Часть I. Жатва.Холодный скользкий ветер хлещет по щекам. Волосы разлетаются в разные стороны, падают на лоб, на глаза, и из-за этого ничего не видать. Хотя, честно говоря, я отдала бы всё на свете, только бы не видеть и не слышать происходящего. Я пожертвовала бы всем, только бы никогда не появляться здесь. Возле Дома Правосудия.
На людях, которые движутся колониями, праздничная одежда, но на их лицах – страх. Однако этого слова мало, чтобы описать чувства, которые они сейчас испытывают. Я и сама испытываю то же, что и все. Нет, наверное, раза в три больше.
Храбростью я не отличалась никогда, как и моя мать. Многие говорят, что я похожа на нее, но мне это совсем не нравится. Я не хочу быть как она. Я люблю ее, но не хочу. Я хочу быть как отец, как моя сестра.
Я тоже хочу быть храброй.
Я еле передвигаю ногами от ужаса, волна которого давно уже накрыла меня с головой, тяжело дышу, но не перестаю мысленно твердить: «Все будет хорошо. Моё имя вписано там всего один раз. Его не назовут».
Страшные серо-коричневые тучи сгустились над Дистриктом-12.
Это она. Жатва.
Я только что прошла регистрацию: из моего пальца взяли немного крови. Я зря боялась - это совсем не больно. Просто неприятно. Неприятно так же, как и находиться здесь – ты знаешь, что скоро все закончится, но игла всепоглощающего страха внутри тебя мешает рассуждать адекватно.
Я встаю среди самых маленьких, среди тех, чье имя так же, как и мое, внесено в список всего один раз, и начинаю искать глазами сестру. Но ее не видно. Наверное, она уже скрылась в толпе старших ребят.
Моя Китнисс. Я очень люблю её. Она самая храбрая в мире. Мне бы ее храбрость…
На сцене стоят два больших стеклянных шара. В одном из них находится маленький листочек, на котором написано мое имя. «Примроуз Эвердин». Таких листочков очень много - тысячи, и везде имена. «Марисса Детерсон», «Нелла Лисс», «Грейс Шаун», «Луиза МакКартни», «Илона Фитчер». Имена всех моих одноклассниц, имена каждого ребенка, проживающего в этом дистрикте – все они есть здесь. И кому-то сегодня не повезет.
Вероятность того, что вытащат именно меня, мала, и это слегка успокаивает. Но ненадолго. Когда по площади разносятся первые звуки гимна, я начинаю паниковать еще больше. Ладони потеют, сердце отстукивает барабанную дробь, колени предательски дрожат. А потом перед глазами все меркнет, и ни один звук больше до меня не долетает.
Не знаю, сколько времени я нахожусь под властью своего страха и безудержной паники, но когда прихожу в себя, разноцветная тетенька из Капитолия уже возбужденно трещит в микрофон. Я не помню, как ее зовут, но точно знаю: она появляется здесь каждый год. Чтобы выбрать одну девочку и одного мальчика, тех, кто должен будет биться насмерть, развлекая богатых капитолийцев.
И вот уже её бледная рука с длинными пальцами опускается в шар. Достает листочек. Разворачивает его.
Моё сердце бешено колотится в груди, я чувствую: еще секунда, и я повалюсь с ног. Судорожно хватаю ртом воздух, ищу глазами сестру, но ее не видно…
- Примроуз Эвердин!
Истошный крик вырывается из моих легких. Я падаю на землю.
- Неееееееееееееееееееееет!
Я кричу так, что срываю горло и начинаю кашлять. А потом…
Потом я просыпаюсь. Но до меня не сразу доходит, что произошло.
- Меня выбрали! – кричу я. – Меня выбрали! Назвали мое имя!
Я вцепляюсь в подушку зубами, пытаясь заглушить всхлипы, колочу ее кулаками, бью ею об стену. Это безумие продолжается до тех пор, пока в комнату не влетает Китнисс.
- Нет, Прим! - она прижимает меня к себе, целует в холодный лоб и шепчет: - Все хорошо, милая. Это просто сон. Ничего не бойся, это просто сон.
- Они выбрали меня, - вновь срывается с моих губ. - Мне страшно, Китнисс! Выбрали!
Китнисс улыбается. От этой улыбки мне всегда становится тепло на душе, она помогает забыть все плохое. Всегда. Только, почему-то, не сейчас.
Перед глазами два стеклянных шара, тысячи бумажек, но лишь одна из них в руках у женщины из Капитолия. Одна. И на ней мое имя.
«Примроуз Эвердин».
- Я боюсь, Китнисс.
- Я тоже боялась, когда мне было двенадцать.
- Правда? – не верю я. Китнисс и страх – вещи несовместимые.
- Правда, - заверяет она. А потом укладывает меня на кровать, укутывает одеялом и тихо-тихо произносит: - Твое имя там всего один раз. Ты же знаешь это. Тебя не выберут. Не выберут, поняла?
Мне трудно понять, но я заставляю себя кивнуть. Китнисс опять чмокает меня в лоб и требует, чтобы я немедленно уснула.
- Не усну, - шепчу я. – Не смогу.
- Постарайся.
Я взбиваю подушку одной рукой, а второй держусь за сестру. Я не хочу ее отпускать. Если она уйдет, я просто умру от страха.
- Спой мне.
Китнисс улыбается, снова той самой улыбкой, и начинает тихонько петь. Нашу любимую песенку, которую мы часто поем друг другу, когда грустно, или наоборот, весело.
У неё прекрасный голос. Как у папы. А я… сколько бы не пыталась, не могу спеть так же. Не умею, как они.
Сестра ласково поглаживает меня по спине, словно убаюкивая младенца. Я начинаю подпевать ей, тихонько-тихонько, и тревога в душе слегка утихомиривается. Сердце больше не стучит, как бешенное.
Я почти проваливаюсь в сон, когда Китнисс заканчивает песню.
- Спи, утёнок, - шепчет она. – А мне пора. Скоро вернусь.
Я нехотя выпускаю ее и натягиваю на себе одеяло.
Такая ловкая, быстрая и грациозная, как лань, Китнисс выныривает на улицу, прихватив с собой колчан. Она охотник. Опять же, как папа. У них очень много общего. А я похожа на маму, да. И умею лишь припарки делать, да банки ставить. Разве это пригодится на арене?
Стоп. Китнисс просила не думать об этом. Я должна слушаться ее. Никаких больше мыслей о самом страшном, что только существует в моей жизни. Да и не только в моей.
Никаких больше мыслей об играх. О «Голодных играх».
* * * * * * * * * *
Меня будит ласковое прикосновение мамы: она водит тыльной стороной ладони по моей щеке. Я, медленно выплывая из пелены сна, поднимаю голову и с трудом сажусь на кровати.
Мама улыбается. Но не той улыбкой, какой улыбаются счастливые, радостные люди. Это улыбка, наполненная неизбывной нечеловеческой тоской и болью. Улыбка матери, которой сегодня предстоит пережить Жатву. Которой придется молиться, чтобы имена ее дочерей не прозвучали из уст той женщины из Капитолия.
В руках у мамы платье. Простое, но красивое. Бледно-голубое, с блестящим пояском.
- Это мне? – хрипловатым ото сна голосом спрашиваю я.
- Платье для Китнисс, - отвечает мама. – Тебе я приготовила белую блузу и юбку. Ты можешь уже одеваться.
Я опускаю босые ноги на холодный пол и неторопливо подхожу к стулу, на котором висит моя праздничная одежда. Я возвращаюсь к маме сразу, как только надеваю блузку и натягиваю юбку. Она все еще неподвижно сидит на кровати, перебирая пальцами поясок на платье Китнисс.
- Красавица, - шепчет мама.
Затем она заплетает мои длинные волосы в две тугих косы и украшает их пышными бантами. Я смотрю в зеркало и невольно улыбаюсь. Как бы нескромно это не звучало, но я и вправду выгляжу неплохо. Только жаль, что поводом для этого является ужасная Жатва, а не чей-нибудь день рождения, к примеру, или свадьба.
- Красавица, - опять говорит мама, и в ее глазах появляется какая-то тоска. – Ты у меня красавица.
Когда Китнисс возвращается домой, мама помогает собраться и ей: расчесывает волосы, укладывает их и застегивает сзади молнию на платье.
А потом уходит. И мы с сестрой остаемся вдвоем.
Мы сидим молча около пяти минут. Смотрим в пол. Я не могу говорить потому, что напугана, а Китнисс, наверное, не знает, что сказать. Она-то понимает, что Жатва – это не так уж и страшно. Китнисс пережила их целых четыре, а я сегодня иду на первую. Она-то понимает. Не понимает только то, как объяснить это мне.
В эту же секунду звучит трубный вой, призывающий всех до единого собраться возле Дома Правосудия. Первый сигнал.
Я вздрагиваю, а Китнисс, наконец, решает нарушить молчание.
- Нет, Прим. Не давай страху контролировать себя.
Она сжимает мою ладонь так, будто желает поделиться со мной своей отвагой. Ох, если бы это было возможно.
- Я старюсь. Изо всех сил, - честно говорю я.
Внезапно Китнисс вскакивает с места и достает что-то из кармана своей охотничьей куртки, которая висит на спинке стула.
- Смотри, что у меня для тебя есть.
На ладони моей сестры поблескивает маленькая золотая брошь в виде какой-то птички. Улыбаясь, Китнисс пристегивает её к моей блузе.
- Это сойка-пересмешница. Талисман удачи. Пока она с тобой…
- …Все будет хорошо? – слабо улыбаюсь я.
- Все будет прекрасно, - Китнисс гладит меня по спине и, когда вой повторяется снова, мы покидаем дом.
Этот час обещает быть самым страшным, жестоким и слезливым. Я стараюсь не дрожать, стараюсь улыбаться, чтобы маме не было больно. Я стараюсь держаться, чтобы не расстроить Китнисс. Но сердце уже вовсю отстукивает барабанную дробь, как и во сне. Как в том сне, в котором назвали мое имя.
* * * * * *
Вот он – тот самый сон. На яву все так же. Ну, почти так же. Те же тучи, те же лица, перекошенные болью и страхом, те же чувства. Я иду настолько медленно, насколько это вообще возможно, а Китнисс меня все время подталкивает, иногда успокаивающе поглаживает по голове, но это не помогает. Ничего не помогает. И помочь не может.
Я иду регистрироваться, а затем обнимаю Китнисс и ухожу к малышам. Сестра, как и во сне, растворяется среди старших. Я смотрю на маму, которая стоит рядом с остальными взрослыми. Они выглядят еще напуганней, чем мы, дети. И их можно понять.
Я представляю себя на месте мамы, и у меня начинает колоть под ребром. А зачем она нас родила? Интересно, зачем? Она ведь знала, что через двенадцать лет после рождения мы будем стоять здесь. Знала, что, возможно, ее ребенок попадет на арену и погибнет там. Но она родила.
Нет, я не буду заводить детей. И хоть об этом думать рано, но все же… не буду. Никогда. Я не хочу чувствовать то же, что сейчас чувствует мама. Не хочу и не буду.
Мои раздумья прерывает внезапно заигравший гимн; слушать его – это целое испытание. А вдруг сон был вещим?
На сцену вспархивает разноцветная тетенька из Капитолия; она как бабочка. Когда «бабочка» начинает приветственную речь, я хватаюсь за рядом стоящую девчонку, потому что моя голова идет кругом. Я не могу контролировать свой страх. Это он контролирует меня. Управляет мною как марионеткой.
- Ты чего? – фыркает девчонка и отступает в сторону. К своему удивлению я узнаю в ней Илону Фитчер, одноклассницу. Более того, мы больше года сидели с ней за одной партой.
- Извини, Илона, - бурчу я. А потом зачем-то добавляю: - Удачи.
Илона не отвечает мне, и я осознаю, насколько всё меняется в день Жатвы. Товарищи становятся недругами, семейные цепи разваливаются.
В этот день каждый сам за себя.
Кажется, речь женщины из Капитолия на сцене будет продолжаться вечно. Но как только я думаю об этом, она замолкает, а на большом экране, что установлен посреди площади, начинают мелькать какие-то кадры. Фильм.
- Он из самого Капитолия! – взвизгивает «бабочка».
Интересно, почему это должно нас восхитить? Капитолий… Да пусть он горит в аду!
Не успевает эта мысль сделать завершающий оборот в моей голове, как я тут же пугаюсь. А что? Где гарантия, что наши мысли не читают? Глупо, но Капитолий принуждает нас бояться даже такого. Бояться всего. Всю жизнь.
Наверное, я бы уже начала успокаиваться мало-помалу, но картинки с большого экрана вдруг исчезают, и Капитолийская «бабочка» объявляет, что пора тянуть жребий.
Пора. Жребий.
И снова этот панический страх. Как же он надоел! То отпускает меня из своих колючих объятий, то вновь сжимает, крепко-крепко, так, что я даже вздохнуть не могу. Скорее бы все закончилось. Скорее бы пережить это и вернуться домой.
«Пожалуйста», - мысленно обращаюсь я в никуда.
- Сначала дамы! – доносится до меня.
Все, еще минута, и можно будет окончательно успокоиться. Потому что из тысячи всех тех бумажек там лишь одна, на которой мое имя. И ее не вытянут. Не вытянут!
Я бросаю взгляд в сторону старших. Китнисс нервно переступает с одной ноги на другую. Странно видеть ее напуганной, и все же это так. Ей тоже страшно. Не так, как мне, но страшно. Наверное, больше волнуется из-за меня. Я должна ей своим видом показать, что я тоже могу быть храброй.
Я набираю в грудь побольше воздуха и стискиваю зубы. Как не странно, но тело перестает дрожать.
«Китнисс, я ведь тоже могу быть храброй! - еле слышно шепчу я. Жаль, что нельзя крикнуть это во весь голос. – Могу и буду».
Рука капитолийки уже опускается в стеклянный шар.
Все замирают. Воцаряется мертвая тишина. Такая, какой не бывает даже на кладбище. Кажется, упади с чьей-нибудь головы волос – это услышат.
Я словно чувствую, как бьются сердца рядом стоящих ребятишек. Панически, как вольная птица о прутья клетки. Так же бьется и мое сердце. И каждый из нас повторяет про себя одни и те же слова: «Только не я. Пусть кто угодно, только не я».
Мы все одинаковые. Но сейчас, в этот день, в эту секунду – чужие.
Бумажка с чьим-то именем уже в руках у женщины. Она разворачивает её.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Тише, сердце, успокойся. Все будет хорошо. Это не я. Меня не выберут. Не мое имя на той бумажке, нет.
Имя будущего трибута-девочки от Дистрикта-12 вылетает из уст «бабочки» и ножом врезается в мое сердце. Врезается в мой слух, в каждую клеточку тела; кажется, будто в меня вонзают не только нож, но и одновременно тысячи иголок.
Виски пульсируют в такт сердцу, на глаза наворачиваются слезы.
Отчего-то я внезапно вспоминаю, как зовут эту женщину – Эффи. И она сейчас радостно улыбается, разглядывая девушку, которая бесстрашно идет к сцене. Девушку, чье имя она только что огласила в микрофон.
Еще десять секунд назад я думала, что самое ужасное – это услышать свое имя на Жатве.
Нет.
Самое ужасное – это смотреть, как твоя родная сестра поднимается на сцену. Поднимается потому, что она стала жертвой дурацкого Капитолия. Потому, что ей предстоит в скором времени погибнуть от руки ровесника. Потому, что на неё пал жребий.
Имя, которое назвали эти десять секунд назад, оказалось не моим.
«Китнисс Эвердин», - разнеслось в то мгновение по площади.
* * * * * * * * *
Маму успокаивают две женщины. Одна стоит справа, а другая слева. Они гладят ее по плечам, но ничего не говорят. Никакие слова сейчас не помогут. Это все прекрасно понимают.
Мама не плачет. По крайней мере, физически. Она еще не отошла от шока, еще не осознала, что произошло. Но я точно знаю: мама плачет в душе.
Китнисс уже почти около сцены.
Сама не понимая, что делаю, я бросаюсь в ее сторону. Комок в горле и слезы, которые все же вырываются наружу, в отличие от маминых, мешают мне дышать. Я ничего перед собой не вижу и совсем не разбираю дороги, наступаю всем на ноги, спотыкаюсь. Но разве это что-то значит?
Моя Китнисс.
Она храбро шагает вперед. А где-то там, в толпе старших, нервно сжимает кулаки Гейл. Он ведь влюблен в неё, я давно это знаю.
- Китнисс! – вдруг кричит чей-то голос. И лишь спустя мгновение я понимаю, что голос был мой собственный. – Китнисс! Нет!
Сестра оборачивается, слегка шокированная.
- Все хорошо, - шепчет она, и я сознаю, что на самом деле моя Китнисс не такая уж железная: ее голос дрожит. – Прим, беги к маме, слышишь?
А миротворцы обступают её с двух сторон, не давая мне увидеть даже её лица.
- Нет! – вновь выкрикиваю я. – Не пойду! Китнисс! Китнисс!
Крик превращается в истерические всхлипывания. Из глаз хлещут слезы, их уже не остановить; я захлебываюсь ими, я реву на глазах у всего дистрикта, на глазах у всех своих знакомых, одноклассников, учителей. Но это ерунда.
Я больше ничего не чувствую, кроме одного. Кроме того, как сильно я люблю свою Китнисс.
В мою сторону уже спешит Гейл. Он бесцеремонно хватает меня за руку и тащит куда-то.
- Тш-ш-ш, Прим, не плачь, не надо, - сдавленным голосом говорит он. – Все хорошо.
Нет, Гейл, ты сам знаешь: все плохо. Ты сам понимаешь: я не могу не плакать. И я не сдаюсь. Упираясь ногами в щебенку, продолжаю выкрикивать имя сестры. И вот ее нога касается первой ступеньки.
- Нет! Пожалуйста, Китнисс! Не ходи! Не ходи туда!
- Спокойно, Прим, я рядом, - шепчет Гейл. – Спокойно, не кричи.
Он такой большой и серьезный, как скала, он больше меня втрое. Только я знаю, я понимаю, что он сам не прочь упасть и разрыдаться. Но ему нельзя. Гейл взрослый. Гейл почти мужчина.
- Я доброволец!
Кажется, в эту секунду застывает весь мир.
Тысячи взглядов устремляются в мою сторону. Тысячи людей смотрят на маленькую, беззащитную и трусливую, как заяц, двенадцатилетнюю девочку, которая только что стала первым добровольцем во всей истории Дистрикта-12.
- Прим… - выдыхает Китнисс, оборачиваясь. Тоненькая, высокая, дрожащая, она похожа на осинку, которая покачивается в такт ветру.
Гейл ослабляет хватку на моей руке и таращится на меня, как и все остальные. Его глаза прямо-таки вылезают на лоб.
- Прим! – повторяет моя сестра уже громче. – Уходи! Иди отсюда! Гейл, уведи ее к маме!
Миротворцы смотрят то на меня, то на Китнисс. Они не понимают, кого же все-таки окружать и тащить к сцене.
- Нет! – кричу я так громко, как только получается. – Не пойду!
Крепкая рука Гейла снова смыкается на моей. Краем глаза я замечаю, что мама все же начинает плакать, и не только она: плачут многие женщины и даже дети. Но все это происходит очень тихо. Единственным источником шума и беспорядка на сегодняшней Жатве являюсь я.
Китнисс делает еще шаг. А второй не успевает. Я вырываю свою руку из руки Гейла, пользуясь его шоковым состоянием, и мчусь к сестре.
- Что ты делаешь, Прим?! – орет Китнисс и с силой толкает меня назад. – Ты с ума сошла?! Уходи, глупая!
В горле клокочет очередной истерический всхлип, но я проглатываю его, смахиваю слезы, а потом выкрикиваю:
- Я тоже могу быть храброй! Могу и буду!
Теперь я толкаю свою сестру. Она пошатывается и падает прямо на землю. Миротворцы стоят, не двигаясь, как остолопы. Наверное, они тоже в шоке.
А Гейл не успевает схватить меня. Он даже не успевает моргнуть.
Я уже стою на сцене.
- Поистине душещипательный поворот событий у нас в Дистрикте-12! – вдруг взвизгивает пришедшая в себя Эффи и поправляет съехавший набок парик.
- Что вы делаете?! Не пускайте её! – вопит Китнисс и рывком бросается на сцену, но миротворцы вовремя реагируют. – Она еще маленькая, она не понимает, что делает! Пожалуйста, задержите ее!
Миротворцы сооружают вокруг Китнисс живую стену.
- Подождите! Прекратите! – ее голос срывается на визг. – Послушайте же! Жребий пал на меня! Я пойду на арену! Я пойду! ГОСПОДИ, ПРИМ! ОСТАНОВИТЕ ЕЕ КТО-НИБУДЬ!
Но никто меня не остановил, даже не попытался.
Никому нет дела до того, кто поедет в этом году умирать.
Никому.
Никто не хочет попасть в Капитолий.
А тому нужно лишь зрелище.
У меня кружится голова. Я чувствую, насколько мне тяжело стоять и понимаю: еще секунда, и я упаду. Перед моими глазами туман.
Я ничего не вижу и не слышу. А, нет, вижу. Вот Китнисс рвется на сцену, но миротворцы схватили её за плечи. Не пускают. Она красная, как рак, кричит и машет руками. Гейл, который понял, что уже ничего не изменить, вырывает ее из лап миротворцев и на своих руках уносит подальше от сцены.
Но Китнисс не сдается. Пинается, кусается, визжит.
Вот навзрыд плачет мама.
Вот Эффи, наш мэр и какие-то другие дяденьки и тетеньки шепчутся между собой. Наверное, решают что-то насчет добровольного становления трибутом.
Мэр пожимает плечами, а рядом сидящая с ним тетенька кивает. Им тоже все равно, кто умрет, как и всем. Но они смотрят в мою сторону не без сострадания.
Вот Эффи возвращается к микрофону.
Вот все жители нашего Дистрикта, один за другим, подносят три пальца сначала к губам, а затем направляют в мою сторону. Жест, которым мы, жители Дистрикта-12, прощаемся с теми, кого любим.
Это последнее, что я вижу.
Потому что потом пелена ужаса окутывает меня с ног до головы. Я осознаю, каких бед натворила. Осознаю, куда меня отправят через две недели – на арену.
И теряю сознание.
* * * * * *
Я прихожу в себя довольно быстро, через каких-то несколько минут. Первое, что я вижу, когда открываю глаза – незнакомое мужское лицо.
- Ты в порядке? – спрашивает оно меня.
- Да, - киваю я, когда туман перед глазами мало-помалу рассеивается.
Что за глупый вопрос?!
Моя сестра только что чуть не стала трибутом. Я только что выкрикнула эти чужие для нашего Дистрикта слова: я доброволец. Я только что перечеркнула жизнь сама себе. Подписала смертный приговор. Я только что видела отчаянные слезы родной матери. Я только что потеряла все и всех. И это при том, что мне всего двенадцать.
Разумеется, я в порядке.
Китнисс. Где моя Китнисс? Среди тысячи лиц лицо самого родного мне человека я найду всегда. Но сейчас моей сестры нет здесь. И Гейла нет.
А вдруг их уже наказывают за несоответственное поведение на Жатве? За крики и прочее? Это была моя первая мысль. Но я быстро выкинула ее из головы. Нет, их не наказывают. Они ничего не сделали.
- Девчонка в порядке! – кричит мужчина, чье лицо я только что видела перед собой. – Продолжайте!
Я с трудом встаю и на деревянных ногах ковыляю к краю сцены. Я осматриваю все, что только могу. Смотрю вдаль, пытаясь запомнить каждую деталь своего родного Шлака. Жадно разглядываю людей, пытаясь сохранить в своей памяти как можно больше лиц. Ведь это мои последние минуты здесь, дома. Я сюда больше не вернусь.
- Теперь парни! – крякает Эффи и спешит ко второму шару.
В то время, как рушится мой мир, мир моей мамы и сестры, Жатва продолжается. Подготовка к Играм продолжается: им нужно выбрать мальчика.
Что ж, мне все равно кто будет моим соперником. Или напарником? Скорее всего, соперником. Все равно. Хотя, нет. Это должен быть кто-то сильный. Чтобы он смог подарить победу нашему Дистрикту.
Я зажмуриваюсь и мысленно молюсь: «Пусть это будет кто-то сильный, пусть будет кто-то сильный».
Толпа снова замирает в ожидании. Я слышу шорох разворачиваемой бумажки.
Пожалуйста, пусть это будет кто-то сильный.
- Пит Мелларк!
Я распахиваю глаза.
Толпа старших мальчиков заметно оживилась. Сейчас все могут вздохнуть с облегчением. Все, кроме одного. Кроме того, которого удача обошла стороной.
Пит. Это светловолосый невысокий парень лет шестнадцати. Я знаю его: он сын пекаря, которому Китнисс часто продает белок. В принципе, это вся информация о нем, которой я владею. Когда назвали его имя, губы Пита дрогнули, мне показалось, что юноша вот-вот заплачет, но сейчас я наблюдаю, как он храбро выходит вперед. Миротворцы обступают его, образовывая «живую тюрьму» и ведут к сцене.
Лицо Пита по-детски напугано, но весь его вид – то, как он идет, сложив руки по швам, то, как смотрит прямо перед собой – все это показывает его внутреннюю силу.
Я не знаю, сможет ли он победить. Но его глаза, которые он тщательно прячет, пока поднимается на сцену, почему-то кажутся мне неестественно добрыми. Я будто чувствую, что он другой. Не такой, как все.
- Поприветствуйте тех, кто будет защищать честь Дистрикта-12 на семьдесят четвертых Голодных Играх! – довольно визжит Эффи в микрофон. – Пит Мелларк и юная, но безумно храбрая малышка, первый доброволец в истории Дистрикта-12 – Примроуз Эвердин!
Глаза снова слезятся. Но я беру себя в руки, собираю вместе те крохи смелости и отваги, которые только отыскиваются в моей душе. А потом делаю еще один шаг вперед и широко улыбаюсь. Нет, это мало походит на улыбку. Скорее на кривую, слегка приоткрытую пасть волка, которому отдавили хвост. Но я должна была улыбнуться. Чтобы мама перестала плакать. Чтобы она поняла, что я тоже храбрая.
- Пожмите друг другу руки!
Я с трудом заставляю себя поднять глаза и взглянуть на Пита. Он протягивает мне руку, такую большую, в отличие от моей хрупкой, девичьей. Я стараюсь не трястись, чтоб не свалиться со сцены. Пит неловко сжимает мою ручонку на мгновение и, будто обрадовавшись, что рукопожатие наконец окончено, торопливо отворачивается. Его ладонь горячая и влажная. Очевидно, от волнения и страха. Я немного удивляюсь его поведению; меня, например, рукопожатие успокоило.
Бабочка-Эффи желает всем Счастливых Голодных Игр и, обняв нас за талии, уводит прочь.
Я до последнего пытаюсь разглядывать площадь. До последнего пытаюсь уложить все это в голове. Последним, что я вижу, прежде чем темно-коричневая стена закрывает мне обзор - это мама, утирающая ладонью свои слезы. Мама, которая только что потеряла свою младшую дочь.
* * * * * * * *
- У вас три минуты.
В комнату ожидания влетает Китнисс. Лицо ее опухшее от слез, глаза красные. Она падает к моим ногам, хватает меня за руки и начинает целовать. В лоб, в щеки, в глаза. Спина ее подрагивает, а из груди раз за разом вырывается тихий всхлип.
- Что ты наделала, Прим?!.. Что ты наделала?! – причитает она. Я с трудом разбираю ее слова, они теряются среди всхлипов и истерических содроганий.
В углу стоит мама. Она уже не плачет, только пристально разглядывает меня. Так же, как я разглядывала площадь минутой назад. Нет, ей не нужно запоминать каждую черту моего лица: она и так знает обо мне все. Каждую родинку, каждую царапинку. Просто эти три минуты – последние. Мама меня больше не увидит. Никогда.
Только по телевизору. Когда мое маленькое, никчемное, холодное кровоточащее тельце будет поднимать планолет.
- Китнисс, прости, - я чувствую, что мои внутренности обжигает ледяным пламенем. – Прости меня, Китнисс. Я тебя очень люблю.
Сестра прижимает меня к себе с такой силой, что я всхлипываю против своей воли. А потом к нам подходит мама. И около пятнадцати секунд мы стоим, обнимаясь. Втроем. Молча.
- Ладно, Прим. Слушай меня, - вдруг твердо говорит Китнисс. Теперь голос ее отрывистый и более-менее спокойный. А зачем плакать, если горю все равно слезами не поможешь?
- Я слушаю, - выдыхаю я, не выпуская руку мамы.
- Ты у меня очень смышленая. Ты не должна сдаваться. Начала бой – иди до конца. Ты слышишь?!
Я киваю, изо всех сил стараясь не оглохнуть от ужаса.
Китнисс вытирает щеки тыльной стороной ладони и зачем-то дотрагивается до моего помятого в объятиях банта.
- Две недели вас будут подготавливать к Играм. Не зевай, Прим. Учись всему, чему только можешь научиться. Вяжи узлы, метай копья, изучай растения! Ты не должна просто так сдаваться… Ты не можешь просто так сдаться.
- Я не сдамся. – Я буквально выдавливаю из себя эти слова.
Китнисс права. Мне нельзя сдаваться. Я ведь теперь храбрая.
- Обещаешь, Прим? – лицо моей сестры вновь скукоживается, а грудь поднимается вверх.
Я сглатываю комок горечи.
- Обещаю.
Мама гладит меня по волосам, поправляет воротничок блузки, одергивает юбку. Она делает это так спокойно и естественно, как будто просто собирает меня в школу.
Иногда мне кажется, что после смерти отца мама перестала чувствовать. Не совсем, конечно. Но почти перестала. Словно внутри нее выросла железная стена, которая пропускает через себя только те чувства, которые особого вреда маме не причинят.
И хорошо. Я не хочу, чтобы моя мама медленно умирала от горя, я не хочу, чтобы ее мучала потеря. Вновь.
- Ты не должна была так поступать, Прим. – Китнисс опять плачет. - Они приняли все всерьез. Они даже не посмотрели на твой возраст. Ты не должна была заменять… меня…
Я задираю глаза кверху, чтобы из них не хлынули ручьи слез.
- Мы тебя очень любим, - вдруг сдавленным голосом хрипит мама. – Сильнее, чем ты думаешь.
Я сознаю, что внутри меня лопается последняя струна, помогавшая мне сдерживаться. Из уголка левого глаза лениво вытекает слеза.
- Я люблю вас тоже. Мама, Китнисс. Я люблю вас. И… - Я сглатываю слезы, чтобы слова прозвучали мужественнее: - Я буду бороться.
Китнисс утирает слезы и, слабо улыбаясь, дотрагивается пальцем до броши сойки-пересмешницы на моей блузе.
- Она защитит тебя. Сбережет.
- И помни, что мы всегда будем с тобой, - мама кладет свою сухую ладонь на мое сердце. – Вот здесь.
- Даже когда я буду… на арене?
- Всегда, Прим, - мама наклоняется и целует меня в лоб. – Всегда.
А потом дверь в комнату резко открывается, и я с ужасом понимаю, что сейчас их уведут. Маму и Китнисс. Заберут от меня.
- Время!
Я дергаюсь и сжимаю мамину ладонь. Так сильно, как только могу. Я не отпущу ее. Не отпущу никогда. Это моя мамочка. Я без нее не смогу.
- Мама… - срывается с моих губ, а слезы ручьем текут по моим щекам. – Нет, мама…
- Я люблю тебя, Прим. – Всхлипывая, Китнисс в последний раз касается моей мокрой щеки. – Не вздумай сдаваться.
Их с мамой выводят. Просто так отрывают от меня и уводят прочь.
Еще пару секунд я слышу сдавленные рыдания сестры за дверью, а потом они внезапно утихают. Я смотрю на свои ладони, разглядываю их, ожидая заметить следы от маминых рук и от рук Китнисс, но не вижу ничего. Как жаль, что прикосновения нельзя заметить. Так же, как нельзя заметить маму и Китнисс в моем сердце.
- Не плачь, Китнисс, - шепчу я, уставившись на свои руки. – Я ведь пообещала. Я не сдамся.
Жаль, что эти слова не долетают до адресата. Они растворяются в страшном, словно пропахшем слезами и болью воздухе. Исчезают. Навсегда. Как и я вскоре исчезну из этого мира.
А дверь снова распахивается, и в комнату врывается холодный коридорный воздух. Передо мной стоит лучший друг моей сестры. Гейл. Он тоже пришел со мной попрощаться. От неожиданности я даже перестаю всхлипывать.
- Гейл?
- Ты поразила меня, - тихо проговаривает Гейл, старательно избегая моего взгляда. – Честно, Примроуз. Я не ожидал. Совсем.
Я молчу, ибо боюсь, что параллельно со словами у меня польются слезы.
Гейл неторопливо подходит ко мне и, улыбаясь, дотрагивается до моей косички, лежащей на плече.
- Когда-то Китнисс тоже такие носила.
Я глубоко вдыхаю и, после относительно долгого молчания, выдаю:
- Ты ее любишь?
Щеки Гейла наливаются румянцем, но он поднимает глаза на меня, продолжая улыбаться.
- Разве это имеет значение?
Снова это неловкое молчание. Я опускаюсь в кресло и сверлю взглядом пол. Чего он вообще пришел? Попрощаться? Тогда чего молчит? Время идет.
- Прим, ты ведь уже довольно взрослая, - вдруг говорит Гейл, когда от раздражения я уже начинаю колотить себя по коленкам. – Мы не должны тешить тебя пустыми словами. Ложными обещаниями и надеждами. Ты ведь понимаешь, что…
- Я умру, Гейл. – Я пожимаю плечами, стараясь как можно равнодушнее произнести слово «умру». У меня получается. Вот только «Гейл» выходит как-то уж слишком тоскливо.
- Прим…
- Меня убьют. Я все понимаю. Я все знаю. Но мне плевать.
- Прим, ты…
- Плевать! – я топаю ногой, и Гейл замолкает. – Я спасла Китнисс. Главное, что с ней все будет хорошо.
Гейл срывается с места и, подняв меня на руки, прижимает к себе. Так быстро и крепко. Сначала я смущаюсь, но через пару мгновений скрещиваю ноги на его спине и запускаю руки в его мягкие волосы. Они пахнут грязью и свежей травой. Это мой самый любимый запах. Запах, который напоминает дом.
- Береги себя, Примроуз. - Шепчет он, поглаживая меня по спине. – Китнисс ведь сказала тебе, что сдаваться нельзя?
- Да, - отвечаю я, чувствуя, как холодные струйки слез вновь бегут по щекам. – Я не сдамся. Я не стану никого убивать, но спрячусь где-нибудь и буду ждать, пока все умрут.
Гейл усмехается. Конечно, я говорю это в шутку, но в каждой шутке есть доля правды. Я никого не собираюсь убивать. Хотя бы потому, что я прирожденный врач. Я медсестричка, как называет меня Китнисс. А разве медсестры убивают людей?
Парень чуть отстраняется от меня, но продолжает держать на руках.
- Ты умная, Прим, - улыбается он. – Сестра Китнисс не может быть дурочкой, правда?
И тут снова открывается дверь. Холодный воздух обжигает мои мокрые от слез щеки. Гейл вытирает их тыльной стороной ладони, целует меня в лоб, затем ставит на пол, так аккуратно, будто я фарфоровая кукла, а он боится меня разбить, и исчезает. Но на прощание он говорит мне еще пару слов:
- Да, Прим, я очень люблю Китнисс. Прощай.
Как только за Гейлом захлопывается дверь, я падаю лицом на кресло и даю волю слезам. Слезы текут ручьем, даже водопадом, и за десять секунд вся бархатная обивка кресла пропитывается ими почти насквозь. Я решаю, что лучше выплакаться сейчас, чем показаться ревой-коровой в Капитолии. Теперь мои эмоции должны быть лишь такими, какими их хочет видеть публика, а не естественными, какими они должны быть на самом деле.
Вскоре к слезам присоединяются дрожь и всхлипывания. Теперь я не просто плачу, я истерю и бью кулаками по креслу.
Когда сзади меня раздается протяжный скрип, я вздрагиваю и рывком поднимаюсь на ноги. Два ручья слез медленно стекают к уголкам губ. Я чувствую их солоноватый вкус.
Я думала, что уже никто не придет. Поэтому-то и расплакалась. Знала бы, что попрощались еще не все желающие…
Передо мной стоит мужчина лет сорока. Полный, с черными усами и тоскливыми, почти щенячьими глазами. В руках он держит кулек с печеньем. На губах его не то улыбка, не то грустная усмешка.
Сначала мне кажется, что я вижу его впервые. Но спустя пару секунд до меня доходит, кто этот дяденька.
Это наш местный пекарь. Отец моего будущего соперника.
- Здравствуй, - хрипло говорит он, выдавливая на лице улыбку. – Я принес тебе ореховое печенье. Ты любишь орешки?
Орешки… Я люблю их больше всего на свете. Нет, вру. Больше всего на свете я люблю Китнисс, маму, папу, Лютика, Леди и Гейла. А вот потом только орешки. Китнисс часто находила их в лесу и приносила мне. Когда-то горсть орешек спасла мне жизнь.
- Очень люблю, - киваю я. – Спасибо большое.
Мистер Мелларк протягивает мне мешочек и садится в кресло. Мне становится до жути стыдно. Я стою перед ним такая… уреванная, покрасневшая. А десять минут назад, на площади, я вызвалась добровольцем. Разве добровольцы плачут?
- Не бойся плакать, - вздыхает он, словно читая мои мысли. – Даже мой Пит плачет. А он уже взрослый.
Я утираю слезы одной рукой, а второй покрепче сжимаю мешочек с ореховым печеньем.
- Пит… плачет?!
Мистер Мелларк с горечью ухмыляется и кивает. Губы его дрожат, он нервно хрустит пальцами. Ненавижу этот звук. Папа меня часто дразнил так, когда мы ругались.
Странно, что мистер Мелларк сам не плачет. Ведь он потерял сына. Как моя мама потеряла меня.
- Мне жаль, что жребий пал на Пита, - зачем-то говорю я и, испугавшись, что причинила мистеру Мелларку боль, спешу сменить тему: – А еще у вас прекрасный хлеб. И булочки.
Мужчина молчит около минуты, а потом улыбается и кладет свою руку на мое маленькое хрупкое плечико.
- Пит не причинит тебе вреда. Он будет тебя защищать. Не бойся его, он не станет тебя убивать. Я клянусь.
Эти слова сбивают меня с толку, и я выпаливаю:
- И я не стану его убивать.
Конечно, я тут же жалею, что сказала это. Трусливая двенадцатилетняя девчонка обещает отцу семнадцатилетнего парня не убивать его сына… Абсурд, не правда ли?
- Я верю тебе, - через силу смеется мужчина. А потом молчит несколько секунд и добавляет: – Ты очень храбрая. Я таких еще не встречал.
- Нет, - я верчу головой. – Я не такая. Я трусишка, правда. Я даже в лес боюсь ходить.
В дверь просовывается голова.
- Время вышло.
- Сейчас, я иду, - взволнованно бурчит мистер Мелларк и бросает на меня наполненный болью взгляд. – Ты очень храбрая, поверь мне. Так думаю не только я. До свидания, Прим. – Пекарь на мгновение зажмуривается. - До свидания.
Мужчину выводят за дверь, и я остаюсь одна. Теперь уже до самого выезда в Капитолий. Я стою и смотрю на дверную ручку около пяти минут, сжимая в дрожащих руках кулечек с печеньем. А в голове молотком стучат слова: «До свидания, Прим. До свидания». Почему они меня задели? Ответ прост. Мистер Мелларк был единственным, кто сказал мне «до свидания». Все остальные сказали мне «прощай». А это значит, что никто, даже родные люди, не верят, что я вернусь. А мистер Мелларк, получается, верит.
Он сказал, что Пит будет меня защищать. А не значит ли это, что он собирается любой ценой вытащить меня с арены?.. Нет, что за чушь? Это полная ерунда. Зачем парню погибать ради незнакомой малявки?
Но в эту секунду, впервые за все время, в моей душе зажглась искорка надежды. И в эту секунду я впервые поверила, что я буду там не одинока. Поверила, что у меня есть шанс. И пусть один из миллиарда. Но все же шанс. Шанс вернуться после игр домой.
Часть II. Капитолий.Здесь невероятно красиво: расписные стены, столы из красного дерева, заваленные различными вкусностями, которые я не пробовала никогда в жизни; повсюду стоят цветы в вазах, изящные статуэтки, а посуда сделана из хрусталя.
Глаза разбегаются при виде этого шика, но душа сворачивается в комок и тихо стонет. Плевать на красоту. Плевать на живописный вид из окна. Это поезд в Капитолий. Дорога в один конец.
Все это время я держу в руках мешочек с печеньем, которым меня угостил мистер Мелларк, и не решаюсь его развязать, чтобы попробовать хотя бы одну крошечку. Я боюсь есть это печенье. Потому что если я съем его, то рядом со мной не останется ничего, чтобы будет напоминать о родном Дистрикте. О доме. О Китнисс и маме.
Пит сидит рядом со мной. На диване с мягкими подушками в форме сердец. Глаза его пустые, словно мертвые, кажется, что из парня высосали всю жизнь, до последней капли. Но он то и дело улыбается. Ежеминутно. Просто так, без повода. Улыбается, потому что понимает, что плакать глупо. Улыбается, потому что хочет быть примером для меня.
Мы ждем нашего ментора.
Эффи объяснила мне, что ментор – это победитель прошлых игр, чья задача состоит в том, чтобы вытащить одного из своих трибутов с арены. Живым.
- Хэймитч - человек с характером, но у него золотое сердце, - сказала она. – Сейчас я схожу за ним. Ждите.
Прошло уже минут десять с тех пор, как Эффи скрылась за дверью. Мне неловко находиться с Питом наедине, поэтому я мысленно молюсь, чтобы она вернулась как можно скорее. Желательно с ментором.
- Это мой папа угостил тебя? – вдруг спрашивает у меня Пит, кивая на мешочек. Я впервые слышу его голос; он мне очень нравится. Такой мягкий, спокойный. Не то, что бас Гейла.
- Да, - киваю я, смутившись.
- А чего не ешь? – мой будущий соперник улыбается. – Не любишь орехи?
Я прочищаю горло и выдавливаю из себя слово за словом:
- Я люблю орехи. Просто… если я съем печенье, то мне ничто больше не будет напоминать… о доме…
К моему удивлению, Пит хихикает.
- А ты съешь хотя бы одно. Вот увидишь, тебе понравится. Не зря моего отца признали лучшим пекарем во всей округе. Съешь, серьезно.
Я с осторожностью, словно боясь раздавить, вытаскиваю из мешочка одно печеньице и откусываю от него немножко. Мягкое песочное тесто тут же тает во рту, оставляя после себя вкус моих любимых орехов.
- Ну как? – интересуется Пит, продолжая натянуто улыбаться.
- Очень… вкусно, - смущенно отвечаю я. – Правда, очень-очень вкусно.
- Я же говорил. – Пит показывает большой палец, а потом зацепляет взглядом ворот моей блузы и начинает пялиться туда. Я смущенно наблюдаю за его взглядом.
- Эта брошь, - шепчет парень. – Она ведь из твоего дома, верно?
Брошь! Я совсем про нее забыла! Вот что будет напоминать мне о доме, о маме и сестре. Вот что будет оберегать меня. А печенье можно смело доедать!
- Мне сестра ее подарила, - шепчу я. – Я совсем забыла, что она у меня тут… прицеплена.
- Она очень красивая, - выдыхает Пит после странной продолжительной паузы.
Я расправляю воротник так, чтобы брошь было лучше видно. Вообще, я никогда не любила украшения и всякую такую белиберду, но ведь… это другое.
- Мне тоже нравится.
Пит краснеет.
- Да нет же, я не о брошке. То есть… она тоже ничего, просто…
Я так и не узнаю, что хотел сказать Пит. Потому что в эту секунду в вагон вваливается, в буквальном смысле этого слова, пьяный до ужаса мужчина средних лет. От него так несет алкоголем, что я по инерции зажимаю нос ладонью.
- Здрасте… ик… Ребятушки… ой. Льдинкой не угостите?
Мужчина валится на колени и ползет в таком положении до стола, а затем начинает рушить все на своем пути. В руках он держит стакан с каким-то алкогольным напитком. Глаза его настолько красные, что, наверное, могли бы светиться в темноте.
- Кажется, Вам уже хватит, - Пит подскакивает с дивана и поднимает нашего ментора на ноги. А затем встряхивает его как следует и, отобрав стакан, усаживает на диван.
- Ты что творишь, а? – ворчит Хэймитч. – Мы так не договаривались! Отдай! Отдай, тебе говорят!
С протянутыми к стакану руками он походит на ребенка, пытающегося отобрать из рук мамы, которая его дразнит, корочку хлеба.
- Вы правы, мы действительно так не договаривались, - твердо отвечает Пит. – Вы должны раскрыть нам секреты выживания, а не хылкать эту гадость!
Хэймитч разражается смехом. Я испуганно отбегаю к окну. Нет, меня пугает не сам ментор. Таких алкашей я видела достаточно на своем веку. Запах. Меня пугает запах, исходящий от него.
- Ишь ты! – гогочет Хэймитч. – Какой прыткий! Хочешь секрет? Получай: не будь груб со своим ментором, и он не оставит тебя в беде! А теперь отвали от меня, щенок, я хочу как следует помыться!
- Да, Вам не помешает, - хмыкает Пит. – Идите, мойтесь. И чем быстрее Вы это сделаете, тем будет лучше для нас.
Хэймитч начинает возникать, что-то грозно вопить, усыпать Пита проклятьями и оскорблениями, да и тот не отстает. Он такой забавный, когда злится.
Так наш ментор и Пит перепираются и ругаются около десяти минут. Дело даже доходит до грубых толчков.
А я стою возле окна, продолжая сжимать половинку надкусанного печенья. Я даже забыла, что оно у меня в руке, пока не почувствовала что-то колющее: оказывается, печенье давно раздавилось, вот крошки и оцарапали руку. Но на раскрытой ладони я вижу еще кое-что, помимо крошек. Маленькая, сложенная напополам бумажка. В сложенном виде размер ее едва ли превышает два сантиметра.
Я стряхиваю с руки крошки, прямо на пол, и с интересом рассматриваю «сюрприз». Интересно, что это? Я разворачиваю бумажку, затаив дыхание. Здесь что-то написано. Буквы мелкие, поэтому мне приходится слегка напрячь зрение.
- Идите уже, вымойтесь, наконец, я Вас умоляю! – вопит Пит, отвечая на брань Хэймитча.
Я поднимаю голову и смотрю на парня. А потом на то, что написано на бумажке. А потом снова на Пита. И снова на бумажку. Я взвешиваю все «за» и «против». Плюсы и минусы.
- Слава богу, эта вонючка ушла! – вздыхает Пит, усаживаясь на диван, когда Хэймитч выползает из вагона. - Как жаль, что у меня нет насморка! Он был бы сейчас кстати… Я вообще его не пойму. Мог бы и завтра напиться, а сегодня вообще-то важный день. Чёрт…
- Разве мы не должны быть вежливыми с ментором? – отчего-то вырывается у меня.
- А разве он не должен учить нас технике выживания? – смеется парень. – Сегодня всем можно нарушить правила, раз уж на то пошло. Как на это смотришь?
Я сглатываю комок, который встает поперек горла, и рассеянно моргаю. Не знаю, что ответить. К счастью, Пит забывается и продолжает говорить.
- А вообще Хэймитч отличный человек. Доля у него такая тяжкая, вот и спился. Знаешь, Прим, ты еще маленькая, но когда-нибудь поймешь.
Когда-нибудь. Разве оно настанет, это когда-нибудь? Я ведь умру через две недели.
- О, а что это за бумажка у тебя в руках?
Я выплываю из раздумий об играх.
- Да просто… этикетка.
Комкаю ее и, распахнув окно, выбрасываю на произвол судьбы. Ветер встречает бумажку как давнюю подругу и уносит далеко-далеко.
Весь оставшийся вечер я ломаю голову. Над словами Пита. Над тем, что было написано на той бумажке, вытащенной из печенья. Над тем, что ждет меня на арене.
Перед самым сном, когда меня буквально колотит от ужасных мыслей, когда страхи разрывают меня на куски, когда проглатывают меня, когда я умираю от горя медленно и мучительно, ко мне подходит Пит и просто так, как ни в чем не бывало, спрашивает:
- Хочешь сказку на ночь?
Мы болтаем с ним полночи. Сначала он рассказывает мне историю любви девушки и ее молодого ментора на Играх. Я долго смеюсь: конец у истории веселый и счастливый. А потом я рассказываю ему о своей жизни. О том, как однажды я подобрала полумертвого котенка и притащила его домой, о том, как Китнисс кричала и долго не соглашалась эту живность принять, о том, как у меня появилась коза, как я доила ее впервые. Не знаю, с чего вдруг из меня все это вылилось. Просто с ним так легко разговаривать. Так легко шутить. Не смотря на то, что разница в возрасте у нас приличная, он понимает меня. Он сам ребенок в душе. Большой ребенок.
Когда мой напарник уходит к себе, я долго еще не могу уснуть. Лежу и улыбаюсь, даже не думая о кошмарах. Потому что понимаю, что Пит действительно мой напарник. Не соперник.
И понимаю, что мистер Мелларк был прав. И что тот «сюрприз» попался мне в печенье не просто так. Он помог мне все осмыслить.
«Ты можешь ему доверять», - корявыми мелкими буковками было нацарапано на бумажке, которую сейчас несет куда-то холодный ночной ветер.
* * * * * * *
Я лежу на большом столе, который смахивает на операционный. Вокруг меня роем кружат причудливого вида капитолийцы - кто с ножницами, кто с щипчиками, кто с щетками и расческами.
«Мы сделаем из тебя красавицу», - прогнусавила женщина с километровыми ресницами, пугающими кошачьими глазами и длинными зелеными ногтями, перед тем, как уложить меня на этот стол. Интересно, что значит красота в их понимании? Даже и подумать страшно.
Меня хорошенько вымыли, затем натерли каким-то вонючим лосьоном, подправили форму бровей, отрубили добрую половину волос и заставили лежать, не шевелясь. Я лежу, я слушаюсь, хоть мне все это и не нравится. Все не нравится. А особенно то, что впереди арена.
Но могу сказать одно: я стараюсь. Стараюсь держаться. Изо всех сил.
Сдаваться нельзя.
Запах лосьона настолько неприятный, что спустя пару минут я начинаю кашлять. А когда думаю, что сейчас меня стошнит прямо на собственную грудь, возле моего стола появляется мужчина, и это его появление, я уверена, спасает меня от рвоты.
- Здравствуй, - улыбаясь, говорит мужчина. – Я твой стилист.
Я сажусь на столе и в упор смотрю на него. У меня глюки? Или этот капитолиец действительно обычный? Никаких кошачьих глаз, зеленой кожи, километровых ресниц или ногтей. Разве что… золотые блестки на веках.
- Меня зовут Цинна.
От Цинны очень хорошо пахнет. Не так, как от других капитолийцев – от них всех несет чем-то невообразимым. А парфюм Цинны имеет такой естественный запах – не сладкий и не горький, что я мгновенно проникаюсь к нему симпатией. Его карие глаза, в которых играет огонек цвета осенних листьев, и добрая, почти детская улыбка, тоже сразу привлекают мое внимание.
- Примроуз, - хриплю я, спуская со стола босые ноги.
Цинна присаживается на краешек стола.
- Красивое имя. Примроуз. Такое нежное.
Я смущенно опускаю глаза и выдаю:
- А от Вас хорошо пахнет.
Цинна смеется, обнажая свои ровные белые зубы. Золотые блески на его веках переливаются независимо от освещения.
- Я восхищен тобой, Примроуз. – Похоже, что Цинне очень нравится произносить мое имя. - Ты очень храбрая.
Опять этот незаслуженный комплимент. Они все сговорились, да? Храбрая, храбрая. Других слов будто и не знают.
- Да не храбрая я! Я трусиха! Я не умею ничего и всего боюсь! Я не храбрая! – рассерженно бубню я.
- Совсем-совсем не храбрая? – Цинна сводит брови в удивлении.
- Совсем-совсем. Просто я очень сильно люблю свою сестру. И не пережила бы, если бы она погибла.
Цинна берет мою дрожащую маленькую руку в свою и некрепко сжимает.
- Именно такие поступки и называются храбрыми, Примроуз. - шепчет он. – Именно те люди, которые готовы пожертвовать собой ради родных, таковыми являются.
- Даже если они боятся ходить в лес? – не верю я.
- Даже если они боятся маленьких жучков. – Пожимает плечами мой стилист.
- Нет, жучков я не боюсь. – Я сползаю со стола и, вытянув свою руку из руки Цинны, встаю напротив него. – Вообще не боюсь. Даже тех, которые кусаются.
Цинна как-то странно щурится, на его смуглых щеках появляются ямочки.
- А огня? Огня боишься?
Огня я тоже не боюсь.
Однажды, когда мне было шесть, я залезла в горящее помещение, чтобы вытащить оттуда кошку с тремя котятами. Но стала задыхаться и почти потеряла сознание. Слава богу, рядом проходил Гейл. Мне тогда невероятно повезло. Кошку мы вытащили, а вот котят не смогли: они попрятались от огня в щели, глупые. И сгорели.
- Не боюсь. – Отвечаю я.
- Вот и прекрасно. – Мой стилист хлопает себя по коленям, потом поднимается и, продолжая щуриться, говорит: - Потому что у меня есть кое-какая идея для твоего сегодняшнего костюма. Я бы даже сказал… для твоего эффектного появления.
- Вы подожжете мою одежду? – от удивления у меня отвисает челюсть.
- Нет, что ты. Я превращу тебя в пламя другим путем. Ведь, согласись, глупо было бы выставить тебя перед публикой в одной лишь каске, как ежегодно выставляют трибутов от Дистрикта-12?
- Глупо, - соглашаюсь я, хотя на самом деле мне плевать.
Какая разница, в чем я буду одета, если через несколько дней умру? Не вижу этой разницы. Но Цинна так улыбается и с таким восхищением разглядывает меня, что мне невольно начинает нравиться его идея.
- Лучше поджечь.
- Вот и прекрасно, - подытоживает стилист. – Сегодня вечером публика устанет вам хлопать. Я обещаю, Примроуз: она будет захлебываться от восторга.
* * * * * * * * * * *
Я разглядываю свое отражение и с трудом узнаю в девочке, смотрящей на меня с той стороны зеркала, вечно голодающую замарашку из Шлака. Передо мной стоит красавица в платье странного, но неописуемо красивого цвета. Цвет яркого пламени вперемешку с цветом свежей крови. И черные блестки, блестки, много блесток. Они усыпают все мое тело. Особенно меня восхищает, как они смотрятся на ключицах и плечах – из-за этого моя бледная кожа выглядит смуглее.
Я нравлюсь себе. Я никогда не была такой красивой.
На ногах у меня симпатичные балетки под цвет платью. Волосы завязаны в тугой жгут и уложены набок. По-простому, но красиво. А я и не подозревала, что могу носить что-то кроме косичек.
Мне даже сделали макияж. Бровям придали форму с помощью карандаша, на веки наложили разноцветные тени, а так же нарастили ресницы и накрасили губы ярко-красной помадой. Когда меня развернули к зеркалу, я ахнула и по инерции приложила ладони к губам, размазав всю помаду. Визажисты отругали меня и накрасили губы заново. Теперь я стараюсь не удивляться.
Да, команда подготовки хорошенько надо мной похлопотала.
- Ну как тебе? – спрашивает Цинна, сам безумно довольный своей работой.
- Нет слов, - отвечаю я, стараясь не слишком широко раскрывать рот, чтобы не размазать помаду вновь. – Но это не я. Это кто-то другой, верно? Я не такая красивая.
- Ты красивая, Примроуз, - стилист поправляет бретель на моем платье. – Красивая и без этого всего. У тебя естественная красота.
Не успеваю я покраснеть от смущения, как дверь в комнату отворяется, и входит Пит. Я не видела его с самого утра, и в этот момент испытываю какую-то странную радость. Мне хочется закричать, что я рада его видеть. Но Пит просто подмигивает мне и усаживается в кресло напротив Цинны.
- Ну как тебе пламя в твоем исполнении? – улыбаясь, обращается он ко мне.
Я ожидала, что увижу Пита в наряде такого же цвета, как и мое платье, но на нем лишь простой черный комбинезон. Если честно, это меня слегка разочаровывает, однако я улыбаюсь в ответ.
- Мне кажется, что я красивая.
В глазах Пита появляется тусклая искра печали, но его губы все еще растянуты в улыбке.
- Красива-а-а-я. – уверяет он меня. А потом добавляет: - Ты похожа на сестру.
Я хмурюсь. Мне тысячи раз говорили, что я – вылитая мать. Во мне нет ни капли от отца, а ведь Китнисс как раз-таки похожа на него. У нее густые темно-русые волосы и серые глаза. Ее кожа не такая бледная, как у меня, а нос усыпан веснушками, которыми меня природа обделила.
Я не похожа на Китнисс. Совсем. Ни снаружи, ни внутри.
Цинна начинает суетиться.
- Пит, Порция сказала тебе, что твой плащ здесь? Сейчас-сейчас, я достану его.
Мой стилист распахивает дверцы огромного шкафа, который встроен прямо в стену, а через секунду у него в руках появляется большая яркая накидка. Точно такого же цвета, как и мое платье: кровь и пламя слились воедино. Пит вскакивает с кресла и, аккуратно взяв ее из рук моего стилиста, накидывает себе на плечи. Поворачивается к зеркалу.
- Если бы я не знал себя, то подумал бы, что это не человек, а настоящий огонь, - восхищенно бормочет он.
- Ты льстишь нам, Пит Мелларк, - по-доброму усмехается Цинна. – Мы, стилисты, лишь создаем одежду, только и всего.
- Вы создаете не только одежду, - Пит мотает головой. – Вы создаете образы.
Стилист улыбается Питу, а затем мне, так искренне, что я расплываюсь в улыбке сама. Хоть мне и здесь, в Капитолии, невероятно страшно и чуждо, я чувствую, я знаю, что эти ребята меня не оставят. Не бросят. Такую маленькую, несмышленую и беззащитную. Я доверюсь им, я всегда буду держаться рядом с ними – с Питом и с Цинной. Ведь на саму себя я рассчитывать не могу совсем.
До начала Большого Парада трибутов остается меньше получаса. Я начинаю потеть от волнения, а колени уже предательски дрожат. Сегодняшний вечер – первый и самый большой шанс понравиться публике. Понравиться спонсорам. Ведь, если у тебя нет спонсоров, то нет и возможности выжить.
Я хожу по комнате: туда-сюда, туда-сюда, вытирая влажные руки о подол платья. Хожу и думаю. О маме и Китнисс. Как они там? Держатся ли?
Должны, ведь я же еще держусь.
Сегодня они впервые увидят меня по телевизору. Сегодня они вновь заплачут, а я вынуждена буду улыбаться. Да только моя фальшивая улыбка вряд ли им поможет. Только бы не сделала еще больней.
Я тысячи раз мысленно возвращаюсь во вчерашний день, день Жатвы. Переживаю его снова и снова. Раз за разом.
Я пытаюсь убедить себя, что все происходящее – это лишь сон. Что скоро я проснусь. Что увижу перед собой любимую Китнисс, родную маму, преданного Лютика. Что позавтракаю и пойду доить козу. А потом встречу Китнисс и Гейла с охоты, они угостят меня орешками. Иногда мне удается, и я верю в это, верю по-настоящему, но через какие-то никчемные минуты вновь «просыпаюсь», возвращаюсь к реальности, и боль накатывает новой волной.
Все, чего мне сейчас хочется – это запереться в комнате, упасть на кровать и долго-долго плакать. Кричать. Рвать зубами подушку, колотить по ней кулаками, и опять плакать, плакать. Плакать, пока не посинею и не умру. Но я беру себя в руки – я должна так делать, я стараюсь во всем искать плюсы, да разве много плюсов найдешь в том, что через две недели тебя, как ненужного котенка, выбросят на арену и заставят голодать, мерзнуть, а самое главное – убивать?
Всё, спокойно, Прим. Сейчас главное – понравиться спонсорам. Сейчас главное – произвести настоящий фурор. А все остальное – потом. Ведь впереди ночь. Я смогу зарыться лицом в подушку и долго плакать.
А сейчас нельзя. Нельзя.
- Ты готова, Примроуз? – эти слова рывком выдергивают меня из лап размышлений, возвращая к действительности.
Что? Уже? Пора? Я ведь только что… Сердце колотится, как ненормальное. Лоб мокрый от пота. Уже? Пора? Нет, не пойду. Не пойду туда. Делайте со мной что хотите! Убивайте, казните, но не заставляйте туда идти! Не пойду. Не хочу и не пойду.
Все путается в голове. Завязывается в морской узел.
Но я пропитываю голос вызовом и выговариваю:
- Да, Цинна. Я готова.
* * * * * * *
- Двенадцатый, пошел!
Я больше не дрожу. Не дрожу, хотя подо мною все дрожит. Чертова колесница. Только бы не упасть с нее.
Мы с Питом замыкаем цепочку из двенадцати колесниц. На каждой из них по два человека - по два трибута. Тех самых, с которыми я вынуждена буду сражаться за жизнь.
Я вижу своих соперников впервые. Все такие большие. Такие сильные, огромные, мускулистые. Почти все взрослые. Девчонкам лет по пятнадцать-восемнадцать, и они втрое, или даже вчетверо крупнее меня. Что уж говорить о парнях. Одного их удара хватит, чтобы я навсегда перестала дышать.
Но здесь есть и мои ровесники – мальчишка (он смотрится нелепо в своем сине-зеленом костюме) и девочка. Девочку я замечаю почти сразу. Она смуглая, а платье на ней светло-желтое, и такое сочетание выделяется из всеобщей массы различных костюмов.
Костюмы на всех моих соперниках невероятной красоты. Но я не могу рассматривать их как следует, я вообще не могу смотреть на трибутов. Они ведут себя странно, очень странно. Они все улыбаются, все до единого, машут руками. Такое ощущение, что у них все идет по плану – по их плану, такое ощущение, что все они заранее предвидели свое появление в Капитолии.
Я тоже предвидела заранее.
Но я знаю, что так не должно быть. Я не должна находиться здесь, это неправильно. Я должна быть дома. И я хочу быть дома, с мамой.
Яркие костюмы пятнами мелькают передо мной, все расплывается, давит на глаза, давит на меня. Я пошатываюсь в колеснице, но моя рука находит руку Пита, и я вспоминаю, что у меня есть поддержка. Пит сжимает мою похолодевшую ладонь и поворачивается ко мне.
- Ты готова, Прим? – ему приходится кричать, чтобы я его услышала. – Давай покажем им, на что способен Двенадцатый!
Трибуны уже давно орут. Начали, как только ведущий объявил начало Парада. Капитолийцы в предвкушении, своими аплодисментами и возгласами они сводят меня с ума – в висках пульсирует.
Но я должна держаться. И мы с Питом должны показать, на что способны.
Двенадцатый дистрикт – не промах.
Наши с Питом руки переплетаются и взмывают вверх. И тут же, вместе с движением рук, мое платье и накидка Пита загораются. Пламя не настоящее, нет. Это иллюзия. Проделки наших стилистов. Но на вид – настоящий жаркий костер. Поднесешь руку – ошпаришься.
Происходит то, чего мы и ожидали: трибуны просто взрываются. Они визжат, их лица перекашиваются восторгом, смешанным с удивлением. От всеобщих криков и визгов я сама прихожу в неописуемый восторг. Мне все нравится. Мне нравится, как они смотрят на нас.
Вслед нашей колеснице летят цветы. Чуть ли не целые букеты. Все внимание публики теперь наше – это стопроцентно. Нас даже показывают на большом экране, когда я вижу это, то внутри у меня все бурлит. У нас получилось, думаю я. Про остальных, кажется, забыли совсем.
- Эй, вы только взгляните на Двенадцатый! Вы только посмотрите! Вы должны это увидеть! – вопит Цезарь Фликерман, ведущий. - Я в восторге! Просто в восторге! Они же горят! Честное слово, горят! Клянусь своим восхитительным чувством юмора и обаянием!
Я смеюсь прямо вслух: эмоции переполняют меня через край. От страха и ужаса не осталось даже следа. Надеюсь, Китнисс и мама видят, что со мной все в порядке.
- Прим, ты сейчас не пугайся, - вдруг кричит Пит, дотрагиваясь до моего плеча. - Твое платье…
Я опускаю глаза вниз и замираю, пораженная. Начиная с самого подола, уже сантиметров на шесть моё платье… обгорело! Но я не чувствую боли, не чувствую вообще ничего такого, что обычно чувствует человек, который горит. Огонь продолжает пылать. И вот языки пламени уже на бедрах.
- Черт возьми, что это?! Пламя же не настоящее, Пит! Почему я горю?!
