...напоите его вином!Подкрепите меня вином,
освежите меня яблоками,
ибо я изнемогаю от любви.
Песня Песней Соломона, гл.2, стих 5
Кладбище Пер Лашез было не самым удобным для встречи местом. Но что поделать, когда один сказал – Франция, а другой – кладбище? А третий… третий не сказал ничего или же слишком много. Во всяком случае, достаточно, чтобы в один из тёплых осенних вечеров на кладбище Пер Лашез…
Сумерки сгущались быстро в это время года. Солнце уже зашло за склонённую голову каменного ангела и теперь алыми сполохами ложилось на вырезанные из белейшего мрамора опущенные крылья. Последние гости неспеша, как и солнце, уходили по усыпанным разноцветной листвой дорожкам, унося в себе имена, истории, торжественную скорбь или тихую грусть. Ангел же, чьи крылья, омытые солнцем, сияли в сумерках, оставался. Однако его нельзя было в тот вечер назвать одиноким: высокий человек в длинном плаще с широкими складками сидел на деревянной скамейке рядом со скорбным ангелом в глубокой задумчивости. Быть может, именно эта задумчивость и погружённость в собственные воспоминания или истории и скрыла его от взглядов неторопливых уходящих посетителей, а затем сторожей кладбища Пер Лашез. Так или иначе, ни одна живая душа не беспокоила высокого старика в длинном плаще. Что же касается мёртвых или не то, чтобы живых…
Сумерки сгущались быстро, ночь стремилась занять место дня, что само по себе не было ни странным, ни подозрительным, а всего лишь немного жутким. Но не для старика на скамейке перед ангелом. Тот, видимо, заснул, потому что не ушёл вовремя со скамейки, не оглянулся в беспокойстве на ангела, чья тень вдруг стала чернее, и разрослась, и изменилась до неузнаваемости – теперь это был совсем не ангел, но человек, в таком же длинном, как у старика на скамейке, плаще с высоким стоячим воротником. Старик продолжал мирно спать и, кажется, даже тихонько посапывал (если такое возможно) в ритме некой весёлой мелодии. Что-то вроде «Эй, малышка Дейзи, я не так уж стар…» или подобной популярной песенки. Характер у старика, по всей вероятности, был не такой, чтобы унывать, если спишь на кладбище, а потому он и не закричал от ужаса, когда тень ангела, то есть уже явно не ангел, а, судя по бледно-зелёному лицу, и не тень, а может быть, просто живой труп, выступила из-за памятника и склонилась над скамейкой. Однако всем известно, что старшее поколение оно и нервами посолидней, и здоровьем покрепче, а потому не стоит удивляться, что наш старик в плаще в тот же миг поднял голову к бледно-зелёному и страшно худому чудищу и сказал дружелюбным тоном:
– Том, ты всё такой же суровый аскет, как погляжу.
То, что было названо Томом, отпрянуло от старика, неуловимым движением выхватило из складок плаща палочку, направило её в сторону скамейки и прошипело:
– Люмос!
– Разумно, – согласился старик, но после этого замолчал.
Молчал и Том. Можно было подумать, что оба они не знают, с чего начать. Старик на скамейке вздохнул, а Том будто бы невзначай прислонился к постаменту с ангелом и провёл длинным пальцем по замысловато вырезанной в камне стихотворной строке из Ветхого Завета.
– Э… Том, – решился старик, – у меня к тебе вопрос…
– Приходил к вам? – вдруг перебил Том и в одно мгновение вновь оказался возле скамейки.
– Приходил, – печально подтвердил Альбус Дамблдор.
Том почему-то зашипел. А потом забулькал. Очень сложно, в общем-то, описать звук, который издал суровый аскет, не привыкший, очевидно, смеяться. Отсмеявшись (нельзя же сказать «отшипевшись» и «отбулькавшись»?) Том произнёс также отрывисто и быстро:
– Просил?
– Просил, – ещё печальнее снова подтвердил Альбус Дамблдор и, предупреждая очередной взрыв веселья собеседника, быстро продолжил, – и как раз по этому поводу…
– Да, да, – всхлипнул Том и, осев на землю у скамейки, то есть прямо у ног Альбуса Дамблдора, захлопал рукой по чьей-то мраморной плите, корчась от беззвучного на сей раз смеха. Сообразил, видимо, что шипение – не совсем тот звук, что выражает безудержное веселье.
Почему-то радость собеседника явно опечалила Альбуса Дамблдора. Тот несколько раз вздохнул, поёрзал на скамейке: мол, неприлично по такому поводу вести себя подобным образом, затем громко кашлянул. Том утих, перестал колотить по могиле, встал, отряхнулся и принял надлежащий ему по статусу Тёмного Лорда вид.
– Так вот, – поправив очки, мягко сказал Директор, – я, собственно, как раз по этому поводу и хочу задать вопрос…
Альбус Дамблдор запнулся и встал со скамьи. Прошёлся к ангелу, внимательно прочёл цитату из Ветхого Завета, посмотрел на звёздное небо, вернулся и тут, наконец, спросил у терпеливо ждавшего, пока Директор перестанет стесняться, Волдеморта:
– Мне так неудобно об этом спрашивать, но… как вы справлялись?
