ж еще малютки совсем, ни капли яду не наберется. Вот мы и будем их того… приручать, значит.

Я ничего не успеваю возразить, поскольку до нас долетает гомон голосов: ученики вышли из замка и направились на свой первый в году урок по УЗМС.

– Пожалуй, мне лучше уйти, – говорю я, бросив взгляд на толпу приближающихся учеников. – Не хочу мешать тебе вести уроки. Увидимся позже, Хагрид.

Я уже разворачиваюсь, собираясь уходить, когда великан останавливает меня:

– Постой! Я думал, что ты это… – Я выжидающе смотрю на него, и Хагрид несколько неловко заканчивает: – Ну, останешься.

– Зачем? – я непонимающе хмурю брови. – У тебя вроде как урок, Хагрид.

– Вот именно! – радостно поддакивает он, словно этим я и сам только что все объяснил. Но до меня по-прежнему не доходит, и великан поясняет: – Понимаешь, не все студенты сразу… того, включаются в урок. Они… эээ… как бы боятся незнакомых зверей, вот. Я и подумал, что было бы здорово, если бы кто-нибудь посмелее подал им пример. В смысле, кто-нибудь вроде тебя. Я так посмотрю, ты отлично с живностью ладишь, и… ну, в общем, было бы просто отлично, если бы ты мне немного помог, а?

Нет, ни за что. Я не собираюсь участвовать в уроках Хагрида! Это, черт возьми, опасно для жизни, одни его незабвенные соплохвосты чего стоят. И я не намерен втолковывать этим несчастным третьекурсникам, что рунескопы совершенно безобидны, поскольку мне с абсолютной достоверностью известно совершенно обратное. Пусть Хагрид придумает что-нибудь еще.

Великан смотрит на меня взволнованно и чуть заискивающе, ожидая ответа.

– Ну, что скажешь, Гарри? – подгоняет он, видя, что я не спешу с ответом.

– Я попробую, – вырывается у меня прежде, чем я успеваю прикусить язык. Черт. И когда же я все-таки научусь думать прежде всего о себе, а?

– Ну, тогда по рукам, – Хагрид крепко жмет мне руку и сияет при этом так, как будто бы ему только что сообщили об отмене запрета на содержание драконов в домашних условиях.

Я выдавливаю из себя ответную улыбку и незаметно растираю пальцы, ощутимо пострадавшие при рукопожатии. Остается надеяться, что мне хотя бы не придется об этом жалеть…

Впрочем, буквально через несколько минут я понимаю, что пожалеть мне все-таки придется. На самом деле, я и сам до последнего не знал, как именно представляю себе первую встречу со студентами после моего официального представления Дамблдором. Изначально я рассчитывал на то, что в роли никому не известного сквиба мне удастся оставаться достаточно незаметным, чтобы не уставать от большого количества людей вокруг и при этом я буду располагать в замке максимально возможной свободой. Я просто не хотел опять быть кем-то, похожим на Мальчика-Который-Выжил. Не хотел быть в центре внимания, не хотел бесконечных сплетен, не хотел слежки Дамблдора. Я был бесконечно далек от своей «прошлой жизни», когда только попал в Хогвартс, мне просто хотелось, чтобы эти три года, оставшиеся до моего совершеннолетия, пролетели как можно быстрее и незаметнее, и я смог бы наконец распоряжаться своей жизнью так, как захочу сам. А теперь старые раны вновь открылись, и мне вдруг стало ясно, что это будут очень долгие три года.

– Смотри-смотри, это он!

– Что он здесь делает?

– А помнишь, что про него вчера говорил Дамблдор? Он сквиб!

– Точно, сквиб! Он жил с магглами и ничего не знал о Магическом мире, представляешь?

– Чшшш, он нас слышит!

– Ну и что? Боишься, что он вызовет тебя на магическую дуэль? Ха!

Толпа учеников взволнованно перешептывается, тыкая в меня пальцами. Сдвоенный урок Хаффлпаффа и Равенкло, третий курс. Они останавливаются буквально в нескольких шагах от плетня вокруг тыквенных грядок, на который я опираюсь спиной, и даже не удосуживаются понизить голос. Некоторые из них смотрят с вызовом, и это сбивает с толку. На что они хотят меня спровоцировать таким образом?

Хагрид громко прочищает горло, и внимание третьекурсников переключается на него.

– Доброе утро! – зычно произносит великан, перетаптываясь с ноги на ногу от нетерпения: ему явно хочется поскорее продемонстрировать своим студентам припасенных рунескопов. – Сегодня я приготовил для вас нечто особенное!

Видно, третьекурсники уже наслышаны о преподавательских замашках Хагрида, поскольку, вопреки ожиданиям великана, никто из них при этих словах не светится энтузиазмом. Зато несколько учеников отчетливо бледнеют, а невысокий русоволосый мальчик, стоящий ко мне ближе остальных, кривится и довольно громко шепчет своему товарищу:

– Мерлин, надеюсь, это его «нечто особенное» хотя бы не очень зубастое…

Но Хагрид ничего не замечает, или же делает вид, что не замечает, и продолжает как ни в чем не бывало:

– Они там, в вольерах, – эта фраза сопровождается широким взмахом руки в сторону последних. – Не стесняйтесь, можете подойти поближе и посмотреть на них! Ну же, давайте, посмелее!

В плотной толпе третьекурсников происходит какое-то неуловимое движение, и после непродолжительной, но ожесточенной борьбы вперед оказывается выпихнута полноватая веснушчатая девочка. Она с отчаянием оборачивается назад, но взгляды однокурсников холодны и непреклонны.

– Вот, отлично! – радостно восклицает Хагрид. – Холли Милфорд решила подать пример остальным. Молодец, Холли, так держать!

Несчастная Холли Милфорд тяжело сглатывает и делает шаг к ближайшему вольеру… А в следующую секунду отскакивает от него с воплем ужаса. Тут же из толпы третьекурсников отделяется несколько любопытных, которые также заглядывают в вольер и отшатываются с выражением величайшего отвращения.

– Это же рунескопы! – восклицает Холли. – Их яд смертельно опасен, а еще их обожают темные волшебники. Это темные существа!

Остальные тоже смотрят на Хагрида так, словно он окончательно рехнулся, если решил притащить на свой урок рунескопов. Я бесстрастно наблюдаю за происходящим, предпочитая не ввязываться в эти обыкновенные, надо полагать, перепалки.

Хагрид смеется и отмахивается рукой, словно только что услышал нечто забавное.

– Ничего подобного! – говорит он. – Рунескопы совсем не относятся к темным существам, они очень умные, а снадобья, приготовленные на основе компонентов, полученных от них, могут лечить. У некоторых темных волшебников рунескопы действительно жили в качестве домашних любимцев, но не потому, что они темные, а просто потому что легко приручаются и привязываются к людям. Они могут быть не менее преданными, чем собаки, вот так!

Хагрид с любовью косится в сторону своих вольеров, но сомнение из взглядов студентов по-прежнему не уходит.

– Но про их ядовитость – это сущая правда, – не к месту добавляет Хагрид, – за то, что Холли упомянула об этом, Хаффлпафф зарабатывает пять баллов! А теперь подойдите ближе к рунескопам и как следует их рассмотрите, пока я буду рассказывать.

После этого на лицах учениках появляется совсем уж унылое выражение, но они все же обступают вольеры, с неприязнью рассматривая рунескопов.

– Гарри, ты тоже подходи, – машет мне Хагрид. – Уверен, что и тебе будет интересно послушать!

Я неловко вклиниваюсь в кольцо студентов, которые тут же начинают бросать на меня любопытные взгляды, и выжидающе смотрю на Хагрида. Великан прочищает горло и говорит:

– Рунескопы – это те же змеи, только с тремя головами. Как известно, одна из голов рунескопа обычно настроена помечтать, другая смотрит в лицо реальности, а третья склонна к критике. Из-за того, что они настолько разные, головы постоянно ссорятся между собой, нередко с печальным исходом. Поэтому бывают рунескопы, скажем, только с двумя оставшимися головами или даже с одной. Как я уже говорил, они очень умные, и будет несложно… в смысле, думаю, вам понравится, если вы сможете их приручить! – с воодушевлением заканчивает Хагрид.

После его слов в воздухе повисает напряженная тишина.

– Эээ… – наконец робко начинает один из хаффлпаффцев, – но вы же упоминали, что они очень ядовитые, разве нет?

– А, вот оно что! Нет, пока что они не ядовитые. Они еще того, совсем дети. Подрастут маленько, и вот тогда уже… Гм, что-то я отвлекся… Так вот, сейчас они почти полностью безобидны...

– "Почти полностью" – это как? – робким шепотом интересуется Холли Милфорд, глядя на змеек с заметной опаской.

– Ну, могут разве что цапануть за палец, если вы их обидите, так что кто хочет, может надеть перчатки из драконьей кожи. Я тут припас для них всякого разного, сейчас притащу, и вы сможете их покормить!

Хагрид уходит в свою хижину за кормом для змей, и ученики начинают взволнованно переговариваться между собой.

– Это правда, что ты сквиб? – неожиданно спрашивает бледный темноволосый мальчик рядом со мной. Я в этот момент сосредоточенно вслушиваюсь в яростную перепалку рунескоповых голов, поэтому вопрос застает меня врасплох, и я просто киваю.

– Гарри Поттер, да? Я – Киган Малтис, с Равенкло, – он протягивает мне руку, и стоит мне пожать ее, как он без перехода продолжает: – Если ты сквиб, что ты в таком случае делаешь в Хогвартсе? Директор говорил, что раньше ты жил с магглами, так? Они что, умерли?

– Они больше не могли оставаться моими опекунами, – коротко отвечаю я, не желая вдаваться в подробности. Все, что касается смерти моего дяди и комы тети по-прежнему кажется слишком запутанным и болезненным, чтобы даже думать об этом. И тем более не вызывает желания общаться на эту тему с кем бы то ни было.

– Ты все равно мог бы остаться в мире магглов. У них есть специальные заведения для таких детей, которым негде жить, я слышал. Так почему Хогвартс? – повторяет мальчик свой вопрос. Я резко вскидываю взгляд, ожидая увидеть в его глазах вызов, или насмешку, или желание вывести из себя. Но натыкаюсь на обыкновенное любопытство. Как будто бы он не вполне понимает, что вещи, о которых он спрашивает, могут задевать.

Я говорю себе, что уж кого-кого, а меня не могут задеть простые слова, и спокойно отвечаю:

– Потому что этого захотел Дамблдор. Он предложил мне работу здесь, в Хогвартсе, и я согласился. Если лично тебя в этом что-то не устраивает, можешь обратиться за разъяснениями непосредственно к директору.

Это звучит, как отповедь, и к щекам равенкловца приливает кровь. Однако от дальнейшего выяснения отношений меня спасает Хагрид, который выходит из своей хижины с большой плетеной корзиной наперевес, негромко напевая себе под нос. Подойдя к ученикам, великан вытягивает из корзины за хвосты несколько мертвых мышей.

– Это их любимая еда, – доверительно сообщает он, опуская корзину на землю перед нами. – Сейчас, правда, они не слишком голодные, я их только вчера кормил, – не без сожаления добавляет Хагрид, и на лицах студентов возникает что-то вроде облегчения. – Но вы можете просто подержать малышей в руках, чтобы они к вам привыкли!

На этот раз заставить хаффлпаффцев и равенкловцев взять в руки рунескопа не помогают никакие уговоры. Хагрид сам пытается подать им пример, достав одного змееныша из вольера и показав его ученикам, но они отшатываются в сторону и лишь мотают головами на заверения Хагрида в том, что в рунескопах нет ничего опасного. Когда становится очевидным, что ситуация тупиковая, великан с надеждой смотрит на меня.

– Ну же, Гарри, надеюсь, хоть ты понимаешь, что этих малышей нечего бояться? – с надеждой спрашивает он. – Посмотри, какие они славные!

Я бесстрастно смотрю на отвратительно бледное тельце детеныша рунескопа, который непрестанно извивается и барахтается в нелепой битве с самим собой, и внутренне вздыхаю. Только ради тебя, Хагрид, я делаю это только ради тебя.

Я опускаю руку в вольер и подсовываю раскрытую ладонь под извивающееся туловище. Остальные наблюдают за этим, затаив дыхание, как будто ожидают, что рунескоп вот-вот вонзит в меня свои смертоносные клыки и я начну биться в предсмертных судорогах прямо посреди тыквенных грядок. Только попробуй, думаю я, только посмей, мерзкая тварь, цапнуть меня за руку. Я, в отличие от третьекурсников, не подумал взять с собой перчатки из драконьей кожи на случай урока Хагрида, поэтому у меня нет ни малейшего желания проверять на себе, насколько безобиден яд рунескопа в столь юном возрасте.

Но ничего такого, к счастью, не происходит. Десятидюймовая змейка оказывается довольно увесистой, а ее шершавое тельце на ощупь в точности как Силенси. Рунеском кажется удивленным тем, что кто-то столь нагло нарушил его спокойствие, и все три его головы напряженно замолкают.

– Ну, что скажешь? – с энтузиазмом спрашивает Хагрид.

– Не так плохо, как я думал, – честно отвечаю я. – Они довольно смирные.

– Да что ты можешь в этом понимать? – неожиданно спрашивает Киган Малтис, и все, даже Хагрид, смотрят на него. Но он ничуть не смущается такого внимания и резко продолжает: – Ты же сквиб, ты жил с магглами, ты и понятия здесь ни о чем не имеешь. Берешь ядовитых змей в руки, и считаешь, что так и надо! Думаешь, это заставит нас сделать то же самое?

– При чем тут я? – я вскидываю на равенкловца холодный взгляд, и он отводит глаза. – Ты должен слушать своего учителя. Он сказал, что рунескопы никого не тронут, значит, так оно и есть. Змееныши действительно безвредны, видишь? – я поднимаю безвольно лежащего на моей ладони рунескопа на уровень его глаз, и Малтис отшатывается в сторону. – Ты просто трус, если продолжаешь считать иначе.

Равенкловец прожигает меня взглядом. Я знаю, вижу по его глазам, что ему чертовски хочется высказать, что он на самом деле думает о Хагриде как преподавателе в целом и его опасных для жизни уроках в частности, но он не решается на это прямо перед учителем. Поэтому в конце концов Малтис ограничивается лишь тем, что шипит сквозь зубы:

– Ты и правда понятия ни не имеешь, о чем говоришь, – и отворачивается в сторону.

Я поднимаю взгляд, и до меня вдруг доходит, что все и думать забыли про рунескопов. Они выжидающе смотрят на меня, предвкушая мою реакцию, их глаза горят интересом и жадным любопытством. А на меня неожиданно накатывает странное чувство, будто это я сам, а не рунескопы, выставлен напоказ для изучения и обсуждения. Как будто бы вместо человека они все видят нечто иное, какой-то неизвестный пока вид магического животного, который может быть довольно интересен, если его как следует раздразнить. Я вдруг понимаю, почему Филч в свое время скрывал ото всех, что он сквиб. А еще вспоминаю, как мы с друзьями смеялись, когда узнали об этом, и чувствую себя после этого… не сказать, чтобы очень хорошим человеком. Мне-то нетрудно переносить подобное, в конце концов, я сам начал эту игру, а реакция студентов на нее – явно не плюс в их пользу. Для Филча же все это по-настоящему.

Я еще раз оглядываю обращенные на меня лица третьекурсников, их глаза, словно говорящие: «Давай, попробуй убедить нас, что мы не правы на твой счет, и мы непременно докажем тебе обратное». И мне становится совершенно отчетливо ясно, что я просто не хочу с этим связываться. Поэтому я осторожно, чтобы не поранить, опускаю детеныша рунескопа обратно в вольер и выпрямляюсь.

– Хагрид, прости, но я вдруг вспомнил, что у меня есть срочные дела в замке, – я извиняющее улыбаюсь, не глядя ни на кого, кроме лесничего. – Я помогу тебе с животными позже, ладно? А сейчас мне надо идти.

– О. Как скажешь, Гарри, – отзывается Хагрид, наконец отрываясь от созерцания своих рунескопов. Это дает мне возможность коротко кивнуть ему на прощание и двинуться к замку, спиной чувствуя растерянный взгляд великана.


*****

Остаток дня полностью оправдывает мои самые безрадостные ожидания, учитывая, насколько погано он начинался. Удрав с урока Хагрида, я принимаюсь без дела слоняться по замку, мучаясь легкими угрызениями совести при мысли о том, что соврал лесничему, и на самом деле в Хогвартсе у меня нет не то что срочных, а вообще никаких дел. Разумеется, я мог бы, как обычно, зайти к МакГонагалл, или Спраут, или к мадам Хуч, чтобы поболтать с ними ни о чем или предложить помощь по работе, но все дело в этих проклятых уроках, с началом которых моя жизнь вновь выбилась из привычной колеи.

Однако все становится только хуже, когда по замку разносится низкий гонг, оповещающий о перерыве между уроками, и ученики высыпают в коридоры. Я понимаю, что совершенно точно ошибался, полагая, что маска сквиба сможет сделать меня незаметным. Моя самая простая, похожая на школьную черная мантия все-таки привлекает к себе внимание отсутствием факультетской символики, поэтому студенты в коридорах начинают узнавать во мне «того самого парня, о котором вчера говорил директор». Внезапно оказывается, что им это все до жути интересно: то, что я сирота, и жил с магглами, и не учусь магии вместе с ними. Им кажется интересным даже то, что все мои родственники теперь мертвы, а я остался совершенно один в незнакомом мире. Поэтому куда бы я ни пошел, меня преследует настойчивый шепот за спиной, а некоторые младшекурсники даже тыкают в меня пальцами и обсуждают во весь голос, словно какую-то диковину. В результате я просто-напросто сбегаю от всего этого, скрываясь в тишине и спокойствии своих комнат. На обед я не иду, предпочитая заглянуть на кухню после начала послеполуденных уроков. И хотя при этом я говорю себе, что поступаю так лишь потому, что меня до смерти достал этот непрекращающийся шепот за спиной, что-то в глубине меня не может отрицать, что я просто не готов вновь почувствовать на себе такой знакомый и в то же время чужой взгляд янтарных глаз.


Глава 32. Ремус.

С самого первого дня учебы мое настроение становится все хуже и хуже, пока не достигает наконец своей нулевой отметки, после чего застывает в этой точке намертво. Я неважно ем, еще более неважно сплю и непрестанно ругаюсь с Обероном по поводу своих возобновившихся кошмаров. И посреди всей этой кутерьмы, одним не сказать, чтобы самым прекрасным субботним утром все той же бесконечной первой недели учебы я ловлю себя на мысли о том, что мне просто не хочется вылезать сегодня из кровати. Если честно, у меня нет ни малейшего желания выходить в людные коридоры школы, чтобы столкнуться там со студентами, которые опять начнут вести себя прямо-таки нелепо в моем присутствии. Пора бы им уже начать перемывать косточки кому-нибудь еще. В самом деле, в этой чертовой школе каждый день что-нибудь происходит! Одни ссорятся, другие мирятся, третьи ввязываются в драки и попадают в больничное крыло. Во вторник кто-то взорвал кабинет Зелий, а прошлым утром гриффиндорцы устроили драку со слизеринцами прямо в холле перед Большим залом, за что озверевшая МакГонагалл сняла с обоих факультетов все накопленные ими с начала учебы баллы. Я имею в виду, что у студентов, в общем-то, полно тем для сплетен, а они почему-то выбрали своей главной мишенью именно меня. И тем поганым утром я думаю, что, возможно, мне будет лучше некоторое время вообще не показываться никому на глаза, пока вся школа не забудет, что здесь вообще живет некий Гарри Поттер с довольно интригующей биографией.

Приняв такое решение, я даже испытываю что-то вроде душевного подъема. Ничегонеделание – тоже своего рода занятие, и за неимением других дел я планирую взяться именно за него. С такими мыслями я тянусь к низкому подоконнику за оставленной там накануне вечером книгой, чтобы скоротать время за интересным чтением.

Однако моим замыслам не суждено сбыться. Едва я нахожу страницу, на которой остановился накануне, как меня отвлекает резкий стук в окно. Я бросаю досадливый взгляд на занавеску, за которой ничего не разглядеть. Стук повторяется настойчивее, явственно давая понять, что открыть окно все-таки придется. Стоит мне это сделать, как в комнату влетает крупная рыжая сипуха, которая усаживается на столбик кровати с таким напыщенным видом, словно у нее на лбу написано: «Сова директора». Отвязав от ее лапки кусок пергамента, покрытый ровными мелкими завитушками, я понимаю, что не ошибся. Так и есть, Дамблдор решил написать мне письмо, а значит, конец спокойному и безмятежному дню.

«Гарри!, – написано на пергаменте. – У меня для тебя хорошие новости. Вчера вечером мой друг, о котором я тебе рассказывал, маггловский профессор, прислал тебе книги для учебы. Я хотел бы, чтобы ты зашел за ними, когда будет время. Кроме того, мне хотелось бы просто поговорить с тобой, ведь с самого начала учебы мы почти не виделись. Мне кажется, у тебя есть, что мне рассказать. Жду тебя в своем кабинете в любое удобное для тебя время.

Альбус Дамблдор.

P.S.: Сливочные тянучки».

Я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от досады. Прекрасно! Директор решил вызвать меня к себе для очередной длительной и изматывающей беседы непонятно о чем. Впрочем, он же сам сказал, что я могу зайти в любое удобное для себя время. Значит, это может и подождать.

С такими мыслями я возвращаюсь к прерванному чтению. Сова Дамблдора некоторое время смотрит на меня немигающим взглядом, но поняв, что я не собираюсь писать ответ или кормить ее совиными лакомствами, с низким уханьем вылетает в окно.

Вскоре я понимаю, что двухтомное сочинение по сложным щитовым чарам, которое еще накануне казалось мне интересным, прямо-таки феноменально занудно. Еще через несколько минут я в раздражении отбрасываю книгу в сторону. Прекрасно, директор одним коротким письмом умудрился испортить мне весь день, и теперь я даже читать не могу, представляя себе грядущую аудиенцию… Поймав себя на этой мысли, я на секунду замираю, а затем невольно фыркаю. Возникшая было злость мигом испаряется, уступая место легкой досаде. Ну с какой стати, а? Веду себя, словно чертов подросток, ей богу. Но на самом деле, в известной степени я и есть чертов подросток, со всеми вытекающими из этого факта вспышками ярости и резкими перепадами настроения. Так уж работает моя биологическая оболочка, которой глубоко плевать на то, что творится у меня в голове и на сколько лет я себя ощущаю на самом деле.

Так и получается, что вопреки самому себе (или какой-то упрямой и раздражительной части себя) полчаса спустя я уже направляюсь в директорский кабинет, по возможности стараясь настроиться на миролюбивый лад. Студентов в коридорах почти нет, но меня это не удивляет. Еще не пробило и десяти, а насколько мне известно, большинство из них предпочитает отсыпаться по субботам до одиннадцати, а то и больше, вознаграждая себя за целую неделю мучительного недосыпа.

По пути к каменной статуе горгульи мне встречается лишь кучка хаффлпаффских первокурсников, занятых попытками вспомнить дорогу до гостиной своего факультета, да пара равенкловцев, всецело поглощенных обсуждением домашнего задания по Рунам. Поэтому когда я подхожу к знакомой горгулье, настроение немного улучшается.

– Сливочные тянучки, – машинально говорю я, и статуя отскакивает в сторону.

Витая лестница неторопливо вращается по кругу, приближая меня к директорскому кабинету. Оказавшись наверху, я коротко стучу в дверь и, не дожидаясь ответа, поворачиваю позолоченную ручку. В распахнутые настежь окна врывается яркий солнечный свет, отражаясь от сотни крошечных вертящихся и тоненько звенящих магических приспособлений. После полумрака коридора свет кажется болезненно ярким, и на миг я прищуриваю глаза. А когда вновь открываю их, то моя заранее приготовленная приветственная улыбка вмерзает в лицо.

Прямо перед собой я вижу Ремуса. Он сидит в кресле перед директорским столом и смотрит на меня спокойно и дружелюбно, а я застываю на пороге, не зная, как поступить. У директора и нового учителя по ЗоТИ явно шел какой-то разговор до того, как в кабинет ворвался я.

– О, – наконец произношу я. – Простите, сэр, я не знал, что вы сейчас не один. Я зайду позже.

– Все в порядке, Гарри, – заверяет меня директор. – Мы совсем не возражаем против твоего присутствия. Правда ведь, профессор Люпин?

Ремус сдержанно кивает, и Дамблдор расплывается в жизнерадостной улыбке. Его глаза так мерцают, что у меня возникает подозрение, что за этим приглашением кроется что-то еще. Возможно, директор хочет, чтобы мы с новым преподавателем по ЗоТИ нашли общий язык? Я сглатываю. Всю неделю я старательно отгонял от себя мысли о Ремусе, попутно избегая его в коридорах и в Большом зале. Хогвартс – по-настоящему большой замок, так что нет ничего удивительного в том, что за всю неделю мне удалось не перемолвиться с оборотнем ни единым словом. Вообще-то, не только с Ремусом. Я также не видел Джинни, Рона, Гермиону… да что там, почти весь пятый курс Гриффиндора. И дело не в том, что я на самом деле не хочу этого. Просто все они для меня – по-прежнему больная тема. Я до сих пор не могу разобраться с той мешаниной эмоций, которая возникает у меня при их виде. В мозгу словно загорается какой-то стоп-сигнал, который вопит: «Беги! Тебе было слишком больно, когда ты видел их в последний раз. Тебе этого показалось мало? Спасайся!». Даже сейчас я смотрю на Ремуса и чувствую, как в груди у меня натягивается и скручивается все сильнее какой-то тугой узел, который словно давит изнутри, мешая глубоко вдохнуть.

– Присаживайся, мой мальчик, – говорит тем временем директор, взмахивая палочкой.

Перед его столом возникает еще одно кресло. Оно расположено не слишком близко к первому, но с таким расчетом, чтобы, заняв его, я оказался повернут в пол оборота к Ремусу. Как раз настолько, чтобы казалось невежливым разговаривать только с директором, не обращая особого внимания на оборотня. Мое лицо каменеет.

– Спасибо, сэр, – говорю я, проходя к предложенному месту.

При ближайшем рассмотрении кресло оказывается ужасающим. Оно здоровое, яркого бордового цвета, с огромным количеством крошечных подушечек на сидении. Когда я опускаюсь в него, то чувствую, что просто-напросто утопаю во всем этом варварском великолепии. Зато в нем оказывается почти невозможно принять напряженную позу. Поэтому сидя там, среди мягких бордовых подушек, под доброжелательным взглядом Дамблдора и заинтересованным – Люпина, я выгляжу отстраненным и слегка замкнутым, но не напряженным.

Дамблдор снова взмахивает палочкой, и на столе появляется небольшая круглая скатерть, уставленная чашками и вазочками со сладостями. Пузатый заварочный чайник сам по себе поднимается в воздух и разливает дымящуюся янтарную жидкость по чашкам. Когда мы все принимаемся потягивать ароматный чай с бергамотом, директор говорит, обращаясь ко мне:

– Гарри, ты, вероятно, уже успел познакомиться с профессором Люпином, нашим новым преподавателем ЗоТИ?

– На самом деле, мы почти не виделись, профессор, – спокойно отвечаю я.

Директор выглядит изумленным. У него почти получается убедить меня в том, что это удивление – искреннее, но только почти. Мне прекрасно известно, насколько хорошо Дамблдор осведомлен обо всем, что происходит в замке. И обо мне, вероятно, тоже.

– Ну что ж, значит, все еще впереди, – наконец говорит он, подмигивая. – Думаю, у вас найдется много общего. Можно сказать, что профессор Люпин, как и ты, Гарри, «новенький» в Хогвартсе. Мне кажется, вы могли бы немного помочь друг другу здесь освоиться, как считаешь?

Директор смотрит на нас, улыбаясь, и мне не остается ничего другого, кроме как деревянно улыбнуться в ответ и сказать:

– Думаю, это было бы неплохо, сэр. Но вам, вероятно, лучше сначала спросить самого профессора Люпина.

Я вопросительно смотрю на Ремуса, и тот с мягкой улыбкой говорит, что был бы этому очень рад. Похоже, искренне. В конце концов, хоть один из нас здесь должен быть искренним, правда? Я грею слегка онемевшие кончики пальцев о теплый бок чашки. Сейчас еще только первая неделя сентября, на улице совсем тепло, но в груди у меня как будто бы застыла ледяная глыба, из-за которой я никак не могу согреться. Мне хочется уйти из директорского кабинета, поэтому я спешу перейти к делу:

– Итак, профессор, вы мне писали что-то про мои учебники. Они уже у вас? Я хотел бы поскорее начать заниматься, чтобы не отстать от программы.

– Да, Гарри, разумеется, – спохватывается директор. – Их прислал Джонатан Венгерд. Он профессор Итона, одного маггловского колледжа, и мой давний друг.

Я прячу насмешливую улыбку. Мне хочется сказать, что я прекрасно знаю, что такое Итон, в конце концов, я довольно долго был магглом. Но я сдерживаюсь, и Дамблдор продолжает:

– Ты в любое время сможешь отправить ему письмо с совой, если у тебя возникнут какие-то вопросы или просто захочешь с ним пообщаться. Вот, держи, – он протягивает мне небольшой сверток в коричневой оберточной бумаге. – Там все необходимое.

Я забираю сверток, глядя на него с некоторым сомнением. Там должна быть чертова уйма книг, в конце концов, мне ведь надо чем-то заниматься весь год. Если Дамблдор уменьшил их, то как, по его соображениям, я должен вернуть им прежний вид?

– Откроешь его, когда будешь в своей комнате, – добавляет директор. – Сразу после этого книги вернутся к своему нормальному размеру.

– Спасибо, профессор.

Я улыбаюсь, и на этот раз в этом нет ни капли лицемерия. Вероятно, меня никогда не перестанет удивлять то, с какой легкостью Дамблдор делает такие вещи. В своем прошлом я видел его настоящее могущество во время сражений с Волдемортом, и это в любом случае было поразительным. Заклинания высшей магии, искусное нападение, непробиваемая защита – в общем, все те вещи, которыми обычно измеряют магическую силу волшебника, были у директора на высоте. Ничего другого ожидать и не следовало, в конце концов, титул величайшего мага дается не просто так. Но не это приводило меня в изумление. Я и сам когда-то прекрасно умел превращать свою магию в смертоносное оружие. По-настоящему восхититься меня заставляли вот такие мелкие, почти незаметные чудеса, для которых требуется немалая сообразительность и сноровка.

Пожалуй, директор всегда был таким же виртуозом в «искусстве размахивания волшебной палочкой», как когда-то выразился наш Мастер Зелий, каким сам Снейп был в области зельеварения. Дамблдор мог сам, без всяких подсказок вроде раскрытого перед носом учебника, играючи совмещать различные типы магии, сходу изобретать новые заклинания и с такой же легкостью забывать их в следующую секунду, чтобы потом придумать что-то новое. Это выходило у него так же легко и естественно, как дышать. Он сам не уделял таким вещам никакого внимания, считая их самими собой разумеющимися. И именно поэтому, наверное, эти маленькие чудеса казались мне по-настоящему захватывающими. В конце концов, ведь настоящая магия – это прежде всего то, чему не находится рациональных объяснений, ведь так?

Я чуть качаю головой, когда кладу сверток в карман мантии.

– Гарри, ты будешь учиться по маггловской школьной программе самостоятельно? – спрашивает Ремус, вопросительно подняв брови. Он обращается ко мне, но смотрит при этом на Дамблдора. – Но ведь от успехов в учебе зависит твое будущее! Не думаю, что это разумно – оставлять тебя со всем этим один на один. Учителя нужны не просто так, они…

– Поверьте, профессор Люпин, мне известно обо всем этом, – вежливо, но твердо говорю я. – И все же я считаю, что смогу справиться со всем сам. Это было в большей степени мое собственное решение, а не директора.

После моих слов Люпин и Дамблдор обмениваются красноречивыми взглядами, словно только что я подтвердил какие-то их ожидания. Я чувствую, что начинаю раздражаться, и холодно интересуюсь:

– Что-то не так?

– Нет-нет, все в порядке, Гарри, – быстро говорит Ремус. – Думаю, если ты полагаешь, что сможешь с этим справиться, то так оно и есть.

Тут оборотень смотрит на часы, и его лицо принимает взволнованное выражение.

– Уже половина одиннадцатого! – восклицает он. – Боюсь, что мне пора. У одного из моих студентов сегодня назначено взыскание на одиннадцать, так что мне лучше поторопиться. Надеюсь, вы меня извините.

– Разумеется, профессор Люпин, – вежливо говорит Дамблдор. – Спасибо, что составили нам компанию.

Ремус уже берется за ручку двери, намереваясь уходить, когда вдруг замирает на пороге и оборачивается.

– Так как насчет того, чтобы зайти ко мне сегодня, Гарри? Я не отказался бы от помощи в подготовке к урокам. Скажем, в пять часов?

Ремус смотрит на меня своими добрыми, теплыми глазами, и это тепло словно наполняет меня изнутри. Я чувствую, как колючая глыба льда, угнездившаяся в моей груди, постепенно начинает таять. Директор улыбается уголками губ, лукаво поглядывая на нас сквозь стекла очков-половинок, а Ремус продолжает стоять в дверях, устремив на меня чуть напряженный, самую малость виноватый, и теплый, такой невыносимо теплый взгляд, какой может быть у него одного. И я не могу, просто не могу сказать что-нибудь другое, кроме как:

– Отлично, значит, в пять. Я приду.

Ремус улыбается и коротко кивает, после чего выходит из кабинета. А я продолжаю сидеть в кресле, тупо глядя на захлопнувшуюся дверь, и думать о том, что, черт возьми, здесь сейчас произошло. Я и в самом деле только что с такой легкостью согласился встретиться один на один с человеком, от которого бегал всю неделю, как ошпаренный?

– Гарри, есть еще одна вещь, о которой я хотел бы с тобой поговорить.

Что-то в интонациях Дамблдора вдруг меняется. Голос директора неожиданно становится суровым, в нем звучат непреклонные нотки, явно свидетельствующие о том, что на этот раз он во что бы то ни стало вознамерился получить ответы. Это заставляет меня встряхнуться и перевести взгляд на него. Между бровей Дамблдора пролегли две суровые складки, а губы сжались. Просто превосходно. Мы глядим друг на друга еще некоторое время, но старый волшебник ничего не говорит, а только смотрит своим внимательным, укоряющим взглядом, и я не выдерживаю первым.

– Я в чем-то провинился, сэр? – спрашиваю я.

Вопрос звучит намного резче, чем я рассчитывал, и лицо Дамблдора каменеет.

– Думаю, это надо спросить у тебя, Гарри, – спокойно и очень мягко, вопреки суровому выражению лица, отвечает директор. – Если не ошибаюсь, то я, да и другие преподаватели, неоднократно повторяли тебе, что ты можешь прийти к нам с любыми своими проблемами. Но ты говорил, что у тебя все в порядке, и до поры до времени я верил тебе. Между нами, Гарри, ты производишь впечатление очень серьезного и собранного молодого человека, способного трезво оценивать свои силы. К сожалению, я ошибся в тебе, мой мальчик. Я не думал, что твои гордость и самонадеянность помешают тебе прийти ко мне, когда ты действительно будешь серьезно нуждаться в помощи.

Стоит ли говорить о том, что я сбит с толку? Директор может иметь в виду что угодно, начиная с того, что я всю неделю избегал людского общества, и заканчивая тем, что ему стало известно что-то из тех вещей, которые я пытался скрыть. У меня в голове проносится сотня догадок, одна ужаснее другой, и ни в одной из них нельзя быть уверенным. Поэтому я делаю, в общем-то, единственное возможное в такой ситуации: опускаю глаза в пол, чтобы не сталкиваться взглядом с Дамблдором и не давать ему таким образом возможности попытаться проникнуть в мои мысли, и стараюсь выглядеть если не виноватым, то хотя бы пристыженным. И молчу, разумеется. Сейчас мне необходимо больше информации.

– Почему ты ничего не сказал, Гарри? – из голоса директора уходят ледяные нотки, и я понимаю, что он сменил гнев на милость. – Если ты болен, не надо скрывать это ото всех, пытаясь помочь себе самостоятельно. Послушай, мой мальчик… – Я все-таки решаюсь посмотреть на директора, и неожиданно для самого себя ловлю на себе тот самый беспомощный и мучительно виноватый взгляд, которым он смотрел на меня, сидя на колченогом табурете в самой маленькой спальне Дурслей, или еще раньше, так давно, что я почти успел забыть... – Я не знаю, как с тобой обращались твои родственники. Но сейчас – выслушай меня очень внимательно, прошу, – сейчас все по-другому, понимаешь? К чему бы ты не привык там, у магглов, здесь ты всегда получишь помощь, если попросишь о ней. Ты больше не должен справляться со всем, что мучает тебя, в одиночку. Ты больше не один, Гарри. Почему ты никому не рассказывал о своих кошмарах? Я беседовал с Обероном, и он сказал, что ты кричишь по ночам.

Боже, на миг меня окатывает таким невероятным облегчением, что горло перехватывает спазм. Это всего лишь мои сны, только и всего. Мало ли у того Гарри Поттера, которого знает директор, поводов видеть кошмары? Поэтому я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, и говорю таким ровным голосом, на который только способен:

– Но профессор, я вовсе не переоценивал своих сил, когда решил, что могу справиться с этим сам. Это просто плохие сны, не более того. Они не могут причинить мне вреда.

Дамблдор слегка качает головой, удивленно или огорченно – я не могу понять – и говорит:

– Это не та проблема, которая стоит того, чтобы мучиться. Ты живешь среди волшебников, Гарри, помнишь? Ты можешь в любой момент обратиться к мадам Помфри или профессору Снейпу за Зельем Сна Без Сновидений, и никто из них не откажет тебе в просьбе. Обещай, что сделаешь это, хорошо? Я не хочу больше видеть тебя таким болезненным и изнуренным.

– Хорошо, я обещаю, – легко соглашаюсь я, радуясь, что отделался малой кровью. Возможно, это и в самом деле не худший выход. Здесь мое тело еще не успело привыкнуть к Зелью Сна Без Снов настолько, чтобы оно перестало работать, поэтому мне действительно может стать лучше. – Спасибо за совет, сэр.

Дамблдор тепло улыбается в ответ, но отталкивающее виноватое выражение так и остается на дне его глаз. И уже спускаясь вниз по винтовой лестнице и рассеянно бредя по длинным коридорам школы, я думаю, что директор все-таки слишком многое на себя берет. Он не может – не имеет права – чувствовать себя виноватым из-за меня. Кто он такой, чтобы принимать на себя ответственность за чьи-то жизни? Как он может отвечать за чужие печали и радости, победы и неудачи? Он просто человек, не более того. Он сделал то, что должен был – отдал сироту его единственным законным родственникам. И я не понимаю, отказываюсь понимать, как он может теперь себя в этом винить. Откуда он мог знать, что все так сложится? Почему ему никак не придет в голову, что я просто такой, какой есть, не стал бы другим в любом случае, что бы он ни предпринял? Я сломался еще задолго до того, как умер Джеймс Поттер в этом мире, и каким бы чертовски сильным волшебником ни воображал себя Альбус Дамблдор, даже он никогда не смог бы этого изменить.

Однако, несмотря на мое хорошее отношение к директору, я абсолютно точно уверен, что не хочу, чтобы он узнал о моем прошлом. Ни в коем случае. Мне слишком хорошо известно, с какой ловкостью Дамблдор может управлять людьми, если найдет ниточки, за которые надо дергать. И какими бы благородными и добродетельным он ни был, какими бы лучшими побуждениями не руководствовался в своих действиях, я не собираюсь давать ему эти ниточки и, тем более, не позволю делать это другим. Вольно или невольно, я уже слишком многим пожертвовал, защищая свой секрет, чтобы позволить ему открыться. Тайна есть тайна, и прямо сейчас я собираюсь предпринять некоторые меры к тому, чтобы таковой она и оставалась еще очень долго.


*****

Я не так уж и много прожил в Магическом мире, чтобы достаточно хорошо узнать его. Многие вещи, вероятно, навсегда останутся для меня неразрешимой загадкой, из-за чего я вечно буду чувствовать себя лишь случайным гостем среди волшебников. Я мог изучить мощнейшие заклинания и убить самого могущественного Темного волшебника столетия, но так никогда и не понял, почему, к примеру, большинство волшебников сочтут вас грубияном, если вы придете в коричневой мантии на семейное торжество или наденете на крестины младенца кольцо с лунным камнем. Поэтому, в сущности, я не имел понятия, насколько это нормально для волшебника – разговаривать с собственным зеркалом. Но, в конце концов, за все время, проведенное в Хогвартсе, я разговаривал (ну ладно, препирался) с Обероном даже чаще, чем с иными преподавателями. Поэтому не находил ничего предосудительного в том, чтобы высказать ему все свои претензии.

– Какого черта? – ору я, едва оказавшись в своей комнате. – Разве я просил тебя рассказывать Дамблдору о моих снах?

– Я подумал, что директору следует знать, если с тобой что-то будет не так, – свысока произносит волшебное зеркало. Это выводит меня из себя еще сильнее.

– В самом деле? Значит, я поэтому оказался именно здесь, в этой комнате, да? Чтобы ты мог следить за мной для директора? Черт возьми, ты даже не представляешь, как давно я сыт всем этим по горло! А я ведь считал, что ты не настолько плох. Ты мог быть полнейшим занудой и говорить колкости через раз, но я не думал, что при этом ты станешь шпионить за мной, чтобы докладывать обо всем Дамблдору. И знаешь что? Я собираюсь закрыть тебя этой проклятой занавеской навеки, потому что иногда, знаешь ли, нуждаюсь в некотором уединении. Я думал, что могу рассчитывать на нечто подобное и в твоем присутствии, но, видимо, ошибался.

Я решительно тянусь к веревке, опускающей на зеркало плотные темно-синие занавески, но Оберон останавливает меня:

– Подожди! – в его голосе явственно звучат панические нотки. – Я не специально! Выслушай меня!

– Думаешь, что сможешь отвертеться? – я скрещиваю руки на груди. – Интересно послушать.

– Я защищал тебя, – теперь зеркало уже явно оправдывается, и я делаю существенное усилие, пытаясь взять себя в руки. – Теперь ты – хозяин этой комнаты, а значит, что я, ее страж, должен охранять и тебя. Это магия, ясно? Я не могу нарушить магический обет и бездействовать, если ты в опасности. Ты был не в себе. Ты кричал по ночам. Это было ненормальным, понятно? Я не мог просто взять и бросить тебя в таком состоянии. Мне пришлось прийти за помощью к директору.

Под конец этой защитной речи голос Оберона звучит смущенно и обессилено, заставляя меня испытать укол вины. Магия, значит. Что ж, мне следовало предвидеть и такое. Действительно, вряд ли директор оставил бы меня в волшебном замке без надежной охраны, полагая, что я совсем не владею магической силой. А то, что мой охранник может при этом вынюхивать и докладывать – так, пустяк, небесполезный бонус. Но было бы слишком жестоким наказывать за это самого Оберона, разве нет? Я запускаю руку в волосы, задумчиво кусая нижнюю губу.

– Магический обет, – наконец медленно произношу я. – Любопытно… Кажется, я что-то читал об этом. Значит, говоришь, ты обязан защищать своего хозяина?

– Всеми силами, – подтверждает волшебное зеркало. Судя по всему, его паника понемногу отступает, поскольку в голос вновь возвращаются привычные высокомерные интонации.

– А хозяином ты признаешь того, кто живет в этих комнатах?

– Именно. Ну, и к чему ты ведешь? – нетерпеливо спрашивает Оберон.

– А к тому, что если уж я – твой хозяин, то могу отдавать тебе приказы, – самодовольно сообщаю я.

На миг зеркало задыхается от возмущения.

– Приказы – мне? – недоверчиво переспрашивает оно. – Да как ты мог вообразить, что я стану…

– Это магия, ясно? – перебиваю я, в корне пресекая поток возмущения и брани, который Оберон явно намерен вывалить на мою многострадальную голову. – Ты дал обет, и ты не можешь его нарушить. Я – твой хозяин, а ты обязан заботится о моем благополучии, поэтому – ради своего же собственного благополучия – я запрещаю тебе хоть кому-то рассказывать о том, что ты видишь и слышишь в этих комнатах. Еще вопросы?

Некоторое время в комнате висит ошеломленное молчание. Наконец, Оберон произносит непривычно робким голосом:

– Но как же так? Ты не можешь строить приказ столь категорично. А вдруг ты в самом деле попадешь в беду? Тогда я никому не смогу сообщить. Ты будешь в опасности. Ты должен придумать что-нибудь еще.

Я непреклонно качаю головой.

– Ну уж нет, мне прекрасно известно, насколько вы, волшебные предметы, изворотливы. Стоит дать вам хоть крошечную лазейку, и будете использовать ее без малейшего зазрения совести. Так что либо ты остаешься за своей занавеской навсегда и молчишь, либо принимаешь то, что я предложил, и прекращаешь препираться на этот счет.

Зеркало по-прежнему молчит, и я не выдерживаю:

– Эй, я не собираюсь попадать в беду, ясно тебе? Почему все в этом замке уверены, что я стеклянный и развалюсь на куски от первого же неосторожного прикосновения? Я могу постоять за себя. Так что хватит дуться. Лучше бы восхитился моей изобретательностью.

– Когда-нибудь, – медленно произносит Оберон, – ты действительно пожалеешь о том, что отдал мне этот приказ. Когда-нибудь тебе понадобится моя помощь.

– Заделался местным прорицателем? – я фыркаю. – Не надо, тебе не идет. И, кроме того, в Хогвартсе и так более чем достаточно предсказателей.

Оберон делает еще несколько попыток «образумить меня», как он выражается, но я легкомысленно от них отмахиваюсь. В самом деле, что такого страшного со мной может произойти здесь, в Хогвартсе? Да и не способно какое-то волшебное зеркало защитить от серьезной опасности, раз уж на то пошло. Так что единственное, что напрашивается на ум – Оберон просто не хочет терять связи с директором. Но это уже совершенно точно не мои проблемы.


*****

Ровно без десяти минут пять я стою перед дверью в комнаты Ремуса, стараясь успокоить слишком быстро колотящееся сердце и не решаясь постучаться. Редкие студенты, проходящие по коридору, смотрят на меня с любопытством, но я не обращаю на них внимания. Ну же, Поттер, это не так сложно. Просто постучись и войди, а потом будь настороже и поменьше болтай. И самое главное – держи себя в руках. Ради Мерлина, ты ведь уже виделся сегодня с Ремусом, еще одна встреча тебя не убьет. Но на самом деле, по ощущениям это почти то же самое, что и заставить себя зайти в ледяную воду. Утром меня просто толкнули туда, вот и все. Это было неожиданно, неприятно, шокирующее – да, но это было не самым сложным. Заставить себя погрузиться туда же самостоятельно, шаг за шагом – куда труднее.