Пит не отвечает, а я не в силах повернуть голову в его сторону. Я просто стою неподвижно, как остолоп, пораженная огнем, разъедающим мое платье. Спустя пару секунд старое платье исчезает. Сгорает дотла. Теперь я стою в темном коротком сарафане цвета золы. А руки покрывает копоть. Кажется, мерзость, но выглядит замечательно.
Крик трибун настолько громкий, что мне хочется зажать уши, но я не могу управлять своими руками. Я в ступоре. К нашим ногам летят букеты, и еще букеты - море букетов. Нет, не море. Океан. Розы, тюльпаны, хризантемы…
Я с трудом поворачиваю голову и смотрю на Пита. Оказывается, он давно скинул свою накидку. Или она сама сгорела, как мое платье. Мой напарник в черном комбинезоне. Его руки и щеки так же, как и мои, покрывает сажа.
- Что это значит? – кричу я, когда колесница сбавляет обороты и начинает останавливаться.
- Это значит, Прим, что у нас теперь полно спонсоров! - довольно вопит Пит, посылая публике воздушные поцелуи. – Это значит, что они нас полюбили! У нас получилось, Прим!
И публика вновь визжит. Еще громче, чем прежде.
И вместе с публикой от счастья визжит моя душа.
Ведь мы справились, да. У нас получилось.
Колесницы останавливаются, а трибуны все еще рукоплещут. И долго не могут прийти в себя. Так же, как и я.
Теперь камеры направлены на президента Панема. Он прочищает горло, встает со своего места и направляется к микрофону. Его движения настолько неловкие, что я удивляюсь, как он вообще не сносит все вокруг себя. Сноу очень похож на медведя. На такого огромного белого медведя. И когда эта мысль возникает в моей голове, я тут же пытаюсь засунуть ее куда подальше. Не дай бог он умеет читать мысли. Нет, не дай бог.
Мне кажется, что президентская речь будет длиться долго, но Сноу укладывается в пять предложений:
- Здравствуйте! Мы приветствуем вас, трибуты! Мы поражены вашей отвагой и жертвенностью.
Отвага. Жертвенность. Разве это о трибутах? Если только о тех, из ближних Дистриктов, которые вечно становятся добровольцами. Как их там называют? Профи?
Подростков насильно затаскивают на эти Игры. Заставляют убивать. Какая здесь отвага? Какая жертвенность? О чем он вообще говорит?
Постойте. А вдруг эти слова адресованы мне? Я пожертвовала собой ради старшей сестры, и… тьфу, что за чушь! Я становлюсь слишком самовлюбленной. Отставить, Примроуз. Завышенная самооценка тебе не к чему.
- Счастливых вам Голодных Игр! И пусть удача… всегда будет с вами!
Звучит гимн. Толпа продолжает восхищенно гудеть.
А я начинаю уставать. Уставать улыбаться. Все там, внутри, вновь начинает болеть, и ничего больше не радует. Ни цветы, ни теплая рука Пита на моей.
Мне вновь хочется плакать.
Я вновь вернулась к действительности.
* * * * * * *
Ночь. Холодно. Страшно.
Я, зарывшись носом в воротник куртки, сижу под деревом и рассматриваю руку. Она в крови. Дотрагиваюсь – больно. Безумно больно. Кажется, перелом.
Под рукой ничего, кроме бесполезной палки с заостренным концом. Что-то похожее на копье, но совсем не оно. Я знаю, как выглядят копья. Ведь моя сестра охотник. Жаль, что обращаться с ними не умею.
Под деревом сидеть опасно. Особенно ночью. Но я никуда не денусь: по деревьям лазать не умею, да еще и рука сломана. Однако попытка не пытка… Черт, не то выражение. В моем случае попытка – это как раз-таки пытка и есть. Но, так или иначе, все же я должна попробовать.
Поднимаюсь на ноги, беру в здоровую руку палку (мало ли) и ставлю ногу на нижнюю ветку. Затем вторую ногу. И потихоньку карабкаюсь. Рука саднит и ноет. Кровотечение не останавливается. Закусив губу, чтобы не закричать от боли, карабкаюсь дальше. Но падаю. Прямо на спину. В глазах все темнеет. В голове туман. Боль такая сильная, что я начинаю стонать.
- Эй, народ, идите сюда! – вдруг доносится до меня. – Смотрите, кто тут у нас! Маленькая Примроуз!
Я поднимаюсь рывком и вижу перед собой профи из Первого и Второго Дистриктов. Все вооружены. Топоры, ножи, стрелы. Злобная усмешка на лицах.
- Кто хочет разделаться с ней? – спрашивает один из них – огромный мускулистый парень с рассечённой бровью.
- Пожалуйста, не трогайте меня, - бормочу я и отползаю от профи подальше. – Пожалуйста. Прошу. Не убивайте.
Громкий, веющий смертью, смех разрезает ночную пустоту. И топор одного из трибутов-профи опускается на мою шею. Звучит пушечный выстрел.
- Не-е-е-е-е-е-е-е-е-т!
Я вскакиваю с кровати и кричу. Так сильно, что срываю горло и начинаю хрипеть. Нет, Прим. Тихо. Это был лишь сон. Только сон.
Пытаюсь успокоиться, но тщетно – сердце колотится в груди, как ненормальное, слезы капают на пижаму. Реву, как умирающий ламантин, всхлипываю и хватаю ртом воздух. Его все так мало, так мало. Так же, как и храбрости во мне.
Да, это был всего лишь сон. Но такой жестокий и правдоподобный.
- Прим! – слышу я голос за дверью комнаты, а потом она со стуком отворяется. – Господи, Прим! Ты чего кричишь?!
Включается свет. Я налетаю на Пита и прижимаюсь к нему. Ворот его пижамы сразу же намокает от моих слез.
- Арена! - плачу я. – Мне снилась арена!
Пит совсем не выглядит сонным, да и прибежал он слишком быстро. Про себя я делаю вывод, что он не спал. Его тоже мучают кошмары.
Напарник поглаживает меня по волосам, а я жмусь к нему все сильнее и сильнее. Никогда бы не подумала, что стану обниматься с едва знакомыми мальчишками, да еще и намного старше меня. Но сейчас мне просто не до таких дурацких мыслей.
- Прим, успокаивайся. – Шепчет он; его дыхание щекочет мне волосы. – Хочешь, я принесу тебе попить?
- Нет! – я бы прижалась к Питу еще сильнее, но сильнее уже некуда, поэтому я просто стискиваю руками его плечо. – Не уходи. Не уходи от меня.
Пит тихо смеется.
- Хорошо.
Я вновь вспоминаю день Жатвы. Вернее, то утро, когда проснулась от кошмара. Китнисс тогда успокаивала меня, но успокоиться я не могла. Я вся дрожала, как осиновый лист. То же самое происходит и сейчас.
Спустя мгновение вдруг понимаю, что поможет мне забыть этот кошмар. Песня.
Когда моя сестра пела мне, я всегда успокаивалась. Но теперь Китнисс рядом нет…
- Пит, - прошу я. – Спой мне, пожалуйста.
- Спеть? – удивляется Пит, немного отстраняясь от меня. – Я не умею.
- Пожалуйста. Умоляю. Только разочек.
Пит щурится.
- Я не знаю песен…
- Спой хоть что-нибудь!
- Хорошо, ложись.
Я вытираю слезы и ложусь. Пит заботливо накрывает меня одеялом и, немного помедлив, начинает петь.
Забудь про заботы, про все забудь,
Глазки закрой и попробуй уснуть.
Кошмары ушли, они не вернутся;
Волшебные сны к тебе прикоснутся.
Слезы утри – они не к чему,
Возьми, улыбнись
Будущему…
Звезды горят,
Ветерок поет.
Скоро утро настанет,
Скоро солнце взойдет.
Забудь про заботы, про все забудь.
Глазки закрой и попробуй уснуть.
Я рядом с тобой
Здесь и сейчас.
Никто не отнимет друг друга у нас…
Казалось бы, я должна была успокоиться. Но нет. Я начинаю рыдать еще больше, не в силах сдержаться. А мой напарник удивляется и, перестав петь, вновь прижимает меня к себе.
- Я что, так плохо пою? – улыбаясь, спрашивает он.
- Нет, - всхлипываю я. – Хорошая песня.
Слезы мешают мне говорить и дышать. Вся пижама промокла насквозь. Точнее, обе пижамы. Моя и Пита.
- Почему ты водишься со мной? – содрогаясь от истерических всхлипываний, выпаливаю я. – Зачем?
Пит растерялся.
- Что за глупый вопрос?! Прим. Что ты там надумала себе, а? – Парень смахивает большим пальцем слезы с моих щек. – Ты маленькая такая. Ты здесь одна совсем. Что бы я был за человек, если бы оставил тебя?
- Ты был бы обычный человек. – Недоумеваю я. - Так делают все трибуты.
Пит опускает глаза и рисует пальцами по покрывалу. Он в растерянности.
- Я поклялся твоей сестре, что не брошу тебя.
- Моей сестре?! - я вскакиваю, и слезы, стекавшие по щекам, капают на кровать. – Китнисс? Когда?
Мой напарник тяжело вздыхает. Видно, что он проматывает кадры воспоминаний в своей голове.
- Она приходила прощаться со мной, - загробным голосом выговаривает он. - Плакала. Слова выговорить не могла. Она не о чем меня не просила, нет. Ей не нужно было. Я так решил сам.
Пит резко поворачивается ко мне, и наши взгляды встречаются. У меня начинает колоть под ребром.
– Я пообещал сначала себе, а потом ей, что не брошу тебя. Что вытащу с арены. Что пожертвую собой ради твоего возвращения домой. Ради того, чтобы две сестры встретились вновь.
Мое горло сжимается. Я не знаю, что ответить. Я в глубоком шоке. Зачем? Зачем ему все этого?! Зачем ему погибать из-за меня? Зачем ему надо было обещать незнакомой девушке, что он спасет от смерти ее младшую сестру? Зачем? Объясните же мне! Кто-нибудь!
- Ты можешь не бояться, Прим. - Добавляет Пит. – Ты можешь доверять мне. Ты не одна.
- Спасибо, - произношу я, вспоминая бумажку из печенья мистера Мелларка.
Но тут же ругаю себя за это никчемное слово.
Спасибо?! Это все, что ты можешь сказать человеку, который собрался жизнь за тебя отдать?! Слабачка! Трусиха! Дура!
- Спи, Примроуз, - улыбается Пит. – Кошмаров больше не будет. Я обещаю. Я буду охранять твой сон. Хорошо?
- Спасибо, - вновь повторяю я. – За все.
Пит дотрагивается до моей щеки так, будто проверяя, настоящая я или фарфоровая.
- Закрывай глаза. Закрывай при мне, чтобы я видел.
Отчего-то я расплываюсь в улыбке; зажмуриваюсь.
- Спокойной ночи, Пит.
- Спокойной ночи.
Гаснет свет. Шаги моего напарника утихают за дверью. Я остаюсь наедине с ночной тишиной. Мириады мыслей роем кружат в моей голове, и совсем нет сил выбросить их. Я не понимаю ничего. Абсолютно. И ничего знаю. Кроме одного: сегодня я больше не усну.
* * * * * * * *
Огромный просторный зал с различными секциями. Их так много, что, кажется, понадобится полжизни, чтобы побывать в каждой. Повсюду ножи, топоры, копья, мечи, еще какие-то неизвестные мне виды оружия, гири, веревки.
Сегодня первая тренировка трибутов. Первый день подготовки к Играм и моя первая попытка овладеть искусством выживания.
Я чувствую себя самой ничтожной. Самой мелкой, трусливой, ничего не умеющей. Да, среди двадцати четырех трибутов есть два моих ровесника, но их глаза сейчас не пустые, как мои; слушая тренера, они понимающе кивают головой, как и взрослые, и по размерам они все же не намного, но крупнее меня. А я стою в сторонке и боязливо жмусь к Питу, как жмутся новорожденные котята к кошке-матери.
- Через две недели двадцать три человека из вас умрут, - сурово говорит женщина-тренер, и ее твердый, почти мужской голос разносится по залу. - В живых останется лишь один. Кто это будет – полностью зависит от вас. От ваших способностей, умений и, конечно, от вашего желания.
Я мельком гляжу в ту сторону, где стоят профи. То есть, трибуты из ближних Дистриктов. На их злорадствующих лицах черным по белому написано: «Это мы уже проходили, дальше давай!»
Я ежусь тогда, когда касаюсь взглядом парня, что рубанул меня топором в сегодняшнем кошмаре. Я не знаю, как у меня вообще получается находиться с ним в одном помещении. Я не понимаю, как я еще не скончалась от ужаса.
Я держусь.
- Обязательных тренировок всего четыре, но я советую вам не пренебрегать уроками выживания. Конечно, вам не терпится схватиться за оружие, но ведь природа умеет убивать не хуже ножа. Двадцать процентов из вас погибнут от переохлаждения или обезвоживания. Та, что дала вам жизнь, сама же ее и прервет.
В эту секунду я жалею, что предпочла охоте медицину. Я не умею держать оружие в руках. Я не умею ориентироваться на местности. Я не умею конспирироваться. Не умею лазать по деревьям. Не умею плавать. Не умею разжигать огонь. Но… ведь я умею обрабатывать раны, даже самые тяжелые, и делать перевязку. Что ж, хоть одно «умею». Хоть какой-то плюс.
Пока я размышляю, женщина-тренер разрешает расходиться по секциям. Команда профи из пяти человек – оба из Первого, оба из Второго и девушка из Четвертого – бросаются в секцию метания ножей и копий. Кто бы сомневался. Рыженькая остроносая девушка из Пятого Дистрикта семенит к секции с растениями и ягодами, девочка моего возраста (не знаю, из какого она Дистрикта), бежит к деревьям и лестницам, три девочки и еще несколько парней идут вязать узлы. Одна я не знаю, куда мне податься. Хоть вправо, хоть влево… Все равно ничего не умею. Все равно ничего не смогу.
- С чего начнешь, Прим? – спрашивает меня Пит, когда только мы вдвоем остаемся в центре тренировочного зала.
- Ни с чего, - бурчу я. – Я ничего не умею.
Пит садится на корточки передо мной и смотрит мне прямо в глаза.
- Разве мы здесь не для того, чтобы учиться? А, Прим? Я ведь прав?
Он прав. Безусловно.
- Я сам немногое умею, но ведь это время тренировок для того и дано. Чтобы научиться. Ты понимаешь?
Я вспоминаю прощальные слова Китнисс: «Две недели вас будут подготавливать к Играм. Не зевай. Учись всему, чему только можешь научиться. Вяжи узлы, метай копья, изучай растения! Ты не должна просто так сдаваться».
«Ты не можешь просто так сдаться».
- Я пойду… в секцию растений. Буду изучать растения. – Говорю.
Мой напарник улыбается, а в глазах его мелькает искра нежности. Такую же искру я всегда видела в папиных глазах. Когда он укладывал нас с Китнисс спать. Когда целовал в лоб перед сном.
Любимый папа. Как мало времени я провела с тобой. Мы столько всего не успели. Папочка. Знал бы ты, как мне тебя не хватает.
Ничего, мы скоро встретимся. Я скоро приду к тебе. Ты только подожди.
- Ну что, ты идешь?
- А, да, конечно…
- Хочешь, пойдем вместе? – предлагает Пит, замечая мои колебания.
- Нет. – Отрицаю я. Он не может всегда таскаться за мной, я должна справляться сама. – Нет, не надо. Я сама.
- Тогда встретимся вечером и научим друг друга тому, чему научились за время тренировки. Хорошо?
Я киваю. Мы с Питом расходимся.
Изучение растений оказывается не таким уж и скучным делом. Даже немного интересным. За час я научилась определять какие из растений съедобные, от каких будет пучить несколько дней, а какие и вовсе приносят смерть. Обрадованная таким успехом, я направилась учиться вязать узлы. Это немного сложнее. Однако, опять же, за час я научилась вязать три разных узла. И почти с закрытыми глазами! Хорошо, что время потратила не зря.
После этого я решаю испробовать себя в обращении с оружием. Что ж, начну с рогатки. Да, рогаткой никого не убьешь, и даже не покалечишь, но ведь я и не собираюсь этим заниматься. А начинать с чего-то стоит.
Мне хватило пятнадцати минут, чтобы с трех больших шагов попасть в середину мишени.
Потом я нахожу глазами Пита. Правда, для этого мне приходится осмотреть все и вся. В итоге я вижу своего напарника висящим вверх тормашками где-то у самого потолка. Ну и угораздило же его туда забраться! Сначала я мысленно смеюсь, но через секунду понимаю, что он не может слезть… Он застрял! А я-то думаю, чего эти пятеро ребят-профи так гогочут и тычут пальцами в потолок.
- Пит! – вскрикиваю я и бегу туда, где над самым потолком располагаются железные поручни. – Пит, ты что, застрял?
- Не-е-ет, - отвечает Пит. – Я просто в летучую мышку играю. Знаешь, это чертовски весело. Присоединяйся!
- Я серьезно!
Я оглядываюсь назад; страх внутри меня нарастает – профи наблюдают за нами, смотрят прямо в упор. Я чувствую на своей хиленькой спинке их взгляды. Я не могу объяснить себе, что сейчас они не убьют меня, что не имеют права, что еще две недели не тронут. Но потом… Я сглатываю горечь и стараюсь не думать об этом. Поворачиваюсь к Питу.
- А-а-а, ты серьезно! – смеется тот. - Прости, я сразу не понял, что ты серьезно. - Он машет свободной рукой, а другой еще крепче хватается за поручень. – Если так, то да, Прим, я застрял. Очень даже застрял… Как еще никто и никогда не застревал. И понятия не имею, как мне выбраться отсюда!
«Вариант «Сильная Прим залезет наверх и спасет своего напарника» сразу отметаем», – мысленно бурчу я. А вслух говорю только:
- Прыгай!
Смех профи становится все громче и громче. Я почти слышу, как они шипят: «Надо же, какая потеха! Вон тот чурбан из Двенадцатого застрял под потолком! А его мелкая подружка прискакала его вытаскивать! А-ха-ха-ха!»
- Короче. – Пит тоже заметил профи, и его – я уверена - задевают их усмешки. - Я опускаюсь и падаю… Подумаешь, пару переломов.
- Может обратиться к тренеру? – осторожно спрашиваю я, заранее понимая абсурдность сказанного. Я не смогу заставить себя заговорить с той женщиной, я не смогу пройти к ней мимо профи. И Пит ни за что не согласится. Он не даст профи лишний повод для смеха, никогда.
- Ты смеешься? – выдыхает Пит. – Лучше я сам.
Не успеваю я среагировать, как тело Пита приземляется на пол в двух дюймах от меня. Я вскрикиваю.
- Все в порядке, - слышу. – Вроде, ничего не хрустело.
Я наклоняюсь над напарником и ощупываю все его кости. Они целы.
- По-моему, ты ногу подвернул, - бормочу я, когда Пит, хромая направляется к стойке с гирями.
- Шут с ней, с ногой этой, - шипит Пит. – На моей репутации теперь черное пятно.
И вправду. Уже не только профи, но и еще с десяток трибутов потешаются над тем, что произошло. Они, плюнув с высокой колокольни на рамки приличия, показывают в нашу сторону пальцем, смеются так, что хватаются за животы. Ох, Эффи на них нет! Она бы сейчас воскликнула: «Ну что за манеры!»
- Кинь в них какую-нибудь штуковину, ты же сильный, – шепчу я.
- Хэймитч сказал, что мы не должны размахивать перед остальными своими талантами. Ведь гораздо проще будет сразить, зная слабое место.
- Тогда просто иди в какую-нибудь секцию. Словно не было ничего. Не обращай внимания.
Я представляю, как нелепо звучат советы из моих уст. Я сама-то еле иду от стыда и страха, а Питу говорю, чтобы внимания не обращал. Как все у меня просто.
Под всеобщий смех, звучащий как сопровождение, мы уходим в секцию разжигания костра. Это оказывается самым трудным. Мы три часа потеем над палочками и камешками, потираем их друг о друга, ругаемся, бросаем все, а затем опять начинаем. Инструктор повторял процесс разжигания снова и снова, снова и снова. А потом сам устал и отошел попить чайку.
Толпа разошлась, никто больше не смеется, только время от времени я замечаю взгляд здоровенного парня из Дистрикта-2 в нашу сторону, и внутри у меня все съеживается. Взгляд его настолько холодный, настолько пронизывающий и продолжительный, что мне хочется вопить. Хочется убежать подальше, закрыться где-нибудь. И то, кажется, что взгляд этот будет являться мне вечно. Будет преследовать. Где бы я не была.
- Прим, смотри! Получилось! – вдруг слышу я. – Смотри, горит!
Прутик, который мой напарник так усердно пытался поджечь, наконец поддался влиянию и пустил маленькую, но яркую искорку. А искорка эта переросла в пламя. Небольшое, но горячее.
- Ура! – радуюсь я. – Молодец, Пит!
Потом я сама пыталась разжечь костер, но где мне… Еще час, пока Пит швырял ножи в мишень, я билась над этим, но у меня так и не получилось.
Когда тренировка закончилась, мы с Питом поужинали и стали делиться знаниями. Я рассказала ему про ядовитые растения, а он, не зная о чем поведать, объяснил какие сорта хлеба какому Дистрикту характерны.
Вот и пролетел день. Снова приближается это страшное испытание – ночь. Ночь, которую я так боюсь. Я знаю, мне вновь будут сниться кошмары. Но так же знаю, что Пит не оставит меня наедине с ними.
- Спокойной ночи, Прим, - шепчет он, накрывая меня одеялом.
А потом собирается уходить, но я не хочу его отпускать. Я хватаю его ладонь, делаю самые что ни на есть жалобные глазки и прошу:
- Пит, спой мне, пожалуйста.
* * * * * * *
Как только лучи утреннего солнца касаются моей подушки, я подскакиваю с кровати. Я почти не спала ночью, если только пару часиков, и теперь чувствую себя выжатым лимоном. Виски пульсируют, а желудок завязывается в узел от волнения. Я волнуюсь, потому что сегодня «архиважный день для всех нас», как сказала Эффи. Потому что сегодня нам, трибутам, будет дан второй шанс. Шанс завести спонсоров.
Сегодня показательные выступления, к которым я, конечно же, совершенно не готова.
А чем я могу удивить распорядителей? Рассказать им о лечебных свойствах подорожника, или стрельнуть камешком из рогатки?
За эти три дня я почти ничему не научилась. Разве что у нас с Питом вновь получилось разжечь костер, и еще я смогла влезть на вершину дерева в секции физической подготовки. Правда, с девятой попытки. Все предыдущие попытки оказались неудачными. Ну, зато я развеселила профи. Они вновь смеялись, как ненормальные, пока Пит снимал меня с дерева, до смерти перепуганную. Ведь мне это было впервой.
Эх, вот бы Китнисс была рядом. Она бы всему научила. За считанные минуты.
Я умываюсь, заплетаю волосы в слабую косу, одеваюсь и спускаюсь вниз. На завтрак.
Пит уже сидит за столом, уплетая хлебцы. Я присаживаюсь рядом и легонько дотрагиваюсь до его руки.
- Доброе утро, Прим, - улыбается мой напарник. – Как спалось?
- Я почти не спала, - хриплю я, оглядывая стол в поисках того, от чего меня наверняка не вырвет.
- Опять кошмары?
Я качаю головой.
- Хочешь, сегодня я лягу с тобой? Буду успокаивать в случае чего, - предлагает Пит, запивая хлебцы молоком.
- Было бы неплохо, - я пожимаю плечами, с улыбкой разглядывая молочные усы напарника. – Но я не хочу доставлять…
- Вот и отлично! – отрезал Пит. – А теперь скажи мне, что ты будешь делать на показательных выступлениях? Уже придумала?
Я тянусь за хлебцами.
- Я ничего не умею.
- Прим, я тебя умоляю…
- Только из рогатки стрелять!
Немного подумав, я решаю поменять хлебец на бутерброд с сыром - он ведь питательнее. Мне нужны силы.
- И то попадаю в цель только семь раз из десяти. За это мне и балла не дадут.
Я съедаю бутерброд, запиваю его горячим чаем и беру яблоко. На столе обилие еды; большинство из всего этого я вижу впервые – например, вон те странные черно-красные фрукты. Или зеленое месиво в кастрюльке. Это что, каша? Если так, то очень даже отвратительная каша. Незнакомые мне блюда я пробовать не рискую. Я лучше хлеб, сыр. Яблоки. Все по-домашнему.
Пит молчит около двух минут, о чем-то думает, размышляет, жестикулирует сам с собой, и наконец, выдает:
- Я в тупике, Прим. Прости, не знаю, чем тебе помочь. Единственный вариант: могу потренировать тебя в стрельбе из рогатки. За час научишься попадать в яблочко все десять раз из десяти.
Я хмыкаю. Что ж, если это действительно единственный вариант, то я соглашусь. А вдруг распорядители пожалеют меня и оценят балла этак… на три?
- Тогда давай приступим прямо сейчас, - я запихиваю в рот последние куски яблока, заливаю в себя еще одну чашку чая и вылезаю из-за стола.
Пит был прав – мне хватило часа, чтобы улучшить результаты. Но я до сих пор уверена, что распорядители посмеются надо мной. Двенадцатилетняя девчонка, ставшая первым добровольцем в истории Дистрикта-12, такая храбрая, как им кажется, дерзкая, а не умеет даже рогатку в руках как следует держать. Стыд-позор!
- Ничего не бойся, Примроуз. Даже если окажешься в пролете – у тебя есть Мелларк. Мелларк, что касается тебя: не сдерживай силу, не прячь таланта. Помни: ты работаешь за двоих, - сказал Хэймитч, перед тем, как отправить нас с Питом на выступления.
Слова ментора меня успокоили. И даже тронули. Хэймитч прав – у меня есть Пит. Даже если я не получу ни балла, Пит сможет заработать спонсоров и помочь мне на арене. Я буду не одна.
Мне нечего бояться.
* * * * * *
Только что огромные скрипучие двери, ведущие в зал, где сидят распорядители, распахнулись: на показательное выступление пошла девочка из Дистрикта-11. Моя ровесница.
Мы с Питом остаемся одни. Мы сидим на скамье, ожидая, пока назовут наши имена. Первым идет Пит. А я пойду самая последняя. Двадцать четвертая. Это плохо. Очень плохо. Сейчас распорядители уже устали, да и по сравнению с остальными выступлениями мое явно будет не ахти. Кто-то наверняка метал копья, кто-то ножи, кто-то перепрыгивал с дерева на дерево, другой размахивал секирой, сбивая «головы» с манекенов. А я?.. Стрельну из рогатки. Один только мой прицел заставит распорядителей судорожно засмеяться.
Мой напарник, видя, как я трясусь, вздыхает и кладет свою ладонь на мое плечо.
- Прим, нет, - говорит он.
- Что нет?
- Тебе не поставят единицу. Так что не трясись зря. Только тратишь энергию. Вон, глянь: плечо ходуном ходит.
Я тихо смеюсь.
- Помни, что сказал Хэймитч, - шепчет Пит. – Никогда не забывай его слова.
- У меня есть Мелларк, - киваю я.
Мы сидим молча до тех пор, пока громкий женский голос не называет имя моего напарника. Это происходит так неожиданно, что мы оба вздрагиваем.
Пит встает, расправляет плечи, выдыхает и направляется к дверям.
- Пит, - окликаю я. – Удачи. У тебя все получится, ты очень сильный.
Мой напарник корчит гримасу, стараясь разрядить обстановку и, пожелав мне удачи в ответ, скрывается за дверьми.
А я вновь теряю над собой контроль. Внизу живота образуется тугой узел, в голове начинает ныть, а плечи, как сказал Пит, давно уже ходят ходуном.
Нет, Прим. Пожалуйста, не паникуй. Ты сама заварила эту кашу. Сама вызвалась на Игры. Тебя никто не просил. Вот теперь сиди спокойно, а не трясись, как несчастная овечка. Ну, подумаешь, дадут тебе один балл, и что? Надо было с Китнисс охотиться, а не отвары лечебные с мамой готовить.
Чтобы хоть как-то скоротать время, я начинаю напевать себе под нос нашу с Китнисс любимую песенку. Я пою ее три раза, а меня все еще не вызывают. Потом я пересказываю про себя все, что знаю о растениях, на всякий случай, вдруг еще лишний балл заработаю. Хотя, это вряд ли.
Потом я встаю и начинаю нарезать круги по коридору: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Пока голова не начинает кружиться. Пока сердце не начинает биться в нервных конвульсиях. Затем я вновь пою песенку, а когда уже пускаюсь в пляс от скуки, да и чтобы не умереть от ужаса, который все же меня охватил, по коридору разносится:
- Примроуз Эвердин!
Мне понадобилось целых две секунды, чтобы осознать, что мое имя действительно назвали. На деревянных ногах я шагаю к дверям.
«Ты справишься, - мысленно подбадриваю я себя. – Тебе не поставят единицу».
В тренировочном зале столько всего. Кажется, даже больше, чем на самих тренировках. Оружие, всякое разное, какое только бывает в мире, много баночек с краской, кисти… хм, неужто Пит ими пользовался? Много каких-то экранов, правда, я не знаю, для чего; а вот и любимый лук Китнисс. Любимые стрелы. Но мне все это чуждо. И совсем не нужно. Я ищу взглядом… рогатку.
Лица распорядителей такие неприветливые, суровые, усталые. На большом столе у них одни объедки да огромная чаша с пуншем.
Я неторопливо иду мимо стендов с оружием, миную стол с красками и кистями, обхожу веревочные лестницы. Где же она? Где эта чертова рогатка? Я наклоняюсь и рассматриваю весь имеющийся инвентарь. Уф, камень с души! Вот она!
Беру так называемое оружие и покрепче сжимаю в руках, пытаясь скрыть дрожь. Затем медленно разворачиваюсь и направляюсь к мишени. Я словно чувствую, как недоуменно переглядываются распорядители за моей спиной, и почти слышу, как они начинают шушукаться и гоготать. Я уже представляю, как они будут смеяться. И представляю, как возле моего портрета вращается единица.
«Не поставят».
Я подхожу к мишени. Отсчитываю четыре шага.
- Сенека, достаньте вина, а то совсем скучно, - слышу я голос какого-то мужчины на трибунах.
- Секунду, Кастор.
Какой-то шорох, потом переговоры, смех. Главный распорядитель Игр, мужчина со смешной бородкой, достает откуда-то огромную бутыль и начинает разливать ее содержимое по бокалам.
А я так и стою с этой несчастной рогаткой в руках. Хотя, мне это даже в радость. Пусть себе болтают, я могу и постоять.
Но тут, словно назло мне, распорядители умолкают. Вина так никто и не отпил. Они ждут моего выступления.
Повисает тишина. Такая, какая обычно бывает на Жатве. Дрожащими руками я прицеливаюсь. Выдыхаю. Давай, Прим. Ты сможешь. Ты сможешь.
Вновь смех и переговоры. Они что, специально? Я только настроилась. Так, все заново. Вдох-выдох. Вдох-выдох. На счет три, Примроуз. Ты сможешь. Раз…
- Сенека, вино просто замечательное! – доносится до меня, но я стараюсь не обращать внимания на голоса. - Где вы взяли такое?
- Президент Сноу презентовал его мне на Начало Игр.
- Великолепное вино! Просто замечательное! Что ж, я смотрю все равно никто особо не пьет… позвольте мне еще бокальчик.
Спокойно, Прим. Не волнуйся. Целься.
- Конечно, Кастор! Вот, держите.
Два…
Я напрягаюсь. Секунда. Вторая. Третья. И когда уже будет это «три»?
Чей-то странный громкий кашель вновь сбивает меня с толку.
Когда же ты сосредоточишься, наконец?!
- Кастор, что с Вами?
Ну, все. Или я стреляю сейчас, или так и останусь стоять здесь с этой треклятой рогаткой.
Три!
Попадаю прямо в яблочко. Но радоваться не спешу. Да и чему, собственно? Китнисс в моем возрасте уже давно кормила семью, продавая дичь, добытую, конечно же, ей самой, а я, глядите-ка, с четырех шагов попала камешком в цель.
- Кастор, что с Вами?! – вновь слышу я, но не придаю этому большое значение.
Так. Надеюсь, хоть кто-то на меня смотрит. Еще раз. Вновь прицеливаюсь.
Один. Два…
- Кастор, черт побери! Эй! Кто-нибудь! Помогите!
Рука с рогаткой опускается, а камешек падает на пол. Я поднимаю глаза на трибуны, где расположились распорядители Игр. Все чего-то бегают, руками махают. Вопят. На меня никто и не смотрит.
- Врача! Зовите врача! – слышу я.
- Что с ним?
- Не знаю! Он выпил вино и…
- Вот черт! Никто больше не пил вино?
- Никто не пил?
- Нет!
- Скорее же! Кастору плохо!
На трибунах суматоха. Я, ничего не понимая, пялюсь на полулежащего в кресле мужчину. Глаза его закрыты. Но ведь полминуты назад он разговаривал и пил вино вместе с этим… Сенекой. Что произошло?!
- Да кто-нибудь тут может помочь, черт побери?! – раздраженно кричит Сенека.
- Я могу, - слышу я чей-то скромный, тихий голос. И лишь спустя мгновение понимаю, что он был моим собственным.
- Что?! Ты? – морщится седой мужчина с кудрявыми бровями.
- Быстрее! – злится главный распорядитель. – Сюда! Иди сюда!
Я бросаю рогатку и взбираюсь на трибуны. Распорядители расходятся, образуя проход к лежащему без сознания мужчине. Я сажусь на корточки рядом с ним и щупаю пульс. Есть.
- Он отравился? – спрашиваю я, до сих пор не понимая, что делаю.
- Наверное! – нервно отмахивается Сенека. – Я не понял, что произошло!
Я не чувствую страха, находясь здесь, я ничего не чувствую, разговаривая с самим распорядителем Игр... я чувствую только то, что здесь человек. И ему нужна медицинская помощь.
Я заглядываю в глаза мужчины, приоткрыв веки, а затем сообщаю всем, что ему нужно вызвать рвоту.
- Это единственный шанс избавить организм от яда. Но сначала его нужно привести в чувство.
- Искусственное дыхание? – брезгливо буркает кто-то.
- Слишком рискованно. – Я мотаю головой. - Вдруг яд настолько опасен, что передастся другому?
Я беру мужчину за морщинистую сухую руку.
- Помогите уложить его так, чтобы язык не запал! Задохнется! А кто-нибудь ушел за врачом?
- Да, ушли за врачом, - Сенека проводит руками по лицу. – Отключите все! – командует он и плюхается в кресло.
- Его нужно тепло укрыть! – бормочу я, будто на себе ощущая, как яд распространяется внутри этого старика, как течет по его венам, отбирая жизнь. – Дайте что-нибудь!
Все начинают стягивать с себя кофты, пуловеры, кардиганы и пиджаки, а я накрываю этим умирающего Кастора. И вдруг глаза его открываются. В недоумении пялятся на меня.
- Все в порядке? – зачем-то спрашиваю я.
Мужчина молча вращает зрачками и тяжело дышит.
Все сгрудились вокруг него.
В эту же секунду в зал влетают санитары с носилками, укладывают молчащего Кастора на них и так же стремительно исчезают. А я остаюсь сидеть на том же месте. И сижу еще секунд двадцать, постепенно осознавая, где я и кто рядом.
- Можешь идти, Двенадцатая, - небрежно бросает Сенека, разбирая кучу одежды на полу. В его голосе хорошо заметно презрение, даже отвращение. Будто я не такой же человек, как он, а какой-то вонючий плешивый пес.
- Я же… - я бросаю недоуменный взгляд на рогатку, которая лежит на полу почти возле мишени.
- Свободна, Двенадцатая!
Я вскакиваю и испуганно несусь к выходу, чувствуя, как сердце уходит в пятки.
Что это было?! Каких баллов мне ждать, если я даже толком не постреляла?
Один плюс – все уже позади. Сейчас скорее к Питу. Ничего не надо, просто прижаться к нему, спрятаться ото всех за его спиной и сидеть. До самого вечера.
До той минуты, когда будут объявлять результаты.
* * * * *
Какая-то странная смесь страха, разочарования и тоски по дому заставила меня убежать из гостиной, упасть на кровать и заплакать. Впрочем, теперь, когда арена так близко, частые слезы и истерики меня не удивляют. И Пита не удивляют. К слову, он сам однажды плакал.
Я зашла к нему, чтобы пожелать спокойной ночи, а он сидел, упершись лбом в колени. «Пит, спокойной ночи», - прошептала я. А он поднял глаза, красные, как у вампира, улыбнулся через силу, и, сглатывая слезы, ответил: «Сладких снов, Примроуз».
Он даже не старался спрятать слез. Не боялся показаться слабым. Но ведь я знаю, что он не слабый. Ни капельки не слабый. И я уважаю его за это. Хотя, если честно, я уважаю его за всё.
Я ведь только сейчас осознала весь тот ужас, который поджидает нас (!) там, на Играх. Все время голову мою терзали такие мысли: «А что если все погибнут, а останемся только мы с Питом? Что тогда делать? Разумеется, мой напарник скорее сам умрет, чем причинит мне боль, но я не хочу, чтобы он умирал. Не хочу. Не хочу, чтобы он жертвовал собой. Я этого не достойна. Когда-нибудь я скажу ему. Я пока не знаю, когда, но скажу. Обязательно. Я не представляю, как можно жить, зная, что твой друг погиб из-за тебя. Как можно смотреть в глаза его знакомым, родителям, которые знают, что их Пит заплатил своей жизнью за то, чтобы какая-то никчемная девчонка из Шлака вернулась домой.
Это немыслимо.
- Примроуз! – как это обычно бывает, в мои размышления врывается крик из реальности и выпихивает меня из них наружу. В эту ужасную, страшную действительность. - Ты собираешься ужинать?
Это Эффи. Ее писклявый слащавый голосок не узнать невозможно. Я встаю, вытираю слезы рукавом джемпера, делаю глубокий вдох, чтобы голос не дрожал, и отвечаю:
- Собираюсь!
- Поторопись, ведь мы ждем тебя! Не показывай свою невоспитанность, покажи лучше пунктуальность!
Я корчу Эффи рожицу и мысленно обзываю ее занудой. А потом умываюсь и выхожу на ужин.
- Наконец-то, - буркает Хэймитч, одаряя меня одним из самых его недружелюбных взглядов. – Присаживайся, солнышко, кушай. Смотри не подавись.
Я киваю ментору, который принимается откупоривать бутылку с алкоголем, и сажусь между ним и Питом.
- Прим, через час уже объявят результаты, - шепчет мне напарник.
Я не могу заставить себя посмотреть на Пита. Глядеть на него сейчас – это то же самое, что и смотреть на слепящее солнце. Больно. Чтобы не делать этого, я хватаю со стола вилку и разглядываю в ней свое отражение.
- Я помню.
- Волнуешься?
- Немножко, - вру я. – А ты?
На самом деле я не волнуюсь. Я боюсь. До смерти. Но я не обращаю внимания на господствующий надо мною страх, потому что… я боюсь почти всегда. И всего. Со временем к этому просто привыкаешь.
- Как ни странно, но нет, - улыбается Пит. - Думаю, что пятерку я точно заработал. Может, даже что-то повыше.
- Хорошо, что не волнуешься, – ворчу я, разделывая ножом кусок жареного мяса. Оно мне изрядно надоело, потому что никак не хотело разделываться. Ох, уж эти ножи и вилки! Ну почему нельзя есть руками?! Выдумают какую-то чепуху. Делать им, что ли, нечего? Дома мы всегда ели руками. Потому что для нас главное – сама еда, а не какие-то дурацкие правила, которые придумали от скуки. Я бы наплевала на них, но тогда Эффи взбунтуется.
Сразу после показательных выступлений, когда мы вернулись к себе, Пит рассказал мне, что там он замаскировал себя под дерево. «Судя по лицам распорядителей, им понравилось», - пожал он плечами. А я не смогла рассказать, что попала из рогатки в мишень всего лишь раз. Не смогла рассказать, что почти все выступление просидела там, на трибунах с отравившимся мужчиной. Не знаю, почему не смогла. Наверное, это прозвучало бы так абсурдно для Пита.
Весь оставшийся час я только и делаю, что трясусь, мысленно успокаиваю себя и помимо собственной воли представляю, что возле моего портрета вращается цифра один. Мне ведь поставят единицу. Как пить дать. А что я еще заслужила? Разве что двойку. И то вряд ли.
И вот мы собираемся перед экраном. Все. Я, Пит, наш ментор, Эффи, Цинна и Порция. Все с искрой надежды в сердце. С волнением, ярко выраженным на лицах.
- Надеюсь, удача окажется на нашей стороне, - икает подвыпивший Хэймитч.
Больше никто не проронил ни слова.
- Как вы знаете, - начинает Цезарь Фликерман, - после трех дней внимательного наблюдения за трибутами, им выставляются оценки от одного до двенадцати.
Вот оно – это дурацкое чувство, когда сердце начинает болеть от страха. Вернее, не болеть, а как-то съеживаться. И внизу живота все стягивает, словно узел образуется. Даже согнуться не можешь. А про трясущиеся руки я вообще молчу…
Ведущий что-то говорит, говорит, смеется, демонстрируя всем свои белоснежные зубы, а я не слушаю, потому что оглохла от ужаса. Со мной часто такое бывает.
Слух возвращается ко мне лишь тогда, когда Цезарь называет имя парня из Первого Дистрикта.
- Итак… Дистрикт-1. Марвел. Девять баллов.
Ничего себе. Профи, а всего девять. Я думала, что они как минимум десятку получают…
- Диадема. Десять баллов.
Ну вот, другое дело.
- Катон…
Я вижу на экране здоровенного парня из Второго. Тот, что все время пялится на нас с Питом. Тот, что убил меня в одном из моих кошмаров.
Лицо его имеет резкие черты, в какой-то степени даже красивые, но глаза… Глаза холодные. Такие холодные, что я покрываюсь мурашками. В глазах этих нет жизни. Есть только жажда смерти.
- …и его баллы: десять.
Внезапно рука Пита оказывается на моей, трясущейся. Он даже не глядит в мою сторону, но я и без этого понимаю: он подбадривает. Мысленно шепчет, что все будет хорошо.
Я не помню, что было дальше; кажется, рыженькая девочка из пятого получила пятерку, моя ровесница семерку, а огромный мускулистый парень из ее же Дистрикта девятку. Да это вообще неважно.
Важно то, что сейчас очередь Пита. А потом моя.
- Дистрикт-12. Пит Мелларк…
Рука Пита крепче сжимает мою холодную ладошку, но тут же ослабляет хватку: он получил восьмерку.
По комнате разносятся радостные вопли стилистов и Эффи.
- Как хорошо! Хорошо! Восьмерка – это очень хорошо! Браво!
А Хэймитч лишь улыбается и добавляет:
- С этим можно работать, Мелларк. Ты молодец.
Ну что ж, Пит действительно молодец. Я не могу ему сказать это сейчас, потому что нахожусь в состоянии, похожем на кому. Осталось мгновение, и скажут мой балл. Тут уж не до поздравлений.
Мой балл.
Все вновь замолчали и уставились на экран.
- Примроуз Эвердин.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Сердцебиение отдает в ушах. Как же мне страшно. Пальцы ног холодеют, и я испытываю сильное желание укутаться одеялом, залезть в него с головой и не высовываться. Я сжимаю руку Пита настолько сильно, насколько позволяют мне мои девчачьи силенки, но через мгновение вовсе отпускаю ее.
Нет, не от облегчения.
От удивления.
Потому что вижу, как возле моего портрета вращается… десятка.
* * * * * *
Колючая темная ночь навевает тоску. Не спится. Наверное, это уже вошло в привычку. Холодная простыня и мягкое одеяло напоминают мне дом. Не знаю, почему. Может быть, просто скучаю.
Пит сегодня не зашел пожелать спокойной ночи. И мне грустно от этого. Я знаю, я видела по его глазам – ему было завидно. Хоть мой напарник и не говорил этого, но я уверена. На все сто процентов. Когда назвали мой балл, Пит был обескуражен. Впрочем, как и я. Я совсем не ожидала такой оценки. Для меня пятерка бы была просто чудом, подарком судьбы, а здесь десятка.
Все получилось неправильно. Не я должна была получить такой балл, нет. Его должен был получить Пит. Хотя… Пит заслуживает большего. Ему и двадцатки было бы мало. Если бы я была распорядителем, я бы поставила ему все сто. Мне ничего для него не жалко. А они пожалели. Зато мне, девчонке, которая даже не умеет держать в руках рогатку, они вручили целых десять баллов. А зачем? Зачем мне эта десятка? Я все равно умру в первый же день. А Пит старался, раскрашивал свое тело под кору дерева, но получил за свой талант всего лишь жалкую восьмерку. Хоть все твердили, что это очень даже неплохо, Питу обидно. Я-то знаю.
Но ничего. Если у меня появятся спонсоры и если я, разумеется, еще буду жива, то отдам своему напарнику все, что мне будет от них приходить.
А если распорядители поставили мне эту высокую оценку лишь за то, что я якобы спасла того мужчину, то они немного… переборщили. Я вовсе не спасала его, а лишь укрыла потеплее, чтобы отравленный алкоголь не до конца забрал все тепло из организма. Не сделай я этого – ничего бы не изменилось. Настоящие врачи прибыли быстро, он не успел бы замерзнуть или… умереть. Поэтому я действительно ничем не заслужила эту десятку. Ничем! И все поймут это, когда планолет будет забирать мое вялое холодное тело в первый день Игр.
Дверь в мою комнату отворяется с протяжным скрипом.
Я вздрагиваю от неожиданности и, думая, что это сквозняк, который все время шныряет по коридорам, вновь утыкаюсь носом в подушку.
Но это не сквозняк.
- Ты не спишь? – шепотом спрашивает Пит.
- Нет, - бросаю я в темноту, стараясь найти глазами напарника. – Где ты?
Парень на цыпочках крадется к кровати, садится на край, и я, наконец, могу разглядеть его лицо.
- Что, опять не спится?
- Снова, - вздыхаю.
Пит чем-то шуршит, и через секунду на моих коленях оказывается лист бумаги с какими-то черточками. В темноте ничего не различить.
- Прости, что сразу не зашел к тебе, - говорит Пит. Я, хоть и толком не вижу выражения его лица, каким-то мистическим образом чувствую, что он улыбается. – Я рисовал. Тебе.
Я протягиваю руку до тумбочки и включаю ночник. Оказывается, на этом листе вовсе не черточки. А портрет. Какой-то девчонки.
Мне не понадобилось и секунды, чтобы узнать в ней себя.
- Тебе нравится?
Все черты моего детского лица с такой точностью и с такой аккуратностью прорисованы, что от восхищения я теряю дар речи. Глаза. Нос. Линия губ. Волосы. Я словно в зеркало смотрюсь.
- Это… это просто восхитительно. – Выдыхаю я.
- В реальности еще восхитительней, - напарник заправляет мне за ухо выбившуюся прядь волос.
Я смущенно прячу глаза.
Надо сказать ему. Надо сказать, что я всего этого не заслуживаю.
- Прости меня, Пит.
- За что?
- За то что я получила больше баллов, чем ты.
Лицо Пита вытягивается.
- Что за глупости! Прим, что за глупости? Ты честно их заработала. Ты молодчина. Ведь попасть в цель десять раз из десяти – это… довольно неплохо.
- Я попала в цель лишь раз, - шепчу я, разглядывая свою нарисованную улыбку.
- Как?
- Я все выступление просидела на трибунах. С распорядителями.
- Зачем? – глаза Пита становятся все шире и шире, а голос все громче и удивленней.
- Там был мужчина. Он отравился, ему нужна была помощь, и… - путано начинаю я. – Они поставили мне такой высокий балл только потому, что я спасла одного из них. Вернее… даже не спасла, просто укрыла потеплее и посидела с ним, пока настоящие врачи не подошли.
- Прим… – мой напарник в ступоре. – Ты спасала распорядителя?
Мне стыдно перед Питом. Я получила эти баллы ни за что. Их поставили от балды. А он, как и все остальные, заработал их честным трудом.
Он сидит, шокированный, смотрит в одну точку. Я не знаю, что мне отвечать, просто киваю.
Пит недолго молчит. Потом улыбается.
- Ты такая храбрая. Знаешь, я бы даже подойти к ним не осмелился бы. Это же… распорядители.
- Я сама не понимала, что делала.
- Прим. Они не ставят баллы просто так. Если сказали, что у тебя десятка, значит, ты действительно заслужила такую оценку. Значит, они поняли, что ты из себя представляешь. Что ты храбрая.
Я хочу заспорить, но Пит резко прижимает палец к губам и говорит:
- Поздно уже. Давай-ка ложись спать. А то сейчас Эффи прибежит откуда-нибудь и завопит что-нибудь в духе: «Чего расшумелись!? Какие могут быть разговоры в три часа ночи?! Ну-ка быстро спать! Ну что за манеры!»
Я начинаю звонко смеяться. Пит, чтобы заглушить мой громкий смех, наваливается на меня сверху и прижимает руку к моему рту. А потом смеется сам, уткнувшись лицом в подушку. Мы смеемся оба, без остановки, около двух минут. Когда, наконец, успокаиваемся, Пит заботливо укрывает меня одеялом, выключает ночник и, находясь уже возле самых дверей, почему-то останавливается.
- Спокойной ночи, - шепчу я ему, не понимая, чего он стоит.
- А хочешь, я тебе спою? – вдруг предлагает мой напарник.
Конечно же, я хочу. Просто стесняюсь просить. Он вновь возвращается ко мне и начинает петь. Он поет мне в третий раз; все его колыбельные разные. Наверное, он сам их придумывает. И мне нравятся его песенки. Они такие… успокаивающие. И сразу клонит в сон. И сразу хочется улыбаться. Даже не смотря на то, что впереди Игры.
Веки слипаются, я постепенно проваливаюсь в сон.
Последнее, что я слышу, прежде чем уснуть:
- Спокойной ночи, маленькая Прим. Помни: я всегда с тобой.
Часть III. Сложности.Маленькое белое платьице из легкой ткани, блестящие туфельки на маленьком каблучке, жемчужное ожерелье и такой же браслет. Волосы зачесаны и уложены набок; прическу украшает небольшой бант. Перламутровая помада и немного румян. А так же блестки, блестки. Без них, как я поняла, никуда.
И снова команда подготовки во главе с Цинной потрудились на славу. Они вновь превратили меня из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Я словно расцвела. Не постесняюсь признать: я прекрасна. Выгляжу даже лучше чем тогда, на Параде трибутов.
Вот она – третья попытка завести спонсоров и понравиться публике. Третья и последняя. Потому что завтра… Игры. Но пока я стараюсь не думать об этом, и у меня получается время от времени.
Я представляю, что все мои мысли – это большой кувшин с водой. Вернее, кувшин – это голова, а мысли – вода. Я как бы отсортировала все раздумья об Играх в отдельную лужицу и вылила ее из кувшина. Мысленно.
И я повторяю это каждый раз, когда хоть одна мыслишка, касающаяся арены и убийств, прокрадывается в мою голову.
На моем напарнике – элегантный костюм черного цвета, бордовая рубашка и бабочка на шее. Светлые волосы его не торчат, как прежде, в разные стороны, а прилизаны назад; блестят от лака.
Он рядом. Как и всегда.
Как ни странно, но само интервью меня почти не волнует. Подумаешь, три минуты поболтать с Цезарем. Цинна сказал мне: «Будь собой». Я и буду. Скромной, тихой, но улыбчивой. Такой же, как и дома. Мой стилист будет сидеть в зале, морально меня поддерживать, а Пит стоять там, за кулисами, так как его выход после меня, поэтому мне нечего бояться.
На сцене уже парень из Первого. Он шутит, смеется, и Цезарь вместе с ним. Надо же, весело как: через пару дней тебя прихлопнут, как муху, размажут по арене, отчего бы не посмеяться? Хотя, кто знает. А вдруг этот самый парень и победит?
Я дрожу. Нет, не от страха. От боли. Там, слева, под ребром что-то колит. Мешает дышать. Дома мама и Китнисс. Они сейчас увидят меня, такую красивую, улыбающуюся, и заплачут. Снова. Интересно, в какой уже раз?
Я так скучаю по ним. Часто это говорю, но не говорить невозможно. Я так мало времени провела с мамой. С Китнисс больше, но мне этого недостаточно. Я хочу обратно, к ним. Хочу, чтобы все было как раньше. Я не хочу на Игры. Не хочу умирать. Я хочу домой.
Я хочу жить.
На сцене девушка из Второго. Пучеглазая, низенькая, но не хрупкая. Взгляд пантеры, которая вышла на охоту. Платье в тему. Пятнистое, длинное. По таким, как она, сразу видно – не пощадят. Профи - на то они и профи.
В след за ней на сцену выходит тот, кого я, почему-то, боюсь больше всего. Катон. Высокий, мускулистый, с насмешливым взглядом и кривой улыбкой. Публика встречает его бурными аплодисментами. Катон настолько большой, что костюм его, кажется, вот-вот разойдется по швам и лопнет. Они с Цезарем хлопают друг друга по плечу, будто старые знакомые, и начинают разговор.
- Не дай бог встретить его ночью в каких-нибудь зарослях, - шепчу я Питу. Хотя, честно говоря, я лишь подумала об этом, но так получилось, что подумала вслух.
- Его? Пф-ф-ф, - напарник усмехается. – Не повезет тому, кто встретит меня! Злобного Мелларка!
Я хихикаю. Шутки шутками, но я знаю, что Пит тоже его побаивается. Да и кто, собственно, не боится профи? Разве что другие профи. И то не все.
- Ты готов к Играм, Катон? – спрашивает у юноши Цезарь.
Тот кивает.
- Я боец. Я жесток. Пощады с моей стороны не жди.
Душа жалобно скулит. Он боец. Он жесток и беспощаден. Примроуз, тебе нельзя попадаться ему на пути.
Я прижимаюсь к Питу, не стесняясь никаких камер. С ним мне легче.
С ним не так страшно.
Потом на сцену выходит девушка из Третьего. Мне кажется, что я вижу ее впервые, но позже вспоминаю, что на тренировках уже встречалась с ней. Просто она такая… незаметная. Худенькая, бледная, вечно чем-то озадаченная. Но глаза, глаза! Глаза у нее добрые. Во всяком случае, не такие, как у Катона или девушек из Первого и Второго. А зовут ее, оказывается, Аннет. Красивое имя.
Цезарь начинает расспрашивать ее о чувствах, которые она испытывает, находясь здесь, в Капитолии, о ее семье и качествах, которыми она, Аннет, обладает. Аннет отвечает неохотно, двумя-тремя словами, а когда ее спрашивают, есть ли у нее парень или, может быть, она влюблена в кого-то, девушка вовсе замолкает, краснеет как рак, поспешно прячет глаза и Цезарь не может вытащить из нее больше ни единого слова. Как ни пытается.
Она провалилась, думаю я.
Больше мне особо никто не запоминается, разве что рыженькая девочка из Пятого, которой отчего-то громко-громко хлопали, мальчишка-инвалид из десятого, у которого, оказалось, больная нога и моя ровесница из Одиннадцатого. У неё тоже очень красивое имя – Рута. Его ей, как и мне, подарили цветы.
Ну, вот и все. Сейчас моя очередь. Колени начинают предательски дрожать. Эх, ты! Храбрая, называется.
Я вновь проделываю эту штуку с «кувшином» и плохими мыслями и отцепляюсь от Пита.
- Все будет хорошо, - шепчет он мне.
- И, наконец, Дистрикт Двенадцать! – разносится по залу. - Наша храбрая малышка – Примроуз Эвердин! Встречаем!
Я и не подозревала, что мне могут так аплодировать. Зал просто взрывается аплодисментами, вскружив мне голову. Капитолию кажется, что у меня стальные нервы. Но они все ошибаются. Я простой ребенок.
На негнущихся ногах выхожу на сцену. И сразу слепну. Камеры, разноцветные визжащие капитолийцы, светящийся зеркальный пол и потолок, блестящий костюм ведущего. Все такое… ослепляющее.
Я выдавливаю на лице улыбку и машу залу рукой. Вернее, это только так кажется, что залу.
Я машу вдаль, туда, где камеры. Я машу маме и Китнисс.
А потом, стараясь скрыть нечеловеческое волнение, поудобнее усаживаюсь в кресло.
Потерпеть всего три минуты.
- Великолепно выглядишь, Примроуз! – хвалит меня Цезарь, улыбаясь во все свои тридцать два. Или сколько там у него.
- Спасибо! – как можно громче отвечаю я. – И Вы, безусловно, тоже!
Ведущий ржет, как конь. Я вот не пойму: он что, специально так смеется, чтобы его зубы видела вся страна? Это, наверное, реклама какой-нибудь капитолийской клиники, где он вставлял себе протез. Ему заплатили кругленькую сумму, чтобы он вот так вот кривлялся, а люди восхищались его зубами, узнавали, где он сделал такие и, конечно, делали себе такие же. А клиника будет богатеть. Гениально, ничего не скажешь.
- Как ты чувствуешь себя? – перестав смеяться, спрашивает Цезарь. – Не боишься?
Знал бы он, как я боюсь. Знал бы, насколько я труслива.
Но он не знает.
Именно поэтому я буду делать все возможное, чтобы Капитолий считал меня храброй.
- Не боюсь, – выдаю я, стараясь добавить в голос как можно больше нот гордости и бесстрашия. – Ничего не боюсь.
Глаза Цезаря загораются. Он мне верит.
- Вы только гляньте на нее! Она действительно ничего не боится! Браво! Браво, Примроуз!
Зал вопит.
Цезарь наклоняется ко мне, и в нос ударяет ароматом его парфюма. Он такой же гадкий, как у остальных капитолийцев. Кроме Цинны.
- Они тебя любят, Храбренькая Прим. – Говорит мне Цезарь. – Чертовски любят. Кстати, позволь мне называть тебя Храбренькая Прим. Позволишь?
Я вновь выдавливаю на лице улыбку.
- Позволю.
Не смотря на то, что публика возбужденно перешептывается и в какие-то мгновения даже вскрикивает, мне начинает казаться, что в зале очень тихо. Я бросаю взгляд в сторону балкончика, где располагаются распорядители. В центре сидит главный из них – Сенека Крейн, а рядом с ним тот самый Кастор. Живой и невредимый. Я нечаянно улыбаюсь ему против своей воли, но, думаю, он не замечает, хоть и его угрюмо приподнятые брови опускаются.
И тут Цезарь, словно прочитав мои мысли, говорит:
- Знаешь, Храбренькая Прим, я был поражен твоими баллами за выступление. Скажи честно: ты сама удивлена ими?
- Нет, - выпаливаю я, даже не задумавшись. Через мгновение прихожу в себя и добавляю: - Разве что немного.
Цезарь вновь ржет, а я нахожу глазами Цинну. Тот подмигивает мне. А потом что-то пытается сказать, но, к сожалению, я не умею читать по губам. Приходится забыть.
- Знаешь, Храбренькая Прим, - продолжает ведущий. - Я тут заметил, что у тебя завязалась дружба с парнишей из твоего Дистрикта. С Питом Мелларком. Скажи, вы правда с ним дружите? Нам всем чер-р-р-ртовски интересно!
Зал, будто поддакивая, загудел.
Дыхание застревает у меня в горле. Я не смогу говорить о Пите, просто так не смогу. Да и что о нем говорить? Мысли в хаотичном порядке забегали в голове.
- Он хороший. – Выговариваю я. – Мне с ним… весело.
Я вспоминаю, как мы смеялись с ним до слез ночью в моей комнате.
- Весело? – Цезарь качает головой. – А безопасность рядом с ним ты чувствуешь?
Я стискиваю зубы. Вопросы Цезаря убивают меня. Он будто роется в моей голове, выискивает там самое сокровенное и выставляет на всеобщее обозрение.
Но деваться некуда.
- Да, - громко отвечаю я. – С ним не страшно.
А потом понимаю, что сказала лишнее, что опускаюсь в глазах капитолийцев. Делаю вдох и дерзко заявляю:
- Да и без него не страшно. Я ничего не боюсь. Я храбрая. Вот так.
Зал разражается аплодисментами. Интересно, чего это они? Неужели я действительно их так забочу? Вот они меня – нет.
- Я не перестаю тебе удивляться, Храбренькая Прим! – восклицает Цезарь. – И, кстати, у меня для тебя есть еще вопрос. Последний.
- Я вся во внимании, - хоть я и улыбаюсь, сердце все же отчего-то уходит в пятки.
- Твоя сестра…
Понятно, отчего. Я будто предчувствовала, что ведущий заговорит о Китнисс, да и вообще о Жатве в Двенадцатом.
- …ты ведь очень ее любишь, верно?
- Да, - растерянно отвечаю я, представляя, как сейчас плачет моя родная, милая, самая любимая Кискисс.
- И ты хочешь вернуться к ней, так? – допытывается Цезарь, даже не подозревая, какую боль причиняет сейчас мне.
- Да.
- И ты понимаешь, что должна победить для этого?
- Да.
Я забываю все слова. В моей голове остается лишь одно. И я повторяю его снова и снова.
Да, да, да.
Только отстаньте. Прекратите меня допрашивать.
Цезарь кладет свою большую руку на мою крохотную.
- И ты ведь будешь пытаться, Храбренькая Прим? Ты будешь пытаться выиграть? Ты будешь предпринимать попытки вернуться домой?
Не знаю, что помогает мне сдержать поток слез и истерику, не знаю, что помогает мне не закричать от боли и осознания того, что я никогда не увижу свою сестру, но я выдергиваю свою руку из руки Цезаря, встаю на ноги, подхожу к краю сцены и громко-громко заявляю:
- Все, что я делала, делаю и буду делать… Все это только ради неё. Ради моей Китнисс.
Трибуны кричат. Сначала я не понимаю, не разбираю их крика, но с каждым мгновением он становится все четче и четче. Это два слова. Они кричат всего два слова, которые молотком стучат в моей голове еще очень долго.
Храбренькая Прим.
* * * * * * * * *
- Ты молодец! – Хэймитч трясет меня за плечи. – Ты справилась, солнышко!
- Спасибо, - выговариваю я, мало-помалу приходя в себя.
Под бурные аплодисменты, под визг и свист я, наконец, покинула сцену и теперь еле передвигаю ногами. То ли от страха, то ли от чего-то другого.
Я не могу определиться с тем, что сейчас чувствую. Знаю одно – перед камерами раскисать нельзя.
- Ой, а как они тебе хлопали, как хлопали! - радостно пищит Эффи, приобнимая меня за плечи.
Нас догоняет Цинна. Он подходит ко мне, присаживается так, чтобы его лицо было на уровне моего, и говорит:
- Прим, ты была великолепна. Ты улыбалась, и мое сердце расцветало. Ты смеялась, и мне хотелось смеяться вместе с тобой. Уверен: все чувствовали то же самое. Ты затмила остальных.
Я немного смущаюсь.
- Разве я сделала что-то такое, чего не делал еще никто?
- А тебе и не нужно ничего делать, чтобы всех затмить, - просто отвечает мой стилист и обнимает меня.
Что ж, раз Цинна так говорит, значит, это правда. Этот человек не может врать. Ему я верю.
Я присаживаюсь в кресло за сценой и позволяю себе расслабиться. Какое-то странное напряжение мучает меня. Хочется пить, есть, спать, кричать, смеяться и бегать одновременно. И еще такое чувство, будто я забыла о чем-то. Или о ком-то.
Боже, Пит!
Моего напарника встречают так же, как и меня – бурными овациями. Не сомневаюсь: он нравится публике не меньше. Еще бы, он такой замечательный. Вот бы сказать ему это.
Решено: после интервью говорю Питу, как сильно я привязалась к нему. И как сильно я ему благодарна. За все. Потому что другого раза может не быть. Завтра Игры, и, значит, жить мне осталось недолго.
- Ну что, Пит, как тебе столица? – после продолжительного ржания по черт пойми какому поводу спрашивает у моего напарника Цезарь.
- Здесь все такое… странное, - улыбается Пит.
- Мм, странное? – ведущий удивляется. – Что именно?
- Да всё, - Пит пожимает плечами. – Все совсем не так, как дома. А особенно меня озадачивает ваше мыло… и простыни.
Зал взрывается смехом.
- Мыло?! – загоготал Цезарь. - Простыни?!
- Ну да. Я пахну из-за него розами и еще чем-то странным. А простыни… не знаю, в чем заключается их странность, но они явно… необычные.
Публика уже рыдает от смеха. Пит и Цезарь начинают обнюхивать друг друга, смеяться и дурачиться.
- Пит, да это же запах резины! – разводит руками ведущий.
- Резины? – удивляется Пит. – Откуда в вашем мыле резина?
- Может быть, это не мыло? Может быть, это как раз простыни?
Мне этот детский сад вовсе не кажется смешным. Но я улыбаюсь. Улыбаюсь потому, что Пит нравится Капитолию. И это меня очень радует. Во-первых, у него будет тьма спонсоров, и он сможет победить, а во-вторых, мне так легче, когда внимание уделено еще кому-то. Не только мне одной.