Последовало очередное долгое молчание. Собеседники застыли, пристально глядя друг на друга. Наконец Волдеморт с усилием ответил:
– Никак.
– А! – сказал Дамблдор и сел на скамейку. – Ну, что же его теперь, Империусом?
– Пробовали, – отмахнулся Волдеморт, – сопротивляется.
– А как же тогда? – ссутулился Директор.
– Авадой не пробовал, – устало покачал головой Волдеморт. – Вдруг отскочит?
– Да, любовь – это такое дело, что, может, и в самом деле отскочить, – задумчиво прибавил Дамблдор и намотал на палец кончик длинной белой бороды.
– А что делает-то? – ехидно поинтересовался Тёмный Лорд.
– Чего только не делает! – воздел руки Директор: – Филч от него едва не плачет. Бедняге приходится каждый вечер выискивать по двадцать провинившихся, чтобы отмывать стены от… – Директор так покраснел, что это было заметно даже при свете Люмоса, – сердечек и надписей… разных.
– Амортенцию по… рассеянности уже варил? – сочувственно-иронически поинтересовался Волдеморт.
– Варил, – расстроился от одного только воспоминания профессор Дамблдор, – все зелья в Амортенцию превратил, даже, те, которые для больничного крыла готовил.
– Так он ведь у вас всего неделю, – весело удивился собеседник, – или у него прогрессирует?
– Нет, Том, – грустно возразил Директор, – понимаешь, любовь… В общем, стены Школы, родные пенаты, воспоминания, ностальгия… Ему, я думаю, кажется, что он школьник. Иногда кажется, – поспешил прибавить Директор, увидев, как скривилось от нового приступа смеха лицо собеседника, – когда замечтается.
– Часто мечтает? – справившись с приступом просипел Волдеморт.
– Ну, что ты! Он же всё в тайне держит, скрывает, – с досадой ответил Директор, – а от этого ещё хуже получается. Хорошо, что рыженьких девочек не так много. Страшно подумать…
– Все стены, значит, разрисовал? – Волдеморт вытер набежавшие от смеха слёзы полой мантии. – У меня тоже. Только мыть некому и некогда. Так и жили среди… сердечек.
– Дисциплина…
– А! Дисциплина! – не на шутку разошёлся Волдеморт и пнул многострадальную плиту. – Эти идиоты мои сторонники только и думали о том, чтобы напугать его дементорами посильней – вдруг Патронус покажет!
– И как, показывал? – с интересом спросил Дамблдор. Волдеморт пожал плечами:
– Не знаю, я сам не видел, но кто-то, наверное, Петтигрю, пустил сплетню, что Патронус у него очень смешной… Вот они все и охотились.
– А недавно он, – меланхолично продолжил, поправляя очки-полумесяцы, Дамблдор, – в задумчивости на портрете Полной Дамы нацарапал стихи. Целый день потом её уговаривали в портрет вернуться.
– Не хотела? – фыркнул Волдеморт. – Что, стихи не понравились?
– Ну, – смутился Директор, – я их прочитал… элегия, кажется… О безвозвратно ушедшем прошлом. Ничего так стихи, терпимо. А вот рисунок под ними не рассмотрел, как следует…
– И рисунок был? – простонал Волдеморт.
– Был, – второй раз за вечер покраснел Дамблдор, – пришлось его поскорее стереть. Всё-таки Школа, дети… Но больше такое не повторялось. В смысле, не рисовал. Сдерживался. Видимо, именно Полная Дама ему чем-то напомнила, ну, ты понимаешь.
– Да-да, – сердито нахмурился Тёмный Лорд, – он с Малфоем в плюй-камни играл на раздевание Беллатрикс.
– Хм, – протянул Директор и дёрнул бороду.
– Разделась! – ещё больше рассердился Волдеморт. – А он посмотрел-посмотрел, вздохнул, головой покачал и молчал потом целый день.
– Не то, видимо, – посочувствовал Дамблдор, – Лили-то она посолидней Беллатрикс будет. Тем более сейчас.
– А мне всегда казалось, худенькая такая, судя по колдографиям в досье. – возразил Волдеморт, – ну, во всяком случае, не Полная Дама. Хотя теперь и не докажешь: колдографии-то он с собой унёс.
– Но уж Лили пополней Беллатрикс! – не согласился Дамблдор, – это я и без всяких колдографий могу представить.
– Интересно, – ревниво оскалился Волдеморт, – а откуда у Директора Школы такие подробные сведения о моих сторонниках?!
– Том, – оборвал вспыхнувшую ссору Директор, поняв, что разговор принимает не совсем деловой оборот, – а ты не думаешь, что у нас ещё много общих тем, помимо фигуры Беллатрикс и чувств бедняги Северуса?..
Волдеморт отступил на несколько шагов и угрожающе поднял палочку. Воздух сгустился.
– …поэтому пойдём, наверное, выпьем, Том, побеседуем о наших делах. Здесь есть неподалёку симпатичный трактирчик, – спокойно и дружелюбно закончил Директор, поднимаясь со скамьи.
Ночь уютно устроилась на печально опущенных крыльях мраморного ангела. У подножия постамента летал светлячок, в полёте выписывая контуры букв древнего и мудрого изречения кого-то, немало пострадавшего в жизни: «…ибо я изнемогаю от любви».