В конце концов, от необходимости поднять сжатую в кулак руку и постучать меня освобождает сам Ремус. Он просто открывает дверь и с улыбкой приглашает меня войти внутрь, будто заранее знал, что я стою на пороге. При этой мысли я даю себе хорошего пинка. Ну разумеется, он знал. Он же оборотень. Вероятно, он мог почуять меня еще задолго до того, как я подошел к двери.

– Я боялся, что ты не придешь, – говорит Ремус после того, как мы произносим слова приветствия. – Утром ты выглядел не особо расположенным к общению, м? – оборотень чуть приподнимает бровь, обезоруживающе улыбаясь.

– Зато вы показались мне очень даже настроенным пообщаться, профессор, – говорю я, без приглашения запрыгивая на диван и с интересом осматриваясь.

Комната как раз такая, какой я и ожидал ее увидеть. Немногочисленная мебель, стопка пергаментов с ожидающими проверки работами студентов на столе, несколько потрепанных книг, аккуратно расставленных на полках. На кресле в углу лежит старенький плед, кое-где настолько протертый, что кажется почти прозрачным, а через спинку стула небрежно перекинута мантия. В прозрачной стенке приземистого толстоногого серванта виднеется пара кружек, жестяной чайник и коробка с заварочными пакетиками. Вещей слишком мало даже для такой небольшой комнаты, поэтому кажется, что хозяин не просто раскладывал их по своим местам, а старался заполнить ими пустоту. Ремус еще не успел здесь толком обустроиться, поэтому я не вижу никаких темных существ, приготовленных для дальнейших уроков. Но, вне сомнений, очень скоро оборотень исправит это упущение: на широком подоконнике и полках шкафов уже виднеются клетки для не слишком крупных тварей и пара аквариумов.

Удовлетворив свое любопытство, я продолжаю:

– Так какова же причина того, что я здесь? Вам правда настолько необходим помощник? А может, это простой интерес, или что-то другое? Мне было бы интересно послушать, профессор.

Это почти похоже на нападение. Правда в том, что я на взводе. Я нервничаю и напуган, а попытки скрыть это делают меня наглым и агрессивным, но с Ремусом я могу себе это позволить. Разве можно представить себе человека терпеливее него?

Как я и ожидал, он лишь глубоко вздыхает и говорит:

– Я не делаю из этого секрета, Гарри. Я на самом деле давно хотел поговорить с тобой. Видишь ли, когда-то я знал твоих родителей. Именно поэтому я искал возможность познакомиться с тобой поближе.

– Это ничего не значит, – равнодушно говорю я, пожимая плечами. – Здесь многие знали моих родителей. В конце концов, они когда-то учились в этой школе. Так что, напротив, было бы довольно странным, если бы никто их не знал. Если честно, профессор, то за эти месяцы в Хогвартсе мне рассказывали о родителях больше, чем за всю мою жизнь.

Мне хочется добавить, что это не всегда просто – слушать о них. Слушать и знать, что на этот раз мне рассказывают не о тех отважных борцах со злом, которые решительно пожертвовали своими жизнями ради единственного и горячо любимого сына. Теперь мне говорят о женщине, которая умерла, рожая меня, и о мужчине, который зачем-то играл в войну, когда войны не было, и в конце концов это его убило. Я не могу знать, почему Джеймс Поттер делал это – ходил на аврорские рейды даже после того, как на одном из них погиб Сириус. Было ли для него настолько непереносимым оставаться в одном доме со мной, убийцей его жены и возлюбленной, что он пытался сбежать от этого и в конце концов преуспел? У меня нет ответов. Зато теперь я знаю, что когда кто-нибудь говорит: «Твои родители очень сильно любили тебя, Гарри», поверить в это гораздо труднее, чем раньше. Я хочу поделиться всем этим с Ремусом, а еще многим, многим другим, но молчу. Он – не тот человек, которого я когда-то знал и который знал меня. И, кроме того, впервые в своей жизни мне страшно, что Ремус может меня не понять.

Я не успеваю заметить, каким образом оборотень умудряется заварить чай в большой кружке с отколотым краем, не отходя при этом от меня, но ловлю себя на том, что благодарно принимаю ее из рук Ремуса и делаю осторожный глоток.

– Это другое, – с мягкой улыбкой возражает оборотень, неизвестно как истолковавший мой отсутствующий вид. – Мы с твоим отцом были очень близкими друзьями, Гарри. Я знал и тебя самого, когда ты был совсем еще малышом, – Ремус улыбается, вспоминая то время, а может быть просто для того, чтобы расположить меня к себе. – Мы с Джеймсом тогда могли лишь представлять, каким ты станешь, когда вырастешь. После того как тебя усыновила твоя тетя, я и не надеялся, что увижу тебя снова. А теперь ты сидишь передо мной, совсем взрослый. Может быть, это не слишком правильно, учитывая обстоятельства… но сейчас я рад, Гарри. На самом деле рад, что мы снова встретились.

Я криво улыбаюсь, не зная, как реагировать на эту неожиданную откровенность. «Мы могли лишь представлять, каким ты станешь» – эта фраза неприятной тяжестью оседает на сердце, но я не могу понять, почему, и просто отмахиваюсь от этого ощущения.

На некоторое время между нами повисает вязкая тишина. Я чувствую, что мне непременно надо что-то сказать: оборотень вправе рассчитывать на ответную откровенность. Но в голову как назло приходят только такие вещи, о которых лучше молчать, и поэтому я делаю вид, что очень занят своим чаем. Вскоре чашка совсем пустеет, и Ремус заговорщицким тоном говорит:

– Итак, если ты уже допил свой чай, думаю, ты не откажешься помочь мне в моей сегодняшней охоте.

После повисшей между нами тишины столь резкая перемена темы кажется чересчур заметной, но я с облегчением подыгрываю, радуясь, что Ремус не пытается лезть мне в душу.

– На кого будем охотиться?

Вопрос звучит по-деловому и совершенно обыденно, поэтому Ремус улыбается уголками губ, когда отвечает:

– Я хочу поймать кое-какое существо, чтобы продемонстрировать его студентам в понедельник. Уверен, что в замке их должно быть несколько, здесь много мест, которые могут прийтись им по нраву. Но пока что все мои поиски заканчивались неудачей, поэтому я серьезно рассчитываю на твою помощь.

– Я с радостью помогу вам, профессор, – искренне говорю я, внутренне обрадованный тому, что у нас нашлось общее дело, которое даст мне возможность побыть рядом с Ремусом, но при этом освободит от необходимости разговаривать с ним слишком много. – Так что мы будем искать?

– Боггарта.

– Боггарта? – переспрашиваю я, чувствуя, как вытягивается мое лицо.

– Именно, – подтверждает Ремус и поясняет: – Это своего рода привидение, которое…

– Да-да, принимает облик того, что человек больше всего боится, я знаю, – торопливо перебиваю я. Глаза оборотня расширяются от удивления, и я поспешно добавляю: – Я читал о них. Преотвратительные твари, судя по всему. И что, мы собираемся искать эту мерзость?

Мой голос звучит почти жалко. На самом деле, я не боюсь боггарта. Я боюсь того, что Ремус увидит моего боггарта, и, вероятно, крайне удивится. Хотя я и сам толком не уверен, какой облик он примет на этот раз. Что меня пугает больше всего? Когда-то давно, еще в прошлой жизни, мне казалось, что ничто не сможет заставить меня бояться. Мои самые страшные кошмары воплощались в реальность один за другим, и, в конце концов, я стал бесстрашным. Но теперь все будет иначе, ведь на этот раз мне есть, что терять. Но я до сих пор не знаю, что хуже: представлять, чего я могу лишиться на этот раз, или вспоминать о том, что потерял когда-то. Иногда мне кажется, что для того, чтобы изобразить мои страшнейшие кошмары, не хватит и десятка боггартов.

– Все будет в порядке, Гарри, – Ремус успокаивающе кладет руку мне на плечо, и в его глазах на миг появляется такое выражение, что мне немедленно хочется взять свои слова назад, хочется сказать, что мне вовсе не страшно. – Я все время буду рядом с тобой и не позволю боггарту приблизиться к тебе, хорошо? Со мной ты будешь в безопасности.

Я лишь молча киваю, потому что внутри у меня все сжимается от невольного стыда. Теперь Ремус считает меня трусом. Мальчик-сквиб, до смерти боящийся призраков из-под кроватей – что может быть превосходнее?

Я говорю Ремусу, что вероятнее всего мы встретим боггарта в западном крыле замка, где очень много неиспользуемых аудиторий, а потом молчу почти всю дорогу до места назначения. Оборотень тоже ничего не спрашивает, только бросает на меня время от времени такие участливые взгляды, что хочется провалиться сквозь землю. Мы в молчании обходим несколько пустых классов, в которых шаги кажутся глухими от покрывающего весь пол тонкого слоя пыли, изредка обмениваясь короткими фразами, вроде: «Здесь ничего нет» или «У меня тоже пусто». Но вскоре Ремус узнает некоторые аудитории, в которых еще велись уроки, когда он сам учился в Хогвартсе, и начинает припоминать забавные истории из своей юности. Я сам не замечаю, как втягиваюсь в разговор и начинаю получать от него удовольствие. Но затем Ремус вдруг спрашивает:

– А какой была твоя школа, Гарри? Расскажи мне о своем детстве. Я ведь почти ничего не знаю о том, как ты жил все это время, – и я чувствую себя так, словно с разбегу налетел на кирпичную стену.

– Ну-у, учитывая, что моя школа была далеко не волшебным замком, там происходило куда меньше интересных вещей, – уклончиво отвечаю я.

– Ни за что в жизни не поверю, что вы с друзьями никогда не попадали в истории!

Говоря это, Ремус исследует протянувшийся вдоль стены шкаф, осторожно приоткрывая поскрипывающие от старости дверцы одну за другой. Он искоса поглядывает на меня блестящими в полумраке и желтыми, как у волка, глазами, но в слабом свете ремусовой волшебной палочки я не могу разобрать выражения его лица.

– По правде говоря, в школе у меня было не слишком-то много друзей, – признаюсь я, когда пауза затягивается и становится ясно, что Ремус ожидает ответа. – Я был не из шумных учеников. Много читал, старался не слишком ввязываться в истории... В общем, скука.

Я стараюсь, чтобы это звучало равнодушно, но задерживаю дыхание в ожидании реакции оборотня. Я боюсь, что после этих слов он разочаруется во мне. Он хочет видеть во мне юного мародера, хочет видеть второго Джеймса Поттера. Но я – не мой отец, Ремус. Сможешь ли ты принять это?

– Гордость семьи, не так ли? – Ремус чуть улыбается, говоря это, но, проклятье, я не имею понятия, что означает эта улыбка. Издевку? Любезность? Похвалу? Я разучился, Великий Мерлин, совершенно разучился понимать, что он пытается сказать мне на самом деле.

Как ни странно, от необходимости отвечать меня спасает призрак, являющийся сосредоточием всех людских страхов. Я как раз мычу Ремусу нечто неопределенное, пытаясь открыть покосившийся от времени комод, когда дверца внезапно поддается, и из пыльных глубин на меня кидается боггарт. Призрак застигнут врасплох, поэтому не успевает сразу принять нужный облик. Я замираю на месте, бессильно наблюдая, как тьма клубится и растет, чтобы обернуться страшнейшим из моих кошмаров. На меня вдруг накатывает такая слабость, что сил не хватает даже на то, чтобы сдвинуться с места. Я ощущаю первые признаки беспомощности, безысходности и отчаяния, тошнотой подкатывающие к горлу. Если бы я мог, то хотя бы улыбнулся иронии своего положения. Все тот же страх, верно? Дементоры. Но теперь у меня больше, гораздо больше отвратительных воспоминаний, тоски и отчаяния, но совсем не осталось света, чтобы противостоять этим тварям. Я давно разучился вызывать Патронуса.

Однако прежде, чем призрак успевает окончательно оформиться, я чувствую, как какая-то сила оттаскивает меня за ворот мантии назад. От неожиданности я отлетаю к стене, а в следующую секунду между мной и боггартом вырастает Ремус. Привидение с приглушенным хлопком превращается в сияющий шар – маленькую луну, персональное проклятие Ремуса – чтобы в следующую секунду, повинуясь взмаху волшебной палочки оборотня, обратиться круглым моргающим глазом и упасть в сундук.

– Твой боггарт – что это было? – спрашивает Ремус, когда мы вновь оказываемся в его кабинете. Всю дорогу оборотень о чем-то размышляет, сосредоточенно хмуря брови и изредка поглядывая на меня. – Никогда не видел, чтобы они так медленно меняли форму.

– Не знаю, – я пожимаю плечами, стараясь выглядеть безразличным. – Я не успел его разглядеть.

Ремус кивает, принимая мой ответ, но легкая тень недоверия из его глаз так и не уходит.


*****

Всю неделю, а потом и следующую за ней я бываю у Ремуса почти каждый день. Поначалу он сам просит меня составить ему компанию в поисках «наглядных экспонатов» для его следующих занятий, или для того, чтобы помочь проверить сочинения второкурсников по боггартам, а однажды просто рассказывает мне о темных существах, словно читает лекцию. Так, как будто я – просто один из его студентов. А потом я вдруг ловлю себя на том, что стучусь в дверь его кабинета, хотя в этот раз он меня не приглашал. Но оборотень совсем не против моего присутствия, поэтому я вхожу в уже ставший привычным кабинет и делаю вид, что все как обычно. А Ремус в свою очередь делает вид, что рад мне.

Я говорю «делает вид», потому что, по правде сказать, все это время я веду себя с ним не лучшим образом. Хотя он сам меня на это провоцирует, раз уж на то пошло. С самого начала Ремус со мной чертовски вежлив, и обходителен, и участлив, как и все в этом проклятом замке, полагающие, что отсутствие магии – это нечто сродни инвалидности. Я не могу объяснить этого, но от всего происходящего у меня появляется жуткое чувство, что Ремус – не совсем настоящий. Потому что мой Ремус никогда не стал бы сомневаться во мне, не стал бы лицемерить, не стал бы стыдиться меня. Даже когда мне было всего тринадцать и я просил его научить меня противостоять дементорам, он обращался со мной, как с равным, а не как с ребенком. Не так, как сейчас. Но в то же время мне хочется верить, что где-то в глубине «чужого Ремуса» живет тот, которого я когда-то знал и любил, и мне надо лишь достучаться до него. И я пытаюсь изо всех сил. Но оборотень все не поддается, и я негодую, я бешусь, я грублю, я становлюсь совершенно невыносимым, пытаясь вывести его, наконец, из себя, заставить переступить ту грань, которая мешает ему быть откровенным со мной, мешает отбросить наконец в сторону маски участия и жалости. Но это лишь заставляет Ремуса стать еще более чутким, заботливым и понимающим в общении со мной.

В конце концов, я сдаюсь. Я не имею никакого права требовать его измениться, я не могу заставить его обращаться со мной, как раньше. Это больше не тот Ремус, которого я когда-то знал. Поэтому, в конце концов, я сам становлюсь вежливым и осторожным с ним, и стараюсь улыбаться, чувствуя, что с каждой моей искусственной улыбкой и его обходительным взглядом между нами с мерзлым хрустом расползается пропасть. Но я ничего не могу с этим поделать, а Ремус со временем перестает поглядывать на меня с таким беспокойством, как в самом начале нашего знакомства, потому что думает, что мне стало легче. Да, Ремус, разумеется, я в порядке. Я говорю ему это почти каждый день, но он не перестает спрашивать. Ему кажется, что со мной что-то не так. Я знаю, что на самом деле он просто не в силах смириться с тем, что я не такой, каким он представлял меня, не такой, каким он хотел бы меня видеть. На этот раз он не может гордиться мной, только и всего. Ну конечно, как он мог бы гордиться сквибом? Он хотел бы, чтобы я был таким же, как Джеймс Поттер. Он хотел бы, чтобы со временем я стал сильным магом, возможно, даже аврором. Кем-то, способным на смелость, и искренность, и благородство, готовым встать горой за правое дело, ничего не требуя взамен. Ведь именно таким, по его словам, был мой отец. А потом я вспоминаю о своем прошлом, обо всех тех ужасных вещах, которые делал уже после того, как Ремус погиб, и думаю о том, что, вероятно, и тот Ремус не смог бы мной гордится. Он думал, что я вырос хорошим человеком, но он ведь ошибался, иначе я ни за что не стал бы делать того, что делал. Я не лишился бы рассудка настолько, чтобы позволить себе окончательно превратиться в зверя.

Пару раз я вижу действительно странные сны. Уже не кошмары, нет. Я несколько дней подряд пью Зелье Сна Без Снов, как и обещал Дамблдору. А когда решаю прекратить и проверить заодно, не миновала ли угроза, кошмары действительно больше не снятся. Но то, что я вижу вместо них, заставляет меня проснуться с бешено колотящимся сердцем и поблагодарить Мерлина за то, что это был всего лишь сон. Потому что мне снится, как я шепчу онемевшими губами: «Но ведь шла война. У меня не было выбора», но взгляд янтарных глаз все такой же обвиняющий, и разочарованный, и мне хочется умереть, лишь бы не видеть его. Но я просыпаюсь, и Ремус по-прежнему не знает о моем прошлом, и я могу вздохнуть с облегчением и сказать себе, что это правильно, что он так никогда и не узнает, потому что мне ни за что не пережить такого взгляда Ремуса в реальности.

Но даже понимая все это, я продолжаю приходить к нему. Мерлин знает, почему. Возможно, я еще не потерял надежду показать Ремусу, что, кем бы он меня не считал, я по-прежнему сын своего отца. А скорее всего, мне просто плевать. Плевать на то, что он обращается со мной, словно с ребенком или тяжелобольным, что он следит за каждым моим шагом, все время ожидая, что я вот-вот оступлюсь. Мне плевать, что он старается не говорить о студентах и уроках, старается даже не колдовать в моем присутствии, полагая, что это каким-то абсурдным образом меня заденет, но при этом то и дело расспрашивает о моем маггловском прошлом. Он хочет как можно больше разузнать о моих родственниках, друзьях, о летней аварии, моем приезде в Хогвартс и других вещах, по поводу которых я по-прежнему испытываю слишком смешанные чувства, чтобы отвечать на его вопросы, но на это мне тоже плевать. Потому что на самом деле существует только одна вещь, до которой мне по-настоящему есть дело – то, что я могу просто сидеть с ним в его гостиной, потягивая теплый чай из кружки с отколотым краем, слушать его размеренный голос, смотреть в его лицо, расслабленное и очень спокойное, и делать вид, что все по-прежнему. Что ничего не изменилось между нами, что не было никакой войны, что Ремус не погиб, и все остальные не погибли тоже. В такие минуты я могу говорить себе, что ни в чем не виноват – впервые за годы.

И это единственное, что имеет значение.


*****

Ремус помнил свой разговор с Дамблдором, состоявшийся сразу после того, как он впервые увидел Гарри Поттера. Он по-настоящему дал волю своим чувствам только там, в кабинете директора, оказавшись наконец вдалеке от посторонних глаз и особенно вдалеке от Гарри. Он не хотел, чтобы на мальчика давили еще и сентиментальные воспоминания незнакомого профессора о его погибшем отце.

– Мерлин, – выдохнул он тогда, – он так похож на Джеймса.

«Так похож на Джеймса», – это вертелось у него на языке с той самой секунды, как он бросил взгляд на лицо подростка. Он выглядел немного ниже и тоньше Джеймса в его возрасте и намного бледнее и болезненнее, чем Джеймс, но, несомненно, был просто копией отца. Мальчик переживал нелегкое время, только и всего.

– Он не Джеймс.

Голос Дамблдора прозвучал тогда слишком весомо, слишком серьезно, так, что Ремус едва подавил желание ответить: «Я знаю». Конечно же, мальчик не был Джеймсом. Тогда он не понимал, что пытается сказать директор на самом деле. «Он даже близко не похож на Джеймса» – вот, что это было. Ремус понял это в тот день, когда попытался узнать Гарри ближе. По правде сказать, Гарри вообще не был похож ни на кого из всех, кого Ремусу доводилось встречать. Казалось, он целиком состоял из колючек, которыми ощетинивался, словно еж, всякий раз, как оборотень пытался приблизиться к нему. Как будто бы ждал опасности с его стороны. И не только с его, как понял Ремус в ходе их дальнейшего знакомства. На самом деле, Гарри не желал сближаться ни с кем из обитателей замка. Дамблдор предупреждал его об этом, когда только приглашал работать в Хогвартс.

– Мальчик мой, Гарри даже говорить ни с кем не желает о происшедшем, – сказал он тогда. – Он не готов никому довериться. Делает вид, что все в порядке, но я вижу, что внутри него назревает буря, и это лишь вопрос времени – когда она вырвется наружу. Я хотел бы, чтобы в этот момент рядом с Гарри был кто-то, кому он сможет доверять. Поэтому я и прошу тебя забыть на время про свою осторожность и занять должность преподавателя, хотя знаю, как тебе нелегко сделать это. Ты единственный, кто может помочь Гарри. Но заслужить его доверие будет очень непростой задачей даже для тебя.

Ремус тогда ответил, что справится. Смешно, но он и сам верил в это поначалу. Разумеется, он не мог не видеть, что Гарри почти все время отчужден, и потерян, и у него нездоровый вид. Не то чтобы он не пытался скрыть этого, но Ремус всегда славился своей чуткостью, его было не провести вымученными улыбками и заверениями, что все хорошо. Также он не мог игнорировать ту боль и злость, что время от времени прорывались во взгляде и голосе подростка. Но все это казалось ему приемлемым, это было нормальным. Два с лишним месяца назад Гарри потерял семью, тех людей, которые воспитывали его все это время, которые дарили ему свою любовь и поддержку. Наверняка у мальчика не было никого ближе них, и теперь ему было очень тяжело. Но он должен был пройти через это, и Ремус был готов помочь.

Иногда Ремус украдкой наблюдал за Гарри, отмечая глубокие тени у него под глазами, горький изгиб рта, тоску во взгляде, и сердце у него сжималось от жалости, и он думал, что, возможно, был неправ тогда, четырнадцать лет назад, отказавшись от маленького Гарри без боя. Он мог бы собрать все свои силы, призвать на помощь влияние Дамблдора и взять опекунство над сыном Джеймса, у него был шанс. И тогда всего этого не было бы. Вероятно, Гарри и в этом случае не был бы образцом счастливого подростка, но на него не навалилась бы столь страшная потеря. Раз уж Дурслям суждено было попасть в ту автокатастрофу, возможно, было бы лучше, если бы Гарри вообще не было с ними. И, кроме того, Ремус не переставал гадать, сохранились бы магические способности мальчика, если бы он рос среди волшебников? Была еще одна вещь, в которой оборотень едва признавался даже самому себе. Иногда ему в голову приходила мысль, что его собственная жизнь была бы совсем иной, если бы с ним рядом был маленький Гарри. Ребенок, который рос бы на его глазах, делился бы с Ремусом всеми своими маленькими открытиями, радостями, сомнениями. О котором он мог бы заботиться, как родной отец. Возможно, это сделало бы его собственное существование чуть менее горьким, чуть более осмысленным.

Как правило, оборотень поспешно гнал от себя эти мысли. Как бы тяжело не было Гарри сейчас, у него было самое главное – нормальное детство. Вообще-то, сам мальчик не слишком-то распространялся на эту тему, но не стоило особого труда догадаться, что на протяжении всех этих лет Дурсли давали Гарри то, что никогда не смог бы ему дать сам Ремус. Ведь он – всего лишь оборотень, а с выходом всех этих законов об оборотнях и поправок к ним он и шагу ступить не мог без присмотра Министерства, не говоря уж о том, чтобы найти приличную работу. Он не смог бы прокормить Гарри. Он не смог бы дать ему нормальную семью, дом, одежду, образование и прочее, что нужно маленьким мальчикам. Он жил звериной жизнью, и было бы слишком эгоистичным обрекать на нее и Гарри тоже. Поэтому Ремус раз за разом безжалостно отсекал все эти бесконечные «если бы» и «лучше бы», то и дело всплывающие в его воображении, стараясь всецело сосредоточиться на действительности.

А действительность заключалось в том, что сыну Джеймса довелось испытать много горя за последние месяцы, и Ремус должен был поддержать Гарри в это нелегкое для него время. Оборотень с самого начала знал, что должен помочь пережить мальчику тяжелую потерю, и единственным известным Ремусу способом сделать это было заставить Гарри впустить его в свою жизнь. Он не имел и понятия о том, насколько непростой задачей это будет. Ему казалось, что он требует от Гарри не слишком многого: быть откровенным с ним от начала и до конца. Мальчику нужно было просто выговориться, и выплакаться, и довериться наконец кому-то, и все было бы хорошо.

Ремус и представить себе не мог, насколько отчаянно Гарри будет противостоять этому. На каждый невинный вопрос, даже на чертов намек о его прошлом, подросток реагировал так болезненно, словно оборотень задел что-то личное. Словно ступил туда, где ему совсем не рады. Ремуса ожидали либо скупые, безразличные ответы, каждый из которых приходилось вытягивать чуть ли не клещами, либо холодное, почти враждебное молчание. Нередко Гарри прибегал к пустым, ничего не значащим отговоркам, сопровождающимся деревянными улыбками, но Ремусу нужно было от него совсем другое.

Он помнил немало таких долгих бесед в первые дни их более или менее тесного общения, когда он пытался нащупать хоть что-нибудь, что поможет ему расположить Гарри к себе, а мальчик реагировал так, как будто подвергался нападению.

– Ты не поддерживаешь связей со своими друзьями из Литтл-Уингинга? А с кузеном? Я говорил с директором, и он утверждает, что ты мог бы переписываться с ними.

– Не стоило утруждаться, профессор. Я не собираюсь им писать.

…

– Гарри, я знаю, та автокатастрофа была для тебя нелегким испытанием, и я не хочу тебе лишний раз напоминать обо всем этом… Просто знай, если захочешь об этом поговорить, то я всегда выслушаю тебя.

– Спасибо, сэр, но все нормально, – устало. – Правда. Здесь не о чем разговаривать.

…

– Увлекаешься квиддичем? Наверное, и в своей прежней школе ты увлекался спортом, да? Может быть, даже состоял в футбольной команде? Знаешь, Джеймс ведь когда-то…

– Да-да, играл в квиддич за Гриффиндор, я знаю! – раздраженно. – Но вы же не считаете, что из-за этого я тоже должен гонять мяч, профессор?

…

– Знаешь, я думаю, что ты очень образованный для своего возраста. Вероятно, твои дядя с тетей очень тобой гордились?

Молчание.

…

– Тебе нравится в Хогвартсе? Альбус говорил, поначалу ты не хотел сюда ехать.

Молчание.

…

– Эй, нельзя целыми днями сидеть взаперти! Почему бы тебе не пообщаться с остальными студентами?

Молчание.

Вот и все, на что он мог рассчитывать. Однако в ходе этих странных бесед обозначился некий круг «запретных» тем, каждая из которых словно заставляла упасть какую-то невидимую занавеску в глазах Гарри, за которой ничего уже невозможно было разглядеть. Стоило оборотню задеть хоть одну из них, как спина подростка становилась совершенно прямой, голос – спокойным и безучастным, а взгляд – пустым и непроницаемым. И лишь почти осязаемое напряжение, повисающее в воздухе в такие минуты, свидетельствовало о том, что испытывал Гарри на самом деле. Так, «под запретом» были родственники Гарри, автокатастрофа, его прежняя школа, друзья, учителя, Лили и Джеймс Поттеры… Мерлин, под запретом было почти все, что хоть как-то касалось его прошлого.

Зато мальчик весьма охотно разговаривал с Ремусом о волшебных существах, артефактах и заклинаниях, последних новостях Магического мира (оборотень был немало удивлен, узнав, что Гарри предпочитает держаться в курсе всех новостей, до мельчайших деталей), науке, политике и даже квиддиче. Если бы он не знал этого наверняка, то ни за что бы не поверил, что Гарри – новичок среди волшебников.

– Бросьте, профессор, вы же не думали, что я не постараюсь узнать как можно больше о мире, в котором мне придется провести ближайшие несколько лет? – со смехом отозвался подросток, когда оборотень спросил его об этом.

Он все схватывал на лету, и Ремус поражался тому, как легко он осваивается с новыми знаниями. Порой ему было ужасно жаль, что этот мальчик никогда не станет волшебником. Этой темы оборотень даже не касался. Но не сомневался, что она тоже была запретной.


Глава 33. Фея.

Оглядываясь назад, я понимаю, что к тому моменту, как мне удается окончательно смириться с Ремусом и четко решить для себя, что оборотню, каким бы он ни был теперь, определенно есть место в моей новой жизни, проходит совсем немного времени. Недели три, не более. Но мне кажется, что это длится намного дольше. Возможно, потому, что в первое время после наших с ним бесед я чувствую себя настолько вымотанным, что хочется кричать. Мне как всегда сложно противостоять Ремусу с его мягким голосом и теплыми глазами, но и быть с ним откровенным я тоже не могу. Однако вскоре, к моему немалому облегчению, оборотень перестает донимать меня расспросами о Литтл-Уингинге. Что, впрочем, не мешает ему завести другую, столь же неблагоприятную для меня тему.

– Ты не думал о том, чтобы попробовать подружиться с кем-нибудь из студентов Хогвартса? – спрашивает меня Ремус где-то спустя неделю после того, как я помогаю ему в поимке боггарта. – Наверное, тебе скучновато без общения со сверстниками, ведь в прежней школе ты привык совсем к другому. Но вокруг тебя полно ребят и девушек твоего возраста. Учитывая, что ты в замке на неопределенный срок, было бы не лишним попробовать с ними подружиться.

Я не помню точно, каким образом, но в тот раз мне удается отвертеться. Кажется, я ссылаюсь на занятость в учебе, и Ремус отступает. Он до сих пор думает, что Дамблдор был неправ, предложив мне справляться со своей школьной программой самостоятельно, поэтому готов пойти на любые уступки, если я уверяю, что это поможет мне учиться.

Но не проходит и нескольких дней, как оборотень возвращается к этой теме:

– Гарри, с этого дня у факультетских команд по квиддичу начинаются тренировки. Ты мог бы пойти посмотреть на них!

– Меня это не интересует, профессор. Я даже не болею ни за один из факультетов.

Однако через некоторое время оборотень опять пытается столкнуть меня со студентами. А затем снова, и снова. В итоге мои отговорки становятся все более путаными и менее правдоподобными, а Ремус убеждается в том, что студентов я просто избегаю. Поэтому я почти не удивляюсь, когда в один из вечеров, которые я провожу в кабинете Ремуса за чаем, разглядыванием всевозможной нечисти и разговорами, оборотень вновь возвращается к этой теме.

Впрочем, начинается вечер вполне мирно. Когда я захожу в кабинет, Ремус налетает на меня буквально с порога:

– Гарри, ты не поверишь, на что я наткнулся в Запретном лесу, пока искал гриндлоу! Просто невероятно! Эти создания обычно очень осторожны, но эта попыталась напасть на меня, и я ее поймал.

Сказать, что я заинтригован, значит не сказать ничего. Оборотень обычно ведет себя куда более сдержанно.

– Оно здесь? – я указываю в сторону клетки, на которую наброшена какая-то черная тряпка. Ремус утвердительно кивает, и я подхожу ближе. – Что это?

Я уже протягиваю руку, намереваясь стянуть покрывало, но оборотень перехватывает мое запястье.

– Стой! Ты не должен смотреть ей в глаза.

– Смотреть в глаза? – переспрашиваю я. – Профессор, вы что, отловили василиска?

– Не смешно, Гарри, – говорит оборотень, поймав мою ухмылку. – Это фея, лесная фея. Она распыляет вокруг себя особую пыльцу и наводит галлюцинации. Если ты вдохнешь эту пыльцу и фее удастся поймать твой взгляд, неизвестно, что она заставит тебя увидеть. Они очень хитроумны и изворотливы. Люди, попадавшие под их чары, рассказывают разные вещи. Некоторые утверждают, что попадали в водоворот своих тайных страхов, другие погружались в чудесные грезы, третьи начинали разбалтывать секреты, которые берегли больше жизни. В любом случае, последствия совершенно непредсказуемы.

Я отдергиваю руку, словно обжегшись.

– Ну, и в чем фокус, профессор? – Ремус вопросительно поднимает брови, и я поясняю: – Достаточно не сталкиваться с феей взглядом, и колдовство не сработает?

– Это не так просто, как ты думаешь, – мягко отвечает оборотень. – Они делают все возможное, чтобы поймать встречающихся им путников в свои сети. Как правило, желание посмотреть им в глаза почти неодолимо. Однако люди с достаточно крепкой волей могут подавить его.

Я бросаю на клетку задумчивый взгляд.

– Можно мне попробовать?

Это звучит неожиданно даже для меня самого. Но если Ремус и удивлен, то он ничем не выказывает своих чувств, а лишь кивает в сторону клетки.

– Как хочешь. Я приду тебе на помощь, если что-то пойдет не так.

Я делаю шаг вперед и сжимаю черную ткань в руке. Один короткий вздох, как перед боем, чтобы сосредоточиться, – и тряпка летит в сторону. Но если я и испытываю некоторое напряжение, оно почти сразу сменяется удивлением. Моим глазам предстает нечто маленькое, не больше человеческой руки от локтя до запястья, бесформенное и зеленое. Лишь короткие и круглые крылья, как у мухи, только гораздо больше, отливают синим. Меньше всего это существо напоминает «прекрасных фей», описываемых в сказках. Оно выглядит отталкивающе. На самом деле, я бы даже не спешил определять пол существа, хотя его крошечное зеленое лицо чем-то напоминает очень уродливого человека. «Фея» парит в нескольких дюймах над днищем клетки и скалит мелкие и острые, как у куницы, зубы.

Но это все по какой-то причине становится неважным, когда существо коротко взмахивает своими нелепыми мушиными крыльями, и меня заволакивает фиолетовое облако, сквозь которое предметы кажутся зыбкими и далекими, словно в тумане.

«Посмотри мне в глаза».

Ментальный приказ, почти сразу понимаю я. Короткий и острый, как игла. И тем более странный из-за того, что отдается без зрительного контакта. Желание подчиниться велико, и мне приходится приложить усилие, чтобы побороть его.

«Посмотри мне в глаза, – настойчивее повторяет фея. От фиолетовой пыльцы, забивающей нос и горло, хочется чихать. – Сейчас же!»

Фиолетовый туман каким-то образом проникает даже в голову, мягко заволакивая мысли. На миг мне хочется столкнуться с феей глазами – просто чтобы проверить, смогу ли я противостоять ей.

«Давай же, смелей, – шепчет существо. – Ты ведь хочешь знать, на что это похоже?»

Это отрезвляет. Я успеваю лишь качнуть головой, прежде чем складываюсь пополам и оглушительно чихаю. Существо выходит из себя: с коротким и неприятным, как скрежет ногтя по стеклу криком оно кидается на прутья клетки, клацая своими звериными зубами. Я отшатываюсь в сторону.

– Достаточно, – говорит Ремус и быстро набрасывает ткань обратно на клетку.

Один взмах палочкой – и облако едкой пыльцы рассеивается. Затем оборотень подходит ко мне и хлопает по спине, помогая прокашляться.

– Ну, как?

– Вполне сносно, – честно отвечаю я, стирая выступившие на глазах слезы. – Ну и уродцы же ваши феи, профессор.

Фея беснуется и скрежещет зубами даже за завесой ткани, так что я отхожу от ее клетки подальше и плюхаюсь на диван. Ремус занимает кресло напротив.

– Как тебе удалось противостоять ее чарам? – с интересом спрашивает он.

– Ну… Я словно почувствовал, что желание столкнуться с ней взглядом принадлежит не мне, а ей, – медленно произношу я, стараясь не прятать глаза. – После этого побороть его стало не слишком тяжело.

– Замечательно, Гарри! У тебя просто потрясающая сила воли. Я не сомневался, что у тебя получится справиться с чарами феи, но, признаться, не ожидал, что так скоро. Это отличная новость!

Я смущенно благодарю оборотня, чувствуя, что от незаслуженной похвалы к щекам приливает кровь.

– Чаю? – предлагает Ремус, и я киваю, потому что выдержать его взгляд вдруг становится не проще, чем противостоять мысленным приказам феи.

– Итак, этому вы собираетесь учить своих студентов? – спрашиваю я, когда оборотень наливает нам обоим чаю и садится напротив. – Укреплять силу воли?

– Можно и так сказать, – Ремус хмыкает. – Я планирую провести несколько практических занятий по этой теме. Думаю, это будет небесполезно и станет неплохой подготовкой к урокам, на которых студентам придется противостоять ментальным проклятиям.

– Чему-то вроде Империуса? – совершенно бездумно спрашиваю я, но оборотень вдруг напрягается.

– Откуда ты знаешь про Империус? – спрашивает он таким резким тоном, какого я не ожидал от него услышать. – Кто тебе рассказал?

В его глазах я вижу почти враждебность, и в первые несколько секунд настолько потрясен, что не нахожусь с ответом. Но оборотень цепко хватает меня за плечо, не отводя пристального взгляда. Чай расплескивается за пределы кружки, так что мне приходится отставить ее на журнальный столик. Хватка оборотня усиливается, и я нервно восклицаю:

– Да никто мне ничего не рассказывал! – Взгляд Ремуса выражает недоверие, пальцы впиваются в плечо почти до боли, и я добавляю: – Я читал о нем, ясно? В одной книге из библиотеки. Ничего особенного.

– Ничего особенного? – пораженно переспрашивает оборотень, разжимая наконец руку. – Мерлин, Гарри, где ты наткнулся на эту книгу? Империус – одно из трех Непростительных проклятий! Наказание за каждое из них – смерть. Разумеется, их не проходят в школах. Даже доступ к информации об этих проклятиях ограничен Министерством магии, поэтому то, что ты случайно наткнулся на описание одного из них в библиотеке Хогвартса, само по себе поразительно. Но ради собственного блага тебе лучше немедленно забыть все, что ты читал про Империус, хорошо?

Ремус выглядит по-настоящему взволнованным, и я остолбенело киваю. Что ж, это было довольно… информативно.

– Извините, сэр, – бормочу я враз охрипшим голосом. – Я больше не буду читать о подобных проклятиях. Я не знал, что это настолько серьезно.

Ремус кивает, его лицо расслабляется, и лишь мое онемевшее плечо, по-прежнему ощущающее звериную хватку пальцев, напоминает о его вспышке. Я осторожно приподнимаю позабытую кружку, оставляя на столе влажный круг.

– Итак, лесные феи, – несколько неловко напоминает оборотень, когда тишина начинает давить на уши. – Видишь ли, Гарри, трудность практического занятия с феей заключается в том, что очень многие студенты могут попасть под ее влияние, а предсказать их поведение в таком случае станет почти невозможным. Поэтому в моих интересах как можно скорее привести одурманенных студентов в чувства. Для этого даже не придется прибегать к помощи магии: против воздействия фей есть одно очень простое, но эффективное средство – полынь. Ее запах нейтрализует галлюциногенный эффект пыльцы, и чары спадают.

– Так к чему вы ведете, профессор? – осторожно интересуюсь я, предчувствуя ответ.

– Мне не помешала бы помощь, – подтверждает оборотень мои опасения. Увидев выражение моего лица, он поспешно добавляет: – Только на одно занятие, пока я не смогу убедиться, что ситуация под контролем. Тебе почти ничего не придется делать, Гарри. Я хочу, чтобы ты всего лишь подстраховал меня.

– Подстраховал? – переспрашиваю я, изогнув бровь.

– Ну да. Ты мог бы как можно скорее подавать полынь тем, кто попадет под воздействие этих существ. Это будет не слишком обременительным для тебя, обещаю. К тому же, мы только что убедились, что для тебя самого феи безвредны.

Услышав это возмутительное заявление, я даже забываю про свой чай. Вот значит как. Что ж, это хотя бы объясняет, почему Ремус не был против моего любопытства: он планировал это с самого начала.

– Профессор, вы ведь понимаете, что ставите меня в безвыходное положение? – напрямик спрашиваю я. – Помогать преподавателям – моя работа, из-за которой меня держат в Хогвартсе. Я не могу отказаться от этого, как бы сильно мне ни хотелось.

– Уверяю тебя, что все пройдет отлично, – с улыбкой говорит Ремус. – Ты не пожалеешь.

– А я вот почему-то убежден в обратном, – бормочу я и вздыхаю. – Хорошо, когда?

– Завтра в девять, – говорит оборотень с нескрываемым облегчением в голосе. – Это будет Гриффиндор, пятый курс.

У меня перехватывает дыхание, так, что если бы я успел глотнуть чаю, то непременно захлебнулся бы. Некоторое время я даже вглядываюсь в лицо оборотня, гадая, вдруг это какая-то жестокая шутка. Даже заставить меня присутствовать на уроке слизеринцев было бы не столь подлым! Но Ремус смотрит на меня со спокойной улыбкой, и я чувствую, как внутри меня медленно поднимается злоба, ожигая внутренности. Отлично! И после того, что только что произошло, он смеет считать, что оказывает мне поддержку. Это было нечестным – силой принудить меня к тому, чего я совсем не желаю. Это было… почти предательством. Это было одной из тех вещей, которую я мог ожидать от кого угодно, кроме него.

– Спасибо за прием, сэр, – сухо говорю я, отставляя кружку с недопитым чаем в сторону. Стук от соприкосновения с поверхностью стола получается неожиданно громким, но я не обращаю на него внимания. – А сейчас мне пора. Всего вам хорошего.

Выходя за дверь, я даже не удосуживаюсь обернуться, чтобы увидеть выражение его лица. Внутри у меня все клокочет от обиды и гнева, и единственное, чего я хочу – оказаться как можно дальше от этого места.


*****

– Профессор Люпин! Постойте!

Я догоняю его по пути на завтрак. На меня оборачиваются спешащие в Большой зал студенты, и я расталкиваю их чуть ли не с ожесточением. Услышав мой голос, Ремус останавливается. Когда я подхожу ближе, то вижу в глазах оборотня удивление.

– Гарри! – восклицает он. – Не ожидал тебя здесь увидеть. Я думал, ты не любишь есть вместе со всеми.

– Да, не люблю. То есть, я искал вас, – я говорю сбивчиво, с трудом переводя дыхание. – Профессор, я… Я хотел извиниться. За вчерашнее.

Я хочу сказать, что мне стыдно за свою вспышку. Ремус поступил нечестно, воспользовавшись своим положением преподавателя для того, чтобы заставить меня встретиться со студентами. Я же поступил просто по-идиотски, позволив себе по-настоящему разозлиться на него за это. Глупо, необоснованно, импульсивно… эй, Поттер, тебе же не двенадцать лет, забыл? Но дело в том, что я вновь позволил эмоциям взять верх над разумом, поддавшись своей паранойе или еще черт знает чему, полагающему, что все вокруг заняты исключительно попытками омрачить мое существование. Оборотень всего лишь хочет помочь. Он не имеет и понятия о том, почему я избегаю студентов. Возможно, он вообще думает, что я просто из застенчивости не решаюсь с ними заговорить.

– Пойдем в зал, Гарри, – Ремус останавливает меня прежде, чем я успеваю перевести дыхание и продолжить.

Он берет меня за плечо, мягко увлекая за собой. Только тут до меня доходит, что многие студенты в коридоре остановились и таращатся, с любопытством слушая наш разговор.

– Я и не думал сердиться на тебя, – негромко говорит оборотень, когда мы занимаем свои места за столом преподавателей. – Так что не было нужды к столь решительным действиям в коридоре. Теперь студенты еще долго будут гадать, за что ты передо мной извинялся

– Ну конечно, нет, – надежды в моем голосе гораздо больше, чем уверенности. – Какое им до этого дело?

Оборотень пожимает плечами.

– Вообще-то, здесь происходит не слишком-то много событий, – говорит он. – Все старые сплетни уже приелись, вот студенты и ищут что-нибудь необычное. Так всегда было и будет. Сейчас им интересен ты. Отчасти потому, что ты здесь новенький, отчасти потому, что ты отличаешься от них образом жизни и статусом. Такое внимание здесь неизбежно. Но поверь мне, рано или поздно их интерес к тебе угаснет и твоя жизнь войдет в привычное русло. Я говорю тебе все это для того, чтобы ты не позволял подобным вещам себе мешать. Я понимаю, нелегко быть в центре шумихи. Но ты не должен отгораживаться от всего мира из-за нескольких любопытных.

– Нескольких любопытных? – переспрашиваю я немного резче, чем хотел бы. – Профессор, на прошлой неделе меня спросили, как именно умерли мои родственники. А не далее как позавчера, если не ошибаюсь, высказали предположение, что мой отец-аврор покончил с собой, узнав, что его родной сын – сквиб.

Услышав это, Ремус вздрагивает с такой силой, что изрядная доля кофе из чашки, которую он держит в руках, проливается на белоснежную скатерть. И хотя на его лице при этом ни один мускул не меняет своего положения, костяшки пальцев оборотня белеют. Мадам Хуч косится в нашу сторону, и мне приходится понизить голос.

– Были и другие случаи, – продолжаю я куда менее решительно, уже жалея, что решил высказаться. – Все это – нечто большее, чем «несколько любопытных».

– Гарри, я… – растерянно начинает Ремус, но не находится со словами, и голос его беспомощно затихает. – Я не знаю, что сказать. Я…

– Не надо ничего говорить, профессор, – перебиваю я. – Я и так знаю все наперед. Вы скажете, что большинство из этих подростков никогда не теряли близких, поэтому просто не понимают, что я испытываю. Что они могут быть любопытными до бестактности, но мне не надо держать на них зла. Профессор МакГонагалл уже говорила мне нечто подобное. Но я никого и не обвиняю. Просто пытаюсь объяснить, почему не слишком-то стремлюсь видеться со студентами.

Я скорее лгу, чем говорю правду. Мерлин, да меня полжизни преследовали сплетни, шепот за спиной и нездоровый интерес незнакомых мне людей. Я бы наверняка давным-давно свихнулся, если бы испытывал по этому поводу хоть что-то сильнее раздражения. Но лучшего оправдания и не придумаешь, так что впервые в своей жизни я даже благодарен той шумихе, которая то и дело расползается вокруг событий моей частной жизни.

– Гарри, дай им шанс, ладно? – просит в конце концов Ремус. – Вот увидишь, гриффиндорцы совсем не плохие. Они тебя понравятся.

Я прихлебываю кофе, скрывая за чашкой горькую усмешку. Я и сам знаю, что понравятся, Ремус. Это меня и беспокоит.


*****

К кабинету ЗоТИ мы с Ремусом приходим вдвоем. Почти весь пятый курс Гриффиндора уже толпится у дверей в ожидании урока, так что я еще издалека успеваю заметить Гермиону, уткнувшуюся в один из своих толстенных фолиантов, и Рона, который стоит рядом с ней и молчаливо мается от скуки, переминаясь с ноги на ногу. Рядом Дин и Симус листают «Мир Квиддича» и оживленно о чем-то спорят. Эти парни, сколько я их знал, умудрялись болеть за разные команды в любых видах спорта и ссорится до хрипоты по ерундовым поводам, например, доказывая друг другу, кто круче – The Banshes или Ramones, но при этом оставаться лучшими друзьями. Невилл Лонгботтом держится особняком, привалившись к стене отдельно ото всех и просматривая учебник, но без интереса, а скорее просто так, чтобы занять время. Парвати Патил и Лаванда Браун причесываются и наспех подкрашивают ресницы, попутно интересуясь друг у друга, как они выглядят.