Как это удивительно. То, что мы, два таких разных человека, стали единым целым. Маленькая, беспомощная, трусливая девчонка и взрослый, сильный и умный парень. Всего две недели. Прошло лишь две недели, а такое ощущение, будто я знаю Пита вечность.
И почему я не познакомилась с ним раньше? Хотя, раньше это было бы более чем бессмысленно. Бессмысленно, глупо и странно. Тем более, раньше у меня был Гейл.
А теперь его нет. И мамы нет. И Китнисс больше нет.
Ну вот, опять. Слезы. Как я их ненавижу. Особенно в неподходящие моменты.
Все, Примроуз, перестань. А то весь макияж смоется. И вообще, тут камеры везде!
Я переключаю внимание на экран. Пит с Цезарем оживленно болтают о чем-то уже больше минуты. Скоро время истечет, Пит придёт сюда, и я снова смогу чувствовать себя в безопасности.
Нужно потерпеть.
- Пит, - Цезарь облокотился на спинку кресла и посмотрел в потолок, – а кто ждет тебя дома? Кто за тебя болеет?
Пит начинает нервно ерзать в кресле.
- Ну, отец. Мать.
- И все? – корчится Цезарь.
Пит разводит руками.
- И всё.
- А как же… девушка?
Я словно чувствую, как мой напарник краснеет, хотя камера в этот момент направлена на ведущего Игр. Наконец ее поворачивают в сторону Пита, и я вижу: бледные его щеки действительно залиты румянцем.
- Нет, - отмахивается Пит. – Девушки… нет.
Трибуны издают разочарованный вздох. Уж кто-кто, а эти люди обожают интрижки.
- Как нет? – Цезарь так удивился, будто ему сообщили, что небо упало.
- Вот так. Нет и всё.
Я отчего-то заволновалась. А ведь мне и в голову не приходило, что у Пита может быть девушка. Я и подумать не могла, что он нужен кому-то так же сильно, как сейчас мне. Нет, даже сильней. Что кто-то любит его, не за что-то там, а просто любит, как моя мама любила моего папу.
Но почему он стесняется говорить о любви?
- Не рассказывай мне сказок! – Цезарь машет рукой перед глазами Пита.
- Я говорю правду.
Ведущий смеется.
- Да у тебя же на лбу написано: Я Пит Мелларк, жуткий врунишка. Я вру Цезарю Фликерману и я безумно влюблен.
Я никогда не видела своего напарника таким смущенным и растерянным. Цезарь умеет докопаться до истины. Он умеет задеть за живое.
Сомнений не остается: Пит действительно в кого-то влюблен. И этот кто-то, наверное, сейчас нервно кусает ногти, уливаясь слезами там, в Двенадцатом. Бедная девушка Пита. Мне искренне ее жаль.
- Сдаюсь, - выдыхает Пит, слабо улыбаясь. - Да, я действительно влюблен.
Публика оживляется и жадно ловит каждое слово моего напарника.
- Ха! – кричит Цезарь. – Я же говорил, что меня не обманешь! Ну, рассказывай. Кто она, чем занимается, приходила ли с тобой прощаться, что сказала тебе, долго ли вы уже встречаетесь?
Вопросы сыплются из ведущего как пули из пулемета. А Пит даже не слушает. Лицо его вдруг приобретает серый оттенок, глаза наполняются тоской, но губы расплываются в блаженной улыбке.
- Она самая лучшая, - шепчет мой напарник.
Цезарь остается недоволен ответом.
- А поподробнее?
Время истекает. У Пита остается каких-то пятьдесят секунд.
У меня заболело сердце. Пит. Влюблен. И собирается пожертвовать собой ради меня. Он хочет погибнуть. Он никогда больше не увидит свою «самую лучшую»
- Ну, Пит, чего же ты заглох? Мы все жаждем услышать подробности! Давай же, колись! Здесь все свои!
Но мой напарник молчит.
Публика начинает сходить с ума.
«Пит! Пит! Пи-и-ит! - орут капитолийцы. - Пит, давай! Пит! Давай!»
Парень нервно проводит руками по лицу, словно снимая с него паутину, и выдает на одном дыхании:
- Спрашиваете, приходила ли она прощаться? Приходила. Плакала.
Все мигом затихает. И так резко, что мне на мгновение кажется, будто это я оглохла.
- Ну, ты не расстраивайся, - Цезарь изображает сочувствие, заглядывая в наполненные тоской глаза Пита. – Ты будешь сражаться, выиграешь, вернешься домой, и вы снова будете вместе. Как и раньше.
Мой напарник лишь хмыкает.
- Она сейчас болеет за тебя, да? – Цезарь расплывается в улыбке. – Кстати, ты можешь передать ей привет. Скажи: привет, любимая!
- Нет, - резко бросает Пит. – Она не болеет за меня.
Тишина становится еще более острой. Она режет слух, режет меня на части.
- Это еще почему? – Цезарь, кажется, в конец запутался.
Впрочем, как и я.
- Потому что моя победа ей вовсе не нужна, - после недолгого молчания отвечает мой напарник.
- Не нужна?!
Пит так побелел, что я испугалась. Да что с ним такое? Почему его так трясет?
Наверное, дошло наконец, что он больше не увидит свою любимую. Не увидит никогда.
Вероятность его выигрыша катастрофически мала. Даже если Пит не станет спасать меня, он все равно погибнет. Как бы мне не хотелось уберечь себя от этих мыслей, как бы мне не хотелось верить в его победу. Не поможет. Одной надежды мало. А кроме надежды у меня нет ничего.
В этом году снова выиграет профессионал своего дела. Победителем снова станет кто-то из профи. Я уверена.
- Если я выиграю и вернусь домой… я не смогу быть с ней вместе, - тихо бормочет Пит.
- Почему?
- Потому что… причиню ей слишком много боли своим возвращением.
Заметно, что Цезарь свихнулся вконец. Лицо его побагровело от этих загадок и невнятных слов. Была бы его воля, он бы вскочил с кресла, вцепился бы в волосы моему напарнику и начал бы выдавливать из него связные и обоснованные предложения и объяснения.
Секунды капают. Время на исходе. До окончания интервью остается всего ничего.
- Пит, наше время кончается, а я так и не смог добиться от тебя связного рассказа. Ответь же наконец: почему ты думаешь, что твоя девушка за тебя не болеет?
- Да не девушка она мне вовсе, - хмыкает Пит. – Она даже не знает, что я люблю ее. Люблю уже около десяти лет.
- Ах, вот оно что! – восклицает ведущий. – Но это не повод не болеть за парня из своего Дистрикта, по-моему.
- Она за меня не болеет, - твердо и уперто повторяет Пит.
- Ты так уверен?
- Я уверен. И я знаю причину.
Темно-синие брови Цезаря поднимаются в изумлении.
- Тогда поведай нам о ней.
Пит глубоко вдыхает, словно набираясь сил, чтобы говорить дальше.
Я сжимаю руками подлокотники кресла.
- Она болеет за другого человека.
Цезарь усмехается.
- Да за кого она может болеть, кроме тебя?
Я тоже усмехаюсь, ожидая, пока Пит вновь скажет какую-нибудь чушь; хотя, конечно, я не имею права называть чувства своего напарника чушью, просто… я называю этим словом все, что мне непонятно.
Но то, что сказал Пит секундой позже, не было чушью. Его слова оказались доступными для моего разума. Правда, я вникла в их смысл постепенно, не сразу, но как только осмыслила все, мне захотелось закричать. То, что он сказал, задело меня с такой силой, что я потеряла способность дышать. Я сама потерялась где-то в пучинах слов, мыслей и фактов; казалось, время остановилось.
И вместе с ним мое сердце.
- За свою младшую сестру, - вот что сказал Пит.
* * * * * * *
За свою младшую сестру.
За младшую сестру.
За свою сестру.
За свою… младшую…
Эти слова стучат молотом в моей голове еще очень долго. Повторяются ежесекундно. А я все никак не могу поверить в них. Поверить в то, что Пит…
Он любит мою Китнисс. И всегда, получается, любил.
Вот почему он пообещал ей, что вытащит меня с арены.
Вот почему он так возится со мной. Вот почему так охраняет.
Все из-за того, что он влюблен в нее. В мою Китнисс, в мою сестру.
Цезарь ошарашен. Или просто притворяется. Ведь ему все равно кто кого любит, кто за кого болеет, кто, когда и как умрет. Он лишь ведущий. Ему нужна только слава и деньги.
- М-да, - задумчиво тянет он. – Не ожидал, что все настолько запущенно. Прям интрига на интриге.
- Я сам… не ожидал, - отзывается Пит, разглядывая пол пустыми глазами.
- Ну что ж. Я могу сказать тебе только одно. – Цезарь хлопает моего напарника по плечу и говорит: - Да пребудет с тобой удача.
- Спасибо.
Громкий звон, раздающийся откуда-то сверху, как и всегда, сообщает, что три минуты истекли, и что Питу пора покидать сцену. Парень встает и, помахав рукой замершей публике, которая до сих пор не пришла в себя после его признаний, уходит.
Я зажмуриваюсь так сильно, как только могу. Мне безумно хочется исчезнуть, провалиться куда-нибудь, уйти, убежать, спрятаться ото всех. И сидеть взаперти вечность.
Почему все это происходит со мной? Почему со мной и с Питом? Почему все так сложно? Ведь я не могу просто так дать своему напарнику погибнуть. Не могу. Он любит мою Китнисс и хочет быть с ней. А вдруг она тоже любит его? Нет, она не… Я всегда думала, что ей нравится Гейл. Хотя кто ее разберет! Мы с сестрой никогда не говорили на эту тему.
Я не знаю, о чем думать. Все в голове разрывается, пульсирует.
Я понимаю, что плачу, лишь тогда, когда глаза сами собой раскрываются и выпускают наружу два маленьких ручейка слез. Я поспешно вытираю их тыльной стороной ладони, опасаясь, что меня снимают.
Если бы я не вызвалась тогда добровольцем, то Пит и Китнисс сейчас были бы здесь, на Играх. Вместе. Пит охранял бы Китнисс так же, как и меня. Только это было бы по его желанию, а не потому, что он пообещал кому-то. Но тогда бы я потеряла сестру…
Мне страшно и больно, а я даже толком не знаю, почему. Казалось бы, что такого в том, что твой напарник, с которым вам предстоит выйти на арену, влюблен в твою старшую сестру? Я не могу объясниться сама с собой.
Да, я не знаю, что в этом такого. Но я точно знаю, что эта любовь все усложняет.
Я так увлечена раздумьями, что не замечаю, как рядом появляется Пит. На лице его какая-то странная улыбка. То ли виноватая, то ли успокаивающая. Но когда парень видит, что я плачу, она исчезает.
Я вскакиваю с кресла, подбегаю к Питу и хватаю его за рукав пиджака.
- Почему ты мне раньше не рассказал? – стараясь держать себя в руках, спрашиваю я. Да разве удержишь тут, когда сама не понимаешь, что чувствуешь.
- Я не знаю, Прим, - слегка испуганно бормочет Пит.
- Почему ты мне не рассказал? – уже громче повторяю я и встряхиваю напарника за руку. – Почему?!
- Я не знаю!
- Ты должен был сказать мне раньше! – я всхлипываю, понимая, что сдерживать слезы бесполезно.
- Прим, прости…
- Пит! – я хватаю парня за оба рукава и начинаю трясти. – Ты должен был мне все объяснить! Должен был рассказать!
Мой напарник испуганно таращится, не понимая, что меня так задело. А я словно совсем обезумела.
Я колочу его по груди, хватаю за рукава, отчаянно рыдаю и повторяю:
- Почему ты мне не сказал?!
Вдруг откуда-то появляются Эффи, Хэймитч, Цинна и Порция. Увидев, что мы с Питом чуть ли не деремся, все четверо устремляются в нашу сторону. Эффи начинает вопить что-то про манеры, а Хэймитч просто рывком отдирает меня от Пита и куда-то уносит.
Я даже не предпринимаю попытки вырваться. Мне все равно. Странный приступ равнодушия с примесью сильного желания выспаться накрывает меня с головой, хотя истерические всхлипывания не прекращаются, а, напротив, становятся все громче. Я представляю, как сейчас упаду на кровать, забуду обо всем и просто усну. Хотя бы на час. Ведь я так мало сплю. А когда проснусь, вновь буду страдать от душевной боли и всего остального.
Я смотрю на Пита, не отрывая глаз. И он смотрит на меня до тех пор, пока ментор, у которого я вишу на плече, не сворачивает за угол. И все это время мой напарник, словно тоже обезумев, как и я, шепчет, не переставая:
- Я не знаю, Прим. Я не знаю…
* * * * * * * * *
Летят часы, минуты, секунды. С каждым мгновением приближается моя неизбежная гибель. Страх почти ни на секунду не отпускает меня из своих крепких силков, но я перестаю плакать, когда рядом находится мой напарник. Когда Пит рядом, я могу улыбаться.
Да, мы невероятно сблизились с ним за эти дни. Он стал для меня почти как Гейл. А Гейл для меня почти как старший брат. Пит всегда успокаивает меня, крепко-крепко обнимает и говорит: «Ты будешь не одна на арене, Прим. Я всегда буду рядом. До последнего вздоха. Обещаю». И я вот думаю… до чьего последнего вздоха? До его или моего? И сразу страшно. От одной только мысли о том, что кто-то из нас потеряет напарника. А после этого и сам погибнет.
Я верила его словам. До сегодняшнего дня. Пока он не признался, что влюблен в мою сестру.
Получается, Пит так водится со мной лишь потому, что любит Китнисс. А не потому, что он такой хороший и добрый. Или все же он такой?
Честно, я запуталась. Мой детский разум еще не способен разрешать такие сложные противоречия. Я теряюсь. Я не знаю, что мне делать.
Дверь комнаты захлопнулась секундой назад – это Хэймитч вышел.
Я уже перестала плакать, но странные чувства все еще терзают душу.
Я утыкаюсь мокрым носом в холодную подушку и закрываю глаза.
Как нарочно, спать теперь не хочется. Вообще ничего не хочется. Кроме одного: вернуться домой. Но это невозможно, я понимаю. Поэтому, чтобы как-то скоротать кусочек оставшегося вечера, я просто начинаю вспоминать предыдущие дни.
Вот уже пять ночей подряд я вижу кошмары. Как меня разрезают на куски те здоровяки из ближних Дистриктов. Как потом звучит пушечный выстрел и месиво, которое осталось после меня, поднимает планолет. Не объяснить словами, как это страшно. Но самое страшное, что все это происходит на глазах у мамы и Китнисс. Они наблюдают за этим. Нет, не по телевизору. Они стоят где-то рядом, не знаю как, но они очутились рядом. Они все видят, они выкрикивают мое имя, бьются в истерике, но ничем не могут помочь. Между нами словно какая-то стена. И им не остается ничего, кроме как наблюдать. Наблюдать, как я умираю.
Я просыпаюсь каждый час, истошно кричу и, когда прибегает Пит, вновь засыпаю. И вновь вижу во сне арену.
На тренировках почти ничему так и не научилась. Только рогатку в руках держала, да вязала бесполезные узелки, правда, еще немного натренировала ноги в беге и прыжках. Но этого так мало.
Пятнадцать часов.
До того, как трибуты из всех двенадцати Дистриктов сцепятся в смертельной схватке, осталось всего пятнадцать часов.
Мне бы выспаться сейчас, как следует. Уже давно стемнело, но в сон совсем не клонит. Да и вообще, я боюсь спать. Потому что знаю наверняка: меня вновь будут мучить жестокие кошмары. А Пита рядом нет.
И вот мыслями я снова возвращаюсь к моему напарнику. Даже не пытаюсь остановиться, потому что понимаю: рано или поздно все равно начну думать о нем.
Оказывается, без Пита я никто. Уже не в первый раз я ловлю себя на мысли, что мне страшно оставаться одной в комнате. Даже когда светло, и светит солнце. Даже когда на душе легко (что бывает очень редко), и нет слез. Мне страшно наедине с собой. Не знаю, почему. Мне все время хочется быть лишь с Питом: с ним безопаснее, и я сразу становлюсь храбрее.
Но так нельзя…
Вдруг на арене по каким-то обстоятельствам я останусь без него. Не дай бог, конечно, но… вдруг нас разъединят ради потехи – такое тоже может быть, - или вдруг его просто не будет рядом. Я все равно должна буду продолжать играть. С ним, или без него, но сдаваться я не должна. Я обещала своей семье.
Ну вот что мне делать без Пита? И почему я вообще злюсь на него? Или это не злость, а что-то другое? Кто бы дал мне совет? Кто бы мог помочь? Раньше я всегда обращалась за помощью лишь к Питу. С Эффи я не лажу, с Хэймитчем тоже не особо… Цинна. С этим человеком я давно нашла общий язык. Вот с кем я могу поговорить.
Я уже собираюсь встать с кровати и направиться к своему стилисту, как вдруг резко передумываю. Во-первых, я не знаю, где он. А во-вторых, я даже не знаю, что ему сказать! Ведь я сама толком не понимаю, что гложет меня. Не понимаю, что съедает изнутри.
Совсем обессилев от раздумий, которые не дают результатов, я переворачиваюсь на спину и тихо скулю. И как мне уснуть? Кажется, где-то в тумбочке было успокоительное. Точно! Мне ведь Пит давал несколько пилюль на случай, если будет совсем плохо. Не знаю, откуда у него успокоительное, да в общем-то это неважно. Главное сейчас съесть пару таблеточек и успокоиться. Пилюли безвредные, на детей плохо не влияют, они навевают легкую сонливость и помогают расслабиться, говорил Пит. Как раз то, что нужно.
Я запускаю руку в тумбочку, так как лень отрывать тело от кровати и шарю в недрах ящичка. Хм, нет ничего, похожего на коробочку размером со спичечный коробок. Зато есть всякое ненужное барахло. Я понятия не имею, что все это делает в моей тумбе, и как это сюда уместилось. Всякие заколки, ремень, непонятная штука, похожая на пульт, много мокрых салфеток – после слезливых ночей, – гвозди (?) и еще какой-то целлофановый пакетик. Кажется, в пакетике что-то есть. Я хватаю его пальцами и вытягиваю наружу. Вслед за пакетом из тумбочки летят всякие заколки и гвозди, но я почти не обращаю внимания на это. Потому что у меня в руках оказывается то самое печенье мистера Мелларка.
Надо же, я совсем забыла про него. С того дня я не съела больше не единой крошки. А теперь оно затвердело.
Я бережно достаю из пакетика одно печенье, словно это что-то такое бесценное и невероятно важное, и слегка надавливаю на него. Так и есть, совсем затвердело. И орехами больше не пахнет. Я надавливаю на печенье сильнее, а потом еще сильнее и продолжаю давить, пока оно не ломается на две половинки. Одна из них мне совершенно не нужна, и я убираю ее обратно в пакет. А вот другая… из нее торчит уголок бумажки. Я вытягиваю бумажку из печенья и разворачиваю.
Я так и думала.
Те же корявые буковки. Те же четыре слова, которые я прочла тогда, после Жатвы. Те же чувства. Словно я открыла в Пите что-то новое. Словно я узнала его заново.
«Ты можешь ему доверять».
Конечно, могу. К чему весь этот бред. Пит дорог мне, а я дорога ему. И не потому, что он пообещал кому-то там охранять меня. Не может быть таким нежным и ласковым взгляд плохого человека. Примроуз, ты полная дурочка.
Не помня себя от обиды, собственно, на саму себя, я начинаю разламывать все печенье. Одно за другим. И из каждого я достаю одинакового размера и содержания бумажки.
«Ты можешь ему доверять».
Безусловно.
Безусловно, могу.
Я встаю с кровати и подхожу к окну. Там, снаружи, ночная чернота, от которой боязно. Интересно, мне сейчас хоть от чего-нибудь не страшно? Даже горшок с цветком пугает.
Взгляд падает на маленький журнальный столик. А точнее на то, что на нем лежит. Губы сами собой расплываются в улыбке. Большой лист бумаги. Рисунок карандашом. Детские черты.
Я до сих пор поражена талантом Пита. Кажется, он не пропустил ни единого волоса на моей голове; даже бугорки в косичке прорисованы с такой точностью, словно это не рисунок вовсе, а фото.
Я беру лист в руки и верчу его. Как чувствовала ведь: на обратной стороне что-то написано. И не просто что-то – пол листа заполнено! Как же я тогда не заметила? Как всегда. Я просто тормоз.
Почерк у Пита такой корявый, неаккуратный. Или просто он писал все это второпях. Да еще и на карандаш надавлено слегка.
Немного помучавшись, я, наконец, смогла разобрать эту писанину. Каждое слово. И поняла, что сейчас же, сию минуту, стремглав понесусь к своему напарнику и скажу ему все, что хотела сказать тогда, после интервью.
Моему прекрасному цветку.
В беде я не брошу тебя никогда,
Горы сверну, океан проплыву…
А если обижу когда – не серчай.
А помощь нужна – зови, прибегу.
Не понял я сам, как так получилось.
Кажется, жизнь нас вместе свела.
А раз сама жизнь, мы должны подчиняться:
Друг другу дарить улыбки, слова.
Я знаю: не просто ведь все это так.
Я должен быть рядом с тобой до конца.
Спиною своей закрывать от атак
И горькие слезы прочь гнать с лица…
Не жалко мне ради тебя, мой цветок,
Вот так просто взять и дышать перестать.
А по-другому никак ведь нельзя.
Должна же ты это когда-то понять…
Не знаю, что чувствуешь ты, мой цветок.
Это лишь крик души.
Но он тебе адресован.
Я чувствую, Прим: одно целое мы.
Я будто бы цепью одной с тобой скован.
С любовью,
Твой напарник.
P.S. Я художник, но не поэт ;)
P. P. S. И еще я очень скромный.
Я несусь по коридору, представляя, как сейчас ворвусь в комнату к своему напарнику и так громко, с вызовом, скажу: «Я не позволю тебе умирать за меня!» Конечно, это будет глупо, и Пит посмеется, но мне надоело держать в себе эти возмущения, надоело жить с осколками страха, которые царапают меня внутри. С силой царапают. До крови. И вообще я просто хочу, чтобы он понял, что мне не все равно.
Наверное, я застесняюсь, и не смогу сказать ему, как он мне дорог, но… я должна попробовать. А если он спит? Что ж, разбужу. Главное – не заплакать. Но как назло в горле уже встает этот проклятый комок, мешая мне нормально дышать.
Пит не спит. Он сидит на краю кровати и нервно перебирает в руках какую-то веревочку. Кажется, будто он ждет кого-то.
Когда я толкаю дверь его комнаты, мой напарник поворачивает голову, так медленно, словно не хочет этого делать. Увидев меня, юноша слабо улыбается.
Что я должна была сказать? Черт, вспоминай, идиотина.
Что-то там про «не позволю»…
- О, Прим, - шепчет Пит. – Я знал, что ты придешь.
Его слова совсем сбивают меня с толку, и я, чувствуя, как предательские слезы все-таки побежали по щекам, выдавливаю из себя:
- Привет.
Пит снова улыбается, а потом хлопает по своему колену.
- Иди ко мне.
Все смешивается в моей голове, в моей душе. Я уже не обращаю внимания на слезы, которые дождем капают прямо на пол. Я забываю все, что хотела сказать, но я бросаюсь к своему напарнику, обхватываю его шею руками и тихо-тихо шепчу:
- Пит, ты такой хороший. Пожалуйста, не умирай из-за меня.
Я думала, мой напарник засмеется. Но на нас опустилась тишина. Кажется, Пит будет молчать вечность. И только когда я всхлипываю, напоминая ему о своем присутствии, он выдыхает:
- Хорошо.
Я немножко опешила, но промолчала. Мне не до слов. Плевать на них. Главное, сейчас мы рядом. Я и Пит. Пит и я.
Я не знаю, как передать словами то чувство, которое я испытываю, находясь рядом со своим напарником. Наверное, это невозможно.
Я уже успокоилась, но из моей груди время от времени еще вырываются тихие всхлипы. Пит зарывается лицом в мои растрепавшиеся волосы и начинает покачиваться из стороны в сторону, словно убаюкивая меня так, как убаюкивают младенцев.
Все сразу становится таким неважным, мелочным, и храбрости в сердце чуть прибавляется. Ведь рядом он. «Злобный Мелларк».
Я пытаюсь определить, кто для меня Пит.
Интересно, а когда люди влюбляются в кого-то, что они чувствуют? Примерно то же самое? Ну, нет. Я не влюблялась в Пита. И не собираюсь. Он слишком взрослый. Но я точно знаю, что люблю его. Как брата, как папу, как друга, как кого угодно, только не как жениха.
А все же интересно. Кто для меня Пит? Как его называть? Друг? Или просто напарник? Напарник – это глупо.
Веки сами собой смыкаются, и я потихоньку начинаю проваливаться в сон. Я даже забываю, что я на плече у Пита, а не на кровати. Но мне это не мешает. Я засыпаю по-настоящему. Но, как оказывается, ненадолго.
Я открываю глаза совсем скоро. От страха. Потому что вижу перед собой лицо Катона. Оно в шрамах, в крови, а на губах, как всегда, та самая ухмылка. «Тебе конец, Храбренькая Прим», - вырывается из его кровавых уст. А потом смех. Такой холодный, пронизывающий. Он обжигает меня, и я начинаю хныкать.
- Ты чего, Прим? – Пит уже, оказывается, не держит меня на руках. Я лежу на кровати, по шею укрытая пледом.
Верчу головой. Катона нет. Слава богу, лишь сон. Или видение… Неважно.
Однако хныкать я не перестаю. Плюс ко всему начинаю дрожать.
Уже глубокая ночь, и, значит, до Игр осталось всего ничего.
- Сколько времени, Пит? – сонно хриплю я.
Я разбудила Пита – его лицо сонное, а волосы взлохмачены. Мне очень жаль, что так вышло, но я даже не извиняюсь. Нащупываю своей рукой его руку и сжимаю.
- Час ночи. Прим, сейчас час ночи. – Тихо отвечает он.
Час ночи! Уже час ночи! Скоро за мной придет Цинна, заберет меня и…
Пит замечает, что мое лицо искажается ужасом.
- У тебя есть Мелларк, – сонно бурчит он, и я замечаю, что уголок его губ приподнимается в улыбке.
Да, конечно, я помню.
Но теперь это не успокаивает. Теперь ничто не успокоит.
Уже час ночи.
- Пит, - шепчу я, чувствуя, как в горле все пересыхает. – Пит, я хочу домой.
Мои громкие отчаянные всхлипы прерывают ночную тишину. Мне не успокоиться. Мне не перестать плакать, не перестать бояться.
Теплый лоб Пита соприкасается с моим холодным. Я сжимаю его ладонь еще крепче, словно это мое спасение, и прижимаю ее к сердцу.
- Скоро все закончится. – Шепчет Пит. - Ты поедешь домой.
Я всхлипываю еще громче, и еще. Глотаю слезы. А Пит просто прижимает меня к себе. Я точно знаю, что его тоже переполняет ужас. Но он мне этого не говорит; не скажет никогда.
- Еще ведь ничего не начиналось.
Я зажмуриваюсь и мысленно начинаю прощаться со своими родными. Вдруг потом не будет времени, вдруг потом не успею.
Мамочка. Родная моя любимая мамочка. Я хочу к тебе. Я хочу, как раньше, забраться к тебе на коленки и играть с тобой в ладушки. Я хочу видеть твою улыбку. Хочу видеть твое лицо, озаренное счастьем. Такое, каким оно было раньше, до смерти папы.
Китнисс. Моя кровиночка. Я так скучаю по тебе. Прости меня, пожалуйста. Я лишь хотела тебя защитить. Когда я умру, я обещаю, я встречусь с папой, и все будет хорошо. Ты только не плачь и не переживай.
Я вас очень люблю. Больше всего на свете.
Я вновь засыпаю.
А Пит потихоньку начинает петь, не отнимая у меня своей руки. Его ласковый голос убаюкивает меня.
- Забудь про заботы, про все забудь. Глазки закрой и попробуй уснуть. Кошмары ушли, они не вернутся. Волшебные сны к тебе прикоснутся…
И они прикоснулись. Мне снился отец. Его улыбка. Она была так рядом. Все было будто бы взаправду. Я прикасалась к его шершавой щеке, к сильной теплой ладони, мы смеялись и ели орешки.
Я больше не просыпалась. До самого рассвета. Я открыла глаза лишь тогда, когда меня легонько толкнули в бок, пытаясь разбудить.
Я нехотя вернулась к реальности и села на кровати. Передо мною стоял мой стилист. Он сказал лишь одно слово. Только одно. Но его было достаточно, чтобы забиться в нервной конвульсии. Это слово заставило меня съежиться от страха и ужаса, от боли в сердце. Заставило меня вцепиться в подушку, предпринимая последние попытки никуда не идти.
- Пора.
Часть IV. Голодные игры.- Ты прорвешься, Примроуз. Я верю в тебя.
- С-с-спасибо.
- В тебя верит весь Панем, слышишь?
Я киваю. Что ж, раз в меня верит весь Панем, то и я должна в себя поверить. Жаль, что это будет весьма не просто. Но я поверю. Обязательно.
Только бы это помогло.
Мы с Хэймитчем поднимаемся на крышу. Мне было отведено немного времени на последние переговоры с ментором, а теперь меня должен забрать Цинна.
- Они разложат много всего прямо перед вашим носом, у Рога Изобилия, - говорит Хэймитч слегка дрожащим голосом. – Даже не пробуй утащить с собой что-то. Просто беги прочь, поняла? Первая Битва обычно уносит жизни около половины трибутов. А тебе главное – спастись. Пит найдет тебя в лесу, слышишь?
Я вновь киваю, но как-то нервно, судорожно. С Питом я так и не увиделась. Вероятно, Порция забрала его чуть раньше, чем Цинна меня. Не знаю, почему так. Но это моя первая и… единственная мысль.
Это волнует и пугает больше всего. Я ведь не попрощалась с ним. А если меня прикончат в первый же час?
Так. Спокойно.
Двери лифта распахиваются, и мы с Хэймитчем неохотно шагаем на крышу. Утренние лучи ослепляют меня, и я жмурюсь.
Мой ментор сначала тупо смотрит куда-то вдаль, а потом крепко обнимает меня; я сжимаю его сухую руку на мгновение, затем отпускаю и, ни разу больше не обернувшись, ухожу прочь.
И все-таки Хэймитч отличный человек. Я зря так недооценивала его. И зря думала о нем плохо. Теперь мне очень стыдно. Надеюсь, он не очень расстроится, когда я умру.
Вдалеке чернеет мужская фигура. Меня ждет стилист.
Голова раскалывается. Наверное, от того, что я долго плакала. Еще бы.
За эти пару недель я нарыдала, казалось, целый океан; никогда в жизни столько не ревела. Мне порой больно моргать, а сами глаза опухли и раскраснелись.
Мы с Цинной уже здоровались, поэтому я просто молча встаю рядом. На мне простой балахон, даже не по размеру, но это не имеет значения. Совсем скоро я облачусь в то, в чем должна буду отправиться на арену.
Планолет появляется из ниоткуда, неторопливо снижается и сбрасывает веревочную лестницу, чтобы я могла подняться. Но, кажется, я не только подняться не смогу, даже с места двинуться – это выше моих сил. Однако рука Цинны, подбадривая, опускается на мое плечо, и я решительно делаю шаг. Один. Затем второй. Дрожащей рукой хватаюсь за веревку и взбираюсь на лестницу. Все получилось так быстро, что я и побояться как следует не успела.
Тут же на меня налетает женщина в белом халате и писклявым голосом говорит:
- Дай руку.
Я послушно подаю. Женщина резким движением втыкает в мое предплечье длинную штуковину, похожую на шприц и что-то вводит мне под кожу. Рука немедленно принимается пульсировать, покалывать, а там, под кожей что-то мигает ярким красным цветом. Я столбенею, но, продолжая дрожать, осмеливаюсь спросить:
- Что это?
- Датчик слежения.
Больше никто ничего не говорит. Женщина уходит, а ко мне поднимается Цинна. Мы идем в каюту, где приготовлен завтрак.
Я чувствую, как скулит мой желудок, но это он не от голода, а от страха. Аппетит отсутствует, однако я ем все, что вижу на столе. Пихаю в себя насильно. Хлеб, куски мяса, овощи, сыр, картофель. Скорее всего, мне придется долго голодать, поэтому не наесться до отвала сейчас – весьма глупо.
Наверное, говорить, что меня давно уже охватил паралич, тоже глупо. Это очевидно. Ноги и руки не чувствуются совсем. Разве что пальцы еще не до конца онемели. Мне даже дышать больно, кажется, будто сердце прямо сейчас вырвется из груди. Вырвется, и я перестану чувствовать эту боль и отчаяние. Перестану дышать. И стану, наконец, свободной.
Мы летим около получаса, и все это время ни Цинна, ни я, не говорим друг другу ни слова. Мне просто не до этого, а ему, наверное, больно со мной говорить.
Наконец планолет останавливается, и я спускаюсь по лестнице в катакомбы, что находятся под ареной. Здесь проходит подготовка трибутов к Играм.
Игры.
От одного этого слова хочется истошно вопить. Хочется биться о стены, царапать их, разрывать подушки, швыряться посудой. Если бы это только помогло. Если бы спасло от смерти.
Мы с Цинной заходим в просторную, но полупустую комнату. Здесь нет ничего кроме вешалки, двухместного диванчика, настенных часов и металлического стола, на котором лежит какой-то большой черный сверток, несколько бутербродов и бутылка с водой. На стене висит указатель, он ведет к маленькой деревянной дверце. За ней находится душ. Я сразу же отправляюсь туда и рыдаю там минут пятнадцать, впившись зубами в кулак, чтобы немного заглушить отчаянные всхлипывания. Затем, стараясь не думать ни о чем, хорошенько чищу зубы и полощу горло. После этого возвращаюсь к Цинне, и, как ни в чем не бывало, слабо улыбаюсь ему. От этого мне сводит челюсти, и я пугаюсь. Решаю больше не делать так. Да и вряд ли мне придется еще улыбаться.
Мой стилист заплетает мне две косички, такие же, какие я обычно носила там, в своем родном Двенадцатом, и кивает на сверток.
- Это твоя одежда, Прим.
Голос Цинны кажется мне чужим и резким: я привыкла, что мы молчим уже около часа, привыкла к постоянной тишине.
Он помогает мне одеться; сама я и пальцем пошевелить не могу, даже моргаю с трудом. Зубы так стучат, что мне стыдно за это перед Цинной, но, думаю, он все понимает.
Темно-серые штаны из плотной ткани, прилегающие к ногам. Блузка болотного цвета с короткими рукавами. Коричневый ремень. Черная длинная куртка, достающая мне до самых бедер.
- Она из особой ткани, - говорит Цинна, застегивая молнию на моей куртке. – Отражает тепло тела.
Я натягиваю на ноги носки, тоже теплые и плотно прилегающие, а после этого надеваю ботинки. Они такие удобные. Почти не чувствуются. Я будто в тапочках. Но на подошве у них жесткие шипы, которые будут кстати, если я вздумаю забраться на дерево. Учесть еще ту важную деталь, что я не умею этого делать.
- В этих ботинках удобно бегать, - Цинна зачем-то подмигивает мне, хотя прекрасно знает, что бегаю я хуже черепахи.
Я бы улыбнулась в ответ, но боюсь, что вновь челюсти сведет.
Ну, вот и все. Я готова. Готова к выходу на арену и готова вновь разрыдаться. Пит. Я так хочу его увидеть. В последний раз. Почему мне не дали эту возможность? Почему не разбудили пораньше и не дали с ним попрощаться? Что теперь будет?
Для начала мне нужно успокоиться. Взять себя в руки. Я ведь еще увижу его. Да, конечно увижу. Обязательно. Только на арене.
И теперь уже только там.
Цинна подходит ко мне вплотную и, слегка расстегнув молнию на моей куртке, отворачивает ворот. Я гляжу туда и столбенею. Моя брошь. Сойка-пересмешница. Талисман удачи. Вещь, которая будет защищать меня и охранять. То, что мне подарила родная Китнисс перед Жатвой. То, что всегда будет напоминать мне о ней.
- Спасибо, - одеревеневшими губами выговариваю я.
Цинна целует меня в лоб и прижимается своей колючей щекой к моей.
Мы стоим так несколько секунд, молчим и не двигаемся. Цинна – второй человек, после Пита, к которому я очень привязалась. Цинна был со мной всегда. На Параде. На интервью. Да и вообще все время. Это благодаря ему я понравилась публике. Благодаря ему я стала известной и, возможно, обрела спонсоров. Если бы не он, я так и осталась бы простой замарашкой из Шлака. А теперь я Храбрая Примроуз. Не просто Храбренькая Прим, как меня назвал Цезарь, а именно Храбрая. И именно Примроуз. Та, которую уважает весь Панем. Потому что она спасла свою старшую сестру от неминуемой смерти. Потому что она перемешала все карты в руках судьбы. Потому что она не будет сдаваться, даже несмотря на то, что ей всего двенадцать. И несмотря на то, что она не умеет почти ничего.
Наконец Цинна отпускает меня и садится на диван. А я так и стою, как статуя, смотрю в одну точку и стучу зубами. Вернее, они сами стучат. Я наоборот пытаюсь не делать этого.
- Прим, - шепчет Цинна. – Тебе ничего не мешает? Одежда сидит хорошо?
Я с трудом киваю: шею свело, она не двигается.
- Есть хочешь?
- Я сыта.
- А пить?
Я вновь киваю и медленно подхожу к столу. Нет, пить я не хочу, но заставляю себя сделать пару глотков. Опять же – смерть от жажды на арене совсем не редкость. А я не хочу так умирать. Это слишком глупо.
М-да, мне ли о таком рассуждать.
- Ну, вот и все, - кивает Цинна. – Остается лишь ждать сигнала.
На этот раз кивнуть не получается. Я совсем теряю над собой контроль. Меня трясет так, что я не могу устоять на ногах. Цинна замечает это и начинает слегка волноваться.
- Присаживайся, Прим. Посиди немного.
Я хочу шагнуть, но ноги не двигаются. Я вросла в пол, думаю я.
- Да нет, я постою.
Какая-то неведомая сила тянет меня вниз, я вдруг наклоняюсь.
- Прим…
Все идем кругом. Меня тошнит. Я падаю на колени, а глаза сами собой смыкаются, и я не могу их открыть, как ни пытаюсь. С каждым мгновением дрожь становится все сильней и сильней, а в горле появляется комок, после которого, обычно, следуют слезы.
- Прим!
Цинна бросается ко мне и, кажется, усаживает на диван, но что случилось дальше, я не помню. Потому что ужас одолевает меня, полностью подчиняет себе. Я больше не могу с ним бороться, сознание затуманивается совсем, и я отключаюсь.
Когда открываю глаза, вижу перед собой перепуганного стилиста. Он обмахивает меня тряпочкой и теребит мочку уха.
- А ну вставай! – бормочет он. – Не вздумай больше так делать! Слышишь?
Я послушно поднимаюсь на ноги, опираясь на спинку дивана, и делаю глубокий вдох. А потом прижимаюсь к стилисту и тихо всхлипываю.
- Перестань, Прим! Ты чего?! – Цинна хватает меня за плечи и хорошенько встряхивает. – Перестань! Не смей!
Мне удается прогнать этот проклятый комок и предотвратить слезы. Но это только сейчас. Я уверена на все сто, что у меня не получится успокоиться до конца, что я разрыдаюсь с минуты на минуту, что устрою истерику. Возможно, через час я уже буду мертва. Или даже через полчаса. Как тут быть спокойной?
- Я не сдамся, - вдруг вырывается у меня. И я вспоминаю Гейла, вспоминаю прощальные слова Китнисс, Хэймитча. Мне нужно только успеть убежать в лес. И спрятаться куда-нибудь. Пит сам меня найдет. Обязательно найдет. Он не бросит меня. Он не предаст. Через пару часов после старта мы уже будем вместе. И тогда я не буду бояться почти ничего. Кроме одного - потерять своего напарника. Не в лесу потерять. А потерять навсегда. На всю жизнь.
- Конечно нет, - шепчет Цинна, и вновь обнимает меня. – Конечно, не сдашься.
Я закрываю глаза и представляю луг. Летний солнечный день, зеленую траву, бабочек, порхающих над цветами. Мы стоим так, обнявшись, еще около двух минут. А потом громкий женский голос объявляет, что пора приготовиться к подъему на арену.
Цинна резко мотает головой, словно запрещая мне плакать. Я, сжимая его ладонь, на негнущихся ногах подхожу к металлическому диску и, сделав глубокий вдох, встаю на него.
- Все будет хорошо. Главное – беги, пока можешь, не останавливайся. Ищи воду. Вода - твой лучший друг. Пит тебя найдет.
- Я буду бежать, - обещаю я.
- Ты невероятная, Прим, - Цинна в последний раз целует меня в лоб. - Ты не простая девчонка. Я говорил это тысячи раз, но скажу и в тысячу первый: ты очень храбрая. Я горжусь тобой.
Сверху опускается прозрачный цилиндр, разъединяя меня с моим стилистом. Со стилистом и просто дорогим мне человеком. Наши руки сцеплены до последнего, и лишь когда цилиндр опускается почти до половины, нам приходится их разжать.
- Цинна…
- Выше нос! – слышу я. И повинуюсь. Расправляю плечи и поднимаю голову.
Цилиндр начинает движение вверх.
Примерно десять секунд я нахожусь в кромешной темноте, что очень меня пугает. Я с трудом дышу, мне просто не хватает воздуха, я хватаюсь за темноту руками, но наконец, она рассеивается, и я оказываюсь на свежем воздухе. Свет меня ослепляет, а в нос резко ударяет запах свежей травы и смолы. Я глубоко дышу, набираю воздуха в легкие, будто собираюсь нырять на довольно долгое время, а зубы продолжают стучать в такт сердцу.
И вдруг так неожиданно, так резко, что я вздрагиваю, откуда-то с неба звучит громкий голос ведущего:
- Дамы и Господа! Семьдесят четвертые Голодные Игры объявляются открытыми!
* * * * * * * *
Шестьдесят секунд. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь.
Все двадцать четыре трибута, включая меня, полукругом огибая огромный металлический Рог Изобилия, стоят на своих пьедесталах и ждут, пока ударит гонг, чтобы встретится лицом к лицу со смертью.
Пятьдесят шесть. Пятьдесят пять. Пятьдесят четыре.
Лес очень красивый. Деревья высокие, их верхушки упираются прямо в облака, а запах… им так легко дышать. И так приятно. Только вот все это ненастоящее. Искусственное. Дело рук распорядителей. Вернее, дело технологий, которыми они управляют. Все это придумано. Нарисовано. Это не лес. Это арена.
Пятьдесят.
Предпринимаю бесполезные попытки успокоиться. Это, наверное, невозможно. Колени так трясутся, что я чудом удерживаюсь на пьедестале, и, боюсь, это помешает мне бежать. Что ж, не смогу бежать, поползу. Так или иначе, но я обязана попробовать спасти свою жалкую шкурку.
Сорок пять. Сорок четыре. Сорок три.
А может, лучше не пробовать? Зачем зря мучиться? Может, лучше будет, если я просто брошусь в самое пекло и сгорю? В смысле, погибну от руки какого-нибудь профи. В общем-то, не обязательно от профи. Меня может убить каждый. Я слабая, я не смогу защититься.
Я никто.
Да, пожалуй, так будет лучше. Для всех.
Сорок.
Вспоминаю Китнисс. Хотя, если честно, я никогда и не забывала о ней. Она всегда в голове. Всегда. Где бы я ни была. Что бы ни делала. И мама там. И Пит.
Пит!
Тридцать девять. Тридцать восемь. Тридцать семь.
Отчаянно ищу своего напарника глазами, но передо мной все будто в тумане. Все расплывчатое, словно рисунок гуашью, на который пролили воду. Ничего почти не разобрать. А время идет. Каких-то полминуты, и начнется Первая Битва.
Тридцать секунд.
По правую руку от меня рыженькая девочка из Пятого. Ее трудно не различить. Она одна такая. Выделяется из общей массы черных, шатенов и белобрысых, как я. За ней огромный смуглый парень из Одиннадцатого. А рядом с ним… Катон.
Больше никого не могу узнать. Расстояние небольшое, но со зрением что-то не то. Да и солнечные лучи режут глаза. Мешают.
В желудке что-то булькает. Наверное, я переборщила с водой. Не страшно. Вода – это мой лучший друг.
Двадцать семь. Двадцать шесть.
Огромные желтые цифры на циферблате сменяются с такой стремительностью, с такой быстротой. Всего двадцать секунд, и половины трибутов как не бывало.
Двадцать.
Вот он! Вот он, я его увидела! Пит. Мой напарник. Стоит прямо напротив. Стоит, не шевелится.
Девятнадцать.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не спрыгнуть прямо сейчас с этой проклятой штуковины и не унестись к нему. Меня останавливает лишь одно – если шагну на землю раньше, чем объявят старт, разорвусь на кусочки. Здесь мины везде.
Восемнадцать.
Этот странный туман в глазах постепенно рассеивается. Что это было вообще? Я вижу и узнаю теперь каждого трибута. Вон Диадема. Рядом Мирта. За ней моя ровесница Рута. Марвел, Аннет, кудрявый и тощий мальчонка из Четвертого. Все здесь. Все напуганы. Все в ужасе. Ах, да, забыла уточнить: все, но не профи. Те уже изнемогают от жажды. Жажды крови. Она мучает их. Это видно по их лицам. Им не терпится воткнуть кому-нибудь нож в сердце. Ничего, милые, потерпите.
Осталось лишь пятнадцать секунд.
Пит тоже в ужасе. Его глаза судорожно мечутся от одного трибута к другому, и вдруг останавливаются на мне. Я улыбаюсь. Не знаю, как и почему. Само собой получилось. Наверное, я очень скучала по его взгляду.
Двенадцать. Одиннадцать.
Губы Пита шевелятся. Он пытается мне что-то сказать! Я не понимаю. Я не умею читать по губам!
Десять секунд.
Ну, вот и все. Осталось лишь десять секунд, и зеленая, яркая трава омоется океаном крови. И это тихое, прекрасное безмолвие прервут истошные крики и вопли, мольбы и плачи.
Девять.
Пит до сих пор смотрит на меня и еле-еле шевелит губами. Боже, помоги мне! Помоги понять, что он хочет сказать!
Восемь.
Пульс вальсирует, а в тело словно вонзили одновременно тысячи иголок. Я не смогу бежать в таком состоянии. Я просто упаду, и все.
Пит не отводит от меня взгляда. Да что же он там говорит, черт возьми?!
Семь.
Я наконец смогла отвести взгляд от напарника - поняла, что бесполезно разбирать то, что он пытается до меня донести.
Смотрю на Рог. Он такой огромный. А рядом с ним… все, что только можно пожелать. Огромные сумки с едой. За них наверняка будет жестокая бойня. Оружие. Какого только нет. Вилы, мечи, топоры, секиры, копья, ножи. Даже рогатка валяется неподалеку, но мне она даром не нужна. Мне вообще ничего не нужно кроме одного. Кроме спасения.
Шесть.
В двух шагах от меня валяется какой-то чемоданчик. Почему-то, это не дает мне покоя. Вдруг там что-то ценное? Нет, вряд ли. Ценные вещи не лежат так близко. Они обычно в самой сердцевине Рога. И из-за них обычно погибает куча народу.
Пять.
Вновь перевожу взгляд на Пита. Он взволнован до сих пор. И до сих пор что-то шепчет. Дурачок. Видит же: не понимаю я ни черта!
Четыре.
Плечо дрогнуло. Кажется, будто меня током ударило. Но, похоже, это было озарение. Потому что я вдруг резко поняла, что пытается сказать мне напарник. Я не умею читать по губам и никогда не умела, но сейчас… Словно сам Бог подсказал мне.
«Я найду тебя».
Я верю тебе, Пит. Ты только береги себя.
Три.
Быстро оборачиваюсь назад. Там лес, лес, лес и только лес. Определенно бежать нужно именно туда. Но, интересно, сколько еще трибутов сиганут в этом же направлении?
Набираю в грудь побольше воздуха. Слегка наклоняю корпус вперед и напрягаю руки.
Я буду пытаться.
Два.
Сглатываю комок горечи, в последний раз смотрю на Пита и…
Один.
Звучит гонг. Зов смерти.
Все трибуты слетают со своих пьедесталов и бегут. Просто бегут. Кто куда. А я от ужаса просто столбенею. И все забываю. Всю стратегию, что старательно планировала ранее.
Я стою на месте, охваченная ужасом и страхом, смотрю куда-то вдаль и тяжело дышу, раз за разом открывая рот, как рыба. Конечности окаменели. Голова кругом ходит. Я пробую двинуться влево, но моих сил хватает ровно на два шага. Я тут же валюсь с ног, да еще и лбом на что-то твердое. Камень какой, что ли, или деревяшка. Чувствую: сейчас будет обморок от страха. Мне ведь не в первой. Минут пять назад только в отключке была. А что поделать? Я такая. Я не умею держать себя в руках. Я слишком труслива для Храброй Примроуз. Капитолийцы выдумали себе этот образ, они сотворили героиню из ничего. Её на самом деле нет. И скоро они убедятся в этом. Поймут, что ошибались, и восхищались не той.
Существует лишь никчемное, жалкое двенадцатилетнее отродье семьи Эвердин. Храброй Примроуз не существует.
Глаза слипаются. Вот и все. Я начинаю терять сознание. Сейчас кто-нибудь увидит меня, и, конечно, без усилий прикончит. Надеюсь, я не почувствую боли, когда чей-то клинок вонзится в мое тело. Надеюсь, я умру, находясь в обмороке. Надеюсь, все произойдет быстро. Надеюсь, близкие люди простят меня. Ведь прошло лишь пару секунд Игр, но я уже подвела всех тех, кому обещала, что буду бороться до конца.
Я уже почти закрываю свои опухшие от слез глаза, когда меня вдруг что-то подталкивает вперед. Наверное, прозвучит глупо, но… будто невидимка пинает под зад. Сначала я думаю, что показалось. Но это повторяется еще два раза. Я распахиваю глаза, и вдруг чувствую, что я… я жива.
Жива в самом прямом и полном смысле этого слова.
И меня озаряет. Что нужно, для того, чтобы убежать с поля боя? Нужно быть живым. Я жива. Еще ноги нужны. Правда, без них тоже можно, но мои-то ноги на месте! Тогда какого черта я разлеглась здесь?!
Сама не понимая, что происходит, и откуда во мне внезапно появилось столько мудрости и сил, я встаю на ноги. Случайно зацепив землю взглядом, понимаю, что лежала не на камне. Подо мной был тот самый маленький чемоданчик. Без раздумий хватаю его и…
Бегу.
Вдалеке, у Рога Изобилия, схватка уже в самом разгаре. Я пытаюсь найти глазами Пита, но не нахожу. Тогда сердце нервно шепчет: «С Питом все плохо! Все плохо! Направляйся к Рогу, к Рогу!» Только вот разум с этим не согласен. «Уноси ноги, Примроуз! Беги, пока можешь, тупая ты куропатка! Хочешь, чтобы тебя убили?! Нет?! ТОГДА БЕГИ!!! И НЕ ОБОРАЧИВАЙСЯ!», - вопит он.
Думаю, уточнять, к чему я прислушалась и почему, не нужно.
Я никогда в жизни так не бегала. В боку сразу закололо, а колени начали подгибаться. Но я жива. И ноги на месте. Значит, нужно бежать.
За моей спиной раздаются бешеные крики: появляются первые жертвы; звенит сталь, омываясь кровью невинных детей.
Кажется, кто-то все же успел за эти секунды, что я валялась на солнышке, заметить меня (что, в общем-то, не так уж и странно). Я понимаю это, когда мимо моего уха со свистом пролетает стрела. Я взвизгиваю от ужаса и прибавляю ходу. Однако охоту на меня не завершают. Пускают вторую стрелу, и третью. Но не одна не попадает. А когда пускают четвертую, та и вовсе не долетает. Я слышу, как она вонзается в дерево чуть позади меня. А тот, кто стрелял, скорее всего, не захотел тратить времени на погоню. И стрелы пожалел.
Подумал: «Ой, не попал, и ладно! Все равно эта малявка сдохнет через пару часов. Чего с ней возиться».
Эта охота помогла мне. Открыла второе дыхание. Не знаю, каким чудом мне удалось увернуться, но я просто забыла все это и побежала еще быстрее, и еще, и еще, прижимая к себе маленький белый чемоданчик. Интересно, что в нем?
Я не знаю, сколько я бегу.
Я потеряла счет времени. Я потеряла вообще все. Для меня ничего сейчас не существует, кроме леса.
Я шныряю между деревьями, перепрыгиваю пни. И, когда вдруг устаю до такой степени, что путаюсь в собственных ногах и врезаюсь в дерево, решаю отдохнуть.
Я прихожу в себя и пробую отдышаться. Потом вспоминаю, что сейчас за мною всюду наблюдают камеры. Я улыбаюсь куда-то вдаль, туда, где только деревья, деревья и деревья: вдруг мама и Китнисс меня увидят.
Потом я думаю о Пите. Где он? Жив ли? Скоро ли он найдет меня? Найдет ли вообще?
После этого я вспоминаю, собственно, про чемоданчик, что держу в руках. Довольно долго пытаюсь его открыть, но так и не открываю. Все понятно: он пустой. Это обманка. Просто кусок пластмассы. А я, наивная, поверила, будто какие-то вещи могут лежать так близко к пъедесталу трибута. Рассердившись, швыряю его с размаху назад. Он ударяется о пень и… раскрывается. Я понимаю это звуку. Чемоданчик не пуст. Из него что-то высыпалось. Я поворачиваю голову и замираю в удивлении.
Да, я не смогла утащить с Рога Изобилия еды и теплой одежды. Не смогла утащить оружия, но мне ведь оно и не нужно. Я не умею им пользоваться. Я не умею ничего. Кроме одного. Я медсестричка, как говорила Китнисс. И сейчас со мной то, чем я действительно умею пользоваться, и это, надеюсь, поможет мне в трудную минуту. Это не ножи и не мечи, это не рогатки и не стрелы. Это бинты, лейкопластырь, несколько разновидностей мазей и пилюль, салфетки и какая-то зеленая жидкость. Ну, что сказать. Мне просто повезло.
Убедившись, что ничего не разбилось, я бережно складываю все медикаменты обратно в чемоданчик и прижимаю его к себе. А потом вновь встаю, отряхиваюсь от пыли и листьев и иду дальше. Не бегу, а ковыляю, тихо и спокойно, стараясь не шуметь. Мне нельзя оставаться на одном и том же месте. Но… если я все время буду ходить по арене, то Пит меня так и не отыщет… Что же делать?
Я закрываю глаза и пытаюсь думать. Но это почти невозможно. В голове одна только мысль, но вся она, постепенно разрастаясь, заполоняет собою весь разум. От нее давит в висках, от нее колит в сердце и в боку, от нее больно, страшно. От нее хочется визжать. Но вряд ли это поможет.
«Я на Голодных Играх».
Любой понимает, что это значит. Но не каждый знает, как спастись. Как остаться в живых.
Я задираю голову и смотрю на деревья. Они такие высокие, кверху сужаются и образуют своими пышными кронами замкнутый круг. От этого голова начинает кружиться, и на секунду мне кажется, что небо падает. Я бы забралась на дерево, но… не умею. Да и как там усидишь? Веревки нет, ничем не подстрахуешься. Бинт не поможет: слишком тонкий.
Пит вряд ли найдет меня до вечера. Я очень далеко ушла. И дорогу не запомнила.
Нет, как ни крути, но до завтрашнего утра мне не дожить.
Я слоняюсь по лесу около двух часов в безрезультатных поисках водоема. В горле уже начинает першить: я долго бежала, устала, да и солнце жарит неслабо. Легкая жажда дает о себе знать. Мне хочется воды. Не очень сильно, однако все же хочется. Хотя бы каплю. Но ее нигде нет. И я начинаю волноваться.
Порой да меня долетают крики несчастных трибутов, от них я сразу принимаюсь дрожать. И сразу думаю: «А вдруг?» Но тут же перебиваю сама себя: «Нет, с Питом все хорошо». Но кто даст гарантию? Верно.
Никто.
Лес, ранее казавшийся невероятно красивым, с каждым моим шагом становится все угрюмей, темней и страшней. Деревья угрожающе шумят, когда между их спутанными ветвями проскальзывает гулкий ветер. Прутья хрустят под ногами, словно специально, чтобы выдать меня.
Я всем телом ощущаю близость смерти, но не перестаю верить. Верить в то, что мой напарник отыщет меня. В то, что все будет хорошо.
Каждую минуту я расстегиваю молнию на куртке, подгибаю воротник и смотрю на слабо поблескивающую брошь. Потом притрагиваюсь к ней пальцем и мысленно шепчу: «Помоги мне. Пожалуйста».
И она помогает. Не знаю, как. Не знаю, чем. Главное: я остаюсь живой. Главное: меня пока никто не нашел.
Внутри у меня творится что-то странное. Я не могу разобрать, что чувствую, не могу понять, чего хочу. Время от времени надоедливая мысль «А может, плюнуть на все и сдаться?» появляется в моей голове, но я нахожу в себе силы сопротивляться. Нет, не может.
И я нахожу в себе силы не плакать. Я могу, у меня получается. Плакать нельзя – я Храбрая Примроуз. Не здесь. Не перед камерами.
Ближе к вечеру я буквально валюсь с ног. Совсем вымоталась. Желудок протяжно урчит, требуя еды, а я мысленно ругаю его, мол, где же я тебе ее возьму?! Мы на Голодных Играх, черт возьми! Побродив еще минут с двадцать, я натыкаюсь на большой пень, возле которого, словно подстилка, лежит огромная куча листьев. Я падаю на нее и расслабилась. Телом и душой. Я просто беру и забываю, что не просто гуляю. Забываю, что нахожусь под прицелом. Забываю, что я на арене, и что меня могут убить с минуты на минуту. Выкидываю из головы все ненужные мысли. Правда, для этого мне приходится приложить немного усилий, но у меня получается. Эти мысли все равно вернутся обратно очень скоро. Максимум через полчаса. Я знаю. Но мне нужно отдохнуть.
Я смотрю на облака, которые пеленой обволакивают потускневшее солнце. Слушаю спокойное пение птиц. Наматываю выбившиеся из косичек пряди на палец. И жду Пита.
Уже так много времени прошло. Часов пять-шесть. А может и больше. Я переживаю. Где же ты, Пит? Совсем скоро стемнеет. Я очень боюсь. Я хочу к тебе. Пожалуйста, поторопись.
После небольшого отдыха я вновь отправляюсь искать водоем. Желудок словно совсем обезумел: тарахтит, как паровоз, а я массирую его, будто это может помочь, поглаживаю и зажимаю локтями. Однако дома мне часто приходилось голодать, поэтому я вполне могу протянуть без еды дня три-четыре. А вот без воды…
Вскоре я натыкаюсь на куст со знакомыми мне плодами – я немного знаю о растениях, училась распознавать съедобное/несъедобное на тренировках. Эти мелкие желтые ягодки, к счастью, оказываются съедобными, и я от души набиваю ими живот. Желудок урчать не перестает, а вот тяга к воде заметно снижается.
Над лесом уже сгущается вечерняя пелена. Темнеет. Птицы замолкают.
Я должна найти безопасное место для ночлега. Но сил на это уже не хватает.
Я решаю немного передохнуть под ближайшей сосной, а затем по возможности поискать какую-нибудь норку или что-то в этом роде. Опустившись под дерево, устраиваюсь поудобнее: вытягиваю ноги и расслабляю плечи. По телу вдруг пробегают мурашки, и усталость кажется мне приятной. Я прикрываю глаза и, наплевав на все, просто остаюсь сидеть так.
А что еще делать? Куда идти, где прятаться? От кого ждать помощи? Я все равно одна. Я все равно ничего не умею.
Я чувствую, как засыпаю, и не пытаюсь сопротивляться. Это приятное чувство заключает меня в свои мягкие объятия, а потом происходит что-то странное: мне кажется, что моя душа вылетает из тела; и я испытываю какую-то легкость. Теперь я будто бы нахожусь в двух местах сразу. Телом здесь, под деревом, а душой где-то… неизвестно где. Я пугаюсь. На секунду даже предполагаю, что умерла, но внезапно вдалеке раздается пушечный выстрел, и все мои мысли буквально выдувает из головы.
Следом за первым выстрелом грохочет второй, за вторым третий. И еще, и еще. Я замираю и пробую сосчитать их. Девять. Девять пушечных выстрелов.
Ну, я могу думать и считать, значит, я жива. Как бы это глупо не звучало.
Заигравший вскоре гимн Капитолия не только заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности, но и обхватить руками ствол. Думаю, со стороны это выглядит забавно.
Нет, сейчас мне не до забавы.
Гимн звучит сразу отовсюду. С неба, из-под земли, из каждого дупла. Такой оглушающий и такой страшный. Я зажмуриваюсь и жду, пока он закончится. Но он не торопится этого делать, напротив, становится громче, а на его фоне звучит противный голос ведущего:
- Павшие.
Я чувствую, как холодеют кончики пальцев ног. И как зубы стучат. Внутри все переворачивается раз тридцать, а потом вновь становится на свои места. Сейчас назовут павших. Сейчас скажут, кто погиб за эти часы. Сейчас я узнаю: продолжать мне свой путь, или же сдаться.
- Дистрикт пять.
На небе появляется огромный экран, а спустя мгновение на нем возникает лицо мальчика из Пятого Дистрикта. Это так странно. Вот здесь он улыбается. А на самом деле, в жизни, его уже нет. Он умер. За просто так. Погиб, развлекая дурацких разукрашек из Капитолия.
Я утыкаюсь лбом в шершавую кору дерева и тихо скулю. Мне не по себе. Я больше не смотрю на небо и не слушаю номера Дистриктов, трибуты которых выбыли из Игр. Я не могу.
Я представила, что в один «прекрасный» вечер на небе появится портрет бледной девочки с двумя длинными косами. С испуганными, вытаращенными глазами и еле видными веснушками. И как громкий голос ведущего радостно объявит: «Дистрикт двенадцать!» И как заплачет мама. И как от боли, которая гораздо страшнее физической, будет кричать Китнисс.
Слезы текут по щекам, и я, испугавшись, что камеры зафиксируют это, закрываю лицо руками, не отлипая от сосны. Я сижу так еще несколько секунд. А потом…
Потом мне приходится поднять голову и уставиться в небо. На экран. Это происходит помимо воли, само собой. В эту секунду огонек храбрости навсегда угасает в моем сердце. Надежда улетает в пропасть. И вера устремляется за ней.
В эту секунду я забываю, как дышать. В эту секунду я забываю все. Все на свете. И даже собственная жизнь сразу начинает казаться такой мелочной, такой ничтожной и ничего не значащей. Я не человек.
Я – всего лишь пешка.
Я чувствую, как мое сердце уходит в пятки, а потом и вовсе начинает останавливаться.
Потому что на экране появляется огромная цифра двенадцать. А за нею… лицо моего напарника.
* * * * * *
Какая-то странная режущая боль появляется в сердце. Я, скорчившись, падаю на живот и сжимаюсь в комок. Лежу я так еще очень долго, уже не опасаясь, что меня найдут. Пусть находят. Пусть разделывают на куски, пусть отрубают конечности, пусть убивают, как хотят. Пусть мучают.
Теперь уже все равно.
По лицу в два ручья текут слезы. В голове роем кружат воспоминания.
День Жатвы. Бледный светловолосый парень поднимается на сцену в сопровождении миротворцев. Его заплаканные глаза. Его слабая, но нежная улыбка.
Пит.
За эти две недели ты стал для меня целым миром. Ты научил меня быть храброй. Научил чувствовать, научил сопротивляться и бороться. Ты научил меня жить.
Пит.
Ты такой добрый и хороший. Ты такой умный. Такой мудрый.
Ты должен был спастись. Ты не должен был погибать. Мы такого не планировали. Разве ты не помнишь?
Пит.
Что теперь будет со мною без тебя? Нет, я не верю в это! Пит, слышишь, я не верю!
Ты не мог так поступить со мной. Ты не мог нарушить обещание.
Пит. Мой добрый, мой хороший, мой самый лучший Пит.
Это я во всем виновата. Я никогда себя не прощу.
Холодный ветер хлещет по лицу и по спине, взъерошивает и без того уже неопрятные волосы, но особенно противно его прикосновение к мокрым от слез щекам. Мои тихие всхлипывания постепенно перерастают в истерику; я понемногу осознаю весь трагизм ситуации, до меня доходит, что Пита больше нет. Что он больше никогда не споет мне колыбельной. Никогда не обнимет. Никогда не нарисует мой портрет. Никогда не пожалеет меня и не успокоит.
