Глава 10- Как-то у вас здесь пустынно, если не сказать уныло, - не без ехидства заметил Аззи, когда они прошли уже достаточное расстояние по земляной пустыне, и у Нюты вполне материально загудели ноги.
- Это потому что ночь, - с некоторой обидой произнесла Нюта. – Многие спят. Хотя… - «Это действительно странно», - добавила она про себя, пока не сообразила, что правила они и в реальной виртуальной нереальности (или куда они там попали?) правила – они же себя никак не проявили, вот замки с башенками и отодвигаются от них, оставаясь элементами оформления. Но если она себя проявит, ее тут же вычислят? Неважно, что никаких Ай Пи тут похоже больше нет. Ники менять запрещено, любой «как бы» новичок проверяется. Но, с другой стороны, как ее теперь проверишь? И на это нужно время, которого вполне хватит, чтобы добраться до места. А дальше… А дальше она, скорее всего вообще больше не выйдет в сеть, если верить последним новостям. Да будет так. О чем тут жалеть?
Необходимо помочь Друиду, и это единственное, что имеет значение.
Она рассеянно уставилась на кота, решая с чего начать. Кот делал вид, что полностью занят вылизыванием белоснежной лапки. Такая прелесть – и чего Аззи его не любит?
Нюта вздохнула, собралась с мыслями, болезненно поморщившись от знакомого головокружения – причина по которой сама она редко активно проявляла себя, предпочитая помогать другим или просто бродить по давно с помощью друзей созданному замку… Но делать нечего.
Когда-то так легко все это удавалось… Что ж…
Итак… Она не герцогиня, а графиня де Ла Фарм, идет по темным улицам Парижа, одна, в своем вечернем платье, улизнув с бала только потому что получила из рук верной служанки, девицы Генриетты, записку. И только ради того, чтобы увидеться с возлюбленным, преследуемым мужем бунтарем, господином де Симоном, который теперь скрывается от людей графа, переодевшись в бродягу.
Ей страшно, очень страшно. По мостовой одиноко и пронзительно стучат ее каблучки. Она подвергает и жизнь свою и честь ужасным опасностям. Мерцают в свете редких фонарей охровые улочки, грязные стены отражают беспокойный желтенький свет луны и звезд. Над ее головой проносятся облака, похожие на тени скрюченных пальцев и уродливые беззубо ухмыляющиеся маски. Она запыхалась, хотя не пробежала и трети квартала и едва успела свернуть на бульвар Сен-Жермен. Здесь, у Дома Инвалидов, он должен ее ждать. Раскрасневшиеся от бега щеки графини неласково холодит колючий ветер, глаза тревожно всматриваются в унылую даль зеленой площади, окаймляющей здание, а с нижних этажей откуда-то сбоку слышится грубый смех, отчего ее сердце бьется так, будто готово вырваться из груди.
Где же он?! Вот! Наконец показалась длинная стройная фигура с характерным изяществом, но быстро двигающаяся навстречу ей. Он действительно в обносках, как бродяга, но это его совсем не портит. Все так же смел и уверен взгляд, и если теперь он предложит ей бежать, то она пойдет за ним хоть на край света. Он подошел совсем близко, и с недоверчивым светлым восторгом вглядывается ей в лицо.
- Вы пришли? – срывающимся от волнения шепотом спрашивает он. А потом добавляет, как утверждение, замирая от счастья, которое нельзя вспугнуть ни резким движение, ни словом. – Ты пришла.
«Нас заметили?» - спросила себя Нютка, но тут же сама себе ответила: «Еще рано».
- Ты замерз? Ты весь дрожишь, - нежно произносит она, протягивая руки и гладя его по плечам.
Он действительно дрожит, бедняжка. Взгляд полон любви и тревоги за нее, не за себя. Он не смотрит назад, только тревожно ей за плечо, опасаясь того же, чего и она – погони.
Он встает перед ней на колени прямо на грязную мостовую и горячо произносит:
- Аннет, это безумие, но я так счастлив видеть вас! Простите меня за эту слабость. Дайте полюбоваться на вас на прощание… но вам нужно вернуться. Я не должен был…
Тут он крепко обнимает ее за колени, и у Нютки внезапно кружится голова. Она не знает точно - из-за того, что они сейчас наворотили, или ей просто неожиданно приятно его прикосновение, а где-то далеко-далеко она слышит укоризненный голос: «Вот-вот кончится ночь, если ты не успеешь, Васенька сойдет с ума». Но ей сейчас все равно, она едва слышит жалкий лепет своей совести.