Все как всегда, так, как и должно быть. От осознания этого меня заполняет обманчивое ощущение безопасности. Чувство потерянности, терзающее меня с того самого дня, как в Хогвартс приехали ученики, отступает. Мне хочется помахать Дину и Симусу, затем подойти к Рону, толкнуть его в плечо, улыбнуться и сказать: «Здорово, друг. Давно не виделись», или «Рон, не вешай нос! Похоже, Гермиона уже достала тебя своими Рунами до чертиков. Может, удерем от нее и погоняем кваффл?»

Но затем студенты замечают Ремуса и меня вместе с ним, и возникшее было чувство дежа вю пропадает бесследно. Все они смотрят со смесью легкого удивления и небрежности. «Зачем ты пришел? – словно говорят из взгляды. – Тебе здесь не место».

Да, точно, мне не место здесь, среди них. Среди людей, которые когда-то были привязаны ко мне настолько сильно, что были готовы пойти за меня на смерть. Эй, Поттер, за этим ты пришел к ним снова? Хочешь привязать их к себе? Хочешь опять почувствовать, каково это – когда кто-то способен отдать свою жизнь ради тебя? Эта мысль оказывает то же действие, что и опрокинутый на голову ушат холодной воды. Во всяком случае, мозги помогает прочистить не хуже. Поэтому приблизившись к двери кабинета, я успеваю собраться и принять равнодушный вид. Мне надо притвориться, что вижу незнакомцев, только и всего. Их взгляды, недоуменные и не слишком-то приветливые, весьма облегчают мне задачу.

Ремус делает шаг к двери, чтобы открыть ее с помощью волшебной палочки, а я оказываюсь позади него и впереди студентов, которые полукругом обступают вход в кабинет.

– Смотри, Гермиона! – прямо за моей спиной раздается низкий голос, который, несомненно, принадлежит Рону. – Как думаешь, что здесь делает он?

– Тише, Рон, – возмущенно шипит девушка в ответ. – Не сомневаюсь, что профессор Люпин сейчас нам это объяснит. А ты пока мог бы не выставлять себя неотесанным болваном!

На миг я испытываю острый прилив благодарности к Гермионе.

– Никем я себя не выставляю! – фыркает Рон. – Уже и спросить нельзя… Докатились…

От неловкой сцены меня освобождает Ремус, который наконец заканчивает возиться с замком и распахивает двери. Я оглядываю просторный, залитый солнцем кабинет с рядами парт и широкой площадкой для практических занятий перед ними, вдыхаю почти позабытую мешанину из запахов пергамента, старых книг, мела для классной доски, и до меня доходит, что я не был в классных комнатах Хогвартса уже чертову уйму времени. Я бродил по коридорам, изредка захаживал в личные кабинеты учителей, когда им нужно было сделать что-то по работе, довольно часто сидел в библиотеке, но вот повода заглянуть в классы все как-то не находилось. А в следующий миг я ловлю себя на том, что двигаюсь очень плавно и почти бесшумно, едва задерживая дыхание, будто оказался на незнакомой территории и не уверен, что здесь безопасно. Я торопливо одергиваю себя и быстрыми, твердыми шагами подхожу к учительскому столу.

– Я сяду рядом с вами, профессор, хорошо? – спрашиваю я таким тоном, что Ремус не может отказаться, не рискуя меня обидеть. Я имею право на этот маленький шантаж. В конце концов, у оборотня передо мной должок после вчерашнего. И, кроме того, я испытываю странную потребность в том, чтобы отделить себя от остальных студентов. Хотя бы чисто символическим промежутком между школьными партами и учительской кафедрой. Просто для того, чтобы лишний раз напомнить самому себе, где теперь мое место.

Оборотень лишь кивает, но при этом бросает на меня короткий вопросительный взгляд, который заставляет меня нервничать.

– Доброе утро всем, – говорит Ремус, когда все студенты рассаживаются по местам, а я занимаю свободный стул по правую руку от него. – Как вы видите, сегодня у нас будет не совсем обычное занятие, поэтому мне понадобится помощник. К счастью, Гарри любезно согласился оказать мне эту услугу, так что на сегодняшнем уроке вы будете работать все вместе, как одна команда.

При этих словах студенты оживляются, в их глазах загорается интерес. Гермиона садится очень прямо и так вытягивает шею, что не остается никаких сомнений в том, что она ловит каждое слово преподавателя.

– Существа, одного из которых я продемонстрирую вам сегодня, довольно опасны и хитроумны, – продолжает Ремус. – Они живут в лесах и промышляют тем, что заманивают в свои ловушки случайных путников. Их называют лесными феями. Кто может рассказать мне о них?

Лица почти всех учеников выражают замешательство. Рон чешет макушку, старательно делая вид, что пытается что-то припомнить, Симус пожимает плечами, молчаливо признавая поражение. По лицу Невилла видно, что он колеблется, не решаясь высказать свои предположения перед всем классом. И лишь Гермиона как всегда нетерпеливо тянет руку вверх, а весь ее вид при этом выражает жгучее желание как можно скорее поделиться своими знаниями с остальными.

– Пожалуйста, Гермиона, – говорит Ремус с тщательно скрываемой улыбкой.

– Лесные феи, или дриады – кровожадные лесные демоны, которые заманивают своих жертв тем, что распыляют вокруг себя особый порошок, подавляющий волю жертвы и вызывающий галлюцинации, – Гермиона говорит быстро и четко, словно читает по учебнику. Я улыбаюсь краешком рта, слушая ее, и в который раз думаю о том, как же все-таки безумно, отчаянно, невозможно скучал. – Видения, насылаемые феями, многообразны и непредсказуемы. Но попав под их влияние, человек уже не сможет освободиться самостоятельно, без посторонней помощи. Рано или поздно галлюцинации сводят жертв фей с ума, и когда они становятся совершенно беспомощными, феи нападают.

– Замечательно, пять баллов Гриффиндору за такой подробный ответ, – произносит Ремус. – Единственное, что можно добавить, так это то, что галлюцинации вызывает не сама пыльца феи, а ее взгляд. Поэтому самый верный способ противостоять чарам этих существ – не сталкиваться с ними глазами.

Щеки Гермионы розовеют от смущения и она начинает торопливо листать учебник – несомненно, в поисках параграфа про фей.

– Но это не так просто, как кажется поначалу, – продолжает оборотень. – Дело в том, что феи очень сильны в ментальных атаках – то есть в искусстве воздействия на человеческое сознание. Поэтому желание встретиться с ними глазами может быть очень велико. Однако вы должны противиться ему изо всех сил. У людей с более сильной волей это получается легко, другим приходится долго стараться, чтобы добиться результатов. Так или иначе, если вам удастся побороть желание посмотреть фее в глаза, то она станет совершенно беспомощной перед вами. После этого ее можно легко уничтожить любым боевым заклинанием.

Класс молчит, переваривая информацию. Глаза Рона и Симуса выражают предвкушение и азарт, Гермиона старательно записывает за Ремусом каждое слово, но кажется при этом очень собранной, так что у меня ни остается никаких сомнений в том, что она тоже готова попробовать сразиться с феей. Зато на Невилла просто жалко смотреть. Его лицо выцветает до мучнистого оттенка, и даже со своего места мне видно, что его сцепленные в замок пальцы становятся белыми от напряжения.

– Напоминаю вам, что противостоять фее – очень непростая задача. Так что не будет ничего постыдного, если у вас ничего не выйдет. Более того, я почти уверен, что с первого раза ни у кого не получится. Но вы для того сюда и пришли, чтобы научиться.

Ремус ободряюще улыбается своим студентам, и его глаза излучают поддержку, участие, тепло и ни капли беспокойства или неуверенности. Я перехватываю этот взгляд, и на миг у меня возникает очень странное желание оказаться на месте гриффиндорцев.

– Прежде, чем мы приступим к практическому заданию, хочу задать вам еще один вопрос по теории, – продолжает оборотень. – Дело в том, что против галлюциногенной атаки феи есть одно простое, но верное средство. Кто может назвать мне его?

– Это полынь, – внезапно выпаливает Невилл. Гермиона разочарованно опускает вскинутую руку, а все остальные оборачиваются на Невилла с выражением крайнего удивления. Невилл идет красными пятнами и так стремительно утыкается взглядом в учебник, словно тот его позвал.

– Совершенно верно, Невилл, – говорит Ремус. – Пять баллов Гриффиндору. А теперь, если все готовы, то мы можем приступать к практической части. Сначала вы будете пробовать сразиться с феей в одиночку, чтобы оценить ее силы и продумать план действий. Вы вольны выбирать любой способ защиты своего сознания. Можете отвлечься на посторонние мысли, попытаться побороть искушение столкнуться с феей взглядом или прибегнуть к открытому мысленному противостоянию – все это остается на ваше усмотрение. А затем мы устроим нечто вроде поединка: вы будете выступать против феи как одна команда. Ваша задача будет состоять в том, чтобы обездвижить или усыпить ее с помощью заклинания. Кроме того, каждый из вас получит по флакону с полынью, чтобы приводить в чувства своих попавших под чары товарищей. Здесь к вам присоединится Гарри. Он способен противостоять фее, так что сможет прийти на помощь, если вы не будете справляться.

При этих словах Рон не может удержаться от громкого фырканья, и мои руки против воли сжимаются в кулаки. Ну же, спокойно, это всего лишь Рон. Тот самый Рон, который всех змееустов считал злыми, а оборотней – опасными. Он склонен делать поспешные выводы, только и всего. Ему нужно время, чтобы разобраться с тем, как он ко мне относится. Поэтому я заставляю свое лицо расслабиться и принимаю нарочито небрежную позу, бесстрастно наблюдая за происходящим.

– Кто хочет попробовать первым? – спрашивает Ремус.

Несмотря на боевое настроение, все молчат. Никому не хочется показаться смешным или нелепым перед остальным классом, первым попав под колдовство феи.

– Как насчет тебя, Рон?

Всего на секунду взгляд Ремуса словно становится холодным и колючим, и эту секунду мне кажется, что это – наказание для Рона за попытку меня унизить. Но когда оборотень делает шаг вперед и ставит прозрачный магический барьер между пространством для тренировок с клеткой феи и остальным классом, его взгляд кажется спокойным и теплым, как всегда, и я понимаю, что ошибся.

Рон бесстрашно выходит вперед, под магический купол, и становится напротив занавешенной тканью клетки.

– Готов? – спрашивает Ремус.

Рон кивает, и оборотень стаскивает покрывало и отбрасывает его прочь.

Первые несколько секунд при виде феи лицо Рона выражает лишь недоумение с малой примесью отвращения. Уверен, что точно такое же выражение было и у меня, когда я только увидел это существо. Но затем от феи во все стороны распространяются душные волны пыльцы, сдерживаемые лишь волшебным куполом, и веки Рона становятся низкими и тяжелыми, а взгляд – бессмысленным. Еще секунда – и его глаза вдруг распахивается, широко и немного удивленно, а затем его взгляд прямо и без колебаний скрещивается со взглядом феи.

Все задерживают дыхание, глядя на Рона. Он стоит на месте, чуть покачиваясь взад-вперед на нетвердых ногах, его лицо расплывается в блаженной и бессмысленной улыбке, и разве что слюна не стекает по подбородку. Он издает какие-то бессвязные звуки, напоминающие детское лопотание, которые перемежаются причмокиваниями, будто Рон спит и видит сон.

Симус пихает Дина в бок и что-то тихонько шепчет ему, отчего тот прыскает в кулак. На лицах Лаванды и Парвати читается отвращение. Когда становится понятно, что Рон так и собирается стоять на месте, глупо улыбаясь и качаясь из стороны в сторону, Ремус делает шаг вперед и сует ему под нос флакончик с настойкой полыни, после чего развеивает повисшую в воздухе едкую пыльцу и выводит Рона за пределы магического купола.

– Это было круто! – восторженно объявляет Рон, плюхаясь обратно на свое место. – В жизни ничего подобного не испытывал. Такое ощущение, будто ты паришь где-то высоко, выше деревьев, выше облаков…

– Да, а в этот момент тебя пожирает фея, – саркастично заканчивает за него Гермиона, и Рон спадает с лица и отводит взгляд.

– Ничего страшного, такая реакция на чары феи вполне естественна, – примиряющее говорит Ремус. – Теперь ты, Рон, должен поразмыслить над тем, что поможет тебе противостоять ей в следующий раз. Продумай сразу несколько тактик, на случай, если какие-то из них не сработают. Кто следующий?

На этот раз руку без колебаний поднимает Гермиона, явно обеспокоенная тем, что Рон получил дальнейшее задание раньше нее. Ей удается продержаться несколько секунд, прежде чем ее глаза, в которых уже плещется осознание поражения, медленно и словно нехотя встречаются с глазами феи.

– Нет, этого не может быть! – восклицает она в следующую секунду звонко и пронзительно, так что сидящие на передних партах вздрагивают. – Из предельного множества конечных чисел никогда не получится бесконечного, равно как и из бесконечного числа конечных отрезков не может выйти конечного, это же основы Нумерологии, это…

Глаза у Ремуса округляются точно так же, как и у всех студентов в классе, и он спешит развеять чары.

– Боже, какая глупость, – бормочет чуть порозовевшая от смущения Гермиона, возвращаясь к своему месту. – Мне казалось, что я спорю с профессором Вектор про Нумерологию…

– Ну почему же глупость, – беззлобно поддевает ее Симус. – У тебя по крайней мере есть реальные шансы на то, что фея не выдержит слушать весь этот бред и сама издохнет.

– Ха, точно! – радостно восклицает Рон, но перехватывает не предвещающий ничего хорошего взгляд подруги и замолкает.

Далее на схватку с феей вызывается Симус, которому кажется, что за ним гонятся кровожадные вурдалаки, а затем и Дин, который объявляет на весь класс, что сходит с ума по Кэтти Белл и после школы собирается сделать ей предложение, а затем минут пять уверяет всех вокруг, что на самом деле не испытывает к гриффиндорской охотнице ничего подобного.

– Хочешь попробовать, Невилл? – спрашивает Ремус, и я едва не дергаюсь, чтобы остановить его, потому что Невилл слегка дрожит от нервного напряжения и кажется до ужаса несчастным.

Но вопреки моим ожиданиям, Невилл кивает и нетвердо поднимается со своего места, направляясь к огороженной магическим барьером клетке с феей. Его взгляд находит глаза существа с такой скоростью, что кажется, будто он специально решил с самого начала встретиться с ними, не сопротивляясь воздействию феи. Некоторое время он стоит неподвижно и совершенно прямо, вытянувшись струной и опустив руки по бокам. Я и сам не понимаю, почему вдруг тоже напрягаюсь, не сводя с Невилла взгляда. Его белое и напряженное лицо пересекает судорога ужаса, когда он вдруг стремительно переводит взгляд куда-то в сторону, а затем вскидывает руки в защитном жесте и делает несколько неровных, спотыкающихся шагов назад.

– Нет, – хрипло вскрикивает он, и звучит это чудно и жутко одновременно.

А я вдруг вижу, словно наяву, темную, закутанную в форменную мантию Упивающихся Смертью фигуру Беллатрикс Лестрейндж, которая направляет палочку на точно такого же бледного и испуганного Невилла, чтобы произнести очередной Круциатус. И он хрипит и кашляет кровью, отступая назад до тех пор, пока не упирается спиной в шершавую кладку стены. И я знаю, что через несколько мучительных минут, наполненных криками и болью, Беллатрикс произнесет два коротких страшных слова, а я не смогу сделать ничего, чтобы этому помешать. Я не смогу, черт подери, вообще ничем не смогу помочь Невиллу, потому что меня даже нет там. Потому что это – всего лишь воспоминание из Думосбора, который Лорд Волдеморт преподнес мне на Рождество.

– Нет, пожалуйста, не надо! – продолжает Невилл, срываясь на крик, и у меня язык присыхает к небу. – Уйдите прочь! Оставьте в меня в покое! Оставьте меня!

– Хватит! Прекрати это, Ремус. Сейчас же!

Лишь когда все резко и пораженно оборачиваются на меня, до меня доходит, что это я выкрикиваю эти слова. Что это я срываюсь со своего места, сам того не замечая, пересекаю магический барьер, за которым в слабом облаке пыльцы замерли Ремус и Невилл, и ору на оборотня во всю мощь своих легких, не обращая никакого внимания на фею и ее чары. Я тут же понимаю, что впервые вслух называю оборотня по имени – и он понимает это тоже. Но мне некогда раздумывать над тем, не дискредитировал ли я этим Ремуса в глазах студентов и как он сам к этому отнесется, только не тогда, когда в каких-то двух шагах от меня Невилл кричит, и стонет, и молит о пощаде.

– Пожалуйста, – добавляю я горячо и отчаянно, и что-то во взгляде Ремуса переворачивается, когда он коротко мне кивает и подносит к лицу Невилла спасительный флакончик с полынью.

Быстрый взмах палочки – и дрожащее в неподвижном воздухе фиолетовое облако тает, а Невилл приходит в себя. Он пару раз встряхивает головой, а потом неровной походкой возвращается к своему месту, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Его лицо, уши и даже шея покраснели от смущения, все провожают его встревоженными взглядами, но он сам едва ли это замечает. Невилл тяжело обрушивается на свое место, но прежде, чем он утыкается неподвижным взглядом в учебник, я замечаю, что глаза у него подозрительно блестят. Я молча качаю головой, наблюдая за этой сценой, и все в ней кажется мне неправильным. Неправильным настолько, что мне приходится впиться ногтями в ладони до боли, чтобы взять себя в руки и молча вернуться на свое место.

– Итак, у нас остаются только Парвати и Лаванда, – говорит Ремус, прочистив горло. Тяжелая, неуютная тишина отступает, и я тихонько перевожу дух.

Лаванда несколько минут носится по классу, воображая, что играет со своим псом Дарвином, а когда приходит в себя, то выясняется, что он умер два года назад, и все это приводит девушку в крайне подавленное состояние духа. Парвати же фея заставляет думать, что по ней ползают какие-то насекомые, и она стряхивает их с себя со столь комичным ужасом, что разве что Ремусу удается не улыбнуться.

– Отлично! – говорит оборотень, когда пришедшая в себя Парвати возвращается на свое место, все еще продолжая критически осматривать мантию на предмет жуков. – Все вы неплохо справились с заданием. Сейчас я дам вам несколько минут на то, чтобы подумать, что заставило вас поддаться фее, а затем вы попробуете одолеть ее все вместе.

Студенты погружаются в сосредоточенные размышления, а Ремус тем временем набрасывает покрывало на клетку с феей и возвращается на свое место. Когда оборотень садится рядом со мной, то смотрит так, что на миг мне кажется, что ему очень хочется спросить, почему я так резко остановил его там, с Невиллом. Но он ничего не говорит, и я тоже молчу, изо всех сил борясь со странным желанием извиниться.

Через несколько минут Ремус поднимается со своего места, хлопает в ладоши и говорит:

– Ну, до конца урока у нас остается не слишком много времени, так что предлагаю начать. Возьмите, пожалуйста, по флакону с настойкой полыни и встаньте перед феей. Гарри, ты тоже, – добавляет оборотень, обращаясь ко мне. – Каждый, кто сумеет побороть чары, заработает Гриффиндору пять баллов!

«Спарринг» проходит динамично и увлекательно, и, пожалуй, он мог бы даже мне показаться интересным, если бы я не оказался так занят присмотром за Невиллом. Стоит ему замереть на месте с маской ужаса на лице, как я мчусь к нему на всех парах, полностью уверенный в том, что повторения этого кошмара мне не выдержать. А в промежутках между атаками феи на Невилла я оказываюсь слишком занят тем, что привожу в чувства остальных. Правда, мою помощь они принимают не особенно охотно, скорее, с изрядной долей досады. Когда я подношу флакон с настойкой полыни к лицу Рона, он отталкивает мою руку в сторону и сквозь зубы говорит, что может превосходно справиться и без моей помощи, после чего довольно грубо советует пойти подтереть сопли Невиллу.

– Круто, что профессор натаскал тебя противостоять феям, – говорит он. – Но я бы не советовал тебе особенно задирать нос по этому поводу!

Я пропускаю эту фразу мимо ушей, потому что знаю, с какой неохотой Рон принимает чужую помощь. Это же Рон, уговариваю я себя, мой лучший друг, я не позволю себе разозлиться на него, даже если он начнет нести самый несусветный бред в своей жизни. Но Рон больше не заговаривает со мной, и я сам не могу понять, нравится мне это или нет. Так или иначе, но когда Гермиона, Дин и Симус совместными усилиями обездвиживают фею, я с удивлением обнаруживаю, что все это время был настолько занят, что даже не почувствовал влияния существа. Возможно, думаю я, фее нелегко копаться в мозгах у такого количества народа одновременно.

– Прекрасная работа! – восклицает Ремус, когда тяжело дышащие, но довольные студенты рассаживаются по местам. – Симус, Гермиона и Дин зарабатывают Гриффиндору пятнадцать баллов, остальные тоже замечательно поработали. Итак, кто-нибудь заметил в процессе этого упражнения что-то любопытное?

Разумеется, руку поднимает Гермиона.

– Ну, наши видения не менялись, хотя мы попадали под воздействие чар неоднократно, – с легкой долей неуверенности произносит она.

– Абсолютно точно! – Ремус кивает, и Гермиона не может скрыть довольной улыбки. – Это свидетельствует о том, что феи способны нащупать именно то видение, которое сделает нас наиболее уязвимыми перед ними. Это может касаться того, что мы испытываем сейчас, или более глубоких переживаний, но можно быть уверенными в том, что в течение некоторого времени видения останутся неизменными. Это можно использовать для того, чтобы легче побороть волшебство феи.

Раздается низкий гонг, оповещающий о конце урока, и Ремус поспешно произносит:

– К следующему уроку принесите мне конспекты главы учебника про фей, а также кратко опишите свой способ противостояния атакам этих существ. Все свободны!

Студенты шумно собирают свои вещи и выходят из класса, но я почти сразу замечаю, что Рон и Гермиона собирают книги и перья нарочито медленно, будто специально хотят остаться в классе одни.

– Может, не сейчас? А то здесь этот, – шепчет Рон, коротко кивая на меня. Его взгляд кажется недружелюбным, пожалуй, даже слишком недружелюбным для столь короткого знакомства, и это ставит меня в тупик. Ну, что я сделал не так, Рон? Этот вопрос так и вертится на языке, и я сглатываю снова и снова, пытаясь от него избавиться.

– Нет уж, сейчас, Рональд. Какая тебе разница?

Я не удивляюсь, когда все, кроме этих двоих, выходят за дверь, а Рон с Гермионой нерешительно приближаются к Ремусу. Я безучастно стою рядом с ним, и Гермиона бросает на меня короткий взгляд, прежде чем глубоко вздохнуть и обратиться к оборотню:

– Профессор Люпин, можно попросить вас об одной вещи?

– Пожалуйста, Гермиона, – кивает Ремус, переводя взгляд с одного напряженного лица на другое.

– Ммм, дело в том, что мы с Роном готовим реферат по Чарам. Про необычные и полу-мифические заклинания. Некоторые из них не изучены, в других встречаются необъяснимые парадоксы… В общем, все это очень интересно!

– Не сомневаюсь, – вежливо говорит Ремус.

– Дело в том, что для этой работы нам нужна одна книга, «Тайны и мифы Магической Англии». Но она, к сожалению, находится в Запретной секции, а разрешения у нас нет, а у профессора Флитвика мы его взять не можем, потому что он просил пользоваться ограниченным набором источников, но мы из этой книги не будем ничего брать, просто хотим проверить одну вещь…

В процессе этой бурной речи Гермиона нервничает и тараторит все быстрее, а Рон тем временем старательно отводит взгляд, поэтому когда Гермиона наконец произносит: «Ну, вот мы и подумали, что вы могли бы выписать нам разрешение на эту книгу, профессор Люпин. Пожалуйста. Это очень важно», у меня не остается ни малейших сомнений в том, что эти двое что-то скрывают. У Ремуса, судя по всему, таких сомнений не остается тоже, потому что он лишь разводит руками, вежливо им улыбается и говорит:

– Простите, ребята, но боюсь, что у меня нет таких полномочий. Если бы вы писали работу по моему предмету, то я, безусловно, мог бы вас выручить, но так – нет. Думаю, вам лучше все-таки обратиться к профессору Флитвику, если это и в самом деле настолько важно. Или к директору, уверен, он с радостью вам поможет.

Рон и Гермиона заметно мрачнеют, но все же выдавливают из себя улыбки и благодарят Ремуса, после чего выходят за дверь. Я провожаю парочку заинтригованным взглядом, гадая, что они могли затеять на этот раз.

– Ну, и как тебе?

Я перевожу глаза обратно на Ремуса и вижу, что он сидит за столом, сгорбившись и устало спрятав лицо в ладонях, и массирует веки.

– С вами все в порядке, профессор? – обеспокоено спрашиваю я, игнорируя вопрос.

Оборотень поднимает на меня взгляд.

– Эй, это моя реплика, – шутит он и слабо улыбается.

Я смотрю на него с негодованием, и Ремус становится серьезным.

– Да, я в полном порядке, – твердо говорит он. – Просто устал. Боюсь, я еще не слишком-то привык вести уроки, так что это немного выматывает. Пожалуй, мне не мешает взять небольшой перерыв.

Ах, ну да, ведь скоро полнолуние. Я в последний момент удерживаю эту фразу на самом кончике языка, а вместо этого говорю:

– У вас превосходно получается, профессор. Мне понравился урок.

– Да уж, ты сегодня был непривычно… эмоционален.

Это намек на то, как я среагировал на попавшего в сети феи Невилла. Слишком бурно для парня, который видит его впервые в жизни, я знаю. Ремус смотрит слегка напряженно, будто гадает, не перешел ли границы, спросив меня об этом, а я вдруг задаюсь вопросом, когда наши отношения успели стать настолько осторожными.

– Наверное, это колдовство феи так подействовало, – я напряженно улыбаюсь и развожу руками.

– Да, возможно, ты прав, – устало кивает Ремус.

Теперь, когда он не пытается выглядеть бодрым для студентов, его пересеченное ранними морщинами лицо выглядит непривычно утомленным, и от этого тени под глазами еще резче проступают на бледной коже. Он устал, понимаю я. Так безумно устал, что у него нет сил даже на то, чтобы ввязываться в очередной спор, вызывая меня на откровенность. Но все нормально, это просто очередное полнолуние, с Ремусом все хорошо, говорю я себе, хотя сердце сжимается с такой силой, что перехватывает дыхание. Поэтому я лишь улыбаюсь – чуть более искренне на этот раз, потому что я очень стараюсь, чтобы улыбка казалась настоящей, ободряюще киваю ему и выхожу за дверь.

Мы оба отлично знаем, что лесная фея может сделать многое, но вызывать у людей ни с того ни с сего беспричинные вспышки эмоций она не способна.


Глава 34. Незнакомцы

Спустя где-то пару дней после инцидента с феей я сижу в библиотеке над письмом, но то и дело возвращаюсь мыслями к состоявшейся наконец встрече с друзьями. Она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. Не то, чтобы я ожидал чего-то особенного. Я ведь не настолько глуп, чтобы воображать, что они с первой же встречи проникнутся ко мне необъяснимой симпатией и все станет, как прежде. Не думаю, что я похож на тех людей, с которыми с первых же минут знакомства чувствуешь себя так, словно знал их всегда. У меня нелегкий характер. «Эй, Гарри, ну улыбнись, прошу. Ты пугаешь людей, когда так смотришь», – часто говорила Хейли, умоляюще поднимая брови. Это вызывало у меня смех, но, кроме шуток, в чем-то она была права. Когда я учился в школе Литтл Уингинга, то редко у кого при моем виде возникало желание пообщаться.

Я мысленно чертыхаюсь, глядя на то, как по пергаментному листу стремительно расплывается чернильное пятно. Так, надо выбросить из головы всю эту чушь, иначе она сведет меня с ума. Довольно, вечер воспоминаний окончен. Я беру промокашку, заколдованную так, чтобы стирать любые пятна, и наскоро убираю кляксу. В последний раз пробегаюсь по строчкам глазами и складываю пергаментный лист вчетверо, подписав сверху: «Профессору Дж. Венгерду, графство Беркшир, Итон».

Это уже не первое мое письмо маггловскому профессору, но в любом случае, за нашу недолгую переписку я успел понять, почему директор называет его своим другом. Потому что друзьями Дамблдора по обыкновению становятся лишь дьявольски интересные и неординарные люди, а профессор Венгерд именно такой. Он маггл, при этом интересуется магией, живо, но без фанатизма, и с первого же его письма мне стало очевидно, что ум его открыт для любых, даже самых невообразимых чудес этого мира. Я не удивился бы, окажись, что ученики чуть ли не боготворят его, легко прощая своему профессору небольшие странности, вроде любви к совам, старым перьям для письма и книгам на мертвых языках.

Так или иначе, но прочитав его первое послание, которое он приложил к маггловским учебникам, я незаметно для самого себя втянулся в переписку. На этот раз в своем письме я поделился с профессором мыслями о том, что хочу поступать в медицинский университет, когда придет время, и попросил подобрать что-нибудь соответствующее из маггловской литературы. Возможно, это как раз то, что мне нужно, чтобы почувствовать себя необходимым. Правда в том, что я действительно хочу помогать людям. Как там говорила Гермиона – «комплекс героя»? Пожалуй, спустя столько лет я могу наконец признать, что доля правды в ее словах все-таки была.

Я ловлю себя на этой мысли и недовольно хмурюсь. После встречи с Роном и Гермионой воспоминания о друзьях становятся почти навязчивыми, и я не могу избавиться от них, как ни стараюсь. Я прикрываю глаза, и мне даже начинает казаться, что я слышу звонкий голос Гермионы.

– Рон, прекрати строить такие гримасы! Нам никто не даст разрешения в Запретную секцию, поэтому придется довольствоваться этим. Ну же, я уверена, что хотя бы в одной из этих книг найдутся какие-то зацепки.

Я резко открываю глаза, понимая, что мое воображение тут ни при чем. Просто друзья тоже пришли в библиотеку и расположились за одним из стеллажей книг, посвященных гоблинским наречиям, в секции Магического Языкознания. И мне совершенно очевидно, что они здесь вовсе не потому, что вдруг почувствовали интерес к изучению языков разных магических тварей. Они здесь по той же причине, что и я. Никому не интересно Магическое Языкознание, и если ищешь в библиотеке место, надежно скрытое от посторонних глаз, то лучшего и не сыскать. Однако до сих пор это место было чем-то вроде моего личного убежища, в котором я мог спрятаться от любопытных и спокойно почитать. А вот с чего вдруг понадобилось прятаться друзьям – это уже совсем другой вопрос.

– Гермиона, да здесь не меньше десятка книг! – отчаянно восклицает Рон.

– И это далеко не все. Когда расправимся с этой стопкой, я принесу еще.

Рон издает мученический стон, но больше не возражает.

Судя по звукам, друзья сваливают на библиотечный стол какие-то книги и устраиваются за ним. Нас разделяет один-единственный стеллаж, и мне хорошо слышен шорох переворачиваемых страниц и бормотание Гермионы:

– Так, кажется, что-то нашла… Ах, нет, здесь только какие-то смутные упоминания, все это уже было… Но я на всякий случай скопирую эту страницу себе, надо сравнить с тем, что мы находили раньше…

Рон лишь без энтузиазма соглашается, но очень скоро не выдерживает и восклицает:

– Послушай, Гермиона, да ну все это к чертям, а? Давай лучше я ночью незаметно сбегу из башни в библиотеку, залезу в Запретную секцию и принесу тебе эту идиотскую книгу. У меня получится, обещаю. Я могу попросить Фреда и Джорджа помочь, они сотни раз выбирались ночью из спальни и их еще ни разу не застукали.

– Нет, Рон, это плохая идея, – говорит Гермиона непререкаемым тоном. – Тебя могут поймать, и тогда с Гриффиндора снимут кучу баллов, а у тебя будут серьезные проблемы дома. И, кроме того, мы никому ни о чем не говорим, помнишь? Ты знаешь Фреда и Джорджа. Они же не отстанут, пока не выяснят, зачем нам все это понадобилось, или, чего доброго, разболтают всем вокруг.

У меня вдруг возникает чувство, будто я специально подслушиваю, и от этого становится неловко. Я решительно встряхиваю головой. Я ведь хотел попытаться снова, верно? Это – превосходный шанс.

– Я могу помочь.

Я говорю это очень спокойно и выжидающе смотрю на них, облокотившись плечом о стеллаж с книгами. Однако мое появление оказывает эффект разорвавшейся бомбы. Они оба смотрят на меня, разинув рты, а когда Рону удается взять себя в руки, он спрашивает резко и зло:

– Зачем ты подслушивал?

– Я всегда здесь сижу, – говорю я, равнодушно пожимая плечами. – А вы, наверное, не заметили меня, когда пришли, и не слишком-то заботились о секретности. Я не специально подслушал.

Это звучит как оправдание, и я почти ненавижу себя за это. Рон по-деловому обходит стеллаж, окидывает взглядом мой стол, берет одну из книг, скользит глазами по названию и кладет ее обратно, осматривает другие вещи, а потом снова поворачивается ко мне.

– Ты не мог здесь сидеть, – говорит он таким категоричным тоном, словно нашел неопровержимые доказательства моей лжи. – Здесь лежат книги по магии, а ты сквиб, так?

Он складывает руки на груди и смотрит чуть исподлобья, так, что у меня живо возникает ассоциация с упершимся бараном, и это почти смешно.

– О, и ты, наверное, полагаешь, что из-за этого я не могу интересоваться книгами по магии? – вызывающе спрашиваю я.

Гриффиндорец напрягается и явно собирается сказать что-то резкое в ответ, когда в разговор вмешивается Гермиона.

– Рон, оставь его, – говорит она. – Не думаю, что он лжет. И, кроме того, он сказал, что может помочь нам. Это правда?

Теперь она смотрит на меня, и я с облегчением киваю.

– Да, думаю, что могу. Только не здесь. Выйдем из замка, хорошо?

Рон уже открывает рот, чтобы возразить, но Гермиона оказывается быстрее.

– Ладно, – легко соглашается она. – Куда ты хочешь пойти?

Я веду их прочь из замка, и всю дорогу Рон выглядит мрачным и молчит, а Гермиона так беспокойно оглядывается по сторонам, словно мы задумали преступление. Сейчас время обеда, поэтому коридоры пусты, и я в который раз гадаю, что такого могли задумать Рон с Гермионой, что вынюхивают сведения тайком. Мне приходит в голову, что это чертовски похоже на наши с ними давние школьные приключения, и эта мысль отдает безумием, как и то, что мне снова хочется в них участвовать.

Мы приходим к озеру, и я останавливаюсь, глядя на Запретный лес, начинающийся на противоположенном берегу. Над высокими кронами деревьев парит одинокий тестрал, издавая пронзительные, пробирающие до костей крики. Холодный ветер и шуршащие под ногами листья напоминает о том, что уже начался октябрь, и совсем скоро солнце и небо пропадут за седой пеленой затяжных шотландских дождей. Я плотнее кутаюсь в мантию, содрогаясь от внезапного озноба, и мне вдруг становится очень тяжело обернуться назад, чтобы взглянуть на пару незнакомцев с лицами Рона и Гермионы. На миг мне кажется, что я зря пришел сюда с ними, что я тщетно ищу в них людей, которыми они когда-то были. Я думаю о том, что они оба близко, так близко, что дотянись – и коснешься рукой, и в то же время чудовищно, невообразимо далеко, и внутри у меня возникает такая удушливая, сосущая пустота, что хочется кричать.

– Эй, так почему мы здесь?

Гермиона легонько трогает меня за плечо, и я встряхиваюсь, заставляя себя обернуться.

– Я думаю, что могу помочь вам. Ну, с тем делом, о котором вы просили профессора Люпина, – напрямик говорю я.

– Ты о книге из Запретной секции? – удивленно спрашивает Рон, и когда я киваю, продолжает: – Тогда почему мы не остались в библиотеке?

– Нельзя было говорить об этом в замке. – Лица Рона и Гермионы выражают недоумение, и я поясняю: – Эй, там же везде глаза и уши, помните? Портреты, рыцарские доспехи, привидения. Дамблдор узнал бы каждое слово из нашего разговора.

– Парень, ну ты совсем псих! – полу-насмешливо, полу-восхищенно произносит Рон. – Это уже попахивает паранойей.

– Можешь считать меня параноиком, но я знаю, о чем говорю. Ну что, вам все-таки нужна эта книга? «Тайны и мифы магической Англии», так?

– Да, но Г-Гарри, – Гермиона слегка запинается, впервые называя меня по имени, – как ты намереваешься ее достать? В Запретную секцию нелегко попасть!

– У меня есть разрешение. Я могу приходить в Запретную секцию в любое время, – просто говорю я, и у гриффиндорцев отвисают челюсти.

– Разрешение на любые книги? – недоверчиво переспрашивает Рон. – Мерлин, как тебе удалось заполучить его?

Я вздыхаю. Неужели Рон и правда хочет услышать, как я выбивал у директора эту возможность? На самом деле, это оказалось не так сложно, как могло бы. Дамблдор испытывал необъяснимое чувство вины передо мной, а я бессовестнейшим образом сыграл на нем, заявив, что хочу иметь доступ ко всем книгам в библиотеке Хогвартса. Я говорил, что мне просто любопытно, вот и все. Что в этом может быть плохого? Ведь я сквиб, а значит, не смогу воспользоваться полученной информацией. И Дамблдор в конце концов согласился, поставив передо мной одно-единственное, очень простое условие: не делиться полученными там сведениями ни с кем из студентов. Обещай мне, Гарри, просил директор, и я дал обещание. А теперь собираюсь нарушить его, и от этого на душе скребут кошки, но я заталкиваю это ощущение как можно глубже и говорю себе, что ничего плохого не случится. Если книга, которую просит Гермиона, опасна, то я просто не стану давать ее им, вот и все. Я прослежу за этим, все будет нормально.

– Это неважно, – говорю я наконец. – В любом случае, я могу достать то, что вы просите. Единственное условие – никому ни слова, ладно? Иначе у меня могут быть неприятности.

Друзья с готовностью кивают, и я позволяю себе улыбнуться.

– Хорошо, тогда я постараюсь найти то, что вам нужно. Встретимся здесь же после ужина.

Гермиона тоже улыбается и смотрит на Рона. «Видишь, я же говорила, что все будет хорошо», – словно говорит ее взгляд, и рыжий закатывает глаза в притворном раздражении.


*****

Мне приходится постараться, чтобы найти среди книг Запретной секции ту, о которой говорила Гермиона, но попросить помощи у мадам Пиннс я так и не решаюсь: ведь мне еще предстоит незаметно вынести книгу из библиотеки, поэтому я стараюсь не привлекать к себе особого внимания. В ходе поисков я отмечаю, что сейчас здесь гораздо больше книг, чем я помню по своему прошлому. Теперь к запрещенным относятся все пособия, содержащие информацию о Темных Искусствах в любых их проявлениях, и я думаю о том, что, наверное, защита от них и вовсе превратилась в нечто формальное, сводящееся к изучению темных существ и усвоению навыков по установке простых щитов. Зато здесь мне попадается несколько весьма любопытных пособий по Высшей магии, и я пару раз даже забываю про конечную цель своего предприятия, увлекшись чтением.

Так или иначе, но я успеваю почти отчаяться, когда мне наконец попадается то, ради чего я пришел сюда. «Тайны и мифы магической Англии» – витиеватые золотые буквы, образующие эти слова, кажутся буквально вплавленными в коричневую, чуть потрескавшуюся от времени кожаную обложку. Я пролистываю книгу, гадая, зачем она нужна Гермионе и Рону и почему ее определили в Запретную секцию. Я даже испытываю легкое разочарование, когда выясняется, что в ней нет ровным счетом ничего интересного или опасного. Ну, разумеется, если не принимать в расчет описаний нескольких весьма кровавых полу-языческих ритуалов сомнительного действия, но я справедливо полагаю, что вряд ли друзья решили их совершить, поэтому почти без зазрений совести прячу книгу под мантией, киваю на прощание мадам Пиннс и выхожу из библиотеки.

Я понимаю, что опаздываю, когда двигаюсь к выходу из школы по заполненным людьми коридорам. Ужин уже успел закончиться, и сейчас студенты выходят из Большого зала и разбредаются по гостиным своих факультетов. Большинство из них движется мне навстречу, и сквозь особенно тесные компании учеников мне приходится проталкиваться с трудом. В спешке я нечаянно сбиваю кого-то с ног, и бедолага опрокидывается на пол.

– Прости, я не хотел, – искренне говорю я, протягивая парню руку, чтобы помочь встать. Но когда он поднимает голову, мы отшатываемся друг от друга почти одновременно: прямо перед собой я вижу сузившиеся от ярости серые глаза Драко Малфоя. Того самого, который за несколько случайных встреч уже порядком успел надоесть мне своими презрительными взглядами и не слишком-то остроумными издевками.

– Отвали от меня, грязный сквиб! – вскрикивает он, торопливо поднимаясь, и в его голосе слышна почти паника.

Из толпы учеников выныривают верные «телохранители» слизеринца, Крэбб и Гойл, которые обступают Малфоя с двух сторон. Почувствовав себя увереннее в их присутствии, блондин горделиво выпрямляет спину и продолжает нагло и уверенно, растягивая слова на свой обычный манер:

– Знаешь, что говорит мой отец? Что хуже грязнокровок могут быть только сквибы. Эти неудачники не достойны даже того, чтобы жить в Магическом мире. Так что вали к своим магглам, с которыми ты провел столько лет, понял, урод? Иначе никто здесь не сможет поручиться за твою никчемную жизнь.

– Это все, безусловно, интересно, – скучным голосом говорю я, – но давай ты расскажешь о любопытных измышлениях своего папаши как-нибудь потом. Сейчас мне немного не до тебя.

От гнева по лицу Малфоя растекается неприятный кирпичный румянец.

– Ты заплатишь за свою наглость, – разъяренно шипит он.

Я неверящим взглядом слежу за тем, как он тянется за своей волшебной палочкой, здесь, прямо посреди людного коридора, в котором в любую секунду может появиться кто-то из преподавателей, и не предпринимаю ровно ничего, чтобы защититься. Он не посмеет. Однако я явно недооцениваю силу ярости Малфоя, который всего минуту назад довольно унизительным образом повалился на пол по вине какого-то, как он считает, сквиба. Потому что Малфой вытаскивает таки свою палочку из кармана мантии и на полном серьезе начинает произносить заклинание:

– Ступе…

– Экспеллиармус! – раздается откуда-то сбоку.

Малфой совершает в воздухе какой-то беспомощный жест, пытаясь удержать рвущуюся из пальцев палочку, но в следующую секунду она оказывается в руке у профессора МакГонагалл. Я перевожу взгляд на лицо гриффиндорского декана и вижу, что оно потемнело от гнева. Тонкие ноздри МакГонагалл трепещут, и вся она кажется какой-то взъерошенной и очень сердитой, так что на миг у меня даже возникает очень странное чувство, будто вот-вот профессор Трансфигурации зашипит, как разъяренная кошка. Наверное, Малфой тоже испытывает нечто подобное, поскольку при взгляде на профессора он бледнеет и тяжело сглатывает.

– Мистер Малфой, – звенящим голосом произносит МакГонагалл, – я снимаю со Слизерина пятьдесят баллов за ваш гнусный, отвратительный, недостойный ученика Хогвартса проступок.

– Но я только… – начинает Драко, но она не желает его слушать.

– Кроме того, я назначаю вам неделю отработок после уроков под руководством профессора Хагрида, нашего преподавателя по УЗМС. Приступите с завтрашнего дня.

Профессор наверняка знает, куда бить, поскольку при этих словах в глазах блондина появляется ужас.

– И чтобы к завтрашнему утру вы предоставили мне объяснительную записку с подробным описанием вашего проступка и любыми оправданиями, которые только сможете для себя найти. Это ясно?

Малфой кивает, его лицо по-прежнему бледное, но на щеках проступает два красных пятна.

– Ты еще пожалеешь, – он поворачивается и шипит мне это прямо в лицо. – Клянусь, ты пожалеешь. Ты еще узнаешь, что значит иметь во врагах Малфоя!

– Мистер Малфой! – возмущенно восклицает МакГонагалл, прожигая его гневным взглядом.

– Я уже ухожу, профессор. Вы вернете мне палочку? – почти кротко интересуется блондин. Получив требуемое, он разворачивается и уходит, держа спину так прямо, словно проглотил кол.

– Все в порядке, Гарри? – обеспокоено спрашивает МакГонагалл, когда слизеринская троица заворачивает за угол.

Я вдруг замечаю, что коридор совсем опустел. Вероятно, студенты уже успели разбрестись по гостиным, а Рон и Гермиона заждались меня возле озера.

– Да, конечно, все отлично, профессор, – поспешно говорю я. – Извините, но я сейчас тороплюсь. Всего хорошего!

МакГонагалл провожает меня немного растерянным взглядом, но не останавливает.

– Ну сколько можно? Мы уж думали, ты не придешь, – говорит Рон, когда я приближаюсь к тому же месту, где мы были днем. – Принес?

– Ага. – Я достаю книгу из-под мантии и передаю ее Гермионе. Она некоторое время листает пожелтевшие от времени страницы, а затем широко улыбается.

– Отлично. Как раз то, что нужно! Спасибо тебе.

Девушка убирает книгу в сумку, и некоторое время мы просто стоим, глядя друг на друга, и гриффиндорцам явно не терпится поскорее избавиться от меня и покопаться в своей книге.

– Ну, мы, наверное, пойдем, – наконец говорит Гермиона, когда пауза затягивается.

– Неужели? – я поднимаю брови. – Так вы не собираетесь рассказать, зачем вам нужна эта книга? Мне хотелось бы знать, ради чего я рисковал.

– Рисковал? – недоверчиво переспрашивает рыжий. – У тебя же есть пропуск в Запретную секцию! Тебе ничего не грозило.

– Мерлин, Рон, включи мозги! – не выдерживаю я, и от такого обращения Уизли на мгновение задыхается, что дает мне возможность продолжить: – Как думаешь, почему я не хотел даже обсуждать это в замке? Да если Дамблдор узнает, что я нарушил обещание и теперь по моей вине книга из Запретной секции попала к студентам, он вряд ли сможет это понять.

– О, – только и говорит Рон, и на его лице медленно проступает понимание. – Так ты у директора вроде как… любимчик? В самом деле, с чего он делает тебе такие поблажки?

– Нет, конечно, не мели ерунды, – с раздражением отвечаю я. – Просто я – не один из студентов, забыл? Так что не все школьные правила действуют для меня так же, как и для остальных. И прежде, чем ты спросишь – нет, это не потому, что Дамблдор меня слишком опекает. Просто это было одним из условий, на которых я согласился остаться здесь.