Его больше нет.
Он погиб.
Я вскидываю голову вверх, подставляя перемазанное слезами и соплями лицо ветру. Я хочу закричать, но не успеваю даже открыть рта: передо мной вдруг появляется огромный синий шар, и происходит это так резко, что я теряю дар речи.
Шар начинает раздуваться, становится еще больше и больше, а я все сильнее пугаюсь и все глубже погружаюсь в шок. Но то, что эта непонятная штуковина раздувается – не самое удивительное. Спустя мгновение у этого шара появляются… глаза. Круглые, моргающие, они таращатся на меня с таким же интересом, с каким и я смотрю в них.
- У тебя плюшки подгорают! – вдруг пищит кто-то.
Я дергаюсь, верчу головой и, подумав, что это глюки, вновь смотрю на шар.
Но это не глюки.
Оказывается, помимо глаз у шара появился еще и рот. Такой маленький, незаметный.
Но слова и фразы извергает с такой скоростью, что я не успеваю пугаться и шокироваться.
- Молоко убегает! Там Гейл орешек принес! Я побежал! Смотри, луна! Тыдыщ! Блюнь! Кап-кап! Вставай, беги!
Я столбенею. Обычно ничего подобного в Играх не было. Да, распорядители меняют погоду и условия, могут устроить дождь, наводнение, пожар и землетрясение, но говорящие синие шары… это малость не в их стиле.
- Коза! Корова! Коза, корова, молоко! Сыр, хлеб! Пора вставать! Вставай, беги! Там Гейл орешек принес! – продолжает пищать шар.
Я беру аптечку подмышку, поднимаюсь на ноги и, потихонечку пятясь назад, отхожу от шара. Мне нужно убежать. Вдруг это такая новая задумка распорядителей: трибут видит этот бред, пугается, думает, что сошел с ума и… например, кончает жизнь самоубийством. Этакая новая тактика.
Ведь всем нужно зрелище.
Однако спастись бегством мне не удается: как только я перехожу с шага на бег, эта ерунда мчится за мной. Шар плывет по воздуху в паре метров от меня и продолжает верещать.
- Хухры-мухры! Пол, стены, потолок! Вставай, беги! Вставай, беги! Солнце село! Там молоко Гейла принесло!
Я пробую ударить шар чемоданчиком, но маленький рот его вдруг делается огромным, как пещера. И он проглатывает ту единственную вещь, которую я смогла добыть у Рога Изобилия…
Я кричу. А рот у шара становится еще шире, и теперь – я точно это знаю, - он проглотит меня. Всю целиком. Я жмурюсь, ожидая этого самого момента, но шар вдруг пикает и… кажется, лопается.
Я, все еще пребывая в шоке, открываю глаза. Передо мной нет ничего и никого. Какая-то неведомая сила заставляет меня опустить взгляд вниз, и я вижу, что от этой большой круглой штуковины осталась лишь такая же по величине синяя лужа.
А в луже лежит стрела.
Неужели кто-то спас меня, выстрелив в странное создание распорядителей?
Я нагибаюсь и не без опасения беру стрелу в руки. Верчу ее. Что-то подсказывает мне, что она не отсюда. Не из Капитолия. У них стрелы другие. Острые до безумия, холодные на ощупь, оперение вовсе не такое, отличается по всем параметрам, и древко намного длиннее. А эта такая теплая, будто ее долго-долго держали в руках, древко короткое, немного кривоватое, а на зарубке какой-то непонятный знак. Вроде бы я никогда и нигде его не встречала.
Но почему тогда он кажется мне до боли знакомым?
- Здравствуй, моя маленькая Примроуз.
Я вздрагиваю так, что стрела выпадает из рук. Этот голос. Такой родной. Такой любимый. Я так скучала по нему.
- Папа?
Я медленно оборачиваюсь. Сердце уходит в пятки.
Папа. Мой папа. Сейчас. Здесь. Рядом со мной.
- Папочка! – чувствуя, как горькие слезы брызжут из глаз, я бросаюсь к отцу, расставив руки для объятий, но… обнимаю пустоту. - Папочка!?
- Я скучаю, - суховатый голос отца звучит откуда-то сверху.
Я задираю голову к небу и вижу там папино лицо. Оно большое, нерезкое, словно на экране, и такое печально-улыбающееся.
- Мне вас не хватает.
- Папа… Папуля…
Я не могу сказать больше ничего. Странные чувства пронзают меня с ног до головы. Что за ерунда здесь творится? Сначала шар, потом лицо отца, заполонившее весь отрывок неба, который входит в поле моего зрения. Что придумали эти чертовы распорядители? Зачем они делают это?
Зачем сводят меня с ума?
- Прим, - выговаривает отец. – Это я помог тебе тогда, возле Рога. И сейчас я помог. И всегда буду помогать. Ты главное не сдавайся.
В груди что-то шевелится. Я обнимаю себя за плечи и смотрю в небо.
- Я не буду сдаваться.
Внезапно земля подо мной начинает дрожать. Ну вот, хоть какая-то доля реальности. Сейчас будет землетрясение. Отлично. Только этого не хватало.
Через секунду я понимаю, что ошибалась.
В земле лишь образовалась небольшая трещинка неподалеку от меня, а оттуда… вылетели стаи птиц.
Их пение заставляет меня закрыть глаза и поддаться чуть вперед от удовольствия. У птиц невероятно красивые голоса. Сомнений нет: это сойки-пересмешницы.
Сотни, нет, даже тысячи соек-пересмешниц взмывают в небо и, кружась в вальсе, растворяются в небесах. Мой отец улыбается мне в последний раз, и его контуры, слегка прозрачные, совсем расплываются в небе. От папы не остается больше ничего. Как и от соек.
Сначала я стояю и тупо пялюсь туда, где только что исчезло в небесных просторах лицо моего отца, а потом до меня вдруг начинает доходить кое-что.
Огромные говорящие шары. Родственники, которые давно погибли. Птицы, появившиеся из ниоткуда. Конечно, в жизни всего этого не бывает. Даже распорядители не могут создать такую чушь. Нет, теоретически могут, но… зачем им все это? Для них все-таки привычней пожары и стихийные бедствия. Создать такое может лишь одно.
Человеческое воображение.
И вот опять это странное чувство. Только на этот раз душа не вылетает из тела, а наоборот – возвращается обратно. И вместе с нею вся тяжесть. Я вздыхаю, закашливаюсь и… просыпаюсь.
Да, мои догадки подтвердились. Это был лишь сон.
А сейчас я сижу у дерева, как и тогда. Все такое, каким оно должно быть. Никаких странностей.
Это был лишь сон. Папы рядом не было. И огромный синий шар не проглатывал мою аптечку.
Я протягиваю руку и, убедившись, что мой чемоданчик действительно никуда не делся, с облегчением вздыхаю.
Стало намного темней.
Я понимаю, что мне надо убираться отсюда. Если меня не нашли до сих пор, это не значит, что никогда не найдут. Я уже почти встаю, когда меня пронзает странная боль. Не физическая, нет. Да и не боль вовсе. Какого-то рода озарение, облегчение.
Если это был лишь сон, то… мой напарник…
И тут же, словно подхватывая мои мысли и развивая их, вдалеке грохочет пушечный выстрел. И еще один, и еще. На этот раз – не во сне, на яву – их десять.
Я замираю в такой позе, в какой нахожусь, словно это может как-то повлиять на то, что я сейчас увижу.
Словно это может как-то повлиять на жизнь Пита.
Гимн Капитолия. Все так же, как и во сне. Я уже начинаю удивляться: насколько мои сны реалистичны.
- Павшие.
Я чувствую, что затекла рука: я опираюсь на нее; но шевелиться не смею. Если сейчас покажут портрет моего напарника – а я не переживу его смерти во второй раз – рука мне явно будет не нужна. Мне вообще ничего не нужно будет без него. Ничего. Абсолютно.
- Дистрикт четыре.
Девочка-профи. По-моему странно, что она погибла так быстро. Я думала, профи выдерживают минимум дней пять.
- Дистрикт пять.
Тот самый мальчик. Мне не по себе: у меня случилось так называемое дежавю.
Ненавижу свои сны. Ненавижу то, что они безумно похожи на реальность. Разумеется, если не брать в счет синие шары.
- Дистрикт шесть.
Дистрикт-6 потерял обоих трибутов. Ему не повезло.
Я сглатываю комок горечи и делаю глубокий вдох, словно набираясь сил.
- Дистрикт семь.
Трибут-девочка из Седьмого Дистрикта выбыла из Игры. А так же выбыли мальчик из восьмого, оба из девятого и…
- Дистрикт десять.
Сначала на экране появляется лицо кудрявой девочки, а затем смуглого мальчика. Дистрикт-10 потерял обоих трибутов.
Еще с десяток секунд я нахожусь в этой невообразимой позе. Я жду, когда экран исчезнет с неба, когда его контуры сольются с ночной синевой.
Только потом я встаю на ноги. Только потом я вспоминаю, как дышать. И в эту секунду в душе моей вновь зарождаются и вера, и надежда, и даже храбрость.
Это был лишь очередной ночной кошмар.
Мой Пит не погибал. Он жив. И скоро он найдет меня.
Часть V. Союз.Ночи на арене всегда холодные. Кажется, согреть ничто не сможет. А дни очень жаркие. Распорядители делают так нарочно, чтобы как можно больше трибутов погибало от переохлаждения или жажды. Им мало того, что они уничтожают друг друга, дерутся, как сумасшедшие звери. Им мало того, что каждый день минимум две семьи теряют одну важную ее частицу. Им тоже хочется поучаствовать в убийствах. И они делают с ареной то, что хотят. Это невыносимо.
Звездный блеск рассыпался по ночной пелене.
Я сразу вспоминаю Цинну и свое блестящее тело перед Интервью. Интересно, как там мой стилист? Переживает ли за меня? Скучает ли?
Я по нему безумно.
Я нашла маленькую неглубокую ямку, забралась туда и прикрылась кучей сухих листьев. Знаю: не оригинально и совсем не безопасно, но времени на что-то другое, да и сил, собственно, тоже, не хватало. Первый день Игр, он всегда самый тяжелый. И тот, кто не погиб в этот день обрекает себя и своих родных на бесконечные страданья. Неизвестно, что лучше: умереть сразу или как-нибудь потом.
Вот уже часа три я лежу, мерзну, пытаюсь заснуть и жалею в какой раз, что не умерла сегодня. А после этого мысленно ругаюсь, твержу себе, что должна бороться, вспоминаю маму, Китнисс, Пита, Гейла и начинаю тихонечко плакать. Через пару минут успокаиваюсь, но вскоре вновь начинаю жалеть, что все еще жива, вновь ругаюсь, вновь вспоминаю родных, и так бесконечно…
Но холод и слезы слабости – это еще не самое страшное. Самое страшное – это то, что на меня вот-вот могут наткнуться. Что меня могут найти и раздробить на куски. Прогремит пушка – и всё. Конец.
Попытки уснуть все время оказываются неудачными. Безумный страх и такая же дрожь решительно отгоняют сон. Я стараюсь лежать не двигаясь, потому что любой шорох может выдать меня, стараюсь почти не дышать. Я опасаюсь, что меня может выдать и урчание пустого желудка – он все еще наивно требует еды, но кроме ягод, что я ела днем, в нем ничего больше не было. И, наверное, до самого полудня не будет. Да и что кроме никчемных ягодок я могу поесть?.
Я с осторожностью, словно это тоже может меня выдать, дотрагиваюсь до броши на моей куртке, закрываю глаза и мысленно шепчу: «Пожалуйста, береги Пита. И пусть он поскорее найдет меня. Одна я не справлюсь. Пожалуйста, прошу тебя. Очень прошу».
Я верю, что она поможет. Верю, что скоро воссоединюсь со своим напарником. Нужно лишь подождать. Совсем немножечко.
Я продержалась на арене ровно день. Один день. Я смогла. У меня получилось. Сегодня я еще дышу. Сегодня маме и Китнисс не придется ставить мою фотографию рядом с папиной и прикреплять к ней черную ленточку.
Тут же перед глазами возникает бледное лицо папы. Его слабая улыбка, печальные, почти пустые глаза. Я зажмуриваюсь, прогоняя отца из мыслей, чтобы не заплакать, и вновь пытаюсь уснуть, но ничего не выходит. Желудок недовольно бурчит, в горле опять появляется столь знакомый мне комок горечи.
Я обхватываю колени руками и раскачиваюсь из стороны в сторону, убаюкивая себя. А губы сами собой вдруг начинают шептать знакомые до боли слова: «Забудь про заботы, про все забудь. Глазки закрой и попробуй уснуть. Кошмары ушли, они не вернутся. Волшебные сны к тебе прикоснутся. Слезы утри, они не к чему. Возьми, улыбнись будущему…» Тут же, спохватившись, что издаю шум, я затыкаюсь и даже запихиваю в рот рукав куртки, чтобы не запеть снова или не заплакать. Порой мне трудно себя контролировать.
Жажда скребет по горлу. Спасает только холод. Если бы ночь была душная, я бы сейчас изрядно мучилась.
Интересно, сколько уже времени? Два часа ночи? Три?
Внезапно вверху, надо мною, что-то зашуршало. Листья на моей яме!
Я вздрагиваю так сильно, что шею заклинивает. Трусиха! Это всего лишь ветер. Спокойно.
Я расслабляюсь, но не ненадолго: шорох повторяется снова. Я закусываю губу и жмурюсь так сильно, что перед глазами начинают прыгать разноцветные блики.
Не хочу видеть, кем будет мой убийца. Не открою глаз. А может, притвориться мертвой? Ха-ха, Примроуз, ты такая шутница!
А листья все шуршат и шуршат. Сомнений не остается – кто-то разоряет мою кучу. Но кто? На профи не похоже. Они бы одним махом скинули эти чертовы листья с ямы и одним движением ноги втоптали бы меня в землю. Да и вообще на трибута, который нашел убежище своего врага, не смахивает. Листья забирают так медленно, аккуратно. И не ветер это. Я более чем уверена.
Но возможно, трибут, который сейчас крадет, так скажем, с моего убежища листья, не знает, что я здесь прячусь. Однако когда увидит – убьет сразу. Отчего бы и не убить такую малолетку? Так что без разницы. Хоть туда, хоть туда. Все равно прибьют.
Страх совсем меня переполняет, и лежать становится невыносимо. Тогда я решаю: встану, удивлю всех. Встречу смерть лицом к лицу. Оправдаю хоть на четверть свое гордое звание Храброй Примроуз. Ну, все. На счет три. Раз. Два.
Я набираю полную грудь воздуха, сжимая в руке брошь. У меня получится. Я встану с земли. Я храбрая.
Три.
Я встаю одним рывком. Листья вздымаются вверх и с шелестом опадают обратно на землю. И тут же я слышу тонкий девчачий визг, а затем хруст листьев и веток под ногами, с каждым мгновением утихающий. В темноте ничего не видно. Так и есть: трибут, воровавший «мои» листья, не заметил меня.
Усталая, голодная и всего боящаяся, я бросаюсь в другую сторону. В мыслях все завязывается в узел. Хорошо, что эта девчонка испугалась, а не стала размахивать оружием.
Я пробегаю метров пятьдесят и останавливаюсь. В боку колит, а веки начинают слипаться, как назло. Опершись спиной на дерево, я делаю глубокий вдох, я набираюсь сил, чтобы бежать дальше, но вдруг слышу шаги. Ко мне приближаются. Девочка-трибут оклемалась и теперь возвращается, чтобы убить меня. Отлично.
Зря я встала. Я всегда все делаю зря.
Я испуганно дергаюсь и ныряю в кусты, но через мгновение мне приходится оттуда высунуться, потому что я слышу мягкий спокойный шепот:
- Я не стану тебя убивать. Не бойся.
Полоска лунного света падает на кусты, и мне удается разглядеть того, кто стоит передо мной. Черные пышные волосы до плеч, спутанные и торчащие в разные стороны. Большие, слегка испуганные карие глаза. Маленький носик и перемазанные грязью щеки.
- Меня зовут Рута.
Тело продолжает дрожать, но я уже не боюсь. Напротив, наполняюсь какой-то странной отвагой. Надо же, как вовремя.
- Я знаю, - выпаливаю я, выбираясь из зарослей.
С недоверием гляжу на девчонку. Разум шепчет мне голосом Хэймитча: «На арене никому нельзя верить». Возможно, до Игр она и казалась мне неплохой, но сейчас я не должна болтать с кем попало. Я вообще не должна болтать. Я должна просто ждать Пита, стараясь не умереть от страха и голода.
Рута нарушает мой план.
- Я тоже знаю твое имя, – тихо говорит она. - Его все знают. Ты Храбрая Примроуз.
- Перестань, - фыркаю я, снимая ветку с плеча, - я вовсе не храбрая. Видишь, вон, в кусты забралась от страха.
Рута тоже не спешит приближаться ко мне. Выглядит она озадаченной и перепуганной, в глазах тревога.
- Прости, если напугала тебя, - извиняется она после недолгого молчания. – Я не знала, что в яме кто-то есть.
Я раздумываю, как бы мне убежать. А главное – куда? А потом задаюсь вопросом: интересно, Рута чувствует то же, что и я?
Вряд ли. У нее нет напарника. Ей некого ждать.
- И ты прости.
Девочка кивает и слегка отходит назад. Я тоже пячусь, осматривая Руту: она безоружна, лишь с маленькой котомочкой в левой руке.
- Ты мне не веришь? – вдруг тихо спрашивает она. Ее смущает мое странное поведение.
- Насчет?
- Что я тебя не трону.
Разум по-прежнему того же мнения. Правда, я привыкла прислушиваться к сердцу, как меня учил папа. Но сердце пока молчит, поэтому приходится довольствоваться тем, что есть.
- Я верю, - вру я.
- А я? – еще тише спрашивает Рута. – Я могу тебе верить?
Вот при этих ее словах что-то переворачивается во мне. Неуверенность и какая-то странная колкость постепенно сходят на нет.
- Можешь, - киваю я, сглатывая ком. – Конечно, можешь.
Рута слабо улыбается, но приближаться не спешит.
- Что ты вообще делаешь ночью на земле? – интересуюсь я. – Я видела, как на тренировках ты лазаешь по деревьям. Почему сейчас не прячешься там?
Рута протягивает мне свою правую руку.
- У меня перелом. Мне больно, а перевязать нечем.
Я быстро оцениваю ситуацию.
- Сейчас все исправим. Так… где моя…
Вот разиня! Я потеряла свою аптечку! Черт! Тупоголовая дурочка!
Я уже готова просто взять и убиться об дерево, но Рута спасает меня от этого.
- Это ищешь?
Левой рукой она достает из своей котомки мой белый чемоданчик и подает его мне. Я выхватываю его и прижимаю к себе, вздыхая с облегчением. Я так радуюсь, что даже не благодарю девчонку.
- Ты забыла его там, в яме.
- Ты возвращалась туда?! – удивляюсь.
- Ну да. Я увидела тебя и захотела помочь, - Рута улыбается. У нее красивая улыбка, почему-то она напоминает мне улыбку Китнисс.
- Спасибо, - бурчу я, извлекая из аптечки бинт. – Давай сюда руку.
Девчонка послушно протягивает руку и еще что-то зеленое, противное.
- Это лечебные листья, - заметив мой вопросительный взгляд, поясняет она. - Их под бинт надо подложить. Возьми себе парочку, если хочешь.
- Мне не нужно.
Листья мне не знакомы. Я никогда не встречала их. Ни дома, в маминой аптечке, ни в секции растений на тренировках. Наверное, они растут в Одиннадцатом.
Я осматриваю поврежденную руку моей новой знакомой. Перелом если и есть, то маленький. Больше походит на вывих или сильный ушиб. Но я не спорю. Кладу листья, как мне велели, и обматываю руку бинтом. Рута еле сдерживается, чтобы не закричать. Ее останавливает, наверное, только то, что сейчас глубокая ночь, и, значит, профи давно вышли на охоту. Девочка корчится от боли каждый раз, когда я дотрагиваюсь до ее больной руки.
- Спасибо, - благодарит она, когда я заканчиваю процедуру.
В ответ я лишь киваю.
Повисает напряженное молчание.
- Ну, я пойду, - наконец шепчет Рута.
Мне стоило бы радоваться, но у меня не выходит. К своему собственному удивлению я чувствую что-то похожее на разочарование.
- Пока.
- Еще раз спасибо.
- Не за что.
Рута медленно разворачивается и маленькими шажками отправляется куда-то в темноту. Я смотрю на ее дрожащую руку, крепко сжимающую сумочку. На ее подрагивающие плечи.
Руте тоже двенадцать. Она такая же жертва Капитолия, как и я. Она такая же маленькая и слабая. Она так же боится ночи. Так же боится других трибутов и смерти. Нет, она даже беззащитней и несчастней, чем я! У меня-то есть Пит. У меня-то есть надежда, что он отыщется и все будет хорошо. А у Руты здесь нет никого. Она совсем одна. И если я не бесчувственная скотина, то должна ей помочь.
Я не скотина. И я помогу.
- Рута! – зову. – Рута, стой, пожалуйста!
Она оборачивается, слегка удивленная.
- Слушай. – Я догоняю ее. - Я тут подумала… Может, вдвоем нам будет не так страшно?
Я боюсь, что Рута откажет мне, но ее широкая улыбка и огонек, вдруг возникший в глазах, доказывают мне обратное.
- Я думаю, из нас бы получилась неплохая команда.
- Так ты согласна? – я тоже улыбаюсь.
Рута просияла.
- Спрашиваешь? Конечно!
Я протягиваю Руте свою ладонь. Оно пожимает ее, продолжая смущенно улыбаться.
Я никогда не дружила со своими ровесниками. Все мои друзья – это Гейл и Пит. Других не было. Но я чувствую, что с Рутой мы подружимся. И сердце вдруг просыпается, начиная шептать: «Ты на правильном пути».
Все понятно. Вот что значит «ум с сердцем не в ладу».
Неведанные странные силы вновь помогли мне. Они послали мне напарника. И пусть Пита пока рядом нет, но есть Рута. Это уже неплохо.
Я невольно вспоминаю тот ужасный сон, в котором погиб Пит, вспоминаю папу. «Это я помог тебе. И я всегда буду помогать».
Я закрываю глаза и мысленно благодарю отца за помощь. Знаю, это может показаться глупым, но, когда ты на арене, верить приходится в каждую мелочь.
- Ну что, идем?
Я открываю глаза и вижу перед собой довольное лицо Руты.
Киваю ей.
- Идем.
Мы уходим в ночь. Две маленькие беззащитные девчонки. Те, которые попали на Игры в свой первый год. И пусть поодиночке мы слабые и жалкие, но, возможно, вместе мы – сила.
* * * * *
Небеса уливаются кровью заката, и мне, почему-то, вспоминаются погибшие трибуты. Интересно, где они сейчас? Наверное, стали звездочками и скоро засверкают на небосводе.
Птицы умолкают. Солнце уже зашло за горизонт, еще чуть – и совсем стемнеет. Деревья шуршат листвой на ветру: наверное, поют друг другу колыбельные. Звук такой приятный, расслабляющий. И ветер пахнет лесом, веет свежестью. Но от всего этого становится жутко, когда вспоминаешь, что ты на арене.
Мы с Рутой сидим на вершине холма под косматым деревом и уплетаем маленькие желтые ягоды. Если честно, они уже поперек горла стоят, но кроме этих ягод у нас ничего нет. С едой нам не везет, впрочем, с питьем тоже. На водоем мы так и не наткнулись, хотя особо-то и не искали его. Мы стараемся не очень-то блуждать по арене. Потому что я все еще надеюсь, что найду Пита. Вернее, что он найдет меня.
Я рассказала Руте про своего напарника. Все-все рассказала. Моя союзница с завистью вздохнула, и мне стало ее жалко.
Я пообещала ей, что она не пропадет. Пита хватит на нас обеих. Он сможет защитить нас. Он не даст нам плакать, не даст голодать. Я точно это знаю. Команда из нас троих выйдет просто отличная. Надо только немножечко подождать. Только вот ждать – это как раз самое ужасное.
Прошло два Игровых дня. Два дня, а столько всего случилось. Именно поэтому мне, наверное, кажется, что прошла целая Игровая вечность. Я успела узнать, каково это – потерять друга. Это больно. Правда, несколько лет назад я уже испытывала подобное: я потеряла отца. Да, Пит погиб лишь во сне, но кто гарантирует, что этого не случится наяву, как с папой?
Еще я успела найти союзницу. Невероятно! – в первый же день! Думаю, мне повезло. С Рутой я знакома только сутки, но уже не представляю, как справлялась бы без нее. И страх рядом с союзницей меркнет, и хочется шутить. Правда, все же какая-то кроха сомнения и недоверия копошится, ерзает где-то там, во мне, но я уверена, что скоро от нее не останется и следа. Рута не похожа на обманщицу.
Рута не похожа на убийцу.
Вот бы у меня была такая подруга там, дома, в Двенадцатом. А не здесь, где рано или поздно нам обеим придется... Нет, я не буду думать об этом. Я постараюсь не думать. Какая разница, что будет? Я должна быть в том, что есть.
- Сейчас будут объявлять погибших, - с тревогой сказала Рута, когда где-то вдалеке зазвучал гимн Капитолия. Он постепенно разрастался и вскоре оказался совсем рядом.
Сегодня погибло двое. Мы слышали два пушечных выстрела: утром и ближе к вечеру. Мысль, что среди погибших есть мой напарник, заставляет меня ежиться от ужаса. Я перестаю жевать ягоды и подвигаюсь ближе к Руте.
- Все обойдется, - шепчет та.
Рута оказывается права.
На этот раз все обошлось. Из Игр выбыли мальчик из Седьмого и девочка из Восьмого. Все остальные пока живы. И Пит тоже.
Удивительно, как быстро исчезла из Игр половина трибутов. Вчера только нас было двадцать четыре, а сегодня уже двенадцать. Завтра станет еще меньше, а потом еще, и еще…
Рута тянет меня за рукав.
- Прим, нам нужно уходить. Темнеет.
Я молча беру свой беленький чемоданчик и встаю. Рута собирает остатки ягод, кладет их в карман, взъерошивает траву, заметая следы нашего пребывания здесь, и мы двигаемся в путь.
Мы долго блуждаем по лесу в поисках ночлега. Я никак не могу вспомнить, в какой стороне находится та самая яма, в которой я ночевала вчера, а другие хорошие места никак не хотят находиться.
- Может, попробуем влезть на дерево? – совсем умотавшись, предлагаю я не без сомнения.
Рута пожимает плечами:
- Рука все еще болит, но я могу попытаться. А ты сможешь?
Конечно, я не уверена, что смогу. Но попытка – это ведь не пытка.
Стиснув зубы, я прогоняю из головы свой первый кошмар про арену. У меня болит рука, я лезу на дерево. Падаю. Профи. Пушка.
- Я попробую, - сглатывая ком, говорю я.
Мы кряхтим, ругаемся, падаем, но наконец-таки общими усилиями забираемся на дерево и усаживаемся на ветках метрах в трех от земли. С непривычки у меня кружится голова, но головокружение проходит очень быстро.
Однако страх я еще не преодолела. Я не могу смотреть ни вниз, ни вверх. Я смотрю только на Руту.
Она совсем не боится высоты. Ловко прыгает с ветки на ветку, как белочка, только прижимает больную руку к груди, чтоб случайно не задеть ею сук. Когда я спрашиваю Руту, как ей это удается, она ничего не отвечает, лишь смущенно улыбается.
Оказалось, у Руты есть веревка. А еще фляга (жаль, пустая) и кусок пленки.
- Я взяла это у Рога, - поясняет она. – Только вещи абсолютно бесполезные.
Рута ошибается. Я точно знаю, что на арене нет и не может быть ничего бесполезного. То, что удалось утащить с Рога, обязательно пригодится. Нужно только знать, как использовать тот или иной предмет. Возможно, пленка и пустая фляга пока и вправду нам не нужны, но вот веревка оказалась как раз кстати. Я привязываю нас с Рутой к стволу, используя самый прочный узел из тех, какие умею вязать. Вроде бы, получается неплохо, но… в общем, я не ручаюсь в случае чего.
- Ну вот, теперь мы не свалимся, - с уверенностью говорит Рута, рассматривая кроны деревьев.
- Я очень на это надеюсь, - скептически бурчу я.
Ближе к ночи становится совсем холодно.
Я натягиваю капюшон, вытягиваю рукава куртки так, чтобы те закрывали всю кисть полностью, и кладу голову на ближайшую ветку. Мне предстоит так спать. Поначалу это кажется невообразимым, я чувствую себя не в своей тарелке, но уже через полчаса приспосабливаюсь, и мне даже становится комфортно. Мешает только обжигающий ледяной ветер.
Я почти уснула, когда союзница толкнула меня в бок.
- Что такое? – сонно спрашиваю я. А в голове уже стаями носятся самые ужасные мысли.
Рута испускает расстроенно-нервный вздох и поднимает на меня глаза.
- Мама всегда пела мне колыбельные перед сном.
- А мне всегда пела сестра.
Я чувствую укол воспоминаний.
- А в Капитолии Пит.
- Как ты думаешь, он скоро нас найдет? – немножко помолчав, спрашивает Рута. – Твой Пит?
Я прикусываю губу, представляя, что распорядители сейчас просматривают записи и смеются, а потом закидывают Пита куда-нибудь в другой угол арены, специально уводя от нас.
- Скоро, - говорю я так твердо, как только могу. – Очень скоро.
Рута улыбается и, устраиваясь поудобнее, кладет свою курчавую голову на соседнюю ветку.
- Спокойной ночи, Прим.
- Сладких снов.
Мы спали до самого утра, так как изрядно набегались за день. Правда, прежде чем уснуть, я еще около часа размышляла о своей судьбе и о прочих вещах, которые вечно лезут в голову, мешая провалиться в светлое царство снов. Утром нас разбудил птичий крик; думаю, если бы не он, мы проспали бы вечность. Я аккуратно развязала узел (естественно, не без усилий), распутала веревку; сначала с дерева слезла Рута, а потом, с ее помощью, я.
Вот он – новый день. Третий день Игр. Сама удивляюсь, как я смогла продержаться здесь все это время. Да еще и не попасться никому. Помню, папа раньше всегда говорил мне: «Новый день – новые радости». Даже в Дистрикте-12 эта фраза звучала как абсурд. Какие там могут быть радости? Особенно в нашей семье. Даже тогда я не верила в эти слова. Что уж говорить об Играх.
Новый день – новые ужасы.
Да, впереди у нас очередные ужасы арены. За три дня еще не случилось ничего такого, чтобы могло привлечь публику. Простые банальные убийства. Нет, распорядители этого так не оставят. Держу пари, уже сегодня что-нибудь да произойдет . Я чувствую. Не знаю, как, но чувствую. И это что-то случится, прежде всего, со мной.
- Я кушать хочу, - вдруг жалуется Рута, потирая пустой живот.
Я киваю ей в ответ, мол, я тоже умираю с голода.
- Была бы у меня рогатка, - вздыхает моя союзница. – Я бы птичку какую подстрелила.
При слове «рогатка» я нехотя вспоминаю свое показательное выступление и ежусь. Но тут же эти воспоминания смывает волной других: я уплетаю теплую булку хлеба, сидя за столом. Корочка хрустящая, поджаристая. Рядом Китнисс и мама. Все, что нужно для счастья – кусок хлеба и родные люди рядом.
А вот Рута, кстати, смогла бы. Смогла бы птичку подстрелить. Я видела ее стрельбу на тренировках. Во всяком случае, у нее выходило лучше, чем у меня.
Мы бесцельно бродим по лесу до самого обеда, впрочем, как обычно; иногда нам на пути встречаются съедобные коренья, и мы принимаемся жадно жевать их. Голод, который с каждым часом становится все страшнее, кружит голову, и я даже начинаю бояться, что могу совсем обезуметь и ненароком слопать Руту.
От жажды тоже необъяснимо дурно. Она заставляет мечтать о дожде, но мечта эта, - я точно знаю - неисполнима.
Жара заставила нас снять куртки и даже подогнуть штанины, но и это не спасло. Волосы мои, походившие на солому – грязные и сухие, паклями торчали в разные стороны, липли ко лбу и шее. Тело чесалось от грязи и пота, пощипывало под коленями и подмышками. Мне бы искупаться. И покушать, попить воды. Мне бы выспаться, как следует, не на дереве, а в кровати. Мне бы маму увидеть. Обнять бы сестру. Мне бы домой вернуться, но, увы, все это невозможно. Но все же… на крайний случай – мне бы дождя!
Я прикасаюсь к броши и тихо-тихо, так, чтобы Рута не слышала, шепчу:
- Помоги найти воды!
В эту же секунду понимаю, что я полная дура. Примроуз, может быть, тебе пора действовать самой, а не молиться какой-то финтифлюшке?
- Прим, ты слышишь? – вдруг восклицает Рута, всматриваясь куда-то вдаль. А потом зажимает рот ладонью с таким испугом, словно только что обругала вслух президента Панема.
Я мотаю головой.
- А что я должна слышать?
Рута прикладывает указательный палец к губам, призывая меня к тишине, и ступает вперед. Осторожно-приосторожно, стараясь не тревожить ветки и листья. У нее это выходит, не то, что у меня. Я иду как слоняра, хотя изо всех сил пытаюсь не шуметь. Проходит от силы секунд пятнадцать, но я не выдерживаю и повторяю:
- Что я должна слышать?
Рута ничего не говорит. Да мне уже и не нужно. Я слышу. Все слышу сама. Непоседливые ручьи и струйки, перекликаясь и переплетаясь, обгоняя друг друга и звонко смеясь, мчатся между камней. Шумит поток, стекающий откуда-то свысока. Это «откуда-то» мне не видно – деревья загораживают, мешаются. А воздух какой чистый. Словно пропитан водой. Я вдыхаю его полной грудью, и по телу сразу разливается какое-то блаженное чувство свободы.
Это водопад. Мы нашли то, чего нам не хватало. Мы нашли воду. Радость переполняет меня, я готова закричать, готова с разбега плюхнуться в воду, и пусть не умею плавать, и пусть там камни – мне все равно. Я уже выставляю одну ногу вперед, чтобы бежать, но Рута дергает меня за рукав блузы, и это возвращает в реальность. Я поднимаю на нее глаза.
- А?
Она вновь прикладывает к губам палец; я не понимаю, зачем нам молчать.
Я не хочу молчать. Я хочу пить и сейчас же рвану к воде. Я не вижу ничего и никого – передо мной лишь водопад, а во мне только этот приятный шум воды. Он настолько громкий, что теперь я удивляюсь, как умудрилась не услышать его раньше. Нет, я слышала, просто, наверное, не осознала, что это был за шум.
Пшшшшшшш, шшшшш, ппппппшшшшш!
- Подай мне нож.
Пшшшшш, шшшшшш, ппппппшшшшш, бульк!
- Возьми сама.
Пшшшшш… бульк…
- Катон, тебе трудно подать мне нож?
- Мне не трудно. Я просто не хочу. Не хочу и не подам. Понятно?
- Я ненавижу тебя.
- Мне все равно.
Я столбенею. И я больше не слышу умиротворяющего шума воды. Он исчез за одно мгновение. Этот звук разрезали напополам, а потом и вовсе вытеснили из моего слуха чужие твердые голоса.
- Может быть, вы прекратите?
В нос ударяет затхлый запах дыма. Из моей груди готов вырваться кашель, но я вовремя зажимаю рот ладонью.
- Марвел, ты-то куда? Жги там свой долбанный костер и не лезь в наши дела!
- Вот-вот. Нашел привычку.
- Вы можете помолчать хоть секунду?! Я тут, между прочим, пытаюсь сосредоточиться.
- Да не тужься! Все равно у тебя ничего не выйдет! Ты же неудачник!
Голоса становятся все громче и громче. Все ближе и ближе. Трибуты. Их четверо. Две девушки и два парня.
- Может, у тебя лучше выйдет? – обидчиво взвизгивает первый парень.
- Может и выйдет, - равнодушно отвечает ему второй. – Я не пробовал.
- А ты попробуй.
Я не вижу того, что происходит там. Все заслоняют деревья. Но я знаю, кто здесь, знаю, кто они. Знаю, что нам грозит, и чувствую дыхание опасности. Она совсем рядом. Я ощущаю ее почти физически.
Вот почему Рута старалась не шуметь и все время прикладывала к губам палец. Вот почему она молчала.
Профи.
Мы набрели на их лагерь.
Мы не выпьем воды. Мы не сделаем ни шагу в сторону водопада. Он принадлежит профи. Здесь все принадлежит им.
Я медленно перевожу взгляд на Руту. Моя союзница не выглядит напуганной, не выглядит даже взволнованной. Она сосредоточенна. Губы сжаты в трубочку, руки сложены на груди, одна бровь в изгибе. А в глазах странный огонек…
Она что-то задумала.
Я заставляю себя сделать шаг назад. Он дается мне с трудом. В горле появляется комок, и меня вдруг начинает тошнить.
Катон. Ужасный и беспощадный Катон всего в полусотне метров от меня. А с ним его команда – тигрица-Мирта, прекрасная, но жестокая Диадема и… Марвел. Я оказалась в собственном ночном кошмаре. Они прикончат меня. Прикончат прямо сейчас.
Теперь им не мешает ничто.
- Прим, - шепчет Рута. Нет, даже не шепчет – лишь шевелит губами. Но я слышу ее. – Как насчет воды?
Ее странная улыбка пугает меня. Я судорожно пячусь назад, быстро-быстро моргая. Меня поедает страх.
- Рута, быстрее, – говорю я, глотая от испуга некоторые гласные. – Уходим!
Рута вертит головой и, хватая меня за предплечье, уводит в сторону.
- Мы так долго искали воду, а теперь вынуждены просто так сдаться?
Меня теребит какое-то странное раздражение. Она что, ненормальная? ЭТО ПРОФИ! Да, мы должны сдаться! И мы должны бежать, пока они не услышали нас!
- Я не хочу сдаваться, - говорит Рута, так и не дождавшись от меня ответа. – Я хочу пить.
Мне хочется накричать на нее. Но тогда нас услышат. А я не хочу, чтобы нас услышали. И поэтому лишь шепчу. Шепчу, как в бреду:
- Рута, быстрее! Уходим!
- Ты можешь постоять здесь, если боишься. Я лишь наберу воды и вернусь.
Комок в горле вдруг вырастает до огромных размеров, и появляется такое ощущение, что меня душат.
- Рута, быстрее…
- Я мигом, - шепчет моя союзница. - Всего одна фляжка. Они не заметят.
- Уходим!
- Прим.
Я вижу: она серьезно настроена. И мне страшно от этого. Она не понимает, на что идет. Она сошла с ума. Обезумела от жары и от жажды. Профи убьют ее одним махом. Она ведь такая… маленькая. А они такие… профи. Я не должна пускать ее.
- Мы найдем воду в другом месте, - еле слышно говорю я. – Мы поищем и найдем.
Сердце становится тяжелым, как камень. Я ощущаю каждый его удар, и от каждого мне больно. Нижняя часть тела немеет.
- А если нет? Прим, мы можем умереть от жажды! А это шанс.
Я с трудом гашу в себе странное чувство, состоящее из ярости, шока и страха и выпаливаю:
- Лучше умереть от жажды, чем от рук профи.
Рута берет меня за руку, зачем-то встряхивает и тут же отпускает.
- Не бойся. Все будет в порядке. Обещаю.
Я только успеваю моргнуть, а Руты уже рядом нет.
Она одним прыжком добралась до лагеря. Я вижу ее: она за деревьями. Такая худенькая, прыткая, как кенгуру. Такая отважная.
Вот кто достоин всеобщего почета и симпатий. Не я. Она. Она сильнее, чем я. И пусть не снаружи, зато внутри.
«Я не хочу сдаваться».
Моя союзница сражается за жизнь по-настоящему. Она рискует. А я… я жалкое подобие на трибута. Я прозябаю на деревьях, прячусь за спиной ровесницы. Я прошу помощи у брошки (!) и надеюсь лишь на Пита. Я никто.
Нет.
Я докажу им. Я докажу, что тоже умею быть храброй.
Я осторожно раздвигаю ветки дрожащими руками, и передо мной предстает весь лагерь профи в его красе. На секунду я даже забываю, как дышать.
Палатки, стулья, куча тряпья и рюкзаков (наверняка непустых), тьма оружия: ножи, стрелы, секира, топоры. Они неплохо устроились. Я бы даже сказала слишком хорошо.
Рута уже забирается на дерево и вскоре, перепрыгивая с ветки на ветку, повисает прямо над водопадом. У меня сжимается горло.
Рута, пожалуйста. Будь осторожна.
Профи, находящиеся метрах в двадцати от моей союзницы, преспокойно занимаются своими делами: Марвел разводит костер (вроде бы, у него что-то начинает получаться), Мирта швыряет в дерево ножи (без промаха), Катон просто болтает ногой, а Диадема потрошит какую-то птицу. Ага, у них намечается обед. «Да чтоб вы подавились!» - хочется крикнуть мне.
Рута скрывается где-то за листвой. Я не вижу ее, и, следовательно, начинаю волноваться. Нужно лишь раз оступиться, чтобы оказаться там, внизу. Лишь раз оступиться и разбиться о камни. Или утонуть. Прогоняя плохие мысли, я сосредотачиваюсь и, наконец, решаюсь подойти поближе. Шаги каким-то чудом получаются беззвучные, и это радует.
Я останавливаюсь возле огромного камня, который располагается довольно далеко от сидящих профи, и прячусь за ним. Голоса больше не слышны – я рядом с водопадом, а он шумит как паровоз. Слегка высунувшись из укрытия, слежу за Рутой, курчавая голова которой мелькает между ветвями. И все же, думаю, у нее получится. Она ведь ловкая. Быстренько зачерпнет водички и ускачет – только ее и видели. Да только сердце с разумом вновь несогласно…
На душе неспокойно. Я знаю, что веду себя как полная дура и трусиха, я знаю, что сейчас не должна прятаться здесь, пока моя союзница рискует жизнью. Я должна помогать или что-то в этом роде. Но как и чем? Что делать и где быть?
Думать мне не приходится. Тут же я слышу хруст ветки. А потом визг и всплеск воды. Темные кудряшки исчезают из виду. Сердце уходит в пятки. Рута. Она упала.
Я вскакиваю с места и всматриваюсь вдаль. А потом даже взбираюсь на камень, наплевав на все на свете, но кроме кругов, в конвульсиях расходящихся по поверхности воды, никого и ничего не видно.
Я же говорила ей. Я же чувствовала, что случится плохое. Ну почему меня никто не слушает?!
- Народ, вы слышали это? – доносится до меня.
- Там кто-то есть.
- Похоже, девчонка.
Я с трудом разбираю слова, но мне хватает их, чтобы понять, что профи сейчас…
- Так давайте же пойдем и убьем ее!
Смех. На мгновение мне кажется, что это кричат чайки, но нет. Это смеются они. Кровожадные профи. Которые убивают все и вся. И вот сейчас они убьют мою союзницу.
Сама не понимая, что творю, я бросаюсь в другую сторону от водопада. Туда, к лагерю. Где стоят их палатки. Где тлеют угли в их костре. В голове все перемешалось. Я не могу думать ни о чем, кроме одного.
Рута. Она упала.
Профи уже почти добежали до воды, я вижу их спины. Осталось каких-то несколько мгновений, и они заметят барахтающуюся среди игривых волн девчонку. А потом прогремит пушечный выстрел.
Я должна ее спасти. Я должна хотя бы попытаться.
Я должна, я должна. Я должна. Я – Храбрая Примроуз.
- Эй! – громко кричит кто-то. И лишь спустя секунду я понимаю, что кричал не кто иной, как я. – Эй, вы!
Все четверо профи останавливаются и в недоумении оборачиваются. Из-за деревьев, которые, черт возьми, повсюду, я не вижу выражений их лиц, но чувствую, они удивлены: только что какая-то девчонка кричала у водопада, а теперь кричит здесь. Да еще и… не просто кричит. Она зовет их.
- Что за?.. – бормочет Катон, и я вижу: он надвигается прямо на меня.
Все они, профессионалы своего дела, довольно далеко, но им ничего не стоит оказаться рядом со мной. Они бегают быстрее. Да что там бегают?! Они ходят быстрее, чем я бегаю.
Но я бегу. Уже не стараюсь делать это бесшумно, просто бегу. Все равно я обречена. Все равно они догонят, схватят и убьют. Только бы Рута еще не утонула. Только бы она успела выбраться. Только бы успела убежать. Только бы у нее получилось.
- Это Двенадцатая! – завопил кто-то за моей спиной. Похоже, Диадема. – Это малявка из Двенадцатого, я вижу!
Это придает мне сил. По инерции я прибавляю ходу. Меня заметили, а, значит, я должна бежать быстрее. Только я почти не бегу. Ноги сами бегут, а я работаю головой. Вернее, мысленно шепчу.
«Рута, спасайся. Рута, беги!»
- Кинь в нее чем-нибудь! – рявкает Катон. – Мирта, нож!
- Ножи остались в дереве! – орет Мирта. – Марвел, стрелы!
Мимо моего уха со свистом пролетает стрела. Я немею, и даже не могу открыть рта, чтобы вскрикнуть от страха. А потом… потом я запинаюсь об камень и, упав, рассекаю колено.
Мне хватает мгновения, чтобы понять: это мои последние секунды жизни.
Я предпринимаю пару попыток встать, или хотя бы ползком сдвинуться с места, но ничего не выходит. Рана ничтожная, это даже не столько рана, сколько ушиб. В раннем детстве у меня часто были такие, когда я по неосторожности падала, таская в дом воду, или когда играла с папой в салочки (что было всего два раза в жизни).
Но мое тело словно приросло к земле, у меня закололо в боку и свело шею.
Еще одна стрела. И она попадает в цель. Точнее, она попадает в меня, а какая там цель была у профи, я уж не знаю. Я с криком смотрю на древко, торчащее из моей ноги, чуть ниже рассеченного колена, и чувствую, что сейчас потеряю сознание. А потом… умру.
Да мне, если честно, плевать. Столько всего я натерпелась за эти недели в Капитолии, насмотрелась всего. У меня к смерти уже какое-то равнодушное отношение. Хотя совсем недавно все было по-другому…
Сознание и слух затуманиваются, но до меня еще доносятся топот и голоса, сливающиеся в один. Профи приближаются. А мне все равно. Я привлекла их внимание, увела от союзницы. Это главное. Погибнуть, спасая напарника – не стыд. Стыдно погибнуть под властью Капитолия. А я ей не подчинилась. Я спасла Руту. Наверное, спасла.
Я почти закрываю глаза, почти проваливаюсь в обморок, когда слышу истошный крик. По-моему, кричит парень. Но, в общем-то, мне плевать. А потом… гремит пушечный выстрел. И сердце мое сжимается в комок так сильно, что на одну сотую мгновения я пугаюсь, будто оно больше не разожмется. Но потом вспоминаю, что мне все равно умирать, и успокаиваюсь.
В голове сразу возникает девчонка из Одиннадцатого. Смуглая, худенькая, со смешными кудряшками и широкой, безумно красивой улыбкой. На глаза наворачиваются слезы, и я даже не пытаюсь «запихать» их обратно.
Я плачу не из-за своей жалкой шкуры, нет.
Рута, прости. Я не смогла спасти тебя.
* * * * * * * *
Я прихожу в себя и открываю глаза. Меня ослепляет яркий, пронизывающий свет. Сначала я зажмуриваюсь, но потом постепенно начинаю к нему привыкать и через секунду понимаю, что никакого особого света вовсе нет. Это просто солнце. Оно светит так же, как и обычно.
Мне не хватает воздуха, и я начинаю жадно хватать его ртом, а потом закашливаюсь. Пробую присесть, но у меня не получается даже поднять головы. Оставив эти попытки, вновь начинаю кашлять, почти до рвоты, а потом делаю глубокий вдох в надежде, что это придаст сил.
Подо мною трава. Она щекочет шею. Я вцепляюсь в нее руками, словно это чем-то может помочь, и вдруг понимаю, что я… в раю. Ну да, я ведь умерла. Меня убили профи. Только… только я не помню, как. Я, наверное, была в обмороке.
- Она очнулась, - равнодушно-спокойный голос заставил меня дернуться. Я повертела головой настолько, насколько смогла, но никого и ничего не увидела. Он, этот голос, мне не знаком. Ну да, наверняка я уже на небесах. Здесь можно повстречать много незнакомцев. Подождите… если я на небесах, то почему надо мной… небеса?
Я с удивлением смотрю на проплывающее мимо меня облако в форме сердца. Не знала, что и на небе бывает небо. Впрочем, никто не знает, как выглядит рай до того, как попадает сюда.
Деревья здесь такие красивые, пышные. Своими кудрявыми макушками упираются прямо в облака. Пахнет хвоей и смолой, а еще… костром. Обстановка отчего-то до боли знакомая. Прям как…
- Слава богу! Прим!
…на арене. Я вновь вздрагиваю, но уже не от того, что услышала незнакомый голос, а напротив – оттого, что этот голос мне очень даже знаком. Я слышала его много раз. Он такой тоненький, мелодичный, как песенка. Он может принадлежать только одному человеку. И я знаю, кому.
Рута.
Она здесь, со мной. На небесах.
Я пробую сказать что-то, но не могу. Стоит мне открыть рот, я начинаю кашлять.
- Тише, тише, - шепчет Рута. Я не вижу ее, как не пытаюсь изогнуться. Я вообще не вижу ничего и никого кроме неба. – Не вертись.
Моей ладони что-то касается. Теплое, мягкое, приятное. Это рука моей союзницы. И я вдруг испытываю что-то вроде облегчения. Мы с Рутой вместе, мы попали на небеса, мы избавились, наконец, от кошмаров. Больше не будет никаких страхов, убийств, не будет пушечных выстрелов. Здесь мы сможем дружить, ничего не опасаясь. А еще… еще я могу встретить папочку.
- Все хорошо, - продолжает Рута. – Все обошлось.
Кашель потихоньку успокаивается, хрип тоже проходит, и тогда я, отчаявшись, пробую говорить. И у меня получается.
- Рута! – я не просто сказала это, я проорала в буквальном смысле. Вообще-то я не планировала кричать, но так получилось.
- Тшш! Я здесь!
Да где же здесь?! Почему я тогда тебя не вижу? Я рывком поднимаю голову с травы, и… второе достижение. У меня получается сесть.
Передо мной сидит мокрая до ниточки Рута. С ее пышных кудряшек водопадом стекает вода, капает на плечи, на колени, на траву. Ресницы тоже мокрые, они склеились между собой и от этого стали еще длинней и выразительней. Блуза вымокла настолько, что, кажется, она на два размера больше, чем нужно, а про штаны я и вовсе молчу. На плечах моей союзницы кусок пленки, той самой, которую она подобрала у Рога. Ну вот, и это пригодилось. Жаль, поздновато.
- Прости, - говорит она, с болью улыбаясь. – Прости, пожалуйста.
Рута, наверное, думает, что мы обе погибли из-за нее. Из-за того, что она полезла к этому чертовому водопаду. Что ж, в какой степени это так, но я не виню ее. И не собираюсь винить. Мы все равно погибли бы рано или поздно.
- Прощаешь? – переспрашивает моя союзница.
Я с трудом киваю: резкая боль вдруг пронзает мое колено, и я начинаю выть. А потом взгляд останавливается на ране, которая так саднит, и я застываю с открытым ртом. Штанина закатана до самой ляжки. Она и еще половина ноги, начиная от колена, измазана кровью. Кровь струится из черного углубления в ноге, такого страшного, глубокого; она струится и струится, ручьем, и я понимаю, что еще секунда – и я опять грохнусь в обморок. Нет, вида крови я не боюсь. Врач, как-никак. Но то, что случилось с моей ногой…
- Ладно, я пошел. Моя помощь все равно больше не нужна. Ведь не нужна, так?
Я вздрагиваю и забываю об обмороке. Незнакомый голос звучит оттуда, из-за спины Руты. Он наверняка принадлежит мальчишке: такой рваный, грубоватый, немного крякающий. Мне вдруг становится страшно, и я даже пробую отползти, но Рута хватает меня за запястье. Потом опускает глаза и то ли тревожно, то ли смущенно вздыхает.
- Не нужна.
Я не вижу говорящего, да и, собственно, не горю желанием его увидеть, но голова сама по себе наклоняется влево. Обладателем голоса, который так меня напугал, и вправду оказался мальчишка.
На вид ему лет тринадцать, больше не дашь; светлые кудрявые волосы, закрывающие уши, морщинистый лоб, острый подбородок и такие же скулы, маленький веснушчатый нос, рот-полосочка, грустные бесцветные глаза, но не без человеческого чувства. Мальчик худой, как спичка. Сутулый и такой… хрупкий. Кажется, затронь его – и он развалится на миллиард кусочков. Всем своим видом он напоминает одуванчик, который сорвали, а потом бросили на дороге и растоптали.
Он встает с коряги, на которой сидел, наверное, все это время и с укоризной глядит на Руту. Вернее, на ее спину. Глядит около трех секунд, а потом не выдерживает и хмыкает:
- Не надо благодарностей!
- Спасибо, - тихонько отвечает Рута, не поворачивая головы
- Я же говорю: не надо!
- Нет, правда, спасибо, - на этот раз Рута оборачивается. – Без тебя мы бы погибли.
Я вновь закашливаюсь, но уже от удивления. Что?! Мы не?!.. Мы?!..
- Мы живы? – хрипло спрашиваю я, осматриваясь.
Рута кивает с таким лицом, будто я сморозила какую-то глупость. Хотя… я действительно сморозила глупость. Черт. Наверное, это мой конек. Вокруг все то же – лес, небо, солнце, трава, камни, листья.
Все это не рай. Нет.
Это ад. Самый настоящий ад.
Это арена.
И тут я понимаю. Поздновато, конечно, но все же понимаю. Мы не умирали. Ни я, ни Рута. Нас спасли. Этот мальчишка спас. Удивительно, но спас.
Мы живы.
Обе.
И я испытываю какого-то рода разочарование. Еще ничего не кончалось. Все продолжается. Мы не сможем дружить, и папу я не увижу.
Мальчишка начинает громко смеяться, его смех напоминает мне скрип двери, которую пора бы выбросить на помойку или сжечь, потому что ее давно уже проели мыши.
И теперь я даже вспоминаю этого мальчика. Ну, конечно. Дистрикт Четыре – рыболовство. Он наверняка отлично плавает, и поэтому без труда вытащил Руту из воды. Точно. Я видела его на тренировках. Он тогда плутал в секциях с холодным оружием. И управлялся с ним неплохо… Святые елочки, он же профи! Самый настоящий. Такой же, как Катон или Марвел. Но с какой это стати он нам помог?
- Ладно, прощайте, малявки, - бросает мальчишка и, взвалив на плечо огромный рюкзак, который все это время лежал у его ног, уходит.
Я провожаю «помощника» шокированным взглядом, а потом, когда его курчавая макушка скрывается за деревьями, резко перевожу глаза на Руту.
- Давай, валяй, - как-то уж слишком грубо говорю я, корчась от боли, которая накрывает меня новой волной. – Все с самого начала и по порядку, пожалуйста.
* * * * * *
Вновь приближается ночь. Вновь холодает. Холодает с каждой минутой, с каждым мгновением, и от холода я с трудом передвигаю ногами. Они словно свинцом налились, ступни примерзли к носкам – я чувствую эту ледяную корку. Я уже могу идти самостоятельно, хоть это и причиняет мне безумную боль. Каждый раз, когда я ступаю на раненую ногу, тысячи невидимых ножей пронзают ее, она подгибается, саднит, от боли хочется выть, но я закусываю губу и иду дальше. Мне нужно идти, и я иду. Другого выхода нет. А листья Руты, кстати, оказались просто волшебными! Я приложила несколько к ране после того, как обработала ее, и перевязала бинтом. Результат – я худо-бедно, но иду. Зубы стучат так, что, кажется, скоро выпадут, а еще мне приходится раз за разом вытирать нос рукавом куртки, потому что из него течет, и я боюсь, что в ноздре вырастет сосулька. Изо рта идет пар.
Так холодно не было еще никогда.
Эта ночь будет особенной.
Мы с Рутой идем молча, лишь иногда я опираюсь на ее плечо, чтобы дать ноге немного отдохнуть. Не разговариваем мы с тех пор, как она закончила свой рассказ о нашем спасителе. Меня пугает это. Но я не могу заговорить с ней. Не могу заговорить первой. Не знаю, почему. Я не могу даже смотреть в ее глаза. Я, наверное, злюсь на свою союзницу за то, что она чуть не погибла.
Я думала, рассказ Руты будет долгим, но она уложилась в пару секунд.
Вот что она рассказала мне: мы не одни наткнулись тогда на лагерь профи - этот самый мальчишка следил за ними сверху, с дерева. И когда Рута свалилась, конечно, он заметил и решил помочь. А потом велел ей бежать и пообещал, что спасет меня. Не знаю, почему, но он сдержал обещание.
Это все, что знает моя союзница. Больше ничего. Она даже не знает, как зовут нашего спасителя. А я уж не знаю и подавно. Рута говорит, что пока я была в обмороке – каких-то двадцать минут, - они даже не разговаривали. Ни слова не сказали друг другу. Поэтому Рута и не знает как, зачем и почему он решил нам помочь.
И мы решили вот что: мы забудем об этом. И впредь постараемся быть осторожнее.
Морозный воздух щиплет глаза, мне хочется закрыть их. Я иду и мысленно успокаиваю себя, мол, сейчас найдем подходящее дерево, заберемся туда и поспим. Главное, не замерзнуть насмерть. А это более чем возможно.
Рядом сопит Рута, шмыгает носом, иногда потирает ладони и дует на них. Но разве это может согреть? Распорядители, похоже, совсем сбрендили. Они уже не контролируют себя - холода более чем достаточно, но они не останавливаются. Наверное, на их взгляд, смертей должно быть больше. И еще больше. И еще.
Я без конца прокручиваю в голове тот момент, когда убегала от профи и упала. Я лежала и думала, что сейчас умру. Было страшно, но больше всего я боялась за Руту.
И внезапно я кое-что вспоминаю… Пушечный выстрел. Тогда я подумала, что погибла моя союзница. Но она жива. Тогда кто погиб?
И тут же, словно по моему заказу, на черном вечернем небе появляется экран в сопровождении гимна Капитолия.
Я застываю на месте, цепляясь за капюшон Руты, и жду, пока на экране высветится чье-то лицо.
Дистрикт-1. Марвел.
Сегодня умер только один трибут. И я даже знаю, кто убил его. Тот самый мальчишка. «Одуванчик».
- Интересно, - пробормотала я себе под нос, - как он сумел обойти остальных?
- Он крутой, - вдруг выпалила Рута, - раз смог нас спасти.
- Угу.
И вновь молчание. Мы ведь пообещали друг другу больше не вспоминать об этом.
Нам удалось найти более-менее нормальное дерево, и мы, взобравшись, устроились на нем поудобнее. Правда, мне с моей больной ногой это пришлось нелегко. Хорошо, что у меня есть союзница. Она помогла.
Я привязываю нас веревкой к стволу. Веки начинают слипаться, голова идет кругом. Я очень устала.
Воет ветер. Ледяной ветер. Он забирается под куртку, под волосы, он пробирает до костей, и теперь я понимаю: поспать мне не удастся. Потому что в такой холод спать нельзя. Иначе утром просто напросто не проснешься.
Рута укладывает голову на ветку и отворачивается от меня. В капюшоне, затянутом на подбородке, она выглядит забавно, напоминает на космонавта.
- Ты ведь не собираешься спать? - спрашиваю я.
- А почему нет?
- В такой холод спать нельзя. Можно умереть.
- Какая разница, как умирать, - как-то уж слишком пессимистично говорит Рута. – Что от голода, что от холода.
Я вздыхаю.
- Есть хочешь?
- Конечно!
Я тоже хочу есть. Еще бы. Четвертые сутки без еды – это слишком даже для меня. Я вспоминаю те желтые ягоды, которые нам так надоели за последнее время, вспоминаю их горьковатый вкус, и у меня течет слюна. Сейчас бы я слопала их вместе с кустом.
- А еще бы я от воды не отказалась.
Рута вдруг вздрагивает так, что чуть не валится с дерева.
- Господи, Боже мой! Какая же я дура! – восклицает она, хватаясь за веревку. А потом ее рука залезает в карман куртки и достает оттуда маленькую фляжку. – Прости, пожалуйста! Я совсем забыла!
Я не без удивления гляжу на флягу, а рука сама собой тянется к ней.
- Рута, ты…?
- Да, я не зря рисковала жизнью, - улыбается моя союзница. – Возьми, пей!
Я дрожащими руками хватаюсь за фляжку, а потом жадно припадаю губами к горлышку, но делаю только пару глотков. Немного жду и пью еще. И так несколько раз. По чуть-чуть.
Фляга наполнена лишь на половину: наверное, Рута выпила остальное. Это благородно с ее стороны, что она оставила воды мне. Интересно, я на ее месте поступила бы так же?
- Спасибо, - крякаю я, когда вода заканчивается. – Большое спасибо.
Спать хочется безумно. И тогда мы договорились: будем делать это по очереди. Первой вздремну я. А Рута посторожит. Если я начну покрываться льдом – она разбудит. А что? Это вполне возможно при таком-то морозе. Примерно через полчаса мы поменяемся.
Кажется, я лишь закрываю глаза, а Рута уже пихает меня в бок.
- Вставай, - шепчет она. – Моя очередь.
За эти полчаса ничего не меняется – спать хочется по-прежнему. Будто я и не ложилась. Но ничего не поделаешь. Я киваю, желаю Руте хороших снов (которые на арене, конечно, никогда не снятся) и, похлопав себя по щекам для бодрости, тупо смотрю по сторонам.
Ночью арена особенно страшна. Деревья уже не те, небо кажется злым и подозрительным. Ночью арена особенно опасна. Ведется охота. На слабаков. На таких, как я. На таких, как мы с Рутой.
Я не помню, сколько времени прошло. Наверное, минут двадцать. А может быть и сорок. Сонливость исчезла куда-то, испарилась. Холод и голод выгнали ее из сознания.
Я сижу и думаю. О маме, о Китнисс. О Пите. А что, если он ранен и лежит где-нибудь, мучаясь от боли? Нет, этого не может быть. С ним все в порядке. Он ведь сильный. Он ведь умный. Скоро мы встретимся. Я уверена. Когда-нибудь обязательно встретимся. И он вновь споет мне колыбельку.
Пит, ну где же ты? Поторопись, пожалуйста.
Я не справляюсь.
У меня ничего не выходит.
Я уже не чувствовала пальцев от холода, когда Рута вдруг начала кашлять во сне. Сначала я не придала этому особого значения, но вскоре моя союзница заметалась из стороны в сторону, и я побоялась, что она грохнется с дерева. Пришлось будить.
- Рута, проснись, - я трогаю ее за плечо. – Что такое?
Она открывает глаза и резко садится, уставившись куда-то в небо.
- Что такое? – повторяю я.
Рута не отвечает. Ее губы расплываются в улыбке. Но не в радостной, а в горькой.
- Знаешь, я тогда подумала, что и вправду утону. Вода хлынула в нос, в уши, и я начала задыхаться.
Я таращусь на свою союзницу, не понимая, к чему это она.
- Перед глазами вся жизнь пролетела. И я подумала… я подумала, сколько всего я еще не успела.
Внутри меня что-то переворачивается.
Сколько всего она не успела. Сколько всего мы не успели.
А потом я по инерции кладу ладонь на лоб союзницы и чуть не получаю ожог. Ее лоб горит. Как пламя. Несмотря на то, что лютый мороз. У Руты температура. Она заболела.
- Я думала, что утону, - вновь говорит она. – И мне стало страшно. Я не хотела тонуть. Я не хотела умирать.
Я растеряно роюсь в аптечке, но ничего подходящего не нахожу. В маленьком бутыльке есть какие-то пилюли, но я не могу угадать наверняка. А давать человеку что попало – это неразумно.
- Не бойся, теперь ты в безопасности, - бурчу я.
Рута закрывает глаза и тяжело вздыхает.
- Прим, мне холодно.
- У тебя жар, - с сочувствием сообщаю я.
Рута поднимает на меня глаза, и я вижу в них болезненную пустоту.
- Черт. Только этого не хватало.
- Не волнуйся, все будет хорошо. Завтра я тобой займусь. Поищу таблетки. Сейчас в темноте не видно ни черта.
- Ага, - хмыкает моя союзница. - Только бы дожить до утра-то.
Я готова разрыдаться. От бессилия. До утра остается около десяти часов. В таком холоде дожить до него почти невозможно. Меня опять клонит в сон, как назло, но спать нельзя. Я должна следить за Рутой. Сейчас она слабее.
Недолго думая, стягиваю с себя куртку и укрываю ею напарницу.
- Ты что делаешь? – бухтит она. – Ты замерзнешь!
- Какая разница, от чего умирать, - теперь уже я произношу эти слова. – От голода или от холода.
- Прим, правда, не нужно.
Я не слушаю свою союзницу, натягивая ей поверх первого капюшона второй.
- Спи. Я буду сторожить тебя всю ночь.
Рута растеряно вздыхает, укладывается, но глаз не закрывает.
- Спи! – повторяю я, и она сдается.
- Спасибо, Прим.
Я киваю. А потом, когда она засыпает, утыкаюсь лицом в кору дерева и начинаю тихонько плакать.
Плакать – это нормально. Однако в последнее время я замечаю, что становлюсь храбрее и сильнее. С каждым часом во мне что-то переворачивается. Я замечаю, что моя скромность постепенно сходит на нет. Я замечаю, что порой могу сдержать слезы. Замечаю, что если очень захочу, то могу побороть боль и страх.
Игры меняют меня.
Я уже не та Прим. Я другая. Мне пока самой трудно осознать все это. И я боюсь, что наступит тот час, когда я… когда я позволю себе убить трибута.
Нет, этого не случится никогда! Для меня закона «или ты, или тебя» не существует. Для меня, в отличие от других, существуют рамки, выйти за которые я никогда не смогу. Капитолий издевается над детьми. Уродует их души. В двенадцать лет они становятся убийцами. Но я не стану. Я не такая.
Да, я могу стать сильнее и тверже характером. Но убийцей – никогда.
Никогда.
Теперь, когда я сижу в одной блузе, у меня буквально отнимаются все конечности. Я не могу дышать – холод забирается в легкие, и кажется, что он превращает мои внутренности в ледышки. Слезы, стоит им только выбиться наружу, мгновенно застывают, и я судорожно смахиваю их с лица. Наверное, через пару часов я превратилась бы в ледяную глыбу и, упав с дерева, разбилась, если бы внизу не появился странный шорох, от которого я вздрогнула, как сумасшедшая.
Как это обычно бывает, сначала я подумала, что мне показалось. Но нет. Шорох становился все громче, все подозрительней, и я начала паниковать.
А потом случилось нечто еще странней: меня позвали. Оттуда, снизу, донесся шепот.
Мое имя.
- Примроуз! Примроуз!
Это что, опять те дурацкие сны про синие шары?
Нет, сердце подсказывает мне, что я не сплю.
- Примроуз! Ты слышишь меня? Я внизу! Спустись!
Голос мальчишечий. Теперь, когда он стал громче, я узнала его.
Нет, это не Пит. К сожалению, не он.
Это мальчишка из Четвертого. Наш «спаситель».
- Спустись! – повторяет он.
Я, будто под гипнозом, аккуратно развязываю веревку и начинаю спускаться, стараясь не задеть спящую Руту. Но через мгновение останавливаюсь, чуть не зарычав от боли. Я совсем забыла про больную ногу. И теперь я не смогу двинуться ни вверх, ни вниз. Без помощи не смогу. Раненная нога так и остается висеть в воздухе.
- Спускайся! – мальчишка продолжает звать.
- Я не могу, - как можно тише говорю я куда-то вниз, так как не различаю в темноте его лица. Да еще и ветви мешаются. – Нога болит.
- Постарайся.
Его голос звучит твердо, отрывисто, и меня это напрягает. А что, если он хочет меня убить? Хм, тогда зачем он спасал меня несколько часов назад? Убил бы сразу. Нет, тут что-то другое. Не знаю, почему, но я верю, что он не тронет меня.
Аккуратными шажками, раз за разом переставляя окоченевшие ноги на нижние ветки и выбоины в дереве, я спускаюсь вниз. Боль такая сильная, что я готова повыдергать на себе волосы, только бы заглушить ее. Я закусываю губу так, что из нее начинает сочиться кровь, и я нечаянно проглатываю кусочек кожицы. Но и это не помогает. Ничего не помогает.
Я стараюсь думать о чем-то хорошем, не думать о ноге, о боли, об Играх. Эти пару минут, что я спускаюсь, оказываются для меня адской вечностью.
Вот он – тот самый мальчишка. В темноте его глаза светятся, как у кошки. Он похож на рысь, которая вышла на охоту. Взъерошенный, серьезный. На губе засохла кровь, а по щеке расползся желтый синяк.
Я вдруг осознаю, что боюсь его. Боюсь на самом деле, но не покажу этого ни в коем случае. Ни ему, ни зрителям.
Это будет моя маленькая тайна.
- Чего тебе? – не без опасения спрашиваю я, корчась от боли, которая никак не хочет отступать.
Я опираюсь одной рукой на дерево, чтобы перенести вес тела на здоровую ногу. А потом у меня помимо собственной воли вырываются глупые слова:
- Пришел меня убить?
Мальчишка деловито оглядывает меня с ног до головы, отчего мне становится неловко.
- Нет. Я пришел с миром.
Я задумываюсь над тем, что бы такое дерзкое выдать, но на ум ничего не приходит.
«С миром». Я хочу рассмеяться. Если бы не сумасшедшая боль, я бы, наверное, так и поступила.
- Ты ничего не путаешь? Это Голодные игры.
Бровь «одуванчика» дергается, а уголок рта кривится в коварной улыбке.
И он, достав откуда-то из-за пазухи широкий нож с металлической ручкой, подходит ближе ко мне.
- В таком случае, да. Я пришел тебя убить.
По его взгляду я вижу: он не шутит. И меня охватывает паника.
Я начинаю судорожно пятиться назад, не обращая внимания на дикую боль в ноге, но упираюсь спиной в дерево. Идти некуда. Я в тупике.
Что ж, этого и следовало ожидать.
Мальчишка делает еще шаг. Теперь между нами всего каких-то полметра. Я сглатываю комок, который мешает дышать, вцепляюсь ногтями в кору дерева и мысленно ругаю себя за свои слова. Ну кто тянул меня за язык?! «Одуванчик» тем временем подходит ко мне почти вплотную; он так близко, что я могу сосчитать все веснушки на его носу, я чувствую его холодное, обжигающее дыхание, слышу, как колотится в его груди сердце. Он поднимает нож – лезвие направлено мне прямо в середину шеи – и…
- Воды!
Я вздрагиваю.
С дерева, у которого мы стоим, доносится слабый стон. А потом к нему примешивается сухой кашель.
- Воды! Воды!
Я словно приросла к земле, стою, не двигаясь, и почти не дышу. Холод продолжает терзать меня в своих колючих объятиях, слезятся глаза, будто от дыма, а в голове творится каша-малаша. Мальчишка тоже застыл на месте, его рука с занесенным клинком так и осталась висеть в воздухе.
- Воды… пожалуйста… я хочу пить…
Но вдруг она резко опускается, и «одуванчик» вновь поражает меня.
- Чего стоишь?! Дай ей воды! – громко говорит он.
Я опять дергаюсь, наверное, от неожиданности, а потом, аккуратно передвигая ногами, отхожу в сторону, все еще опасаясь, что мальчишка вонзит в меня нож.
- Рута, я сейчас! – дрожащим голосом шепчу я, выдыхая прозрачные клубы пара, и уже ставлю ногу на первую ветку, когда вспоминаю, что воды-то у меня нет. Я выпила все остатки до капельки.
Но моя союзница продолжает просить.
- Дай ей воды! – вновь командует «одуванчик», окончательно сбивая меня с толку.
Я поворачиваю голову в его сторону.
- У меня нет воды.
Мальчишка чертыхается, бросает нож на землю, снимает со спины свой огромный рюкзак и начинает в нем рыться.
Что за чертовщина? Что вообще происходит? Кто он, что ему надо? Я стою, переминаясь с левой ноги на правую, чтобы унять дрожь и режущую боль под коленом. В висках пульсирует. Желудок завязался в узел.
- Держи, - мальчишка протягивает мне бутыль с водой. – И, это… шевелись, пока она не сдохла.
Я киваю, хоть эти слова и пугают меня. Затем дрожащей рукой беру бутыль из его рук и уже настраиваюсь лезть, но тут мальчишка снова загоняет меня в тупик. Удивляет в четвертый раз. Он делает резкий шаг в мою сторону, забирает обратно свою воду, причем не просто забирает, а выхватывает, отрывает чуть ли не вместе с руками, и отталкивает меня, отчего я покачиваюсь и хватаюсь за сук.
- Дай сюда! – ворчит он. – Я сам!
Он ловко прыгает на самую низкую ветку, даже не прыгает, а взлетает, как коршун, хватается свободной рукой за сучья, за ветки и скрывается за листвой. Я не вижу его, но чувствую: он уже добрался до Руты. А та не прекращает жалобно стонать.
Я застываю с открытым ртом. То ли от того, что поражена этим придурком, то ли от того, что вдруг начинаю волноваться за свою союзницу. Зачем я пустила туда этого черта?! А что, если он ее убьет?
Меня разрывает изнутри странное чувство по отношению к этому мальчишке. Он какой-то сумасшедший, непонятный, честное слово. Я не знаю, чего от него ожидать, не знаю, что будет дальше. Я не знаю, что ему от нас надо. Наверняка это все не просто так.
- Эй, ты! – доносится до меня. – Сейчас понадобится твоя помощь.
Я поднимаю глаза вверх, однако кроме черноты не вижу ничего.
- Что… что нужно делать?
Вверху ломаются ветки, летят вниз вместе с клочьями смятых листьев, что-то шуршит и гремит. Я на мгновение представляю, что этот мальчишка расправляется с Рутой: душит ее, а она брыкается. Но тут же выбрасываю из головы эти мысли, хорошенько встряхнув головой. Если он что-нибудь сделает с Рутой, клянусь, я… Я…
Спокойно, Прим. Ты обещала сама себе. Ты не убийца.
Ты не сможешь.
- Помоги своей подруге спуститься! Я заберу вещи.
Это что еще за фокусы? Мне кажется, или парнишка действительно задумал нам помогать? Так или иначе, помощь его очень подозрительна и даже как-то чересчур бескорыстна.
Я слышу голос Руты: она тихонько окликает меня, и все возвращается на свои места. Я переполняюсь какой-то странной нежностью, и, когда лицо моей союзницы, помятое ото сна, такое забавное появляется среди листвы, я подаю ей руку и широко улыбаюсь. А потом она спрыгивает с дерева, а я не сдерживаю своих эмоций и обнимаю ее. Слава Богу, с ней все хорошо.
Всего какая-то минута, а кажется, что ее отняли у меня на вечность.
- Как ты? – спрашиваю я.
- Жива и ладно, - просто отвечает Рута. – А ты на ледышку похожа! Забери свою куртку, надень!
Союзница поспешно стягивает с себя мою куртку, я надеваю ее, но теплее не становится. Теперь, чтоб согреться, мне понадобится штук десять таких курток. Ну, или просто солнечное жаркое утро, до которого еще очень-очень далеко.
- Что происходит? – шепчет мне на ухо Рута.
- Не знаю, - отвечаю я. – Я ничего не понимаю.
- Он дал мне воды.
Я содрогаюсь, вспоминая то, что случилось пару минут назад.
- А меня чуть не убил.
Справа от нас что-то приземляется. Поднимается столб пыли, но тут же рассеивается.
- Не люблю, когда шепчутся в моем присутствии, - рявкает мальчишка.
Я вся сжимаюсь, ожидая, что сейчас из-за какого-нибудь дерева выскочат профи и прикончат всех нас. Слишком уж громко говорит «Одуванчик» для этого времени суток. Слава богу, профи не выходят. Наверное, они решили взять отпуск на сегодняшнюю ночь и выспаться как следует. Разумеется, после сытного ужина.
Я вспоминаю их лагерь, Диадему, которая потрошила птицу, и будто слышу, как в моем животе завывает ветер. Там так пусто. Очень хочется есть.
– Да и вообще не люблю, когда болтают, - мальчишка отряхается и скрещивает руки на груди. - Меньше болтовни – больше дела.
Мы с Рутой впадаем в ступор. Хотя, насчет Руты не знаю, но я точно впадаю. Причем пятый раз за эти пару минут. Не знаю, откуда во мне берется столько силы и бесстрашия, но я все-таки задаю вопрос, который волнует меня вот уже несколько часов:
- Чего тебе от нас надо?
Мальчишка шмыгает носом и взваливает на плечо рюкзак.
- Пока что вопросы задаю только я, лады?
Я чувствую на себе взволнованный взгляд Руты, а потом слышу ее хриплый прокашлянный голос:
- С какой это стати? – она обращается к «Одуванчику».
Тот морщит нос, отчего становится похож на маленького капризного ребенка.
- Мне еще раз повторить? – он ухмыляется. – Вопросы задаю я. А теперь берите вещи и следуйте за мной. Старайтесь идти как можно тише, если не хотите, чтобы нас поймали.
Я побагровела.
- Да кто ты такой?!
Рута молча поддакивает мне, а мальчишка заливается громким смехом. Я вновь ёжусь, думая о профи.
- Прошу прощения, я забыл об этой детали, - говорит «Одуванчик» в перерывах между припадками смеха, а потом протягивает мне свою большую ладонь с длинными пальцами. – Я Ричард. Но друзья называют меня Рик.
После этого он вновь начинает смеяться, так сильно, что, кажется, сейчас лопнет. Я смотрю на его ладонь, не решаясь к ней прикоснуться. Смотрю не него и ничего не понимаю.
- Почему ты смеешься? – Рута задает этот вопрос вместо меня.
- Потому что я пошутил, - давясь смехом, отвечает мальчишка. – Друзья не называют меня Рик, - тут его лицо так резко становится серьезным, что я пугаюсь и улавливаю искру печали в его глазах. – У меня нет друзей.
Я пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Наконец Рик опускает свою ладонь, которую я так и не пожала, а потом прочищает горло.
– И никогда не было.
Что-то переворачивается у меня внутри. Там становится как-то горячо, будто сердце превращается в раскаленный камень.
Этот мальчишка вовсе не хочет нас убивать. И не собирается.
Рик таскается за нами потому, что ему одиноко.
Помимо своей воли я вдруг вспоминаю игры, которые смотрела года этак три назад. Тогда я еще мало что соображала. Я, конечно, понимала, что должна болеть за свой Двенадцатый дистрикт, но болела не только за него. Каждое лето, сидя перед телевизором, я держала кулаки за всех.
На экране были дети. Много детей. И я всей душой переживала за них, за каждого. Только никому не признавалась в этом.
В тот год я особенно симпатизировала двенадцатилетней девочке из Пятого. Эта девочка бегала за четырнадцатилетним парнем; я не помню, из какого дистрикта был он, кажется, из дальнего. Девочка жаловалась ему, что ей очень страшно и одиноко, слезно просила его о помощи. Я даже практически дословно помню ее слова: «Я верю, что ты не оставишь меня одну. Я верю тебе. Ты не такой, как все они».
И помню, как я рыдала, когда девочка умерла. Её убил тот самый мальчишка. Вонзил ей нож прямо в сердце, когда она, довольная и накормленная, легла рядом с ним поспать.
Тогда мне было всего лет девять, и я даже представить себе не могла, что в скором времени сама окажусь на арене. Но в ту минуту я подумала, что никогда бы так не поступила. Подумала и испугалась собственной мысли.
Теперь я все понимаю и даже чувствую, как крошечная искорка доверия с ярлычком «Рик» зарождается в моей душе. Однако вот что странно: это происходит помимо моей воли. Я вовсе не хочу, чтобы так было. Сердце решило все за меня. Так же я понимаю, где-то в глубине души: Рик может врать. Ему ничего не стоит обмануть двух наивных девчонок, втереться к ним в доверие, а потом убить. Зачем? Затем, что Капитолию нужно зрелище. Эффектные сцены вызывают у зрителей восхищение. А того, кто устраивает эти сцены, они обязательно наградят.
Знаю: я не имею права верить, кому попало. Хэймитч мне говорил. Но сердцу не прикажешь. Я одновременно верю и не верю этому мальчишке. Я одновременно адекватная Прим и та, другая, глупая, наивная замарашка из Шлака. Сейчас, в данный момент, верх берет старая Прим, ничего не знающая об Играх и об их законах. Прим, которая всегда болела не только за собственный дистрикт, но и за другие, где трибутами были дети.
Жалость к Ричарду, та же самая жалость, которую я испытывала к той маленькой девчонке из Пятого три года назад, прорывается сквозь твердую оболочку. Эту оболочку я так долго воспитывала в себе. Ненависть, недоверие, неподчинение. Вера только в себя и надежда только на себя. Таков закон Игр. Но оболочка порвалась уже во второй раз. Первая брешь появилась пару дней назад, когда я встретила Руту. И с каждым часом она постепенно перерастает в дыру.
Но я ни о чем не жалею.
Я смогу себя контролировать. Я буду начеку.
- Ладно, хватит болтать, - мальчишка вновь становится грубоватым. – Уходим.
- Куда? – я нахожу в себе силы говорить.
- И зачем? – добавляет Рута.
Рик вздыхает, ничего не отвечает. Я вновь злюсь на него. Это же надо быть таким… придурком.
- Может быть, ты ответишь? – я почти рычу от раздражения.
Мальчишка бросает на меня испепеляющий взгляд. Я не выдерживаю его на себе и отворачиваюсь.
- Вы хотите, чтобы я вам помогал? – вдруг спрашивает Рик. Голос его звучит как-то чересчур спокойно, и я остываю. – Хотите?
Я выжидательно смотрю на Руту: мне нужно, чтобы она ответила первой. Но моя союзница так же обескуражена, как и я. Она тоже загнана Риком в тупик. И тогда мне приходится брать инициативу в свои руки.
- Да, - как можно проще говорю я.
- Да, - немного неуверенно повторяет Рута.
Я чувствую напряжение, которое разгуливает между нами троими. Чувствую давление, и мне вдруг становится душно.
Рик кривит губы и поднимает одну бровь, отчего на лбу у него появляются морщинки.
- Тогда вам придется мне довериться.
Часть VI. Неожиданный поворот событий.Узкий темный коридор, пропахший сыростью и еще чем-то странным. Под ногами хлябает вода; она капает с потолка и черными потоками стекает по стенам. На стенах висят картины без рамок. Я не могу разглядеть, что на них изображено – вода размыла все рисунки, намочила бумагу и перемешала краски. Да и в темноте не особо разглядишь.
Я бреду по коридору, всматриваясь в темноту. Я надеюсь найти свет. Но его нет. Напротив, темнота становится все страшнее и гуще, я передвигаюсь почти на ощупь и уже начинаю бояться, что никогда отсюда не выберусь.
Я не помню, как оказалась здесь. Я не знаю, что ждет меня впереди.
Я просто иду. Все дальше и дальше во тьму.
Коридор бесконечен. Это даже не коридор, это – лабиринт. Лабиринт с множеством поворотов. Вот сейчас он резко сворачивает влево, и до меня доносятся чьи-то крики. Нет, это не просто крики. Это стоны, это истошные вопли, перерастающие в мольбы.
- Пожалуйста, отпустите меня! Пожалуйста! Умоляю! Я должен ее найти!
Я с трудом различаю слова. Кажется, тому, кто кричит, выбили все зубы и сломали челюсть. Сердце отбивает дробь в груди – этот голос мне знаком. Но я не могу понять, кому он принадлежит. Я слишком напугана.
Меня начинает тошнить, и я перехожу с шага на бег. Но крики становятся только громче. Громче и отчаянней. Они преследуют меня.
- Отпустите меня! Отпустите! Я же ничего вам не сделал! Я должен ее найти! Понимаете? Должен!
Я бегу так быстро, что в боку и в области сердца начинает покалывать. Я раз за разом врезаюсь в холодные мокрые стены, спотыкаюсь и даже падаю. Моя одежда намокла и стала тяжелой. Но остановиться я не могу. Мне нужно убраться отсюда. Здесь очень страшно.
- Отпустите-е-е-е-е!
Не знаю, сколько бы я еще бежала, если бы не стена, внезапно появившаяся перед моим носом. Я еле успеваю затормозить, еще мгновение - и я бы врезалась в нее.
Я тяжело дышу. Темнота забрала у меня все силы. Я уже совсем ничего не различаю вокруг и не знаю, как пойду дальше. Мне нужен свет.
И тут, словно по моему заказу, в лабиринте загораются сотни факелов. Я не знаю, откуда они взялись. Возможно, висели здесь раньше, а я просто их не замечала в темноте. И теперь, когда стало светло, я пришла в ужас, глядя на стены: с них стекает не вода. И под моими ногами хлябает не вода. И рисунки тоже размыла не вода.
Это кровь.
Она везде. Повсюду.
Я вся в этой крови. Я пропиталась ею насквозь.
Мне хочется кричать, не просто кричать, а визжать, так, чтоб горло сорвало. Но я сдерживаюсь, хоть это получается с трудом.
Теперь, когда светло, я смогла понять кое-что еще. Я смогла разобрать, что изображено на картинках, даже не смотря на то, что они вымокли. Вообще-то это вовсе не рисунки. Это надписи. Одинаковые на каждом листе. Везде одни и те же слова.
«Ты умрешь».
- Отпустите меня, твари! Или я сам вас прикончу! – этот голос, который мне так знаком, наверное, и не думает утихать.
Я вздрагиваю. Жуть пробирает меня до костей. И тут происходит то, что заставляет меня забыть о крови и надписях: перед моим носом вдруг появляется дверь. Большая, с круглой ручкой. Я слышу: отчаянные вопли доносятся оттуда. С той стороны.
Сама не понимая, что делаю, я берусь за дверную ручку и тихонько тяну на себя. Появляется щель, а крики почти меня оглушают.
- Я должен ее найти! Отпустите! Ну что вам от меня нужно?!
Я раскрываю дверь наполовину и просовываю голову в комнату. Она просторная, но кроме стула там ничего нет.
На стуле сидит парень; я не вижу его лица – он повернут ко мне спиной. Парень привязан к спинке стула толстой веревкой, руки его скрещены за спиной, а светлые волосы перемазаны грязью и... кровью.
Напротив него стоят трое взрослых мужчин. У одного из них в руках плетка, а у другого топор. Третий стоит чуть в стороне, покуривает толстую сигару и наблюдает за происходящим.
Когда я оказываюсь в комнате, он резко поворачивается в мою сторону и кричит:
- Чё нада?!
Я не пугаюсь его. Наверное, потому, что вижу впервые.
А вот другие двое мужчин мне знакомы. И даже очень.
Это президент Сноу и главный распорядитель Игр, Сенека.
Через мгновение они тоже замечают меня.
- Пошла вон! – рявкает президент.
- Проваливай, Двенадцатая! – присоединяется к нему Сенека.
Я пячусь назад, но из комнаты не выхожу. Потому что парень, сидящий на стуле, вдруг поворачивает голову, и у меня перехватывает дыхание.
Я узнаю его.
Он меня тоже.
- Прим… - шепчет он. – Они не пускают меня к тебе! Прим, прости меня…
По щекам бегут две дорожки слез. Через мгновение я уже захлебываюсь ими.
Пит. Мой Мелларк.
Что они с ним сделали?! За что?!
Лицо Пита ужасно. Его вообще трудно назвать лицом. Это кровавое месиво. Губа разбита, она опухла; левый глаз заплыл, а правый… того и вовсе нет! Щеки похожи на куски выпаренного мяса, нос посинел.
На это невозможно смотреть. Я еле сдерживаюсь, чтобы не блевануть, и начинаю кричать.
- Уберите ее отсюда! – командует президент.
- Нет! – я падаю на колени и упираюсь руками в пол. – Я без Пита не уйду! Пит! Я тебя не брошу!
Сенека смеется.
- Тебе придется его бросить. Он уже не жилец.
Меня хватают чьи-то огромные жесткие руки и волокут вон из комнаты, но я не сдаюсь.
- Пит! Пит, пожалуйста! Пойдем со мной! Ты мне нужен! Прошу тебя!
Пит качает головой, из его разбитого носа водопадом хлещет кровь.
- Они убьют тебя, Прим, - шепчет он. – Ты умрешь. Как и я. Как и все мы.
И вдруг я оказываюсь в коридоре. Дверь захлопывается перед самым моим носом. Я остаюсь снаружи. А Пит, мой Пит, там, внутри.
Он вновь кричит. И так сильно, что предыдущие его крики, как оказывается, были еще цветочками.
Он кричит мое имя.
Кричит долго, время от времени прерываясь на кашель. А я рыдаю. И думаю, что это будет длиться вечно, но через мгновение лабиринт пронзает острая тишина.
А еще через одно мгновение гремит пушечный выстрел.
Они убили его.
Они убили моего Пита.
Обезумев от ужаса и не помня себя от горя, я помчалась дальше. Не знаю, сколько я бежала. Может, минуты, может, часы. Только вдруг поняла, что я больше не в темном лабиринте. Вокруг меня лес и небо.
Я на арене.
- Прим! – кто-то окликает меня. Я с трудом поворачиваю голову влево и вижу Руту. Она стоит рядом со мной.
Казалось бы, я должна обрадоваться, но нет… Я ужасаюсь, и мне хочется бежать от нее прочь.
Щеки Руты изодраны до мяса. Когда она открывает рот, оттуда фонтаном брызжет кровь. Руки ее выглядят безумно худыми, синими, как у мертвеца. Это даже не руки - это просто кости, обтянутые кожей. Она протягивает их ко мне, но я отстраняюсь. Только это не самое страшное. Из шеи у моей союзницы торчит нож. А из раны ручьем вытекает неестественно-бордовая кровь.
- Прим, мне очень больно, - брызжа кровью, говорит Рута. – Помоги мне.
Я преодолеваю страх и делаю шаг вперед. Рута падает на землю, а трава мгновенно омывается ее кровью. Я присаживаюсь рядом и беру ее ужасную неживую руку в свою. Она холодная, как лед.
- Мне больно, Прим, - Рута стонет. – Я умираю.
- Нет, все будет хорошо, - выдавливаю я из себя. – Все будет хорошо.
Я так напугана, что не могу плакать. Мне хочется сжать Руту в объятиях, как-то успокоить ее, но я не могу. Я просто сижу, как статуя.
А через секунду Рута умирает с застывшими на губах словами.
«Мне больно, Прим».
Звучит пушечный выстрел, и планолет забирает ее тело.
Я начинаю сходить с ума. Кажется, голова сейчас разорвется на части. Я сжимаю свой череп руками с такой силой, что мне становится больно.
А потом я кричу.
- Эй, проснись!
Картинка вдруг начинает тускнеть, а вскоре и вовсе исчезает. Я уже не на траве. Надо мною не небо. Я в темной прохладной пещере, а надо мною – камни.
- Проснись, тебе говорят! И хватит орать!
Я быстро-быстро моргаю, пытаясь отойти ото сна, и, когда это происходит, я вижу перед собой недовольное лицо Рика.
Нет. Недовольное – это мягко сказано.
- Какого фига орешь? – шипит он и толкает меня в бок. - Хочешь, чтобы нас убили всех?! Завали пасть, а то я сам тебя прирежу.
Я тяжело дышу, у меня кружится голова и чешется все тело. Я взмокла от пота, несмотря на то, что ночь далеко не теплая.
Я судорожно кручу головой, сглатывая комок слез, и успокаиваюсь, когда вижу в другом углу пещеры завернутую в спальный мешок Руту.
- Что… что это было? – выдыхаю я.
- Ты орешь всю ночь, – грозно сообщает Рик. - Ей наплевать, - он кивает на Руту, - а я, знаешь ли, чутко сплю.
- С ней все в порядке? – стараясь выкинуть из головы худые окровавленные руки своей союзницы, спрашиваю я.
- А что с ней будет-то? Жар спал, кашель почти прошел.
Я улыбаюсь. Во всем теле появляется странная легкость. Мне становится так хорошо, как не было еще никогда на арене.
С Рутой все в порядке. Она жива. Это был только сон. Очередной страшный сон. И ничего более.
Но вот… Пит…
Боль возвращается и накрывает меня новой волной. Я утыкаюсь лицом в холодную каменную стену пещеры и зажмуриваюсь. Мне страшно. Невыносимо страшно. Меня трясет.
- Эй, все нормально? – голос Рика вдруг становится мягче. Я даже сомневаюсь, что это его голос. Сомневаюсь, что это он. Минутой назад зарезать хотел, а сейчас сюсюкается.
- Да, все хорошо, - выдыхаю я. А перед глазами мелькает кровь и мясо - развороченное лицо Пита.
Нет, он жив. Я точно знаю это. Перед тем, как лечь спать, мы с ребятами видели два портрета над головами – погибли мальчик из Третьего и Диадема.
Когда я узнала, что Диадемы больше нет, меня посетило странное чувство. Сильная, умелая девушка-профи погибла на пятый день Игр. А я, никчемная и ничего не умеющая малявка, еще жива. Да разве так бывает?!
- Выстрелов больше не было? – хриплым голосом спрашиваю я.
Ричард отрицательно вертит головой, и я немножко успокаиваюсь.
- Кого ты звала во сне? – вдруг интересуется он.
Я вздрагиваю.
- Я кого-то звала?
- Ну да, - Рик кивает, а потом строит этакую печальную гримасу и старается спародировать меня: - Пойдем со мной! Ты мне нужен!
Я чувствую, как заливаюсь румянцем, и впервые в жизни радуюсь темноте: так моего лица не видно.
- Это был просто кошмар, - уклончиво отвечаю я. – Кстати, ни капельки не похоже. Я губы так не вытягиваю.
- Да и ладно, - просто говорит Ричард и зарывается в своем капюшоне. – Всё, с меня хватит. Я собираюсь поспать. Спокойной ночи.
Я радуюсь, что Рик наконец перестал вести себя, как кретин. Даже спокойной ночи пожелал. Но в следующую секунду он опять же меня разочаровывает. Голова Рика, до этого уже полностью скрывшаяся в капюшоне, вдруг высовывается обратно, и перед моим носом всплывает его широкий, но хилый кулак.
- Еще раз заорешь – дам в глаз! Я не шучу!
Я киваю и отворачиваюсь от него. А потом потихоньку подвигаюсь ближе к Руте. Странно, но я помню, что засыпала здесь. А проснулась в ногах у Рика. Наверное, металась во сне. Что ж, с таким кошмаром это неудивительно. Я сижу рядом с Рутой, смотрю на ее спокойно-умиротворенное лицо и даже не думаю ложиться.
Я точно знаю, что сегодня больше не усну.
Ричард уже вклинился в наш союз. Жаль, я не заметила, как это произошло. Одна половина меня ему почти доверяет, но вот вторая считает этого мальчишку опасным. Я не знаю, как к нему относится, и поэтому мы часто ругаемся и постоянно придираемся друг к другу. Он провел с нами всего сутки, но мне кажется, что намного больше. Однако некой привязанности, которую я чувствовала уже на второй день после общения с Рутой, к Рику я не испытываю.
Он рядом. Он ходит рядом, разговаривает, дышит, мы пьем из одной бутылки, но я его не ощущаю. Он как бы есть, и его как бы нет. Он тень. Призрак. Плод моего воображения. Что угодно, но не мой союзник.
Сегодня утром, когда Рик ставил силки вдалеке от нас, я спросила у Руты, что она думает о нем. Рута ответила: «Я думаю, он ведет какую-то свою игру, о правилах которой мы никогда не узнаем. Но он ведь помогает нам. Делится добычей, водой и всем, что у него есть. Мне кажется, Рик хороший. Только характер у него сложный».
И вправду, Рик помогает нам. Утром он поймал толстенного зайца, и мы наелись до отвала. Это была моя первая нормальная еда на арене. Правда, я потом полчаса мучилась от боли в животе: видать, переела.
Еще у Рика большая бутылка с водой. Жаль, что воду мы уже выпили…
Но скоро мы пойдем искать еще, и я уверена, с пустыми руками не останемся. А самое главное – у Рика есть спальный мешок. Мы договорились, что будем спать в нем по очереди. Сегодня в нем спит Рута, потому что она простудилась, и тепло ей нужнее. Завтра сплю я. А потом, собственно, Ричард. Если, конечно, к тому времени нас не убьют…
Это довольно странно, но я привыкла к арене. Мне кажется, что я просто живу здесь, а не нахожусь под неусыпным наблюдением всей страны, одновременно воюя за свою шкурку.
Но скоро все изменится. С каждым днем трибутов становится меньше и меньше, и, значит, скоро очередь дойдет до меня.
И, значит, скоро мама и Китнисс поставят мою фотографию рядом с папиной и будут долго-долго плакать.
Утром мы отправляемся на поиски воды и пищи. Рик идет впереди, а мы с Рутой плетемся сзади. Каждую минуту Рик оборачивается, сверлит нас взглядом и шипит, как дикая кошка:
- Побыстрее можно?!
И каждый раз мы киваем, уверяя его, что будем стараться. Но у нас не получается. Мы девчонки, а, следовательно, слабее. Мы не такие выносливые, и мне жаль, что Рик не может этого понять.
Наконец мы находим небольшую речку, даже не речку, а ручеек. Рик наполняет бутылку и флягу Руты водой, а Рута умывается и полощет рот. Я тоже умываюсь, но этого недостаточно. Я чувствую, как мое тело просится в воду. Мне не мешало бы помыться. А то от собственного запаха меня порой тошнит.
Руту я не стесняюсь, а вот Рика – безусловно.
- Ты не мог бы отойти подальше и отвернуться? – прошу я.
- Не мог бы, - резко отвечает Рик.
- Мне нужно помыться.
- У нас нет времени на эту ерунду.
- Это займет всего минуту, - не отступаю я, чувствуя, как внутри меня растет желание врезать этому придурку.
- Каждая минута – ценность, - Рик одаривает меня одной из своих самых недружелюбных улыбок. - Да и вообще… твой запах мог бы стать неплохим оружием.
- Пожалуйста, просто отвернись, - выговариваю я сквозь зубы.
- А то что?
От гнева я становлюсь сама не своя. Кулаки сжимаются против моей воли, я делаю шаг вперед и с силой толкаю Ричарда в грудь.
- А то получишь тут у меня, придурок!
Мальчишка заливается смехом. Я краснею, как рак.
- Ударь еще раз! Я ничего не почувствовал!
Рута стоит в стороне и просто наблюдает за нами. Она немного обескуражена. И ее можно понять. Я на ее месте, наверное, была бы шокирована еще больше.
Оказывается, драться так круто! Жаль, я никогда не делала этого раньше. Когда бьешь человека, на которого очень злишься, тебе становится легче.
И мне уже стало легче.
Только вот прекратить я не могу. Не знаю, какой бес в меня вселился, но внезапно я впечатываю Рику кулаком в скулу, да еще так, что тот покачивается, а лицо его начинает раздуваться от злости.
- Ну это уже… слегка… перебор… - выдыхает он.
Я хочу извиниться перед Риком, но не успеваю даже открыть рта. Его худые руки ложатся на мои плечи, и Рик отталкивает меня от себя с такой силой, что я буквально отлетаю на метр, а потом… соскальзываю с берега прямо в реку.
Вода ударяет в нос и в уши. Я непроизвольно глотаю ее, и в горле встает большой противный комок, а в области груди все сжимается. Появляется такое чувство, будто меня придавили большой каменной плитой. Колено пронзает ноющая боль, в том месте, где меня ранили стрелой. Оно уже начало заживать, и я почти могла ходить спокойно, но теперь, вероятно, ударилась им о дно, и «оживила» рану.
Хоть воды в реке немного (примерно мне по грудь, если встать), я знаю, что сейчас утону. Одежда намокла до нитки и стала тяжелой, колено саднит. У меня нет сил, чтобы подняться. Я пробую оттолкнуться руками, но ничего не выходит. Только в ладонь впивается что-то острое.
Я уже совсем отчаиваюсь, но вдруг чья-то рука хватает меня за капюшон и вытягивает на сушу. Я не успеваю запомнить, как это происходит. Надо мною резко появляется небо, а потом я закрываю глаза, потому что они болят от воды, и закашливаюсь.
- Хотела помыться – вот и помылась, - слышу я насмешливый голос Рика.
- Прим, все в порядке? – рядом со мной усаживается Рута.
Я открываю глаза и киваю, а в ушах в это время булькает вода.
- Тогда вставай, - Рута берет меня за руку. – Вставай, вставай. Я помогу.
Я пробую встать, но тут же падаю и начинаю реветь от боли. Колено болит так, как до этого не болело. Перед глазами все плывет от сумасшедшей боли, я засовываю в рот мокрый рукав от куртки и кричу в него.
- Прим? – Рута осматривает меня с ног до головы.
- Притворяется она! – хмыкает Рик.
Я не вижу мальчишку, но чувствую, как он слоняется вокруг, и в этот момент ненавижу его больше всех на свете. Мне хочется вцепиться в него руками, зубами и разодрать на куски. Но тут же это желание приводит меня в ужас, и я стараюсь отвлечься.
- Нога, - выдыхаю я.
Рута аккуратно подворачивает мою штанину, и лицо ее вдруг искажается ужасом.
- Прим…
- Все так страшно, да?
Рута кивает.
- Боюсь, мои листья больше не помогут.
Я нехотя опускаю взгляд на свое больное колено и вскрикиваю. Черного углубления в ноге нет. Но есть развороченная кровавая яма, забитая илом и грязью, из-за которой обе штанины окрасились в ярко-красный цвет.
Листья и вправду больше не помогут.
Ничто уже не поможет.
Мой конец близок. С такой ногой я не выживу.
- Что там? – вдруг интересуется Рик, и я слышу, как он садится рядом. – Ого!
Я всхлипываю, вытирая мокрое лицо таким же мокрым рукавом. Я почему-то стесняюсь заплакать, но не могу сдержать слез. Мне больно. Мне страшно.
Я не хочу умирать.
- Где твоя аптечка? – спрашивает Рута.
Я киваю в сторону кустов, где мы оставили вещи.
- Не бойся, мы сейчас все обработаем, - моя союзница улыбается и открывает белый чемоданчик. – Так… что у нас тут?
Я вижу: она хочет меня подбодрить, и я благодарна ей за это. Помимо собственной воли я вспоминаю сегодняшний сон: Рута умирает, а я просто сижу рядом, как остолоп. И мне становится стыдно.
Рута берет кусок ваты и наливает на нее немного перекиси.
- Немножко пощиплет…
Я засовываю в рот кулак, готовясь к процедуре, и тут происходит нечто.
- Можно я? – Рик, не дожидаясь ответа от Руты, берет из ее рук вату и промокает мою рану.
Я взвизгиваю, но больше от неожиданности, чем от боли.
- Все, самое страшное позади, - спокойно говорит он. – Сейчас уже не будет жечь.
Мальчишка достает из чемоданчика еще какой-то пузырек зеленого цвета, пропитывает вату его содержимым и прикладывает к моей ноге. По всему телу пробегают мурашки. Жидкость эта охлаждает рану и приглушает боль. Я с облегчением вздыхаю.
Потом следует перевязка – и я готова.
- С-спасибо, - я говорю это скорее пролетающим мимо птицам, чем Рику: все еще злюсь.
- Не за что, - сухо отвечает тот, а потом обращается к Руте: - Поможешь дотащить ее до пещеры?
И все-таки Рик не перестает меня удивлять. Сам потопил - сам спас. Гениальный малый.
Если бы меня попросили охарактеризовать его одним словом, это слово было бы таким: странный.
Он странный. Он очень странный.
До нашей пещеры (путь длился минут десять-пятнадцать) Рик тащил меня почти что на себе. Рута лишь изредка подставляла мне плечо, чтобы я опиралась – мальчишка и сам справлялся. Нога все это время ныла, пусть не так сильно, как до обработки раны, но все же ныла. А я давилась слезами и думала, что лучше было сразу утонуть, чем вот так вот мучиться.
Потом Рик оставил нас с Рутой в пещере, а сам ушел за добычей.
- Я думала, он тебя убил, - прошептала Рута, когда мы остались наедине.
- Я тоже так думала, - призналась я.
- Он непонятный, - Рута оглянулась несколько раз, прежде чем произнести это. – Я жалею, что…
- Что?
- Что мы… что мы… взяли его с собой.
Я не стала ничего отвечать. Я не знала, что говорить. Я просто зарылась в спальном мешке, который мне вручил Рик, и закрыла глаза. Я лежала, уткнувшись носом в стену, и думала.
Как всегда, об одном и том же.
Об одних и тех же.
Мама. Китнисс. Пит.
Я не заметила, как уснула. И не знаю, сколько спала. Кажется, всего ничего.
Я помню, мне снился какой-то хороший сон, что весьма удивительно – на арене это редкость. Но я помню. Я знаю.
Там был Пит. И он улыбался.
Мы оба были живы.
Живы и счастливы.
* * * * * * *
Меня будит грубый толчок в спину. Сначала я борюсь за свой сон, но потом сдаюсь и протираю глаза. А когда мое сознание полностью освобождается ото сна, я сажусь и вижу перед собой взволнованное лицо Рика.
Рядом с ним стоит Рута. Тоже чем-то озабоченная.
- Расскажи ей, - с тревогой шепчет она Рику. – Давай, расскажи.
В пещере пахнет едой. Я пока не могу разобрать, какой именно, но чувствую, что вскоре набью живот съестным. Мой желудок тоже чувствует это и урчит в предвкушении.
- Что рассказать? – я перевожу взгляд с Руты на Рика, с Рика на Руту.
Тишина.
- Что рассказать?! – повторяю я.
- Может, не надо? – кривится Рик.
- Надо! – Рута подталкивает его локтем. – Говори же, ну.
Мальчишка вздыхает.
- В общем… Сейчас я ходил, так сказать, на охоту. Поймал две птички, - он кивает на дохлых грусят, которые вниз головами свисают с его пояса. – Ну, и вот…
От вида мертвых птиц меня мутит, и я поспешно отвожу взгляд. Я вижу, я знаю: дело тут вовсе не в птицах. И я не могу ждать. Меня распирает от любопытства, меня терзает тревога и страх.
Если меня разбудили, значит, у них что-то важное.
- Ближе к делу, - прошу я.
- Потом я решил нарвать съедобных кореньев, - продолжает Рик. - Знаете, одно мясо, без всего – это такая гадость! Я не переношу мясо без всего! Я вообще предпочитаю рыбу, если честно.
- Рик! – рявкаю я. – Ближе к делу!
- Промотай вперед, - Рута тоже злится. – Про твои предпочтения нам знать отнюдь не обязательно.
Но Рик, похоже, увлекся.
- Больше всего мне нравится, безусловно, поджаренная. Но отец не всегда…
Рута хватает мальчишку за волосы и с укоризной смотрит прямо ему в глаза. В этот момент она выглядит такой смелой и решительной, что мне становится завидно. Рута похожа на бойца.
Я – нет.
Сегодняшняя драка с Риком не считается.
- Ай, больно же! – вопит Ричард.
- Говори! А то будет еще больней!
Но Рик демонстративно зажал губы. Кажется, решил меня позлить. И Руту тоже. Она замечает это и, отталкивая от себя этого молчуна, выкрикивает:
- Он только что видел Пита!
Я будто получаю удар под дых. Сердце стучит так сильно, что, кажется, будто оно не в груди, а в горле. Перед глазами все плывет, и от шока я не могу открыть рта. Но когда у меня это, наконец, получается, говорю я с трудом и с трудом связываю между собой слова.
- Пит… ты… как…
- Ты уверен, что это был он? – шепотом спрашивает у Рика моя союзница.
- На девяносто девять и девять десятых процентов, - кивает мальчишка. – Я же знаю, как он выглядит. И ты говорила мне про него.
В голове у меня роем кружатся сотни вопросов, но я не могу адекватно сформулировать ни один из них. А если это и получается, то я не могу его выговорить. Рута видит мое состояние, присаживается рядом и гладит меня по взмокшей ото сна спине.
- Ты правда видел моего Пита? – наконец выпаливаю я. – Что ты сказал ему?
Рик делает такое лицо, будто я спросила его, что такое Голодные игры.
- Ничего.
Я хватаю ртом воздух, пытаясь сформулировать еще какой-нибудь вопрос, но не могу. К счастью, Рута приходит на помощь.
- Прим, он… Он не подходил к нему. Это было бы глупо, ты же сама понимаешь.
Меня охватывает дрожь.
Пит. Он был рядом. Если бы Рик рассказал ему, где я, все бы изменилось.
Мне бы не пришлось больше бояться. Мне бы не пришлось переживать. Пит был бы с нами. Как мы с Рутой и хотели.
- Пит никогда не тронул бы его! – с обидой говорю я. – Я знаю, я в нем уверена!
- Пит, может быть, и не тронул бы, а вот Катон… - ухмыляется Рик.
Услышав это имя, я невольно содрогнулась и еще больше погрузилась в шоковое состояние. Даже больное колено вдруг начало пульсировать.
- А причем здесь… Катон? Его ты тоже видел?
Я сама удивилась, как у меня получилось выговорить такое большое количество слов.
- Ага, - хмыкает Рик. – Видел.
Рута дергает мальчишку за рукав.
- Ну не мучай ты ее! Скажи!
Вместе с удивлением ко мне вернулась способность говорить.
- Что?! Это еще не все сюрпризы на сегодня? - я, не зная, чего ожидать, опустила голову и зажала ее между колен.
- Прим, - Рик присаживается на корточки, и я ощущаю рядом с собой его отрывистое дыхание. – Понимаешь…
Я вздрагиваю, когда ладонь Руты сжимает мою. Я знаю, что это ее ладонь. Я узнала бы ее из тысячи, так же, как мамину, Китнисс, Пита и папину.
- Они шли втроем, - выговаривает Ричард, и по интонации понятно, что ему трудно говорить.
Что ж, он не такой бесчувственный, как я думала.
- Кто – они? – уточняю я.
- Катон, девчонка из его Дистрикта и… Пит.
Я вздрагиваю, резко поднимаю голову, и у меня начинает болеть в области затылка.
- Они… они хотели сделать ему что-то? Они убили его?
Я вспоминаю, не слышала ли сквозь сон пушечный выстрел. Нет, я бы проснулась. Его невозможно не услышать.
- Рик, отвечай! – новая волна дрожи накрывает меня и уносит по течению тревоги. – Не молчи! Что они сделали с ним?!
Ричард шмыгает носом.
- В том-то и дело, что ничего.
- Я… тогда я не понимаю, в чем дело.
На пару секунд пещеру пронзает острая напряженная тишина, но потом Рик опять начинает говорить:
- Ты все прекрасно понимаешь. Я же знаю, ты догадалась.
- Не правда, - я верчу головой, и от этого в затылке болит еще сильней.
- Правда. Ты просто боишься поверить в это. Они шли вместе, - отрывисто и четко говорит Рик, делая особый акцент на слово «вместе». – Понимаешь, вместе!
Я готова разрыдаться. Не знаю, почему, но до меня ничего не доходит. Наверное, я слишком напугана и взволнована. Лицо Ричарда внезапно становится серьезным и слегка раздраженным. Я вижу: он поражен моей тупостью. Я стараюсь изо всех сил, но вправду не могу понять, что он пытается сказать этим «вместе».
Катон. Тигрица-Мирта. Пит.
Вместе.
Я не понимаю…
Катон. Мирта. Пит.
Вместе.
Я связываю эти слова между собой, нанизываю их на одну нить, словно бусинки. Ничего не выходит. Ничего не получается. На мгновение в сознании что-то зашевелилось, но тут же угасло.
Я безнадежна.
«Они шли вместе».
- Рик, скажи ей! – взвизгивает Рута, отчего становится похожа на маленького смешного поросенка. – Надоел уже со своими ребусами! Видишь: она мучается!
Ричард краснеет, как помидор.
- Они были вместе, значит, у них союз! – он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, мол, на, подавись! – Союз! Ты понимаешь, или нет?! Союз! Как у нас!
Сердце застревает в горле и мне кажется, что я сейчас задохнусь. По лбу катятся бисеринки пота, внутри все переворачивается, лопается, взрывается, сгорает.
Сгорает душа. И остается только пепел.
Профи. Пит. Вместе. Союз.
У них союз, как у нас.
Теперь я все понимаю. Понимаю даже больше, чем нужно.
Все, что было сказано Питом в Капитолии – пустые звуки. Дым. Туман.
И из-за этого тумана сломалась моя жизнь. Исчезли все шансы на выживание.
Я не могу в это поверить и изо всех сил стараюсь найти хоть какие-то объяснения тому, что видел Рик.
Но объяснения не хотят находиться. И тогда я с болью формулирую этот страшный вывод.
Пит не придет. Никогда. Не поможет и не успокоит.
Он предал меня.
Часть VII. Профи.Вот уже вторые сутки пушка, которая по обычаю должна извещать о гибели очередного трибута, молчит.
Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, хорошо. Или все-таки плохо. Я не могу понять. Я не умею такое понимать.
Вот уже вторые сутки мы не выходим из своей пещеры. Вот уже вторые сутки ничего не едим, только пьем воду. И то по нескольку глоточков – нам нужно экономить.
Вот уже который раз подряд я вижу во сне один и тот же кошмар: на моих глазах убивают Руту. И не просто убивают. Практически четвертуют. И убивает не просто кто-то, а Пит. Тот, кто заменял мне семью в Капитолии. Тот, с кем я могла быть собой, кому доверяла. Тот, кто был для меня самой большой надеждой. Я кричала и умоляла его не делать этого, но он убил ее. А потом сказал, что я следующая.
Вот уже вторые сутки я плачу. Не стесняюсь камер, не стесняюсь ничего. Рыдаю, когда хочу. Я знаю, что капитолийцы разочаровываются во мне, знаю, что причиняю маме и Китнисс нестерпимую боль, но ничего не могу с собой поделать.
Союзники меня не успокаивают – они понимают, что в этом нет смысла. Только Рута иногда присядет рядом, положит свою курчавую голову на моё плечо и шумно вздохнет. Так и сидим молча. Утешения бесполезны, они не смогут помочь. Ничто не сможет.
И если всего пару дней назад я могла чувствовать себя в безопасности, находясь в этой крохотной пещерке, могла спокойно дышать и практически ни о чем не думать, обгрызая подпаленную Риком птичью ножку, то сейчас… это чувство покинуло меня. Собрало свои вещички и переехало к кому-то другому. С таким же успехом я могла бы сесть где-нибудь рядом с Рогом Изобилия и кричать во весь голос: «Я здесь! Убивайте меня!». Что ж, наверное, легче сделать так, чем мучиться где-то в глубине леса, спрятавшись за грудой камней. Мучиться и ждать. Ждать непонятно чего. Смерти или избавления.
Я не знаю, что будет завтра. Я не знаю, что мне делать, о чем думать. Никто не знает. И от этого безумно страшно.
Впрочем, не только от этого.
Моей ноге все хуже. Рана загноилась, а то, как она болит, не описать словами. Я уже не надеюсь поправиться. Я уже наплевала на все.
От голода хочется вопить, от жажды тоже. Рик пару раз выходил за едой, но приносил только засохшие коренья и горстку ягод. А воду вообще найти не смог. Ни капельки. Распорядители устроили засуху; жара стоит такая, что высовывать нос за пределы пещеры страшно. Дышать нечем.
Однажды я до того отчаялась, что предпринимала попытки докричаться до ментора. Рута и Рик уснули в уголке пещеры от безделья, а я сидела и шептала, как заведенная: «Воды. Пожалуйста, пришлите мне воды». Камеры есть везде, в этой пещере тоже должны быть. Вот я и пялилась в потолок, сделав измученное лицо. Просила Хэймитча спасти меня. Просила прислать воды.
Но никто ничего не прислал.
Я думала, что понравилась им, думала, они захотят мне помогать. Я думала, что у меня есть спонсоры.
Я думала, что у меня есть Мелларк.
Сплошные разочарования.
В общем, нить моей жизни почти порвалась. Остался последний рывок. Что ж, пускай это произойдет как можно быстрее. Я устала терпеть.
Я устала играть.
- Рута, черт возьми! – По пещере разносится недовольное рычание Ричарда.
Я морщусь и зажимаю уши руками. У меня невыносимо болит голова, а крик Рика сильнее любого молотка.
- Чего орешь? – откликается Рута.
- Это из твоего кармана высыпались ягоды, да? Опа, а я раздавил их! Но будь ты чуть сообразительней, мы бы съели их за ужином!
- Смотри, куда мостишь свой зад! - Рута фыркает. - Будь ты чуточку повнимательнее, мы бы съели их за ужином!
- Не трогай мой зад! – оскорбляется Рик. – Ты прятала эти ягоды, чтобы съесть их потом в одиночку, да?
- Я ничего не прятала, - четко давая понять, что это правда, говорит Рута. – Я вижу эти ягоды… а точнее то, что осталось от них после твоего неудачного приземления, впервые. Я бы поделилась, если бы мои карманы не были пусты!
Рик кивает.
- Охотно тебе верю. – А потом переводит взгляд на меня: - Тогда чьи они? Твои, Прим?
Я удивленно поднимаю брови. Боль в висках становится еще сильней.
- Где я, по-твоему, их взяла? Мы не выходим отсюда уже вторые сутки.
- Да, что-то я погорячился.
Я дергаю плечами.
А тогда откуда ягоды? Это что, такая шутка распорядителей?
- Ребята! Смотрите, что я нашла!
Мы с Риком подползаем к Руте, которая откапывает что-то в уголке пещеры. Вообще, там все завалено камнями, но мне удается разглядеть в так называемой стене малюсенькую трещинку. А из этой трещинки горделиво высовывается блестящая темно-синяя ветка. Вернее, сама по себе ветка зеленовато-коричневая, а вот плоды, висящие на ней…
- Еда! – вопит Рик и одним движением руки сгребает все ягоды себе на ладонь. – Аллилуйя!
Я не могу оторвать взгляда от этих ягод. Они переливаются на руке Рика, словно сделаны из золота, словно жемчужное ожерелье, они поблескивают, светятся. Они манят. Всем своим видом ягоды будто говорят: «Съешьте нас!» И я готова поддаться.
Моя рука уже тянется к руке напарника, а желудок по-зверски урчит.
- Стойте! – Рута отпихивает меня. – Не трогайте, они ядовитые!
- С чего ты взяла? – Рик, как и я, не может налюбоваться этим «чудесным даром».
- А с того. Ты только посмотри на них. Посмотри, какие они безупречные. Ни одной трещинки, ни одного дефекта. Они точно ядовитые, говорю вам! Нормальная еда такой не бывает!
Я сглатываю слюну и отодвигаюсь подальше, чтоб хоть как-то отделаться от соблазна.
- И вправду. Они как будто фарфоровые, - замечает Ричард. – Но как пахнут! Эх! Может, хотя бы по одной?
- Хочешь сдохнуть глупой смертью – ешь всё. Мне для тебя не жалко, - хмыкает Рута.
- Рик, выбрось, - я беру ладонь мальчишки в свою и переворачиваю ее. Ягоды сыплются на пол, а лицо Рика искажается ужасом.
- Ну во-о-от! Последней еды лишились! Теперь мы точно умрем!
Я почему-то хихикаю. Наверное, по старой привычке.
В Капитолии Пит часто шутил, используя слово «умрем». Конечно, тогда я боялась Игр в трое больше и хихикала в основном из-за вежливости, но шутки эти здорово разряжали обстановку.
То, что сказал Рик, тоже вполне могло бы сойти за шутку, если бы не являлось самой что ни на есть настоящей правдой.
У нас нет еды. И мы скоро умрем.
Тут уж не до смеха.
- Надо от них избавиться.
Рута начинает выметать ягоды за пределы пещеры носком своего ботинка. Одна ягодка. Вторая, третья, четвертая. Десятая. Аккуратно, чтобы по полу не размазался ягодный сок. То есть, яд, как считает Рута.
Рута подходит к ягодам, зацепляет их ногой, «подвозит» к выходу и пинает.
Но внезапно она замирает. Так резко, будто видит перед собой приведение. Ее нога остается висеть в воздухе.
- Ты чего? – спрашивает Рик, по инерции хватаясь за нож.
Рута дергается, опускает ногу и, жестом заставляя нас молчать, сама закрывает рот ладонью. А потом осторожно, стараясь ступать только на носочки, прокрадывается ближе к нам и прилипает к стене.
Страх накрывает меня с головой.
Мое сердце отчего-то начинает биться так тихо, что я думаю, будто оно и вовсе остановилось. Но спустя секунду ужас и тревога пробираются в каждую клеточку тела, заставляя притихшее сердце вновь в панике заколотиться в груди.
Снаружи кто-то есть.
До меня доносится приглушенный каменными стенами шелест листьев. С каждым мгновением он становится громче и громче, кажется, что стены пещеры постепенно исчезают, позволяя нам все услышать.
Шаг. Второй. Хруст ветки. Тишина. Еще шаг, еще два.
Мою голову вскружила отчаянная мысль: «А что, если это Пит? Он сбежал от профи и ищет меня! А что, если он обманывал их все это время? Что если, он меня вовсе не предал?» Нет, все это бред. Бред наивного ребенка. Девчонки, которая в свои двенадцать уже успела познать жизнь.
Мое ухо обжигает еле слышный шепот Рика:
- Нам конец.
От осознания того, что это правда, я вздрагиваю и сжимаю запястье мальчишки с такой силой, с какой никогда ничего не сжимала.
Рик стискивает зубы и закрывает глаза.
Да, он прав, нам конец. Мы столько раз обманывали смерть, нам столько раз везло. Но сейчас, я уверена, удача обойдет нас стороной. Рута и Рик тоже уверены в этом. Я точно знаю. Я чувствую.
Шелест не утихает. Не утихает и хруст сломанных веток. Он как ножом по дереву режет слух.
Хрусь. Хрусь. Хрусь. Хрусь. Хрусь. И еще около сотни «хрусь», а потом тишина. Но ненадолго. Далее я слышу звук расстегиваемой молнии и еще какой-то непонятный шорох. Я ничего не вижу, но готова поклясться: только что возле нашей пещеры расположился какой-то трибут.
Он собирается ночевать здесь. Я уверена.
Мы с Рутой многозначительно переглянулись, а Рик тихо-тихо проговорил:
- Мы в тупике.
Мне жутко захотелось съязвить, но я промолчала. В целях своей же безопасности.
И что теперь делать? Ждать? А вдруг этот трибут собирается сидеть здесь вечно? Может, просто выбежать к нему, чтоб он сразу нас убил? Да только… мне чего-то резко перехотелось умирать.
Вот всегда так. Тебе наплевать на жизнь – никто не убивает. Хочешь жить – обязательно припрется какая-нибудь скотина, сядет возле твоей пещеры и будет сидеть. А нам что прикажете? Мимо никак не пройдешь. Даже если трибут сидит к нам спиной, все равно никак. Услышит. И убегать вообще не вариант – я почти безногая. Этот развороченный и опухший донельзя мясной столб язык не поворачивается назвать ногой. Я только ползать могу, и то с огромным трудом.
Внезапно Рик выдергивает свою руку из моей и с осторожностью встает на ноги. Мне хочется наорать на него, впрочем, я всегда хочу орать на него - это как жизненная потребность, но сейчас удовлетворить ее никак. Придется отложить это дело до лучших времен. По крайней мере, пока от нашей пещеры не уберутся.
Мальчишка бросает на меня странного рода взгляд, мельком глядит на Руту и делает шаг к выходу.
Моя рука сама тянется к его штанине и сама цепляется за нее. Да-да, сама. Я ничуть этого не хочу.
- Ты куда? – это тоже говорю не я – само собой получается.
- Не делай глупостей, - шипит Рута, зная, на что способен Рик.
- По-другому нельзя. Мы должны.
Ричард берет нож, сжимает его в руках так, что я буквально чувствую это на себе, и просто выныривает наружу.
Я зажимаю рот ладонью, потому что боюсь случайно закричать.
Все случилось так быстро. Я ничего не поняла. И Рута тоже.
Она одним прыжком оказывается рядом и обнимает меня.
Как это обычно бывает – от испуга я теряю слух. Мне словно ватные затычки туда пихают. Я мотаю головой, но это не помогает. Вокруг меня будто образовалась невидимая звуконепроницаемая стена. Тогда я поворачиваюсь к Руте и начинаю ждать. Не знаю, чего. Просто ждать.
Я не слышу, но я будто чувствую, как там, за стенами пещеры, шелестят листья и застегивается молния, как дышит трибут, как он (или она) жует что-то. Там человек. Такой же, как и я или Рута. Такая же жертва Капитолия. А еще там Рик.
И он…
Мгновения перетекают в века.
Я будто застряла во временной петле.
Сердце моей союзницы и мое собственное бьются в унисон, я чувствую, как дрожат ее руки и как она напугана. Напугана так же, как я. Мы вместе, такие одинаковые, но в то же время разные.
Я благодарна ей за то, что она рядом. Если бы не эта девчонка, я бы давно уже умерла. Если бы не ее улыбка и не ее большие блестящие глаза, если бы не ее руки и не те теплые слова, которые поднимают во мне дух, которые дарят мне второе дыхание, дополнительные силы, мой труп давно бы уже гнил в земле. Я благодарна ей. И я не устану это повторять.
Я думала, мы просидим так целую вечность, но Рута вдруг дернулась, отпустила меня из объятий, и в эту же секунду ко мне вернулся слух. Вернулся как раз вовремя. И я смогла услышать пушечный выстрел. Первый пушечный выстрел за эти двое суток.
Я чувствую, как сердце застревает в горле, а слезы начинают щипать глаза. В голове все завязывается морским узлом, ужас с примесью тревоги и волнения крепко сжимает меня в своих колючих лапах. Так крепко, что мне становится трудно дышать.
Эта секунда, которую я провела в ожидании непонятно чего, показалась мне адом. Успокаивало только присутствие Руты рядом со мной. Она вдруг подтолкнула меня локтем. А потом… все закончилось. Закончился ад. Потому что я увидела Рика. Вернее, его голову, которая просунулась в пещеру.
Но она на плечах. А это означает, что Рик живой и невредимый.
Я хочу наброситься на него, сама не знаю, зачем, просто взять и наброситься. Если бы не больная нога, из-за которой я даже встать не могу, я бы так и сделала. Лицо Ричарда на удивление спокойно, я бы даже сказала… чересчур спокойно. И это настораживает.
- Все в порядке, - загробным голосом произносит Рик. – Теперь мы можем…
Я случайно зацепляю взглядом его руку, которая плетью свисает вдоль тела, и меня вновь уносит прочь течением ужаса. Она по-прежнему крепко сжимает нож. Нож, лезвие которого так же, как и сама рука, перемазано кровью. В ночном свете кровь выглядит по-особому ужасно. Черно-бордовая, неестественная. Как в том ужасном сне, когда умирала Рута.
- Что… что ты наделал? – вскрикивает моя союзница, хлопая глазами.
Она выбегает из пещеры, а я ползу за ней, закусывая губу. Сердце продолжает бешено колотиться где-то в глотке.
Лунный свет яркой полосой лег вдоль небольшого, но уютного местечка. Бревно, как скамья. Возле него лениво расположился среднего размера рюкзак с расстегнутой молнией. Высокое лохматое дерево, как укрытие или зонт. Куча сухих листьев, как кровать. Какое хорошее место! Не пропадешь в любую погоду.
Неудивительно, почему она решила остановиться и переночевать здесь.
Рик кладет ладонь на свой лоб и громко вздыхает. Его кадык подпрыгивает вверх.
- Я… я убил её.
Рыжие волосы, собранные в два аккуратных помпона. Остренький носик, напоминающий мордочку лисы. Узкие губы и большие глаза, все еще открытые и все еще видящие опасность. В них навсегда теперь останется этот страх.
Девочка из Дистрикта номер пять. Такая худенькая и вроде бы слабая, но безумно ловкая. Я видела, что она вытворяла на тренировках. У меня от зависти уши краснели.
На вид ей лет пятнадцать-шестнадцать, больше не дашь. И ведь намного старше меня, но сейчас, в этом жестоком, хоть и красивом лунном свете, она кажется такой маленькой, такой беззащитной и напуганной. Такой одинокой. Лисенок, который убежал от мамы и потерялся в страшном лесу. Лисенок, которого поймали охотники.
Мертвый маленький лисенок.
Я закрываю лицо руками и начинаю плакать. Меня раздирают изнутри страшная боль, отчаяние, жалость и страх. Я не могу назвать ни причины, ни повода. Мне просто плохо. Мне просто страшно.
- Закрой ей глаза, и уходим, - голос Рика звучит как чужой, я даже пугаюсь его.
Сквозь пелену слез вижу, как Рута наклоняется над мертвой девочкой, как закрывает ей глаза и застегивает куртку, прикрывая страшную кровавую рану. Рану, которая принадлежит делу рук Рика.
А потом Рик хватает рюкзак Лисы, и мы ныряем обратно в пещеру. Я все еще плачу. И успокаиваюсь лишь тогда, когда бесшумный планолет исчезает в ночном небе.
Он забрал с собой очередного погибшего трибута. И, возможно, скоро прилетит за нами.
Я не помню, как я уснула. Помню: Рута начала петь мне колыбельную, а потом все как в тумане. Ее ласковый голос постепенно утихал, окружающее сразу становилось таким злым и чужим.
Спала я недолго – около получаса. И это неудивительно, потому что мне снился кошмар. Впрочем, это тоже неудивительно. Я уже не помню такой ночи, когда бы я спала спокойно, без всяких ужасных снов. Хотя кошмары приходят не только ночью. Они не дают покоя и днем, когда мне удается заставить себя вздремнуть.