Я прикусываю язык, понимая, что последнее было явно лишним. Рон округляет глаза, а Гермиона хмурится, словно пытается сложить между собой что-то, что никак не сходится.

– Вы так и не ответили, что с книгой, – я поспешно увожу разговор в сторону. – Зачем она вам?

– Ты уже прекрасно знаешь, зачем, – говорит Гермиона, поспешно заправляя за ухо выбившуюся прядь волос, и этот жест выдает ее нервозность. – Ты стоял рядом, когда я объясняла это профессору Люпину. Книга необходима для нашего задания по Чарам.

Почему-то это причиняет боль. Разве прежние Рон и Гермиона когда-нибудь лгали мне, хотя бы раз? Но прежние Рон и Гермиона также никогда не выкладывали все, что у них на уме, чужакам, говорю я себе, но от этого ничуть не легче. Что-то внутри меня кричит, что я не могу быть для них чужаком, что это неправильно, просто немыслимо, и этому чему-то совершенно неведомы доводы рассудка. Наверное, поэтому мои губы чуть дрожат, когда я криво улыбаюсь и говорю:

– Не надо лгать мне, Гермиона. Вы можете попытаться провести чем-то подобным преподавателей, но скажи, если это всего лишь обычное школьное задание, почему вы ищите информацию тайком? Не сходится, верно? Просто скажи правду. Я никому ничего не разболтаю, обещаю. Я хочу помочь.

Я устремляю на Гермиону испытующий взгляд, и в ее глазах возникает неловкость напополам с досадой. Она явно колеблется, и на помощь приходит Рон.

– Эй, ты помог – мы сказали спасибо, – грубовато произносит он, оттесняя меня от девушки. – Что ты еще вынюхиваешь?

Рон угрожающе нависает надо мной, его крупные руки сжимаются в кулаки, и я иду на попятный.

– Ладно, не хотите говорить – не надо. Ничего я не вынюхиваю. Я хотел помочь, только и всего, ведь мне не трудно.

Я разворачиваюсь спиной, чтобы Рон не догадался, не прочитал по моим глазам, насколько я задет. Все должно было быть совсем по-другому, но я никак не могу понять, где, в чем, ради Мерлина, я опять напортачил. Я иду по грязным, пахнущим гнилью листьям и так ни разу и не оглядываюсь назад, на Рона и Гермиону. Они – не мои друзья, больше нет. Эта мысль, ясная и отчетливая, как день, наваливается на меня всей своей тяжестью. Я ни при чем, я не виноват, что ничего не вышло. Просто они двое – не те люди, которых я знал. Это всего лишь пара незнакомцев, напомнивших мне моих старых друзей, заставивших меня считать, что они не умирали. Но это тоже ложь, такая же чудовищная, как и моя глупая уверенность в том, что я могу все исправить.

Не знаю, каким образом, но я вдруг ловлю себя на том, что стучусь в дверь хижины Хагрида, хотя совершенно точно не собирался к нему идти. Я несколько растерянно оглядываю гигантские тыквы рядом с домом, обещающие к Хэллоуину раздуться еще больше, но тут дверь хижины отворяется, и на пороге возникает лесничий. Увидев меня, Хагрид расплывается в улыбке.

– Гарри, не ждал тебя сегодня! Ну заходи, не стой на пороге. Садись за стол, мы с Клыком как раз решили выпить чаю, – великан улыбается, но затем внимательно смотрит на меня и спрашивает: – Чегой-то на тебе лица совсем нет, а? Случилось что?

Я привычно мотаю головой, пытаясь улыбнуться, но когда открываю рот, то неожиданно для самого себя говорю совсем не то, что собирался.

– Не знаю, Хагрид. Мне больше не с кем было поговорить.

Не имею понятия, что такого Хагрид видит в моем лице, но он молча подталкивает меня к столу, сует мне в руки дымящуюся чашку размером с небольшое ведро и придвигает ближе тарелку со своей фирменной зубодробильной выпечкой. Затем, секунду подумав, великан достает из кухонного шкафа бутылку с огневиски и плескает немного мне в чай. Клык залезает под стол и кладет свою тяжелую голову мне на колени, заливая слюнями мантию, а Хагрид садится напротив и обеспокоено смотрит в глаза.

– Ну, рассказывай, чегой-то там у тебя стряслось, – наконец предлагает он.

Мгновение я думаю обо всем, что начало копиться уже давно и теперь вконец измучило меня, о чем я так не разу и не рассказал никому, даже Ремусу, потому что оборотню достаточно и собственных забот. Я думаю о бывших друзьях, которым я совсем не нужен, которые кажутся счастливее без меня, о студентах Хогвартса, наивных, никогда не знавших потерь и страха, не в этой реальности, но в то же время таких жестоких в собственной правде, каким никогда не был я сам.

– Я не знаю, Хагрид, – беспомощно повторяю я, сжимая кружку в ладонях с такой силой, будто от этого зависит моя жизнь. – Просто… по-моему, я ужасно запутался… Я больше не знаю, что мне делать. Я… я не думаю, что мне действительно есть место здесь, в Хогвартсе.

Я не знаю, о Господи, не знаю, должен ли я оставаться здесь, не станет ли от этого все только хуже, не запутается ли еще больше… Потому что однажды я уже навлек беду на дом, который почти начал считать своим, и я не хочу, больше всего на свете не хочу, чтобы это повторилось снова. И это грызет, сжирает меня изнутри, висит над головой, словно проклятие, от которого не спрячешься, как не пытайся.

– Я чужой в этом замке, понимаешь? – глухо продолжаю я, не отрывая глаз от чашки. – Мне тяжело здесь находиться, это место, оно буквально душит меня… А еще все эти идиотские разговоры вокруг меня, эти любопытные на каждом углу… Дело даже не в них, но они тоже достали уже до чертиков, мне ведь и раньше всего этого хватало. Ты даже не представляешь, каково это – настолько отличаться от других.

На некоторое время в комнате повисает тишина, которая кажется мне такой же вязкой и безнадежной, как и невысказанные слова.

– Да неужели? – вдруг иронично переспрашивает великан. Я поднимаю на него взгляд, и меня ожигает стыдом при мысли о том, какую глупость я только что сморозил.

– Ох, прости, – бормочу я. – Я вовсе не имел в виду…

– Послушай, Гарри, – мягко перебивает меня Хагрид. – Я лучше кого бы то ни было знаю, каково быть непохожим на других, уж поверь на слово. И знаешь, у нас с тобой не так мало общего, как тебе кажется. Я ведь тоже не слишком-то в ладах с магией. Свои ТРИТОНы сдал хуже всех на курсе, да и чего еще можно было ожидать, с моей-то мамашей? Я и сейчас не особенно колдую, по правде сказать. И мне тоже было непросто найти друзей, когда я поступил в Хогвартс. Я был выше своих сверстников раза в полтора, а вширь и того больше, так что первокурсником мне пришлось пересекать озеро на лодке одному, чтобы не потопить ее, – Хагрид хрипловато смеется, когда вспоминает об этом. – Но ко мне в конце концов привыкли, и к тебе скоро тоже все привыкнут, иначе и быть не может. Со временем все увидят, какой ты на самом деле хороший человек, а все остальное и неважно, так ведь?

Хагрид тепло улыбается в бороду, его черные, похожие на пару жуков глаза поблескивают, и я ловлю себя на том, что очень хочу ему поверить. Им нужно просто привыкнуть ко мне, вот и все. Нам всем нужно привыкнуть.

– Да, наверное, – наконец говорю я. – Может быть, ты прав, Хагрид. Спасибо, – я не уточняю, за что благодарю его, но великан и так все понимает без слов.


*****

Я еще некоторое время провожу у Хагрида, а затем прощаюсь и направляюсь в сторону замка, чувствуя, как карманы мантии оттягиваются под тяжестью ирисок, которые лесничий всучил мне напоследок. С гор дует совсем по-осеннему холодный ветер, на лицо ложится едва заметная морось – еще не дождь, но уже и нельзя сказать, что ясно. Я плотнее кутаюсь в мантию, ежась от холода, и ускоряю шаги. Но попасть в замок мне так и не удается, потому что стоит мне поравняться с теплицами профессора Спраут, как посреди тропинки словно из ниоткуда вырастает чей-то одинокий силуэт в школьной форменной мантии. Я подхожу ближе и с удивлением узнаю в нем Рона.

– Эй, привет! – я машу ему рукой и растерянно улыбаюсь. – Что ты здесь делаешь?

Но Рон вовсе не кажется расположенным пообщаться. Он протягивает руку и самым что ни на есть наглым образом сгребает меня за воротник, после чего буквально пришпиливает спиной к стене теплицы.

– Ну, что, уже обо всем рассказал, да? – гневно спрашивает он.

– Ты о чем, Рон? – я ошеломленно моргаю, не в силах понять, что происходит. Лицо Рона багровеет и он усиливает хватку так, что стискивающий шею ворот мантии мешает мне глубоко вдохнуть.

– Не смей называть меня по имени, – хрипло произносит он. – И не надо делать вид, что не понимаешь, о чем идет речь. Мы с Гермионой прекрасно видели, как ты помчался к Хагриду прямо от озера. Не слишком-то благоразумно с твоей стороны, да? Ну, и что ты ему наплел? Придумал историю о том, как мерзкие студенты силой заставили тебя достать запрещенную книгу?

Я смотрю в налитые бешенством глаза друга, и где-то секунду или больше мне по-настоящему хочется его ударить. Ударить Рона.

– Что, не можешь решить своих чертовых проблем сам, да? Тут же в слезах бежишь к старшим? – продолжает гриффиндорец, и моя последняя мысль уже не кажется столь абсурдной.

Я одним быстрым, четко выверенным движением вырываюсь из крепкого, но неуклюжего захвата, а в следующую секунду уже сам Рон впечатывается лицом в запотевшую от холода стенку теплицы. Его левая щека оказывается прижата к стеклу, и от этого грязные ругательства с обещаниями моей скорой и мучительной смерти, льющиеся из него потоками, звучат глухо. Он выше и крупнее меня и дергается изо всех сил, пытаясь вырваться, но я лишь зло, лихорадочно улыбаюсь и продолжаю держать крепко. Даже не пытайся, Рон, захваты всегда выходили у меня отлично.

– Отпусти, – стонет он и обессилено обмякает, когда понимает, что сдаваться я не собираюсь. – Отпусти же, мать твою, или, клянусь Мерлином, я прокляну тебя так, что даже Дамблдор не отскребет от пола твои останки!

– Нет, не проклянешь, – просто говорю я, и Рон удивленно косит на меня глазом, потому что, верно, считает мой голос слишком спокойным для данных обстоятельств.

– И почему же ты в этом так уверен, а, Поттер? – гневно спрашивает он и еще раз на пробу дергается, пытаясь освободиться.

Я делаю вид, что не заметил этой слабой попытки рыжего возвратить себе контроль над ситуацией, и по-прежнему спокойно поясняю:

– Потому что ты, Рон, – рыжий морщится, и я поспешно исправляюсь: – Ладно-ладно, Уизли – чертов благородный гриффиндорец. Ты не станешь бросаться в меня проклятиями, даже если возненавидишь сильнее всех на свете. Потому что ты думаешь, что это будет не по правилам. Ты же чистокровный волшебник и привык чуть что хвататься за волшебную палочку, так? Но сейчас ты не стал размахивать ею у меня перед носом, а выбрал физическую силу. Ты ведь знаешь, я не могу дать тебе отпора с помощью магии, и именно поэтому решил не использовать мою слабость в своих целях, а провести поединок на равных. Очень благородно, поверь, я оценил твой порыв. Хотя ты, конечно, думал, что с легкостью одолеешь меня и голыми руками, верно? Даже жаль, что ты так глупо прокололся.

Рон глухо рычит от бессильной ярости. Он уже понял, что мой захват достаточно надежен, и прекратил попытки высвободиться. Поэтому когда я просто отпускаю его и делаю два небольших шага назад, он покачивается и едва не теряет равновесия от неожиданности.

– Но знаешь, ты ведь ошибся не только в этом, – холодно продолжаю я. Рон поворачивается ко мне лицом и смотрит угрюмо, исподлобья, все глубже заталкивая руки в карманы мантии. – Я ничего не говорил Хагриду о книге и не собираюсь. Ни ему, ни кому бы то ни было еще из преподавателей. Я знаю, что… ну, в смысле, думаю, вы двое достаточно ясно дали мне понять, что это не мое дело, так что я не лезу в это, как вы и просили. Я пришел к Хагриду не как к преподавателю, а как к другу. Мне надо было поговорить с ним о чем-то, что, уверяю, никак не касается тебя или Гермионы.

Ну ладно, Рон, касается. В конце концов, именно из-за вас обоих я чувствовал себя настолько несчастным, что ноги сами понесли меня к человеку, который всегда ассоциировался у меня с защитой, неважно, от чего. Но черта с два я расскажу тебе об этом, с тебя довольно и того, что твоя дурацкая книга здесь ни при чем.

– Поэтому иди ты к черту, Рон, – говорю я, а затем разворачиваюсь и, сглатывая горечь, устремляюсь к замку.

*****

Оглядываясь назад, я понимаю, что не слишком-то хорошо соображал в тот вечер. Нелепая ссора с Роном задевает меня намного сильнее, чем я признаюсь даже самому себе. Поэтому возвращаясь в свою комнату, я чувствую себя больным. Я грублю Оберону и Силенси, чтобы сорвать раздражение, зажигаю огонь в камине и закутываюсь в одеяло по самые уши, но все равно чувствую озноб.

А позже, уже ночью, мне начинает казаться, словно голова вот-вот развалится на куски. Боль буквально пришпиливает меня к кровати, алым пятном растекаясь под веками, и мне приходится закусить угол подушки, чтобы не застонать. Всего три месяца – слишком малый перерыв для возвращения этого кошмара, думаю я, и так начинается мой первый с приезда в Хогвартс приступ адской головной боли.

У меня уходит два дня на то, чтобы более или менее прийти в себя. Первый из них я могу лишь корчиться от боли, лежа в кровати, и время от времени впадаю в тяжелый и душный, не приносящий ни малейшего облегчения, сон. На это время мне приходится скрыть Оберона с помощью занавески, потому что волшебное зеркало съезжает с катушек от беспокойства и дребезжит не переставая, что ничуть не облегчает моего плачевного состояния. Я также отсылаю Силенси, как и всегда в таких случаях, поскольку мысль о том, что кто-то видит меня таким жалким и слабым, пусть даже это всего лишь рептилия, просто непереносима. На этот раз змея даже не думает возражать, потому что все еще обижена на меня за мою недавнюю вспышку.

Я нахожу в себе силы подняться лишь к вечеру следующего дня, чувствуя себя при этом так, словно меня переехал Хогвартс-Экспресс. Но оставаться в комнате больше нельзя: наверняка хотя бы некоторые из преподавателей успели обеспокоиться моим долгим отсутствием. Разумеется, я не имею в виду Снейпа: он, наверняка, даже ничего не заметил. Но вот Дамблдор и Ремус точно потребуют объяснений.

– Мерлин мой, во что ты превратился? – в ужасе восклицает Оберон, когда я отодвигаю в сторону занавеску.

– Мог бы сделать вид, что ничего не заметил, – кисло отзываюсь я, оглядывая собственную помятую физиономию. К моей досаде, приукрашивать здесь действительно нечего: глаза покраснели и ввалились, лицо осунулось до такой степени, что выступают скулы. Блеск! Теперь меня завалят вопросами о самочувствии. Я с некоторой ностальгией вспоминаю Дурслей, никогда не проявлявших к моей скромной персоне особо пристального внимания, а затем уныло плетусь в ванную, чтобы хоть немного привести себя в порядок.

В Большой зал я вхожу в самый разгар ужина и незаметно проскальзываю на свое обычное место. Все вокруг воспринимается непривычно, болезненно остро: яркий свет ослепляет, непрерывный гул разговоров бьет по ушам, от запаха еды начинает мутить. Стул рядом со мной пустует, и я вздыхаю с облегчением: сейчас у меня едва ли хватило бы сил на объяснения с Ремусом. Я вяло копаюсь в тарелке, не ощущая ни малейшего желания есть, и чувствую себя совершенно больным. Испытующий взгляд Дамблдора грозит просверлить во мне дыру, но я предпочитаю делать вид, что ничего не замечаю.

В конце концов, вопрос, висящий в воздухе с того момента, как я занял место за столом, озвучивает МакГонагалл.

– Гарри, ты не заболел? – обеспокоено спрашивает она. – Неважно выглядишь. Ты хотя бы ел в последние дни?

– Да, я бывал на кухне. Со мной все в порядке, профессор, – говорю я, чувствуя, что за месяцы в Хогвартсе произносил эту фразу намного чаще, чем за всю свою предыдущую жизнь. – А где профессор Люпин? Он что, уже поужинал?

МакГонагалл отчего-то мнется, и вместо нее мне отвечает Дамблдор.

– Профессор Люпин плохо себя чувствует, Гарри, – говорит директор. – Он взял себе небольшой перерыв.

Я утыкаюсь глазами в тарелку, больше ничего не спрашивая. Мне становится стыдно за то минутное облегчение, которое я испытал, не увидев Ремуса за столом. Сегодня полнолуние, и он страдает от превращения, а я даже не смог навестить его в эти дни. Наверное, ему сейчас чертовски одиноко. Бедняга Ремус.

– Уверяю тебя, с ним все будет хорошо, – продолжает директор, видно, неверно истолковав причину моей подавленности. – Через пару дней он совершенно поправится.

Ну да, как же, совершенно поправится. Дамблдор просто мастер преувеличений. Я принимаюсь терзать лежащую на тарелке куриную ногу с таким чувством, словно это – мой личный враг. Погрузившись в свои мысли, я как-то незаметно упускаю момент, когда остаюсь в Большом зале совсем один.


*****

Всю последующую неделю после приступа меня преследует вязкая, тяжелая апатия. Я с трудом заставляю себя выбираться из своей комнаты в Большой зал или библиотеку, но все равно не могу отделаться от навязчивых вопросов преподавателей о моем самочувствии. Дамблдор совершает попытку вновь зазвать меня в свой кабинет, надо думать, для того, чтобы сделать очередное внушение на тему «если тебе нужна помощь, обратись за ней ко мне», но я трусливо отговариваюсь от этой перспективы большой загруженностью в учебе.

Впрочем, по сравнению с тем, как выглядит после полнолуния Ремус, мой вид можно назвать цветущим. Я прихожу к нему на следующее же утро после полнолуния, слишком обеспокоенный за него, чтобы ждать. На мой стук никто не отвечает, но дверь чуть приоткрывается, словно приглашая войти, и я нерешительно толкаю ее внутрь.

Ремус сидит за письменным столом, перед ним высится большая стопка пергаментов. Белый дневной свет, падающий из окна косыми лучами, освещает его худое изнуренное лицо, оттенком весьма напоминающее пергаментные листы, безжалостно очерчивает ранние морщины и выхватывает седину в волосах. Оборотень поднимает на меня взгляд, улыбается приветливо и устало одновременно, как умеет он один, и мне вдруг совершенно не к месту приходит в голову, что, наверное, одна из таких улыбок Ремуса и заставила в свое время мародеров стать анимагами. «Мои друзья придумали нечто такое, отчего мои трансформации стали самыми счастливыми днями моей жизни», – звучит у меня в голове его мягкий голос. Они сумели превратить для Ремуса луну из проклятия в дар, и я многое отдал бы за то, чтобы суметь сделать для него что-то подобное.

– Не стой на пороге, Гарри, проходи, – говорит он. – Прости, но, видно, сегодня из меня не слишком-то радушный хозяин.

Ремус виновато пожимает плечами, словно извиняясь за свое самочувствие, и я торопливо прикрываю за собой дверь и подхожу к столу. Вблизи оборотень кажется еще более усталым и бледным, и вместе с беспокойством я испытываю легкую злость на него за то, что он не может просто как следует отдохнуть. Можно подумать, что у него есть силы на то, чтобы проверять эти дурацкие сочинения.

– Знаешь, думаю, это может и подождать, – говорю я, кивая на кипу пергаментных листов. – Пойми меня правильно, Рем… – тут я осекаюсь, – эээ, в смысле, профессор Люпин…

– Все в порядке, Гарри, – говорит оборотень, и я без труда могу заметить его тщательно скрываемую улыбку. – Ты можешь звать меня по имени, если хочешь.

– Хорошо, – легко соглашаюсь я. – Так вот, Ремус, мне кажется, что тебе надо отдохнуть. Профессор Дамблдор сказал мне, что ты болен, и что-то не похоже, чтобы тебе стало лучше. Так что оставь пока свои сочинения и отдохни, ладно?

Я чувствую себя по меньшей мере Молли Уизли, пока говорю все это, а Ремус смотрит на меня ласково и чуть улыбаясь, как родитель на пытающегося заботиться о нем десятилетнего ребенка.

– Гарри, я ценю твое беспокойство за меня, но я справлюсь, поверь. Я не хочу слишком отставать от программы, поэтому уже завтра планирую приступить к урокам. А эти сочинения сами по себе не проверятся, так что...

– Проверятся, – упрямо заявляю я, отодвигая пухлую пачку сочинений на дальний конец стола. – А ты пока приляг на диван. Я заварю тебе чаю, если хочешь.

Оборотень выглядит сбитым с толку моей настойчивостью.

– Хмм… Видишь ли, у волшебства тоже есть свои ограничения, я не могу просто взмахнуть палочкой, чтобы все ошибки исправились сами собой, – терпеливо начинает он, но я его перебиваю.

– Ремус, не говори ерунды, я и сам знаю, что не существует заклинаний для проверки сочинений. Я сам могу проверить их за тебя. Что у тебя здесь?

Я принимаюсь деловито копаться в работах студентов, а Ремус выглядит слишком ошеломленным самой идеей, чтобы ответить.

– Феи? Вот и отлично! Ты сам мне все про них рассказывал, так что никаких проблем, – я сияющее улыбаюсь и как бы между прочим подталкиваю оборотня к дивану, а сам по-хозяйски сгребаю сочинения студентов в охапку и заваливаюсь с ними в кресло.

Поначалу оборотень пытается протестовать, но я непреклонен, поэтому вскоре он сдается. Я чуть слышно скриплю пером, отмечая ошибки, на диване тихонько посапывает задремавший под теплым пледом Ремус, размеренно тикают часы на стене, и я чувствую себя уютно и спокойно ровно до того момента, как от двери доносится резкий, требовательный стук. В следующую секунду она распахивается, словно посетитель не считает нужным получить разрешение войти, и на пороге возникает Северус Снейп собственной персоной. Слизеринский декан медленно обводит взглядом сонно моргающего Ремуса, меня, так и застывшего с занесенным над чьей-то работой пером. Его лицо при этом ничего не выражает, но я чувствую, как температура в помещении стремительно понижается на несколько градусов.

– Северус, доброе утро, – говорит Ремус, и вид у него при этом несколько удивленный. – Не ожидал, что ты сегодня зайдешь.

– Директор выразил опасения, что тебе может понадобиться Укрепляющее зелье, – сухо сообщает Снейп и ставит стакан с зельем на журнальный столик рядом с диваном. При этом он умудряется сунуть свой любопытный нос в мои пергаменты, и губы его кривятся от неприязни. – Люпин, я бы не советовал тебе доверять Поттеру даже проверку работ первокурсников: едва ли у него хватит на это квалификации. Смотри, как бы кто не подумал, что ты пренебрегаешь своими обязанностями преподавателя.

– Благодарю за беспокойство, Северус, но уверен, что Гарри справится, – мягко говорит Ремус, поднимая со стола стакан. – Он прекрасно изучил эту тему.

– Да неужели? – ноздри Снейпа чуть раздуваются и он бесцеремонно вырывает у меня из рук пергаментный свиток, на проверке которого я остановился. Бегло просматривает, и, зацепившись глазами за одну из строчек, издает презрительное хмыканье. – Полагаю, если бы это и в самом деле было так, то мистер Поттер знал бы, что ментальный сигнал фей непосредственно воздействует лишь на височную долю мозга, и не пропустил бы столь вопиющую ошибку.

– Только при прямой леггилиметивной атаке, – холодно возражаю я, вырывая пергамент у него из рук. – В остальных случаях фея воздействует на все нервные центры и на рефлексы, так что не вижу поводов снижать оценку за такую интерпретацию. Занимались бы вы лучше своими зельями, профессор.

Последняя фраза звучит откровенно по-хамски, но я слишком взбешен его идиотскими придирками к Ремусу, чтобы смолчать. Оборотень, впрочем, явно не поощряет мою тактику поведения.

– Гарри, не думаю, что студент действительно продумал все это, когда писал в своем сочинении про рефлексы, – примиряющее говорит он. – Так что нет нужды защищать его перед профессором Снейпом.

Снейп выглядит взбешенным до крайности, даже неизвестно, от чего сильнее – от моей дерзости или невразумительной попытки оборотня его защитить. Но в теплых глазах Ремуса читается укор, и этого вполне хватает для меня, чтобы пойти на попятный.

– Простите меня, профессор, – коротко говорю я. – Я погорячился.

Но Снейп не кажется удовлетворенным этим извинением. Он скользит по мне таким брезгливым взглядом, словно при нем осмелился заговорить флоббер-червь, затем с почти нескрываемым сарказмом желает Ремусу скорейшего выздоровления, после чего вылетает из комнаты, и полы его мантии при этом развеваются наподобие крыльев летучей мыши.

– И все-таки он неправ. Ну, насчет височной доли, – зачем-то говорю я, разрывая повисшую в комнате тягостную тишину. Но ощущение, что я наговорил сегодня лишнего, так и не пропадает, поэтому я спешу перевести разговор на что-нибудь еще. – Снейп сам варит тебе Укрепляющее зелье? Почему его нельзя получить в больничном крыле?

– У этого зелья специальный состав, обычное Укрепляющее мне не слишком-то поможет, – говорит Ремус со слабой улыбкой. Он делает несколько глотков из принесенного Снейпом стакана и чуть кривится.

– Мерзкое? – сочувственно спрашиваю я.

Ремус кивает и устало откидывается на мягкую диванную подушку. Я осторожно забираю у него из рук пустой стакан из-под зелья, и оборотень снова погружается в сон, все еще слишком утомленный. И даже снейпово Укрепляющее зелье ни черта не помогает, со злостью думаю я. Только поит людей всякой гадостью без толку.

Я провожу в кабинете Ремуса еще где-то час – именно столько требуется для того, чтобы покончить с проверкой сочинений, затем водружаю стопку пергаментных листов на письменный стол и подхожу к двери. Уже на пороге что-то заставляет меня обернуться, но Ремус по-прежнему спит, даже во сне беспокойно нахмурив брови.

– Спи, Ремус, – негромко говорю я, хотя оборотень, конечно, меня не слышит. – Хотел бы я, чтобы ты поправился.

Затем я выхожу из кабинета и тихонько прикрываю за собой дверь.


Глава 35. Хэллоуин.

Последнюю неделю октября в Хогвартсе царит радостное оживление. Грядет первый в этом году поход в Хогсмид, и студенты не могут сдержать предвкушения. Никогда еще не бывавшие в волшебной деревне третьекурсники и вовсе сияют, как начищенные галеоны, и, по-видимому, даже думать ни о чем не могут, кроме предстоящего похода в «Сладкое королевство» или «Зонко». Старшие курсы, тоже уже порядком засидевшиеся в замке, выражают свою радость чуть более сдержанно, но преподавателям и тут требуется немало усилий, чтобы обратить всеобщее внимание на учебу. Впрочем, о какой учебе может идти речь, когда на носу столь грандиозное событие? Кто-то из студентов, не сумев выдержать томительного ожидания, взрывает прямо перед Большим залом несколько Волшебных Фейерверков Доктора Фойверкуса, и они четверть часа носятся по неизвестной траектории, со страшным грохотом сшибая попадающиеся на пути доспехи. Пивз летает посреди всего этого безобразия, радостно гогоча, любопытные студенты толпятся в смежном с холлом коридоре, не решаясь войти внутрь, а Филч заходится в бессильной ярости и с нулевым успехом пытается сбить волшебные фейерверки колченогим табуретом. Посреди всеобщего хаоса близнецы Уизли отличаются редкостной безмятежностью. Когда директор на ужине коротко объявляет, что по просьбе школьного завхоза товары из «Зонко» отныне запрещены на территории Хогвартса, то близнецы настолько невинно моргают, что у меня не остается ни малейших сомнений в том, чьих рук делом было учиненное в холле безобразие.

У меня же с каждым днем, приближающим Хэллоуин, на душе все сильнее скребут кошки. Не думаю, что когда-нибудь смогу встретить этот праздник без опаски. Тридцать первое октября никогда не приносило мне ничего хорошего, только не в Магическом мире. В этот день Волдеморт убил моих родителей, когда мне был всего год. На первом курсе в Хэллоуин мы с Роном и Гермионой лишь чудом избежали смерти от рук тролля, а ровно через год после этого василиск Риддла совершил свое первое нападение. Затем, на третьем году моего обучения в Хогварсте, в канун Дня всех святых Сириус напугал всю школу до полусмерти, изрезав холст Полной Дамы. Еще через год Кубок Огня изверг клочок с пергаментом, на котором было мое имя, и это стало первым шагом в череде фатальных событий, в результате которых Темный Лорд восстал из мертвых. Но все эти школьные неприятности, право же, ни в какое сравнение не идут с событиями, наступавшими в Хэллоуин каждый год после того, как мы окончили школу и попали прямиком на войну. Волдеморт позаботился о том, чтобы ни в один значимый праздник я не оставался без «подарков», и Хэллоуин был одним из таких дней, к которым Риддл готовился тщательно, со всей обстоятельностью. Мне ни разу не удалось его опередить, я поспевал лишь к трупам, и это тоже было одним из действий в поставленном Волдемортом грандиозном спектакле смерти. Несмотря на то, что вот уже пятнадцать лет подряд Хэллоуин не отличался для меня ничем примечательным, каждый раз накануне этого дня на меня наваливается нечто вроде плохого предчувствия, тяжелого и осязаемого, как бетонная плита.

Утром тридцать первого октября потолок Большого зала затянут плотными серыми тучами, настолько низкими, что кажется, они вот-вот лягут на замок всей своей тяжестью. Дождь хлещет как из ведра, из высоких окон почти ничего не видно за сплошной завесой тумана. Я мысленно сочувствую Хагриду, которому придется сегодня как следует повозиться на грядках с гигантскими тыквами – непременными атрибутами Хэллоуина, и зарекаюсь выбираться в этот день из замка. Что касается остальных студентов, то кажется, даже отвратительная погода не в силах испортить им приподнятого настроения: за столами факультетов царит куда большая суета, чем в обыкновенные дни. Все взахлеб обсуждают планы на грядущий поход в волшебную деревеньку, и больше остальных в своем веселье усердствуют, естественно, гриффиндорцы.

– Не могу поверить, Колин! Я наконец-то пойду в Хогсмид вместе с тобой! Я так долго ждал этого, – восторженно тараторит младший из братьев Криви, Дэннис, успешно перешедший в этом году на свой третий курс. – Ты мне все-все там покажешь, правда?

– Ну конечно, Дэннис, – серьезно кивает Колин. – Отведу тебя в Визжащую Хижину, может, сегодня нам повезет, и мы наткнемся там на парочку не нашедших успокоения злобных призраков.

– Круто! – восклицает совершенно ошалевший от такой волнующей перспективы Дэннис.

Увлекшись наблюдением за студентами, я вздрагиваю от неожиданности, когда совсем рядом со мной раздается чей-то голос.

– А что насчет тебя, Гарри? Идешь сегодня в Хогсмид вместе со всеми?

Я резко оборачиваюсь, но это всего лишь Ремус, который каким-то образом умудрился незаметно пробраться мимо меня на свое место за столом. Я расплываюсь в улыбке.

– И тебе тоже доброе утро, Ремус. Как ты? Уже лучше себя чувствуешь?

– У меня все в полном порядке, – беззаботно отзывается оборотень. – Ты не ответил на вопрос.

Я передергиваю плечами, больше не улыбаясь.

– Не хочу в Хогсмид. Погода просто отвратительная, да и вообще… Думаю, что весь день буду заниматься… геометрией. Ужасно сложная штука, знаешь ли.

Но, похоже, на этот раз мне не слишком-то достоверно удается изобразить озабоченность геометрией, потому что Ремус решительно не желает оставлять меня в покое.

– Тебе нужно сделать перерыв, ты и так целыми днями занимаешься, – говорит он. – Я не хочу, чтобы ты сидел взаперти в то время, когда все остальные студенты будут веселиться в «Сладком королевстве» или волшебной лавке «Зонко». Скажи, ты бывал в Хогсмиде?

– На станции, помогал Хагриду запрягать тестралов в кареты перед началом учебного года, – не слишком охотно отвечаю я.

– Ты не представляешь, сколько всего упустил! В самой деревне просто море интересных вещей. Знаешь, я как раз собирался заглянуть сегодня в лавку волшебных перьев, и подумал, что ты, наверное, будешь не против составить мне компанию, м? Тогда я с радостью устрою тебе небольшую экскурсию по деревне.

– Можно подумать, что ты принимаешь возражения…

Лицо Ремуса озаряется улыбкой, и это каким-то образом убивает у меня малейшее желание спорить.

Студенты стремятся поскорее покончить с завтраком, чтобы отправиться в волшебную деревню. На выходе из школы дежурит Филч, который вглядывается в лицо каждого проходящего мимо студента так пристально, словно заранее пытается угадать в нем потенциального нарушителя школьных правил. Когда наступает очередь близнецов Уизли, завхоз недовольно сопит, но все же пропускает их к выходу: нарушители нарушителями, а в его списках они есть, и с этим ничего не поделаешь.

– И только попробуйте протащить сюда хоть один фейерверк, маленькие паршивцы! – грозно кричит завхоз им вслед, потрясая кулаком. Но братья отвечают ему лишь улыбками, настолько невинными, что если бы в этот момент их увидела Молли Уизли, то непременно заподозрила бы неладное.

У меня уходит некоторое время на то, чтобы переодеться в теплую мантию и замотать вокруг шеи коричневый шарф. Я в последний раз зачесываю назад непослушные волосы перед зеркалом и уже собираюсь выходить на встречу с Ремусом, когда откуда-то из-под ванной черно-серебряной лентой выползает Силенси.

– Куда-то сссобираешшшься? – спрашивает она как ни в чем не бывало. Я не видел ее с первого вечера своего приступа и уже начал думать, что змея так крепко обиделась на меня, что решила не возвращаться. Глядя на нее теперь, я невольно вздыхаю с облегчением.

– Ага, я иду в волшшшебную деревню. Хочешь со мной? – предлагаю я, спеша зарыть топор войны поглубже.

Змея молча обвивает своим черным чешуйчатым телом мою ногу и перекидывается на руку, занимая привычное положение.

– Где ты была?

– Ссслоняласссь по замку. Зззздесссь можно вссстретить много такого, о чем поначалу и не догадываешшшьссся, – неопределенно шипит змея и замолкает.

Когда я подхожу к кабинету Ремуса, возле которого мы условились встретиться, оборотень уже ждет меня. Мы идем к выходу из замка, и всю дорогу Хогвартс выглядит совершенно безлюдным: все студенты старше третьего курса поспешно отбыли в Хогсмид, и мне остается лишь гадать, куда подевались младшекурсники. Коридоры совершенно пустынны, поэтому, завернув за очередной угол, я почти сразу замечаю чью-то одинокую фигуру в черной форменной мантии. Мальчик сидит прямо на подоконнике, обхватив руками колени и прижавшись лбом к оконному стеклу. Слишком знакомая картинка, понимаю я, на мгновение замерев на месте, а в следующую секунду Ремус уже окликает мальчика по имени.

– Невилл?

Тот вздрагивает и оборачивается, кажется, только теперь заметив, что в коридоре есть кто-то еще.

– Здравствуйте, профессор Люпин, – говорит он, коротко кивнув нам в знак приветствия.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Ремус. – Мне казалось, что все пятикурсники уже ушли в Хогсмид.

– Да, но дело в том, что я… я потерял свое разрешение, – отвечает Невилл, чуть запнувшись. – В прошлом году родители отправили его прямиком к профессору МакГонагалл, а в этот раз отдали мне, и, наверное, оно просто куда-то затерялось, когда я разбирал свой чемодан…

Что ж, вполне в духе Невилла. Я сочувственно ему улыбаюсь, но не потому, что сам горю желанием тащиться в такую непогоду в Хогсмид. Просто мне вспоминается мой третий курс, когда у меня тоже не было разрешения на походы в волшебную деревню и я оставался в замке один-одинешенек, в то время как все мои друзья уходили веселиться. Не слишком-то приятное чувство, сказать по правде.

– Ну, зато ты хотя бы не простынешь сегодня, – говорю я Невиллу, бросив на Ремуса короткий осуждающий взгляд, чтобы у него не было ни малейших сомнений в недосказанном «в отличие от нас». – Если хочешь, мы с профессором чего-нибудь купим для тебя в Хогсмиде, раз уж все равно туда тащимся.

– Н-нет, думаю, мне ничего не нужно, – говорит Невилл и поспешно добавляет: – Но спасибо за предложение!

Я равнодушно пожимаю плечами: скорее всего, остальные гриффиндорцы и так принесут что-нибудь из Хогсмида для своего незадачливого товарища. Сам Невилл тем временем говорит, что ему надо в библиотеку, чтобы подготовить какое-то ужасное сочинение для Снейпа, и мы расходимся в разные стороны.

Прогулка до Хогсмида превосходит мои самые мрачные ожидания. Дождь хлещет вовсю, ветер налетает мощными порывами, грозя сбить с ног. Тропинку до Хогсмида размыло, и теперь ноги с каждым шагом все больше вязнут в грязи. Я заматываю шарф до самого носа, но он постоянно разматывается от ветра, и вскоре лицо немеет от холода.

– Еще немного осталось! – сообщает Ремус через некоторое время, пытаясь перекричать завывания ветра. – Я уже вижу отсюда «Сладкое королевство».

Хогсмид постепенно выступает углами зданий из-за сплошной завесы дождя. Мы кое-как добираемся до «Трех метел», и я понимаю, что еще никогда в жизни не был настолько рад мадам Розмерте, как в этот момент. Едва завидев в толпе гомонящих студентов Ремуса, она вмиг подыскивает для нас с ним свободный столик, уютно примостившийся в углу.

– Напомни мне больше не поддаваться на твои провокации, – гневно шиплю я, растирая отмерзшие уши.

– Вот, выпей, – говорит оборотень, пододвигая ко мне кружку со сливочным пивом. Он выглядит немного виноватым и торопливо взмахивает палочкой, высушивая мои волосы и мантию. Я делаю большой глоток сливочного пива и расслабленно откидываюсь на спинку стула, чувствуя, как гуляют иголки по онемевшим от холода конечностям.

Вскоре я согреваюсь и начинаю с интересом оглядываться по сторонам. В «Трех метлах» почти ничего не изменилось: здесь все та же теплая, уютная атмосфера, толпы посетителей и вкусное сливочное пиво. Возможно, чуть больше народа, чем раньше, но я могу и ошибаться: я слишком долго никуда не выбирался и наверняка успел отвыкнуть от обыкновенной для кафе суеты. Совсем недалеко от нас, за соседним столиком, расположилась особенно шумная компания студентов. Я чуть пристальнее вглядываюсь в их лица и с удивлением обнаруживаю, что знаю их всех даже слишком хорошо. Рон, Фред и Джордж Уизли, Кэтти Белл, Алисия Спиннет и Анджелина Джонсон – гриффиндорская сборная в полном составе. Вместе с ними сидят ЛиДжордан, Джинни и Гермиона. Последняя, впрочем, выглядит скучающей: компания оживленно обсуждает квиддич.

– За будущую победу Гриффиндора в первом матче сезона! – выкрикивает Ли, и кружки со сливочным пивом звонко стукаются друг о дружку боками.

– В самом деле, должны же мы начать наконец выигрывать, – говорит Кэтти, когда все делают по глотку пива. – У нас отличная, черт побери, команда! Да все наши игроки любого побьют в квиддиче, если захотят!

– Почти все наши игроки, – веско поправляет ее Рон, но Гермиона незаметно пихает его в бок, и тему заминают.

– А когда будет первый матч? – с интересом спрашиваю я, обернувшись к Ремусу.

– В середине ноября, Гриффиндор-Слизерин, – отвечает оборотень и с улыбкой добавляет: – Я бы пожелал гриффиндорцам удачи, но преподавателям, к сожалению, не разрешается отдавать предпочтение какому-либо из факультетов.

– Ха! Я лично наблюдал за тем, как МакГонагалл и Снейп заключают пари на будущие матчи, – заявляю я, делая очередной глоток сливочного пива. Мне становится очень тепло, даже жарко, и приходится снять с переносицы очки и протереть запотевшие стекла рукавом мантии.

– Ну, я думаю, что не стоит напоминать тебе, что деканы факультетов – это совсем другое дело, – многозначительно говорит оборотень, и мы обмениваемся понимающими улыбками.

Выпив еще по кружке сливочного пива, мы решаем продолжить свое путешествие. За это время погода ничуть не улучшается, поэтому мы заворачиваем во все лавки и магазины, что попадаются по пути – не потому, что в действительности собираемся там что-то покупать, а просто чтобы спастись от дождя и ветра. В «Сладком королевстве», в котором как всегда людно настолько, что яблоку негде упасть, я поддаюсь легкой ностальгии по прошлому и покупаю несколько шоколадных лягушек и пару пакетиков берти-боттс. В последней покупке, впрочем, я разочаровываюсь почти сразу, потому что первое же попавшееся мне драже оказывается со вкусом сырого лука. Я безуспешно отплевываюсь от него еще всю дорогу до магазина волшебных перьев, попутно стирая выступающие на глазах слезы и проклиная на чем свет черный юмор создателей берти-боттс. Ремус покатывается со смеху, глядя на мои мучения, и смех этот настолько заразителен, что мне приходится прикладывать существенные усилия, чтобы сохранять мрачный вид.

Последней достопримечательностью Хогсмида, к которой приводит меня Ремус, оказывается Визжащая хижина. Мы подходим к ней совсем близко, пытаясь скрыться от потоков косого дождя за хлипкими, отчаянно скрипящими под порывами ветра стенами. Я молча смотрю на покосившееся от времени сооружение и вспоминаю свой третий курс, вспоминаю Сириуса, который в этой самой хижине был так близок к долгожданной свободе, как никогда не бывал ни до, ни после. «Может, если бы ты захотел… другой дом…» Я возвращаюсь мыслями в то упоительное мгновение, когда это казалось мне осуществимым. Немного позже я решил, что это вряд ли что-нибудь изменило бы, намного позже – стал думать, что это могло бы изменить все. Теперь я едва ли могу быть настолько уверен хоть в чем-либо. В конце концов, здесь всего этого даже никогда не происходило. Поэтому я давлю в зародыше совершенно неуместное желание сказать: «Ремус, а ты помнишь, как…», а вместо этого просто молча смотрю на оборотня. Он тоже кажется погруженным в связанные с этим местом воспоминания – несомненно, куда более многочисленные, чем мои собственные. Губы его искривляет горькая улыбка, полная сожаления и тоски по прошлому, и мне кажется, что я имею некоторое представление о том, что ее вызвало.

– Эй, все в порядке? – я легко касаюсь его руки, и Ремус встряхивает головой, быстро пряча свою горькую улыбку.

– Да, просто вспомнил… кое-что. Пойдем, Гарри. Здесь слишком холодно.

Пока мы неторопливо спускаемся со склона, я думаю о том, что не я один не могу ни с кем разделить свои воспоминания. Ремус выглядит куда более отчужденным и замкнутым, чем обычно. Наверное, он не бывал в Визжащей хижине ни разу после окончания школы, и, как и мне самому, она слишком остро напомнила ему о прошлом.

Мы идем до замка в полном молчании. Я ничего не спрашиваю о Визжащей хижине, а Ремус не рассказывает баек о таинственных призраках, которые, по слухам, там обитают: ни у одного из нас не хватает сил на то, чтобы играть в эту игру.


*****

Вечером Большой зал выглядит просто великолепно. В воздухе парят заколдованные Флитвиком и МакГонагалл гигантские тыквы, подсвеченные изнутри волшебным огнем, под самым потолком мельтешат летучие мыши, столы ломятся от всевозможных яств. В праздничный вечер студентам позволили явиться в нарядных парадных мантиях вместо обыкновенных черных, и с непривычки у меня пестрит в глазах от обилия синего, рубинового, сиреневого, зеленого… Преподаватели тоже оделись по-праздничному, и сидящий рядом со мной Ремус чувствует себя явно неуютно в своей неизменной поношенной мантии.

Впрочем, я и сам чувствую себя не в своей тарелке, то и дело перехватывая неприязненные взгляды со стороны гриффиндорцев и настороженные – от хаффлпаффцев. Слизеринцы и вовсе пялятся с неприкрытой враждебностью. Я откидываюсь на спинку стула, совершенно не испытывая желания есть. Это все чертов Малфой, который убедил всю школу в том, что МакГонагалл сняла с его факультета полсотни баллов лишь потому, что я оклеветал его, и декан Гриффиндора поверила мне, а не ему. Я бросаю взгляд на белобрысого, а он самодовольно ухмыляется в ответ.

– Смотри, наш нищий профессор по ЗоТИ опять нацепил свои лохмотья, – довольно громко произносит он, склонившись к Панси Паркинсон, но смотрит при этом прямиком на меня.

Сам блондин разоделся в переливающуюся лиловую мантию с серебряной оторочкой, и Паркинсон подобострастно хихикает, не сводя с него обожающего взгляда. Это смотрится настолько отталкивающе, что я отворачиваюсь.

Где-то ближе к середине праздника я замечаю, что не я один не слишком-то рад здесь присутствовать. Помимо Ремуса (который после ядовитого замечания Малфоя начинает чувствовать себя еще более неловко) и вечно недовольного Снейпа, не особо счастливой выглядит и профессор Синистра, преподавательница Астрономии. Впрочем, вполне вероятно, что прямой причиной ее недовольства является сидящая прямо рядом с ней Трелони, которая вещает своим неизменным потусторонним голосом:

– Тучи сгущаются, моя дорогая. Ты, вероятно, тоже заметила в небе эти тревожные знаки? Едва мои глаза узрели их, как я села за свой хрустальный шар, по которому гадала еще моя прабабка, и увидела, что нас всех ждут большие перемены. Я отказывалась верить в это, впервые в своей жизни я горько пожелала о том, что у меня есть Третий Глаз... – ну, и все в таком же духе.

Профессор Синистра лишь вежливо кивает преподавательнице Прорицаний, а МакГонагалл посматривает на старую стрекозу с крайнем неодобрением.

– Сибилла, я уверена, что ты преувеличиваешь, – наконец говорит она, поджав губы.

– Ах, хотела бы я сама верить в это! – патетически восклицает Трелони. – Но – увы! – Третий Глаз не обманывает, и те, кто умеет читать знаки, очень скоро поймут, что годы мира слишком разбаловали нас, мы не готовы к Темным временам…

– Еще тыквенного пирога, Сибилла? – сияющий Дамблдор в ярко-оранжевой мантии перебивает ее в самом эмоциональном моменте речи, и Трелони еще несколько секунд недоуменно моргает, вспоминая, на чем же она, собственно, остановилась.