Растрепанные рыжие волосы. Острые, как лезвие ножа, черты лица. Большие янтарные глаза, под которыми светятся бледно-синие полукруги. Расстегнутая куртка, еле-еле прикрывающая страшную зияющую рану. Рану, из которой хлещет кровь.
Никогда мне не было так плохо от вида крови. Никогда мне не было так страшно из-за этого. Я часто имела дело с сильными кровотечениями, и у нас с мамой часто умирали пациенты. Но дело-то, наверное, даже не в этом.
Меня больше пугает сам факт того, что это первая жертва Рика.
Факт того, что это наша первая жертва. Ведь мы союз.
Нет, я помню: Рик уже убивал. Он убил Марвела, когда спасал нас с Рутой. Но в этом-то и вся соль: он спасал нас. По-другому не получилось бы. Не убей он Марвела, тот убил бы нас всех.
А Лиса нас не трогала. Она вообще никого не трогала. Ну не может такой человек убивать! Ей просто хотелось отдохнуть. И она расположилась на полянке рядом с непонятной грудой камней. Девушка не знала, что эта груда камней – наша пещера. Она не виновата. И мне безумно жаль ее.
Я ненавижу Ричарда за содеянное. Я думала: пройдет, но ненависть эта с каждой минутой только набирает обороты. Мне противно находиться рядом с ним. Я больше не могу и не хочу называть его своим союзником. Он разочаровал меня. Он оказался тем, кем, я надеялась, он не окажется.
Рик - убийца.
Я хотела бы узнать причину. Я хотела бы спросить у него: «Зачем?!» Но я не уверена, что теперь вообще смогу с ним заговорить.
И не уверена, что однажды он не сделает тоже самое со мной.
В рюкзаке Лисы оказалась еда: кусок сыра, яблоки и фляга с водой. Мы поели и утолили жажду, но я совсем не чувствую из-за этого радости. Да, от голода и жажды я теперь не умру. Но умру либо от страха, либо от инфекции.
Либо меня убьет мой союзник.
Я действительно этого боюсь. Лучше пусть меня погубит инфекция.
- Я сегодня почти не спала.
Рута садится между мной и Риком, за что я мысленно ее благодарю. Меньше всего на свете мне сейчас хочется сидеть рядом с этим придурком. Я тоже почти не спала, но не говорю об этом: лень открывать рот. Бывает же такое.
- Я размышляла, - продолжает Рута. – Лежала и размышляла.
- О чем же? – я задаю этот вопрос только потому, что вижу: Рута хочет поделиться с нами чем-то важным.
И оказываюсь права. Ответ союзницы меня поражает.
- Вам не кажется, что нам пора перестать прозябать в этой пещере?
Я смотрю на Руту, и что-то переворачивается внутри меня. Ее лицо серьезнее самой серьезности, в глазах отчаянность и решительность.
- В каком смысле? – мой голос дрожит.
Рута не отвечает мне, и тогда в разговор влезает Ричард.
- Я тоже думал об этом. Все время думал. Но предлагать не решался: мне казалось, вы… побоитесь.
- Побоимся чего? – Рута вскидывает бровь.
- Побоитесь покинуть пещеру и… побоитесь идти дальше. Сражаться.
Мне хочется впечатать Рику пяткой в нос. Сражаться? Ага, ну точно! Две самые мелкие участницы Игр, которые кроме рогатки в руках ничего не держали, и мальчишка чуть постарше... Нет, его мысль – полная чушь. Хочет сражаться – пусть валит и сражается. Какого черта он нянькается с нами?
Сейчас я испытываю к Рику примерно то же, что и в тот день, когда он только-только присоединился к нам. Однако тогда он еще не убивал девчонку за просто так.
- Вы ведь побоитесь, да?
- Какая разница, побоимся мы или нет, - тихо говорит Рута. – Так надо. Мы должны так сделать. Иначе…
- Нас прикончат сами распорядители Игр, - шепотом добавляет Ричард, а я вскрикиваю от неожиданности. – Ты ведь это хотела сказать?
Я поспешно оглядываю стены пещеры в поисках камер. Они наверняка есть здесь, вот только хорошо спрятаны. А Рик говорит много лишнего. Слишком много.
- Вообще-то, - Рута поспешно отводит глаза, - я хотела сказать, что мы умрем от жажды или от нехватки воздуха, но, пожалуй… ты тоже прав.
Над нами нависает напряженное молчание. Я слышу только задумчивое сопение рядом сидящей Руты. А сердце продолжает бешено колотиться в груди.
Я не понимаю их. Зачем нам куда-то уходить? Здесь ведь неплохо. Осталось всего восемь трибутов. Всего восемь из двадцати четырех. Трое нас и пятеро других. Среди них, кстати, Пит, но теперь я не уверена, что не хочу его смерти… Черт. Конечно же не хочу. Даже если предал меня, смерти он не заслуживает все равно. В любом случае. Никто из нас не заслуживает смерти.
Всего пятеро. Пусть они дерутся, а мы посидим в сторонке. Но если они все погибнут, и останемся только мы, то… нам придется драться друг с другом. А это ужаснее в миллиард раз.
Ну вот, теперь я не понимаю себя. И не знаю, чего хочу.
Однако одну вещь я все же знаю: если мы покинем пещеру, я сойду с ума.
У меня безнадежно больная нога. Рик и Рута забыли про это. Я даже не представляю, как должна буду перемещаться по арене. Или они собрались по очереди возить меня на себе? Тогда удачи им. Пусть она всегда будет на их стороне!
- Так что? – все так же тихо и неуверенно спрашивает Рута.
Звук ее голоса медленно разрезает тишину и сразу же растворяется в ней. Ответа моя союзница не получает, поэтому вынуждена повторить вопрос.
- Так что?!
Ричард поднимается на ноги. Узкие полоски бледновато-желтого света, которым удалось пробраться в пещеру через щели между камнями, сразу же облепляют его с ног до головы. Я смотрю на мальчишку снизу вверх, и мне кажется, что он невероятно высок.
Его вечно лохматые волосы воинственно торчат в разные стороны. Его руки напряжены, в его глазах решительность. И я вдруг с ужасом понимаю, что где-то в глубине души восхищена им.
Им, его стойкостью и всем, что он для нас сделал.
- Готовьтесь, - твердо говорит Рик. – Через пару часов мы отсюда уходим. Нам нужна еда, много еды. Вода. И план. План действий. А здесь нам больше делать нечего.
Я зажимаю рот ладонью, потому что после этих слов из моей груди вырывается какой-то странный полустон-полувздох. То ли от испуга, то ли от неожиданности. Хотя, если честно, как раз такого расклада я и ожидала.
Мы уходим. И это конец.
- У тебя имеются возражения? – Рик одаривает меня неприятным взглядом.
Я морщусь, но заставляю себя ответить.
- Возражений нет. Просто я не понимаю, зачем нам уходить. Здесь ведь безопасно!
Рик начинает смеяться, и от его смеха я покрываюсь мурашками.
- На арене нет безопасных мест.
- Но тут нас еще никто не нашел, - тихо говорю я, делая вид, что совсем не помню Лису.
- Никто?! – Ричард срывается на крик. – Нашли! И еще будут находить!
Я опять морщусь.
- Не понимаю.
- Не понимаешь? А я сейчас все объясню! Ты только напряги извилины: постарайся, пожалуйста, понять все с первого раза!
- Рик, спокойнее, - Рута нервничает. – И придержи коней, если еще не весь страх потерял.
- Я не могу быть спокойнее! Ну почему она не понимает элементарных вещей?!
Молчание. Я не хочу отвечать Рику, потому что боюсь сорваться.
- Рик, - Рута назидательно смотрит на мальчишку. – Перестань.
Вновь молчание. Я делаю глубокий вдох и решаюсь нарушить его.
- Вообще-то у меня больная нога.
На мгновение Рик застывает, словно статуя, а потом подскакивает на месте, ударяет себя по лбу и с досады пинает по лежащему близ него камню. Тот нехотя откатывается на пару дюймов и продолжает лежать, как ни в чем не бывало.
Я и не думала, что Рик настолько впечатлителен.
- Черт, - шипит он. – Черт! Черт! Черт!
- Мы совсем забыли, - виновато оправдывается Рута, а потом обращается к Рику, который продолжает извергать из себя всевозможные проклятья: – И что нам теперь делать?
- Нам? – хмыкаю я. – Вы-то что? У вас все ноги на месте. Это я почти одноногая!
- Слушай, а ты права, как никогда, - Рик буквально бросает эти слова мне в лицо.
Я стискиваю зубы так, что отдает в висках. Если бы я могла сейчас встать, то встала бы и врезала этому кретину как следует. Рута видит, что чаша моего спокойствия и терпения переполнена, она садится рядом и кладет руку на мое плечо.
- Успокойся, Прим. Никто не собирается бросать тебя.
- Угу, - хмыкаю я.
- Ты мне не веришь?
Рута улыбается. А если улыбается она, то и мои губы обязательно расплываются в улыбке. Так было и будет всегда.
- Я верю тебе, - честно говорю я. – Но я не верю ему!
Ричард пожимает плечами.
- Мне от этого ни горячо, ни холодно.
А потом он выглядывает из пещеры, наверное, проверяя, не оказался ли кто поблизости и, убедившись, что все хорошо, исчезает в зарослях. Ничего никому больше не сказав. Если бы он прихватил с собой рюкзак, то я подумала бы, что он уходит навсегда. И, возможно, вздохнула бы с облегчением. Но его рюкзак лежит в нескольких сантиметрах от меня. Рик всего лишь отправился нарвать кореньев. Сухих, невкусных кореньев.
Я закрываю глаза и представляю себе лагерь профи. Странное занятие; в последнее время я часто им занимаюсь. У них всегда горит костер, даже ночью. Им некого бояться, не от кого прятаться. У них всегда полно еды. Они всегда сытые. И когда мне мерещится куча жаренных грусят и печеных яблок, я истекаю слюной.
Мы с Рутой молчим около пятнадцати минут. Она сидит рядом, но почему-то не начинает разговор. А мне сейчас не до этого. Я вожу пальцами по грязному полу, а затем вытираю грязь об штанину. Потом снова собираю ее пальцами и снова вытираю. Со стороны может показаться, что я думаю о чем-то серьезном. Но нет. Я наоборот пытаюсь ни о чем не думать. Ни о профи, ни о еде.
Ни о Ричарде, ни о том, как я его ненавижу.
Наконец Рута нарушает молчание.
- Сейчас Рик еды принесет.
- Я его ненавижу, - вырывается у меня.
Рута вздыхает.
- Он сам себя ненавидит.
- Что ты имеешь в виду?
- Да ничего я не имею в виду. Просто… вижу его насквозь.
Я подбираю с пола камешек и, чтоб хоть как-то отвлечься, верчу его в руках.
- А я не вижу и видеть не хочу.
Снова молчание. И, хоть оно длится не так долго, как предыдущее, все же успевает мне наскучить. К счастью, Рута находит, что сказать.
- Прим, - она вновь вздыхает. – Поверь: все, что он делает – это из лучших побуждений.
- О чем ты говоришь?! – вскрикиваю я, забывая не только про какой-то там камешек, но и вообще про все на свете. – И девчонку из Пятого он кокнул тоже из лучших побуждений, да?!
Меня переполняет ярость, и я даже начинаю бояться, что вот-вот взорвусь.
Рута, похоже, тоже этого боится. Но почему-то хихикает.
- Так вот оно что! – она качает головой. – Ты злишься на него за то, что он убил нашу соперницу?
- Она не была нашей соперницей! – я почти визжу.
- Прим, здесь все друг другу соперники! Теоретически даже мы с тобой! Глупо обвинять человека в убийстве на Голодных играх, не находишь? Она бы все равно рано или поздно погибла! Все мы рано или поздно погибнем! Ты что, не понимаешь этого?
Я честно попыталась понять, но у меня не вышло. Как же, все. Один-то останется. И лучше бы это была Лиса, чем какой-нибудь Катон.
- Тогда убей меня сейчас, - с вызовом говорю я. - Я все равно рано или поздно погибну. Разницы ведь нет.
Конечно, я думала, Рута всплеснет руками, засмеется, назовет меня дурочкой или что-то в этом роде. Но моя союзница сделала то, чего никогда до этого не делала. По крайней мере, при мне.
Она заплакала.
- Ты чего? – я начинаю медленно погружаться в шок. – Эй! Рута, ты чего?
Та вертит головой.
- Все нормально.
У меня у самой сжимается горло.
- Ты… плачешь, - напоминаю я. – И это не нормально. Обычно за слезы без повода отвечаю я.
Рута всхлипывает. И в этот момент выглядит такой, какая она есть – двенадцатилетней девочкой. Она не боец, какой я себе ее представляю. Она ребенок. Такой же, как и я. Как и большинство из нас.
- Прим, я очень устала. Я хочу есть, хочу пить. Я хочу спать.
Я не разбираю своих мыслей и чувств, просто обнимаю союзницу. И обнимаю не просто так. Этим объятием я как бы говорю ей: «Я тоже устала. Но ничего не изменить. Не плачь. Скоро все закончится. Осталось совсем немного».
- Что нам делать, Прим? – продолжает всхлипывать Рута. - Нужно уходить, но у тебя больная нога.
Я думаю около десяти секунд, а потом отвечаю:
- Слушай, Рик прав. Вам ничего не мешает уйти. Конечно, мне будет страшно и больно, я буду плакать, но ведь…
- Ты с ума сошла? – Рута отпихивает меня от себя и шмыгает носом.
Я вижу ее лицо, и мне становится немного смешно. Оказывается, она такая забавная, когда плачет. А еще, оказывается, ее плач заразен. Потому что, несмотря на смех, из моих глаз текут слезы.
- Может быть, Рику ничего не мешает, но мне… мне мешает совесть. Я никогда не смогу тебя бросить. Лучше уж останемся здесь вместе. И вместе умрем! Вот так.
Я всхлипываю, и мы обе начинаем рыдать. К черту камеры, к черту весь мир! У меня есть Рута, а у Руты есть я. И ничто не сможет нас разлучить. Ничто.
Даже смерть.
Мы плачем долго, мы беспомощно всхлипываем, утираем слезы ладонями и сморкаемся. Интересно, в зрителях сейчас хоть что-то екнуло? Хоть что-то перевернулось? Вряд ли. Я почти уверена: распорядители не показали этого. Просто взяли и не пустили в прямой эфир. В какой-то степени это даже хорошо, если учесть, что среди зрителей не только капитолийцы. Среди зрителей наши с Рутой родные и близкие.
Когда ко мне, наконец, возвращается способность говорить, я спрашиваю у союзницы:
- А зачем нам вообще уходить?
Этот вопрос волнует меня больше всего, и я получаю на него ответ.
Только вот Рута ничего не говорит. Я догадываюсь обо всем сама.
Озарение случается так резко, что я пугаюсь. Это как тапком по голове получить.
Двое суток не случалось почти ничего. А ведь всем нужно зрелище. Нужны драки, кровь, интриги, слезы.
Я догадываюсь даже о большем. О том, о чем, вероятно, не догадались мои союзники.
Ягоды в нашей пещере – дело рук распорядителей. Рута была права: это яд! Лису тоже привели они. Они управляли ей, как марионеткой! Им нужно было, чтобы мы сцепились. Что ж, их замысел сработал. Лиса мертва. И дело теперь наверняка за профи… Уж их-то мы явно не одолеем.
Даже если не профи, они придумают что угодно.
Я чувствую страх и удивление одновременно. Я чувствую себя Храброй Примроуз в эту секунду, той самой Храброй Примроуз, а в моей голове вперемешку звучат голоса Гейла, Китнисс, Цезаря, Цинны и многих других: «Ты очень умная. Ты очень храбрая. Ты проврешься, Примроуз. В тебя верит весь Панем. Ты невероятная».
Сердце молотком стучит в груди.
Они не оставят меня в покое. Они не оставят в покое нас, малолеток. Мы интрига сезона, мы пережили половину профи. И нам нужно идти дальше.
Иначе они сами за нас возьмутся.
И тут, словно подтверждая мои мысли, в пещеру буквально влетает Рик. Его ноги дрожат, дыхание учащенное, хриплое. Он долго бежал - весь его вид говорит об этом. Я впадаю в ступор: куртка Ричарда дымится, а правый ее рукав обгорел до середины. В глазах мальчишки ужас.
- Меня… только что… пытались… сжечь… заживо, - с трудом выговаривает он, делая глубокий вдох после каждого слова.
- Кто? – мы с Рутой спрашиваем одновременно.
- Кто-то. Я не знаю, - Рик скидывает с себя «пострадавшую» куртку и пытается отдышаться. А потом выпаливает на одном дыхании: – Но одно скажу вам точно: это был не трибут.
Я перевожу взгляд на Руту. У нее серьезное лицо. Серьезное и опухшее от слез. Рик начинает нести всякую ахинею, вероятно, чтобы отвести внимание зрителей от своих последних слов. Я в глубине души почему-то надеюсь, что сейчас камеры показывают другую часть арены. Но распорядители в любом случае услышат нас.
Это плохо.
- Повреждений нет? – зачем-то спрашиваю я Рика.
- Если не считать того, что у меня на куртке теперь всего один рукав, то нет, - отвечает тот и падает на спину.
Пока Ричард приходит в себя, Рута возится с кореньями, которые он все-таки нарвал. А я сижу и думаю.
Вернее, обдумываю. И не просто что-то, а жизненно-важное решение. Решение, которое должно будет поставить жирную точку на нашем союзничестве. А более того – на моей жизни. Но я уверена, что хочу этого. Я сделала свой выбор. Так будет лучше.
Признаю: все эти дни Игр я думала почти только об этом: «Кто бы помог мне, кто бы спас, как бы мне прожить еще один день». И лишь сейчас я поняла: мне никто не поможет. Никто не обязан и никто не станет.
Но я собой горжусь. И я уверена: меня забудут не скоро. Еще долго все будут помнить Жалкого Утенка, который вырос в глазах всего Панема и смог превратится в Храброго Лебедя.
Только бы они согласились оставить меня и уйти. Только бы все закончилось как можно быстрее.
- Ребята, - сдавленным голосом начинаю я. Что-то подсказывает мне, что с этим лучше не тянуть. – Я должна с вами поговорить.
Рик делает вид, что ему неинтересно. Даже зевает для пущего эффекта. Но я чувствую: он напрягся.
Я ловлю на себе взволнованный взгляд Руты.
- Ты же не собираешься опять говорить, что мы должны тебя…
- Другого выхода нет! – перебиваю я. Мои руки дрожат, а сердце выделывает сальто в груди. Тем не менее я заставляю себя говорить: - Я серьезно. Я так решила.
- Выход есть всегда, - Рик кивает в подтверждение собственных слов. – А если нет выхода, то сойдет и вход. Какая разница, через какую дверь выходить.
- Рик, заткнись! – Рута морщится. – Нам сейчас не до твоих философских размышлений. Послушай, Прим…
Я жестом заставляю Руту замолчать, а потом набираю в легкие побольше воздуха и продолжаю:
- Я рада, что у нас был такой… хороший союз. Но все рано или поздно кончается. Мне хотелось бы… побыть с вами еще, но… - мне трудно говорить, я не могу подобрать слов. Они будто разбежались в разные стороны и спрятались по углам. – Но я не смогу. Нужно уходить, я все понимаю, но я не смогу. Не смогу пойти с вами. Потому что я попросту не могу ходить. И вы должны меня оставить!
- Прим… - Рута протягивает мне руку, но я отстраняюсь.
- Не перебивай! Дай закончить! Вы должны меня оставить, я ведь сама об этом прошу. Ничто не может длиться вечно, наш союз не исключение.
Оба моих союзника опускают глаза и тупо пялятся в пол. Я вижу: Рик чувствует себя неплохо, а вот Рута… ее трясет. И меня начинает трясти. Мне больно и очень грустно, но грусть эта какая-то поверхностная. Она не пробирает до костей, хотя должна. Наверное, мне уже по-настоящему плевать.
- Эй, вы слышали это? – Рик вдруг поднимает голову. – Только что!
- Нет, - отвечает Рута.
Боль в грудной клетке, взявшаяся непонятно откуда, растет с каждой секундой, и мне становится трудно дышать. Скорее бы все это закончилось, скорее бы они ушли. Я больше так не могу.
Я тоже говорю:
- Нет.
- Да вот же, опять!
Я прислушиваюсь, но не слышу ничего, кроме странного жужжания какого-то не менее странного насекомого. Жужжит там, за пределами пещеры, поэтому я не понимаю, чего так всполошился Рик. Ну жужжат себе жуки и жужжат. Что с того-то.
- Что за черт? Я один это слышу? – Ричард поднимается на ноги. – Сейчас разберусь!
Как только он исчезает за каменными стенами, Рута двигается ко мне.
- Прим, скажи, что ты пошутила! Прошу тебя!
Я верчу головой.
- Нет. Я на полном серьезе.
- А я не верю! Мы не сможем тебя бросить! Вот бы смогла? Прим, ты бы бросила меня?
Я не выдерживаю на себе испытующего взгляда союзницы и отворачиваюсь.
- Я безнадежна.
- А если бы я была безнадежна?
Я представляю себя на месте Руты, а ее на своем месте. Это ужасно. Это трудно.
Я не знаю, что ответить Руте. Сижу и рассматриваю собственные ладони. К счастью, в пещеру возвращается Рик. Конечно, я могу ошибаться, но… мне кажется, что на его губах улыбка. Или это просто игра света.
- Успокойтесь! – громко говорит он. – Никто никого не бросит!
В эту же секунду в меня летит какая-то серая баночка. Я не успеваю ничего понять, однако каким-то чудесным образом она попадает прямо мне в руки. Я внимательно рассматриваю банку в то время, как сердце в ужасе мечется в груди. Банка странная. Открывается не понять как. И… к ней прикреплен крохотный парашют.
- Это… то, о чем я думаю? – осторожно спрашивает Рута.
Я напрягаюсь.
- Да, - Рик кивает, а потом обращается ко мне: – Ты чего сидишь, тупишь? Это тебе! Открывай!
Я пробую открыть – получается с первого раза.
Хм, что это? Шприц? Да, он. Только какой-то странный. У нас с мамой всегда были другие. Ну, этот наверняка Капитолийский. Рядом со шприцом лежит крохотная ампулка. А рядом с ампулкой…
- Это записка! – Рута, похоже, заинтригована больше меня. Она так и подпрыгивает на месте.
Дрожащими руками я извлекаю бумажку из банки и разворачиваю.
«Рано собралась сдаваться, солнышко. Ты еще не проиграла.
P. S. Они по-прежнему тебя любят.
Хэймитч».
Внутри меня будто появляется стая бабочек. Они кружат в моей груди, щекочут меня изнутри своими крыльями.
- Лекарство? – я не верю своим глазам, мне нужно подтверждение.
Ричард кивает. Он странно смотрит на меня: то ли с завистью, то ли с ободрением.
- Из самого Капитолия.
- П-подарок… от спонсоров?
Рута радостно взвизгивает и начинает хохотать. А я улыбаюсь. Так широко, что за ушами похрустывает.
Такое и во сне привидеться не могло… Лекарство! Я не безнадежна! Я не умру в одиночестве в этой пещере! Я смогу ходить!
- Господи, Боже мой! – верещит Рута. – Прим, как я рада! Давай скорее сюда! Доставай! Я помогу!
Я достаю шприц и ампулу из банки и передаю союзнице. Пока та возится с ними, я торопливо закатываю штанину.
- Ну, давай!
Не успеваю я закончить фразу, как игла вонзается в мою ногу. Я не чувствую ни ее, ни боли – ничего. Только облегчение от осознания того, что через несколько часов я смогу встать. В Капитолии все волшебное. Лекарства не исключение. Боюсь представить, сколько стоит эта ампулка. Неужели меня и вправду так любят?
- Спасибо, - шепчу я куда-то в стену. И знаю: куда бы я не прошептала, мой ментор увидит и услышит. А, возможно, даже скажет в ответ: «На здоровье, солнышко». Вот только мне не увидеть и не услышать этого.
Я так скучаю по Хэймитчу. Да-да, безумно. И по Цинне. И даже по Эффи! Все бы отдала за то, чтобы они оказались рядом. Но это невозможно.
- У нас же намечался завтрак! – внезапно вспоминает Рута.
Пока Ричард делит собранные им коренья на три равные части, я внимательно слежу за каждым его движением. Спустя пару минут, понимаю вот что: он не успокоится, пока не будет уверен, что каждому достанется абсолютно одинаковое количество еды. До листика, до крошечки. Рик отходит на пару шагов, прищуривается, смотрит на кучки кореньев сверху. И все перекладывает, перекладывает.
- Хватит! – не выдерживает Рута. – Все одинаково, давай уже есть!
Но он разрешает нам приступать к трапезе только тогда, когда взвешивает все кучки на ладонях. Со стороны это смахивает на придурковатость, но я вдруг кое-что понимаю.
Он хороший. Хороший, пусть и странный.
Рик ведь ни разу не упрекнул меня в том, что я никогда не помогала ему, и Руте ничего плохого не говорил. Он просто поделился с нами своей добычей. Он просто поделился с нами всем, что у него есть. И кем я буду, если после всего этого буду думать о нем плохо? Да, он чуть не утопил меня. Да, он убил Лису. Да, он не раз обижал меня своими словами. Но это благодаря ему мы с Рутой до сих пор живы.
У нас осталось очень мало времени. Поэтому недоверие и эта беспричинная ненависть уже просто должны испариться. И я заставила их сделать это. Они испарились. Исчезли. Теперь уже навсегда. Смысла в них больше нет. Мы – команда. Мы – одно целое. И мы должны вместе бороться до последнего. Плечом к плечу. Даже такие, как мы, могут дать отпор.
И теперь, когда я смогу ходить, теперь, когда нам ничего не мешает, я уверена – у нас это получится.
* * * * *
Уже через пару часов мы двинулись в путь. Рик сказал, что больше ждать нельзя. Я и сама понимала это, мне постоянно казалось, что в нашу пещеру вот-вот ворвутся профи и прогремит сразу три пушечных выстрела.
Или что распорядители просто-напросто разгромят нашу пещеру, завалят нас камнями. Им нужно только нажать на кнопку.
Рана на ноге затягивалась с необычайной скоростью, боль с каждым часом отступала, становилось легче. Но идти как следует я пока не могла; постоянно опиралась на плечо Руты. Если начинала падать, она поддерживала меня под руку и помогала идти дальше. Идти непонятно куда, просто идти. Четкого плана пока не было. Но это пока. Рик сказал, что у него «все схвачено». А раз сказал, значит, так и есть. Он, конечно, гад еще тот, но слов на ветер бросать не любит.
Мы бредем меж камней и неуклюжих кривых стволов, шаркая ногами по сухой листве. Что нас ждет сегодня? Погибнем ли мы? Останемся ли в игре? Этого не знает никто. Только вдалеке, где-то там, у озера, сладкой песней заливаются сойки-пересмешницы, и их пение поднимает дух, успокаивает, я чувствую, что мне становится все лучше и лучше с каждым мгновением, с каждым пройденным метром, я чувствую, что не умру сегодня, что все будет хорошо. Ну, или относительно хорошо.
От жары чешется спина и шея, появляется жажда. От воды хочется в туалет, а потом хочется есть – приходит в себя задремавший на время голод и начинает терзать желудок. Все не слава богу. После этого хочется просто упасть и умереть – такова моя усталость. Но даже присаживаться нельзя, Ричард велел «топать, пока в памяти!» Мы с Рутой еле плетемся, а мальчишка шагает впереди, воинственно размахивая руками. Шагает, бодрый и полный сил. Я уже начинаю сомневаться в том, что Рик человек, когда он резко останавливается, сбрасывает с плеч рюкзак и падает под облысевшую от чего-то сосну.
- Привал! – как-то безрадостно сообщает союзник.
- Ага, как он устал, так сразу и привал, а как мы просили отдыха – ему даже остановиться было в тягость, - обиженно шепчет мне Рута, на что я отвечаю коротким кивком.
Рик копошится в рюкзаке Лисы – он носит его вместе со своим - достает оттуда бутыль, воды в которой еле-еле на два глотка, осушает ее и засовывает обратно, а потом вытирает губы правым рукавом куртки, который уцелел после покушения распорядителей.
- Вообще-то я все слышу.
Рута показывает мальчишке язык, пользуясь тем, что он отвернут. Я хихикаю и располагаюсь под той же лысой сосной. В желудке урчит, кажется, будто там целый оркестр, глаза закрываются, нос забивает едким запахом смолы. Я делаю глубокий вдох и наполняюсь этим запахом по самый затылок. Ветер щекочет запутавшиеся грязные волосы.
- И что мы будем делать дальше? – вопрос, который мучает меня вот уже несколько часов, буквально вырывается из легких.
Рик поворачивает голову и насквозь пронзает меня своим острым взглядом. Я с усилием выдерживаю его на себе, но не отворачиваюсь. Не хочу выглядеть жалкой.
- Пойдем в гости к профи.
- Ричард, будь серьезнее, - Рута щурится. – Шутить у тебя не получается.
- Я и не шучу.
Сойки-пересмешницы внезапно затихают, и я слышу, как мой союзник лихорадочно перебирает пальцами.
- Слушай, если тебе не терпится умереть, я могу придушить тебя прямо сейчас! – шипит Рута. Мне нравится видеть ее раздраженной, в таком состоянии она всегда кажется храбрее, чем есть на самом деле, и напоминает мне Китнисс.
- Кишка тонка, - ухмыляется Рик.
В эту же секунду Рута, словно пантера, одним прыжком добирается до Ричарда и прижимает его к земле.
- А твоя, как я понимаю, толста, – с вызовом говорит она. – Это хорошо! Давно мечтала о новом крепком ремне!
Рута сжимает руками горло союзника. Тот даже не пытается вырваться, только кряхтит. Я просто сижу и наблюдаю, не шевелясь. А что, если моя напарница обезумела от голода, и я - ее следующая жертва?
- Без меня вы не справитесь!
- А с тобой?! – возмущается Рута. – А с тобой справимся? В пещере, значит, сидеть опасно было, а к профи лезть – это куда безопаснее, правда?
- Смысла прятаться уже нет, - хрипит Рик. – Этим мы ничего не добьемся.
Рута надавливает на горло союзника сильнее.
- А что нам даст визит к профи?
Я вижу, как лицо Рика белеет, но он не начинает двигаться, лежит смирно и продолжает говорить:
- Они самые сильные противники.
- Ну, и? – рычит Рута.
- Ты только подумай: если нам удастся… если их не станет…
Ричард закашливается. Я не выдерживаю и кричу:
- Отпусти его!
Рута нехотя слезает с Рика и, как ни в чем не бывало, усаживается рядом со мной.
- Ненормальная! – бросает ей вслед Ричард.
Потом он встает, поспешно отряхивается и вновь произносит:
- Если их не станет…
- Спустись с небес на землю! - перебиваю я. – Профи – это профи. Мы – это мы.
- Думаешь, убил одного из них, справишься и с остальными? - кривится Рута. – В тот раз тебе просто повезло.
Я вспоминаю ту ночь, когда возле нашей пещеры погиб очередной трибут. Девочка-лиса. Вспоминаю окровавленный нож, который Рик сжимал в таких же окровавленных руках. Меня начинает тошнить, но я не останавливаюсь. Вспоминаю все до мельчайших подробностей.
Он убил Лису. А теперь собирается убить Катона.
Мне становится страшно. Но не от осознания того, что Рик наверняка погибнет, если хотя бы попробует сунуться на территорию профи, а от осознания того, что он хочет убивать.
- В тот раз повезло нам всем, если вы не забыли, - хмыкает Рик. – Тем более что я совсем не собираюсь убивать их.
- Нет? – удивляюсь я. – Тогда что?
Рик улыбается.
- Представляете, как было бы здорово, если бы у них не осталось никаких припасов?
- Боже, Рик…
- Вы только представьте! Вот если бы сжечь весь их лагерь к чертям…
Рута крутит пальцем у виска.
- Нам это не под силу.
Рик и слушать ничего не хочет, стоит на своем.
- Да это ведь просто! Кто-то отвлекает, кто-то действует!
Я хочу рассмеяться ему в лицо. Да, Рик сам из дистрикта профи. Он целый год тренировался в специальной академии, хотя… правильнее было бы сказать, всего год. Другие профи тренировались там лет пять, не меньше. Они настоящие машины-убийцы.
Рик по сравнению с ними ничтожество.
- Вы только представьте! - не перестает бубнить он. – Прим, Рута, подумайте! Если не станет самых сильных, то шанс на победу увеличится!
Я прогоняю из мыслей мертвую рыжую девочку и пытаюсь представить, что профи выбыли из игр. Как-то не представляется. Будто без них игры – это не игры. В каждом сезоне хотя бы единственный профи, но доходит до финала, более того – остается одним из двух выживших. Нет, рано мы списываем их со счетов. Очень рано. Да и вообще… уж кто-кто, а мы точно не имеем на это права.
- Шанс на победу, говоришь? – хмыкает Рута.
Рик пристально смотрит прямо Руте в глаза, а потом переводит взгляд на меня и как-то устало улыбается. Я буквально чувствую его непонятную усталость, его боль. Я будто сама ею пропитываюсь, будто заражаюсь от него. И понимаю: Рик отчаялся. Он скучает, он хочет домой. Так же, как и я. Но ему не остается ничего, кроме как мечтать о гибели обоих профи.
- Кто-то из нас реально мог бы выиграть, - произносит Рик сдавленным голосом. – Не всегда побеждали сильнейшие. Исключения были. Так почему бы кому-то из нас не стать очередным исключением?
- На себя намекаешь? – щурится Рута.
Я толкаю ее локтем, мол, сбавь обороты.
- Нет, - совершенно спокойным тоном отвечает Рик. – Необязательно я. Выиграть могла бы и ты, и Прим.
- Выиграть мог бы только ты, - громко и отрывисто говорит Рута. – Да и то это маловероятно, что уж про нас с Прим говорить…
Сойки-пересмешницы вновь начинают распевать у озера. Только их пение больше никак не помогает. За время разговора с союзниками во мне накопились неприятные чувства, и теперь этот противный осадок до конца дня останется на дне моей души.
Очень хочется есть. Но кроме мятного куста мы ничего не находим. Срываю пару листочков, растираю в руках (не знаю, зачем) и кладу на язык. Гадостный запах во рту почти сразу исчезает, появляется свежесть, но чувство голода только обостряется.
Рик молчит почти целый час. Его лицо с каждой минутой становится все угрюмее и угрюмее.
И с каждой минутой мне все сильнее хочется его обнять. Да-да, обнять! Я безумно боюсь этого желания, ругаю себя, прогоняю глупые мысли. Но они не уходят. Я ничего не могу с собой сделать. Я не могу перестать пялиться. Он такой серьезный и смешной одновременно. Он такой грустный и веселый, он такой скучный, заурядный, и в то же время необычный.
Я не знаю, что это.
Я просто хочу обнять его, просто хочу сказать, что все будет хорошо. Я понимаю: это не поможет, и хорошо не будет никогда, но я должна что-то сделать, иначе Ричард совсем затухнет.
Спустя полчаса, когда мы находим небольшой ручей и садимся возле него, чтобы набрать воды и искупнуться, Рик, наконец, начинает говорить.
- Ну, так что?
- Что? – Рута сдвигает брови.
- Профи, - напоминает Ричард. – Вы согласны с таким планом?
Моя союзница усмехается.
- По-моему, я ясно дала тебе понять, что думаю насчет этого, - заявляет она. – Хочешь, могу повторить.
- Ясно, - пожимает плечами Рик, а потом поворачивается ко мне. – А ты, Прим?
Я смотрю на него, не отрывая глаз, и не понимаю, что происходит. Внутри меня все само по себе переставляется с места на место, начинает ныть внизу живота, а сердце бьется так, будто я только что пробежала пять километров без остановки. Испугавшись, немедленно отворачиваюсь, но это не помогает. Ничего не проходит.
- Подумай сама: нам нечего терять, - добавляет Рик.
Так значит, жизнь для него – это ничего?
- Ау, Прим.
Тряхнув головой и сделав глубокий вдох, решаюсь развернуться обратно.
- Чего?
Рик корчит гримасу.
- Рискнуть хочешь? – повторяет он.
Краем глаза я смотрю на Руту. По выражению ее лица понимаю – она более чем уверена, что я «откажусь от риска». Еще бы. Моя напарница хорошо меня знает.
«Конечно, нет, идиот! Риск и я – вещи несовместимые! Пусть к профи прется кто-нибудь другой. Я лучше закопаюсь в куче листьев и умру с голоду – так спокойней!» - хочется крикнуть мне, но Рик выглядит таким несчастным, таким печальным, и мне кажется, что эти слова приведут его к сердечному приступу, поломают ему жизнь. Поэтому, когда я открываю рот, оттуда вылетает лишь одно слово.
И это слово: «Да».
У Руты отвисает челюсть.
- Прим, ты ли это?
Я чувствую, что краснею.
- Я хотела сказать… Вообще-то нет, но…
- Отлично, - Рик криво улыбается. – Насколько мне известно, Катон и девчонка из его Дистрикта вечно ошиваются возле озера. Я думаю, мы должны разнюхать обстановку, и…
Я зажмуриваюсь. Ричард продолжает говорить, но я его не слушаю. Внезапно вспоминаю, что Пит теперь один из них, из профи. И если я пойду с Риком, то, возможно, увижу его.
И плевать, что чуть позже умру.
- Эй, ты слышишь меня? – Рик водит рукой возле моего носа. – Алло!
Я не отзываюсь.
- Ладно, - Рик продолжает. - Тогда нам надо разделиться. Мы вдвоем прочесываем озеро, возможно, там разделяемся сами. А ты, Рута, следишь за лесом. Мало ли что. Если мы найдем профи, то пошлем тебе сигнал. Ты разведешь здесь костры, чтобы переманить их. А мы с Прим возьмемся за лагерь, лады?
У меня отнимаются конечности. Я хочу сказать что-то, но забываю все слова на свете. А Рута к моему превеликому удивлению кивает.
Ее ничего не пугает в словах Рика. Меня же пугает все.
- Как скажешь. Но план у тебя дурацкий!
- А у тебя листья в волосах! – ухмыляется Рик.
Рута трясет головой.
- У меня нет листьев…
Мальчишка наклоняется, набирает с земли немного листьев и с выражением наслаждения на лице водружает эту охапку на голову союзнице.
- Теперь есть.
Дальше начинается потасовка. Рута визжит как ненормальная и выкрикивает какие-то ругательства Рику в лицо. Я не разбираю ее слов, то ли она орет «осел», то ли «козел», то ли «присел». Не знаю. Я погружена в себя.
Я постепенно понимаю, что мне все равно. Можно делать что угодно. Даже рисковать. Профи меня убьют, кто-то другой, или я сама подохну. Рано или поздно это случится. Так почему бы и не покончить с этим как можно скорее?
Заодно побуду с Риком (опять эти идиотские мысли!). Помогу ему. А там… будь, что будет.
Это чувство равнодушия посещает меня довольно часто. И я думаю: «Умру и умру. Я же понимала, куда ехала». А потом вспоминаю маму, Китнисс, вспоминаю Хэймитча, Эффи, Цинну. Вспоминаю свои слова.
«Я не должна сдаваться».
Вспоминаю первый день игр, когда я смогла убежать с Рога Изобилия, да еще и не с пустыми руками.
Только вот сейчас я никого не вспомнила. Не передумала. Только вот теперь, вероятно, мне по-настоящему все равно.
Рута и Рик угомонились и сели по разным сторонам от меня. Одна начала копаться в своих кудрях, другой чесать живот.
- Ты готова? - вдруг обращается ко мне Рик.
- Что?! Уже? – я даже вздрагиваю.
- Если ты не готова, я могу подождать.
Рик поворачивается к Руте и протягивает ей огромный коробок спичек.
- Откуда? – удивляется та.
- Нашел в рюкзаке Лисы. Но запомни: костры разводить только тогда, когда получишь сигнал. Если не получишь – не разводишь. И еще… возьми мой нож.
- А разве тебе он не понадобится? – корчится Рута.
- У меня есть другой. Опять же, досталось от Лисы. Так что бери.
Рик сует нож Руте в руку, но она отстраняется и хихикает.
- Ты что, за меня волнуешься?
Я думала, Ричард начнет отпираться, нести всякую чушь, но он даже и не подумал делать это.
- Вообще-то, да. Если с тобой случится что-нибудь, я буду виноват.
Я чувствую укол ревности. С какой это стати он так нежен с Рутой?! Черт… С какой это стати я вообще об этом думаю?!
Рута краснеет.
- Я не возьму его! Волнуйся, сколько влезет!
- Хорошо, нож я оставляю себе, - пожимает плечами Рик. – Но если ты умрешь, я тебя убью.
Моя союзница фыркает и, выхватив оружие из руки напарника, засовывает его в свою сумку.
На самом деле Рута не намного храбрее меня и уж тем более не такая дерзкая, какой старается казаться. Я знаю, я понимаю. Она специально поступает не так, как ей советуют. Наперекосяк. Только для того, чтобы позлить Рика и меня, только для того, чтобы показать, что она со всем справится. Ненавижу, когда делают что-то из принципа. Однако сейчас я не злюсь на союзницу, ее поведение меня даже забавляет.
Она вся меня забавляет.
Ее смешные кудряшки, ее большие блестящие глаза, ее широкая улыбка и заразительный смех. Ее вечные придирки к Рику и ее протяжный визг. Все это забавляет меня, все это мне нравится.
Помню, однажды отец рассказывал мне, кто такие друзья. Это те люди, в которых тебе нравятся именно такие, казалось бы, несущественные мелочи, как смех, улыбка или привычка перебирать пуговицу на воротнике. Это те люди, которые умеют подстраиваться под тебя, и под которых умеешь подстраиваться ты. Друзья - это те, которые вместе с тобой пойдут ко дну, но сами не за что не потянут тебя вниз. С друзьями можно молчать и плакать, с друзьями можно быть собой. За них можно отдать жизнь, и я клянусь, что если понадобилось бы, я бы не раздумывая отдала свою жизнь за то, чтобы Рута отправилась домой.
Она – мой лучший друг.
Рик начинает обрывать с деревьев ветви. Я присоединяюсь к нему.
- Выходит, я сижу здесь с вещами, - вслух размышляет Рута. - По возможности ищу пищу, но далеко не ухожу. Если слышу ваш сигнал… поджигаю листья и эти ветки.
- Будет дымить как не знаю что, - говорит Рик не своим голосом. – Как закончишь с одним, сразу переходи к следующему. Вечером встречаемся на этом же месте.
- Заметано, - соглашается Рута без особых колебаний.
Я нервно улыбаюсь и почему-то вспоминаю, как она полезла за водой тогда, в самом начале игр. Вспоминаю ее слова.
«Я не хочу сдаваться».
- Вот только как мы будем поддерживать связь? – интересуюсь я.
Рута с секунду думает, а потом замечает на моем воротнике брошь с сойкой-пересмешницей и вскрикивает:
- Точно! Сойки! Вот, смотрите!
Рута поет. Нет, наверное, это нельзя назвать пением – это только четыре ноты. Но зато какие. Даже у Китнисс, даже у папы они не могли бы выйти настолько чистыми, настолько мелодичными и красивыми.
И в эту же секунду четыре ноты Руты раздаются уже по всему лесу, там и тут. Поют сойки-пересмешницы.
- Если слышите это – знайте: я в порядке. И сразу же отвечайте мне, чтобы я знала, что в порядке и вы. А если до конца дня сойки вас не оповестят, то все, - Рута высовывает язык наружу и закатывает глаза, - конец.
Потом она начинает смеяться, так же звонко и чисто. Я готова поклясться, что несколько пролетающих мимо соек принимают ее смех за мелодию. И подхватывают.
Мы с Риком молчим.
- Прим, ты правда не боишься? – вдруг спрашивает Рута, когда у меня уже получается полностью настроиться на предстоящий поход. – Знаешь, Рик ведь и один прекрасно справится…
Я щурюсь. Не знаю, что ответить. Рута замечает, что я мнусь, и мотает головой.
- Забудь, что я сказала! Разве можно что-то доверить Рику? Ну, не-е-ет! Ты его знаешь!
Рик кашляет.
- Когда доберемся до озера, пожалуй, оповестим тебя. Ну, так. На всякий случай.
- Лады.
Потом Рик обращается ко мне:
- Ты готова?
Я неуверенно киваю и чувствую, как с головой погружаюсь в тревогу.
На самом деле я не знаю, что со мной.
- Тогда идем, - кивает Рик и машет Руте рукой. – Пока.
- Будь осторожна, - добавляю я.
В ответ на мое пожелание Рута кивает и желает нам того же. А затем совершенно неожиданно обнимает меня и шепчет мне на ухо:
- До вечера.
- Не забудь про оповещения! – продолжает учить ее Рик. - Листья не трогай, пока не услышишь второй сигнал! Удачи!
Я немного успокаиваюсь, когда мы с Риком пересекаем ручей и направляемся к озеру. Я глушу в себе тревогу и всякие плохие предчувствия. Нельзя волноваться и думать о худшем, мысли часто бывают материальны. Так отец говорил.
С нами все будет хорошо. Рута прекрасно умеет лазать по деревьям, догнать ее не так-то просто. Рик вообще много чего умеет, а раз я с ним, мне ничего не угрожает.
- Обещай мне, что все будет в порядке, - вырывается у меня.
Рик молчит с полминуты. Я уже не надеюсь услышать ответ, когда он хрипло произносит:
- Обещаю.
И следы тревоги совсем испаряются. Не знаю, почему, не знаю, с чего.
Но я ему верю.
* * * * *
Когда мне было десять лет, я сильно простудилась. Две недели лежала пластом, не слезала с кровати и все кашляла, кашляла. Ни один из маминых «волшебных» чаев мне не помогал, никакие припарки, никакие компрессы не прогоняли болезнь. Помню, однажды я так раскашлялась, что не могла уснуть. Китнисс рассказывала мне тогда сказку про эльфа и принцессу на ночь. Будто они влюбились друг в друга, но пожениться не могли, так как были совершенно разные – эльф крохотный, а принцесса большая. До конца я сказку не дослушала – сон меня все-таки сморил. И сейчас, шагая вдоль леса к озеру, я вспоминаю саму Китнисс, ее грустные глаза и то, с каким выражением она говорила.
Жаль, что я не узнаю конец той сказки никогда.
Солнце светит прямо в затылок. Кажется, что волосы скоро не выдержат и загорятся. Очень жарко. Куртку я давно сняла, поэтому теперь приходится тащить ее в руках. Пот струями течет по позвоночнику, скапливается подмышками, на шее и везде, где только может. Я закатываю рукава блузы до самого локтя, но это не помогает. Еще полчаса, и, клянусь, я разденусь догола. Иначе сгорю под этим солнцем заживо.
Деревья совсем не страдают. Я смотрю на них и дивлюсь – они тянутся ветвями к самому солнцу, будто рады его видеть. На одно мгновение меня одолевает желание превратиться в дерево и присоединиться к ним. Тогда я не буду хотеть пить, не буду подыхать от жары.
Тогда мне не придется идти к лагерю профи, не придется «сражаться» дальше.
Рику все нипочем. Наверное, он так одержим своей собственной решительностью, что забывает потеть. Рик идет в куртке, застегнутой до подбородка, и даже не краснеет. Только на его лбу виднеется мокрый след, и волосы намного кудрявее, чем обычно.
Со мной он не разговаривает. А я безумно этого хочу. Но сама начать не могу – не знаю, о чем говорить. Рик передвигается так, будто всю жизнь провел в этом лесу, будто родился и вырос здесь, а я лишь поспеваю за ним. В голове одно и то же: «Скажи что-нибудь, скажи что-нибудь».
Нога не болит. Я и забыла, что полдня назад была на волосок от смерти из-за нее. Сейчас уже могу ступать твердо, не опасаясь, что упаду.
Но вот подумываю грохнуться специально. Может, тогда Рик обратит на меня внимание.
Поднимаю голову вверх, солнце сразу же заставляет меня прищуриться. Оглядываю небо в надежде увидеть хотя бы намек на тучку. Но небо чистое. Без единого облачка.
Я никогда так не хотела дождя. Однако мне не остается ничего, кроме как передвигать ногами дальше, созерцая кудрявый затылок напарника.
Минут через двадцать мы останавливаемся. Вернее, останавливается Рик, а я лишь повторяю за ним.
- Есть хочешь? – спрашивает Ричард.
Я радуюсь его голосу, губы расплываются в улыбке. Наконец-то!
- Ага.
- Там ягоды, - Рик кивает на кусты, которые выглядят так, будто болеют ветрянкой. – И они вроде бы съедобны.
Я закатываю глаза.
- А если нет?
- Сначала собери их, а там посмотрим. Я пока схожу, эм, по нужде.
Рик прячется среди деревьев в нескольких метрах от меня. Я лезу внутрь «ягодного лабиринта», по крайней мере, выглядят разросшиеся кусты именно так, и начинаю собирать ягоды. Сначала я обрываю с куста по одной, складывая в куртку, которая теперь выступает в роли сумки, а потом обламываю целыми ветвями, не жалея.
Проходит две минуты, три, пять, семь. Я так увлекаюсь ягодами, что забываю про союзника. Моя куртка уже переполнена, ее, наверное, не поднять. А Рика не слышно. Я оставляю куртку с «добычей» лежать на земле, а сама перелазаю через «кустарниковый забор» и зову:
- Эй, Рик! Ты там что, застрял?
В ответ тишина. Я зову опять.
- Ричард, если у тебя запор, так и скажи!
Ничего.
- Хорошо, я подожду.
И только тут в ответ раздается слабое, еле слышное:
- Прим… Помоги…
Я делаю глубокий вдох. Сердце уходит в пятки.
- Рик?! Что случилось?
- Помоги!
Я бросаюсь вперед. Кручусь среди деревьев, ищу глазами напарника. Но вокруг только листья, палки, стволы, стволы, палки, листья.
- Где ты, черт возьми?!
Слева от меня раздается тихое «здесь». Я резко разворачиваюсь и отшатываюсь – еще миллиметр, и я напоролась бы на железный штык, торчащий из земли. Хорошо, что смогла вовремя его заметить!
Вот только Рик, видимо, не смог.
Он лежит на земле, свернувшись, как маленький котенок. Руки его, запачканные чем-то красным, надавливают на живот. Приглядевшись, я замечаю, что живот тоже красный – из него сочится алая жидкость.
- Рик…
Я падаю на колени, меня трясет. Я не верю тому, что вижу, я стараюсь в это не верить. Рик делает попытку повернуться, но у него ничего не выходит. Он только кряхтит и выдавливает из себя:
- Мне больно.
Дрожащими руками я обхватываю его плечи и разворачиваю корпус к себе. Глаза Рика закрыты, но рот приоткрыт – напарник жадно ловит губами воздух. Я трясу его, хлопаю по щеке. Я не знаю, что делать.
- Я умираю, Прим.
Из глаз текут холодные потоки слез. Я провожу руками по всему телу Ричарда, словно это может ему помочь: по грязной шее, по узким, но крепким плечами, по взмокшей от жары груди. Мои руки плавно опускаются на его живот, но тут я резко отстраняюсь – кровь.
Теперь она на моих пальцах. Такая неестественно-алая. Даже не алая. Розовато-сиреневая.
В моей груди что-то щелкает. Сама не зная зачем, я дотрагиваюсь языком до среднего пальца. Кисло. Дотрагиваюсь еще раз, догадываюсь обо всем и кричу:
- Ричард, я тебя ненавижу!
Тут же по всему лесу разносится громкий и звонкий смех. Этот смех я узнаю из тысячи других – будто половицы скрипят.
Это была не кровь.
Это ягодный сок.
Ричард вскакивает на ноги, но тут же сгибается пополам от смеха.
- Ты ведь поверила! Поверила! Даже заплакала!
- Ты идиот! Придурок! Кретин! – ору я ему в лицо. – Ненормальный!
- Ну, признай, ты же не на шутку перепугалась!
Я налетаю на союзника и колочу по груди, а потом отпихиваю с такой силой, что он врезается в дерево.
- Я тебя ненавижу!
Рик продолжает хохотать.
- Здорово я придумал, правда? Видела бы ты свое лицо! «Ой, Рик! Не умирай, не умирай! Не оставляй меня тут одну!» Ха-ха-ха-ха-ха!
Я морщусь, смахивая позорные слезы с лица. До сих пор не могу прийти в себя.
- Тебе мама разве никогда не говорила, что с такими вещами не шутят?
Лицо Ричарда резко становится серьезным, будто он увидел привидение за моей спиной. Я оборачиваюсь, думая, что напарник задумал очередную шутку, но ничего не замечаю. И задаю свой вопрос снова.
- А? Не говорила?
- Я не помню свою маму, - загробным голосом произносит Рик и поспешно уходит к кустам.
Теперь я злюсь на себя. Но не могу ничего сказать. Мой язык будто присох к нёбу.
- Я… это…
Рик встряхивает головой, словно показывая мне, что не желает ничего слышать.
- Ты собрала ягоды? – спрашивает он.
- Да. Вон они, в куртке.
Ягоды очень вкусные. Только кислые. Настолько, что сводит челюсть. Я ем их по одной, неторопливо раскусывая и ощущая, как ягода лопается во рту, как истекает соком. Ричард же закидывает их в рот целыми горстями. Он смотрит в одну точку и не шевелится. Размышляет. Его руки и живот по-прежнему перемазаны «кровью», и от этого мне жутко. Я трясусь до сих пор.
С каждой секундой лицо Рика все больше и больше искажается болью, брови сползают на переносицу, глаза тускнеют. Если бы я умела читать мысли! Невыносимо видеть напарника таким. Как же быстро, однако, меняется его настроение. Я уже открываю рот, чтобы поинтересоваться о том, что его так тревожит, но Рик вдруг сам начинает говорить:
- Я никогда не видел свою мать. Она погибла во время родов. Это я во всем виноват. Она умерла, чтобы я мог жить.
Мое сердце превращается в раскаленный камень и обжигает грудь изнутри. Я не могу вдохнуть.
- Отец говорил, что она была самой лучшей, - продолжает Рик. – Я ему верил. Сначала. Но потом он женился на другой, и я понял: отец врал.
Мне хочется что-то сказать, но я не могу выдавить из себя ни звука. Я просто ошарашена.
- У отца появилась новая жена, она родила ему дочь. Про меня он совсем забыл. Я мог по нескольку дней не ночевать дома – никто и не замечал. А потом… потом она умерла.
- К-кто? – заикаясь, спрашиваю я.
- Его новая жена. Утонула в пруду.
Мое сердцебиение учащается, под ребром начинает колоть. Я хочу свернуться в комок и зареветь, только это вряд ли поможет.
Жизнь – жестокая штука. Как много страшных вещей происходит, особенно тогда, когда совсем о них не думаешь, когда у тебя все хорошо. Когда ты и не подозреваешь, что скоро испытаешь невыносимую боль. Горе, оно как хищник. Всегда подкрадывается незаметно.
- Потом отец начал пить.
Голос Рика постепенно утихает. Я знаю: если его не заткнуть, он заплачет. Но я не хочу его затыкать. Вернее, не могу. Эти слова для него как исповедь. Ему нужно выговориться.
- Он стал пить так часто, что я совсем позабыл, как он выглядит, когда трезвый. Ким тогда была еще совсем маленькой. Она даже сидеть не умела.
Я внимательно слушаю его, жадно ловлю каждое слово, даже стараюсь воспроизвести в голове образы. Рик никогда бы не рассказал о своей семье, если бы не посчитал нужным. Он рассказывает. Значит, для него это важно. И, значит, я должна не только выслушать его, но и понять так, как поняла бы саму себя.
- Сначала я ненавидел ее. Когда Ким плакала, я просто зажимал уши руками и забивался в угол. Я сидел там часами. А она все плакала. А отец все не возвращался. Тогда я понял, что ничего уже не изменить. И что у Ким остался один только я.
Мне нужно сказать хоть что-то, иначе Рик подумает, что я его не слушаю. Но я не могу выдавить из себя ни звука, как ни пытаюсь.
- Я стал о ней заботиться. А отец все пил и пил. Пил и пил. И дома появлялся все реже. Когда на Жатве назвали мое имя, я заплакал. Но не потому, что боялся за себя, нет. Я боялся за Ким. Она такая маленькая, совсем глупая. Ей всего три. В прошлом году, когда мне исполнилось двенадцать, я был занесен в список дважды. Я поменял свою удачу на тессеры. На еду для Ким. И я думал, что все будет хорошо. Что вдвоем мы справимся, что родители нам не нужны…
Ричард шмыгает носом, и я понимаю: он сдувается. На мгновение я представляю себе высокого худощавого мужчину с курчавыми, в некоторых местах поседевшими волосами и слегка согнутой спиной. Представляю, как он сидит перед телевизором в далеком Четвертом, пялится на экран грустными, покрасневшими от вечных пьянок глазами, и сжимает в руках очередной бокал со спиртным. Представляю, как его руки вдруг начинают дрожать, как стеклянный бокал падает на пол и разбивается вдребезги. И вместе с бокалом разбивается сердце этого мужчины. Если, конечно, там есть чему разбиваться.
А потом я думаю о маме. О тех тяжелых временах, когда она не вставала с кровати днями, неделями, месяцами. Когда она жила где-то далеко от нас, в себе, когда она была в оцепенении. Я знаю: Китнисс ее тогда ненавидела. Она злилась на нее, но мама была не виновата. И отец Рика тоже не виноват.
Это жизнь. Это ее нужно винить.
- А теперь… я оставил сестру со своим отцом-алкашом, который даже, наверное, не помнит ее имени, и…
Я срываюсь с места и обхватываю напарника руками. Он вновь шмыгает, тяжело вздыхает, а потом его слезы стекают мне за шиворот. Я не обращаю на это внимания, сильнее сжимаю Рика, но мне до сих пор кажется, что он безумно далеко. Хочется еще ближе, только ближе уже некуда.
Я тоже начинаю реветь.
- Рик, мне очень жаль, - шепчу я. – Но он не виноват, никто не виноват. Так сложилось, так получилось, вот и всё.
Я захожусь всхлипами и не могу остановиться. Не понимаю, почему плачу: то ли из-за истории Рика, то ли потому, что вспомнила маму и те ужасные времена. То ли из-за всего сразу.
- Прости за эту глупую выходку, - вдруг буркает Рик. – Я просто хотел разрядить обстановку. Прости, что напугал. Правда, прости.
Я невольно улыбаюсь сквозь слезы. Мои руки сами по себе оказываются в волосах союзника.
- Ладно. Не делай так больше никогда.
- Я не буду.
Я перебираю его кудри и потихоньку успокаиваюсь. Рик дышит мне в ухо. Его дыхание теплое, оно с каждой секундой становится все спокойнее и спокойнее. Не знаю, что думают зрители. Не знаю, что думает моя мама, Китнисс. Меня ничуть не смущает то, что происходит сейчас. Мне это даже нравится.
Самое худшее, что может случиться с трибутом на арене – это друг. Со мной случилось самое худшее в двойном размере.
Я не могу поверить в тот факт, что почти потеряла Рика. Я не могу представить, что было бы, окажись его розыгрыш правдой.
«Мне больно, Прим. Я умираю».
Перед моими глазами его окровавленное тело. И на этот раз кровь настоящая.
- Прим, - зовет Рик. И только спустя несколько секунд, когда я прихожу в себя, до меня доходит, что он цел, невредим, более того - моя голова на его плече.
- Чего? – буркаю я и наконец отлипаю от него.
- Ты и вправду сильно испугалась?
Все мои внутренности сжимаются в комок.
- А ты не испугался бы на моем месте? – хмыкаю я.
- Нет, - Рик пожимает плечами. – Я бы просто лег рядом. И тоже умер.
Я почему-то начинаю смеяться. А потом закрываю заплаканное лицо руками и выдаю:
- Ты невыносим!
Я не вижу Ричарда, однако каким-то образом чувствую, что он улыбается.
- Но ведь тебе это нравится.
У его слов не вопросительная интонация. Рик говорит уверено, он утверждает. И прекрасно знает, что не ошибается.
Я лишь хрюкаю в ответ и, поднявшись на ноги, вытираю слезы.
- Нам пора. Профи ждут.
- Ты храбреешь с каждым днем, - с какой-то странной усмешкой произносит Рик.
- И тебе это нравится.
Я стараюсь, чтобы сказанное мной прозвучало так же, как у Рика, но мой голос предательски дрожит, и я взвизгиваю, как поросенок. Тут же краснею и отворачиваюсь.
- Наверное, - только и отвечает Рик.
Я так насытилась всем случившимся, что до самого озера – путь длился около часа – не могла вымолвить ни слова. А Рик просто молчал.
Наверное, ему нравится просто молчать.
А еще ему нравлюсь я.
И... мне это нравится.
* * * * * * * * *
У озера все по-другому. Разница прямо так и чувствуется. Воздух свежее, прохладнее, пение птиц – громче.
Только пахнет опасностью.
Рик по-прежнему идет впереди меня и «сканирует» оценивающим взглядом стоящие тут и там деревья. Его движения резки и аккуратны - если бы не эта сутулость, можно было бы с легкостью подумать, что Рик робот.
Я хромаю позади. Несколько минут назад мне «посчастливилось» побывать в канаве – я невнимательно следила за дорогой и, запнувшись, слетела прямо туда. Все кости ломит, тело саднит. Пока катилась, палки и камни, торчащие из земли, карябали мне щеки. Особенно левой досталось. Рик сказал, что на ней глубокий порез, жуткий и кровоточащий. До самого подбородка. Как нарочно, аптечку я не взяла… Про ноги и руки вообще подумать боюсь – столько кожи содрала и столько синяков, наверное, заработала. Ну, так мне и надо. В следующий раз буду внимательнее.
Рик вдруг останавливается. Это происходит так резко, что я врезаюсь в него.
- Кажется, здесь.
Хмыкаю. Он что, по деревьям определил? Начинаю нервничать.
- Надо доложить Руте, что мы добрались.
Свист Рика пролетает по всему лесу в исполнении соек-пересмешниц, а через полминуты птицы приносят нам и Рутину мелодию. У меня словно груз с души падает – с Рутой, с моей напарницей и подругой, все в порядке.
Я на мгновение представляю ее, сидящей на дереве в обнимку с рюкзаками, и начинаю скучать. Однако перестаю довольно быстро, сразу, как только натыкаюсь взглядом на громадную серую штуковину.
Рог Изобилия.
- Идем.
Рик подталкивает меня, но я мешкаю. Не могу себя перебороть. Трусиха – это мое второе имя. Однако со второго раза у напарника получается сдвинуть меня вперед, и я сдаюсь. Следую за ним.
Вот оно, передо мной. Место, с которого все начиналось. В голове вихрем проносятся воспоминания: пьедесталы, лица, искаженные страхом, трибуты. Двадцать четыре трибута. Тогда еще все были живы.
И тогда я в последний раз видела Пита.
Не выдерживаю и закрываю глаза. Обещаю себе, что не буду даже смотреть. Рику нужна была эта «экскурсия» – вот пусть он и изучает своих профи. Пусть и рискует. А я не буду.
Только я всей душой и телом ощущаю их близость. Чувствую запах костра, что они разожгли, запах крови на их клинках; меня мутит, бросает в жар.
Мы непозволительно близко.
Нас убьют.
Рик со мной – это единственное, что более-менее успокаивает. Каким бы придурком он не был, я верю ему и хочу быть с ним рядом. Верю просто так, слепо, как и всегда. Интересно, а он верит мне так же?
Мы усаживаемся в кустах прямо напротив Рога, и Рик смело просовывает голову между ветвями.
- Так, - говорит он. – Я ничего не вижу.
- В смысле? – я щурюсь. Мое тело будто становится невесомым, я испытываю странное чувство, названия которому дать не могу.
- В прямом. Лагерь есть. Профи – нет.
Я съеживаюсь и закрываю рот рукой. Они заметили нас. Следили за нами. И теперь стоят за нашими спинами. Секунда - и они бросятся вперед. Прямо на меня и на Рика.
Резко оборачиваюсь. Никого. Немного расслабляюсь, но руку от лица не убираю - мне кажется, если я слишком громко вздохну, профи меня услышат, где бы они ни были.
- Прим, ты чего? Мы же в трехстах метрах. Успокойся.
От одной мысли, что я всего в какой-то паре сотен метров от самых опасных соперников, меня чуть не выворачивает. Странные во мне бушуют чувства: страшно, однако страх какой-то поверхностный. Будто я наблюдаю за играми из дома, по телевизору, а не сижу собственной персоной в нескольких метрах от кровожадного Катона. Низ живота жалобно скулит, а разодранная щека саднит.
- Ничего так устроились, - бубнит Рик. Его кудри торчат между ветвями, они смешались с листьями. – Разве можно оставлять такое без присмотра? Зря вы это сделали, ребятки! Ой, зря!