Время от времени я бросаю долгие взгляды на гриффиндорский стол – туда, где заговорщицки перешептываются между собой Рон с Гермионой, затем на сидящую в окружении подруг Джинни, которая то и дело задорно смеется, чуть запрокидывая голову, и что-то в груди тупо ноет от осознания того, что ничего уже не будет между нами так, как прежде. Последняя встреча с Роном и Гермионой все еще ощущается слишком остро, и я совершенно не ощущаю в себе готовности подойти к Джинни. По правде сказать, я даже не уверен, что мне вообще когда-либо стоит пробовать сблизиться с ними снова. Сейчас все именно так, как я и хотел, разве нет? Я только желал им счастья – и они выглядят вполне счастливыми. Возможно, даже более счастливыми, чем когда-либо на моей памяти. Так что с того, что они счастливы без меня?

– Ремус, я пойду к себе, – наконец говорю я, чувствуя себя сытым по горло мрачными завываниями Трелони и неприветливыми взглядами студентов. – Не могу больше здесь находиться.

Оборотень кивает и улыбается, но улыбка выходит довольно вымученной: как раз в этот момент Трелони переключает свое внимание на него, решив, по-видимому, что остальные не в силах оценить ее ясновидческого таланта.

Пробираясь к боковой двери для преподавателей, я как раз прохожу мимо стола слизеринцев, когда кто-то хватает меня за рукав мантии. Ну конечно же, Малфой. Я встряхиваю рукой, но блондин вцепился крепко: аж костяшки побелели.

– Отвали, Малфой, – цежу я сквозь зубы. – Ты меня уже достал.

Слизеринец расплывается в такой довольной улыбке, словно ему только что вручили Кубок по квиддичу.

– Я вижу, ты оценил, что твое слово против слова Малфоя в этой школе не стоит ничего, – протягивает он. – Что, не слишком-то приятно быть лгуном, а, Поттер?

Я в раздражении передергиваю плечами.

– Да когда же до тебя дойдет, а? Мне плевать! Что бы ты ни говорил, мне не интересно слушать. Мне совершенно все равно, что там обо мне думают незнакомые люди, Малфой. Это тебе должно быть небезразлично, что из-за собственной тупости ты неделю вручную отскребал вольеры грифонов, но ты, как я вижу, сияешь от восторга. Что, настолько понравилось быть у профессора Хагрида в качестве домового эльфа?

Едва выплюнув последнее слово, я понимаю, что блондин в бешенстве. Мне совершенно некстати приходит в голову, что когда говорят, что глаза темнеют от злости – это не просто фигура речи. Очевидно, я обладаю уникальной способностью выводить ледяных аристократов из себя, с досадой думаю я, наблюдая за тем, как Малфой уже второй раз на моей памяти хватается за волшебную палочку и направляет ее на меня.

– Левикорпус! – шипит блондин, и с кончика палочки срывается сияющая вспышка заклинания.

Я напрягаюсь, сознательно делая усилие над собой, чтобы не ставить щит. В следующую секунду я испытываю очень странное, даже глупое ощущение, будто мою правую щиколотку цепляют крюком, а затем с силой дергают вверх. В животе екает, как при мгновенном подъеме на метле, рядом раздается чей-то испуганный вскрик. Я не вижу ничего вокруг: мантия и излишне просторная рубашка задираются к полу, загораживая весь обзор. Очки сползают с переносицы и с легким «звяк» падают вниз. Оголившиеся живот и спину лижет сквозняк, вызывая мурашки по телу. Где-то рядом раздается издевательский смех, но через мгновение обрывается, захлебнувшись.

Долгие секунды я продолжаю висеть в том же положении, ощущая себя все более и более нелепо и недоумевая, почему никто не прикажет придурку отменить заклинание. В зале тем временем наступает абсолютная, оглушительная тишина.

– Черт, вы там поумирали все, что ли? – на пробу спрашиваю я. – Малфой, идиот, отмени заклинание!

Тут все вроде как оживают. Я слышу чей-то негодующий вскрик, потом кто-то произносит: «Либеракорпус» и «Экспеллиармус!», и я успешно приземляюсь на каменный пол, в последний момент успев сгруппироваться.

Мне требуется еще по меньшей мере несколько секунд на то, чтобы нашарить на полу чудом уцелевшие очки, подняться на ноги и отряхнуться, и все это время учителя и многие студенты продолжают таращиться на меня во все глаза, оставаясь неподвижными. Столь странная реакция окружающих остается для меня полнейшей загадкой ровно до того момента, как я начинаю поправлять сбившуюся на бок рубашку – и замираю, едва взявшись за воротник.

Ох, черт.

Идиотские шрамы от давнего знакомства с оборотнем – вот что заставило их так пялиться. Несколько длинных белесых полос, пересекающих всю грудь наискосок, и еще один на спине – от раны, прошедшей фактически насквозь. Врачи не могли поверить, что я выжил: меня спасла моя магия, но и с ее помощью такие страшные увечья не могли излечиться бесследно. Шрамы – невысокая цена, и я свыкся с ними куда быстрее, чем можно было бы ожидать: они казались мне просто очередным напоминанием о прошлом и причиняли куда меньше боли, чем раны душевные. Я и забыл, когда начал воспринимать их, как нечто естественное.

Но, по-видимому, естественным это кажется только мне одному.

Я медленно обвожу шокированных волшебников взглядом, пока не останавливаюсь на Малфое. Блондин выглядит ошеломленным: кажется, он даже не замечает, что его волшебная палочка находится в руках у директора.

– Мистер Малфой, – негромко говорит Дамблдор, привлекая к себе внимание слизеринца, – надеюсь, вы понимаете, что студент, позволивший себе напасть на любого из членов преподавательского состава, заслуживает наказания?

Он выглядит очень, очень сердитым. Почти таким же сердитым, как в последний день Турнира Трех Волшебников, когда выяснилось, кто на самом деле скрывался под личиной Грюма. Достаточно сердитым для того, чтобы дать понять, что звание самого могущественного волшебника современности – это не просто слова. Малфой бледнеет.

– Н-но сэр, – говорит он. – Вы же не хотите сказать… В смысле, Поттер же не может снимать баллы?

Кое-кто из преподавателей позволяет себе улыбнуться при виде откровенной паники на лице блондина, вызванной этим предположением, но Дамблдор не улыбается.

– О, нет, – просто говорит директор. – Но я – могу. Вынужден сообщить, мистер Малфой, что из-за вас ваш факультет лишается тридцати баллов.

После этого все студенты могут лишь в шоке смотреть на директора, позабыв закрыть рты: еще никогда на их памяти Дамблдор не отнимал баллов ни у одного факультета.

Малфой вспыхивает и униженно опускает глаза в пол. Сам жест выглядит для него настолько нетипичным, что я почти испытываю сочувствие. Но Дамблдор на этом не успокаивается.

– Кроме того, я считаю, что будет справедливым, если мистер Поттер, как пострадавшая сторона, самостоятельно выберет, с кем из преподавателей вы будете проходить свою недельную отработку, – заканчивает он.

Мерлин, это уже слишком. Я вскидываю взгляд на Дамблдора, но он продолжает осуждающе смотреть на Малфоя. Становится так тихо, словно все в зале одновременно затаили дыхание. Снейп не выдерживает и сквозь зубы шипит что-то о том, что в иные времена, помнится, директор относился к таким проделкам в исполнении некоторых студентов куда мягче – в наступившей тишине его шепот слышится резко, как если бы он говорил в полный голос.

Мне отчего-то становится труднее дышать, когда я понимаю, что все в зале ожидают моего ответа.

– Снейп, – выдавливаю я, столкнувшись на мгновение с мрачным взглядом слизеринского декана. – Пусть это будет Снейп, – и, не оглядываясь, выхожу из зала.


*****

Не имею понятия, сколько времени проходит, пока я лежу в своей комнате, обняв подушку и размышляя о случившемся на праздничном ужине. Почему директор так рассвирепел от какой-то идиотской шутки? Видит Мерлин, Дамблдор никогда не был ярым защитником школьных правил, он легко спускал с рук даже запрещенные в Хогвартсе дуэли, в результате которых участники обзаводились лишними конечностями и головами. И, кроме того, это не в его духе – прилюдно унижать студентов, пользуясь своим положением. Даже если речь идет о Малфое, заносчивом подонке, полагающем, что все в школе должны исполнять малейшие его прихоти лишь потому, что его отец состоит в попечительском совете Хогвартса. Но, тем не менее, Дамблдор сделал это – отчитал старосту Слизерина перед всей школой, а затем устроил это унизительное представление с выбором преподавателя для отработки. Означает ли это, что сейчас между Дамблдором и семейством Малфоев куда более напряженные отношения, нежели в моем прошлом, или дело в самой ситуации? Я массирую виски, чувствуя себя до смерти уставшим от всего этого. Как скоро я разберусь наконец, кто есть кто? Или все они так и останутся для меня чужаками со знакомыми лицами, и я буду продолжать удивляться каждому их поступку только потому, что в моем прошлом они поступили бы иначе?

Стук в дверь заставляет меня подскочить: я не слишком часто принимаю гостей.

– Это директор, – коротко сообщает Оберон.

У меня зарождается нечто вроде плохого предчувствия.

– Так ты позволишь мне впустить его, или заставишь и дальше ожидать на пороге? – язвительно спрашивает волшебное зеркало, видя, что я не спешу с ответом.

– Ну конечно, ты должен его впустить, чего ты ждешь? – раздраженно спрашиваю я в ответ и выпрямляюсь на кровати, пытаясь скрыть нервозность. Новые расспросы, новая ложь, чтобы оградить себя от подозрений и опасений, к которым я никогда не буду готов…

Я сам себе противен, угрюмо заключаю я.

Директор просачивается сквозь зеркало и останавливается посреди комнаты, высокий и странно подавляющий в своей оранжевой бархатной мантии. Он улыбается мне в знак приветствия, и я выдавливаю сухую улыбку в ответ.

– Добрый вечер, профессор Дамблдор. Присаживайтесь. Я не ждал посетителей, так что извините, что не при параде… – я делаю неопределенный жест в сторону своих поношенных рубашки и джинсов, после чего устремляю на директора кислый взгляд.

Впрочем, старый волшебник остается невозмутимым. Он усаживается в предложенное кресло, расправляет тяжелые складки мантии и испытующе смотрит на меня сквозь свои очки-половинки.

– Итак, Гарри, как видишь, у нас снова не самая веселая тема для беседы, – со вздохом говорит он.

Я безучастно пожимаю плечами, крепче стискивая в руках подушку.

– В этот раз я хочу услышать всю правду, – продолжает он. – Нет нужды скрывать от меня и других преподавателей что-то, что причиняет тебе беспокойство, поверь…

– Меня ничего не беспокоит, профессор, – коротко говорю я и поднимаю на директора взгляд, стараясь не пропустить в него ни единой эмоции.

Директор воспринимает этот взгляд по-своему.

– Это был твой дядя? – спрашивает он до странности мягким голосом, и от удивления я забываю выдохнуть.

Первую секунду мне даже кажется, что у меня что-то случилось со слухом.

– Что, простите?

– Это твой дядя был тем человеком, по вине которого ты получил эти шрамы?

Он кажется таким… самоуверенным. Я чувствую, как пальцы сводит судорогой от внезапной злости.

– Мой дядя мертв, директор, – говорю я свистящим шепотом. – Но – нет – он никогда не причинял мне серьезного вреда. Вообще-то, тот, кто нанес мне эти увечья, даже не был человеком.

Я машинально потираю лоб чуть дрожащей рукой, неожиданно остро вспоминая все: опаляющий жар дыхания зверя на своем лице, бешенные желтые глаза, острые когти, неистовые, безжалостные, рвущие на части… И боль, такую сильную, что даже смерть казалась тогда милосердной.

Нет, в тот момент он не был человеком. Хотя, вероятно, стал им, когда луна поблекла в лучах рассвета – каким-то несчастным мертвым волшебником, не пережившим своей последней трансформации.

Я приказываю себе не думать об этом и поднимаю на Дамблдора взгляд, уже не злой, а просто усталый.

– Мои родственники никогда не подвергли бы мою жизнь опасности, профессор. Что бы вы о них не думали. Это был несчастный случай, только и всего. Мне было… хм… наверное, тогда еще не исполнилось и девяти, я плохо помню… Мы с классом поехали в палаточный лагерь. Ну, знаете, так принято у магглов – когда дети на каникулы выезжают куда-нибудь на природу и живут там несколько дней. Нам, вообще-то, было запрещено далеко отходить от лагеря, но я, мой кузен и еще четверо ребят не послушались. Мы заблудились в лесу и не могли выбраться. И там кое-что произошло… Вообще-то, даже в газетах писали о том происшествии – как на нас напал какой-то бешенный волк и все такое. Пострадал я один, и меня в той статье выставили чуть ли не героем, но все это была полнейшая чушь – я же тогда едва не умер, чем тут гордиться? Вот и вся история, – я криво усмехаюсь. – Нечего рассказывать.

Однако Дамблдор выглядит куда более обеспокоенным, чем можно было бы ожидать.

– Значит, волк, – задумчиво повторяет он, постукивая по губам указательным пальцем. – Гарри, а не мог бы ты …

Директор резко останавливается, и я с удивлением обнаруживаю, что он выглядит смущенным.

– Могу я увидеть эти шрамы?

Я пожимаю плечами и стягиваю рубашку через голову. Дамблдор взмахивает палочкой, делая свет в комнате ярче. Затем он принимается осматривать шрамы с ужасно внимательным выражением лица, а я стараюсь не ежится под этим взглядом. Когда директор дотрагивается до одной из белесых полос кончиком пальца, я вздрагиваю, не в силах избавиться от ощущения, что они должны болеть, как шрамы от проклятий, которые никогда не заживают полностью, но ничего такого не происходит.

Дамблдор отдергивает руку и больше ко мне не прикасается.

Через пару минут директор разрешает мне надеть рубашку обратно и спрашивает:

– Гарри, этот… гм… волк, он покусал тебя?

Я замираю, так и не надев рубашку до конца.

– Нет, только подрал когтями. – Я выглядываю из широкого ворота, пытаясь понять, как много директору дал осмотр шрамов. – А что?

– Ничего такого, просто возникло одно предположение, – туманно отзывается Дамблдор. – Как, говоришь, тебе удалось спастись?

– Мне вовремя помогли. Я же говорю, ничего героического. Я потом кучу времени провалялся в больнице.

– Что стало с волком?

– Его убили, сэр. Иначе он убил бы меня.

Дамблдор понимающе кивает.

– Думаю, будет лучше, если ты все же пройдешь обследование у Поппи в больничном крыле. Возможно, она сумеет что-нибудь сделать с этими шрамами.

Я обессилено откидываюсь на подушки и прикрываю глаза.

– Какой в этом смысл? Благодаря Малфою их и так уже видела вся школа. Теперь они еще пару недель будут на меня пялиться. Надеюсь хотя бы, что больше никто не решил, что я – жертва домашнего насилия, – теперь в моем голосе отчетливо слышится сарказм.

– Гарри, ты же понимаешь, что прятаться ото всех – это не выход, правда? – серьезно спрашивает директор после короткого молчания.

Я фыркаю:

– Ну естественно, мне об этом известно. Во всяком случае, за эти два месяца такая техника не дала никаких результатов.

Теперь Дамблдор уже откровенно смеется.

– Что? – с негодованием спрашиваю я.

– Гарри, сейчас я скажу тебе одну вещь, абсолютно правдивую, которая, однако же, может показаться абсурдной. Видишь ли, мой дорогой мальчик, ничто в этом мире так не подогревает интерес окружающих, как скрытность. Все это время ты избегал встреч со студентами, потому что не желал находиться в центре внимания – и, разумеется, добился этим результата, полностью противоположенного. Возможно, попытка сблизиться с кем-нибудь из студентов, показать им, какой ты на самом деле, могла бы оказаться куда более продуктивной, ты так не считаешь?

– Ох, вы же не думаете, что я не пытался, профессор? Это бесполезно. Сомневаюсь, что смогу найти друзей среди кого-нибудь из них. Они все… слишком предубеждены, они даже не видят во мне человека, скорее, какой-то новый вид волшебного животного. Сомневаюсь, что смогу их переубедить. По правде сказать, даже не уверен, что мне хочется пытаться.

Я горько хмыкаю, не в силах перестать думать о том, было ли у моих друзей и раньше столько предубеждений, которых я попросту не замечал? А может, я и сам когда-то бы таким же? Тоже навешивал ярлыки, не глядя, и никогда уже не мог разглядеть за ними человека? «Грязнокровка», «предатель», «темный маг», «лжец», «ненормальный»… В какой-то мере каждое из этих слов – уже приговор. Было ли, в таком случае, приговором и звание «Мальчика-который-выжил»?

– Ты должен дать им время, Гарри, – произносит директор, отвлекая меня от размышлений. – Время и возможность показать тебе, что они не так плохи. Сейчас, избегая людского общества, ты лишь подстегиваешь их любопытство. Нет нужды обороняться, поверь. Просто откройся перед ними, позволь им увидеть себя настоящего, и все уладится.

Разумеется, я понимаю, что в какой-то мере директор прав. Все, что я сделал с начала учебного года – это появился на нескольких уроках Хагрида и на одном уроке ЗоТИ, попробовал наладить отношения с Роном и Гермионой, а поняв, что все это причиняет слишком много боли, закрылся от любого общества студентов, насколько это было вообще возможно. Единственным моим настоящим достижением стал Ремус, отношения с которым стали… ну да, нормальными. Каждый из нас очертил определенные границы, куда лучше не соваться (Ремус, разумеется, сделал это куда более деликатно, чем я сам, но это вовсе не означает, что он оберегает свои секреты с меньшим ожесточением), и после этого все пошло на лад. Но Ремус сам хотел этого. Я – сын его лучшего друга, в этом причина. Однако у Рона и Гермионы не было никаких причин для того, чтобы желать сблизиться со мной, равно как и у всех остальных студентов в замке. В самом деле, с какой стати им проникаться симпатией к нелюдимому и угрюмому незнакомцу? Я не Мальчик-который-выжил, больше нет. А значит, никто не будет просто так набиваться мне в друзья – симпатию надо заслужить. Получается, я сам был неправ, ожидая от них слишком многого и ничего не предпринимая в ответ, вот о чем толкует Дамблдор. Но какое-то глухое раздражение мешает мне признать это. Потому что директор, конечно же, не знает, как больно видеть презрение в глазах Рона, как больно ощущать недоверие Гермионы. Он ни черта не знает, как страшно все испортить, снова, как страшно заглянуть однажды в их глаза, чтобы не увидеть в них ничего.

– Что мешает тебе попытаться, Гарри?

Я не хочу, чтобы они умерли.

– Хорошо. Я попробую снова, профессор.

Дамблдор кивает.

– И не забудь навестить Поппи. Думаю, это мое упущение – то, что ты до сих пор не прошел у нее медицинского осмотра. Боюсь, она просто убьет меня, когда узнает, что с тобой произошло.

Я поднимаю взгляд и вижу, что глаза директора мерцают за стеклами очков.


Глава 36. Не так, как кажется.

– Ах, это просто немыслимо! – колдомедик качает головой и безостановочно причитает, продолжая водить надо мной сияющей белым светом волшебной палочкой. – Уму непостижимо!

Я с беспокойством поглядываю на нее, недоумевая, чем может быть вызвана столь бурная реакция.

– Вот, держи, дорогой. А мне надо переговорить с Альбусом, – с этими словами мадам Помфри вкладывает мне в ладонь какой-то предмет и исчезает в своем кабинете.

Некоторое время я тупо смотрю на захлопнувшуюся дверь, а когда наконец перевожу взгляд на свою ладонь, то не могу удержаться от фырканья: она дала мне шоколадную лягушку. Можно подумать, что я чертов ребенок, разбивший коленку!

Я маюсь от скуки еще где-то минут десять, ожидая возвращения медсестры. Наверное, на кабинет наложены звукоизолирующие чары, так что даже подслушать разговор мадам Помфри с директором не представляется возможным. От безделья я принимаюсь ходить по лазарету, разглядывая громоздящиеся на полках пузырьки с зельями и книги со скучными названиями. «Сто способов применения гноя бубонтера в медицине», «Иглоукалывание как наука», «Шрамы от проклятий: есть ли надежда на исцеление» и тому подобная дребедень. Я уже успеваю отчаяться, когда дверь, наконец, открывается, впуская в палату мадам Помфри, Дамблдора, и, как ни странно, Ремуса, хотя мне доподлинно известно, что по средам у него с утра уроки. Оборотень выглядит непривычно взвинченным и бросает на Дамблдора (ради Мерлина, на Дамблдора!) неприязненные взгляды, а мадам Помфри кажется смущенной, с излишней суетливостью принимаясь перебирать пузырьки с зельями на своем столе. Я против воли напрягаюсь, безуспешно пытаясь избавиться от ощущения, что что-то не в порядке.

– Что? – наконец спрашиваю я. – Почему у вас такие лица, будто вы хотите сообщить, что я смертельно болен?

– Уверяю тебя, мой мальчик, что это не так, – говорит директор. – Поппи сказала, что ты здоров. Просто у нас есть кое-какие догадки насчет происхождения твоих шрамов, и мы хотели бы их проверить. Присядь, пожалуйста.

Я осторожно присаживаюсь на краюшек больничной кровати, не сводя с волшебников тревожного взгляда. Ремус встает сбоку от меня, по-прежнему до ужаса напряженный – разве что воздух вокруг не потрескивает, – а Дамблдор занимает стул напротив, и, задумчиво поглаживая бороду, говорит:

– Видишь ли, Гарри, судя по тому, как выглядят твои шрамы, мне кажется крайне сомнительным, что эти раны тебе нанесло самое обычное лесное животное. Это подтверждает и проверка Поппи: она бы с легкостью смогла устранить их даже спустя столько лет, будь они нанесены животным, не несущим в себе магии, но ситуация гораздо серьезнее. Все говорит о том, что на тебя напало магическое животное, причем раны были нанесены со злым умыслом – а это значит, что атаковавшее тебя существо должно было обладать достаточно развитым интеллектом. Это, а также то, что все, кто видел это существо, предположили в нем волка, навело меня на мысль, что в лесу на тебя напал оборотень.

Краем глаза я вижу, как вздрагивает при последнем слове Ремус.

– Существует очень простой способ проверить это, – продолжает Дамблдор, как ни в чем не бывало. – Дело в том, что все волшебные существа одного вида несут в себе отпечаток одной и той же магической сущности. Сильнее всего она проявляется в крови. Если я прав, тот же отпечаток сохранился и на твоей коже – именно это мешает Поппи залечить шрамы. Сейчас мы собираемся нанести на них особое зелье, приготовленное Северусом, чтобы проверить эту догадку. В его состав входит кровь оборотня, поэтому, если и твои шрамы тоже оставил оборотень, мы это тут же выясним. Ты согласен на этот эксперимент?

Я молча киваю, не в силах противоречить блестящим логическим заключениям директора. Но что-то в ситуации продолжает меня беспокоить. Разумеется, это не страх перед тем, что та история с оборотнем вылезет наружу – в конце концов, это вряд ли уже что-то изменит.

Ремус, понимаю я через секунду. Он выглядит до странности взволнованным, будто ситуация каким-то образом задевает его лично, хотя этого, конечно же, не может быть. На мгновение меня пронзает диковатая мысль: а что, если все оборотни каким-то образом общаются между собой? Я слышал, что-то подобное принято у вампиров. Мог ли Ремус в таком случае беспокоиться за то, что на меня напал один из них? Директор наверняка сказал ему, что тот оборотень был убит. Скорее всего, его тело так никто и не нашел – тот лес казался совсем диким. Может, Ремус когда-то знал его? От этого предположения мне становится не по себе.

Мадам Помфри тем временем достает пузырек с нужным зельем и роняет несколько капель на шрам, начинающийся прямо под ключицей, а затем наклеивает сверху белый четырехугольник пластыря. Некоторое время ничего не происходит, и я слегка расслабляюсь. Но в следующее мгновение по коже прокатывается внезапная боль, словно резанули ножом – от неожиданности я вздрагиваю всем телом. Ощущение длится доли секунды, не больше, и отступает так же мгновенно, как возникло. А затем все начинается. Слишком внезапно, без перерыва на звук и даже на вздох, боль физическая переходит в эмоциональную. Я чувствую это с такой силой, словно сам оказываюсь на месте зверя: охота и запах крови, резкий и настолько близкий, что почти сводит с ума, бешенное желание причинить как можно больше боли, разорвать, уничтожить, и – с того самого мгновения, как все началось, я каким-то образом знал, что испытаю и это тоже, – агония смерти и вызванный ею всепоглощающий ужас. Совсем не так, как умирал когда-то я сам, намного страшнее, потому что оборотень – он хотел жить.

Я не знаю, сколько это длится: минуты, может, часы. А может быть, это что-то совершенно другое, что-то вне времени. Но когда я снова начинаю воспринимать окружающее, то обнаруживаю себя лежащим на полу в больничном крыле, взмокшим насквозь и трясущимся, как в лихорадке. Мадам Помфри вливает мне в рот какое-то отвратительное на вкус зелье, и зрение немного проясняется. При помощи смертельно бледного Ремуса я поднимаюсь с пола, но дрожь в ногах почти сразу же заставляет меня опуститься на кровать. Еще несколько секунд все сохраняют молчание, пока я безуспешно пытаюсь унять лихорадочный стук сердца и совладать с дыханием.

– Что ж, полагаю, мы получили ответ, – наконец говорит директор, демонстрируя мне кусок пластыря, который из белого стал красным. – Это был оборотень, Гарри.

Мадам Помфри согласно кивает:

– То же самое подтверждают и мои обследования. Раны, нанесенные магическими существами – это не шутки, мой дорогой. Боюсь, что я вряд ли смогу чем-нибудь с этим помочь. Может быть, целители из Святого Мунго…

– Все в порядке, мадам Помфри, – сдержанно отвечаю я. – Меня это не беспокоит. Есть ли что-то еще, что я должен знать?

Ремус странно дергается – будто хочет что-то сказать, но передумывает – и отворачивается к окну. Я безуспешно пытаюсь поймать его взгляд до тех пор, пока со мной вновь не заговаривает Дамблдор.

– Вероятно, да, – кивает директор. – Видишь ли, мой мальчик, я долго ломал голову над вопросом о том, как вышло, что ты лишился своей магии. Сперва я относил это на счет твоих родственников, но эта история заставила меня переменить свое мнение. Дело в том, что в какой безнадежной ситуации не оказался бы ребенок-волшебник, его магия всегда стремится защитить его. Возможно – прошу заметить, это всего лишь мои догадки, – во время нападения оборотня именно твоя волшебная сила спасла тебе жизнь, но в результате этого чересчур истощилась, потому что бороться с оборотнем один на один – непосильная задача для большинства взрослых волшебников, я уже не говорю о детях…

Директор еще некоторое время развивает свою мысль, и у меня по крайней мере дважды замирает сердце, когда он подбирается к излишне щекотливым вопросам, поэтому я спешу свести этот неприятный разговор на нет.

– Но в конечном итоге это не так важно, верно? – говорю я. – Причины не имеют такого уж значения, когда ничего уже нельзя изменить.

Директор коротко кивает, и на миг морщины на его лице проступают глубже.

– Мне жаль, что все так вышло, Гарри.

Я пожимаю плечами:

– Не стоит, профессор. Это не ваша вина. И, кроме того, я рад, что остался жив и что никто больше не пострадал. Так что, можно сказать, это история с хорошим концом.


*****

Я все еще испытываю легкую слабость от воздействия зелья, когда иду повидаться с Хагридом. У него как раз начинается очередной урок, но Дамблдор был прав, когда говорил, что надо перестать прятаться. Вероятно, мое положение среди студентов ничуть не улучшится после инцидента за праздничным ужином, но это не повод и дальше скрываться ото всех. Неважно, что Рон не желает меня видеть, неважно, что все, кто был мне когда-то дорог, стали другими и кажутся счастливее без меня – жизнь продолжается.

Да, жизнь продолжается.

Возможно, для того, чтобы понять наконец эту простую вещь, мне не хватало испытать подавляюще безысходного предсмертного ужаса неизвестного оборотня. А может, просто пришло время, потому что два месяца – вполне достаточный срок для того, чтобы смириться. Так или иначе, но когда я принимаю предложение великана присутствовать на очередном уроке УЗМС, я больше не чувствую, что это для меня в тягость.

Опершись на плетень возле опустевших тыквенных грядок, я вдыхаю воздух полной грудью, наслаждаясь ярким солнцем и теплом. Непогода отступила, сдалась на время под яростным напором солнечных лучей. Седые тучи рассеялись, неохотно уступая место по-осеннему блеклому, всему в рваных разводах облаков, небу. Сейчас тепло, гораздо теплее, чем было последние недели, когда замок со всех сторон атаковали дожди и ледяные ветры с гор. Лужи подсохли, а тропинки вокруг замка уже не грозят затянуть ноги незадачливых студентов в ледяную грязь по щиколотку. Хогвартс окунулся в тишину и безветрие, но голые ветви деревьев и оборванные бесконечными ветрами потемневшие листья, в изобилии разбросанные под ногами, слишком отчетливо свидетельствуют о том, что это – лишь короткая передышка перед наступлением настоящих холодов.

Запретный лес темнеет вдалеке голыми стволами. Он стоит особняком, и на фоне беззаботно-светлого неба и играющего солнечными бликами озера кажется одиноким и пустым, как заброшенный дом. Лес будто манит меня к себе, притягивая взгляд, и я смотрю на него до тех пор, пока меня не отвлекает совсем близкий окрик Хагрида.

– П’шел, п’шел! – приговаривает он, подгоняя нескольких крупных горгулий и звеня цепями. Звери подчиняются, степенно переступая мощными лапами. Они похожи на каменных горгулий, которые охраняют вход в директорский кабинет, и все же чем-то неуловимо отличаются. Я думаю, что мог бы и догадаться, чем именно – в конце концов, за эти два месяца я бывал у Дамблдора даже слишком часто.

Студенты принимают горгулий с восхищением, несмотря на острые когти зверей, недвусмысленно поблескивающие сталью, и зубастые, похожие на драконьи, морды.

– Они, того, очень смышленые и покладистые, – говорит Хагрид, останавливая горгулий напротив студентов. – Еще они очень гордые, но если уж кого решат признать своим хозяином, то служат ему всю жизнь. Век у них долгий, и когда хозяин горгульи умирает, она превращается в камень от тоски. Еще горгульи могут охранять какое-нибудь место, если им приказать, и уж никого из чужаков не пропустят, вот так вот. Сегодня надо их как следует выгулять и покормить – они, чай, засиделись уже взаперти.

Студенты сначала чуть нерешительно, а потом смелее подходят к животным, а уже через некоторое время рассыпаются по поляне по двое или трое человек, гладя терпеливых зверей по крупным головам или предлагая припасенные Хагридом угощения. Они ведут себя так, словно совершенно не боятся мощных животных. Хотя, разумеется, они и не должны бояться: это же гриффиндорцы. Сдвоенный УЗМС, пятый курс. Я наблюдаю за ними издалека, чувствуя себя причастным к происходящему и в то же время странно чужим.

Слизеринцы приходят с большим опозданием, спустя где-то четверть часа после начала урока. Это их молчаливый протест, попытка показать Хагриду, что он никуда не годится в качестве преподавателя. Великан рассказывал мне, что чуть ли не каждый год слизеринцы подают коллективное прошение о его отстранении от должности, но реальных поводов у них нет, поэтому ничего они сделать не могут, вот и бесятся. Хагрид уверял меня, что это из-за того, что он полукровка. Но ведь далеко не все преподаватели Хогвартса чистокровные, поэтому для себя я решил, что у слизеринцев просто слишком здоровое чувство самосохранения.

После их появления возле хижины обстановка неуловимо меняется. Хагрид делает вид, что не замечает вызова, горящего в глазах слизеринцев, и преувеличенно беззаботным голосом предлагает им присоединиться к другим студентам, потому что свободных горгулий для опоздавших уже не осталось. Гриффиндорцы смотрят исподлобья, очевидно недовольные такой компанией. Я в который раз задумываюсь о том, что заставило Дамблдора считать, что совмещенные уроки Гриффиндора и Слизерина – хорошая идея.

Я могу точно назвать момент, когда мое присутствие замечает Малфой. Он не начинает глазеть на меня, как Симус Финниган, или перешептываться с однокурсниками, как Парвати с Лавандой, или приглушенно возмущаться, как Рон – Малфой вообще ничем не показывает, что обратил внимание на мое присутствие. Но спина блондина напрягается и становится прямой, будто он проглотил кол, а глаза сужаются, не предвещая ничего хорошего. Я краем глаза наблюдаю за тем, как он что-то коротко говорит Крэббу и Гойлу – отдает приказ? – и умудряюсь не заметить, как одна из горгулий обосновывается у нагретого солнцем плетня всего в нескольких шагах от меня.

Как правило, несложно понять, чего можно ждать от того или иного волшебного животного. Драконы – эта сила, и мощь, и ярость, от которых захватывает дух. Гиппогрифы – гордость и благородство. Тестралы – загадка, от которой веет чем-то холодным и потусторонним, как сама смерть. От сидящей рядом со мной горгульи исходит спокойствие и сдержанная сила, и что-то еще, заставляющее сомневаться в словах Хагрида о том, что эти животные такие уж покладистые. Независимость, понимаю я, отмечая, с каким снисхождением горгулья наблюдает за приближением запыхавшихся студентов: Симуса, Рона, Гермионы и Невилла, который плетется позади всех, с трудом переводя дыхание. Они обступают животное кругом, и Невилл, бросив на остальных короткий смущенный взгляд, сует тушку кролика горгулье прямо под нос. Последняя кажется оскорбленной таким обращением и воротит морду, всем своим видом показывая полнейшее нежелание идти на контакт.

– Ну, ешь, я знаю, что ты голодная, – еще некоторое время уговаривает Невилл, а потом подавленно бурчит: – Ничего не понимаю. Хагрид вроде говорил, что они любят крольчатину...

– Очень интересные животные, правда? – замечает Гермиона. – Жаль, Хагрид не рассказывает подробнее – в учебниках о них ничего нет. Я вообще не знала, что горгульи бывают не только каменными…

– Ну а что еще можно было ожидать от грязнокровки? – презрительно спрашивает чей-то голос.

Разумеется, обладателем голоса является Малфой, который неторопливой походкой направляется к гриффиндорцам в сопровождении своих телохранителей. Гермиона заливается краской, а Рон предсказуемо хватается за палочку.

– Немедленно возьми свои слова назад, Малфой, или я прокляну тебя, – гневно рычит он.

– Ох, расслабься, Уизел. Тебе-то как раз на руку, что твоя подружка – грязнокровка. Кто еще стал бы встречаться с настолько жалким нищим типом, а?

Теперь за палочки хватаются и Симус с Гермионой. Невилл перетаптывается с ноги на ногу, нервно сжимая в руке тушку кролика и с надеждой поглядывая в сторону Хагрида. Но великан довольно далеко отсюда и кажется слишком занятым с горгульей Лаванды, Парвати и Дина,– самой большой и своенравной, – и не замечает намечающейся драки. Я с умеренным интересом наблюдаю за происходящим, предпочитая не вставать на чью-либо сторону, когда спор каким-то диким образом переключается на меня.

– Вы же не думаете, что можете безнаказанно напасть на меня прямо у него под носом? – развязно спрашивает Малфой, кивая в мою сторону.

Я теряю дар речи.

Но гриффиндорцы, кажется, сомневаются – будто действительно считают, что я могу раздавать наказания.

– И что заставило тебя думать, что в случае чего я стану выгораживать тебя, Малфой? – прохладно интересуюсь я.

– О, всего лишь то, что ты уже сделал это в Хэллоуин, – отзывается блондин, изучая свои безупречные ногти. – Вижу, ты понял, что не слишком-то приятно болтаться над полом посреди Большого зала, демонстрируя всем свои уродства. Знаешь, не может не радовать, что у тебя наконец-то появилось чувство самосохранения…

К концу этой глупой речи мне приходится сдерживаться, чтобы не расхохотаться.

– В таком случае, мне придется тебя разочаровать, – с притворным сожалением сообщаю я. – Единственная причина, по которой ты проведешь отработки со своим деканом, а не с кем похуже, заключается в том, Малфой, что за ужином в Хэллоуин у тебя был по-настоящему жалкий вид. Но сейчас ты и правда сказал мерзость насчет Гермионы и заслуживаешь получить за это урок, тебе так не кажется?

Малфой кажется готовым лопнуть от злости, когда Рон приходит к какому-то выводу и снова начинает действовать. Только набрасывается он почему-то не на слизеринца, а на меня.

– Это тебя не касается, Поттер! – гневно выкрикивает он. – Ты можешь жаловаться кому угодно из преподавателей, если пожелаешь, но не лезь в наши дела. Ты ни черта об этом не знаешь.

Я морщусь.

– О, тогда вперед, Уизли, чего ты ждешь? Отвечай на провокации Малфоя, устраивай драки на уроках, получай свои взыскания – мне плевать.

Рон угрожающе сжимает руки в кулаки, но его останавливает Гермиона.

– Он прав, Рон, – тихо говорит она. – Хагрид, конечно, не назначит нам взыскания, но у него могут быть проблемы из-за драки. Малфой только этого и добивается.

Глаза Рона на мгновение расширяются от понимания, а затем принимают совершенно непривычное выражение – презрительное и злобное одновременно, и мне приходится приложить усилие, чтобы не отшатнуться под этим взглядом. Но Рон смотрит на меня всего пару секунд, а затем снова поворачивается к слизеринцу.

– Я предупреждаю тебя в последний раз, Малфой, слышишь? – хрипло говорит он, и что-то в его голосе заставляет меня поверить, что это не просто угроза. – Еще хоть одно слово в адрес Гермионы или вообще кого-нибудь из гриффиндорцев – и я заставлю тебя пожалеть о том, что ты связался с нами. Я не посмотрю на то, какое место занимает твой отец, запомни это.

Малфой высокомерно хмыкает в ответ на это замечание, но уходит, не произнеся ни слова. Некоторое время я стою в остолбенении: это Рон только что умудрился дать отпор главному слизеринскому мерзавцу, даже не хватаясь за палочку? Определенно, что-то в этой вселенной крупно пошло не так… Но прежде, чем я успеваю додумать эту мысль, Рон снова обращается ко мне.

– А тебе, Поттер, я дам бесплатный совет, – заявляет он. – Держись-ка ты лучше подальше от всего этого. Не всегда кто-то из преподавателей будет поблизости, чтобы прийти тебе на помощь. Не думай, что это маленькое представление с Малфоем заставит нас спасать твою шкуру всякий раз, как ты попадешь в неприятности. Пора бы тебе уже понять, что в твоем положении не особенно умно привлекать к себе слишком много внимания – ты знаешь, о чем я говорю.

Я складываю руки на груди и делаю один глубокий вздох, чтобы сдержать ярость. Когда я отвечаю, мой голос настолько холоден, насколько только можно себе вообразить.

– Не стоит утруждаться, Уизли. Малфой давал мне похожий совет, но думаю, я уже достаточно большой мальчик, чтобы самому разобраться, что мне можно, а что нельзя. И я определенно не нуждаюсь в твоей помощи, если тебя это беспокоит.

Некоторое время Рон просто смотрит на меня недоумевающим взглядом, а потом начинает ржать. Я терпеливо жду, когда странный приступ веселья сойдет на нет, а отсмеявшись, Рон произносит:

– Забавная шутка, Поттер. А теперь слушай и запоминай. Не имеет значения, кем ты считал себя, когда жил у магглов. Здесь ты – никто. Поверь, я не хочу тебя задеть этим или унизить, просто говорю правду. И чем быстрее до тебя это дойдет – тем лучше.

Закончив на этой убийственной ноте, Рон берет под локоть остолбеневшую Гермиону и проходит мимо, нарочито сильно задевая меня плечом. Вслед за Роном уходит Симус, копируя жест Рона и ухмыляясь.

Эта последняя мелочь почему-то выбивает меня из равновесия сильнее всего, так, что еще довольно долгое время я могу лишь остолбенело пялиться им вслед, не произнося ни слова. Зато сразу несколько вещей неожиданно встают на свои места. Итак, Рон – негласный лидер среди гриффиндорцев, точно такой же, каким всегда был Малфой для слизеринцев. Каким когда-то был, вероятно, и я сам для своего факультета, с той лишь разницей, что я никогда этим не пользовался. Мне было в тягость, когда другие заглядывали мне в рот, ловя каждое слово, лебезили и лицемерили, превознося мои мнимые достижения – было во всем этом нечто несоизмеримо мерзкое, от чего хотелось немедленно вымыть руки. Для Рона ситуация, вероятно, выглядит совершенно иначе.

– Не бери в голову, – раздается за моей спиной чей-то голос, мгновенно выдирая меня из размышлений. – Скоро им надоест, и они от тебя отстанут. Малфой, да и Рон тоже – они все больше говорят, чем делают. Только тебе и правда стоит постараться больше не переходить им дороги.

Я разворачиваюсь и вижу Невилла, о котором уже успел забыть. Он все еще сидит на корточках перед горгульей, безуспешно пытаясь скормить ей кролика. Животное являет к его стараниям полнейшее равнодушие и с каждой минутой все больше смахивает на своих каменных сородичей – неподвижностью уж точно.

– На самом деле, мне безразлично, о чем они говорят, – я пожимаю плечами и улыбаюсь. – Но все равно спасибо.

Невилл неуверенно улыбается в ответ и нетерпеливым жестом сует тушку многострадального кролика горгулье под нос.

Я закатываю глаза.

– Просто положи.

– А? – Невилл недоуменно моргает.

– Положи перед ней еду и отойди. Она никогда ничего не возьмет прямо из рук. Хагрид же говорил, что они гордые, помнишь?

Он бросает на меня недоверчивый взгляд, но делает, как я и сказал, и отступает на пару шагов в сторону. Горгулья смеряет снисходительным взглядом нас обоих, а затем принимается за еду.

Невилл опирается на плетень рядом со мной, и некоторое время мы молча наблюдаем за животным.

– Как ты узнал? – наконец спрашивает он. – Мы занимаемся УЗМС уже третий год, но никому из нас, как видишь, не кажется столь очевидным, что этого идиотского кролика надо просто положить.

Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что рассыпавшиеся по лужайке студенты и в самом деле испытывают определенные трудности с кормлением горгулий. Во всяком случае, гриффиндорцы, потому что слизеринцы только наблюдают за их стараниями со стороны, высокомерно ухмыляясь: сложно определить, правда ли они знают подход к горгульям, или просто делают вид.

Я пожимаю плечами:

– Не знаю, наверное, интуиция. У моей… у сестры моего дяди жили бульдоги, и один из них обладал похожим характером, так что догадаться было несложно. А что насчет тебя?

Невилл недоумевающее хмурится, и я поясняю:

– Ты сказал, чтобы я постарался больше не переходить дорогу Малфою и Уизли. Ну, после того, что случилось на ужине в Хэллоуин, с Малфоем все более чем очевидно. Но как ты узнал про Рона? Не думаю, что он сам стал бы распространяться про тот инцидент возле теплиц…

– Мерлин, не могу поверить, – выдыхает Невилл, и я понимаю, что ошибся: он ни о чем не знал. – Ты по-настоящему поссорился с Уизли? Я имел в виду совсем другое.

– Эм… Ну, что-то вроде того, – я хмурюсь. – Не сказать, чтобы эта была прямо ссора, но… А что ты имел в виду, в таком случае?

– Я говорил про ЗоТИ.

Теперь моя очередь недоумевать, и Невилл со вздохом поясняет:

– Ну, помнишь, когда ты обошел Рона в том задании с феей? Никто об этом особо не распространяется, поэтому и ты тоже молчи, но у него… как бы пунктик на этот счет. Рон не выносит, когда кто-то оказывается лучше него.

– Тогда… как он в таком случае дружит с Гермионой? Уверен, это не слишком-то помогает самооценке.

– Это уж точно, – хмыкает Невилл. – Но это не совсем то же самое. Гермиона – это Гермиона, мы все видим, сколько усилий она прилагает к тому, чтобы быть лучшей. Ты, – он разводит руками, – совсем другое дело. Извини.

На миг он кажется испуганным тем, что наговорил все это, и я спешу его успокоить.

– Я понимаю, все в порядке. Но не думаю, что Уизли и правда может причинить мне вред. Он уже как-то дал понять, что не считает меня достойным противником, – я не могу сдержать ухмылку при мысли о Роне, пытающемся подражать Малфою. Хотя, конечно, вряд ли он воспринимает собственное поведение именно так.

– Я знаю, каково это, – вдруг говорит Невилл, и неподдельная горечь в его голосе заставляет меня напрячься.

– Что?

– Насмешки, – коротко отвечает он. – Издевательства, нападки… Не думай, что они тебя одного так изводят. На самом деле, в каком-то смысле тебе даже проще – тебе не обязательно видеться с ними каждый день и вместе ходить на занятия.

Я чуть пристальнее всматриваюсь в лицо Невилла, перехватываю его горький взгляд, направленный на смеющихся и шутливо спорящих между собой однокурсников, и замечаю наконец то, что, конечно же, должен был увидеть еще давным-давно. И вероятно увидел бы, если бы не слишком глубоко угнездившиеся воспоминания о тех вещах, которые в этой реальности никогда не происходили на самом деле. Я вспоминаю начало учебного года, и странное поведение Невилла во время того урока ЗоТИ, и последующий поход в Хогсмид, который он пропустил. Потерял разрешение, как он тогда сказал, но теперь я сомневаюсь, что это было правдой – ему ничего не стоило написать домой, чтобы прислали новое, ведь МакГонагалл всегда собирает эти разрешения заранее.

– Пошли, – говорю я, решительно отталкиваясь от плетня и утягивая Невилла за собой.

– А? – его взгляд снова останавливается на мне, становясь более осмысленным. – Ты о чем? У нас же сдвоенный урок…

– Только не говори, что тебе хочется еще час наблюдать рожу Малфоя, – фыркаю я. – Пошли к озеру. Уверен, Хагрид ничего не заметит.

Я направляюсь прямиком к озеру, не оглядываясь. Несколько секунд ничего не происходит, и я думаю, что Невилл решил остаться, но затем он поспешно нагоняет меня, и мы идем нога в ногу. Я привожу его туда, где когда-то любил проводить время с Роном и Гермионой – нагромождение крупных камней надежно скрывает это место от посторонних глаз, и отсюда хорошо видно, как озеро, сейчас отливающее сталью в солнечных бликах, делает последний изгиб перед тем, как врезаться прямиком в чащу Запретного леса. Если приглядеться, то можно увидеть ту самую опушку, на которой нас с Сириусом когда-то атаковали дементоры, но я предпочитаю не вглядываться так глубоко.

Я забираюсь на один из крупных камней, нагретых солнцем, а Невилл останавливается рядом, бездумно глядя на воду.

– Я не понимаю, – через некоторое время говорю я. – Каким образом Рон и остальные могут досаждать тебе? Ты же один из них, в смысле, гриффиндорец.