В тысячный раз поражаюсь его бесстрашию, его жажде к героизму, к приключениям. Похоже, что Голодные игры для Рика – в буквальном смысле игры, а не борьба за жизнь. Он ведет себя так, будто ничего не проигрывает, хотя, конечно, проигрывает все.
Я зажмуриваюсь и считаю до пятидесяти. Глупости. Это все такие глупости.
Рик собирается поджечь их лагерь. Он взял с собой только половину спичек из того большого коробка и нож. Больше у нас ничего нет. И в эту секунду я понимаю, насколько это все нелепо, насколько жалко.
Только Рик не понимает.
Профи одной рукой схватят нас обоих и закинут в костер.
- Слушай, Прим. Их здесь нет. Правда, нет. Нам даже Руту беспокоить не придется…
- Не смей выходить из этих кустов! – сквозь зубы цежу я и хватаю напарника за капюшон. – Они не могли оставить лагерь без присмотра. Это какая-то ловушка.
- По-твоему, они стали невидимыми и притаились за кучей рюкзаков? Брось. Я вот встану, пойду туда и…
- Сидеть! – шикаю я.
- Прим, ну…
- Сидеть, я сказала!
Рик корчит недовольную рожу и остается на месте. Кажется, задумывается о чем-то. Я еще раз считаю до пятидесяти. Сейчас Рик поймет, что мы зря притащились. Слава богу, все обойдется. Нам не одолеть профи, не причинить им даже малейшего вреда. Сейчас он поймет это, осознает.
Значит, так и суждено нам до самого конца просидеть в какой-нибудь пещерке.
Значит, так и должно быть.
Пою про себя все песни, которые только знаю. Стараюсь отвлечься, но ничего не помогает. Мысли о профи возвращаются обратно снова и снова.
Секунды превращаются в часы, тянутся, как резиновый жгут.
Это безумие. Как я согласилась на такое? Как я оказалась у озера?! Как не скончалась от одной только мысли, что смогу сунуться сюда?
Мы должны уйти, мы должны убежать.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Рик произносит:
- Не хочу признавать это, но… ты была права. Профи здесь.
Я давлюсь воздухом. Сердце подпрыгивает.
- Что ты сказал? – и голос дрожит.
- Они, наверное, спали. Вон, вылезают из палаток.
Я хватаюсь руками за куст, потому что боюсь грохнуться в обморок.
- Ты их видишь?
- Пока что лишь их спины. Ух ты, кто это тут у нас? Ага! Ку-ку, Катон! Ну, повернись же!
Это безумие.
- А Мирта? – Мне кажется, что мои губы одеревенели от страха, но я еще могу говорить: - И она там?
- Ага, - Рик кивает. – Погляди.
Он жестом подзывает меня к себе, но я отпрыгиваю.
- Обойдусь!
- Брось, Прим. Я же не заставляю тебя к ним соваться. Просто посмотри.
Ну не я хочу смотреть. Не хочу видеть Катона, Мирту, их рожи, их силуэты, их чертов лагерь. Не хочу. Не собираюсь.
- Посмотри, - повторяет Рик.
Черт.
Подползаю к напарнику и выглядываю из-за листвы. Ну, и чего? Достопримечательностей не так уж и много. Хотя кого я обманываю? Это же рай!
Рюкзаки, куча оружия и еды. Еда. Мне плохо видно, что именно там лежит, но я будто чувствую аромат яблок и запах жареной крольчатины. Наверняка там есть фляжки с водой. Много фляжек. В горле скребет; я глотаю слюну, представляя, что это вода. Не помогает. Неподалеку от рюкзаков стоит ведро. Скорее всего, там ягоды – не такие мелкие и неказистые, что ели мы с ребятами, а настоящие, крупные, сочные ягоды. Наверное, Рута пробовала такие когда-нибудь, ведь их выращивают в Одиннадцатом. Странно, что меня сейчас это интересует. Вновь осматриваю все съестное, по второму кругу. Не желаю отвлекаться.
В желудке сосет. И я не понимаю: то ли это от голода, то ли все-таки от страха.
- У тебя слюна на подбородке, - говорит Рик.
Я морщусь.
- Пытаюсь представить, что ем.
- И как представляется?
- Все было хорошо, пока ты не влез. Я доедала вторую жареную ножку.
Рик сухо смеется, а потом шепчет:
- На Катона лучше взгляни. Он изменился, да?
Я и забыла, что мы тут «шпионим» за профи. Еда свела меня с ума. Вытираю подбородок и, набравшись храбрости, перевожу взгляд на хозяина лагеря.
- Видишь? – Рик трется своим плечом об мое. - Чего-то он похудел. Ну, видишь?
Да, я вижу. Смотрю прямо на него. Действительно, похудел. И ростом стал ниже. Только вот эти изменения меня не удивляют.
Потому что это вовсе не Катон.
Сердце будто каменеет в груди, тяжелеет, и мне становится больно.
Он сидит у догорающего костра, спиной к нам с Риком, но я сразу его узнаю. Еще бы. Я узнаю его всегда, как бы он не изменился.
Его волосы больше не светлые – они черные от грязи, черные, как дыра, которую он просверлил в моей душе. Я перевожу взгляд на его руки, вспоминаю, как он обнимал меня, прижимал к себе, шептал, что защитит, и в глазах начинает щипать. Я быстро-быстро моргаю, чтобы не разреветься. Помогает.
«Я найду тебя».
В руках у него яблоко. Большое и красное, как рана, которая, вероятно, во мне никогда не заживет.
- Пит, - срывается с моих губ. – Это Пит!
Это не Катон. Это Пит Мелларк. Здесь. В лагере профи.
- Черт возьми, - ругается Рик. – Как я сразу его не узнал! Ну, ведь вижу, что какой-то не такой Катон! Вижу!
Я смотрю на Пита, а внутри все крутится и вертится, как в центрифуге, я не знаю и не понимаю, что должна чувствовать, как должна себя вести. Меня колотит, подбрасывает на волнах эмоций, только про себя я твержу одно и то же: «Я знаю, ты не с ними».
Даже здесь и сейчас, даже в этот момент, несмотря на всю боль, что Пит мне причинил, я готова кинуться к нему на шею, я готова его простить, я знаю, я верю, что он притворяется. Он не заодно с профи. И никогда не был.
- Все нормально, Прим?
Сердце больше не тяжелое, напротив - оно сжимается в комок и становится крохотным.
Я знаю, Пит, ты не с ними.
Я знаю, ты скучаешь и хочешь меня защищать. Я здесь, близко – рукой подать. Ты не можешь быть с ними. Ты всегда был со мной. Пойдем со мной. Ты нужен мне.
- Прим! – Рик трясет меня за рукав, а я извиваюсь, как гусеница.
Схожу с ума, не могу взять себя в руки. Перед глазами прыгают ночные кошмары: Пит без глаза, без рук, весь в крови, кричит, что я умру, Пит бежит за мной с топором, Пита убивают распорядители.
Но сейчас он здесь. Рядом. Я тоже здесь. Я так долго этого ждала. Ему нужно только обернуться.
- Прим! – Рик хватает меня за плечи и встряхивает так, что я, наконец, прихожу в себя. – Да что с тобой?
Всматриваюсь в Пита последний раз, а потом перевожу взгляд на Мирту.
- Рик, - с трудом выговариваю я. – Что здесь происходит? Это не Катон! И… это не Мирта!
- Как?! И Мирта не настоящая? – напарник выглядит так, будто его только что жестоко разыграли. - А кто это тогда?
Кроме меня, Руты и Мирты на арене осталась еще она девочка.
- Трибут из Третьего, - говорю я.
Вспоминаю интервью с Цезарем. В кресле напротив ведущего сидит скромная, побелевшая от ужаса девушка. Ее имя Аннет.
Пит доедает яблоко, бросает огрызок на землю и подходит к Аннет. Та стоит, как статуя, возле дерева. Потом они разговаривают. О чем-то важном – это сразу понятно. Пит размахивает руками, а Аннет жмется к дереву, мотая головой.
- Они что, все гуртом спелись с профи? Чушь собачья! Ерунда полнейшая! Я ничего не понимаю! – бормочет Рик.
- Я тоже, - я трясусь, как психбольная. И не знаю, что делать.
Хотя нет, одно я понимаю и знаю точно. Мне нужно услышать, о чем они говорят.
Мне нужно пойти туда. К Питу.
Если профи здесь нет, мне ничего не угрожает. Мне и Питу ничего не угрожает. Мы можем убежать вместе, пока их нет. Аннет ничего нам не сделает.
Это единственный шанс. Другого может не быть.
«Ничего не бери. Просто беги в лес, поняла? Я найду тебя».
«Я обещаю».
- Рик, - говорю я, морщась от боли, что принесли воспоминания. – Я должна пойти к нему. Туда.
Слова получаются бессмысленными и даже немного смешными, поэтому я зачем-то добавляю:
- Это Пит. И он просто не может меня убить. Мне нужно туда.
- Все еще не дошло до тебя, что он теперь с профи? – шипит Рик. – Ты что, совсем ничего не понимаешь?
«Они шли вместе. Катон, девчонка из его дистрикта и Пит».
«У них союз».
Пытаюсь остановить нескончаемый поток воспоминаний. Нет. Нет у них никакого союза, никогда не было. Рик неправ.
- Это ты ничего не понимаешь! Он не с профи! Я точно знаю! – вспыхиваю я.
Ричард смотрит на меня так, как гиены смотрят на тухлый кусок мяса.
- Не знаешь ты. Просто расстроилась из-за его предательства и пытаешься поверить в то, что всего этого не было. Брось, Прим. Не будь ребенком.
Расстроилась?
Ну, разумеется. Пит обещал мне, что будет рядом до самого конца, что сам умрет, но мне умереть не даст, обещал, что никогда не бросит, что будет петь колыбельные, что на арене я ни разу не увижу кошмара.
А теперь он просто сидит в лагере профи, ест их еду, быть может, он сам ее для них добывает, в то время, как я умираю от голода, от страха, в то время, как я тону в ночных кошмарах.
Да, Рик, я расстроилась.
- Я и есть ребенок, – говорю это, и на глаза наворачиваются слезы. – И ты тоже ребенок. Так что не строй из себя героя. Не делай вид, что разбираешься во всем на свете.
Не знаю, что на меня находит. Я срываюсь с места и бегу вдоль кустов прямо к лагерю. В животе пылает огонь, сердце как раскаленный камень, я будто сгораю. В висках пульсирует дикая боль. Только ноги меня не подводят - такое ощущение, что вместо них пружины. Откуда только берутся силы? Не понимаю. Просто бегу.
Рик остается на месте. Ну и пусть. Только бы Пит и вправду не оказался предателем. Только бы подбежал ко мне и схватил меня на руки. Тогда все будет хорошо. Тогда мы будем вместе.
Нет. Я не могу показаться ему. Вдруг Рик все-таки прав? Черт, как ты можешь об этом думать?! Это же Пит! Тот самый, что нарисовал твой портрет! Дура! Он не может тебя убить!
Я не знаю, что делать. Я не знаю, кому верить.
Постепенно вереница кустов опускается книзу, и мне приходится нагибаться, чтобы оставаться незамеченной. Лагерь совсем близко, поэтому я уже не бегу, а иду шагом, аккуратно переставляю ноги, стараясь не наделать шума.
Не знаю, сколько времени проходит – три минуты, пять или семь. Кажется, что я добираюсь до лагеря в считанные секунды. Но я осознаю, что пришла, только тогда, когда слышу голос. И этот голос мне знаком. Я слышала его сотни, тысячи, а то и миллионы раз.
- Аннет, ты тоже должна отсюда уйти.
В груди начинает давить. Судорожно хватаю ртом воздух, не могу отдышаться.
Пит. Это он. Так близко.
Вспоминаю его веснушки, ресницы, улыбку. Вспоминаю фразу Хэймитча перед показательными выступлениями: «У тебя есть Мелларк». Вспоминаю, как Пит, стоя на пьедестале, шептал, что отыщет меня в лесу. Это было за пару секунд до начала Игр.
Это было. Была надежда. А потом исчезла.
- Не могу, - говорит Аннет. Ее голос звучит совсем по-детски, он чем-то похож на мой собственный. – Здесь у меня есть хоть какие-то шансы продержаться еще немного, а сама по себе я не справлюсь.
- Тогда пойдем со мной.
- Хватит мне помогать. Уже почти конец. Хватит, Пит. Правда, хватит.
- По-другому я не могу.
- Почему?
- Так уж я устроен.
По щекам текут слезы. Затаив дыхание, я размазываю их по лицу. Пит не должен быть здесь. Мы оба должны сидеть где-нибудь в безопасном месте, обнявшись, сытые и улыбающиеся.
Я не могу двинуться – ноги будто вросли в землю. Я понимаю, что должна рвануть к Питу, ничего не боясь, должна положить конец этой чертовщине. Сколько дней я ждала его, сколько часов и минут. А теперь он в каких-то нескольких метрах от меня, а я просто стою. Я должна лишь сделать шаг и перелезть через куст.
Но я не могу.
- Ты правда собираешься бежать? – слышу я вопрос Аннет.
- Ага, - просто отвечает Пит.
Я узнаю эту его простоту и наполняюсь нежностью с ног до головы. Ноги подкашиваются.
- Тебе тоже надо, - добавляет Пит. – Они тебя тут убьют.
Я стою в тишине около минуты. Только листья рядом растущих кустов шелестят в такт легкому завыванию ветра. Когда мне кажется, что никто уже ничего не скажет, Аннет произносит:
- Всех скоро убьют.
От этих слов я покрываюсь мурашками.
- И то правда, - соглашается Пит.
- Я думаю, надо оставить все, как есть. Мне давно доверяют. Все-таки мои мины помогли – двоих трибутов, которые пытались сюда пролезть, как ни бывало.
Каждое слово, сказанное Аннет, будто молоток ударяет меня по лбу. Мины. Вот зачем профи девчонка из третьего, которая если в чем и разбирается – так это в электронике. Они ее используют.
- И тебе почти доверяют, я сама слышала: Катон ночью говорил. Здесь и еды всегда навалом, и ночью не замерзнешь – они всё до единого с Рога Изобилия в лагерь перетащили. Я понимаю, я – ничтожество. Но… - Аннет переходит на шепот, мне приходится навострить уши, чтобы ее слышать. - Если ты с профи до самого конца останешься, если они совсем проникнутся к тебе доверием, то ты и выиграть сможешь. Правда, сможешь.
Нет, хватит, Примроуз. Ты не должна просто так стоять. Не должна.
Я уже представляю, как выпрыгиваю из-за кустов, кричу Питу во все горло, а он бросается ко мне…
- Что он говорил? – голос Пита пропитан тревогой. – Катон. Ты сказала, подслушала ночью…
- Что ты правильно поступил, присоединившись к ним. – Аннет говорит все тише и тише, мне становится все труднее и труднее разбирать слова. – Что это гораздо мудрее, чем таскаться за той малявкой. Еще потом Мирта сказала, что ты настоящий мужик, раз послал девчонку к чертям. И добавила что-то вроде: «Объединяться должны сильные. Чтобы быть еще сильнее вместе».
Пейзаж плывет перед глазами: прозрачная пелена слез мешает видеть все таким, какое оно есть. В боку покалывает. В голове хаос.
Обо мне. Аннет говорила обо мне.
- Чушь! – хрипло бормочет Пит. – Аннет, ты же понимаешь, что все это было лишь для того, чтобы уводить их от нее. Ты же понимаешь, да?
- Да.
- Но мне надо ее найти, я ей обещал.
- Пит…
- Больше так нельзя, нельзя просто сидеть тут.
- Пит!
- Она все еще ждет.
Земля вдруг становится небом, небо – землей. Я валюсь под куст и вцепляюсь ногтями в землю. Грудь судорожно дрожит. Сердце скулит, волна боли накрывает меня целиком. Сейчас будут громкие всхлипы. Вырываю траву прямо с корнями и пихаю в рот, пытаясь их заглушить. Я обезумела, сошла с ума. Меня трясет. Я умираю от боли.
- Пит, но тогда ты не выиграешь… - шепчет Аннет. – А ты ведь можешь. Ты самый сильный, мудрый и храбрый.
- Господи, Аннет, что ты несешь?! – выдыхает Пит. - Прекрати, умоляю.
Я рыдаю, забыв обо всем на свете. Грязь под щекой намокает и становится еще противней. Она теперь везде: на руках, под ногтями, на ресницах. Плевать.
Пит все это время уводил профи от меня. Сбивал их со следа, всегда был начеку. Я ведь верила в это и оказалась права. Как я могла пустить в свою дурацкую голову мысль, что он предатель?! Как я могла…
Мне душно, воздух налегает на меня сверху. Сейчас задохнусь. Я больше даже не думаю о том, чтобы встать на ноги и броситься к Питу. Нет, я умру здесь. Под этим кустом.
- Мы уйдем прямо сейчас, Аннет. - Голос Пита мягкий, ласкает мой слух, пусть и издалека. – Вместе или нет, но уйдем. Только перед этим…
Он вдруг утихает где-то вдалеке. Я трясу головой. Это был сон. Только сон, не реальность. Я вновь потеряла Пита. И не увижу его никогда.
Что-то переворачивается под ребром. Я выплевываю грязь и вытираю губы тыльной стороной ладони. Глупости. Это явь.
И здесь, наяву, все зависит от меня.
Я подскакиваю на ноги, но тут же нагибаюсь перед кустами так, чтобы видеть Пита. Он очень близко, я даже различаю пятна крови на его футболке. Опять начинаю задыхаться, однако у меня получается взять себя в руки. Вместо того чтобы перелезать через куст, я просто наблюдаю за ним, я чувствую, что так надо, что бежать к нему пока не стоит, иначе я испорчу что-то важное. И оказываюсь права.
Пит роется в чьем-то огромном рюкзаке, достает оттуда большую синюю бутылку, а потом вновь подходит к Аннет.
- Не знаешь, где спички?
Теперь уже они вдвоем рыскают среди сумок, ведер и всяких тряпок. Не проходит и двух минут, как Аннет подает Питу что-то крошечное - наверное, это и есть спичечный коробок.
- Тебе что-нибудь нужно? Бери быстрее, пока не поздно, – говорит Пит.
Аннет впопыхах носится по лагерю, набивая едой и одеждой один из рюкзаков. Потом надевает его на спину и кивает.
- Все.
Пит тоже берет рюкзак и укладывает в него несколько полиэтиленовых плащей, фляжку, яблоки, спальный мешок и два ножа.
Затем оба – и Пит, и Аннет, ловкими движениями рук сбрасывают все оставшиеся в лагере вещи в одну здоровенную кучу (даже палатки оказываются там) и обливают ее жидкостью из синей бутылки.
А потом происходит нечто.
Пит поднимает с земли толстую длинную палку, поджигает ее, превращая в факел, и бросает в кучу. Вслед за палкой туда отправляются еще около дюжины спичек. Прежде чем я понимаю, что он делает, меня ослепляет ярко-оранжевая вспышка и оглушает дикий рев.
Это ревет пламя. Лагерь профи горит.
Я вижу лицо Пита сквозь полупрозрачную огненную стену. Он стоит прямо напротив меня, только глаза опущены вниз.
Рядом с ним расплывчатый силуэт – по-видимому, Аннет. Она тянет его за руку, но Пит не двигается.
Мечта Рика сбылась. И ему даже не пришлось ничего для этого делать.
Нам не пришлось ничего для этого делать. Абсолютно.
Боль зажимает меня в своих объятиях. Я раздвигаю ветки, готовая, наконец, помчаться к Питу, но что-то мешает мне. Легкие жжет от дыма – ветер гонит его прямо на меня, я начинаю кашлять и падаю на колени. Задыхаюсь (какой раз сегодня?!). Только не теряю надежды.
- Пит! – кричу. Или только думаю, что кричу. – Я тут! Эй! Я здесь, Пит!
Он не двигается с места. А я больше не крикну, у меня получается только кашлять.
Посмотри на меня, Пит.
Сердце мечется в груди как бабочка, загнанная в банку.
Посмотри на меня. Посмотри. Сейчас мы убежим вместе, потом отыщем Руту и, возможно, возьмем с собой Рика… Только посмотри, прошу тебя!
И он смотрит.
Но наши глаза встречаются лишь на миг. Лицо Пита вытягивается, брови взмывают вверх, а потом... потом он отпрыгивает куда-то, и я слышу крики. Перед глазами все мутнеет. Я не понимаю, кто и где кричит.
В этой мешанине громких голосов и рыка пламени мне удается различить всего одно-единственное слово.
«Беги».
Пока я пытаюсь понять, кому оно адресовано, дым застилает все вокруг. А потом что-то падает на мое плечо. Я вскакиваю.
- Черт возьми, Прим! Это профи! Настоящие профи вернулись! Бежим! Блин!
Я приглядываюсь к очертаниям, завернутым в белую пелену. Рик. Он перепуган, в его глазах ужас. Рик хватает меня за руку и тянет в другом направлении от лагеря. Вокруг туман, в моей голове тоже. Крики по ту сторону забора из кустов не умолкают, и я начинаю реветь.
- Бежим! – повторяет Рик.
- Нет! – удается крикнуть мне. – Там Пит! Пит Мелларк! Мой Пит!
Но Рик не слушает. Он тащит меня, тащит почти на себе. Я еле передвигаю ногами, кашляю, как кашалот, иногда прерываясь на всхлипы. Там Пит. И он сейчас умрет.
Я ненавижу себя. Я точно знаю, что поступила правильно, не побежав туда, в глубине души знаю. Но другая часть меня в ярости. Как у меня вообще получалось просто вот так вот стоять рядом с Питом, видеть его, но ничего не предпринимать?!
Я не понимаю себя. Я не понимаю, что наделала, что буду делать теперь. Хочется просто упасть и задохнуться. Хочется просто остаться здесь.
Грохочет пушка.
Я торможу, охваченная ужасом, но Рик не выпускает меня, толкает дальше.
- Прим, поднажми! Если они успели нас заметить…
- Кто-то умер! – хнычу я. – Кто-то умер!
- Прим, пожалуйста, быстрее! Прошу тебя!
Я не могу дышать, я не могу бежать. Я не могу думать ни о чем, кроме того, что упустила. Это был мой шанс. Возможно, единственный. Я была так рядом. Мы были так рядом.
Я падаю, в ладони вонзаются камни и всевозможные щепки. Я падаю второй раз и третий, я не могу управлять собственным телом. Рик тянет меня за капюшон, хватает то за одну руку, то за обе сразу. Не дает мне терять равновесие.
- Давай, Прим! Еще чуть-чуть! Немножко! Представь, что Рута уже ждет нас с полным рюкзаком еды! – подбадривает он меня.
Я с трудом выговариваю слова:
- А вода? Я очень хочу пить!
- И вода будет! Целая бутыль! Давай, Прим, не подведи, беги!
И я бегу. Ускоряюсь так, что Рик сам не поспевает за мной. Ужас того, что произошло пару минут назад, мешает мне сконцентрироваться на беге и на спасении, но я сильнее его. Становлюсь сильнее. Просто выбрасываю все из головы и бегу. Застывшие на щеках слезы стягивают кожу, тело разрывается от усталости, голода и страха, что профи нас все-таки поймают, но я твержу про себя одно и то же: «Просто беги».
Пушечный выстрел все еще эхом звучит в моей голове, однако я вытесняю и его. Нет смысла думать о нем сейчас. Ведь от этого ничего не изменится.
Я чумею от собственной храбрости. Проглатываю новый поток слез и бегу дальше. Рик пыхтит рядом.
Пылающий лагерь остается позади. Профи, наверное, пытаются его потушить, да где там – сколько же надо воды! Вода. Теперь я концентрируюсь на этом слове.
Вперед, Прим.
К Руте, к еде и к воде.
Часть VIII. Потеря. Однажды Китнисс решила взять меня с собой на охоту. Это было так давно, кажется, целую жизнь назад. Но я помню все до мельчайших подробностей. Потому что это был единственный раз, когда мне удалось побывать там, за ограждением.
День тогда стоял пасмурный и прохладный, что вполне характерно для конца сентября. На сестре была отцовская охотничья куртка, на мне - два теплых свитера.
Китнисс хотела, чтобы я научилась подстреливать птичек.
- Самых маленьких из них можно обменять на катушку ниток и на шнурки для ботинок, - говорила она мне. – Сейчас я стреляю, а ты смотри внимательно. Потом я дам тебе попробовать. Это очень легко, ты быстро научишься.
Я кивала, почти не вслушиваясь в ее слова. Мне было невыносимо страшно. Страх почти что лишал меня рассудка. Какой лук, какие стрелы? Я рукой-то не могла пошевелить.
Мы находились за ограждением. От одной этой мысли становилось дурно.
Всё, чего я хотела – это убраться. Убраться из леса как можно скорее, забыть о нем.
Китнисс натянула тетиву, и через секунду с глухим шлепком на землю упала мертвая птица.
Я закричала.
- Эй, Прим, ты чего? – сестра бросилась ко мне и зажала мой рот рукой. – Нельзя кричать. В лесу нельзя, поняла?
Я кивнула, потому что только кивать и могла. А потом присела над мертвой птицей и заплакала.
- Ей больно.
Китнисс выпучила глаза.
- Нет, уже не больно.
- Потому что ты её убила, - сквозь зубы процедила я. Эта птица была живым существом, быть может, у нее были маленькие птенчики, а Китнисс просто так взяла и сделала их сиротами.
- Прим, ты такая глупая, - Китнисс нагнулась над землей, обняла меня одной рукой, а второй вытащила из птицы стрелу. – Если я подстрелю еще пару таких птиц и поймаю белку, у нас будет хлеб на ужин.
Я съежилась. Еще пару птиц? И белку?
- Не надо, Китнисс! – я заплакала пуще прежнего. – Не надо, не стреляй в них!
Сестра была настолько обескуражена, что просто смотрела на меня и хлопала глазами. А я подняла мертвую птицу на руки и понесла ее под дерево.
- Прим, ради всего святого, – Китнисс бросила лук и устремилась за мной, – что ты такое вытворяешь?!
- Её нужно похоронить.
Я стала выкапывать ямку под деревом прямо голыми руками. Перепачкала весь свитер и светло-серые штаны.
Китнисс покраснела, ее лицо раздулось от удивления.
- Ты собралась похоронить мои шнурки для ботинок и катушку ниток? – она схватила меня за плечо и потащила прочь от дерева. – Ну уж нет! Такие вещи на дороге не валяются – запомни это! За просто так не получить ничего! И если ты не собираешься помогать мне, то хотя бы не мешай!
- Китнисс, пожалуйста!
Сестра подняла птицу и привязала ее за хвост к своему поясу.
- Успокойся и послушай меня: сейчас я отведу тебя к маме, а потом отлучусь ненадолго. Когда вернусь, сядем ужинать. Завари чай. В шкафчике еще остались ароматные травы.
А потом Китнисс приказала мне отвернуться. И когда я это сделала, она подстрелила еще нескольких птиц. Я слышала, как они жалобно вскрикивали, слышала, как их обмякшие тела шлепались на землю. И плакала.
С тех пор Китнисс об охоте со мной ни разу не заговаривала.
Тогда мне было десять лет, и я боялась даже собственной тени. Но я точно знаю: если бы сейчас неведомые силы перенесли меня домой, я схватила бы колчан и потребовала, чтобы сестра научила меня всему.
Я больше не жалела бы мертвых птиц и белок, не боялась бы леса.
Раньше я была такой глупой.
В небе голосят сойки-пересмешницы. Их пение возвращает меня в реальность, и я с облегчением понимаю, что не оглохла. Просто настолько сильно сконцентрировалась на беге, что теперь посторонние звуки меня почти не задевают.
Птицы поют, не умолкая. Повторяют одну и ту же мелодию. Еще раз и еще. Я вслушиваюсь в нее, стараясь не сбавлять темп, и улавливаю слухом некую грусть. Нет, там даже не грусть.
Отчаяние. Мольба. Напряжение. Одна такая нотка, лишь одна. Но она есть.
Сердце нервно дергается в груди. Это ведь не просто птичья песня. Я понимаю. Это послание.
- Рик! – зову я напарника. Он немного меня обогнал, несется впереди. – Рик!
- Ага, Рута вызывает! – кричит он в ответ. – Ее, наверное, насторожило, что мы не велели ей разжигать костры. Слава богу, этого не понадобилось! Отвечать не время, ты просто беги!
Я слушаюсь и повинуюсь. Разумеется, она беспокоится. Сидит на дереве и сжимает в руках спичечный коробок.
Мы бежим еще добрых минут двадцать, иногда прерываясь на ускоренный шаг. Мои ноги давно перестали быть ногами – они просто два куска ваты, которые я с усилием тащу за собой. Легкие разрываются от нехватки воздуха, я дышу, как рыба, открывая и закрывая рот, иногда громко всхлипываю, бывает, кашляю.
И только мысль о Руте спасает меня. Так всегда – когда я вспоминаю ее, то в моем сознании автоматически формируется ассоциация – «хорошо». Все будет хорошо. Сейчас мы с Риком доберемся до Руты, поужинаем все вместе (я очень на это надеюсь) и ляжем спать. Рядышком, как обычно, слушая сопение друг друга.
Только это придает мне сил. Только это сейчас в моей голове. И я уверена, что по-другому быть не может.
Рик вдруг валится на землю и хрипит.
- Я думаю, мы оторвались. Все, оторвались. Прим… стой.
Я торможу, в бок будто вонзают тысячу иголок. Тело ноет от усталости, чешется и саднит. Сжимаю бок руками и падаю рядом с Риком, ударяюсь лбом прямо о землю.
- Все в порядке, мы оторвались, - повторяет Рик. – Все хорошо. Можно перейти на шаг.
Я пробую кивнуть, но ничего не выходит – шею свело. А так же ноги, руки - все тело. Меня как будто камнями прижали к земле, как будто положили самый большой булыжник, который только есть в мире, на мою грудь.
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Постепенно дыхание выравнивается, и я не подпрыгиваю каждый раз после вдоха. Боль отступает.
- Прости, - совершенно неожиданно говорит Рик. – За Пита. Он молодцом оказался. Ты представляешь, нам даже ничего делать не пришлось!
Он заливается было смехом, но тут же замолкает. Вероятно, вспоминает пушечный выстрел.
Я ничего не отвечаю.
- Когда мы доберемся до Руты?
Могу думать только об этом. Мой голос звучит как-то странно, по чужому. Я прочищаю уши онемевшим пальцем и повторяю вопрос, чтобы убедиться, что он «дошел» до Рика:
- Когда?
Подожжённый лагерь профи и услышанный мною после этого грохот пушки сейчас не так важны. Хотя мне все еще безумно страшно.
- Минут десять, и доберемся. - Рик переворачивается на спину и корчится. – Дай только дух перевести. Подыхаю.
Я смотрю на Рика как на незнакомца. Не думала, что когда-то окажусь круче него. Надо же, он устал еще сильнее, чем я!
Эта мысль будто накачивает меня духом, я поднимаюсь на ноги. Так резко, что дивлюсь сама себе. Вскидываю голову вверх.
Противные еле-видные облака растворяются в грязно-сером хаосе. Почему-то, глядя на них, я вспоминаю дом, Дистрикт-12, вспоминаю мамино узкое лицо и ее «больную» улыбку. Вспоминаю, как Китнисс, стирая такого же противного серого цвета платье, свое старое платье, которое досталось по наследству мне, напевает грустную песню.
Песня. Мысли муравьями разбегаются в голове. А потом постепенно собираются обратно, в единое целое, словно бусины нанизываются на нитку. От одной ассоциации перехожу к другой. Песня. Мелодия. Сойки-пересмешницы. Нам надо «связаться» с Рутой, вдруг она волнуется.
Смотрю на Рика – он лежит, как неживой, выкинув язык наружу. Если бы его живот не поднимался и не отпускался в такт дыханию, я бы и вправду поверила, что мой напарник умер.
- Надо послать сигнал Руте.
- Зачем? Она подумает, что нужно разжигать костры.
- Вот черт, - я вздыхаю. – А так она думает, что мы в опасности.
- Тогда пошли несколько сигналов подряд. Пока она будет думать, что это значит, мы доберемся до нее и не дадим ей ничего поджечь, - Рик усмехается. – Пусть знает, что мы в порядке.
Мое дыхание все еще хриплое и прерывистое, но мне удается взять себя в руки и с горем пополам спеть несколько нот. Я делаю это еще раз, а потом и третий, чтоб уж наверняка, и когда сойки, появившись невесть откуда, подхватывают мои завывания, я задерживаю дыхание и считаю секунды до Рутиного ответа.
Одна, две, три, десять, двадцать, пятьдесят. Минута. Моей мелодии уже не слышно. Сойки-пересмешницы замолчали.
Значит, и Рута молчит.
Я аккуратно толкаю Рика в бок.
- Рута не отвечает.
Внутри меня мечется искра паники, готовая в любой момент превратиться в пламя.
- Не слышит, глухня.
- В том-то и дело, что не слышит! Что-то случилось, черт возьми! Хватит валяться, Рик! Вставай, идем!
Рик потягивается - я слышу, как хрустят его кости, - присаживается на корточки, протирает глаза тыльной стороной ладони и смотрит на меня.
- Если бы вместо Голодных у нас были ежегодные игры «Кто кого перепаникует», зуб даю, Примроуз Эвердин, ты взяла бы главный приз.
Его взгляд лишь слегка притупляет тревогу и панику во мне, эта искра почти не уменьшается, зато искра влюбленности раздувается и перерастает в настоящий костер. И этот костер сжигает все остальное, поселившееся в моей душе. Дотла.
Однажды мой отец сказал маме, что любовь сильнее всего на свете. Он сказал, что ей можно вылечить любую болезнь, заштопать любую рану. Ей можно спасти. Потом он обнял маму, та засмеялась, а следом засмеялись и мы с Китнисс. После у нас был ужин с настоящим, мягким и теплым хлебом. Вспоминая это, я невольно улыбаюсь. Но знаю точно: отец не был прав. Любовью можно вылечить, вот только спасти невозможно, если дело касается Голодных игр.
- Рута в порядке? – я щурюсь, в надежде, что гримаса скроет мою неуместную улыбку. – Ты так думаешь?
- Ты ее недооцениваешь, - Рик протягивает мне руку. – А меня переоцениваешь. Я, кстати говоря, даже встать сейчас сам не могу.
Я хихикаю и помогаю ему подняться. Какая-то легкость струится внутри меня. Стекает от затылка к пяткам. Меня будто выпотрошили; все жуткие воспоминания, страшные до дрожи моменты игр, все кошмары – всего этого больше во мне нет. Только светлые чувства к Рику и Руте, только любимая улыбка Китнисс, мамины теплые прикосновения и блестящие глаза отца. Больше ничего.
В этом странность Голодных игр – твое настроение, твои чувства меняются ежеминутно, потому что ты попросту не можешь понять, что творится у тебя в голове, что творится внутри тебя, с тобой. Потому что здесь ты видишь ужас и смерть, здесь ты находишь товарищей и друзей, ты узнаешь настоящую жизнь, ведь жизнь – это Игры. А игры – это жизнь. И смерть.
Одновременно.
До того места, где нам предстояло встретиться с Рутой, мы добираемся очень быстро. Минут за десять. Все это время низ моего живота как-то странно подпрыгивает, а сердце вырисовывает в груди восьмерку. Я как будто в ожидании сюрприза, будто чувствую, что вот-вот произойдет что-то необычное.
Мне не терпится увидеть Руту, странно ощущать себя вдали от нее. Не терпится рассказать ей про Пита, про лагерь профи. Я точно знаю, что в этот момент разревусь, и точно знаю, что Рута меня обнимет. Мне безумно интересно, что она нашла для ужина и смогла ли добыть воду. Надеюсь, что смогла. Пить хочется дико.
Я иду как на пружинах, иногда бегу, время от времени трясусь и поторапливаю Рика. А когда тот говорит: «Почти пришли», моему терпению совсем приходит конец, и я начинаю кричать:
- Рута! Рута, мы вернулись!
- Подожди, - с нервным смехом одергивает меня Рик. – Подожди пока.
А я не слушаю его.
- Рута! Эй! Рута, ты где?!
Пробежав еще сотню метров, я к своему удивлению узнаю ту самую сосну, возле которой мы прощались с Рутой, уходя «в развездку». Вон те самые кучи веток и листьев, что так и остались незажжёнными. Ричард, словно прочитав мои мысли, говорит:
- Мы на месте.
Я почему-то представляла себе, что Рута будет сидеть именно на этом дереве и, вцепившись в сумки, смотреть по сторонам. Здесь и безопасно, и видимость хорошая. Но ее на этой сосне нет. И на другой нет тоже.
Я не вижу Руты ни на одном из деревьев.
- Рута! – Мои руки дрожат. Я бегу к одному дереву, ко второму, оббегаю их вокруг. – Блин, Рута! Ты где?
- Вот те раз, - вздыхает Рик. – Мы ведь договаривались, что встречаемся…
Он не договаривает. В эту же секунду мы оба застываем на месте, не в силах даже вздохнуть. Так уж получается, что наши взгляды одновременно натыкаются на сумки, лежащие в паре метров от невысокой погнутой сосны. Большой рюкзак с расстегнутой молнией, гораздо меньшего размера котомка и белый чемоданчик. Это наши вещи.
Но не это шокирует меня сильнее всего. А то, что происходит в следующее мгновение. Голос, который я слышу. Картина, которая встает перед глазами.
- На помощь!
Я слышу голос, Рик слышит тоже. И мы оба его узнаем.
- Здесь! Я здесь! Помогите! Мне… больно…
Спустя еще полсекунды я чувствую, как все мое существо съеживается где-то там внутри, пульсирует и трескается от ужаса.
Нет, только не это. Пожалуйста.
Только не это.
- Рута! – кричит Рик. – Господи, Рута, ты где?!
Прежде чем я успеваю прийти в себя, прежде чем я вспоминаю, как дышать, Рик бросается к Руте, ориентируясь на ее голос. А мои ноги вросли в землю. Я вся вросла в землю, по уши. И я никогда отсюда не выберусь. Не смогу.
В моей голове проносятся кадры из ночных кошмаров, один за другим в разном порядке: планолет поднимает окровавленное тело Руты и забирает ее у меня; Рута протягивает ко мне свои окровавленные руки, ее посиневшие губы разжимаются.
«Мне больно, Прим. Я умираю».
Пересилив себя, я срываюсь с места и мчусь за Риком. Глаза жжет, все тело покрывается цыпками, руки холодеют. Все внутри холодеет. Я теряюсь в себе, я не знаю, что чувствовать; еще несколько минут назад мне было настолько легко, что хотелось петь, а сейчас я вернулась в реальность, на арену, на Игры. Я вновь трибут. Я не знаю, о чем думать, но не перестаю мысленно твердить: «Только не это. Только не мои сны. Пожалуйста. Только не Рута».
Мы находим Руту неподалеку от наших вещей в кустах камнеломки.
Она лежит на земле, свернувшись клубочком, и тихонько постанывает. Ее лицо закрыто кудряшками, и я испытываю какое-то странное облегчение. Я не хочу смотреть на ее лицо. Я не хочу увидеть на нем отпечатки боли.
- Рута… - Рик падает на колени рядом с союзницей и аккуратно, медленным движением, словно боясь причинить боль, заправляет волосы ей за ухо. – Рута, что произошло? Ты слышишь меня? Ты можешь говорить? Боже!
Я никогда не видела Рика таким. Таким напуганным, таким ошарашенным, таким несобранным. Его глаза вылезают на лоб, лицо белеет с каждым мгновением. Левый глаз дергается.
- Были тут. Они были. Я попалась, - выдавливает из себя Рута. – Они… убить, но… он тут оказался. Он. Цеп.
Я жмурюсь и пытаюсь сделать невероятное – остановить время. Пытаюсь остановить его и вернуть обратно. Я не хочу, чтобы секунды шли вперед, капали, утекали, сыпались, как песок сквозь пальцы. Я не хочу в следующую минуту. Я не хочу в следующий час. Я знаю, что будет. Я все понимаю.
- Профи?! Рута, это были профи? – Рик наклоняется к Руте так близко, что мне кажется, будто он ее сейчас поцелует. Но он не целует, а шепчет ей на ухо: - Если слышишь меня – просто кивай.
Рута кивает и вновь говорит ту самую фразу:
- Мне больно.
В эту же секунду я вижу его. Копье в ее левом боку. Копье и лужу крови, в которой Рута лежит.
Кровь. Это ее кровь, много крови. Рутина куртка, Рутины ноги и ее левая ладонь в крови. Я каменею. Я забываю все на свете. Я не знаю, что делать. Мои внутренности просятся наружу. Меня сейчас вырвет, вырвет прямо здесь, прямо сейчас. Я хватаюсь за собственные волосы и дергаю за них с такой силой, что из глаз вылетают брызги слез.
- Нет, – это все, что мне удается сказать. – Нет. Не-е-е-ет!
Я падаю рядом с напарницей и хватаюсь руками за копье. В моем горле клокочет истерический всхлип, но я глотаю его, засовываю обратно в себя.
- Не трогай! – Рик отпихивает меня в сторону. – Не трогай, Прим! Так будет только хуже!
Моя напарница начинает хныкать, и в этот самый момент я чувствую, насколько все реально. Ужас проникает в меня, течет по моим венам, колоколом звенит у меня в голове. Ужас уничтожает меня.
Это уже не сон.
Он настал. Рутин черед.
Отчего-то сейчас я вспоминаю свою первую ночь на Играх. Как я лежала в холодной вонючей яме, как чуть не умерла от страха, когда услышала близ себя шорохи, какое облегчение испытала, увидев, что это всего лишь моя одногодка. Какое странное было у меня ощущение, когда мы, взявшись за руки, осторожными шагами уходили вглубь леса. Вспоминаю, как сильно я пугалась, когда Рута, моя самая добрая, самая лучшая Рута оказывалась в опасности. А было это не раз, и даже не два.
Сейчас же я чувствую все это, все сразу, и эти чувства давят на мою грудь изнутри, перекрывают кислород.
Лучше бы я разорвалась на части. Только чтобы не видеть этого, только бы этого не чувствовать. Я не смогу. Я не переживу.
Я сжимаю зубы и с усилием перевожу взгляд на лицо Руты. Оно неестественно бледное; очень страшно видеть союзницу такой. Щеки тоже в крови, под глазами застыли слезы. И в них, в глазах, нет привычной озорной искры. Губы плотно сжаты. А я люблю, когда Рута улыбается.
- Рик, - выдыхаю я. Аккуратно беру перепачканную кровью Рутину руку в свою и легонько ее сжимаю. – Рик, она ведь… она не может…
Длинные ресницы Руты вспархивают вверх, и взгляд ее устремляется прямо на меня.
- Мне больно. – Рута уже не просто хнычет, она плачет по-настоящему. Слезы омывают ее грязные щеки, тело сотрясается от всхлипов. – Я не хочу. Я не хочу.
Я чувствую, как ломаюсь. Моя душа складывается пополам и с треском разламывается на две части. Потом на четыре. На восемь, на тысячу, на миллиард кусков.
Она не хочет. Никто не хочет.
Нас заставляют.
- Рута. – Я изо всех сил стараюсь, чтобы мои слова звучали уверенно, но голос не то что дрожит – он бьется в конвульсиях. – Все будет хорошо! Слышишь, миленькая? Только не плачь, не надо!
Рута дрожит все больше и больше с каждой секундой, темно-красное пятно ее на блузе разрастается. Я не могу на это смотреть, меня колотит, мутит, бросает то в жар, то в холод. На лбу появляется испарина.
- Надо обработать рану и перевязать! Помоги мне, Рик!
Я не понимаю, что говорю и зачем. С каждой секундой мне становится все труднее держать себя в руках. Я не знаю, стоит мне верить в лучшее или нет. Но что-то подсказывает, что перевязка не поможет. И помощь не поможет. Никакая. Черт знает, сколько она пролежала здесь с этой чушью в боку. Быть может, полчаса, быть может, больше. Рута истекала кровью. Кричала. А нас рядом не было.
- Прим, лучше не вытаскивать копье. – Рик все еще белый, как мука, но его голос абсолютно нормальный. Это меня всегда в нем поражало – голос. Голос Рика никогда его не выдаст. – Копье сдерживает кровотечение. Немного сдерживает.
Мне кажется, будто в мою глотку засунули булыжник. Будто меня всю наполнили камнями. Я не могу дышать, я не могу сглатывать, я сжимаю Рутину руку и чувствую, как из правого глаза лениво, словно это я ее заставляю, вытекает огромная слеза.
Это все из-за нас. Мы оставили ее одну.
- Немного?! – кричу я, и слез становится все больше; они стекают к подбородку, струятся по шее и даже капают на Руту. – А что потом? ЧТО ПОТОМ?! Рик, ты хоть понимаешь, что происходит?!
Я смотрю на него так, будто он Бог, будто все зависит от него. В моем взгляде мольба, я умоляю его, я прошу, чтобы он помог мне, чтобы вместе мы спасли Руту.
Но Рик не двигается с места. Он просто сидит за моей спиной, он просто смотрит на то, как она умирает. Наша Рута. Часть нашего союза.
- Прим, - нежным голоском шепчет она. А потом улыбается сквозь слезы, но видеть такую улыбку невыносимо. Так улыбалась мама в то утро, когда собирала нас с Китнисс на Жатву. Так улыбался Гейл, когда приходил попрощаться со мной, когда шептал мне, что я сильная. Когда сказал, что любит Китнисс.
- Рута, хорошая моя, с тобой все будет хорошо! – опять твержу я. – Ты только потерпи, ладно?
Срываюсь с места и, утирая слезы, бегу за аптечкой. Когда возвращаюсь обратно, вижу, что из уголка Рутиного рта вытекает алая струйка крови.
- Нет! – кричу и понимаю, что потеряла последние крохи самообладания. Мне больше не удержать себя, не справиться с собой. - Рик! Помоги! Помоги же!
Я даже не пытаюсь больше сдержать свою истерику, хотя Руту пугать не хочу. Я реву, громко всхлипываю и долблю чемоданом об дерево до тех пор, пока он не открывается и его содержимое не высыпается наружу. Я хватаю бинт, перекись, зеленку, какие-то сухие травы. Меня колотит. Я начинаю сходить с ума, теряю рассудок. Перед глазами все плывет. Бинты, мази и бутыльки вываливаются из моих рук – настолько сильно они трясутся.
- Прим, хватит, – твердо говорит Рик. – Прекрати.
Он пытается схватить меня за плечи, чтобы усадить на землю, но я отпрыгиваю. Меня разрывает от злости. Почему он просто так сидит, сидит, как скала?! Почему он ничего не предпринимает?! Я хочу дать ему пощечину, но не в силах поднять руку.
- Почему ты сидишь?! Ты хоть понимаешь, что происходит?! – я срываюсь на визг. – Ты хоть понимаешь, что… она умирает?!
- От нас это не зависит! Прим, прекрати! От нас ничего не зависит!
Из моих легких вырывается вопль. Я ненавижу его. Это все из-за Рика. Он виноват. Он во всем виноват. Мы не спасем ее. Мы не успеем.
- Даже сейчас, – вдруг произносит Рута, и я готова поклясться, что она хихикает, - даже сейчас вы умудряетесь… ссориться. Не надо. Рик… прав. Бесполезно. Я проиграла.
Я швыряю банку с йодом в дерево, и она разбивается вдребезги, брызжа содержимым. То же самое происходит с моей верой. От нее остаются лишь осколки. Но я не должна позволить разбиться вере Руты. Вера может быть бессмертна.
Я валюсь на землю рядом с напарницей и сжимаю ее холодную ладошку. Сейчас мне кажется, что Рута намного меньше меня, она будто размером с котенка, и я могу взять ее на ручки, чтобы убаюкать. Я ощущаю, как из нее уходит жизнь, крохотными шажками, утекает по каплям. Я прижимаю ее руку к своему сердцу и молюсь, чтобы мое сердцебиение, чтобы мой пульс, чтобы моя жизнь передалась Руте. Я хочу отдать ей последнее, что у меня осталось, я не хочу, чтобы она уходила.
- Нет, – я вкладываю в это слово всю свою ненависть и боль, всю свою любовь к этой девчонке, все свои чувства, всю себя. – Ты не проиграла. Ты выиграла, слышишь?
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я вновь слышу слабый голос Руты. Я бы подумала, что она уже перестала дышать, если бы мое ухо не было настолько близко к ее груди.
- Выиграла?
Мне безумно трудно говорить, но Рута может, значит, и я должна. Должна говорить до тех пор, пока не перестанет она.
- Ты обыграла всех нас. Тебе повезло. Тебе больше не придется мучиться.
Я смотрю Руте прямо в глаза, превозмогая боль. Ее веки трепещут, и с каждым разом ей все труднее их открывать. А мне с каждым разом все труднее это осознавать. Осознавать то, ее больше не будет.
Я должна говорить с ней. Если я буду говорить, она не умрет.
- Рута, - начинаю я. – Рута, представляешь, Пит поджег их припасы. Поджег весь их лагерь.
Рута тяжело вздыхает, и я пугаюсь, что этот вздох – ее последний. Но нет, она дышит еще. Слабо, но дышит.
- Пит?
Я киваю и выдавливаю на лице улыбку. Дрожащей рукой тянусь к Рутиным щекам и смахиваю с них слезы.
- Он не с ними. Он оказался не с ними, я…
- Найди его, Прим, - перебивает меня союзница. А потом кашляет, и я вижу: ее зубы красные от крови, кровь течет прямо изо рта. Жуть пробирает меня до костей, но я не двигаюсь с места. - Найди, и… все будет хорошо. Жаль, что… я… с ним так и не… позна… ко...
Рута кашляет; крови становится больше и больше.
И тут помимо своей воли я начинаю кричать. Рута вздрагивает и всхлипывает, ее кровь попадает на меня. Я понимаю, что пугаю ее, но не могу остановиться. Я прижимаюсь к ней настолько, насколько это возможно. И кричу, упершись лбом в ее плечо.
- Нет! Пожалуйста! – я не плачу, я не рыдаю - я истерю. Пинаю ногами в траву, в воздух, прижимаю Руту к себе. – Пожалуйста, не уходи! Забери с собой, прошу, Рута! Не уходи!
- Прим, прекрати! – это Рик. Встает, наконец, со своего места. – Хватит, Прим!
Сзади на меня ложатся его руки. Он отдирает меня от союзницы, тянет, но я не могу отпустить ее. Никогда не отпущу. Я покину арену с ней, я умру вместе с ней.
Без нее я не справлюсь, без нее я не смогу.
- Прим, черт возьми! Прим, хватит! Успокойся! Прекрати!
Я уже почти не чувствую Рутиного сердцебиения, когда до меня доходит, что это последние секунды ее жизни, и что своими идиотскими истериками я превращаю их в ад. Сама не понимая, что происходит в моей голове, я перестаю дрыгаться. Рука Рика замирает на моей ноге, но тут же опускается.
Я проглатываю слезы и, зарывшись лицом в волосах Руты, начинаю петь:
Забудь про заботы, про все забудь,
Глазки закрой и попробуй уснуть.
Кошмары ушли, они не вернутся;
Волшебные сны к тебе прикоснутся.
Рута выдыхает. В ее дыхании почти нет жизни, оно холодное, такое же, как и руки. Она вся холодеет, дрожит, как осиновый лист. Я срываю с себя куртку и укрываю ей свою союзницу. Вновь обнимаю ее: хочу согреть. Хочу отдать ей все свое тепло.
Слезы душат меня, голос становится визгливым и противным, но я продолжаю:
Слезы утри – они не к чему,
Возьми, улыбнись
Будущему…
Задыхаюсь. Мне не хватает воздуха. Боюсь, что не успею допеть. Рута должна дослушать. Это будет ее последняя песня. Сглатываю новый поток слез и продолжаю, уже громче, вкладывая в песню чувства и смысл:
Звезды горят,
Ветерок поет.
Скоро утро настанет,
Скоро солнце взойдет…
- Больно… - хрипит Рута. – Очень больно.
И плачет. Я плачу вместе с ней, я захлебываюсь слезами, тону в них. Сжимаю Рутину ручонку, сжимаю ее всю, согреваю ее.
Этого не может быть, это неправда.
Рута просто не может умереть. Кто угодно, только не она.
Забудь про заботы, про все забудь.
Глазки закрой и попробуй уснуть…
- Мне так больно, Прим...
Я целую ее ладошку, глажу ее по волосам, по щекам. Я очень хочу ей помочь, хочу сделать что-нибудь. Но не могу. Я бессильна.
- Потерпи, Рута. - Мои слова почти неразличимы. – Потерпи немножко.
Она громко вздыхает, кашляет и вцепляется в мою руку. Трясется.
- Не уходи. Не оставляй меня одну, не бросай…
Похоже, она бредит. Я аккуратно поднимаю ее голову и кладу к себе на колени.
- Я здесь, - говорю не своим голосом. – Я не ухожу, все в порядке.
Рута всхлипывает. Ее веки вновь трепещут; длинные ресницы прямо как бабочки.
Постепенно ее глаза тускнеют, взгляд опускается все ниже и ниже.
Я зажмуриваюсь и, набрав в легкие воздуха, заканчиваю песню:
Я рядом с тобой
Здесь и сейчас.
Никто не отнимет друг друга у нас…
Рутина рука обмякает, тело ее вдруг перестает дрожать, а голова медленно наклоняется вбок. Но прежде чем до меня доходит, что это конец, Рута произносит еще одно слово, самое-самое последнее, и я осознаю, что никогда раньше не понимала его настоящего значения.
- Спасибо.
А потом она застывает. Просто застывает, как кукла. Ее глаза становятся стеклянными, и слезы, которые вытекли из них мгновением ранее, застывают вместе с ней, как бусины. Как крохотные бриллианты.
- Рута, - я не просто произношу ее имя, я зову ее. Молюсь, чтобы она ответила, молюсь, чтобы засмеялась и сказала, что пошутила. Я бы даже не подумала злиться на нее как тогда на Рика. Я ни капельки не злилась бы.
- Рута, Рута…
Но она не повернулась, не засмеялась. Не сказала мне, что это шутка. Она не сказала ничего.
И никогда больше не скажет.
Я опускаю голову вниз, потому что у меня нет сил держать ее. Ручьи моих слез стекают на Рутино прекрасное лицо.
Она умерла.
Моя Рута, моя союзница и лучшая подруга умерла.
Под грохот пушки я вскакиваю на ноги. Я чувствую себя животным, сильным диким животным, и одновременно ничтожеством, бесполезным барахлом. Я нагибаюсь над землей и вырываю траву. Я хочу, чтобы ей тоже было больно. Я рычу. У меня припадки. Я падаю и катаюсь по земле; делаю это до тех пор, пока Рик не поднимает меня на ноги.
- Прим, - шепчет он и отряхивает меня. – Надо уходить отсюда. Идем.
Я вижу, насколько он спокоен, и меня возмущает это, я не понимаю его спокойствия, я в ярости.
- Она умерла! - из моей груди вырывается истерический вопль. И только спустя секунду я понимаю, что это смех. Я смеюсь, смеюсь истерически и одновременно захожусь от рыданий. – Умерла! Ее убили! А ты не смог ее спасти!
А потом я впечатываю Рику кулаком в челюсть. И пока он отходит от шока, я бросаюсь к Руте, хватаю ее за плечи и трясу.
- Рута. Рута, не бросай меня. Прошу тебя, не бросай!
Я брежу, превращаюсь в сумасшедшую. Я разговариваю с Рутой, молю ее, пытаюсь растормошить.
- Прим, прекрати!
- Рута, очнись! Пожалуйста, очнись! Этого не может быть. Я не верю! Пожалуйста!
- Прим, что ты делаешь?! – Рик уже не просто пытается успокоить, он отдирает меня от союзницы. Тянет прямо за волосы, за капюшон, за что попало.
- Рута! Рута!
- Мы ей уже не поможем! – Рик обхватывает меня за талию, у него получается отпихнуть меня в сторону. - Она умерла, ее больше нет! Ты что, не понимаешь?! Больше нет!
Я не могу понять, я не хочу понимать. Не хочу понимать, что это ждет нас всех, что все мы умрем. И я, и Рик. Не хочу, не могу. Это невозможно.
- Мы должны ее отпустить, ведь для нее все закончилось. Ты сама это говорила, помнишь? Она выиграла! Теперь у нее все хорошо!
И тут Рик совершенно неожиданно прижимает меня к себе. Так крепко, что я даже не пытаюсь вырваться. А потом он спокойно, как и всегда, присаживается рядом с Рутой и закрывает своей ладонью ей глаза.
Я осознаю, что больше никогда их не увижу. Не увижу этих неописуемо красивых глаз цвета растопленного шоколада, который я пробовала в Капитолии. Я никогда больше не увижу игривого огонька в них.
- Она спит, - выговариваю я через силу. – Уснула.
Я чувствую, как внутри меня постепенно потухает пламя. Только боль никуда не девается – напротив, накрывает еще большей волной.
- Именно так, - кивает Рик. – А теперь мы должны уходить.
Я уже собираюсь кивать в ответ, когда понимаю, что не могу просто так уйти отсюда. Я хочу сделать еще кое-что. Кое-что для моей союзницы и подруги.
Я обхожу Рика стороной и направляюсь к самому пышному и красивому кусту, какой только вижу. Цветы здесь мелкие, но яркие и очень красивые. Я вырываю почти целый куст камнеломки и несу цветы к Руте. Выбираю только распустившиеся и здоровые, а потом ободком выкладываю их на волосах напарницы. Это ее корона.
Рик помогает мне. Он тащит цветы охапками – огненно-красные, бледно-розовые и солнечно-желтые, здесь все самые прекрасные цвета мира, и все это для Руты. Я вытаскиваю проклятое копье из ее раны и выбрасываю его куда подальше. Оно не может торчать здесь. Ему тут не место.
Я накрываю Руту букетами, словно одеялом. Подкладываю цветы под ее шею, будто это подушка. Рик плетет крошечный венок и надевает его на Рутину руку. Мы усыпаем ее цветами, в то время как зрители в недоумении пялятся в экран. В то время, как Рутина семья пытается не верить в происходящее.
Когда мы заканчиваем, Рута оказывается с ног до головы укутанная цветами – видны только ее руки и лицо. Я чувствую себя так, будто сделала что-то важное, и что теперь могу идти дальше. Я чувствую, что отпустила ее.
- Я могу идти, - сообщаю я Рику. – Давай уйдем.
На мгновение прижимаюсь губами к холодному Рутиному лбу и говорю про себя: «Спасибо за всё». Потом встаю, поднимаю с земли свою куртку и смотрю на союзницу в последний раз. Со стороны Рута и вправду выглядит так, будто спит.
Там ей будет лучше. Я убеждаю себя в этом, заставляю себя в это поверить.
Мы двигаемся с места. Я с огромным трудом передвигаю ногами, стараюсь не оборачиваться. Но все-таки оборачиваюсь. Тогда, когда буквально чувствую, что сейчас меня показывают на всех экранах страны. Что именно я там, а не кто-то другой. И тогда я останавливаюсь. Мои пальцы - мизинец и большой сами складываются в знакомый жест. Рука сама поднимается к губам, а затем взмывает вверх.
Это значит, я прощаюсь с тем, кого люблю.
Я почти не удивляюсь, когда Рик повторяет за мной и удивляюсь совсем немного, когда замечаю слезу в его правом глазу. Но он тут же опускает взгляд и твердым голосом говорит:
- Идем.
Когда мы забираем наши вещи и отходим на пару метров – готова поклясться – я слышу, как на арену опускается планолет. И представляю, как он выуживает Руту из цветов, как поднимает ее… и забирает у меня.
Я изо всех сил вцепляюсь в руку Рика, чтобы вновь не обезуметь, чтобы не превратиться в животное, чтобы не завыть от боли, а он не отстраняется. Это было бы глупо. Нам нужно быть вместе.
- Тихо, - шепчет он так, будто я - маленький ребенок, у которого только что отобрали конфетку. – Нельзя плакать. Ты ведь можешь не плакать?
- Могу, - отвечаю я. И обещаю себе, что буду стараться.
Ради Руты.
Часть IX. Ричард.Теперь я знаю, как они это делают. Теперь я знаю, зачем. Берут двоих из одного дистрикта, разрешают союзы. Они делают это, чтобы сломать нас. И у них получается.
Вместе с Рутой я потеряла часть себя.
Когда умер мой отец, я не могла есть около недели. От одного вида еды меня буквально выворачивало, и я тут же бросалась в слезы. Китнисс приходилось насильно запихивать в меня хлеб и вливать воду. До тех пор, конечно, пока все съестное не закончилось и не начались те самые «тяжелые времена».
Сейчас же, когда я вновь столкнулась со смертью близкого человека, голод отодвинул все остальное на задний план.
Голод. Безумный голод. Я чувствую, что теряю голову. Я ловлю себя на мысли, что готова драться за еду.
Вот как они это делают.
Заставляют нас сходить с ума.
Я пытаюсь думать о чем-то другом. Неважно о чем, только не о еде. Хотя нет. О профи, о Руте и о Пите тоже думать нельзя, иначе сорвусь. Пытаюсь представить себе родной дистрикт, пытаюсь вспомнить, как выглядела моя школа. В голове возникают черно-белые картинки из моей старой жизни, из жизни, которой у меня больше никогда не будет, но тут же тускнеют и исчезают. Для воспоминаний не хватает сил. Я очень слаба, я хочу есть.
Надавливаю руками на бревно, на котором сижу так, что буквально чувствую появление отпечатков коры на ладонях. Это не я. Я не зверь. Я должна себя контролировать.
Рик сидит напротив меня на таком же бревнышке. Молчит. Сколько – не знаю. Я потеряла счет времени. Он выглядит усталым и задумчивым. Но мне все равно, о чем он думает, абсолютно.
Желудок урчит, как паровоз. Я уже не могу слушать это урчание, от него череп разрывается. Зажимаю живот локтями, стучу по нему. А потом валюсь с бревна и ударяюсь поцарапанной щекой об землю. Вскрикиваю от боли.
Проходит несколько секунд, прежде чем я слышу сдавленный голос Рика:
- Прим, что с тобой?
Я тяжело дышу. Поднимаю голову с земли и смотрю на свои руки. Они дрожат. Ни капельки не удивлюсь, если сейчас на них начнет расти шерсть, и я превращусь в волка. Я даже обрадуюсь. Смогу спокойно перемещаться по лесу, смогу ловить зайцев и съедать их.
Уф, ну что за мысли.
- Я хочу есть.
Встаю и сажусь обратно на бревно, продолжая сжимать живот руками.
Рик бросает на меня рассеянный взгляд. Такое ощущение, будто я насильно вытянула его из размышлений.
На левой скуле Рика кровавый подтек – след от моего кулака. Это я впечатала ему в ту минуту, когда Рута перестала дышать.
- Я тоже хочу.
- Я сейчас сойду с ума, - выговариваю я, удивляясь, что у меня это вообще получается. – Или умру от голода.
Даже не знаю, что лучше.
- Жаль, еда не может просто так взять и свалиться с неба, - усмехается Рик, скрещивая руки на груди. – Могли бы и сделать дождь из еды для разнообразия. Вот было бы зрелище!
Я собираюсь что-то сказать, но не успеваю даже открыть рта. Потому что к нашим ногам, откуда не возьмись, вдруг медленно опускается серебряный парашют.
Это глюк, думаю я. Сейчас из-за деревьев вылетит огромный синий шар, и я окончательно свихнусь. Рику придется меня убить.
Но Рик сам таращится туда же, куда и я. Его губы кривятся в странной улыбке.
- Я просил дождь из еды, - произносит он, почесывая подбородок, - но ведь подарок от спонсоров – это тоже круто.
Мой союзник срывается с места, однако тут же останавливается и хмурится. На его лбу появляются морщинки.
- Это наверняка тебе.
Меня охватывает дрожь. Я медленно поднимаюсь на ноги и направляюсь к парашюту. С трудом наклоняюсь над землей и откидываю его.
Передо мной лежит маленькая буханка хлеба. Хлеб черный, выпечен в форме полумесяца, а сверху посыпан семечками. И когда я вижу его, в моей груди что-то переворачивается. Я точно знаю: этот хлеб не из Капитолия.
- Это ведь еда? – слышу я голос Рика, одновременно радостный, удивленный и с нотами зависти. – Тебе прислали еду?
Желудок взвывает, но я не обращаю на него внимания. Ни на него, ни на Рика. Стараюсь не потерять голову от вида еды, стараюсь сохранять ясность мысли. Дрожащими руками поднимаю буханку с земли и прижимаю к себе. Еще теплая.
В моей голове вспыхивает воспоминание: после тренировок мы с Питом расположились в гостиной; он рассказывает мне о сортах хлеба в разных дистриктах. «В Одиннадцатом хлеб пекут в основном из ржаной муки. Он у них черный – всегда выглядит так, будто подгорел. Его часто посыпают семенами».
Я едва не роняю хлеб – так сильно трясутся мои руки. Прижимаю его к себе еще сильнее, словно это что-то такое бесценное.