Невилл качает головой.

– Это не имеет значения. А даже если бы и имело… Знаешь, на самом деле, не думаю, что я и правда гриффиндорец, – он хмыкает, а потом вдруг начинает говорить очень быстро, будто опасаясь передумать. – Я никому не рассказывал об этом, но тебе, думаю, безразличная вся эта чепуха, связанная с факультетами, так что… – он делает глубокий вздох, – в общем, я не должен был попасть в Гриффиндор. Сортировочная шляпа хотела отправить меня в Хаффлпафф, но я уговорил ее не делать этого. Я, наверное, спорил с ней целую вечность. Но ты не представляешь, что было бы с моим отцом: его сын – хаффлпаффец. Думаю, он бы просто умер… Они с мамой оба учились в Гриффиндоре. Хотя я не унаследовал их гриффиндорских качеств. Ну, знаешь, храбрость, мужество и все такое – не думаю, что это мои превалирующие черты.

Я чуть улыбаюсь, вспоминая свои собственные опасения, связанные с выбором шляпы.

– Значит, ты ошибаешься. Сортировочная шляпа никогда не отправила бы тебя на этот факультет, если бы в тебе не было ни капли гриффиндорского.

– Иногда я думаю, что мне и правда было бы лучше в Хаффлпаффе, – продолжает Невилл, будто не слыша меня. – Я постоянно все забываю, а еще бываю до ужаса неуклюжим, да и вообще… Я кошмарен в Трансфигурации и ЗоТИ и совершенно безнадежен в Зельях – даже не представляю, как собираюсь сдавать СОВы по этим предметам. Все это уже стало чем-то из разряда школьных баек, – Невилл болезненно морщится. – Естественно, Рон и остальные не могут упустить случая посмеяться надо мной. Я не хочу сказать, что Рон – мерзавец, потому что это не так. Просто если он может чем-то унизить, то делает это. Не думаю, что он вообще понимает, что кого-то задевает такое обращение.

– Только не говори, что защищаешь его! – негодующе восклицаю я. – Естественно, это мерзко – смеяться над чужими неудачами. Рон в таком случае ничем не лучше Малфоя.

– Лучше, – серьезно возражает Невилл. – Малфой – слизеринец, этим все сказано. Он травит младшекурсников ради собственного развлечения, а его декан во всем его выгораживает. Я ненавижу их обоих – Малфоя и Снейпа. Если бы ты знал их обоих получше, то никогда не выбрал бы для Малфоя такого легкого наказания за то, что он на тебя напал.

Я пожимаю плечами:

– Не думаю, что директор был справедлив тогда по отношению к Малфою. Мне доподлинно известно, что некоторым студентам он спускал с рук и более серьезные вещи.

– Вообще–то, меня это тоже удивило, – согласно кивает Невилл. – Никогда прежде не видел его таким сердитым. Но мы все подумали, что это просто из-за того, что…

Невилл неожиданно краснеет и замолкает.

– Что? – подозрительно спрашиваю я. – Ну, говори! Это ведь касается меня, да?

– Ммм, ну, в общем-то… – мямлит Невилл. – Понимаешь, многие утверждают, что ты у директора, да и вообще у преподавателей, вроде как на особом положении. Это многое бы объясняло.

– А, ты тоже слышал малфоевские россказни, – констатирую я. – Ну, в этом нет ничего нового.

– Значит, это неправда? – уточняет Невилл. – В смысле, все эти рассказы о том, что ты можешь снимать баллы и жаловаться преподавателям на тех, кто придется тебе не по нраву?

– Ну разумеется, это все полнейший бред! Я просто выполняю несложную работу для преподавателей и помогаю в некоторых уроках. Это не значит, что я обладаю теми же привилегиями, что и они, или что учителя мне потакают.

– Но я слышал, как ты обращаешься по имени к профессору Люпину. И ты ходил вместе с ним в Хогсмид.

Я качаю головой.

– Ремус – это другое. Он был близким другом моего отца, поэтому старается опекать меня. Но это не значит, что по моей просьбе он стал бы беспричинно снимать баллы.

Невилл задумчиво морщится.

– Был другом твоего отца? – на его лице медленно проступает понимание. – Ох, я совсем забыл, что твой отец… э… что ты… Мерлин, должно быть, это ужасно! То есть… прости, я не хотел напоминать тебе о… – его голос сходит на нет, и он сокрушенно заканчивает: – Черт, я идиот.

– Да, Невилл, ты идиот, – со смехом соглашаюсь я.

За разговором мы оба не замечаем, как наступает время обеда.

*****

Когда вечером Хэллоуина, спустя довольно долгое время после завершения праздничного ужина, директор вызвал его к себе в кабинет, Снейп был в бешенстве. Тогда он думал, что Альбусу зачем-то понадобилось на ночь глядя обсуждать поведение юного Малфоя, которому, раз уж на то пошло, сам Снейп должен был назначить наказание, а никак не Альбус.

– Это насчет Гарри, – сказал директор. – Я думаю, те шрамы ему оставил оборотень. Ты не мог бы сварить Настойку Сущности, чтобы проверить эту догадку? С кровью оборотня проблем не будет, мы возьмем ее у Люпина.

Не было ничего удивительного в том, что после этого вопиющего заявления ярость Северуса возросла многократно.

Он кипел от гнева все те три бессонные ночи подряд, когда варил проклятому мальчишке чертово зелье. Похоже, это был его крест: часами варить сложные трудоемкие составы для своих ненавистных врагов – он жалел, что это были не яды.

Самым раздражающим было то, что в случае с Поттером работа была еще и совершенно бесполезна: Снейп без всяких зелий мог с абсолютной уверенностью сказать, что шрамы мальчишке оставил кто угодно, но точно не оборотень. О, у Северуса был опыт общения с этими существами – недолгий, к счастью, но впечатлений ему хватило с лихвой. И этого было вполне достаточно, чтобы твердо уяснить одну простую вещь: любой, кто будет настолько глуп, чтобы подпустить к себе оборотня на расстояние укуса – труп. Либо тоже оборотень, но, положа руку на сердце, Снейп мог поклясться, что выбрал бы смерть.

Поттер совершенно точно не был оборотнем – он вполне успешно раздражал Северуса за ужином своим видом, в то время как их учитель по ЗоТИ выл на луну. А это могло означать только одно: он каким-то образом задурил Альбусу голову своими дурацкими выдумками, которые, Снейп не сомневался, содержали эпизоды доблестного сражения мальчишки с оборотнем, а ему, Снейпу, теперь приходится тратить свое бесценное время ради опровержения этого бреда.

Он был по-прежнему зол, когда вручал директору пузырек с зельем.

– Надеюсь, понятно, что мне нужны результаты? – сухо спросил он. – Я хотел бы знать, ради чего тратил свое время.

– Разумеется, Северус, я сообщу тебе о результатах проверки, – был ответ Дамблдора.

А теперь он сидел за столом в своем кабинете, и вот уже полчаса тупо смотрел на кусок проверочного пластыря в своей руке.

Это был кусок красного пластыря – значит, мальчишка не врал.

А это в свою очередь означало, что он выжил после того, как оборотень изорвал его практически на куски – Снейп видел эти шрамы – и при этом не стал оборотнем сам. Альбус что-то говорил про магию, которая защитила мальчишку, но все это было крайне сомнительным: стихийная магия ребенка едва ли могла противостоять агрессивной темной магии оборотня, черпающей силу от луны.

Очевидно, только если речь шла не о Поттере.

И это была очередная странность, касающаяся мальчишки, которой Северус никак не мог найти разумного объяснения.

Впервые он начал ломать над этим голову еще в тот вечер, когда застал Поттера у Люпина, проверяющим сочинения. Его ответ Снейпу был не только дерзким, но и до крайности подозрительным. Мальчишка знал о леггилименции, так? Сложная ветвь влияния на сознание, которую предпочитают не затрагивать в школьной программе. Безусловно, в их школьных учебниках про фей не было ни слова про леггилименцию – Северус специально проверял. Он был уверен, что большинство пятикурсников, да и более старших студентов, и понятия не имели о чем-то вроде этого. Тем не менее, Поттер – да, тот самый Поттер, который был знаком с Магическим миром всего несколько месяцев – совершенно точно знал, о чем говорит. Как, откуда?

И это был не первый раз, когда в поведении мальчишки было нечто странное. Казалось, для маггла он слишком быстро освоился в волшебном замке – пару раз Снейп специально притормаживал в коридорах, только чтобы посмотреть, как мальчишка Поттер застрянет в исчезающей ступеньке по самую лодыжку, но тот, судя всему, обходил их на автомате, даже не задумываясь об их наличии.

И еще это его бесстрашие, которое для Снейпа было глупостью чистой воды. Чего добивался маленький идиот, раз за разом переходя дорогу Драко Малфою? Драко был очень одаренным студентом, для него не составило бы трудности размазать мальчишку сквиба по стенке, но Поттер, казалось, не понимал этого.

«Слишком самонадеян, верно?» – спрашивал Снейпа его внутренний голос, тот самый, который раз за разом находил тысячу сходств между Джеймсом Поттером и его сыном, даже не смотря на то, что последний не был гриффиндорцем, не играл в квиддич и даже не обладал магической силой.

Но за всем этим скрывалось нечто большее, чем просто самонадеянность, это была какая-то запутанная мозаика, и Северусу все не удавалось ее собрать, как ни крути. Это по-настоящему раздражало. Поттер действительно был сквибом и жил с магглами до этого года, так? Разумеется, да, ведь все сходилось просто идеально, по крайней мере, хронологически. Да и едва ли Альбусу был какой-то прок от того, чтобы скрывать информацию о Поттере.

А это означало, что…

Это означало, что мальчишка был далеко не так прост и безобиден – даже если пытался выглядеть таковым. Северус собирался по крайней мере попытаться проверить это, потому что если у него возникали какие-то подозрения, то они редко оказывались беспочвенными.


Глава 37. Квиддич.

На этой неделе я по праву могу собой гордиться: я почти не пропускаю общие завтраки, обеды и ужины в Большом зале, посещаю несколько уроков Хагрида, помогаю профессору Спраут пересаживать растения в оранжереях и ни разу не сворачиваю в другой коридор, завидев на горизонте Рона, Гермиону, Дина или Симуса. Оборвалась какая-то болезненная нить, которая связывала меня с прошлым, и теперь вместо призраков близких людей, чья смерть тяжким грузом лежала на моей совести, я могу разглядеть их настоящих: не слишком знакомых, не всегда приятных, но несомненно живых – и этого достаточно.

Я не слишком часто вижусь с Невиллом, который вместе с остальной частью гриффинорской сборной с головой ушел в подготовку к грядущему матчу, и совсем не вижусь с Ремусом, у которого вдруг появилась куча дел, совершенно не зависящих от меня.

– Уверяю тебя, что справлюсь со всем сам, – говорит он, когда я предлагаю свою помощь. – У тебя и так много забот, не думай обо мне.

Разумеется, после этого заявления я не могу думать ни о чем другом. Я не дурак – я вижу, что что-то не в порядке. И это что-то не заладилось с того случая в Больничном крыле, или еще раньше, когда Малфой подвесил меня вниз головой посреди Большого зала. Мог ли Ремус разочароваться во мне из-за того, что я не дал Малфою отпор? Или это из-за оборотня, который напал на меня и которого в конце концов убила Силенси?

Чем больше я об этом думаю, тем более бессмысленными кажутся подобные предположения. Ремус с самого начала считал меня сквибом, а значит, тот случай с Малфоем просто не мог разочаровать его еще сильнее. Оборотень… даже если Ремус когда-то и знал его, ради Мерлина, он умер более пяти лет назад – глупо горевать из-за этого сейчас.

Имелось у меня и другое предположение, которое заключалось в том, что Ремусу с самого начала было в тягость со мной общаться. Дамблдор вполне мог попросить его присматривать за мной после той аварии, но сейчас, когда я наконец вышел из затяжной апатии, смысл в этом отпал. Я запрещаю себе даже думать об этом, потому что признать эту идею значило бы не просто отказаться от Ремуса – это означало бы, что мой Ремус действительно мертв. Потому что тогда все это оказалось бы предательством, это было бы игрой чужими чувствами и привязанностью – чем-то, на что Ремус, каким знал его я, не пошел бы никогда.

Поэтому я говорю себе, что, быть может, я действительно здесь ни при чем. Возможно, у него и правда какие-то дела. То, что теперь Ремус меня избегает, не обязательно означает, что я потерял и его тоже.

Но как бы там ни было, в каком-то смысле я вновь обрел Невилла. Старого друга, который, конечно, тоже изменился, и в этой реальности на самом деле был куда меньшим гриффиндорцем, чем в моем прошлом. И который, тем не менее, оказался в достаточной мере свободен от предрассудков, чтобы общаться со мной, как с равным, и достаточно доверял мне, чтобы делиться своими проблемами. Главной из которых, к слову, стал грядущий матч по Квиддичу.

Объявления в главном холле развешивают еще с вечера пятницы. «Первый матч сезона! – пронзительно вопит красно-зеленое полотно с изображением летающих по нему из стороны в сторону квиддичных мячей. – Гриффиндор-Слизерин, начало завтра ровно в девять утра, не пропустите!»

Но вся школа и без всяких объявлений в курсе намечающегося события. Студенты как обычно нацепляют на свои мантии всевозможную символику факультетов с лозунгами в поддержку своих команд, в укромных закоулках школы и пустых классах делаются ставки, а команды всюду ходят только в полном составе, чтобы предотвратить покушения на своих игроков со стороны враждебных факультетов.

– Я умру, – горестно сообщает Невилл накануне вечером.

Мы сидим с ногами на широком подоконнике возле библиотеки друг напротив друга, прислонившись к каменной стене. Я выбрал это место, потому что отсюда хорошо видно, как солнце в багряных всполохах опускается за безоблачный горизонт – значит, погода завтра будет ясная, в самый раз для квиддича, – а еще потому, что это нейтральная территория для нас обоих.

– Ага, – легко соглашаюсь я. – Но вряд ли это случится завтра. Брось, Невилл, это всего лишь очередной матч по квиддичу. Как давно ты в команде?

– С третьего курса. Но это не означает, что моя техника за это время хоть немного улучшилась.

– Тебе ни капли не нравится квиддич? – спрашиваю я, от удивления приподнимаясь на руках. – Зачем в таком случае играть?

– Это сложно, – вздыхает Невилл, рассеяно водя пальцем по стеклу. На его лице написано черное отчаяние. – Все дело в моем отце. Он всегда хотел, чтобы я играл в квиддич за сборную, как когда-то играл он сам. Наверное, он каким-то образом уговорил МакГонагалл, чтобы она продвинула мою кандидатуру в команду. Не представляю, как еще я мог бы там оказаться – у меня совершенно точно нет ни малейших задатков ловца.

Он улыбается, будто хочет показать, что для него это не имеет значения, но улыбка выходит болезненной и, дрогнув, исчезает.

– В любом случае, сомневаюсь, что МакГонагалл стала бы слушать кого-нибудь в вопросах, касающихся команды ее факультета, – возражаю я. – На нее обычно сложно повлиять.

– Ты не знаешь моего отца, – невесело фыркает Невилл. – Он - глава чертового Аврората, занимает высокое положение в обществе, состоит в попечительском совете Хогвартса, в конце концов! Ему сложно отказать, уж поверь.

– Так твой отец тоже в попечительском совете?

– Что значит «тоже»? – непонимающе хмурится Невилл.

– Эээ… – я вдруг начинаю чувствовать себя не в свой тарелке под его испытующим взглядом. – Ну, я слышал, что отец Малфоя – также один из попечителей.

– А, ну да, было бы странно, если бы ты об этом не слышал. Малфой так задирает нос по этому поводу, будто бы это на самом деле имеет какое-то значение. На самом деле, это полный отстой – когда твой отец может с легкостью влезать в твои школьные дела.

Невилл подавленно замолкает, я тоже ничего не говорю, потому что, по правде сказать, не имею и понятия, что можно сказать в таком случае. Едва ли я могу похвастаться большим опытом решения семейных проблем – и уж точно не таких проблем, которые связаны с тем, что отец принимает чересчур большое участие в моей жизни. Я встряхиваю головой: мысль о том, что мне куда больше известно о Темных Лордах и методах борьбы с ними, чем о нормальных отношениях в обычной семье, почему-то застает меня врасплох.

– Послушай, – вздыхаю я спустя несколько секунд подавленного молчания, – я уверен, что завтрашний матч пройдет нормально. В конце концов, если бы ты действительно играл так плохо, как говоришь, никто не стал бы держать тебя в команде. И у тебя преимущество перед Малфоем, забыл? Он – капитан, и во время матча ему придется отвлекаться на то, чтобы шпынять своих игроков. Можно использовать это против него.

Невилл пожимает плечами, явно неубежденный, и уже открывает рот, чтобы возразить, когда мы оба вздрагиваем от резкого оклика.

– Лонгботтом!

К нам быстрыми шагами приближается Анджелина Джонсон, и при виде ее горящего гневом взгляда и сжатых кулаков у меня появляется желание спастись бегством. Невилл, судя по его виду, испытывает сходные чувства.

– Невилл, – говорит она уже тише, приблизившись к нам вплотную, – какого черта? Ты находишь это смешным – удирать невесть куда накануне матча? Ты же знаешь правило: перед игрой команда не оставляет своих в одиночестве, риск слишком велик! И тебе лучше других должно быть известно, что у нас нет другого ловца. Скоро отбой, мы думали, до тебя добрались слизеринцы, Рон рвет и мечет. А ты здесь просто прохлаждаешься!

Под сердитым взглядом гриффиндорской охотницы Невилл стремительно бледнеет.

– Рон заметил?

– Все заметили, Невилл! Никто уже не знает, что и думать. Фред с Джорджем сказали мне, где ты, и я с трудом убедила их не выдавать тебя Рону. Сам придумаешь, что ему рассказать. Давай, пошевеливайся, у тебя и так уже достаточно неприятностей!

С этими словами Анджелина хватает Невилла под руку и чуть ли не волоком тащит в направлении гриффиндорской башни. Он на ходу оборачивается, чтобы помахать мне рукой, и последним, что я слышу перед тем, как пара гриффиндорцев скрывается за поворотом, оказывается гневное шипение Анджелины:

– Ради Мерлина, Невилл, ты же не думаешь, что в случае чего Поттер сможет помочь тебе выстоять против слизеринцев? Он и сам-то на ножах с Малфоем. Вы друг друга стоите, черт побери! Скажи спасибо, что я явилась сюда раньше слизеринцев, иначе вам обоим могло непоздоровиться!

Постепенно стихающие крики доносятся до меня еще довольно долго – достаточно для того, чтобы сполна посочувствовать бедняге Невиллу. Некоторое время после этого я продолжаю смотреть в окно, на последние отсветы заходящего солнца, чувствуя странное опустошение. Мне под руку попадается какой-то предмет, и даже в сумерках я узнаю в нем крошечный золотой мячик, похожий на снитч, только без серебряных крыльев – Невилл последние дни таскал его с собой, утверждая, что это помогает ему настроиться на предстоящий матч. Я наугад подбрасываю мячик высоко вверх и безошибочно ловлю, даже в полутьме узнавая его местоположение по свисту рассекаемого воздуха.

Что ж, придется пойти на завтрашний матч – надо вернуть Невиллу то, что принадлежит ему.

И, кроме того, я уже вечность не видел квиддича.


*****

Утром в день игры на улице холодно, от дыхания в воздухе клубятся облачка пара. Трава покрыта синеватым инеем, искрящимся в свете солнечных лучей. Студенты спешат на квиддичное поле, оживленно переговариваясь, их радостное предвкушение можно почувствовать даже на расстоянии. Все вокруг, кажется, вопит о неутомимом противоборстве факультетов, которое возрастает многократно всякий раз, стоит только разговору зайти о квиддиче. У меня рябит в глазах от обилия красно-золотых и зелено-серебряных значков, плакатов и транспарантов. Отовсюду то и дело раздаются фамилии игроков факультетских сборных, которых превозносят одни и мешают с грязью другие.

В общем, все как всегда, заключаю я, с остервенением проталкиваясь сквозь толпу. Ближе к стадиону народу становится столько, что кажется, яблоку негде упасть. Все вокруг смеются, толкаются, кричат, и это вызывает у меня нечто вроде отчаяния, потому что я по-прежнему ненавижу большие скопления народа. В них слишком много деталей, чтобы уследить за всем сразу и почувствовать себя в безопасности. Я жалею, что рядом со мной нет Ремуса. Иди без меня, Гарри, я задержусь – так он сказал. Я поспешно встряхиваю головой, пытаясь изгнать из мыслей образ оборотня, а заодно избавиться от острого чувства обиды. В конце концов, Ремус ничем мне не обязан. И, кроме того, это глупо – испытывать трудности с тем, чтобы добраться до квиддичного поля самому.

Тем не менее, мне кажется, что проходит вечность, прежде чем я, наконец, занимаю место на трибуне среди преподавателей. Директора нет, как и Ремуса, зато деканы факультетов собрались в полном составе, и выглядят при этом крайне взволнованными предстоящим матчем. Я тоже перевожу взгляд на поле, чувствуя себя довольно странно из-за того, что наблюдаю за матчем Гриффиндора с трибун. Но вскоре команды появляются на поле, и я отвлекаюсь от посторонних мыслей. Трибуны взрываются криками, пока игроки занимают свои места, а мадам Хуч произносит приветственную речь и приглашает капитанов пожать друг другу руки.

Малфой и Рон выполняют распоряжение с такими свирепыми лицами, будто надеются сломать друг другу пальцы, а затем раздается свисток, и игроки взмывают в воздух – матч начинается.

Пока остальные занимают свои позиции, Малфой взлетает высоко над трибунами и принимается кружить над полем, высматривая снитч. Невилл поднимается следом, и держится при этом на Молнии не вполне уверенно – мне приходит в голову, что, возможно, это вызвано излишней чувствительностью метлы к мельчайшему прикосновению, которая не всегда играет на руку. Погода стоит безветренная и очень ясная, солнечные блики играют на отполированных до блеска рукоятках метел. Это может весьма затруднить поиски снитча, и Малфой об этом прекрасно знает – он располагается спиной к солнцу, так, чтобы отчетливо видеть все поле, и при должной сноровке ему не спутать блеск крошечного золотого мячика ни с чем другим. Невилл занимает позицию напротив – черт, можно подумать, что он вратарь! – и принимается отчаянно щуриться против солнца.

– …И благодаря слаженной игре своих очаровательных охотниц Гриффиндор открывает счет! – раздается громкий голос Ли Джордана, заглушающий крики гриффиндорских болельщиков.

– Так держать! – с энтузиазмом восклицает сидящая неподалеку профессор МакГонагалл, и мне требуются усилия, чтобы сдержать улыбку при виде раскрасневшейся преподавательницы Трансфигурации.

– Кваффл перехватывает Монтегю! Он прорывается через защиту гриффиндорских охотниц… ох, это был очень грубый ход… и напрямую устремляется к кольцам Гриффиндора. Он замахивается… делает бросок, и… Рон Уизли в сумасшедшем прыжке ловит кваффл, вы посмотрите, Монтегю сделал обманный маневр, но у Уизли прямо-таки феноменальное чутье на такие вещи!

Толпа снова взрывается радостными криками, со слизеринских трибун раздается негодующий свист и улюлюканье.

– Мяч снова у охотниц Гриффиндора! – вопит Ли Джордан. – Алисия Спинет делает пас Анджелине Джонсон, та перебрасывает кваффл Кэти Белл… о, это несомненно, был сокрушительный удар бладжером от Гойла… Надеюсь, что с гриффиндорской охотницей все в порядке…

Кэти выравнивается на метле, рукавом утирает кровь из носа и жестом показывает остальным, что все нормально и она может продолжать. Гриффиндорская сборная с двойным ожесточением продолжает противостоять слизеринцам, а несколько особенно дерзких приемов Фреда и Джорджа находятся уже на грани нарушения правил.

Я сам не замечаю, как втягиваюсь в игру, с живейшим интересом наблюдая за происходящим. Довольно долгое время между командами длится напряженная борьба с прежним счетом, во время которой слизеринские охотники почти не допускают соперников до кваффла, а Рон отбивает несколько сложных голов один за другим, спасая гриффиндорские кольца. Напряжение достигает пика, когда Ли говорит:

– Похоже, Малфой заметил снитч! Он устремляется за ним к противоположенной стороне поля, только взгляните… МАЛФОЙ ПРЕСЛЕДУЕТ СНИТЧ! – во всю мощь легких орет он, и лишь тогда Невилл вздрагивает и устремляется в том же направлении, что и Малфой, лихорадочно осматриваясь в поисках золотого мячика. МакГонагалл рядом со мной издает короткий стон и прячет лицо в руках.

– Но вот Фред… или Джордж Уизли, черт его знает… отбивает бладжер прямиком в слизеринского ловца! Он уклоняется в сторону и теряет снитч! Ловец Гриффиндора Невилл Лонгботтом также прекращает преследование… Кваффл достается гриффиндорским охотницам, счет по-прежнему десять – ноль в пользу Гриффиндора…

Я замечаю, что Рон отрывается от своих колец и бросается к Невиллу, который так и остается одиноким силуэтом маячить на краю поля, в то время как Малфой взмывает на свою прежнюю позицию. Уизли что-то орет, краснея от гнева, а Невилл тем временем съеживается на метле, втягивая голову в плечи, словно стараясь сделаться как можно более незаметным.

– Счет становится двадцать – ноль в пользу Гриффиндора! – орет Ли Джордан под крики трибун. – Пьюси ведет кваффл к гриффиндорским кольцам. Он действует крайне решительно в окружении Крэбба и Гойла, которые мешают охотницам Гриффиндора перехватить мяч… он приближается к незащищенным кольцам Гриффиндора, – в отчаянии продолжает Ли, – а вратарь, кажется, слишком занят разборками с членами своей команды…

В этот момент Рон вскидывает голову и стремглав несется к кольцам, но, конечно же, не успевает.

– Двадцать – десять! – комментирует Ли под гиканье слизеринских болельщиков и сокрушенные стоны гриффиндорцев.

Невилл в этот момент устремляется вверх, занимая позицию неподалеку от Малфоя. С трибун, конечно же, ничего не слышно, но я прекрасно вижу, как двигаются губы Малфоя, наверняка выплевывая оскорбления, и Невилл от его слов попеременно то краснеет, то бледнеет, и в конце концов сдается и возвращается на свою прежнюю позицию, где глаза нещадно слепит солнце. Я по крайней мере дважды вижу вспышку снитча у самых трибун с противоположенной стороны поля, но ни один из ловцов этого не замечает.

С Роном тем временем происходит нечто странное. Он пропускает в гриффиндорские кольца три подачи подряд, хотя они кажутся гораздо легче тех, которые в начале матча он отбивал играючи. Возможно, это связано с тем, что самообладание никогда не давалось Рону легко.

– Двадцать – сорок в пользу Слизерина! – произносит Ли, когда Рон делает знак мадам Хуч остановить игру. – И команда Гриффиндора просит у судьи сделать перерыв.

Команды собираются на некотором отдалении друг от друга и начинают неистово перешептываться. Рон что-то кричит своим игрокам, размахивая руками, как ветряная мельница, слизеринцы держатся более сдержанно. Через минуту мадам Хуч дает свисток к продолжению матча, и команды вновь рассредоточиваются по полю. Невилл снова принимается маячить по правую сторону от Малфоя, а гриффиндорские охотницы начинают стремительное и безжалостное наступление.

Идет уже пятьдесят шестая минута матча, и благодаря блестящим действиям охотников Гриффиндор ведет со счетом сто шестьдесят – сорок, когда Малфой снова замечает снитч. Золотой мячик парит в нескольких футах от земли возле слизеринских шестов, и мне уже кажется, что ловцы пропустят и его, когда слизеринец на полной скорости устремляется в этом направлении. Невилл следует за ним, крепко вцепившись в рукоятку метлы, и его Молния постепенно обгоняет Нимбус-2001 Малфоя. Находящийся в нескольких десятках футов от ловцов Крэбб мощным ударом биты посылает бладжер в сторону Невилла. Бладжер скользит по кривой, и, конечно же, гриффиндорец мог бы уклониться от него, даже не теряя скорости, если бы вовремя заметил маневр слизеринского загонщика. Трибуны замирают в ужасе, даже Ли Джордан ничего не говорит, захваченный моментом. Бладжер задевает плечо Невилла по касательной, тот вскрикивает, и от удара его метла закручивается на месте, стремительно теряя скорость. Малфой выжимает из своего Нимбуса все что можно, а через секунду хватает золотой мячик и взмывает в воздух, победоносно демонстрируя снитч трибунам.

– Малфой ловит снитч, – убитым голосом произносит Ли. – Матч оканчивается со счетом сто шестьдесят – сто девяносто в пользу Слизерина. Спасибо гриффиндорским охотницам за непревзойденную игру – вы лучшие!

Слизеринская команда спускается на землю, ликуя и крича оскорбления в адрес гриффиндорцев. Те плетутся к краю поля сердитые и взмыленные, утирая пот со лба и угрюмо глядя на победителей. Прежде чем команды скрываются в раздевалке, я успеваю заметить, как Фред и Джордж шепчут над кровоточащим носом Кэти какие-то заклинания, бросая в сторону Гойла неприязненные взгляды.

Мне приходится подождать некоторое время, пока с трибун схлынет основная масса зрителей. Болельщики гриффиндорской сборной складывают свои флажки и транспаранты с почти похоронной торжественностью, а затем скорбно и неторопливо движутся в сторону замка. Слизеринцы удаляются с поля взбудораженным зелено-серебряным торнадо, и мне приходит в голову, что они, оказывается, умеют радоваться победам не хуже гриффиндорцев. МакГонагалл спускается по лестнице, поджав губы и старательно избегая торжествующего взгляда Снейпа. Когда в проходах между трибунами становится достаточно просторно, я начинаю пробираться в сторону гриффиндорской раздевалки, сжимая в руке позабытый Невиллом накануне золотой мячик.

Там я застаю уже успевших принять душ и переодеться в школьные мантии игроков, которые, впрочем, не торопятся никуда расходиться. Все они напряженно смотрят в дальний угол раздевалки и едва ли замечают мое появление. Обойдя гриффиндорцев кругом, я понимаю, на что обращено их внимание – у стены стоят Рон и Невилл, и последний безучастным взглядом смотрит в одну точку, держась за поврежденное плечо, в то время как Рон кричит на него во всю мощь своих легких.

– Это был какой-то идиотский бладжер! Он даже не ударил тебя по-настоящему! Тогда какого черта, Лонгботтом? Ты видел, как играла команда? Да мы держались, как проклятые! Этот придурок Крэбб почти сломал Кэтти нос, но она продолжила, черт побери, играть! Мы все из кожи вон лезли, а ты не смог просто сцепить зубы И ПОЙМАТЬ ЧЕРТОВ СНИТЧ РАНЬШЕ МАЛФОЯ ХОТЬ РАЗ В ЖИЗНИ! У тебя же Молния, парень, Молния! Только полный кретин может упустить снитч с такой метлой!

Он останавливается, тяжело переводя дыхание и сверля Невилла взглядом, ожидая ответного слова, взгляда или жеста – чего угодно, что позволило бы обрушить на него всю свою ярость. Невилл молчит и опускает глаза, не желая давать ему этой возможности.

– Оставь его в покое! – восклицаю я, расталкивая гриффиндорцев и приближаясь к Рону. Невилл вскидывает удивленный взгляд, а Рон медленно и угрожающе разворачивается.

– Что ты сказал? – тихо, сквозь зубы переспрашивает он.

– Я сказал, чтобы ты отвалил от Невилла, Уизли. Да, вы продули матч – ну и что? Это всего лишь игра, не более того, – гриффиндорская команда одновременно изумленно выдыхает при виде такого открытого непочтения к квиддичу. – И знаешь что? Ты виноват в проигрыше не меньше Невилла – тебе следовало лучше охранять кольца вместо того, чтобы орать на своего ловца. Вы могли бы выиграть, если бы ты не пропустил те четыре мяча – не самых сложных, между прочим. Подумай об этом.

Рон свекольно багровеет, и я замечаю краем глаза, что остальные гриффиндорцы замирают в напряжении.

– Поттер, еще одно слово в таком ключе – и ты труп, ясно? – рычит он. – Ты не имеешь права указывать, как мне обращаться с моими же игроками. Лонгботтом паршиво играет, и я буду напрямую говорить ему об этом до тех пор, пока он не начнет делать это лучше.

Рон вздергивает подбородок, вызывающе глядя на меня, непоколебимо уверенный в собственной правоте.

– Этим ты не поможешь Невиллу играть лучше, – возражаю я. – Тебе просто хочется на ком-то сорвать злобу, и ты решил, что твой ловец для этого подходит просто превосходно. Разве я не прав? Но страх – дурацкий стимул. И если ты не понимаешь этого, Уизли, то из тебя неважный капитан.

Я успеваю увернуться скорее на инстинкте, потому что совершенно упускаю момент, когда Рон коротко замахивается и выбрасывает кулак вперед, целясь мне в лицо. Это наконец выводит остальных гриффиндорцев из оцепенения. Алисия Спинет вскрикивает, а Фред и Джордж, к моему удивлению, выступают вперед, отделяя нас с Роном друг от друга.

– Успокойся, братец, – говорит один из близнецов, кладя руку Рону на плечо. – Ты, конечно, можешь растереть в порошок Лонгботтома, накричать на меня и Фреда за то, что мы не успели помешать Крэббу с бладжером, и разбить Поттеру лицо. А еще ты можешь натаскать нас вместо этого так, чтобы в следующий раз мы их всех сделали. Что скажешь?

Фред тем временем помогает остолбеневшему Невиллу отлепиться от стены и подталкивает его к выходу из раздевалки.

– Удачный момент, чтобы свалить, – шепотом говорит он. – И не показывайся ему на глаза еще пару дней, чтобы он с досады не превратил тебя в жабу, а потом все будет о’кей. Ты же знаешь, какой наш Ронникин отходчивый парень.

Невилл благодарно кивает и выскальзывает из раздевалки, а я выхожу следом, оставляя гриффиндорскую команду разбираться в причинах позорного поражения самостоятельно.

Мы движемся к замку молча, и глядя на предательски горящие кончики ушей Невилла, я понимаю, что сейчас не самое лучшее время для разговора. Молчание кажется тягостным и подавляющим, и я никак не могу найти слов, которые помогли бы ободрить Невилла. Он действительно играет паршиво, как и говорил, и уверять его в обратном было бы столь же бесполезно, как и винить в провале матча. Я вздыхаю с облегчением, когда мы минуем двери замка, но там Невилл останавливается в нерешительности. Не хочет идти в гриффиндорскую гостиную, где его ждут новые упреки, понимаю я. Тут мой взгляд падает на его левую руку, все еще сжимающую поврежденное плечо, и я неправдоподобно бодрым голосом предлагаю:

– Ну что, двинем в Больничное крыло? Думаю, будет лучше, если мадам Помфри осмотрит твою руку.

Невилл молча кивает, и мы продолжаем идти вперед. Я рассеяно подбрасываю и ловлю золотой мячик, который так и не отдал Невиллу, а он все больше хмурится с каждым шагом, приближающим нас к Больничному крылу.

– Ты не мог бы перестать? – наконец спрашивает Невилл, резко останавливаясь и глядя на меня в упор. – Отдашь мне эту штуку?

Я хмурюсь, в очередной раз подхватывая мячик в воздухе, но затем коротко киваю:

– Отдам. Он же принадлежит тебе. Но только в том случае, если ты перестанешь разговаривать со мной в таком тоне.

– Что, тоже начнешь учить меня, что мне можно, а что нельзя, да? – неожиданно зло спрашивает Невилл. – Ах, ну да, ведь ты только что спас меня от чудовищной расправы, и теперь я должен превозносить своего спасителя! – теперь в его голосе звучит неприкрытый сарказм. – И как я только мог заговорить с тобой без должного почтения? Давай, скажи, что ты думаешь обо мне, скажи, какой я трус, как я паршиво сыграл – я вижу, у тебя всю дорогу прямо-таки язык чешется это сделать!

Я складываю руки на груди, окидывая Невилла внимательным взглядом с головы до ног. Он тяжело дышит, стискивая руки в кулаки, а в его глазах горит вызов.

– Я – не Рон Уизли, – в конце концов говорю я. – Ты не имеешь права вымещать на мне свою злость просто потому, что не смог противостоять ему. Я не сделал тебе ничего плохого. Я не оскорблял тебя, не унижал и ни в чем не винил – в этом все дело? Тебе просто не терпится вызвериться на кого-то, кого ты не боишься до колик? Но я не собираюсь терпеть такого от кого бы то ни было, Невилл. Я не дам тебе повода.

Несколько секунд он кажется по-настоящему пристыженным, и в конце концов говорит:

– Прости. Ты прав. Мне не следовало кричать на тебя. Но знаешь, вся эта ситуация была достаточно унизительна и без твоего вмешательства.

Я со вздохом передаю Невиллу мячик.

– Ладно, может, ты и прав, и мне не стоило лезть не в свое дело. Просто у меня всегда была аллергия на парней вроде Рона Уизли, так что… – я беспомощно развожу руками.

– Тебе не стоило говорить ему… ну, ты знаешь, о том, что он плохой капитан и все такое. Он это запомнит.

Я безмятежно пожимаю плечами:

– Я надеюсь. Возможно, это заставит его хоть немного задуматься. Было бы неплохо, тебе не кажется?

Когда я отдаю Невилла на попечение Мадам Помфри, медсестре хватает двух взмахов палочкой, чтобы определить, что с плечом.

– Это просто сильный ушиб, мой дорогой, – говорит она. – Постарайся быть осторожнее. Все-таки квиддич – слишком рискованный спорт, я всегда это говорила… Вот, возьми мазь и вотри в руку, через минуту будешь как новенький.

Невилл закатывает рукав мантии и принимается втирать мазь в поврежденное плечо, по-прежнему угрюмый и расстроенный. Впрочем, после сцены в коридоре сочувствия у меня поубавилось, так что я холодно наблюдаю за ним, облокотившись о стену у двери.

– О, Гарри, здравствуй, – говорит медсестра, обращая внимание на мое присутствие. Я киваю в ответ на приветствие, и она продолжает: – Как ты, мой дорогой? Насколько я помню, ты не слишком хорошо чувствовал себя в прошлый раз. Шрамы тебя не беспокоили? Они иногда могут побаливать от воздействия Настойки Сущности… Давай-ка я взгляну на них…

Невилл вскидывает на меня любопытный взгляд, мигом позабыв о плече. Из-за этого я начинаю чувствовать себя до крайности неуютно и быстро говорю:

– Не стоит, мадам Помфри. Все хорошо, я прекрасно себя чувствую и у меня ничего не болит. Я совершенно здоров!

Мадам Помфри принимает тот решительный вид, к которому она прибегает всякий раз, стоит кому-либо осмелиться ей перечить.

– Это уже мне решать, молодой человек, – сурово говорит она. – Ну-ка, давайте, поторопитесь. В этом нет ничего страшного.

Я подхожу к одной из больничных кроватей и с неохотой швыряю на нее мантию и рубашку. Мадам Помфри водит возле меня волшебной палочкой, что-то бормоча. Я спиной чувствую настырный взгляд Невилла и напрягаюсь, стараясь не ежиться.

– Внешне все в порядке, – наконец сообщает медсестра, и я с трудом удерживаю готовое сорваться с языка ядовитое замечание. – А как насчет остального, Гарри? Не мучают ночные кошмары, беспокойство, бессонница? Все-таки нападение оборотня – это не шутки! В некоторых случаях, связанных с темномагическими существами, Настойка Сущности, которую мы использовали для идентификации шрамов, может пробудить остаточные воздействия Темной магии – с ними может легко справиться любой профессиональный целитель…

При упоминании об оборотне Невилл издает какой-то странный задушенный звук, и я ожигаю мадам Помфри колючим взглядом, резко перебивая:

– Я же сказал, что нормально себя чувствую! Теперь мне можно идти?

Медсестра поджимает губы и кивает, а я натягиваю одежду и стремительно выхожу из палаты. Краем глаза я замечаю, что Невилл делает попытку подняться и пойти следом, но мадам Помфри останавливает его.

– Подожди, мой дорогой. Я должна убедиться, что твое плечо в порядке...

Она продолжает что-то говорить, но я не слушаю, захлопнув дверь и быстрыми шагами удаляясь от Больничного крыла.

Оказавшись в своей комнате, я срываю злобу на привычно сыплющем колкостями Обероне, но каким-то образом это заставляет меня почувствовать себя еще хуже. Оберон не виноват в том, что мадам Помфри вздумалось испытать мои нервы. Я пробую убедить себя в том, что насуплено замолчавший магический артефакт не может на самом деле испытывать какие-либо эмоции, но это не слишком-то помогает. Я вызверился на Оберона точно так же, как Невилл пытался вызвериться на меня – забавно, что именно я прочитал ему нотацию на эту тему.

– Ладно, извини меня, – сдаюсь я. – Я не хотел тебя задеть. Просто у меня был по-настоящему дурацкий день, ясно?

Слова тяжело падают в звенящую тишину комнаты.


*****

– Поттер!

Резкий оклик заставляет меня остановиться посреди коридора. Я терпеливо жду, когда говорящий приблизится, старательно игнорируя нестерпимое желание потереть лоб. Этим я рискую сделать все только хуже. Я и без того весь в земле и разводах грязи после теплиц профессора Спраут, и единственное, чего мне в этот момент по-настоящему хочется – так это как следует вымыть руки и лицо.

– Профессор Снейп? – я изображаю на лице вежливую улыбку, больше смахивающую на гримасу. – Вы что-то хотели?

Снейп неприятно кривится – подумать только, я и забыл, каким мерзким этот тип бывает вблизи – и окидывает меня презрительным взглядом.

– Хотел, мистер Поттер. Видите ли, в данный момент я занимаюсь приготовлением очень трудоемкого зелья. У меня крайне плотный график занятий, так что думаю, ваша помощь могла бы освободить меня от наиболее… хм… элементарной части работы.

Держу пари, под «элементарной» он подразумевает «неприятную».

– Так вы передумали? – я изображаю удивление. – И что же случилось с вашим нежеланием поручать вашу работу какому-то магглу, слишком тупому, чтобы понять всю возвышенность зельеварения – именно это, кажется, вы говорили как-то раз директору?

– Не вашего ума дела, – коротко сообщает он. – Думаю, я имею не меньше прав воспользоваться вашей помощью, чем другие преподаватели, не так ли?

Я передергиваю плечами.

– Хорошо, я помогу вам, Снейп. Я спущусь в подземелья, как только умоюсь и переоденусь в свежую одежду.

Мне приходится усилием воли подавить поднимающуюся злобу, когда Снейп отрицательно качает головой.

– Я и так потерял достаточно времени на ваши поиски. Мне нужно, чтобы вы приступили к работе немедленно, Поттер, – говорит он с неприятной усмешкой. Я открываю рот, чтобы возразить, но он не дает мне вставить и слова. – И не думайте мне перечить. Если я не ошибаюсь, то вам ведь не за возражения платят деньги, не так ли? Следуйте за мной, – с этими словами он срывается с места в своей обычной стремительной манере, и мне ничего не остается, кроме как двинуться следом.

Кабинет Зельеделия встречает меня привычным полумраком, сыростью и таинственными зеленоватыми отблесками от расположившихся вдоль стен сосудов с заспиртованной мерзостью. На рабочем столе Снейпа едва заметно булькает медный котел с зельем, подвешенный над магическим огнем, на другом столе расположились разнообразные ингредиенты, которые, вероятно, я должен помнить с уроков Зелий. Некоторые из них и вправду кажутся мне смутно знакомыми, но не вызывающими тем не менее никакого желания иметь с ними дело. От витающих в воздухе душных испарений предметы кажутся нечеткими, а дышать становится тяжелее. Мантия липнет к взмокшей от долгой работы в теплицах спине, и я как раз раздумываю, удобно ли будет скинуть ее к черту и остаться в маггловской одежде, когда понимаю, что Снейп наблюдает за каждым моим движением, прямо-таки вперился презрительным взглядом, будто только того и ждет, чтобы…

…снять баллы с Гриффиндора.

Едва мне в голову приходит эта абсурдная идея, как раздражение улетучивается. Снейп – мерзкий тип, да. Но если он решил повеселиться, выводя меня из себя, то я не собираюсь давать ему этой возможности. Он больше не может снимать с меня баллы, теперь это не касается всего факультета, это касается только меня одного. И черта с два ему удастся задеть меня чем бы то ни было.

– Итак, Снейп, вы говорили про какое-то зелье? – резко спрашиваю я. – Думаю, будет лучше, если мы перестанем впустую терять время.

Я испытываю мстительное удовлетворение, замечая гуляющие по его скулам желваки.

– Для вас я профессор Снейп, мистер Поттер, – зло говорит он. – Что, ваши магглы не удосужились научить вас элементарным правилам приличия, пока еще были живы? Или наглость досталась вам в наследство от оболтуса-папаши?

Оплевать почти всех моих родственников в одной реплике – это так по-снейповски, что секунду или больше мне приходится бороться с острым чувством дежа вю. Хорошая попытка, но он, разумеется, не учел, что мне это совершенно безразлично – пустые слова не могут причинить мне боли. Поэтому я лишь покладисто переспрашиваю:

– Профессор Снейп, вы не могли бы перестать переводить мое время попусту и перейти наконец к делу?

Он кривится так, будто съел что-то кислое, но все же кивает в сторону заваленного ингредиентами стола у стены.

– Сядьте туда. Мне нужно, чтобы вы извлекли свежую печень жаброхвоста… нет, двух жаброхвостов, и растолкли панцири сушеных скарабеев в мелкую пыль. Когда закончите с этим, я дам вам новое задание. Приступайте.

Я отправляюсь к столу с полным ощущением, что попал на одну из особенно поганых отработок из богатого арсенала Снейпа, и уже сажусь за стол, когда меня останавливает его резкий оклик.

– Поттер, вы же не настолько тупы, чтобы приступать к работе с ингредиентами без перчаток из драконьей кожи? Так наденьте их сейчас же! И, ради Мерлина, возьмите серебряный нож – вы же не полагаете, что сможете умертвить жаброхвоста голыми руками?

Я вскидываю голову и встречаю его взгляд – немигающий и слишком пристальный, наводящий на мысль, что Снейп ожидает какой-то конкретной реакции на свой выпад. Хочет заставить меня потерять самообладание? Несколько секунд я изучаю его взглядом, прикидывая, чего же Снейп добивается этим представлением. Его нынешнее поведение более чем странно после месяцев упорного игнорирования. Но глаза профессора как всегда непроницаемы, поэтому я сдаюсь и забираю с его стола предложенные перчатки из драконьей кожи.

– О, ну да, – бормочу я, натягивая их на руки по пути к террариуму с жаброхвостами, – как мило с вашей стороны забыть упомянуть с самого начала, что мне придется сегодня кого-то умерщвлять…

Снейп фыркает, не скрывая недовольства, а затем хищно склоняется над котлом и углубляется в работу.