- Это не мне, - говорю загробным голосом и сглатываю слюну.
- А кому? - лицо Рика вытягивается, вместе с лицом вытягивается и жуткий синяк.
Я опускаюсь на землю; теплый хлеб согревает мою грудь. Жаль только, что снаружи. Внутри, напротив, холодеет с каждым мгновением.
- Это Руте. Хлеб из ее дистрикта.
Горе, которое мне удалось усыпить внутри себя всего каких-то полчаса назад, вновь пробуждается, медленно отходит ото сна, будто медведь от спячки, и начинает реветь. Реветь и шкрябать по мне когтями, разрывать меня изнутри.
Этот хлеб прислали не мне, он не из Капитолия. Этот хлеб из Одиннадцатого, но Рута никогда не узнает, что ее дистрикт сделал ей подарок. Теперь уже никогда.
Я бы наверняка разревелась, но не могу. Во мне не осталось слез – я выплакала все, наверное, даже больше, чем можно было. Я могу только испускать тяжкие всхлипывания, это происходит помимо моей воли - я хочу заткнуться, но мне не удается.
Ричард щурится.
- Они ведь видели, что она… что её не стало. Но не забрали хлеб обратно. Не забрали, хотя могли.
Я стараюсь не осмысливать слова Рика. Просто засовываю нос в ворот куртки и вдыхаю запах хлеба. Голова начинает кружиться.
Рута бы очень обрадовалась. Такой хлеб она ела всю свою жизнь, это частичка ее дома, места, где она выросла. В моей голове всплывает ее счастливое лицо, в моих ушах звенит ее смех. Делаю глубокий вдох.
Держи себя в руках, говорю я себе. Ты же понимаешь, это рано или поздно должно было случиться.
Враки. Я не понимаю. И никогда не смогу понять.
- Хлеб еще теплый? – зачем-то спрашивает Рик.
- Да, - мгновенно отзываюсь я.
- Тогда странно. – Напарник размышляет вслух. – Странно, потому что Рута… с Рутой это случилось довольно-таки давно. Он должен был остыть.
- Что ты хочешь этим сказать? – как-то уж слишком резко спрашиваю я. Под ребром появляется тупая боль.
- Я думаю, они осознанно подарили его нам. Так что мы можем поесть.
Подарили его нам.
Сколько себя помню, такого не было никогда. Чтобы какой-либо дистрикт отправлял что-то чужому трибуту. Это же чушь.
Только вот мне не до размышлений. Не знаю, зачем жители Дистрикта-11 прислали нам хлеб, однако факт остается фактом – они сделали это. И мы его съедим.
Руки все еще дрожат, но мне удается разломать буханку на две равные части. Одну отдаю Рику, вторую оставляю для себя. Мягкое тесто согревает застывшие ладони, а приятный запах забивается в ноздрях, и я молюсь, чтобы он никогда оттуда не исчез. Но прежде чем съесть свою долю, я кое-что делаю. Поднимаю голову высоко-высоко к небу и громко говорю:
- Спасибо вам, жители Дистрикта-11! Большое спасибо!
Эти слова от чистого сердца. Они пролетают над лесом и эхом звучат в моей голове. Я хочу, чтобы жители Одиннадцатого услышали мою благодарность, хочу, чтобы увидели меня сейчас и поняли – я догадалась, что этот дар от них. Дистрикт-11 спас меня от голодной смерти. Я безмерно ему благодарна.
Стараюсь не думать о том, сколько они заплатили за эту булку хлеба, как складывались по копеечке, как ограничивали себя в чем-то, лишь бы послать сюда подарок. Стараюсь не думать о Руте, о ее семье, о горе, которое сотрясло Одиннадцатый дистрикт, но мысли будто фейерверки – вспышками появляются в моей голове, взрываются и причиняют боль.
Я пытаюсь утихомирить разбушевавшегося медведя внутри себя, но у меня ничего не выходит. Мне больно, грустно и страшно. Еда вернула мне чувства.
Я ем медленно: не хочу, чтобы хлеб заканчивался. Откусываю по маленькому кусочку, жую не спеша. Мне трудно глотать, я не знаю почему. Кажется, проходят часы, прежде чем я дожевываю последний кусок. И когда я стряхиваю с ладоней хлебные крошки, замечаю, что Рик все еще держит свою половину в руках. Он к ней даже не притронулся. Он просто сидит, как вкопанный и смотрит на эту булку. Синяк на его скуле будто акварельное пятно.
- Ты собираешься это есть? – осторожно спрашиваю я.
Темнеет. Солнце почти спряталось за горизонтом, но некоторые его лучи еще выглядывают из-за ярко-зеленой листвы. Они словно не хотят прятаться, не хотят уходить. Они словно борются за то, чтобы остаться. Цепляются за ветки, виснут на сучьях. Один из них вдруг врезается мне в глаз, отчего я щурюсь. А потом он резко тускнеет и исчезает.
Рик поднимает голову.
- Нет. То есть… да. Но не все. Хочу оставить немного на потом. Вдруг придется голодать.
Я наблюдаю, как напарник делит свою часть еще на две половинки, потом запихивает одну из них за щеку, а вторую укладывает в рюкзак.
- Предлагаю сегодня переночевать наверху, - говорит он с набитым ртом.
Рик рассматривает деревья, его взгляд останавливается на одной из сосен.
- Думаю, вон на ту удобно будет забираться. Как тебе кажется?
Я киваю, не поднимая головы. Странная пустота вдруг образовывается у меня внутри. Она заглушает горечь и боль, но от этого только хуже. Хуже от пустоты. Потому что ее не заполнить никаким хлебом, не залить никакой водой.
- Прим, ты даже не посмотрела.
- Мне плевать, на каком дереве мы будем спать, - грубо отвечаю я. Меня начинает трясти. Я смотрю на Рика и прихожу в ярость от его спокойствия.
Ему все равно, думаю я. Она умерла, а ему все равно.
- Пропитанием займемся с утра, – не обращая внимания на то, как я меняюсь в лице, продолжает Рик. – Идти куда-то под вечер более чем глупо.
Я поднимаюсь на ноги, и внезапно меня одолевает сильное желание повыдергать Рику все волосы. Я чувствую, как во мне бурлит огонь, как пламя поднимается снизу вверх, а потом готовится вырываться из меня, но я вовремя его останавливаю.
Что со мной?
Рик взваливает на плечо рюкзак, который по размеру чуть ли не больше его самого, а потом кивает на вещи, что остались лежать на земле.
- Рутину сумку теперь придется таскать тебе.
Я не понимаю, что происходит. Мгновение я просто стою недвижно, хлопая глазами, а потом подлетаю к напарнику и хватаюсь руками за его горло. Тот дергается.
- Э-э, ты что?! – шипит он. – Сожрать меня удумала?!
Я тяжело дышу. Хочу что-то сказать, но не помню слов.
Что я делаю?
Это вообще не я. Это кто-то другой залез в мое тело и сейчас душит Рика. Я пытаюсь успокоиться, но, кажется, это невозможно. Руки сами сжимают шею напарника в разы сильнее.
- Почему ты ведешь себя так, будто ничего не произошло? – выпаливаю я.
Рик издает невнятный звук, похожий на карканье вороны и одновременно на икоту. Я знаю, вижу: он понял, что я имею в виду. Но не признает этого, строит из себя дурака.
- Отпусти меня.
Лицо Ричарда краснеет. Однако я не останавливаюсь, давлю сильнее. Я не контролирую себя. Моя нога поднимается и тут же отпускается - на ботинок Рика. Тот поджимает губы.
- Тебе все равно! – Я кричу, мой голос срывается. – Она умерла, а тебе все равно!
В глазах Рика что-то вспыхивает. Уголки его губ опускаются книзу, лоб морщится.
Я вижу свое отражение в его глазах и пугаюсь: я растрепанная, грязная, свирепая. Не похожая на себя. И в эту же секунду ощущаю какое-то облегчение, мое тело словно обмякает. Отцепляюсь от Рика и валюсь на землю, но мне не больно, я не чувствую боли. Я ничего не чувствую.
Пустота.
Она накрывает меня собой, словно одеялом. Душит меня в крепких объятиях. Я пытаюсь сопротивляться, но не могу. Сдаюсь. Я тону в ней, теряюсь, исчезаю навсегда.
- Прим, да что с тобой?
Я слышу Рика, но не вижу. Это слезы, они все-таки еще остались во мне и теперь прозрачной пеленой застилают глаза. Я открываю рот, и оттуда вырывается слабое завывание. Рик пыхтит, когда поднимает меня на ноги.
- Идти сможешь?
Я киваю. Мое тело сотрясается от рыданий. Ричард берет все вещи сам, закидывает мою руку на свое плечо, обхватывает меня за талию и ведет вперед.
- Прости, - выдавливаю я из себя. В горле клокочут истерические всхлипы. Меня шатает, перед глазами все плывет. – Я сама не поняла, что происходит. – И вновь повторяю: - Прости.
Рик посмеивается, но его смех не злобный. Он совсем не злится.
Через пару минут союзник останавливается возле высокой сосны и отпускает меня. Я на одну сотую секунды теряю равновесие, однако мне удается его тут же восстановить.
У дерева широкий ствол, во многих местах продырявленный, лишенный коры. Ветки растут равномерно, так что забраться наверх не составит никакого труда. Это будет так же, как подняться по лестнице, только придется еще хвататься руками.
Мы забираемся; я лезу первой, а Рик страхует меня снизу. Я ни разу не оступаюсь и даже не получаю занозы, что довольно-таки удивительно. Когда Рик командует: «Все, хватит, останавливайся!», я усаживаюсь на крепкую толстую ветку и перевожу дыхание. Только сейчас я замечаю, как высоко нахожусь. Метрах в четырех-пяти от земли. Но, как ни странно, мне совсем не страшно. И голова не кружится. Первый признак храбрости.
В считанные секунды Рик оказывается рядом. Он вешает сумки на корявый сук, будто бы предназначенный специально для этого, и садится рядом со мной на такую же крепкую ветку. Мы привязываем себя к стволу веревкой - для безопасности - и устраиваемся поудобнее.
Это дерево идеально. Думаю, оно теперь наше.
Мы просто сидим здесь около двух часов, пока ночь не отвоевывает небо у дня и не раскрашивает его в темно-синий цвет. Мы почти ни о чем не говорим, разве что обсуждаем местность и решаем, что это дерево будет играть роль нашего лагеря и места для ночлегов. «До тех пор, пока у нас есть ноги и руки», - думаю я. Еще мы жалуемся друг другу на то, что хочется пить и есть – вечные желания трибутов. В какой-то момент Рик не выдерживает и достает из рюкзака остаток хлеба из Одиннадцатого. Он делит этот кусочек пополам, и пусть получается каждому по чуть-чуть, но это уже гарантирует, что от голода в ближайшие часы мы не помрем. Только вот жажду никто не отменял.
А потом звучит гимн, и все мои внутренности скручиваются в один огромный ком. Я вся скручиваюсь в один огромный ком, становлюсь смятым листом бумаги.
Я не буду смотреть. Я не смогу.
Закрываю глаза ладонями и закусываю губу. Это недолго, нужно потерпеть каких-то полторы минуты. Звуки гимна просачиваются в меня, в каждую клеточку тела, заставляя заходиться дрожью.
Я не вижу, но будто чувствую, как напрягается Рик, как его лицо скукоживается. Быть может, я ошибалась в нем? Быть может, ему не все равно?
- Павшие.
Я глотаю горечь, зарываюсь лицом в листве.
Не смотреть на экран, не смотреть на экран, не смотреть.
- Дистрикт-11.
Дергаюсь, как ошпаренная, позабыв обо всем на свете. Я хочу увидеть ее. В последний раз. Голова сама задирается к небу.
Но это не Рутин портрет. На экране Цеп.
И тут меня словно током бьет. «Он оказался здесь. Он. Цеп». Вот о чьей смерти оповестил пушечный выстрел, который мы слышали у лагеря профи. Цеп отогнал Катона и Мирту от Руты, он не дал им прикончить ее, он дрался с ними. Но проиграл. Погиб еще раньше, чем Рута. И не смог вернуться, чтобы ее спасти.
Я давлюсь воздухом. Все тело покрывается мурашками.
- Цеп, – говорю я; это имя застревает у меня в горле. Мне трудно поверить в его смерть, он просто не мог умереть. Он такой сильный, он такой большой, он умеет управляться со всяким оружием, я помню – я наблюдала как-то раз за ним на тренировках. Он наверняка столько всего утащил с собой с Рога Изобилия. Он отказался союзничать с профи, он справлялся в одиночку. Он должен был дойти до финала.
Это невозможно.
Рик, похоже, удивлен не меньше моего. Он прокашливается и тихо произносит:
- Вот блин. Погиб.
«Мне жаль, - мысленно шепчу я. Дрожу так, что, кажется, никакая веревка не сможет удержать меня на дереве. – Мне очень жаль, Цеп. Покойся с миром».
Смотрю на портрет Цепа до тех пор, пока он не растворяется на экране и на его месте не появляется другой.
Сегодняшний день стал роковым для Дистрикта-11. Ему больше не за кого болеть, ему больше не во что верить.
Я чувствую, как у меня отнимаются конечности, как немеет все тело. На секунду мне даже кажется, что душа отделилась от него. Чувство опустошения отчаянно сражается с болью и горечью внутри меня. И, кажется, проигрывает. Потому что я начинаю задыхаться от боли, тупой режущей боли под ребром, но отвернуться от экрана не могу. Нету сил.
Моя Рута.
На этом портрете она точно такая же, как в тот день, когда мы только начали союзничать. Она неуверенная, даже слегка напуганная, глаза округлены, голова втянута в плечи. Рута с экрана смотрит на меня, а я смотрю на нее, будто на настоящую.
- Теперь у тебя все будет хорошо.
Я не сразу соображаю, что говорю это вслух.
- А о нас с Риком не беспокойся. Мы справимся.
На последнем слове мой голос срывается, и я всхлипываю. Но не плачу. Стискиваю зубы и сжимаю руки в кулаки. Хватит, это ведь так надоело всем зрителям, да и мне самой. «Только стойкость вызывает восхищение», - любил повторять Хэймитч. И я клянусь себе в эту секунду, что буду стойкой. До тех пор, пока при мне мой рассудок. Я обещаю себе, что буду бороться. Я прошла так много. Очень много, но я желаю пройти еще дальше. Я хочу, чтобы мной гордились.
Я думаю о маме. О том, как она стояла в комнате ожидания после Жатвы, как непринужденно поправляла мой воротничок, мои косички. Она почти перестала чувствовать все самое ужасное после смерти отца, будто внутри нее выросла стена, заглушающая горечь и боль. И я знаю, я верю: сейчас во мне возвышается точно такая же. Она была достроена пару часов тому назад.
Возможно, я брежу. Возможно, храбреть уже поздно. Но я не могу остановить мысленный поток, мысли сменяются в моей голове: одна за другой, одна за другой. И все они похожи.
«Я могу, я могу, я могу».
Игры изменили меня. В течение всех этих дней стена росла, а смерть напарницы стала последним кирпичным слоем для нее. Это закалило меня, сделало сильнее. Я могу быть храброй. Я уже храбрая.
Я так увлечена размышлениями, что не замечаю, как экран исчезает с ночного неба и как Рик дотрагивается до моей ладони.
- Все в порядке? – спрашивает он.
Я всегда ненавидела этот вопрос. Он бессмысленный, он пустой, как фляжка в нашем рюкзаке. Люди думают, что он утешает. Нет. Этот вопрос добивает.
- Угу, - отвечаю я. И меня атакует новая волна боли.
Ричард ерзает на ветвях, проверяя, крепко ли привязан. Я следую его примеру и, убедившись, что веревка не разорвется и не развяжется, укладываю голову на ветку повыше. Я должна поспать. Несмотря на все кошмары, на все произошедшее и происходящие, я должна заставить себя поспать.
- Приятных снов, - доносится до меня тихий голос Рика.
Я отвечаю ему теми же словами и закрываю глаза.
Приятных снов. Надо же, какая глупость. С силой выталкиваю из себя все мысли, гоню их прочь. Портреты Цепа и Руты будто отпечатались на внутренней стороне моих зрачков, но и от них у меня получается избавиться. Я концентрируюсь на одном: поспать. И расслабляюсь.
Мне уже почти удается убить в себе нечеловеческой силы боль и провалиться в сон, когда я слышу, что Рик зовет меня.
- Прим.
Я не поднимаюсь, только распахиваю глаза и вижу его лицо в нескольких сантиметрах от себя. Волосы Ричарда торчат под немыслимыми углами, а глаза в ночном свете будто поменяли цвет.
- Я просто хочу, чтобы ты знала, - шепчет он. Потом опускает взгляд и путанно произносит: – Мне не все равно.
Прежде чем до меня доходит, что он имел в виду, прежде чем я соображаю, что ему ответить, он отворачивается и укладывается на свою ветку, будто ничего и не было.
* * * *
Я открываю глаза и понимаю, что задыхаюсь. Сначала мне кажется, что я отчего-то заплакала во сне, и теперь меня душат слезы. Но когда я поднимаю голову, то вижу перед собой серую полупрозрачную пелену. Она укутала все наше дерево, она укутала все вокруг. Все без исключения.
Дым.
В носу и в горле саднит. Я закашливаюсь, и глаза начинают слезиться. Я еще не до конца отошла ото сна, поэтому толком не могу понять, что происходит.
В следующую секунду где-то справа раздается оглушительный треск. А потом меня ослепляет оранжевая вспышка, и прямо на мои ляжки приземляется горящая ветка. Я визжу.
Ветка прожигает дыру в моих штанах. Я ору как резанная и стряхиваю ее с себя. Ветка похожа на факел; она со свистом летит вниз, и я наклоняю голову, чтобы проследить ее падение. Но как только мой взгляд опускается, я забываю не только об этой ветке. Я забываю обо всем на свете.
Внизу нет ничего, кроме ярко-оранжевых волн. Они облизывают ствол нашего дерева, всех деревьев вокруг, они срывают ветви, обгладывают сучья, оставляя от них только черный порошок. Эти волны, словно гигантские языки, ползут вверх, и я вдруг с ужасом понимаю: еще пару секунд, и они достанут до меня.
- Что за… - слышу я сонный голос Рика, приглушенный диким ревом огня. С секунду напарник молчит, а потом испуганно вскрикивает: - Матерь Божья! Мы горим!
И только когда рушится рядом стоящее дерево, обдавая нас нестерпимым жаром, когда мимо нас пролетают такие же горящие ветки, что секундой ранее я стряхнула с себя, я понимаю, я осознаю, что происходит. Окончательно.
Огонь. Он везде. Слева и справа, под ногами и даже над головой. Он ревет, как дикий зверь, он разрастается с каждой секундой, с каждым мгновением, он, словно гигантское полотно, накрывает собою все вокруг, глотает все на своем пути, столбом обрушивается на землю.
- Чего расселась?! – вопит Рик. Он мгновенно освобождается от веревки, что служила ему страховкой, торопливо хватает сумки и тянется ко мне. – Бежим! Бежим, блин, а то поджаримся, как чертовы грусята!
Тут и там хрустят сломанные ветви, шуршит пылающая листва; тут и там мигают ослепляющие вспышки, мешая мне сосредоточиться на веревке. Я пытаюсь развязать ее, но пальцы не слушаются. Я слишком напугана.
Рик издает громкий стон и, поспешно достав из рюкзака нож, вспарывает веревку. Она падает вниз, пламя жадно пожирает её.
- Бежим!
Напарник сует мне в руки Рутину сумку. Одному ему, видимо, слишком тяжко спускаться со всеми вещами. Я прижимаю котомочку к себе и аккуратно, жутко боясь оступиться, начинаю спускаться. Шаг. Второй. Третий.
- Быстрее! – орет Рик.
Он перемещается по дереву как паук, действует быстро, без раздумий. Прыгает, повисает на руках. Он мог бы спуститься уже давно с такой скоростью. Спуститься и удрать. Но он не удирает. Остается со мной.
Я пытаюсь ускориться, чтобы не подводить союзника.
Жарко. Паника нарастает внутри меня, но я из последних сил стараюсь сохранять спокойствие. Четвертый неуклюжий шаг. Пятый.
И тут ветка подо мной ломается. Это происходит так неожиданно, что я взвизгиваю. Хватаюсь правой рукой за сук над головой, а левой прижимаю к себе сумку. Рутину сумку.
Ноги болтаются в воздухе. Я так перепугана, что не могу нашарить ими ветку поблизости. Или веток там уже просто нет, наверное, все обвалились.
- Прим!
Рик тянется ко мне, но не достает. А ветки между нами продолжают ломаться, лицо обжигает, легкие наполняются дымом. Дерево постепенно наклоняется в бок. Оно сейчас рухнет, догадываюсь я. Рухнет, и мы упадем в огонь, сгорим заживо.
Я роняю Рутину сумку. Язык пламени подхватывает ее и превращает в пепел. Я не помню, что там лежало, да это и не важно. Потому что в следующее мгновение обламывается именно тот сук, на котором я вишу. И я лечу вслед за Рутиной сумкой. Прямо в огонь.
- Прим, не-е-ет! – успеваю услышать я, прежде чем меня оглушает невообразимой громкости рык.
Я приземляюсь прямо в пекло – низ одной штанины загорается, а неприкрытые руки и лицо обдает огнем. От нестерпимой боли я кричу, дым пробирается внутрь меня и душит, душит. Сдавливает глотку, будто обвернувшаяся вокруг шеи гадюка, не давая мне сделать вдох. Я кашляю.
С глухим шлепком рядом со мной приземляется Рик, хватает меня за капюшон и тянет куда-то в сторону. Я не сопротивляюсь. В таких делах, как спасение жизни, я полностью доверяю союзнику.
- Без паники! – кричит он мне. Но слишком поздно: паника просочилась в меня вместе с дымом, и теперь от нее никуда не деться. – Закрой нос и рот рукавом! Не дыши!
Мне удается на ходу затоптать загоревшуюся штанину; я натягиваю рукав блузы так, чтобы через него можно было дышать и потихоньку дышу.
Я хочу оглядеться, но глаза слезятся все сильнее и сильнее, у меня даже появляется ощущение, что сейчас они просто расплавятся и вытекут, как воск.
Жара невыносимая, как будто в печке. Хуже нее только кашель, раздирающий горло. Все мои внутренности, похоже, зажарились или сварились в собственном соку. Меня мутит; я больше не могу кашлять, очень больно. Слезы уже текут не столько от дыма, сколько от боли, но я продолжаю двигать ногами. Я не должна отставать от напарника.
Прямо перед нашими носами вдруг падает обглоданное огнем дерево, плюясь искрами и шипящей листвой. Рик вскрикивает; его рука разжимается и выпускает мой капюшон. Он немедля прыгает вверх, ловко перелетает через упавшее дерево и исчезает из поля моего зрения.
Все происходит так быстро, я даже моргнуть не успеваю. У меня слишком медленная реакция. Я слишком медленная сама.
- Рик! – Мой голос растворяется среди громкого треска. Паника набирает обороты. – Рик!
Он убежал.
Времени размышлять нет. Нужно спасаться. Но я не перепрыгну через это дерево. В лучшем случае потеряю ногу, в худшем – просто сгорю.
Бросаюсь вправо – натыкаюсь на огненную стену. Она движется прямо на меня. Взвизгиваю, пропуская внутрь себя очередную порцию дыма, поворачиваю в другую сторону – опять стена.
Другого выхода нет, я должна прыгать. Рик смог, смогу и я.
Закусываю губу, напрягаюсь всем телом и отталкиваюсь от земли. Подпрыгиваю. Ветки с силой хлещут меня по лицу, чудом не задевая глаза. Я зацепляюсь ногой за одну из них и падаю прямо на грудь, пропахиваю носом землю. От боли темнеет в глазах, я еле сдерживаюсь, чтобы не завопить. Поднимаю отяжелевшую голову с земли, готовая вскочить на ноги и рвануть дальше, но в следующую секунду вынуждена вновь опустить ее и даже закрыть руками. Сердце колотится где-то в глотке. Лежащее дерево позади меня вспыхивает с новой силой – в него только что врезался огромный огненный шар. Если бы я не вжалась в землю эти пару секунд назад, он попал бы в меня.
Я цепенею от ужаса. В голове хаос, желудок завязался узлом. Из правой ноздри вытекает что-то холодное. Убираю рукав от лица и морщусь. Кровь.
Как только я встаю, меня выворачивает на собственные ботинки. Я не успеваю понять, что происходит, и вот ноги вновь несут меня прочь. Я бегу.
Глаза щиплет - это из-за дыма, из-за рвоты и из-за слез. Я плачу, рукав блузы намокает, и дышать становится чуточку легче. Я кручу головой в надежде увидеть Рика, но его нигде нет.
Вокруг одни лишь огненные стены. Я взаперти, в ловушке. Это лабиринт без выхода. Мне не выбраться.
Я вдруг вспоминаю Цинну, нашу первую встречу и его вопрос: «А огня ты боишься?» Вспоминаю Парад трибутов, свое платье, что сгорело дотла.
И мне становится жутко.
Пожар не настоящий. Он не мог взяться из ниоткуда. Это все распорядители, сомнений нет. Меня одолевает и ненависть, и угнетение одновременно. Им стоило только нажать на кнопку, и вот я на волоске от смерти.
Я бегу, а по обеим сторонам от меня рушатся деревья. Над головой пролетают палки, я еле успеваю пригибаться и уворачиваться. Перед глазами все плывет, я смаргиваю слезы ежесекундно. А их с каждым разом становится все больше и больше.
Я не знаю, что помогает мне передвигать ногами. Я не знаю, как у меня вообще получается находиться в вертикальном положении. Тело будто свинцом налилось, вниз так и тянет. Но я не сдаюсь, бегу. Желание остаться в живых сильнее страха. И единственное, что я могу сделать для собственного спасения – это бежать.
Я поворачиваю за высокий куст, до которого пламя еще не добралось, и отшатываюсь – сразу два огненных шара размером с кулак летят в мою сторону. Я распластываюсь по земле и впервые за все время игр радуюсь тому, что такая маленькая и худая.
Шары со свистом проносятся надо мной. Я считаю их: свист раз, свист два. После этого подскакиваю и отчаянно устремляюсь вперед. Во мне кипит адреналин, я почти не обращаю внимания на боль.
Я обязательно выберусь. Огненная стена не бесконечна. Нужно только знать, где она кончается. Вновь срабатывает рвотный рефлекс, но на этот раз из меня ничего не вытекает. В желудке пусто.
Зачем они это делают? Мы только-только нашли хорошее и безопасное место, мы только-только оклемались от одних кошмаров, а они уже подсунули нам другие. Я хочу кричать от досады и разочарования, но разве этим что-то изменишь?
Очевидно, пока я шныряю между огненными змеями, перепрыгиваю пни и горящие сучья, удача на моей стороне. Да, я падаю сотни раз, увеличивая количество синяков, ссадин и ран на своем теле, обжигаюсь, задыхаюсь от боли и дыма, но главное – остаюсь живой.
Они не собираются меня убивать. Если бы хотели - я умерла бы от самого первого огненного шара. Да что там шар! Я сгорела бы моментально – сразу же, едва спустившись с дерева. Они бы просто направили струю огня на меня, и дело с концом.
Распорядители либо просто развлекаются, либо удумали что-то серьезное. Нет, даже так: они удумали что-то серьезное для того, чтобы развлечься, ведь лучшее развлечение для капитолийцев – схватка между трибутами.
Все тело немеет, силы внезапно покидают меня. Я понимаю, что задыхаюсь, понимаю, что сдаюсь. И тут рык огня резко стихает и оранжевые пятна перед глазами сменяются зеленовато-коричневыми.
Я останавливаюсь так резко, что все вокруг начинает кружиться. С трудом различаю где небо, а где земля. Смотрю прямо перед собой. Стволы, листья, пни, пни, стволы, листья. Ничего не горит. Я не вижу ни намека на пожар.
Не верю своим глазам. Убираю рукав от лица, неуверенно шагаю вперед и… куда-то лечу. Приземляюсь не очень удачно – левый бог пронзает острая боль. А потом распространяется по всему телу, подчиняет себе каждую его часть. Она настолько сильная, что я теряю рассудок. Забываю, кто я и где нахожусь. Забываю все на свете. Сворачиваюсь в комок и стонаю, закусив губу.
Умираю.
Пробую пошевелить рукой - ничего не происходит. Тело меня уже не слушается. Дрожу так, что зубы стучат. Из носа хлещет кровь – я понимаю это тогда, когда трава подо мной намокает и становится скользкой. Ладони чешутся и саднят. Я уверена - там ожоги. Ожоги есть и на лице; на щеках точно, я их чувствую. Все болит. Все без исключения. Я не могу даже моргать, поэтому закрываю глаза и готовлюсь к худшему.
Тошнота набирает обороты. В голове никаких мыслей, внутри меня никаких чувств. Только боль, боль. Сумасшедшая боль.
Спустя несколько минут таких страданий становится очевидно, что это конец. Я пытаюсь породить хоть какую-нибудь мысль, пытаюсь вспомнить о чем-нибудь, о чем-нибудь подумать перед смертью. Но не могу.
Темнота.
Я почти проваливаюсь в нее, когда слышу громкий и отчаянный крик.
- При-и-и-и-м!
Цепляюсь за этот крик как утопающий за соломинку и выбираюсь из темноты. Прим. Примроуз. Это я.
- При-и-и-и-м!
Звук собственного имени возвращает меня в реальность, дарит второе дыхание, накачивает духом. Мне удается даже поднять голову, а перед глазами все вдруг становится резким. И в следующую секунду я вижу своего напарника. Вернее, его кудрявую голову, мелькающую среди листвы.
- При-и-и-м!
- Рик! – кричу ему в ответ. Вспоминаю, кто я и где, вспоминаю все. – Рик, я здесь!
Слезы скапливаются в уголках глаз. Я не успеваю ничего понять и вот осознаю, что стою на ногах. Рик несется ко мне, буквально влетает в мои объятия, чуть не сбивая с ног, а я обхватываю руками его шею и громко всхлипываю. Начинаю рыдать, не могу остановиться. Не могу прийти в себя.
Это был пожар. Мне все еще мерещится пламя, оно поедает меня, превращает в пепел. Огненные шары врезаются в мою голову, разносят ее на куски. Мне жутко. От дрожи я не могу вымолвить ни слова.
- Все хорошо, Прим, - шепчет Рик, легонько поглаживая меня по спине. От него пахнет гарью, палеными волосами, потом и грязью. Он тяжело дышит, его грудь так и подпрыгивает. – Все обошлось. Все закончилось.
В глотке противный привкус дыма. Очень хочется пить – я готова кричать об этом на весь мир. Вода мне сейчас более чем необходима. Она помогла бы и с ожогами, утихомирила бы боль, успокоила бы ноющую кожу.
- Прости, что бросил там. - Рик чуть отстраняется от меня, и я вижу его лицо. Прихожу в ужас. Оно все перемазано кровью, под глазами ярко-синие круги, а нос заметно сместился вправо – явный признак перелома. Еще ресницы и брови… их нет! Подбородок вздулся и покраснел так, что того самого синяка совсем не видно. - Я не успел ничего понять. Дерево рухнуло так неожиданно.
Рик смахивает большими пальцами слезы с моих щек. Я морщусь – каждое его прикосновение сопровождается дикой болью. Боюсь представить, как выглядит мое лицо. Наверное, на нем совсем не осталось кожи. Под носом засохла кровь. Одна щека разодрана почти до мяса, на второй кошмарный ожог. Подбородок в царапинах. Глаза красные от слез.
Да уж! Хорошо, что я не могу себя увидеть. А то наверняка скончалась бы от ужаса.
- Ничего.
- Ну, вот и славно, - Рик пытается улыбнуться, но корчится от боли. Потом отходит от меня на пару шагов и разводит руками: – Пора заканчивать эти телячьи нежности.
Если бы я могла, то засмеялась бы. В этом весь Рик – в одно мгновенье добрый и ласковый, в следующее – грубый и всем недовольный. Это его особенность. Но он нравится мне даже таким.
- У меня, кажется, носопырка сломана. - Союзник достает из своего рюкзака мой белый чемоданчик. - И ожог на плече. Окажешь медицинскую помощь и все такое прочее? Я тебе тоже помогу с чем-нибудь.
Я киваю и беру аптечку из его рук. Хорошо, что она уцелела. Махом вспоминаю все, что знаю об ожогах и переломах.
- Пошли к пруду, там все сделаем. Мне не терпится окунуться в него с головой. Ох, как я ждал этого момента! Ты настоящая молодец!
Рик срывается с места, а я столбенею. Медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и чуть не кричу от радости.
Сама того не осознавая, я отыскала воду.
Тут местность резко идет под уклон, вот почему я упала. Готова поклясться: моя нога сюда еще не ступала. Помимо сосен в этой части леса растут и другие деревья, которые мне, к сожалению, совсем не знакомы. Все они приветливо машут ветвями, на них нет ни одного желтого листочка. Вокруг все зеленым-зелено, густая трава по пояс. А главное – пруд. Правда, по размерам он больше напоминает слегка разросшуюся лужу, зато глубина довольно порядочная.
Мы наполняем водой оба сосуда – фляжку и бутылку. Я открываю аптечку, чтобы достать йод и продезинфицировать питье, но… йода не нахожу. Тогда с ужасом вспоминаю, что разбила эту полезную банку об дерево, не сдержав эмоций. Это случилось прошлым вечером. Вечером, в который я потеряла союзницу.
Ничего не поделать. Остается только надеяться, что обойдется, что заразу мы не подцепим. Ох, если бы все зависело от надежды.
Рик присаживается на берегу и окунает голову в воду. Когда вынимает, я слышу его облегченный вздох. Холодная вода действует не хуже любой успокаивающей мази. В пруду она кристально-чистая, виден каждый камешек на дне. Вдоль берега растет множество разноцветных кустов, но у меня нет ни сил, ни желания их разглядывать. Я лишь молюсь, чтобы это оказались съедобные ягоды.
С осторожностью присаживаюсь на каменную глыбу у пруда, снимаю ботинки и носки, закатываю штанины, одна из которых почернела и стала чуть короче. Затем медленно съезжаю с камня в воду. Из груди вырывается стон наслаждения. Я хочу остаться и стоять в пруду вечность. Не хочу выходить.
Эта местность прекрасна. Огня здесь и в помине не было.
Мы отмываемся от пепла, грязи и крови. Я еле шевелю руками, Рику приходится мне помогать. Он аккуратно стягивает с меня куртку и ополаскивает мою шею, натирает холодной водой плечи. Я могу лишь бросать на него благодарственные взгляды, на большее не способна.
Потом мы решаемся попить. Плевать, думаю я. Не попьем – погибнем от жажды. А вода, быть может, вполне себе нормальная.
После этого я, наконец, прихожу в себя и занимаюсь нашими ожогами. Мои по степени запущенности не такие уж и страшные – только кожа раскраснелась, и кое-где появились красные рубцы. Холодная вода, немного времени – и я пойду на поправку. А вот на плече у Рика ожог довольно серьезный – ткань куртки прожжена насквозь, прилипла к коже. Вздулись волдыри. Но я проходила это тысячу раз, поэтому не чувствую смятения. К нам с мамой часто приносили тех, кто пострадал в шахтах; я видела такие ужасы, каких даже Китнисс не выдерживала и убегала из дома сразу же.
Я отрезаю ножом обрывки рукава и осматриваю рану напарника. Действую аккуратно, боясь причинить ему боль. Странно видеть оружие в собственных руках, но я успокаиваю себя: это только для Рика, только для медицинской помощи ему и только на несколько секунд. Прохладная рукоять положительно действует на зудящие ладони.
Рик поджимает губы.
- Пузыри-то лопнуть надо.
- Нельзя лопать! – Говорить получается с трудом. Но я нахожу в себе силы еще и для глупого вопроса: - Где твои брови?
Рик усмехается. Усмешка и вообще все его лицо – это какая-то жуткая гримаса.
- У меня встречный вопрос: где твоя коса?
Я резко опускаю подбородок вниз и вижу спокойно свисающую со своего правого плеча косу. Она, конечно, грязная, листья и палки в ней вперемешку с волосами, но в целом с ней все в порядке. Перевожу взгляд на левое плечо и ахаю: другая коса едва достает до груди, в то время как первая длиной почти до бедра. Это вообще уже не коса. Волосы расплелись, спутались между собой. Провожу по ним рукой – на пальцах остаются почерневшие пряди. Меня колотит.
- Да ладно тебе, Прим, это всего лишь волосы. - Рик замечает мой шок. - Ты еще легко отделалась. Я вот пережил уже два пожара! У меня даже куртки теперь нет!
От куртки Рика и вправду почти ничего не осталось, только капюшон да один рукав. Союзник распсиховался и заявил, что бросит эту тряпку прямо тут, но я велела ему оставить ее. Пригодится.
Мы нашли те самые «волшебные» Рутины листья неподалеку от пруда; когда я заметила их, моей радости не было предела. Эти листья облегчат задачу.
Я смочила бинт и приложила его к плечу Рика. Пока вода вытягивала жар из раны напарника, я разбиралась с его сломанным носом. По крайней мере, пыталась. Перелом оказался довольно сильным. Рик пожаловался, что ему больно дышать через нос, и что когда он резко поворачивает голову, у него перед глазами все темнеет.
После того, как Рик хорошенько промыл рану на носу холодной водой (вскрикивая при этом от боли), я приложила к ней один листочек, сверху накрыла влажным бинтом и заклеила пластырем. К ожогу приложила целых два листа и, смочив бинт, перевязала напарнику руку.
Себя я усыпала лечебными листьями чуть ли не с ног до головы. Обвязалась бинтами так, что стала похожа на мумию. Скоро полегчает, скоро боль отступит. Но только физическая. Листьев, которые бы помогли справиться с душевной болью, не существует. Эта боль никуда не уйдет. Остается лишь одно – привыкнуть к ней.
Потихоньку я начинаю отходить от произошедшего. Ко мне возвращается дар речи, мысли проясняются. Рик совсем не выглядит измученным, что меня поражает. Он даже вызывается собрать ягоду с растущих у берега кустов. Когда напарник исчезает из виду, я располагаюсь под деревом в тени и позволяю себе расслабиться. Опять же, лишь физически. О внутреннем спокойствии речи и быть не может.
Где же Пит? Он жив, он смог убежать. Так почему же не ищет меня?
Что же все-таки это был за пожар? Распорядители просто решили напугать нас, или у них была какая-то определенная цель?
Эти и еще с десяток вопросов кружат в моей голове, жалятся, словно осы-убийцы. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Приятный запах смолы, всевозможных трав и сырости слегка утихомиривает меня; я чувствую умиротворение. Легкий ветерок щекочет затылок; мягкая трава подо мной будто махровое покрывало. Таким я укрывалась в Капитолии. Меня клонит в сон, и я не сопротивляюсь.
Щебечут птицы. Солнечные лучи вырисовывают на земле какие-то свои непонятные знаки. Все такое прекрасное, как во сне. Быть может, я уже сплю? Или нет?
- Прим! – слышу я крик. – Мы просто обожремся! Смотри, сколько ягод!
Я неохотно открываю глаза и понимаю, что лежу на траве, свернувшись клубочком. Не без труда поднимаюсь и сажусь, прислонившись спиной к дереву.
Ко мне с радостными криками несется Рик; в руках он тащит куртку, свернутую как мешочек и переполненную ягодами.
- Очуметь просто! – выдыхает он и разворачивает куртку перед моим носом. – Погляди, какие спелые!
Я промаргиваюсь и смотрю на ягоды. Они не крупные и не мелкие, самого обычного темно-красного цвета. Все какие-то сплющенные, некоторые лопнувшие, но меня это не пугает. Да, наверное, они очень спелые.
Рот наполняется слюной. Однако я не спешу притрагиваться к еде. Что-то щелкает у меня в груди, я испытываю странное чувство. Напрягаю извилины, стараюсь вспомнить, не встречала ли эти ягоды в секции растений в тренировочном центре, пытаюсь вспомнить, как они называются. Безуспешно.
И только когда рука Рика зачерпывает горсть ягод и нетерпеливо подносит ее ко рту, перед моими глазами всплывает текст, написанный черным шрифтом на белом экране: «Эти кустарники можно встретить у рек, болот и озер. С виду ягоды самые обычные и безобидные, но их внешность обманчива. Вызывают расстройства желудка и сильнейшие галлюцинации. После сорока восьми часов адских мучений наступает смерть».
Я дергаюсь, как ошпаренная, и что есть мочи толкаю Рика в бок. Он пошатывается, ягоды сыплются из его рук.
- Ты…
Напарник не успевает ничего сказать. Я хватаю его за ворот и встряхиваю. Напряжение в руках сменяется болью, но я не обращаю на нее внимания.
- Скажи, что ты не ел их! – кричу я. Сердце стучит как ненормальное. – Скажи, что не съел ни одной, пожалуйста!
Я готова разрыдаться. Какая-то странная слабость обуревает меня.
Рик собрал для трапезы целую кучу ядовитых ягод. Целую кучу смертельно ядовитых ягод.
- Чего? – он только хлопает глазами.
- Они ядовитые! – я уже не просто кричу, я визжу. – Они смертельно ядовитые, вот чего!
Лицо Рика вытягивается. За секунду на нем отображается около десяти разных эмоций, а потом союзник тяжело вздыхает, так, будто только что пробежал километров пять, и говорит:
- Вот чёрт. Как же так. Прости, я… я не знал.
- Они вызывают галлюцинации! – Я толкаю Рика в грудь, во мне бушует одновременно и гнев, и ужас. – Сорок восемь часов адских мучений, а потом смерть! Понимаешь, смерть?! Ответь мне, черт возьми! Ты их ел?!
Рик вертит головой и начинает трястись. Я трясусь вместе с ним.
- Не ел. – Его кадык подпрыгивает. - Не ел, всё… хорошо. Я не ел.
Я не сдерживаю слёз, прижимаюсь к напарнику и громко всхлипываю. С секунду Рик просто стоит, как столб, а потом тоже обхватывает меня руками.
- Всё хорошо, - продолжает шептать он, как в бреду. – Всё хорошо, я ничего не ел.
- Ты меня напугал! - говорю я сквозь слёзы. Смахиваю их с щек и отлипаю от напарника. – Никогда больше не отпущу тебя одного! Никогда и никуда!
Рик посмеивается. Он выглядит так нелепо с заклеенным носом и без бровей, но мне не до смеха.
- Ты мог умереть, придурок! Мы оба могли умереть!
- Надо было меньше времени с оружием баловаться и хоть раз в секцию растений заглянуть! – Союзник качает головой. – Прости, я… чурбан неотесанный!
Рик стряхивает ядовитые ягоды со своей куртки (вернее, с ее остатков) и одевается.
- Везет нам на пожары и на яд, - хмыкает он. – Везунчики чертовы.
После пожара прошел почти час, а я все еще чувствую опасность. Будто в меня вот-вот врежется огненный шар или прямо на мою голову упадет горящее дерево. А может, это не просто так? Может, опасность действительно где-то рядом, подстерегает нас с Риком за ближайшим деревом? Мотаю головой, чтобы отделаться от этого предчувствия. Не помогает.
- Здесь оставаться нельзя, - вдруг с сожалением произносит Рик. – Местность как на ладони. Пройдем немного на запад, я поставлю силки.
- Давно пора, - хмыкаю я.
- Ты же понимаешь, что это может навести на наш след.
Разумеется, я понимаю. Но еда не появится из воздуха. И уж точно профи из жалости ею с нами не поделятся. Ой… я совсем забыла! У них ведь тоже теперь ничего нет!
Мы наполняем фляжку и бутылку доверху, берем вещи и двигаемся с места. Жаль, что нужно уходить. Я более чем уверена: другого такого приятного места на арене не существует.
Мне приходится прилагать усилия, чтобы передвигать ногами. Тело до сих пор ноет, голова болит. Но Рику досталось больше, чем мне, а он шагает спокойно. Значит, и я должна. В последний раз смотрю на пруд и на незнакомые прекрасные деревья, а потом стискиваю челюсти и иду вперед.
С каждой секундой мое сердцебиение учащается. Я не понимаю, что происходит: меня охватывает тревога и беспричинный страх. «Опасность, опасность, - молотом стучит в голове. – Где-то близко опасность». И я не могу это остановить, как ни пытаюсь.
Рик молчит. В его глазах читается какая-то странная тоска. Я все еще злюсь на союзника за ягоды, поэтому даже и не собираюсь завязывать разговор.
Опасность, опасность. Где-то близко опасность.
Я не могу контролировать свои мысли, я не могу контролировать себя. Меня пронизывает страх, он заглушает боль, заглушает все мысли. Кроме одной. Опасность.
Сердце вот-вот вырвется из груди – так сильно оно стучит, а голова буквально разрывается. Я пытаюсь взять себя в руки, уговариваю себя успокоиться, но всё тщетно.
Мы отходим от пруда на довольно большое расстояние, когда я, наконец, решаю сказать Рику о своем предчувствии. Но не успеваю даже повернуть голову в его сторону. Потому что по лесу вдруг разносится смех. Громкий и жуткий смех. Точно такой же, как в моем первом сне в Капитолии. Как в моем первом кошмаре про арену.
Мне совсем не требуется времени, чтобы понять, кому принадлежит этот смех.
Рику тоже. Он просто останавливается и замирает, как вкопанный. Паника захватывает меня в свой плен, от ужаса я почти лишаюсь рассудка, но мне удается сделать шаг и толкнуть напарника в кусты. Прыгаю вслед за ним и закрываю ладонями рот. Бежать поздно. Бежать бесполезно. Они близко, и они нас поймают.
- Ума не приложу, почему они все еще живы, - доносится до меня. - Чертовы сопляки. Уроды малолетние. Ненавижу!
- Да ладно тебе, Ми. Сдохнут рано или поздно, ты же это понимаешь.
- Я не хочу, чтобы они просто взяли и сдохли, Катон. – Это не голос. Это – шипение змеи. Злобной, беспощадной гадюки. – Мне этого мало. Я хочу сама их убить.
В моих жилах стынет кровь. По шее стекает струйка пота.
Нельзя дышать. Нельзя моргать. Малейшее движение, малейший шум – и они нас заметят. Они.
Мирта и Катон.
- Их? Их обоих? – ухмыляется Катон. – Много на себя берешь. Я тоже собираюсь в этом участвовать, если что.
Я покрываюсь мурашками с ног до головы. Меня пугают не столько слова Катона, сколько вообще его голос. И, разумеется, само присутствие.
Нас разделяют какие-то жалкие метры да стена из кустов. Сейчас они подойдут ближе, и нам с Риком конец. Они услышат наше дыхание, учуют наши запахи. Это ведь профи, машины-убийцы. От них нельзя спрятаться.
- Ладно, ладно, - бурчит Мирта. – Чур я беру девчонку.
Я не сразу осознаю, что она говорит обо мне. А когда это все же происходит, перед глазами встает картина: я лежу на земле с остекленевшими глазами. Нет, это уже не я, это вообще не человек. Это кусок фарша. Из развороченного тела, будто иголки из игольницы, торчат ножи. Дюжина ножей, если не больше. Вокруг кровища и куски плоти.
Так вот, значит, как это произойдет.
Меня начинает мутить, но рассудок каким-то чудом сохранить удается.
- Обломишься. – Катон издает странный звук. То ли зевает, то ли рычит, словно лев. – Двенадцатая моя. Так что когда найдем их, даже не лезь. Я убью ее по-своему, ясно?
Сама не понимаю, как мне удается не скончаться от ужаса в эту секунду.
Горло сжимается, в глазах начинает щипать. Убираю руки от лица, жадно хватаю ртом воздух. Хуже ножей Мирты могут быть только руки Катона. Этому трибуту даже оружия не понадобится, чтобы со мной справиться.
Осторожно поворачиваюсь к Рику. В глазах стоят слезы, поэтому я вижу напарника слегка смазанным. Но этого хватает, чтобы заметить его невозмутимость. Рик глядит прямо перед собой хладнокровным взглядом, только я не верю, что слова профи не произвели на него никакого впечатления. Ему тоже страшно. Но мой напарник знает, как нужно вести себя на арене. Он умеет держаться и держится.
Вот бы я была такой же.
- Ну, нет, Като-о-он, - как-то уж чересчур ласково щебечет Мирта. – Оставь малявку мне, пожалуйста! Ты же знаешь, я просто мечтаю об этом. Я устрою незабываемое зрелище, поверь. – Тут почти нежное мурлыканье Мирты сменяется злобным шипением: - Я так измучаю ее, что она сама будет молить о смерти. Сначала отрежу все пальцы, потом выколю глаза… нет, глаза оставлю на десерт. Она должна все видеть, видеть, что я делаю…
От ужаса я немею, перестаю чувствовать тело. Ужас доводит до безумства, из головы разом выдувает все мысли, кроме одной-единственной.
Что я им сделала?
Разумеется, глупая мысль. Я – их соперник на арене. Но разве этого достаточно, чтобы желать мне такой смерти? Почему они хотят мучить меня, разрезать на куски? Зачем? Да, я получила на показательных выступлениях столько же баллов, сколько и профи. Самой до сих пор не верится, однако это так. Но разве и это повод? Я не понимаю.
В горле клокочет всхлип. Профи говорят обо мне. Я – главная их мишень. Им не дает покоя моя десятка. Им не дает покоя то, что я, такая мелкая, неопытная и никчемная, еще держусь.
И тут я будто получаю молнией в голову. А уж не специально ли распорядители наградили меня такой высокой оценкой, чтобы другие трибуты признали во мне серьезного противника? Чтобы начали на меня неистовую охоту? Нет, ну что за чушь собачья! По мне ведь заметно – ничтожество. Серьезный противник… надо же!
Я ничтожество. Но пока еще живое ничтожество.
Осознаю: сейчас всхлип вырвется наружу, и… В эту же секунду какая-то сила дергает меня вправо и чья-то рука зажимает мне рот. Ладони влажные и холодные.
- Тихо, - чуть слышно произносит Рик прямо в мое ухо. – Спокойно.
«Тихо», - это уже я сама себе приказываю. Если издам хоть звук – позволю профи обнаружить в этих кустах не только себя, но и своего напарника. Надо сидеть как мышь ради него, что бы там профи ни говорили, что бы я ни чувствовала.
Катон громко кашляет. Я ежусь: как же они близко.
- Тогда мне пусть еще достанется Мелларк, - выдает он. - Зрелище будет не хуже твоего, даже не сомневайся. Этот урод мне за все ответит.
С большим удивлением осознаю, что мне хочется истерически смеяться. Смеяться над профи.
Вы его не найдете, думаю я. Пит убежал, оставив вас с носом. Вы его упустили и больше никогда не найдете.
Но они уверены в обратном.
- Договорились, - соглашается Мирта. – Малявка мне, Мелларк – тебе. Остальное как получится.
Горло сжимается. Я прикрываю глаза и пытаюсь справиться с ужасом, который меня душит. Не выходит. Не получается.
Профи делят нас, делят так, будто мы - вещи. Будто мы – добыча, а они хищники. Нет, смеяться и злорадствовать больше не хочется. Они найдут его. Его и нас всех.
Каждый удар сердца сопровождается дрожью во всем теле, меня колотит, а Рик лишь обеспокоенно сопит над моим ухом. Он на одну сотую мгновения касается пальцем моей щеки, и почему-то я уверена, что это не случайность. Он успокаивает меня.
Сейчас они пройдут мимо, будто говорит мне Рик. Все обойдется. Еще минута – и можно будет спокойной выдохнуть.
Шарканье ботинок Мирты и Катона с каждой секундой становится все громче и громче. Убрать кусты, что перед глазами, и я увижу их. Прямо перед собой.
Мышцы устали от напряжения. Они ноют, молят о пощаде, тело просит меня расслабиться, но я не позволяю себе двигаться. Нельзя.
«Еще минута, - звучит у меня в голове голос союзника. Спокойный, не дрожащий. – Сейчас они уйдут».
Считаю до десяти. Шарканье не прекращается. Мы с Риком на грани жизни и смерти. Висим на краю пропасти, отчаянно вцепившись похолодевшими пальцами в каменные выступы. Второй раз за сегодняшний день. Но если при пожаре единственным способом выжить было движение, то сейчас все наоборот. Шевельнем хоть одной частью тела – камни, что держат нас на этом свете, полетят вниз, а вслед за ними – мы.
Начинаю мысленно молиться.
Уходите. Пошли вон.
Тишина. Ботинки больше не трутся о землю. Замираю.
А в следующую секунду слышу, как профи усаживаются метрах в десяти от наших кустов.
Кажется, такого поворота не ожидал даже Рик. Я до боли сжимаю его ладонь, словно спрашивая: что нам теперь делать? Только вот ответ и так известен мне, известен наперед.
Ничего. Мы в тупике. Настала наша очередь. Мы умрем. Скала жизни больше не станет нас держать.
- Небольшой отдых перед обедом не помешает, - слышу я Катона. Его голос что металл – резкий, холодный.
- Есть идеи? – хмыкает Мирта.
Судя по звукам, раздающимся по ту сторону кустарникового забора, профи снимают куртки и укладываются на траву.
- Насчет?
- Насчет еды.
Меня переполняет какое-то странное чувство торжества. Теперь им приходится добывать еду самим, как и всем остальным на арене! Надо же, бедные ребята!
- Я так голоден, что готов быка сожрать, - жалуется Катон. – Жаль, что они тут не водятся.
Мирта с минуту молчит, а потом тихо спрашивает:
- Кроме оружия что-то уцелело?
- Ничего.
Я слышу, как она взвывает от досады и принимается выдергивать из земли траву. Лучше бы волосы себе повыдергала, думаю я.
- Я убью его.
- Нет, это я убью его, - поправляет напарницу Катон.
- В любом случае он сдохнет. – Мирта не просто говорит, она буквально извергает из себя слова, как вулкан. - Ненавижу, ненавижу! Как мы могли ему довериться? Чем ты вообще думал?
Катон хмыкает.
- Окей, давай во всем винить меня. Теперь-то какая разница? Мелларк выставил кретинами нас обоих, и, я уже дал слово, он об этом пожалеет.
Не знаю, сколько еще времени мы с Риком проводим в этих кустах. Я как будто отключаюсь от внешнего мира – мое сознание затуманивается, чувства притупляются, и, кажется, я уже не надеюсь отсюда выбраться. Все, что я делаю в эти долгие, почти бесконечные минуты – пытаюсь не двигаться. Держусь. Буду держаться пока могу, а потом будь что будет.
Кажется, никто из профи в это время не произносит ни слова. Или, может быть, я просто не слышу их. Я будто бы нахожусь в двух местах одновременно – здесь, в кустах, рядом с профи и в себе. В своих мыслях. Далеко от арены.
Я думаю о Рике. Он со мной, но в то же время и нет. Ведь мы не можем связаться, хотя наши пальцы переплетены, и я отлично чувствую тепло его тела. Ну почему мы не умеем общаться мысленно? Я бы сказала ему, как сильно боюсь умереть. А он бы бесстрастно ответил: «А я наоборот хочу поскорее избавиться от этого проклятого дерьма».
Внезапно меня переполняет нежностью. Сердце начинает стучать как бешенное, и мне остается только молиться, чтобы профи не услышали этого. Я всегда была странной. Но думать о мальчишке, находясь в шаге от смерти – это слишком даже для меня.
Напарник совсем не спешит исчезать из моей головы. «Я окружена Риками, - думаю я. – Один в мыслях, другой здесь и держит меня за руку».
Наверное, вот каково это – влюбляться. Когда этот человек поселяется не только в твоей жизни, но и в голове. И когда ты думаешь о нем даже находясь в нескольких метрах от Мирты и Катона. И когда ты боишься, что можешь умереть, не сказав ему важных слов. И когда ты боишься, что умрет он сам, умрет на твоих глазах, в твоих руках.
Однажды я задавалась этим вопросом, и вот получила на него ответ. Только это совсем меня не радует. Лучше бы я никогда не знала о влюбленности, чем испытала это чувство здесь, на арене.
Голова кружится. Я моргаю, и перед глазами прыгают зеленые блики. Наверное, я схожу с ума, теряю рассудок. Что ж, может, так будет легче умирать.
В следующее мгновение реальность, наконец, отвоевывает меня у собственных размышлений, и я слышу голос Мирты:
- А что будет потом?
Я не вижу Катона, но представляю, как он вскидывает кустистые светлые брови в удивлении.
- Когда – потом?
Мирта прокашливается и негромко произносит:
- Когда мы убьем обоих из Двенадцатого, кудрявого пацана и ту чокнутую из Третьего. Что потом?
Закрываю глаза. Пит, Аннет, Рик, я и двое профи. Какой ужас. Всего шестеро. Шестеро из двадцати четырех. Но почему-то в следующий момент я думаю не о погибших трибутах и не о том, как далеко я зашла. Я думаю о Китнисс и маме.
Когда на арене остается последняя восьмерка трибутов, у родственников выживших берут интервью. К нам домой приезжала съемочная группа из Капитолия. Мою мать и сестру опрашивали перед камерой.
Интересно, какие вопросы им задавали? Что они говорили обо мне? Удалось ли им не расплакаться? Мысленно шепчу: «Я скучаю». А потом, стараясь проглотить комок слез, молюсь, чтобы Китнисс и мама отвернулись от экрана в тот момент, когда профи заметят нас.
Катон по-прежнему не дал ответа на Миртин вопрос, поэтому она говорит дальше:
- Я боюсь, Катон.
- Кого? – ухмыляется тот. – Двенадцатую и ее дружка? Мелларка? Или, может быть, меня?
Не дожидаясь ответа союзницы, Катон прыскает.
- Не бойся, - выговаривает он в перерывах между припадками смеха. – Не бойся меня. Я белый и пушистый.
- Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, - как-то уж слишком тоскливо отвечает Мирта. - И ты тоже этого боишься, я знаю.
Катон резко умолкает. Около минуты я слышу лишь шелест листьев, щебетание птиц где-то вдалеке и хрипловатое дыхание напарника над моим ухом.
- Сколько еще будет длиться наш союз?
Я вздрагиваю. Голос Мирты не узнать – он больше не напоминает мне шипение змеи. Он стал мягче, в нем даже можно расслышать нотки усталости и некоего волнения.
Катон, кажется, задыхается от удивления.
- Что ты…
- Просто ответь.
- Мы же договаривались, Ми. Ты же знаешь…
- Катон. – Мирта вздыхает, а я начинаю сомневаться в том, что это действительно она. Это не ее голос. Не ее слова. Мирту будто подменили. - Сколько еще мы будем вместе? Просто скажи это, я хочу услышать. Хочу убедиться.
Он вновь молчит.
Кажется, время останавливается, пока я из последних сил стараюсь удержаться на полусогнутых руках. Они настолько устали, что начали трястись, а плечи будто огнем обдало. Слабая хватка Рика меня не удерживает, я начинаю шевелиться против своей воли.
Мама, Китнисс. Прошу вас. Отвернитесь.
И когда я уже понимаю, что сдаюсь, когда уже готова просто лечь на спину и вытянуть руки и ноги по швам, Катон наконец отвечает:
- До самого конца.
А потом происходит нечто.
Дрожащим голосом Мирта произносит всего три слова. Три слова, которые я меньше всего на свете ожидала от нее услышать. Но они навсегда меняют мое к ней отношение.
- Я люблю тебя.
Что-то переворачивается во мне, и я мигом забываю об усталых мышцах. Нет, этого не может быть. Никак не может.
- Прекрати.
- Я люблю тебя, Катон.
- Ми, остановись. Прошу, хватит.
- Я…
- Замолчи! – Катон кричит, но в этом крике нет злости. Там боль. И я почти что ощущаю ее на себе – тупую, режущую боль под ребром. Боль от осознания того, что тебе придется потерять любимого человека. – Перестань, замолчи! И никогда больше не говори этого, поняла?!
Вся моя ненависть к профи, весь страх и ужас – все это испаряется в считанные секунды. Остается лишь одно-единственное чувство на донышке моей души.
Жалость.
- Прости. – Я едва слышу Миртин голос. – Прости меня…
Мне их жаль. Мирту и Катона. Жаль так же, как себя и Рика, потому что они такие же, как мы. Я понимаю это только сейчас, в эту минуту, и корю себя за то, что не могла сделать этого ранее.
- Не говори ничего. – Кажется, Катон поднимается на ноги. - Просто молчи, ясно? Просто молчи.
Два союзника, два напарника. Два трибута. Два трибута, которые мечтают попасть домой.
Они не бесчувственные, какими я считала их все время. Они страдают, переживают и любят. Они не бесстрашные. У них есть страхи, и они мало отличаются от наших. «Я боюсь, Катон». Они боятся смерти, боятся потерять друг друга. Боятся проиграть.
Они не звери. Черт возьми, никогда бы не подумала, что скажу такое, но… профи – самые обыкновенные дети.
В это мгновение я понимаю, что не имею права их ненавидеть. Понимаю, что не имею права проклинать их за то, что они убили Руту и теперь жаждут нашей с Риком смерти. Они не виноваты. Их такими сделали.
Их воспитывали, как убийц. С раннего детства им внушали, что они – беспощадные, кровожадные бойцы, что их жизненная цель – победа в Голодных играх. Их принуждали стремиться к этому.
Их так запрограммировали.
Мирта и Катон такие же, как я и Рик. И не только они – все мы, трибуты, одинаковые. Пусть кто-то выше ростом, пусть кто-то старше или сильнее. Это неважно. Важно другое – никто из нас не виноват в том, что совершает, совершил или только собирается совершить.
Если кого-то и следует винить в смерти Руты, Цепа, Лисы и других, то только Капитолий. Он виноват во всех смертях.
Он виноват во всем.
Я долго еще не могу прийти в себя. Происходит это только тогда, когда Рик совершенно бесцеремонно сталкивает меня с себя и делает глубокий шумный вдох.
Я цепенею.
- Что ты…
- Ты мне всю руку отлежала, блин.
Не могу дышать.
- Что проис…
- Если ты собираешься и дальше тут валяться, то тебе придется делать это в одиночестве. Я ухожу.
Рик отряхается от травы и листьев и поправляет лямки рюкзака.
- Почему? – Вот и все, что я могу из себя выдавить.
- Прим, ты вообще здесь? – Союзник щелкает пальцами перед моими глазами. - Ау! Надо удирать, пока они не вернулись, дурья башка!
Я закашливаюсь и долго не могу остановиться. Рик с недовольной миной поднимает меня на ноги и выталкивает из кустов. Я тут же натыкаюсь взглядом на примятую в двух местах траву – на места, где сидели профи. Сидели?..
Напарник замечает мое недоумение и хмыкает.
- Знаешь, мне кажется, что порой ты просто берешь и отключаешься от реальности на какое-то время. Ты вроде бы и тут, а вроде бы и где-то там. Это ненормально.
Я удивленно моргаю.
- Так и есть.
- Слушай, без обид, но я не хочу приключений на свою… мм… голову, поэтому давай просто смоемся отсюда, окей?
С трудом подавляю нервный смешок. Отчего-то меня начинает мутить.
- Они что, просто так встали и ушли?
Рик раздраженно проводит руками по лицу.
- Нет, сначала они станцевали тридцать медленных танцев, а потом улетели восвояси на крыльях любви!
Я сглатываю комок горечи. Он думает, это смешно. Он ничего не понимает.
- Всё, Примроуз, бери задницу в руки и следуй за мной, если не хочешь опять стать свидетелем сопливой сцены.
Я едва успеваю переварить сказанное Риком, как он продолжает:
- Нам нужно найти ночлег и пропитание, и все это прежде, чем солнце зайдет за горизонт. Поэтому советую поторопиться.
Мы уходим на запад, по пути раз за разом оглядываясь – недавнее «чуть не умерли» держит нас в напряжении и заставляет вздрагивать даже из-за малейшего шума.
Я до сих пор не могу поверить в то, что мы остались живы. Живы вопреки всему, что указывало на наш выход из игры. Рик назвал это везением.
- Очуметь, как нам повезло!
- Везунчики чертовы, - вспомнилась мне его фраза.
- Я уж думал: всё, конец нам. Спеты наши песенки. И, знаешь, мне как будто сама смерть в затылок дышала! Клянусь, было такое чувство! Я еще подумывал: а не встать ли мне и не выйти ли на честный бой?..
В ответ я лишь невесело усмехнулась. А Рик продолжал:
- Но в конце концов я трезво оценил ситуацию и решил, что будет неразумно кидаться на двух вооруженных до зубов профессионалов своего дела с одним ножом. Хотя однажды я уже проделывал такое. Но, честно признаюсь: мне не понравилось. А еще…
Напарник всю дорогу трещал, как заведенный, затыкаясь лишь изредка – когда нам ни с того ни с сего мерещилась погоня. В какую-то секунду я перестала его слушать. Мои мысли опять вернулись к профи; в голове раз за разом звучало признание Мирты. Я не могла объяснить себе, почему оно меня так задело.
Но я понимала вот что: воспринимать этих двоих как бесчеловечных машин-убийц я больше не смогу.