Это оказываются чертовски долгие три часа, в течение которых меня так и подмывает опрокинуть проклятый котел на Снейпа, разобравшись таким образом одним махом и с профессором, и с его зельем. Он не переставая критикует каждое мое действие, поражая невиданной изобретательностью в области оскорблений. Тем временем за печенью жаброхвоста и скарабеями следует нескончаемое множество ингредиентов, на которые едва ли можно взглянуть без содрогания. Снейп так и сыплет под руку едкими замечаниями, вроде:

– Поттер, я же сказал, что кости надо растереть в мелкий порошок, без крупинок. Вы так тупы сами по себе, или это наследственность?

Или:

– Измельчить, Поттер! Я говорил измельчить, а не раздавить! Даже ваш отец не был столь тупоголовым. Как я вижу, у вас налицо недостаток не только магических, но и умственных способностей.

А еще:

– Как можно быть таким слабоумным? Первокурсник справился бы с этим заданием лучше вас!

Уже бьет отбой, а Снейп все не отпускает меня восвояси. В глазах у меня к этому времени все расплывается, а от запахов испарений зелья и разнообразных ингредиентов начинает тошнить. Довольно скоро я серьезно задумываюсь, почему бы Снейпу и правда не привлечь к этому делу какого-нибудь первокурсника? Ну ладно, скорее всего, тут он преувеличивает, и первокурсник сработал бы еще хуже, чем я, но любого четверокурсника-слизеринца он мог бы пригласить сюда с чистой совестью. Очевидно, Снейп не стал бы просить меня о помощи, только чтобы насладиться моим бесценным обществом, как не стал бы делать это лишь для того, чтобы вдоволь поиздеваться – это слишком мелко даже для него. Каковы, в таком случае, его мотивы?

Едва я задаюсь этим вопросом, как происходит сразу несколько вещей. Снейп бросает на меня короткий взгляд, а затем взмахивает палочкой в сторону стола, заваленного ингредиентами, и говорит:

– Акцио, плод асмериса!

Он еще не успевает договорить слова заклинания до конца, когда я срываюсь с места и одним слитным, стремительным движением перемещаюсь к книжному шкафу таким образом, чтобы хоть немного укрыться за выступающей стенкой. Тем временем асмерис – округлый, зеленоватый плод, похожий на недозрелый лимон – поднимается в воздух, подчиняясь силе заклинания, а в следующую секунду взрывается, рассыпая повсюду брызги ядовитого сока. Снейп ставит щит с такой скоростью, будто начал готовить его еще заранее. Когда все заканчивается, я выхожу из-за своего укрытия, охваченный невероятным бешенством. Любой дурак знает, что к листьям асмериса, а в особенности к его плодам, ни в коем случае нельзя применять заклинания – специфическая магия растения слишком нестабильна и на любое воздействие посторонней магии может среагировать взрывом. Не слишком-то хороший исход, если учесть, что сок асмериса весьма ядовит – теперь он с шипением разъедает поверхности, на которые попал. Я перевожу негодующий взгляд на Снейпа и обнаруживаю, что он абсолютно спокоен.

– Хорошая реакция, Поттер, – негромко произносит зельевар. – Даже, я бы сказал, феноменальная.

– Какого черта вы творите? – в бешенстве ору я. – Вы едва не убили меня! Кто из нас двоих здесь преподаватель? Вы, а не я, должны были предвидеть это!

– Не драматизируйте, – отмахивается Снейп. – Вашей жизни ничего не угрожало. Эта… хм… субстанция вообще безвредна для человека.

– Да уж конечно, безвредна! По вашей милости я мог получить тяжелейшие ожоги, а если бы кислота попала на глаза…

– Поттер, а откуда вам, собственно, обо всем этом известно? – медленно, даже лениво спрашивает он.

Я захлопываю рот и в неверии смотрю на него.

– Снейп. Эта дрянь проела каменный пол. Нетрудно представить, что было бы, если бы в тот момент на этом полу стоял я, вы так не считаете?

Снейп изучает меня внимательным взглядом, а затем медленно кивает:

– Возможно. Вы можете идти, Поттер. На сегодня все.

– На сегодня? – недоверчиво переспрашиваю я. От нехорошего подозрения в голове даже как-то проясняется, и я зло продолжаю: – Снейп, я не имею понятия, зачем вам это нужно. Но черта с два я стану помогать вам с вашими зельями, если вы будете покушаться на мою жизнь. Вы можете идти с претензиями к Дамблдору или к кому угодно еще, мне плевать.

Взгляд Снейпа делается холодным и жестким, когда он сухо произносит:

– Что ж, очень жаль, что вы так решили, Поттер. Поскольку в этом случае профессор Люпин не получит своего зелья – он нездоров, как вы знаете, и ему надо пить это специальное зелье каждый месяц. Но, в конце концов, Люпин сможет обойтись и без него, я договорюсь обо всем с директором. Можете быть свободны.

Он поворачивается ко мне спиной, показывая свою полнейшую незаинтересованность, хотя я знаю, что он притворяется, чертов ублюдок. Зачем-то я ему все-таки нужен, если он пошел на этот шантаж – а это именно шантаж, никаких сомнений. Но даже зная это, я понимаю, что не могу поставить под угрозу Ремуса: оборотень действительно нуждается в ликантропном зелье, без которого каждая его трансформация превращается в ад. Неужели я стану рисковать такой важной вещью из-за какой-то идиотской придури Снейпа, что бы он там себе ни задумывал?

Поэтому, взвесив все «за» и «против», я придаю лицу безэмоциональное выражение и спрашиваю ровным голосом:

– Когда мне прийти в следующий раз, профессор?

Снейп стоит ко мне спиной, но не надо видеть его лица, чтобы знать, что он самодовольно ухмыляется.

– Приходите завтра в это же время или раньше. С основой для зелья покончено, но до готовности остается еще два этапа. Не удивлюсь, если вы ничего не запомнили, Поттер, но я упоминал, что это до крайности трудоемкое зелье. Вы же не думали, что сложное зелье можно сварить за какие-то часы?

Я вспоминаю Оборотное зелье, которое на далеком втором курсе мы с Роном и Гермионой варили черт знает сколько времени, и, покачав головой, молча вываливаюсь из кабинета.

Приятная прохлада подземелий освежает и будто бы разгоняет скопившиеся в голове душные испарения. Я прохожу пару коридоров и сворачиваю за угол, желая убраться от кабинета Снейпа как можно дальше, и только там позволяю себе привалиться к стене, борясь со слабостью и головокружением. Я стою там довольно долгое время, но окончательно в голове проясняется, когда я улавливаю чьи-то приглушенные голоса.

– Ты уверена, что мы идем в правильном направлении? По-моему, слизеринцы обычно приходят в Большой зал совсем с другой стороны…

Я краем глаза выглядываю из-за углубления в стене, пытаясь обнаружить источник звука, но вижу лишь пустой коридор.

– Мне прекрасно об этом известно! Но нам придется пройти в обход по этому коридору, если ты не желаешь выйти прямиком к кабинету Снейпа. Не думаю, что мои Дезиллюминационные чары настолько хороши, чтобы провести его, а если он нас застукает…

Голос неожиданно прерывается. Теперь, зная, что искать, я могу заметить в темноте две фигуры – едва различимые, просто чуть более плотные, чем все окружающие тени. Однако теперь мне совершенно точно ясно, кто скрывается под чарами.

– Что? Почему ты вдруг… – более громко начинает первый голос, но его перебивает трагический шепот.

– Тссс! Здесь кто-то есть.

– Ты уверена?

– Да, Рон, я уверена, так что заткнись!

Оба испуганно притихают в напряжении. Понимая, что ситуация стремительно принимает характер комичной, я выхожу из своего укрытия и смотрю прямиком на них.

– Снова ты! – обвиняющее восклицает Рон, и эхо его голоса гулко разносится по подземельям.

– Рон, прошу! – шепотом умоляет Гермиона, но тот не обращает на нее никакого внимания.

– Что ты делаешь в подземельях после отбоя? – требовательно спрашивает он.

– Могу спросить вас о том же, – с усмешкой отзываюсь я. – И кстати, не могли бы вы уже снять маскирующее заклинание, а то не слишком-то удобно разговаривать с рябящим воздухом.

Через пару секунд чары спадают, открывая моему взору бледную от нервов Гермиону, сжимающую в руке волшебную палочку, и красного от возмущения Рона.

– Так что ты здесь делаешь? – повторяет он свой вопрос.

– Возвращаюсь от Снейпа, которому требовалась моя помощь с зельем, – прямо отвечаю я. – Теперь ваша очередь. Итак, что староста Гриффиндора и ее приятель делают в слизеринских подземельях после отбоя и почему они так не желают быть застуканными, что прибегли к сложным маскировочным чарам?

Гермиона отчего-то вспыхивает, а Рон направляет волшебную палочку на меня, задыхаясь от ярости.

– Да как ты только посмел высказать такие грязные предположения, ты, скользкий, никчемный, отвратительный…

Ох, вот оно что.

– Остынь, – вздыхаю я, мягко отводя его руку в сторону. – Я не имел в виду ничего такого, потому что для... кхм… для того, о чем ты подумал, вы едва ли поперлись бы в подземелья, верно? Я думаю, что вы двое задумали что-то не слишком безобидное, возможно, пытаетесь что-то выяснить втайне от учителей. Это как-то связано с теми книгами, которые вы искали в библиотеке?

– Разумеется, нет, – сердито говорит Гермиона, но мне хватает одного короткого взгляда на упавшую челюсть Рона, чтобы убедиться в собственной правоте. – На самом деле, Рон так разозлился, потому что… потому что мы действительно искали уединенное место, чтобы побыть вдвоем.

Эта ложь явно дается ей нелегко, но голос Гермионы остается твердым.

– Не думал, что кто-то стал бы рисковать из-за подобного значком старосты, – с сомнением протягиваю я.

– Ты не посмеешь никому сказать! – предупреждающе говорит Рон.

– Ну, если вы согласитесь наконец ответить, чего пытаетесь здесь найти на самом деле, – нагло начинаю я, – и ваши доводы покажутся мне достаточно вескими, то я не стану ни о чем…

– Тихо! – шепотом перебивает Гермиона. – Сюда идет кто-то еще.

Прислушавшись, я тоже различаю чьи-то стремительно приближающиеся шаги. Рон и Гермиона цепенеют, панически переглядываясь. Не раздумывая ни секунды, я хватаю обоих за руки и, повернув ручку висящего на стене факела в нужную сторону, заталкиваю друзей в открывшуюся нишу, которая ведет в один из тайных проходов Хогвартса. Он оканчивается, если мне не изменяет память, где-то возле кабинета Заклинаний. Едва стена задвигается обратно, как из-за поворота вылетает Снейп. Он скользит по мне безразличным взглядом и принимается оглядываться вокруг, напоминая охотничьего пса, учуявшего дичь. Так ничего и не обнаружив, слизеринский декан снова разворачивается ко мне.

– Поттер! Кто был здесь с вами только что? – требовательно вопрошает он. – С какого они факультета?

Я позволяю себе откровенно насмешливый взгляд.

– О чем это вы, профессор Снейп? Как видите, кроме меня здесь никого нет.

– Не мелите ерунды, – раздраженно перебивает он. – Я слышал голоса. Или вы настолько слабоумны, что имеете привычку разговаривать с самим собой в полный голос?

– Ну да, так оно и есть, – нагло подтверждаю я. – Приятно, знаете ли, время от времени поговорить с умным собеседником.

Снейп наклоняется ко мне вплотную с искаженным от гнева лицом, и глаза его настолько черные, что кажутся начисто лишенными радужки, когда он шипит:

– Не играй со мной, Поттер. Ты что-то прячешь, я знаю. И буду наблюдать за тобой до тех пор, пока ты не допустишь ошибку – а ты допустишь ее, я в этом совершенно уверен. Поэтому отныне и впредь настоятельно рекомендую следить за своим языком, чтобы не нажить себе неприятностей.

Через секунду перед моими глазами проносится черный вихрь мантии, а затем Снейп бесследно растворяется в темноте коридора. Дневная усталость и этот неожиданный разговор оставляют странный осадок нереальности произошедшего, и я несколько раз встряхиваю головой, пытаясь изгнать так и звенящее в ушах «ты что-то прячешь».

– Откуда он… да что я, по его мнению, могу скрывать? – возмущенно спрашиваю я в темноту, но не нахожу ответа.


*****

– Профессор Дамблдор, вы хотели меня видеть? – спросил Ремус Люпин, стоя на пороге директорского кабинета.

День выдался солнечный, и яркие блики так и плясали на всевозможных блестящих и вертящихся приспособлениях, которых в кабинете Альбуса Дамблдора было множество. Окна с деревянными ромбовидными перекрытиями были чуть приоткрыты, и вместе со свежим воздухом в кабинет врывался далекий гул с квиддичного поля. Ремус желал быть сейчас там, болея за гриффиндорскую сборную, но он знал, что на трибуне преподавателей вместе с остальными был и Гарри. И, кроме того, следовало покончить с этим разговором как можно скорее.

Дамблдор кивнул на кресло перед своим столом, и, когда Ремус занял предложенное место, сомкнул кончики пальцев и заговорил в официальной манере:

– Боюсь, что не могу принять сейчас ваше заявление об отставке, профессор Люпин. Контракт подразумевает, что вы должны отработать хотя бы до конца учебного года, поскольку я не смогу найти нового преподавателя сейчас, и, кроме того, студентам будет нелегко приспособиться к новой программе. Я думал, мы обсуждали это еще в самом начале, и вы согласились удовлетворить мою просьбу, приняв все сопряженные с этим решением неудобства.

Ремус почувствовал поднимающуюся в груди волну столь несвойственного для себя гнева, но усилием воли подавил ее, чтобы спокойно возразить:

– Это было до последних событий. Теперь я не считаю свое присутствие здесь необходимым. Я… – голос оборотня дал слабину, дрогнув, и он вдруг почувствовал себя не уверенным в своих решениях преподавателем, а потерянным студентом, вновь не знающим, как поступить. – Я согласился на это ради Гарри, Альбус, вы же знаете. Вы говорили мне, что он нуждается в помощи, только поэтому я согласился занять этот пост. Но теперь, когда мы оба знаем правду о том, через что ему пришлось пройти, когда он сам знает эту правду, как я могу находиться рядом с ним?

– Теперь Гарри тем более нуждается в том, чтобы рядом с ним был близкий человек. После всего, что нам удалось выяснить, многое в его восприятии может измениться. Он всегда был настроен… против магии. Возможно, сейчас, узнав о том, что магия когда-то спасла его жизнь, Гарри изменит свое мнение. Я очень на это рассчитываю. Сын Поттеров заслуживает того, чтобы остаться в мире магов, и наша задача – помочь ему понять это. Я хочу, чтобы ты попытался убедить его принять наконец волшебство в свою жизнь.

– Вы действительно считаете, Гарри будет благодарен магии? – спросил Ремус, улыбаясь насмешливо и горько одновременно. – Будет благодарен ей, даже зная, что чудовище, едва не убившее его в том лесу – тоже порождение магии? Он слишком широко мыслит, чтобы видеть одну из этих вещей и не видеть другой. А какое, по-вашему, он примет решение, когда узнает правду обо мне?

Брови Дамблдора сошлись на переносице.

– Он не должен узнать о твоей болезни, – коротко сказал директор.

Ремус вновь почувствовал гнев, как тогда, в Больничном крыле.

– Почему? – возмущенно спросил он. – Почему вы считаете, что Гарри не имеет права знать? Нечестно скрывать это от него теперь, зная, что ему довелось пережить. Потому что он все выяснит, рано или поздно. Он выяснит правду, как Джеймс, в самый неподходящий момент, и тогда все станет только хуже. Гарри будет хуже, Альбус. Я не имею права так рисковать. Мы должны были рассказать ему обо всем тотчас же, как получили результат проверки, чтобы он сам выбирал, как ему быть дальше – это было бы куда честнее.

Дамблдор покачал головой, не соглашаясь.

– Я не считал это разумным тогда, и не считаю теперь, – негромко сказал он. – Гарри сильный, мы оба знаем об этом. Куда более сильный и стойкий, чем был Джеймс в его возрасте, чем любой другой подросток, которого я когда-либо встречал. Но и у сильных есть свои пределы. Зная, что ему довелось пережить по вине того безымянного оборотня, я не думаю, что он принял бы правду с легкостью. Ты хотел бы пойти на этот риск?

Ремус задумался. Хотел ли он, чтобы Гарри узнал правду о нем? Он впервые увидел проблему с этой стороны, как вопрос своего собственного желания или нежелания, а не вопрос благополучия Гарри. Потому что когда речь шла о Гарри, все было просто: мальчик имел право знать, кто скрывается под маской старого друга отца. Он имел право знать о темной, позорной сущности Ремуса, которая показывала свое лицо каждое полнолуние. Он имел право знать, что Ремус не такой, как все остальные волшебники, что Ремус может быть опасен, может не контролировать себя, может даже убить, если не уследить за ним. Гарри должен был знать обо всех этих вещах и самостоятельно решить, может ли он преодолеть страх перед оборотнями после всего, что пережил. Иное было просто нечестно по отношению к Гарри.

Но сам Ремус… Хотел ли он, чтобы Гарри знал правду? В самой постановке вопроса было что-то невыносимо эгоистичное, такое, что первым побуждением оборотня было запретить себе даже думать об этом. Потому что правда заключалась в том, что если Гарри узнает его тайну, он, разумеется, ни за что не поймет… Он испугается, возненавидит его… Это больше, чем Ремус готов был выдержать, потому что успел привязаться к мальчику. Гарри был очень умен, временами зол, циничен и беспощаден, но никогда эти эмоции не были направлены на самого Ремуса. К нему Гарри относился со странным трепетом, очень бережно, так, как Ремус, конечно же, не заслуживал. Если бы Гарри знал правду, то отвернулся бы от него с величайшим отвращением.

Возможно, это было бы не так плохо. Ремус был уверен, что Гарри не раскрыл бы его тайны никому другому, в нем было слишком много от Лили, чтобы пойти на подобную подлость. С другой стороны, Ремус до сих пор не был уверен, что по-настоящему нужен Гарри: мальчик редко бывал с ним откровенен, никогда не делился своими проблемами и не обсуждал ничего, что его по-настоящему волновало. Никаких личных тем. Иногда Ремусу казалось, что Гарри вообще никто не нужен. За время их знакомства оборотень привык, что мальчик мог терпеть возле себя людей, мог даже наслаждаться их обществом, но не было похоже, что Гарри когда-либо нуждался в других людях, и в Ремусе в том числе.

Но та главная, эгоистичная часть правды заключалась в том, что сам Ремус нуждался в Гарри по-настоящему. После окончания Хогварста, после смерти Сириуса, Лили, Джеймса, после отъезда Питера (он даже не написал ни разу с тех пор, как уехал), для Ремуса наступили тяжелые времена. Это была бесконечная череда пепельно-серых дней, причина, цель и смысл которых сводился к единственному слову – выживание. Быть оборотнем нелегко всегда, еще тяжелее – после новых законов Министерства об оборотнях, и совершенно невозможно быть оборотнем с разбитым сердцем. Ремус думал, что умер еще четырнадцать лет назад, когда упал, содрогаясь от рыданий, на свежую могилу Джеймса, да так и не поднялся с нее живым – остался там. Странно, но рядом с Гарри он словно начинал жить снова. Не только потому, что видел, каждое мгновение видел Джеймса сквозь более жесткие и закрытые черты Гарри. Не только потому, что Мародеры словно оживали в каждой новой захватывающей дух истории, которую Ремус рассказывал сыну своего мертвого друга. Было здесь что-то еще, что-то, никак не связанное с Джеймсом и Лили, с Мародерами и вообще с прошлым. Это было что-то, касающееся лишь самого Гарри. Ремусу хотелось заботиться о нем, даже если сам Гарри, казалось, не слишком-то в этом нуждался. Ему нравилось, как мальчик беспокоился о нем, когда он бывал слаб после полнолуния – словно был его близким родственником, кем-то, кому не все равно. Ему нравилось, что Гарри ни разу ничего не сказал по поводу его поношенной одежды – словно не замечал этого или ему просто не было до этого дела. И порой Ремус даже думал, что, возможно, Гарри мог бы с той же легкомысленностью отнестись и к его истинной сущности. Разумеется, это было до того, как он узнал правду о тех ужасных шрамах. Он так и сказал Альбусу, это было ДО того, черт подери. Однако теперь оказалось, что все, связанное с оборотнями, касалось Гарри куда больше, чем можно было предположить.

Так что это было вопросом доверия, вопросом честности, справедливости, совести и чего угодно еще, но только не вопросом желаний самого Ремуса.

– Но мне придется, Альбус, рано или поздно, – сказал он в конце концов. – Дело не в моих желаниях, а в действительности. Сколько я смогу скрываться от него, прежде чем он сложит все знаки воедино и выяснит правду сам?

– Ты беспокоишься об этом? – директор чуть улыбнулся. – Мой дорогой мальчик, когда ты согласился на эту работу, тебя совершенно не волновало, что твою тайну может выяснить любой другой из сотни проживающих в замке подростков-магов. Но при этом ты волнуешься о том, что правду вычислит Гарри?

Он протянул оборотню вазочку со сладостями, но тот решительно отверг ее и возразил:

– А вы сомневаетесь в этом? Я знаю Гарри достаточно хорошо, чтобы предсказать вам, что он догадается. Он слишком хорошо подмечает детали, чтобы можно было допустить иное. Тогда он почувствует себя преданным, – Ремус заговорил быстро и взволнованно, – и никогда не поверит мне снова. Разве это не чересчур для него, Альбус? Он и так потерял уже слишком многое по вине оборотней. Он потерял почти всю свою волшебную силу, потерял доверие к людям и открытость сердца – неужели вы считаете, что этого мало?

На секунду лицо старого волшебника исказила маска вины, и это потрясло Ремуса. Ему подумалось, что сейчас Дамблдор поддастся, согласится с уверениями Ремуса, и тогда все, возможно, будет ничуть не легче, зато гораздо правильнее, чем сейчас. Но вместо этого старый волшебник прикрыл глаза и коротко сказал:

– Я не считаю, что виной всему этому явилось то нападение в лесу. Несомненно, были… и другие причины.

Было в виноватом голосе Дамблдора что-то такое, от чего оборотню на миг сделалось жутко. Что-то, заставляющее подозревать, что Ремус, возможно, с самого начала неправильно понимал все, происходящее с Гарри.

– О чем вы говорите? – спросил он. – Есть что-то важное, чего я не знал о нем? Вы расскажите мне, Альбус?

Директор покачал головой.

– Не думаю, что имею на это право – это не моя тайна. Тебе лучше спросить обо всем у самого Гарри. Скажу только, что у него есть свои причины быть независимым и не доверять людям.

Оборотень уходил от Альбуса Дамблдора с тяжелым сердцем. Он не мог поверить, что было что-то еще. Кроме той аварии и потери близких родственников, кроме нападения оборотня и лишения большей части магических способностей, кроме переезда в Хогвартс и сопряженных с этим переживаний в жизни Гарри было что-то еще, не менее болезненное, судя по словам Альбуса. И именно это «что-то» упорно заставляло директора считать, что Гарри нуждался в поддержке Ремуса, даже если очевидные факты говорили об обратном. Но было ли достаточно слов директора, чтобы и дальше выполнять его поручения?

Ремус решил, что ему нужно доказательство от самого Гарри. Если мальчик сам каким-то образом даст понять оборотню, что нуждается в их дружбе, тогда Ремус прекратит сопротивляться воле директора. Тогда он продолжит завоевывать доверие Гарри и скрывать от него свою темную сущность, раз уж Дамблдор в действительности считает это необходимым.

Но без этого доказательства он не пойдет на такую ложь.

В конце концов, это было чем угодно, но только не вопросом его собственных желаний.


Глава 38. Аконитовое зелье.

После того вечера, когда Снейп в открытую дает мне понять о своих подозрениях, я становлюсь форменным параноиком. Потому что, конечно же, полным ребячеством было настолько увлечься наведением мостов со своими старыми-новыми друзьями, работой в Хогвартсе и всем остальным, чтобы позабыть о всякой осторожности. И уж конечно, дотошному типу вроде Снейпа ничего не стоило сопоставить некоторые последствия моей неосмотрительности между собой, чтобы обзавестись подозрениями.

Еще много лет назад в Литтл-Уингинге я решил, что никому не позволю узнать правду о своей магии и своем прошлом. Я слишком хорошо помнил, с каким чувством волшебники смотрят на кого-то, чьей магической силы вполне хватило бы, чтобы в один миг сравнять с землей небольшой город. Уже в Хогвартсе, занимаясь поисками информации о смерти отца и Сириуса, я узнал, что этот новый Магический мир куда осторожнее в вопросах власти. Здесь под запретом любая магия, которую нельзя назвать однозначно светлой, Министерство отслеживает каждый шаг Темных существ, вроде оборотней, вампиров и великанов, а из Запретной секции Хогвартса бесследно исчезли все по-настоящему опасные книги. Власть боится появления Темных волшебников. Магический мир слишком привык к годам мира – настолько, что Министерство готово пойти на что угодно, лишь бы так оно и продолжалось. Поэтому меньшее, чего я могу желать в таких условиях – так это привлечь бдительный взор властей к своей скромной персоне.

Так что нет ничего странного в том, что после предупреждения Снейпа я начинаю действовать со всей возможной осторожностью. Я словно возвращаюсь на несколько месяцев назад, когда Дамблдор только привел меня в этот новый, незнакомый Хогвартс, и я осторожно ощупывал почву перед каждым своим шагом, страшась допустить ошибку. И это становится единственным, что помогает мне выдержать массированную атаку Снейпа, которая начинается на следующий же день.

Пожалуй, это выглядит, как совместная работа. Неважно даже, что Снейп следит за мной краем глаза, что бы я ни делал, постоянно пытается подловить на какой-нибудь мелочи и беспрестанно сыплет оскорблениями. Такой у Снейпа характер, это знают все. Даже Дамблдор не задает вопросов, потому что, конечно же, ему прекрасно известно об «особом зелье для Люпина», которое надо варить непременно каждый месяц. Возможно, он вскользь упоминает о недомогании профессора ЗоТИ при ком-то из преподавателей, так что никто из них не удивляется тому, что я целыми днями прозябаю в слизеринских подземельях вместо своей привычной работы у Хагрида или в теплицах Спраут. И только мне, да самому слизеринскому декану известно, что на самом деле все наши встречи сводятся к негласному противостоянию, невидимой войне, которая обостряется день за днем, в которой я пытаюсь защитить свои тайны, а Снейп… ну, вероятно, Снейп пытается просто избавиться от скуки.

Я ввязываюсь во все это из-за беспокойства о зелье Ремуса только отчасти. Другая часть правды состоит в том, что мне важно понять, что Снейпу удалось выяснить за все это время – наблюдая исподволь, подмечая мои оговорки и случайные промахи, – и что, в таком случае, известно Дамблдору. Моя паранойя разыгрывается с новой силой, хоть я и пытаюсь убедить самого себя, что для этого нет особых оснований. Я говорю себе, что единственное, что может стать известно Снейпу – что я не настоящий сквиб. Это было бы довольно неприятно, но далеко не смертельно. Было бы гораздо сложнее пользоваться магией и не показывать ее истинной силы, чем не пользоваться ею вовсе, но я смог бы сделать и это тоже. Смог бы очень осторожно выбирать заклинания и то и дело оглядываться назад, чтобы не позволить своей магии завести меня за ту грань, которую я уже едва не пересек однажды. И уж конечно, за годы лжи я научился изворачиваться достаточно хорошо, чтобы придумать новую ложь и скрыть правду о своем прошлом – правду настолько невероятную и безумную, что едва ли кто-нибудь смог бы докопаться до нее. В таком случае, вынужденный пользоваться магией, я неизбежно увяз бы еще глубже в волшебном мире, но рано или поздно привык бы к этому, как и ко всему остальному. Но даже понимая все это, я продолжаю противостоять Снейпу, потому что просто не могу позволить ему одержать победу. Как на далеком пятом курсе, когда я раз за разом вскрывал себе руку режущим пером, лишь бы не позволить Амбридж думать, что она меня достала.

Так что я просто выполняю нелепые поручения Снейпа, пропуская мимо ушей десятки ядовитых высказываний в свой адрес. Вероятно, знай он о том, что я еще в детстве выработал способность отключаться от оскорблений своих родственников, углубляясь в монотонную работу, он бы не растрачивал свое красноречие впустую. Но, разумеется, ему об этом неизвестно.

– Поттер! Вы так и будете продолжать пялиться в стену, или все-таки вспомните о своих трудовых обязанностях? – шипит Снейп, неожиданно материализуясь возле меня. – Как долго вы еще планируете витать в облаках?

Полнолуние уже на следующей неделе, и мы близимся к завершению последнего этапа аконитового зелья. Точка невозвращения была пройдена еще несколько дней назад, и теперь если что-нибудь с зельем пойдет не так, приготовить новое уже не получится. Уверен, что за это время я обеспечил Снейпа заготовками ингредиентов на вечность вперед. Он же испытывает мои нервы, поручая все более сложные и серьезные задания, поэтому последние дни в подземельях превращаются для меня в медленную пытку. Я уже ни один десяток раз успеваю пожалеть, что не прислушался в свое время к советам Гермионы и пустил этот предмет на самотек. «Надеюсь, вы с вашей тупоголовостью ничего здесь не испортите, Поттер. В противном случае именно вам придется объяснять своему обожаемому профессору Люпину, почему его лекарство не готово в срок», – так сказал Снейп. После чего принялся делать все возможное, чтобы выбить меня из колеи.

Я считаю про себя до пяти – это самое главное, не забывать считать до пяти, а еще лучше до десяти, прежде чем отвечать Снейпу, потому что почти все его вопросы либо с подвохом, либо так и просят ответа, находящегося очень далеко за пределами вежливости. Поэтому я считаю, затем делаю короткий вдох и сдержанно отвечаю:

– Еще три минуты.

– Боюсь, что у вас нет столько времени, чтобы предаваться безделью. Если вы не начнете помешивать зелье прямо сейчас, то вся работа уйдет впустую.

Я поднимаю глаза и смотрю на него в упор.

– Вы же сами сказали, что надо подождать шесть минут, профессор.

– Подождать шесть минут после добавления болиголова, Поттер. И в два раза меньше – после добавления корня папоротника.

Я коротко, но со вкусом ругаюсь сквозь зубы, совсем позабыв про счет, и бросаюсь за черпаком. Зелье действительно уже порядком загустело, так что мне приходится потрудиться, чтобы вернуть ему правильный цвет и консистенцию. И я по-прежнему чувствую злость, даже после того, как Снейп добавляет заключительные ингредиенты и говорит, что зелье пригодно к употреблению. Потому что он не имеет никакого права рисковать всей нашей работой просто ради того, чтобы в очередной раз мне что-то доказать. И я хочу знать, какого черта он вмешивает во все это Ремуса, потому что, конечно же, совсем неспроста Снейп решил подключить меня к приготовлению именно аконитового зелья, да еще и повторяет то и дело, как оно необходимо Люпину.

– Вы должны были сказать о корне папоротника раньше, – наконец говорю я, наблюдая, как Снейп при помощи волшебной палочки отправляет остатки ингредиентов по полкам. Он единственный из профессоров, кто свободно, даже напоказ, пользуется при мне магией, но переносить его позерство отчего-то гораздо проще, чем молчаливое сочувствие МакГонагалл или тактичное понимание Люпина.

Снейп игнорирует мои слова, делая вид, что расстановка ингредиентов на полках – необыкновенно важная процедура, требующая большой концентрации. Я рассеянно наблюдаю за скупыми, четкими взмахами волшебной палочки, отправляющей разнокалиберные склянки точно по своим местам, и продолжаю:

– Вы могли бы помешать чертово зелье самостоятельно. Глупо было рисковать здоровьем профессора Люпина, лишь бы доказать, что я никудышный зельевар – это и без того очевидно.

– Поттер, если бы вы были чуть менее глупы и чуть более внимательны, вы, безусловно, заметили бы на моем рабочем столе книгу с инструкцией по приготовлению аконитового зелья. Вы могли посмотреть все в рецепте, если мои объяснения для вас слишком сложны.

– Снейп, ваши рецепты – не мое дело, – категорично возражаю я. – Я не один из ваших студентов, поэтому мне вовсе не обязательно знать зелья. Я просто выполняю указания, так что в ваших же интересах сделать их по меньшей мере понятными.

Снейп отрывается от своего занятия и оглядывает меня с непонятным раздражением.

– Вы не слишком-то беспокоитесь о здоровье Люпина, так ведь, Поттер? Неужели вам совершенно наплевать на то, чем болен ваш друг? Даже студенты уже начали этим интересоваться.

На этот раз Снейп первым перешел черту. Впрочем, неважно: мы оба знаем, что это лишь вопрос времени. Рано или поздно одному из нас надоедает обмен нападками под видом совместной работы, и мы просто говорим то, что думаем на самом деле. В такие моменты Снейп обычно вспоминает о том, каким непереносимым мерзавцем был Джеймс Поттер в свои школьные годы, добавляя при этом, что я, несомненно, перенял его ужасные черты все до единой, а я не стесняюсь сообщить, что меня его точка зрения совершенно не волнует. Но на этот раз все немного по-другому. На этот раз речь идет о Ремусе, о его опасном секрете, и я устремляю на профессора мрачный взгляд, отбрасывая в сторону даже видимость учтивости.

– Уверен, что вашими стараниями так оно и есть, Снейп. Но я не собираюсь искать о профессоре Люпине что-то такое, что он сам не хочет мне рассказывать. Тем более если по какой-то причине это выгодно вам.

Снейп откидывает с лица длинные сальные волосы и издевательски фыркает.

– Вы такой же доверчивый дурак, как и ваш отец, – говорит он. – Я дал вам достаточно подсказок, чтобы выяснить о Люпине нечто такое, что, безусловно, могло бы показаться вам интересным. Но вы слишком глупы, чтобы воспользоваться этим. Или речь пойдет о благородстве?

Он по-прежнему ухмыляется, но взгляд его становится пристальным, испытующим. Словно проверяет что-то, словно ответ на этот вопрос – нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд. Хаффлпафф или Гриффиндор? Не выйдет.

– Ни то, ни другое, – коротко говорю я. – Мне просто неинтересно, что бы это ни было. Если у Ремуса есть свои тайны, то, вероятно, есть и серьезные причины, чтобы не доверять их мне. У всех есть свои секреты, профессор – что вовсе не означает, что до них непременно надо докапываться, как это делаете вы.

Ухмылка Снейпа превращается в оскал.

– Ах вот оно что. Полагаете, что если не будете совать нос в чужие секреты, то другие оставят в покое и ваши собственные тайны, так, Поттер?

– Разумеется, нет, – фыркаю я. – Ведь всегда найдется тип вроде вас, которому отчего-то кажется, что он должен знать все и обо всех. Но я не такой, профессор. Поэтому если у Ремуса есть какой-то секрет от меня, то пусть он и дальше остается секретом, я не против.

– Тем хуже для вас, – говорит Снейп, и его голос звучит почти безразлично, когда он добавляет: – С таким взглядом на мир вы закончите так же, как и ваш отец, слишком уверенный в своих друзьях, чтобы даже думать о предательстве одного из них.

Он произносит это как бы между прочим, но на меня его слова оказывают эффект разорвавшейся бомбы. Мой шок, вероятно, слишком очевиден, потому что Снейп вглядывается в мое лицо очень пристально, и Мерлин знает, не читает ли он в моих глазах что-то такое, что я долгие годы хоронил глубоко в себе. Но его слова бьют, и бьют больно – впервые за все то время, что Снейп пытается задеть меня за живое. И дело даже не в том, что небрежно брошенная фраза воскрешает в моей памяти давно похороненные воспоминания о предательстве Питера Петтигрю и заточении Сириуса, о проклятых двенадцати годах из прошлой жизни, которые могли бы стать подарком для нас обоих – Сириуса и меня – но вместо этого стали адом. И не в том, что Снейп, в сущности, прав: Джеймс Поттер был глупцом, столь беззаветно доверяя своим друзьям.

Все дело в том, что здесь всего этого даже никогда не происходило. А в таком случае, Снейп просто не может знать этой истории, так ведь? Эта мысль заставляет меня справиться с эмоциями. Снейп проверяет меня, только и всего. Неважно, что ткнув пальцем в небо, он вдруг попал в самую точку – он не может знать ничего о моем прошлом. Никто не может.

– О чем вы говорите, Снейп? – я спрашиваю это с тем же безразличием, что и Снейп минуту назад. – Мой отец погиб в аврорском рейде. Это был всего лишь несчастный случай, никто не предавал его.

– О да, как же еще может считать мальчишка-сквиб вроде вас, и понятия не имеющий о жизни Магического мира? – с удовлетворением протягивает он. – Вы в самом деле полагаете, что жалкая горстка волшебников, претендующих называться Темными магами, может почти без остатка уничтожить целую прекрасно подготовленную аврорскую группу?

Я пожимаю плечами:

– Не имею понятия, может или нет. Вообще-то, ответ напрямую зависит от того, что такое Свитки Мерлина, и на что они способны в действии. Вы так не находите?

На мгновение лицо Снейпа застывает в маске удивления, но почти сразу же ему на смену приходит подозрительность.

– Откуда вам известно об этом артефакте, Поттер? – резко спрашивает он. Так же резко, как и Ремус в тот раз, когда я упомянул при нем заклятие Империус. Однако на этот раз мне нет нужды лгать.

– Читал о них в старых газетах. Я, знаете ли, в некотором роде интересовался событиями, которые привели к смерти моего отца. В статьях Свитки Мерлина упоминались всего раз или два, вскользь, и я так и не смог найти ни чего о том, как они действуют.

– Может, и так, – произносит Снейп, окинув меня еще одним подозрительным взглядом. – Как бы там ни было, Свитки Мерлина ни при чем: те волшебники так и не сумели использовать их в полную силу. Один из дружков Поттера оказался предателем и подставил его, в результате чего несчастный идиот сдох, а заодно утянул с собой большую часть своей группы. А вы, верно, воображали, что там имела место какая-то героическая история, Поттер? Что ж, жаль разбивать ваши идеалистические представления. Но знаете что? – продолжает он с необъяснимой злобой. – Вы закончите так же, как и он. Со всем вашим глупым позерством и жаждой славы, наглостью и дерзостью, и с вашей смешной доверчивостью – вы закончите точно так же. Как и ваш отец, вы – всего-навсего жалкая, никчемная ошибка природы, которая отчего-то смеет воображать себя пупом земли.

После этой ядовитой тирады между нами повисает тишина, звенящая и враждебная, как натянутая тетива лука. У меня немного кружится голова, будто земля уходит из-под ног, и с этим ощущением совершенно не вяжется циничная и несколько отстраненная мысль, что отец, видно, мастерски умел выбирать себе друзей, раз уж они так и норовили подвести его под Аваду.

Я позволяю себе прикрыть глаза – секундная слабость, помогающая снова собраться с силами, – а затем ухмыляюсь, словно сказанное ничего не значит для меня, и перехожу в наступление:

– Знаете, Снейп, вы просто великолепны в оскорблениях. Держу пари, вы у каждого знаете такую мозоль, наступив на которую, можно заставить человека выть. И, наверное, во всем Хогвартсе нет ни единого студента, которого вы не смогли бы при желании довести до точки, даже не прибегая к вычитанию баллов. Но вот со мной не выходит, верно? Хотите знать, почему?

Снейп смотрит на меня с насмешливой снисходительностью и весь его вид выражает прямо-таки оскорбительную незаинтересованность – из чего я делаю безошибочный вывод, что он просто умирает от любопытства.

– Вы не видите меня самого, – напрямую заявляю я. – И никогда не видели.

Я не знаю, с каким из Снейпов говорю на этот раз: с тем, что стоит сейчас передо мной, выплескивая потоки ничем не заслуженной ненависти и которого я даже не знаю по-настоящему, или со Снейпом из моего прошлого – тем самым Снейпом, которого я клялся убить, потому что так никогда и не простил ему смерть Дамблдора. Смерть, которая тоже каким-то образом оказалась фальшивкой. Но это не имеет значения, потому что мои слова имеют отношение к ним обоим.

– Не мели вздора, мальчишка, – фыркает он. – Я вижу тебя насквозь. Я вижу, что ты несдержан, дерзок и глуп. И так жаждешь отличаться от других, что готов придумывать сомнительные истории о своих подвигах, будучи даже ничтожнее, чем последний хаффлпафец. А еще я вижу, что ты скрываешь что-то от Дамблдора, и собираюсь выяснить все твои тайны. Ты можешь по-прежнему делать вид, что тебя это нисколько не волнует, но меня этим не провести, Поттер. Как я сказал, я вижу тебя насквозь.

Я потираю виски, ощущая неожиданную усталость, а этот разговор вдруг совершенно перестает меня занимать.

– Нет, конечно же, нет. Вы видите лишь то, что хотите видеть, – говорю я, с удивлением понимая, что такое положение вещей отчего-то задевает меня гораздо больше, чем должно бы. – Вы видите Джеймса Поттера, молодого, самовлюбленного гриффиндорского задиру, полагающего, что ему принадлежит весь мир. Причем находите это возмутительным – а в особенности то, что он действительно получал все, что хотел, с завидной легкостью. Вы видите мальчика, который так легко достигал желаемого, что никогда ничего по-настоящему не ценил. Мальчика, не знавшего потерь, и сожаления не знавшего тоже. А вы – вот незадача – так и не успели сказать ему, что он всего лишь самовлюбленный подонок, заслуживающий однажды лишиться всего, что досталось ему так легко и что он никогда не ценил, включая собственную жизнь. Вы так и не успели сказать ему, каким неудачником он на самом деле оказался – он умер прежде, Снейп.

Но едва договорив это, я понимаю, что не прав – точнее, не до конца прав. Что за странной антипатией слизеринского декана кроется нечто гораздо большее, чем старая вражда с моим отцом. Что ненависть и презрение этого Снейпа намного сильнее и глубже, чем того, которого я знал когда-то. Потому что тот Снейп, конечно же, задумался бы о том, насколько честно изводить мальчишку, который по служебным причинам находится в его подчинении, даже если этот мальчишка – Гарри Поттер. Он мог снимать баллы или выставлять меня полным придурком перед классом, но его слова всегда были вызваны конкретными действиями с моей стороны, и ни разу он не нападал на меня с такой яростью и ожесточением, с такой непонятной, слепой и бессмысленной жестокостью, как сейчас.

Вот почему Снейп так настойчиво подсовывает мне аконитовое зелье, тупо думаю я. Он знает о том нападении оборотня в лесу. Он считает, что я возненавижу Ремуса – единственного человека во всем Хогвартсе, который по-настоящему многое для меня значит – если узнаю, что он оборотень. Снейп хочет насолить этим и мне, и Ремусу. Я ненавижу их обоих – так он сказал Дамблдору в начале года, и я, наверное, просто недооценил истинную силу его неприязни. Эта мысль странно обескураживает. Потому что, конечно же, у Северуса Снейпа, каким его знал я, куда больше поводов ненавидеть Гарри Поттера – победителя Волдеморта, Мальчика-Который-Выжил и героя Магического мира, из года в год вляпывающегося в сумасшедшие истории, нежели никому неизвестного сквиба.

Вот только это совсем не тот Северус Снейп, которого я знал.

С этой мыслью и поднимаю глаза и смотрю прямо на Снейпа, впервые с тех пор, как Дамблдор привел меня в Хогвартс, смотрю на него самого по себе, не замутненного образом моего старого профессора зелий, который снимал баллы с Гриффиндора и назначал несправедливые отработки, который рассказал когда-то Темному лорду о подслушанном пророчестве и произнес «Авада Кедавра» на вершине Астрономической башни. И на миг сердце у меня сжимается, как от дурного предчувствия, потому что в его глазах столько глухой, черной ярости, что под этим взглядом хочется отшатнуться. И мысль, та самая мысль, то и дело всплывавшая на кромке сознания, будто что-то чудовищно не так между мной и Снейпом, наконец обретает завершенность: этот Северус Снейп искренне, глубоко и безоговорочно ненавидит Гарри Поттера и даже пальцем не пошевелил бы, представься ему однажды возможность спасти мою жизнь. И вот это совершенно не укладывается у меня в голове, потому что Снейп никогда не ненавидел меня настолько. Даже после той шутки Мародеров, которая едва не стоила ему жизни, а Ремусу – свободы, даже после того, как Джеймс Поттер заставил Снейпа болтаться вниз головой на берегу озера перед всей школой, а его сын увидел это воспоминание в мыслесливе, его глаза не горели такой непримиримой ненавистью. А это означает, что здесь, в этой вселенной, было что-то еще, вероятно, что-то намного худшее, но мне остается лишь гадать, касается ли это Джеймса Поттера, или же дело во мне самом.

Снейп подтверждает мои догадки самым неприятным образом: он молча поднимает волшебную палочку и упирает ее кончик мне в горло, ровно туда, где бьется пульс. Его лицо перекошено от гнева, а палочка в руках чуть дрожит, будто бы пальцы сводит судорогой. Мне слишком знакомо такое состояние, когда бешенство настолько велико, что больше всего на свете хочется просто выплеснуть его наружу, неважно, каким образом, поэтому я застываю на месте, стараясь не двигаться и даже не дышать. Я чувствую, как вместе с приливом адреналина просыпается моя магия, стремясь напасть в ответ и уничтожить, но подавляю ее усилием воли – только скрытая под мантией Силенси плотнее обвивает руку, поглощая излишне сильный заряд. Да, профессор, на этот раз я положусь на ваше благоразумие.

– Если еще хоть раз, – неистово шипит Снейп, – ты, мальчишка, посмеешь вообразить, что хотя бы близко имеешь представление о том, что движет моими поступками, клянусь Мерлином, я убью тебя. Мне хватит всего пары слов, чтобы твоя никчемная жизнь оборвалась навсегда – как тебе это, Поттер? И еще меньше – чтобы заставить тебя испытать такую боль, что ты сам начнешь молить о смерти… Ты боишься? Вижу, что да. Но так и должно быть, верно? Ты должен наконец понять, что здесь есть масса такого, от чего тебе следует держаться как можно дальше, если ты не хочешь умереть преждевременной и очень – я обещаю тебе, Поттер – очень мучительной смертью.

Он обнажает желтые зубы в неприятном, отталкивающем оскале, и я с трудом подавляю желание отпрянуть в сторону. Снейп, конечно же, не прав, я не испытываю страха. Только ужасное омерзение, будто с головы до ног вывалялся в грязи, и от этого чувства меня действительно почти трясет. Потому что сейчас, в этот самый момент, едва не протыкая мне шею волшебной палочкой и осыпая угрозами, Снейп выглядит почти… довольным, с досадой понимаю я. Словно вся эта ситуация – в точности то, о чем он мечтал уже давно. Сейчас совершенно не имеет значения, что я скажу или сделаю, потому что мне ни за что не достучаться до него, только не через ту пелену ненависти и горечи, которая оплетает нас обоих, будто дьявольские силки. И я спрашиваю себя – уже, наверное, в сотый раз за эти бесконечные две недели – я спрашиваю себя, какого черта? Какого черта, в самом деле, Снейп так сильно меня ненавидит?

– Экспеллиармус!

Снейп делает инстинктивный взмах рукой, но хватает лишь воздух. Мы поворачиваемся к двери почти синхронно. В дверном проеме стоит бледный как смерть Ремус, сжимая в руке две волшебные палочки – свою и снейпову. Он молча делает шаг вперед, закрывая за собой дверь, так же молча проходит в центр кабинета, а когда начинает говорить, то голос его звучит очень ровно, хотя заметно, с каким трудом оборотню удается заставить его слушаться.

– Я хочу знать, что здесь происходит, Северус.

Молчание длится несколько долгих секунд и кажется ледяным. Люпин стоит, не двигаясь, только ходят по скулам желваки, но в его взгляде появляется нечто такое, что настораживает меня куда сильнее вспышки Снейпа.

– Профессор Люпин, это всего лишь… – начинаю я, но он вскидывает руку, вынуждая меня замолкнуть.

– Нет. Я хочу услышать ответ профессора Снейпа, – говорит он.

Снейп независимо передергивает плечами:

– Мальчишка дерзил, а я не собирался этого терпеть. Ты, Альбус и Минерва можете продолжать нянчиться с ним и вытирать ему сопли сколько угодно, но не ждите ничего подобного от меня. Я привык ожидать уважения от своих студентов и уж точно не собираюсь терпеть хамства от мальчишки-сквиба вроде него. Надеюсь, я достаточно понятно выразился, чтобы ты вернул мне наконец мою палочку?

Он требовательно протягивает руку, но Люпин остается неподвижным.

– Ах, вот как ты себе это представляешь, – с усмешкой говорит он. – Отлично, Северус, просто отлично. Я так полагаю, что в следующий раз, когда тебе покажется, что какой-нибудь первокурсник недостаточно сильно тебя уважает, ты проткнешь ему глотку волшебной палочкой? И ты по-прежнему не ответил на мой вопрос: что здесь происходит?

Он смотрит только на Снейпа, меня даже взглядом не одарил с тех самых пор, как вошел. Как будто бы все происходящее – не мое дело.

– Я только что исчерпывающе описал ситуацию… – цедит сквозь зубы Снейп, но Ремус его прерывает.

– Уже половина десятого, Северус. Я хочу знать, почему Гарри оказался в твоем кабинете в такое время.

Всего секунду Снейп кажется сбитым с толку, но почти сразу же на его лице проступает удовлетворение.

– Так ты не знаешь, Люпин? Поттер помогал мне с твоим зельем. Оно, знаешь ли, крайне муторно в приготовлении, – почти небрежно бросает он.

Несколько долгих мгновений Люпин кажется неспособным вымолвить хоть слово, а затем ошеломленно переспрашивает:

– Ты вынудил Гарри готовить мое зелье?

Вместо ответа Снейп собственническим жестом возвращает себе волшебную палочку, и становится совершенно очевидно, что в этой комнате перевес теперь на его стороне.

– Именно так. А что, у тебя с этим какие-то проблемы? Потому что я совершенно точно уверен, что статус преподавателя Хогвартса дает мне право прибегать к помощи мистера Поттера в работе, когда я посчитаю это необходимым, – едко произносит он.

Вот теперь Ремус наконец обращает внимание на меня. Он изучает меня очень пристально, будто бы и правда ожидает, что расскажи мне Снейп правду о его болезни, это сразу же будет видно по моему лицу.

– Я… – неуверенно начинает он, снова обращаясь к зельевару, – я не считаю, что это хорошая мысль, Северус. Ты только что напал на Гарри, и ты угрожал ему. Очевидно, совместная работа не очень хорошо влияет на вас обоих. Полагаю, что тебе следует самому рассказать обо всем Дамблдору, иначе это придется сделать мне.

Снейп смеряет оборотня презрительным взглядом и неприятно ухмыляется.

– Похвально, что ты так заботишься о благополучии Поттера, Люпин. Но знаешь, раз так, то и мне придется кое-что рассказать ему, ради его собственного блага, разумеется.

Ремус изучает его долгим, пристальным взглядом, но в конце концов говорит только:

– Я хотел бы поговорить с Гарри наедине. Надеюсь, ты нас извинишь, Северус. С тобой мы пообщаемся позже.

Он забирает со стола Снейпа дымящийся кубок со своим зельем и знаком показывает мне следовать к выходу. Я уже переступаю порог вслед за Ремусом, когда меня настигает голос Снейпа – сухой и настолько лишенный всяких эмоций, даже привычного презрения и отвращения, что кажется голосом незнакомца.

– Вы и понятия не имеете о мотивах моих поступков, Поттер, – говорит он. – Даже близко не подошли. Вспомните об этом, когда в следующий раз решите вывалить на меня свои нелепые догадки.

Я ничего не говорю в ответ, только закрываю дверь в кабинет Снейпа очень плотно, будто бы иначе его ненависть сможет просочиться вслед за мной в коридор. Я продолжаю думать об этом, пока мы с Ремусом идем к восточному крылу замка, где находятся его комнаты, и против воли чувствую себя задетым и возмущенным. Уже слишком многие судят обо мне, исходя лишь из собственных туманных представлений о том, кем я являюсь. Вдобавок, я никак не могу перестать удивляться, вновь и вновь обнаруживая, что люди, которых я когда-то знал, оказываются здесь совершенно иными. Я, черт побери, удивлен, что здешний Снейп желает мне смерти – даже после всех тех вещей, которые он совершал в моем прошлом.

Я отвлекаюсь от этих мыслей, только когда Ремус открывает дверь в свои комнаты и делает приглашающий жест рукой. Рассеяно обходя комнату кругом, я отмечаю пополнение ремусова зверинца вредоносных тварей в лице нескольких красных колпаков, водяного и упыря, и ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, когда был здесь в последний раз. Возможно, незадолго до Хэллоуина, или еще раньше, сразу после прошлого полнолуния, когда я проверял сочинения студентов Ремуса, а ворвавшийся к нам Снейп шипел, что это безответственно. Сейчас мне кажется, что с тех пор минула вечность.

– Гарри, постой, у тебя что-то… – Люпин останавливает меня, приподнимая голову за подбородок. Я отшатываюсь от него в сторону скорее от неожиданности, чем по каким-либо другим причинам, но оборотень также отступает от меня на шаг, и что-то в его лице будто бы захлопывается, как ставни на окнах.

– Прости, я просто задумался, – говорю я, стараясь сгладить неловкость. – В чем дело?

– У тебя синяк, вот здесь, – Ремус откидывает голову чуть назад, показывая точку на собственной шее. Я морщусь, осторожно ощупывая то место, куда впивался кончик волшебной палочки Снейпа. – Это сделал Северус? Расскажешь, что произошло?

Я отрицательно мотаю головой.

– Пустяки. Мы с профессором Снейпом слегка… недопоняли друг друга. Он не причинил бы мне вреда.

Ремус качает головой, затем, залпом выпив свое зелье и скривившись от неприятного вкуса, говорит:

– Тебе следует быть осторожнее с профессором Снейпом. Есть определенные причины, по которым он вряд ли сможет принять твое присутствие здесь, в Хогвартсе. С твоей стороны было большой ошибкой согласиться помогать ему в работе.

Я смотрю на оборотня во все глаза.

– Ты действительно думаешь, что Снейп может напасть на кого-то здесь, в Хогвартсе, прямо под носом Дамблдора? Он же учитель, Ремус. Директор никогда не дал бы ему этой должности, будь он опасен для студентов.

– Это так, – сдержанно отвечает Ремус. – Но когда дело касается тебя, Гарри, мы вряд ли можем положиться на его рассудительность. То, что произошло сегодня в его кабинете – уже непростительно. Северус не имеет права нападать на студентов и угрожать им, но, тем не менее, сегодня он позволил себе выйти за все возможные рамки. Вот почему ты должен рассказать об этом инциденте директору.

– Я не собираюсь делать этого, – категорично говорю я и спешу увести разговор в сторону: – Ты сказал, что есть причины, по которым Снейп меня ненавидит. Так в чем дело?

Оборотень пристально смотрит на меня несколько секунд, затем вздыхает и говорит:

– Все дело в том, что Северус… не очень ладил с твоим отцом, когда учился в Хогвартсе. Они были с разных факультетов, и все время соперничали друг с другом, но, думаю, подробности тебе не слишком интересны. Скажу только, что с годами профессор Снейп так до конца и не забыл эту давнюю вражду.

– Это все? – вопросительно уточняю я. – Больше никаких причин? Нет ничего такого, из-за чего он мог бы ненавидеть лично меня?

Ремус со смешком качает головой:

– Нет, думаю, что нет. Он даже не видел тебя до Хогвартса. Все дело в Джеймсе.

Его голос звучит вполне убежденно и искренне, но то, что я видел сегодня в кабинете Снейпа, видел в его потемневших от ненависти глазах, и в особенности брошенные им напоследок слова, заставляет меня сомневаться в последнем утверждении.

– В любом случае, ты не должен больше бывать у него, – серьезно продолжает оборотень. – И раз уж ты ничего не собираешься сообщать директору, рассказать придется мне.

– Ты не сделаешь этого! – говорю я, немного раздраженный тем, что оборотень собирается влезать в мои проблемы, и изрядно напуганный мыслью, что это может привлечь внимание Дамблдора к снейповым подозрениям. – Это касается только меня и Снейпа, поэтому останется между нами.

– Гарри, как ты не понимаешь? – с возмущением восклицает Люпин. – Это не игры! Ситуация может оказаться серьезнее, чем ты предполагаешь, и директору следует знать о подобных вещах, уж поверь мне. И еще кое-что. Нет ничего, что касалось бы «только тебя и Снейпа». То, что произошло сегодня – проблема самого Северуса, ты тут ни при чем. Позволь другим со всем разобраться хотя бы раз, хорошо?

– Довольно! – срываюсь я, не в силах больше слушать эти осторожные, четко выверенные наставления. – Почему я должен слушать тебя теперь, Ремус? Все это время тебе, кажется, не было до меня дела. Каждый раз, когда я приходил, ты пытался выставить меня вон, ты не желал разговаривать со мной… Да выслушай же! – восклицаю я, когда он пытается возразить. – Я всего лишь хочу сказать, что ты появляешься только теперь, когда беспокоишься, что Снейп…

Я захлебываюсь на полуслове, не находя в себе силы продолжить. Все настолько очевидно, даже странно, что я не заметил этого тотчас же, как Ремус вывел меня из снейпова кабинета. Он защищает свою тайну, вот и все. Ему нет дела до моей безопасности и вообще до меня, он просто не хочет, чтобы я знал о его ликантропии, потому что не доверяет мне. Не доверяет точно так же, как я не доверяю ему, но это все равно причиняет боль, потому что заставляет сомневаться в слишком многих вещах. Я сглатываю, не в силах поднять на оборотня взгляд, не в силах поверить, что он говорит мне все это лишь для того, чтобы удержать подальше от своего секрета. Секрета, которого нет нужды охранять, только не от меня, потому что мне и без того все известно. Вот только как я могу сказать ему об этом теперь, когда он так уверен, что я могу подставить его под удар?

– Все не так, как ты думаешь, Гарри, – мягко возражает Ремус. – Ты не осознаешь всей серьезности того, о чем я тебе говорю. Северус… он может быть опаснее, чем ты думаешь. Об этом, вообще-то, не принято говорить… но в молодости, учась на старших курсах, он водил дружбу с волшебниками, которые, по слухам, увлекались Темной магией. Все они были чистокровными, из очень влиятельных семей, поэтому это держится в секрете, но правда заключается в том, что они могли научить его очень опасным вещам. Снейп может знать заклинания, которые находятся под запретом, о которых большинство волшебников даже не слышали, ты меня понимаешь?

Я киваю, чувствуя неожиданную сухость во рту. Студенты, увлекающиеся Темной магией? Были ли это Малфой, Розье, Лестрейнж и Блэки? Неужели они пошли по той же дороге даже теперь, когда над Магическом миром не нависает мрачная фигура очередного Темного лорда? А те опасные заклинания, о которых говорит Люпин – это, вероятно, Непростительные проклятия, которых здесь по какой-то причине боятся настолько, что избегают даже называть их. В таком случае, счел бы Ремус опасным и меня самого просто потому, что мне о них известно?

– Это не имеет значения, – в конце концов говорю я. – Ты не можешь так судить о Снейпе лишь потому, что он ошивался с неправильными людьми, когда был подростком. Он ничего мне не сделал. Так что не о чем докладывать Дамблдору.

Но, разумеется, Ремус как всегда все решит по-своему. Я могу прочитать это по его глазам, по его мягкой, чуть сочувствующей улыбке: бедный Гарри, он и понятия не имеет, о чем говорит, но сам-то Ремус знает, что будет правильным. У меня мелькает мысль, что иногда эта его черта всегда поступать именно так, как положено, может весьма раздражать. Наверное, именно поэтому возвращаясь от него в свою комнату, я никак не могу усмирить злость и досаду.

Я так и не говорю Ремусу о том, что мне уже давно известно о его ликантропии: в конце концов, некоторые из нас все же могут временами делать и неправильные вещи.


*****

Иногда Северусу казалось, что у всех гриффиндорцев есть какое-то особое чувство времени, благодаря которому им удавалось безошибочно выбрать самый неудачный момент для своего появления. Люпин пришел на следующий же день после полнолуния, как и обещал. Он буквально влетел в кабинет Северуса, кипя праведным гневом, и с порога заявил:

– Нам надо поговорить.

Невилл Лонгботтом оторвался от впечатляющей горы дохлых жаб, которых ему требовалось распотрошить на сегодняшней отработке, и вперился в них любопытным взглядом. Отработку мальчишка, к слову, заслужил очередным взрывом котла при приготовлении зелья, взорвать которое было практически невозможно. Северус даже заподозрил бы, что криворукий оболтус делает это специально, чтобы его позлить, если бы тот не боялся его с такой смешной очевидностью. В общем, Снейп с удовольствием бы провел этот вечер, шпыняя несносного недоумка и наблюдая, как цвет его лица меняется с мертвенно бледного на бордовый и обратно, если бы не чертов Люпин с его пресловутым чувством времени.

– Лонгботтом, свободны, – коротко сказал он, и при виде явного облегчения на одутловатом лице мальчишки ему буквально зубы свело от отвращения, так что он просто не мог не добавить: – Будьте спокойны, эти жабы подождут вас до следующей отработки. Уверен, она наступит так скоро, что они даже не успеют протухнуть.

Мышью выскальзывая из кабинета, Лонгботтом уже не выглядел столь омерзительно довольным, и Снейп почувствовал себя лучше. Когда за мальчишкой захлопнулась дверь, Снейп обернулся к Люпину и спросил, заранее зная ответ:

– Зачем ты пришел?

– Хочу прояснить кое-что насчет Гарри, – ответил Люпин, и хотя голос его был спокойным, в нем чувствовалась скрытая угроза.

– Отлично, значит, ты хочешь поговорить. Ну, и что ты хочешь узнать? Почему я подпустил Поттера к твоему зелью? А может, каким образом ему удалось так меня достать, что я сорвался? Он был совершенно невыносим, будь уверен. Любой бы вышел из себя от его болтовни.

Снейп был не до конца честен с оборотнем. Он сорвался на Поттера не столько из-за его слов, сколько из-за того факта, что мальчишка вообще посмел их произнести. Снейп с самого начала воспринимал себя как охотника, следопыта, а Поттера – как жертву, которая рано или поздно попадется в любезно расставленные сети. Он был в позиции силы, и, вынужден был признать, это притупило его бдительность. Так что, наблюдая за Поттером, следя за каждым его шагом, Снейп совершенно не думал, что Поттер может следить в этот момент за ним самим. Дерзкие, нахальные, невообразимые слова мальчишки о причинах его ненависти ошеломили Северуса. Они показали, что Поттер замечает и понимает куда больше вещей, касающихся Снейпа, чем можно было бы предположить. А это кое-что да значило, учитывая, с какой тщательностью он привык скрывать свои истинные эмоции от окружающих, особенно от тех, кого он считал своими врагами.

Вывод мальчишки был неправдой, конечно же, нет: Поттер не мог знать, какие чувства Северус испытывал к Лили, как ненавидел ее выродка за то, что тот лишил ее жизни. Но этот вывод не был и ложью, потому что о том, с какой силой Снейп презирал Джеймса Поттера и все, связанное с ним, мальчишка догадался совершенно верно. И каким-то невероятным образом эта полуправда, брошенная прямиком ему в лицо как раз в тот момент, когда Снейп уже считал себя победителем, сделала все только хуже.

Снейп не смог стерпеть самодовольства, сквозившего в лице Поттера, когда тот вообразил, что может читать его, как открытую книгу. Бешенство накатило душной волной, и он сорвался, мечтая лишь свернуть мальчишке его цыплячью шею, и одному Богу известно, чем мог бы закончиться этот вечер, если бы не Люпин. Так что, на самом деле, оборотню не требовалось приходить к нему со своими претензиями: Снейп и сам не стал бы продолжать встречи с Поттером после всего, что случилось. Не только потому, что боялся не удержать себя в руках и все-таки наложить на щенка какое-нибудь заклинание, а еще потому, что его общение с Поттером приносило боль не только чертовому мальчишке, но и самому Снейпу. Отчего-то это казалось ему в корне несправедливым.

Однако выяснилось, что Люпину были нужны вовсе не оправдания.

– Прибереги эти объяснения от Дамблдора, – холодно сказал он. – Я хочу узнать от тебя одну-единственную вещь. Скажи мне, Северус, какую ложь ты придумал, чтобы заставить Гарри целыми днями сидеть в подземельях в твоей очаровательной компании и ни словом не пожаловаться никому из персонала, даже директору? Думаю, ты с самого начала был уверен, что это сойдет тебе с рук. Ну, и что ты наплел Гарри, чтобы он согласился?

Снейп улыбнулся. Нет, ситуация, безусловно, была ужасной: Люпин поймал его, когда он угрожал Поттеру волшебной палочкой, а теперь ему предстояли разбирательства с Дамблдором по этому поводу, и радоваться было, в общем-то, нечему. Но в ответе на вопрос Люпина была столь очевидная ирония, что он не мог удержаться.

– Я сказал ему правду. Сказал, что ты болен, Люпин. Что тебе нужно зелье, без которого ты почувствуешь себя очень плохо. И твой ненаглядный Поттер был готов сидеть над ингредиентами ликантропного зелья днями и ночами, лишь бы ты поправился. Даже забавно, до чего иногда может довести привязанность, не так ли?

Казалось, Люпин потерял дар речи, а его лицо исказило неподдельное страдание. Момент был изумителен. Но потом оборотень справился с собой и храбро произнес:

– Ты пойдешь со мной к Дамблдору, хочешь того или нет. Можешь не готовить мне зелье, я обойдусь без него, как обходился много лет. Но ты больше не посмеешь причинить Гарри вреда, Северус. Я об этом позабочусь.

– Даже так? – Снейп приподнял брови в наигранном удивлении. – Готов променять свою безопасную и относительно безболезненную трансформацию на спокойствие мальчишки? Ну конечно же, ты никогда не смог бы поступить иначе с сыном Джеймса Поттера! Привязанность, как я и говорил, – он презрительно фыркнул.

– Джеймс тут не при чем, – до странности спокойно возразил Ремус, и на долю секунды это спокойствие в его голосе выбило почву у Снейпа из-под ног, оставляя его барахтаться в зыбкой неизвестности – как и в тот момент, когда Поттер вдруг спросил, не хочет ли он знать, почему ни одно из его оскорблений не достигает цели. Снейп поспешно моргнул, отгоняя неприятное воспоминание, и сосредоточился на оборотне, который, в отличие от проклятого Поттера, ничем не мог его удивить. – Я делаю это не ради Джеймса, а ради Гарри, который перенес слишком многое и без твоего вмешательства. Я знаю, чего ты добиваешься, Северус. Ты хочешь сделать этого мальчика козлом отпущения, потому что тебе надо обвинять хоть кого-то в том, что Лили мертва. Но этого не будет. Ты и сам знаешь, что Гарри не виноват в ее смерти, в этом вообще никто не виноват. И я бы мог снова сказать тебе, что ты должен найти в себе силы перешагнуть через эту трагедию, что твоя жизнь не закончилась в двадцать лет, что Лили хотела бы тебе счастья, но я не буду, не в этот раз. Потому что это, черт побери, ее сын, Северус. И если бы она только знала, что ты будешь так ненавидеть ее ребенка, ее сердце истекло бы кровью.

– Не смей говорить мне о том, что было бы, будь она жива, – прошипел Северус, почти задыхаясь. – Никто не может этого знать, Люпин. Никто!

Он отвернулся и вцепился руками в столешницу, восстанавливая самообладание, и уже, наверное, в сотый раз мысленно проклял Альбуса Дамблдора за то, что обрек Снейпа терпеть в замке невыносимое присутствие Поттера и Люпина. Это из-за них обоих он опять смотрел прямиком в собственное прошлое, от которого без сожаления отвернулся уже очень давно. Он не слышал ни слова о Лили Эванс уже много лет, и был – как там говорил Альбус в начале года? – да, он был, черт побери, счастлив. Счастлив жить в этих стенах, среди людей, которых за столько лет совместной работы уже привык считать родными. Счастлив видеть идущие мимо поколения студентов, которые огибали его, словно воды реки – старый булыжник, давным-давно почерневший от времени, но остающийся неизменным. Разумеется, он бы солгал, если бы сказал, что не вспоминал Лили вовсе. Но то глухое, безысходное отчаяние, что он испытал, когда она погибла, словно поблекло, выцвело с годами, как старая фотография, обернувшись тихой печалью, тупой, застарелой болью, что грызла его лишь иногда.

Люпин был идиотом, если действительно считал, что Снейп похоронил себя в двадцать лет. Смерть Лили Эванс была страшным ударом, но он выстоял и оказался достаточно силен, чтобы идти дальше. И у него неплохо получалось, пока в Хогвартс не явился этот чертов Поттер, который смел смотреть на Снейпа зелеными глазами – ее глазами – с вышибающим из груди весь воздух холодом и недоверием. Проклятый мальчишка, который однажды уничтожил все, ради чего он жил, маячил перед глазами каждый Божий день, как непрестанное напоминание о его дурацкой ошибке – ошибке, исправить которую ему так никогда и не удалось.

И после всего этого чертов оборотень еще воображал, что понимает его чувства.

– Не будь лицемером, – негромко сказал Снейп, по-прежнему не оборачиваясь. – Тебе нет никакого дела до меня, а мне – до тебя, и такое положение вещей, если я не ошибаюсь, превосходно устраивает нас обоих. Если мне понадобятся чьи-то советы, ты будешь последним человеком, к которому я обращусь, так что оставь свои идиотские душеспасительные речи для кого-нибудь еще. Ты хочешь, чтобы я пошел к Дамблдору – прекрасно, я к нему пойду. Но будь я проклят, если когда-нибудь в своей жизни прощу Гарри Поттера.

К его глубокому удовлетворению, Люпин не нашелся, что на это ответить.


*****

После двух недель безвылазного сидения в замке, а скорее даже, в хогвартских подземельях, очередной поход с Хагридом в Запретный лес кажется мне по меньшей мере курортом. Я распахиваю двустворчатые двери и крепко зажмуриваюсь от слепящего света. Затем, моргая и щурясь, оглядываю окружающие замок холмы, укрытые снегом, словно пирожные – сладкой глазурью. С плывущих по небу облаков срываются редкие снежинки, и, описывая широкие плавные дуги, одна за другой неторопливо ложатся на землю. Холод мгновенно дает о себе знать, добираясь до тела сквозь слои одежды, обозначает дыхание невесомыми облачками пара, застывающими в неподвижном воздухе. Я плотнее оборачиваю шарф вокруг шеи, заталкиваю руки глубоко в карманы теплой мантии и ступаю на широкую тропу, которую протоптали в снегу десятки пар студенческих ботинок. В отдалении, ближе к квиддичному полю, чернеют горстки рассредоточенных по стратегически важным точкам местности студентов, затеявших снежную баталию, а в противоположенной стороне, у теплиц, Спраут с Флитвиком обновляют и усиливают согревающие заклинания.

Хижина Хагрида более всего напоминает огромный снежный ком с темными провалами окон. Тыквенные грядки тоже погребены под сугробами, и единственное, что говорит об их былом существовании – это вытянувшаяся полукругом полоска покосившегося плетня.

Я обхожу хижину кругом, заворачивая к опушке Запретного леса, и с немалым удивлением обнаруживаю, что Хагрид ждет меня не один. Рядом с ним, помимо верного волкодава Клыка, стоят двое студентов в черных форменных мантиях. Подойдя ближе, я узнаю в них Денниса Криви и Кигана Малтиса – давешнего третьекурсника с Равенкло, убежденного в том, что мне нечего делать в Магическом мире. Я приветственно киваю всем троим, и Хагрид машет мне рукой в ответ, Деннис Криви изучает осторожным взглядом, а Малтис независимо отворачивается в сторону, словно меня и нет.

– Я вижу, сегодня у нас компания? – спрашиваю я, приблизившись к небольшой группе. Клык дружелюбно утыкается теплым носом мне в мантию и виляет длинным мохнатым хвостом, я рассеянно треплю его по голове. – Что за повод?

– Дык нашкодили, безобразники, – осуждающе произносит Хагрид, кивая головой в сторону понурых третьекурсников. – Видано ли дело, в Запретную секцию забрались! Их мне того… профессор МакГонагалл привела… Говорит, застукали, когда они уже пытались улизнуть из библиотеки с книжками этими, дык еще и обложки откуда-то пообдирали, чтобы эти свои книги… того… спрятать, стало быть. А у нас с этими вещами строго-настрого, таким не шутят. Ну она тогда их мне передала, чтобы я их, значит, наказал.

Я с интересом разглядываю третьекурсников, уже не в первый раз отмечая, что полный допуск ко всем библиотечным книгам, предоставленный мне директором – подарок куда более ценный и весомый, нежели я ожидал. Похоже, что по каким-то причинам Запретная секция библиотеки является для здешних студентов прямо-таки пределом мечтаний. Вот только непонятно, что именно из ассортимента находящихся там книг так привлекает их внимание.

– Итак, что же вы искали? – с любопытством спрашиваю я, переводя взгляд с одного хмурого лица на другое.

– «Тысячу и один сглаз на каждый день», – бурчит младший Криви, шмыгая покрасневшим от холода носом. – А все потому, что этот Блетчли из Слизерина…

– Заткнись, – коротко говорит Малтис, толкая Денниса локтем, а сам смотрит на меня в упор, с вызовом, будто бы провоцируя продолжить расспросы.

– Ладно, – легко уступаю я и оборачиваюсь к лесничему: – Так какие у нас планы на сегодня?

– Шогрыши, – коротко говорит Хагрид. – У них сейчас того… линька, надо бы шкурок собрать, не пропадать же добру. Ну а ты, сталбыть, за этими двумя тоже вполглаза присматривай, чтобы не вышло чего. За тебя-то, Гарри, я спокоен, уж ты-то этот лес поди знаешь теперь получше многих.

Великан подмигивает мне и, свистнув Клыку, разворачивается в сторону темнеющей стены деревьев. Следом за ним с понурым видом устремляются третьекурсники, а позади всех иду я. В лесу снега намного меньше, чем на открытой местности: большая его часть осела на тяжело прогнувшихся ветвях деревьев, рискуя сорваться нам на головы в любой момент. На земле же снежные островки здесь и там смешивается с черными пятнами прелой листвы. Земля мягко прогибается под нашими ногами, скрадывая звуки, из-за темной завесы кустарника и древесных стволов раздаются крики диких зверей, лесные звуки и шорохи. Хагрид фальшиво мычит себе под нос какую-то мелодию, явно находясь в приподнятом состоянии духа, Клык преданно трусит рядом и беспокойно пробует влажным черным носом воздух.

Мы берем сильно вправо, обходя наиболее дикие и опасные части Запретного леса. Здесь и там вьются темные ленты тропинок, значит, ходят по этим местам нередко. Однако третьекурсники все равно жмутся друг к другу, бросая вокруг настороженные взгляды, и то и дело опасливо перешептываются. «Мой брат в прошлом году видел здесь бешеную мантикору!» – взволнованно шепчет Деннис, когда недалеко раздается пронзительный крик какого-то лесного зверя.

Я осматриваюсь кругом в поисках шогрышей – крупных копытных животных, более всего смахивающих на причудливую помесь медведя с бизоном. Хагрид рассказывал, что с наступлением зимы они линяют, подобно змеям, полностью скидывая с себя пласты густой и мягкой бурой шерсти, под которой оказывается новый, уже грязно-белый мех. Хагрид сворачивает на очередную едва приметную тропинку, вглядываясь в четкие следы животных на снегу, и вскоре мы находим сразу несколько широких шкур, цепляющихся за отстающую от деревьев шершавую кору и низко нависающие ветки. Деревья в этой части леса выглядят так, словно здесь прошел небольшой ураган, и у меня мигом возникают некоторые подозрения на этот счет.

– Эт, видать, шогрыши постарались, – подтверждает мои предположения Хагрид, кивая на покореженные лиственницы, – они ж во время линьки не в себе маленько, вот и носятся по лесу, как угорелые, чтоб от шкуры свой, значит, поскорей избавиться…

Лесничий деловито снимает шкуры с покосившихся деревьев и складывает их в огромный заплечный мешок.

Мы бредем еще довольно долго, углубляясь все дальше в участок леса с поломанными деревьями, и животных нам по пути почти не встречается. Время от времени мы делаем остановки, чтобы подобрать куски ценного меха шогрышей, и Хагрид успевает заполнить уже не меньше половины своего мешка, когда Деннис вдруг пронзительно вскрикивает, указывая куда-то влево:

– Ой, вон там! Это он, это он! Шогрыш!

– Тссс, молчок! – напряженно приказывает Хагрид, тоже всматриваясь вдаль. – Я ж говорю, они по зиме могут быть того… маленько нервными.

Деннис испуганно замолкает, но шогрыш уже заметил нас: животное замирает, переставая трясти головой и бить в землю здоровенными копытами, взгляд черных, влажно блестящих глаз останавливается на нашей небольшой группе. Ошметки так и не сброшенной до конца бурой шкуры безжизненно свисают до самой земли, на спине шогрыша белеют проплешины новой шерсти.

– Отходим, тихо и без резких движений, – негромко командует Хагрид, и в тот же миг Киган Малтис срывается с места. Он бежит со всех ног, поскальзываясь на снегу и с треском проламываясь сквозь невысокий высохший кустарник. Шогрыш издает низкий рев-мычание и бросается вперед.

– Хагрид, попытайся задержать его, я за Малтисом, – кричу я, кидаясь вслед темноволосому равенкловцу. Он петляет между деревьями, как перепуганный заяц, и мне никак не удается ухватить его за трепыхающийся край мантии. Сзади слышен утробный вой шогрыша и проговаривания Хагрида:

– А ну, стоять! Спокойно, малыш, спокойно!

Пожалуй, только Хагрид может называть обезумевшего шестисотфунтового полубизона «малышом». С ближайших деревьев с клекотом срывается потревоженная шумом стая птиц, суетливо хлопая крыльями.

В очередной раз поскользнувшись, Малтис растягивается на земле, падая лицом прямо в черный ворох перепрелой листвы. Я бросаю короткий взгляд через плечо и, не раздумывая ни секунды, сгребаю равенкловца за шиворот мантии, утягивая его вместе с собой за широкий ствол дерева. В следующий миг мимо нас со страшным ревом проносится шогрыш, донельзя напуганный Хагридом. Его мощные копыта глубоко врываются в землю точно в том месте, где секунду назад находился затылок Малтиса, после чего животное скрывается в чаще леса. На ветке дикого орешника остается сиротливо висеть клок густой бурой шерсти.

– Порядок? – обеспокоено спрашивает лесничий, поравнявшись с нами.

Я неуверенно киваю, восстанавливая дыхание, Киган Малтис продолжает тупо пялиться на отпечаток массивного копыта в разрытой шогрышом земле.

– Вот и хорошо, – говорит Хагрид и осматривается кругом. – А где второй? Ну, тот маленький, Деннис Криви, он ведь был с вами?

Я быстро обегаю окрестности взглядом: Денниса нигде не видно. Некоторое время мы пытаемся докричаться до него сквозь чащу, но ответа не приходит.

– Испугался видать, – бормочет Хагрид, хмуря брови. Затем указывает две довольно четкие тропы, змеящиеся в разные стороны от поляны с поломанными деревьями, на которой бесновался шогрыш. – Наверняка по одной из тех тропок ушел, больше и некуда. Давай-ка, Гарри, бери Клыка и сворачивай направо, а мы с этим малым по второй тропе пойдем. Держись Клыка, он меня найдет, если чего. Втроем мы Криви сейчас вмиг отыщем, в этой части леса опасаться нечего…

Киган Малтис издает нервный смешок, но ничего не говорит. Я беру Клыка за ошейник и сворачиваю, как и было сказано, на правую тропу, темной лентой вьющуюся вокруг белых холмиков сугробов. Еще некоторое время в просветах между стволами деревьев мелькает высокая фигура Хагрида, затем тропинка сильно виляет в сторону, и я остаюсь с одним Клыком.

Мы идем вперед довольно долго, сохраняя быстрый темп, но Денниса по-прежнему нигде не видно. Рассудив, что за такой короткий срок он не мог уйти слишком далеко, я уже решаю повернуть обратно и отыскать Хагрида, когда слышу вдалеке голоса – несомненно, человеческие. Они то отдаляются, то приближаются, принесенные порывами ветра, но с каждым шагом становятся все более отчетливыми. Заинтригованный, я крепче сжимаю в руке ошейник Клыка и ступаю очень осторожно, вглядываясь в просветы между деревьями. Еще несколько секунд, и я могу разобрать отдельные слова.

– Пожалуйста, пустите! – вдруг пронзительно вскрикивает чей-то голос. – Я же не нарочно!

Голос несомненно принадлежит Деннису Криви.

Плюнув на всякую осторожность, я перехожу на бег. Ветки немилосердно хлещут по лицу, грязный снег скользит под ногами, но я продолжаю бежать так быстро, как только могу. Мне едва удается вовремя затормозить, чтобы не врезаться ровнехонько в круп высокого гнедого кентавра. Он с недоумением оборачивается на меня, чуть отходя в сторону, и моему взору предстает весьма странная картина: Деннис Криви, чья мантия порвана в нескольких местах, а на скуле виднеется свежий кровоточащий порез, стоит посреди круга из кентавров. Его губы дрожат, словно он вот-вот заплачет, а один из кентавров – черноволосый, вороной масти, направляет в его сторону грубо оструганный и несомненно заряженный арбалет. Я с удивлением узнаю в этом кентавре Бейна, а в тех, что стоят рядом с ним – Ронана и Фиренца. Тот, в чей круп я едва не врезался с разбегу, оказывается Магорианом, а подле него нетерпеливо перебирают копытами еще двое незнакомых мне кентавров.

– Что здесь происходит? – с возмущением восклицаю я, еще не успев толком разобраться в ситуации.

Деннис переводит взгляд на меня, и в его лице читается столько облегчения, что мне становится не по себе. Ронан мгновенно направляет на меня лук, оттягивая тугую тетиву, а Магориан ударяет в землю нижним концом заточенного деревянного копья, отчего Клык трусливо скулит и жмется к моим ногам. Впрочем, кентаврам явно потребовалось бы нечто гораздо большее, чтобы заставить меня потерять самообладание, поэтому я лишь повторяю свой вопрос:

– Я хочу знать, что здесь происходит. С каких это пор кентавры нападают на учеников Хогвартса?

– Кентавры нападают?! – негодующе восклицает Магориан, вставая на дыбы. Клык издает задушенный скулеж и скрывается от разъяренного кентавра за моими ногами. – Он посмел нанести одному из нас оскорбление, и должен поплатиться за это!

– Я же не знал! – надсадно кричит Деннис, едва не ударяясь в слезы. – Я просто хотел сфотографировать кентавра для альбома магических животных, который собирает мой брат!

Это, пожалуй, становится ошибкой.

– Магических животных?! – пуще прежнего орет Магориан, направляя на Денниса деревянное копье.

Я делаю быстрый шаг вперед, становясь перед Деннисом и раскидывая руки в оградительном жесте.

– Не трогайте его! Он же еще ребенок. Он не понимал, что это может вас оскорбить.

– Человеческие дети стали слишком похожими на своих самонадеянных родителей, – жестко произносит Ронан, хмуря широкие рыжеватые брови. – Они ведут себя так, словно являются хозяевами всего мира. Подумать только! Люди, глупые двуногие создания, возомнили себя чуть ли не творцами Вселенной, поставили себя выше любого другого существа в этом мире.

– Возможно, люди действительно бывают чересчур самонадеянны. Но этот ребенок, – я указываю на Денниса, – ни в чем не виноват. Он только хотел сделать фотографию. Вы должны отпустить его.

Некоторое время кентавры молча смотрят на меня, а затем голос подает до того молчавший Бейн.

– Хорошо, мы можем отпустить его. Он не настолько глуп, чтобы полагать себя вправе распоряжаться судьбами мира. Но что ты можешь сказать в свое собственное оправдание, Гарри Поттер?

На миг мне кажется, что время застывает вовсе. Я чувствую, как отливает от лица кровь. После слов Бейна что-то меняется и в выражениях лиц остальных кентавров, делая их более жесткими, почти непримиримыми.

– Гарри Поттер, – медленно повторяет Ронан. – Значит, звезды не лгали. Ты и правда здесь, в Хогвартсе.

Некоторое время я просто молчу, потому что, в сущности, не имею и понятия, что можно ответить на подобное заявление. Затем стоящий позади меня Деннис шумно сглатывает, не сводя глаз с по-прежнему устремленного на нас арбалета, и я силой заставляю себя вернуться к самому важному, к тому, из-за чего я и пришел сюда.

– Я не собираюсь оправдывать себя перед вами, – говорю я, осторожно оттесняя Денниса к бреши в плотном круге кентавров, туда, где остался стоять волкодав Хагрида. – Я хочу только, чтобы вы выполнили свое обещание. Бейн сказал, что вы можете отпустить Денниса.

Я встречаюсь с тяжелым взглядом черноволосого кентавра, устремленным прямиком на меня.

– Это так. Но отсюда уйдет только один из вас, человеческие дети.

Коротко кивнув, я оборачиваюсь к Деннису, который доверчиво смотрит в ответ. Зрачки его глаз неестественно расширены от страха, и я понимаю, что несмотря на принадлежность младшего Криви к факультету отчаянных храбрецов, сегодняшнее приключение далось ему нелегко.

– Деннис, послушай, – начинаю я, стараясь говорить четко и неторопливо, чтобы он точно понял, что от него потребуется, – сейчас ты крепко возьмешься за ошейник Клыка, и он отведет тебя к Хагриду, ты меня понял? Пес знает, как найти Хагрида, и все, что тебе нужно – просто не отпускать его, ладно?

Деннис кивает, и я вкладываю в его ледяную руку кожаный ошейник.

– Клык, ищи Хагрида, – приказываю я, пес издает короткий лай и ведет покорного Денниса обратно по узкой тропке, к той самой развилке, на которой мы с Хагридом разошлись в разные стороны.

Разобравшись с этой проблемой, я вновь поворачиваюсь к терпеливо ожидающим кентаврам.

– Что вам известно?

Магориан фыркает и ненавязчиво обходит меня по краю небольшой поляны, вновь замыкая круг.

– Кентаврам дано познать многое, человеческий сын, намного большее, чем доступно даже лучшим из магов. Нам известно, что ты сделал, что совершил на потребу собственной гордыне и самонадеянности. Звезды, Гарри Поттер, могут рассказать все что угодно, если уметь их правильно слушать. Кентавры – умеют. Вот почему нам известно о том, что ты расколол время, – весомо заканчивает он.

Они смотрят на меня с совершенно одинаковым осуждающим выражением на лицах, однако на меня слова Магориана не оказывают ровно никакого эффекта.

– Как вообще возможно расколоть время? – с недоумением спрашиваю я, поневоле чувствуя себя по-идиотски, как будто бы я меньше кого бы то ни было имею права на такой вопрос, если и правда сделал то, о чем говорит Магориан.

– Глуп, как и все двуногие, – презрительно констатирует Бейн, встряхивая черным как смоль хвостом. – Мы поведаем тебе лишь то, что позволено узнать человеку. Время уже было расколото однажды, когда мир был еще молод, а двуногие – малочисленны и куда более могущественны, чем теперь. Раскол времени опасен и непредсказуем, а люди глупы, ежели позволили себе играть такими вещами. Время суть неисчислимое множество мгновений, слитых воедино, бесконечность совершенных выборов и их последствий. Оно образует бескрайнюю паутину, невидимую глазу, что соединяет собой все сущее в его прошлом, настоящем и будущем. Паутина эта прочнее и надежнее любой другой во Вселенной, но люди с их жаждой разрушать все, к чему прикасаются, нашли способ добраться и до нее. Вы то и дело используете хроновороты, чтобы исправить последствия собственных недальновидных решений, и совершенно не задумываетесь о тех временных петлях, что образуются в результате ваших действий. Однако то, что сделал ты, Гарри Поттер – намного хуже. Ты уничтожил один мир, и вместо него был магически создан совершенно другой – похожий, но не тот же самый. Время раскололось надвое, а небесные тела, складывающие судьбу нашего мира, разошлись на два пути, один из которых уже оборвался навсегда. В центре этой развилки всего две звезды, Гарри Поттер. Одна из них – твоя.

Когда Бейн заканчивает говорить, я едва ли могу переварить поступившую информацию, которая более всего напоминает бред сумасшедшего. Ну, или напоминала бы, если бы ее выслушивал кто-нибудь другой, кто-то, кто не живет вторую жизнь подряд, потому что умудрился начисто запороть первую. Однако как бы ни были занимательны размышления кентавров о сути времени, из всего, сказанного Бейном, меня более всего интересует один-единственный вопрос.

– Что насчет второй звезды в этой развилке? – торопливо спрашиваю я, невольно затаив дыхание, совершенно позабыв даже о направленных на себя стрелах и копье Магориана. – Вы знаете судьбу второго, расколовшего время?

Бейн лишь фыркает в ответ. Вместо него голос подает Ронан:

– Людям не дано читать судьбы по звездам, человеческий сын. Есть свои причины, по которым они остаются скрытыми от вас, как и бесчисленное множество других вещей в этом мире. Тебе же, Гарри Поттер, и без того известно гораздо больше допустимого, – он говорит это, и все кентавры вдруг как-то подбираются, словно готовясь к чему-то. – У тебя есть знание о том, как уничтожить целый мир, а мы просто не можем позволить, чтобы этим знанием обладал человек. Тем более кто-то вроде тебя, чьими силами один из миров уже был уничтожен навсегда.

Я обвожу взглядом лица кентавров, ставшие жесткими и суровыми, будто окаменевшими, и в крови вскипает адреналин, который многократно усиливает поднимающаяся злость. Они не имеют никакого права судить меня за то, что я сделал, ведь их самих даже не было там – ни одного из них. Они не имеют и понятия о том, каково это – много лет подряд воевать на самой передовой, бороться и ломаться, чувствуя, как идеалы, бывшие нерушимыми и ясными как день еще так недавно, перестают иметь всякое значение на фоне боли, ярости и смерти, с которыми сталкиваешься каждый день. Надежда, вера, терпимость, справедливость – все это обращается в прах рано или поздно, уступая место чувствам во сто крат более примитивным и во столько же раз более сильным, понятным и живым. Мы все боролись из последних сил – преодолевая боль, отчаяние, горечь и страх. И не было нашей вины в том, что этих сил все-таки не хватило, а плата за слабость оказалось столь велика. Я не для того прошел через ад, со злостью думаю я, чтобы выслушивать подобные обвинения.

Я еще раз оглядываю подобравшихся кентавров, чувствуя, как губы против воли искажаются в злой ухмылке.

– И что вы будете делать? Убьете меня?

Сама мысль кажется мне абсурдной.

– В отличие от двуногих, кентавры все еще слишком высоко ценят жизнь, чтобы своими руками оборвать ее, – мягко произносит Фиренц, впервые за это время подавая голос. – Это еще одна причина, по которой наше племя не откажется от своего мнения о том, что твои знания и силы слишком опасны для этого мира, Гарри Поттер. Ты должен позволить нам провести Ритуал.

– Ритуал? О чем ты говоришь, Фиренц? – спрашиваю я, неприятно пораженный тем, что на этот раз даже он не желает понять меня, присоединяясь к своим непримиримым сородичам. – Кентавры ведь не колдуют.

– Мы владеем магией, что бы ни думали люди, – возражает один из двоих незнакомых мне кентавров. Он светлой масти, с отчетливо проступающими признаками седины в русых вьющихся волосах, и выглядит явно старше своих собратьев. В правой руке русоволосый держит деревянный посох с изогнутым круглым набалдашником, по форме напоминающим панцирь улитки. – Мы способны обращаться к древнейшей и сильнейшей магии, что есть в природе – магии духа. Именно из нее ты черпаешь свои воспоминания и силу, которые никогда не мог бы получить в той развилке времени, в которой живешь сейчас. Мы проведем Ритуал, и наш мир снова будет в безопасности, а твои разрушительные и опасные силы, твоя память и боль останутся навсегда похороненными там, где им и положено быть. Ты не принадлежишь этому миру сейчас, Гарри Поттер. Твой родной мир уничтожен, и никто не может его вернуть. Однако Ритуал позволит сделать тебя частью нашего мира.

Кентавры постепенно наступают, сужая круг, и мой взгляд лихорадочно мечется от одного непреклонного лица к другому.

– Вы спятили, – говорю я, действительно почти уверенный в этом. – Как вы можете считать, что я захочу уничтожить мир? – я фыркаю от нелепости этого предположения, однако кентаврам, судя по всему, оно не кажется таким уж абсурдным, и я торопливо продолжаю: – А что насчет Волдеморта? Вы знаете, что с ним стало, не так ли? Что-то такое, о чем вы не желаете говорить. Думаете, если он каким-то образом возродится вновь, у этого мира будет хоть один шанс выстоять против него без меня?

Но они меня совсем не слушают.

– Да совершится предначертанное, – произносит русоволосый, возводя свой деревянный посох к небу, и все кентавры почтительно отступают на один шаг, освобождая пространство вокруг меня.

В воздухе вскипает, пощипывая кожу, какая-то незнакомая мне магия, сильная и древняя, как сам лес. А в следующее мгновение происходит нечто, чего мне не доводилось видеть никогда прежде: земля под моими ногами вспухает, раздувается, как огромный пузырь, сбрасывая с себя налет перепревшей листвы и грязного снега, и наконец лопается с глухим хлопком. Образовавшиеся слепые провалы со страшным треском расползаются по краям, и вскоре сами корни деревьев поднимаются прямиком из темных расщелин, карабкаются ко мне, словно чьи-то черные, уродливые руки, скорченные в агонии. В каком-то непонятном остолбенении я наблюдаю за тем, как они подбираются все ближе, дергаясь,