- Ах, месье де Симон, вы ужасный человек, - кокетливым, но звенящим от волнения голоском укоряет она, влюбленно скользя взглядом по каштановым кудрям - Вы видите, я здесь, ради вас, только получила вашу записку. Я ни за что вас не покину. Давайте убежим вместе.
- Мне нечего предложить вам, мой прекрасный цветок. Увы, банкиры вашего мужа ловко разорили меня, но им этого мало – теперь меня преследуют за то, что и нищим, я остаюсь тем, кто я есть. Но вам не следует повторять моих ошибок, моя красавица, мой ангел… Ваше благополучие издали согреет мне сердце.
Но вместо того, чтобы отпустить ее, чтобы «только полюбоваться», он горячо ее обнимает и целует ее ноги так, что даже сквозь слои ткани она ощущает его горячее дыхание. Ее колени подкашиваются, она так давно не видела его, так скучала по его прикосновениям. Впрочем, между ними же ничего еще не было. Или было? Не слишком ли неосторожно она себя ведет? Но когда он поднимает ее на руки и целует в губы, графиня тихонько стонет и жарко отвечает на поцелуй, проводя руками по его мягким кудрям, и теперь уже отчаянно, горько и восторженно стонет он.
«Хватит, наверно?» - решает Нютка и смотрит вопросительно на Аззи, но тот улыбается так, как улыбались повесы и ловеласы века шестнадцатого, то есть те, кто никогда не воспринимал всерьез такие слова, как: «завтра» и «потом», ибо у них не было будущего, только обжигающее настоящее. И еще… Он очень красив, в зеленовато-ореховых глазах вспыхивают искорки, как на поверхности прозрачного пруда, прячущегося в каком-нибудь саду среди белых колонн, окруженного мраморными ступенями, на которые тихо падают золотистые листья. Его губы - ярко-алые, а на подбородке - ямочка. Когда он улыбается, две ямочки появляются и на его чуть опушенных нежными волосками щеках. Он очень молод, не больше девятнадцати? В его глазах появляется мечтательное, трогательное выражение, и очень осторожно, нежно, как ребенок, которому достался долгожданный приз, и он не хочет торопиться, чтобы насладиться им как следует, он снова целует ее, теперь в шею, туда, где она плавно и слишком соблазнительно переходит в два пышных холмика. И он действительно дрожит. Если бы она имела хотя бы малейшее представление о том, как выкрутиться, она бы крикнула, просто от смущения: «Хватит!», но, кажется, они заигрались, и он целует ее снова, едва касаясь шелковыми губами кожи, но от этого получается еще соблазнительнее, и она делает трепетное движение, будто собираясь вырваться. Он тут же замечает это и осторожно ставит ее на тротуар, ее каблучки издают грустное «клац…»
Слава Богу она слышит скрип колес – за ней мчится карета… О чем она? Что за карета? Проведал муж? Генриетта выдала ее? Она прижимается к возлюбленному испуганно, а он обнимает ее и шепчет в ухо.
- Не бойся. Я сумею тебя защитить.
Но карета, светлая, украшенная позолотой и фамильным гербом, обманом выкупленным у разорившихся аристократических однофамильцев мужа, выныривает из-за угла. Открывается тонкая дверца, выбегает ее муж, граф де ла Фарм, и, не медля ни секунды, бежит к ней. Он хватает ее за руку. Теперь она ясно видит его – высокий мужчина лет сорока, с широкими скулами, волосы от природы так светлы, что невозможно определить есть ли у него седина. Серые глаза мечут молнии. В молодости он был безумно красив, -"вспоминает" с отвращением графиня.
- Вы не очень осторожны, месье, вы сломаете даме руку! – восклицает ее кавалер, с болью глядя на ее фигурку, беззащитно, как тряпичная кукла, трепыхающуюся в грубой хватке мужа.
- Взять его! - рявкает граф.
Из кареты выскакивают люди в черных плащах, ее возлюбленный делает резкое движение, будто пытаясь выхватить шпагу, но ее не оказывается сбоку, где она всегда висела, когда он бывал облачен в камзол. Гордые прекрасные черты де Симона искажаются от удивления, а потом - ужаса.
- Ты стал рассеян, - с ледяной насмешкой замечает граф. – Уже лет пятьдесят ты забываешь о ней, слоняясь, как неприкаянный, по Вечности и шпионя за мной, вместо того, чтобы, как хороший мальчик, играть свои душераздирающе краткие второстепенные роли в патетических творениях иссушенных надуманными печалями истерических девиц.
Нюта, которая до этого с ненаигранной болью и тревогой смотрела на Аззи, в прострации уставилась на «супруга».
- Дьявол! – вскрикивает Аззи, отступая назад и грозно сверкая глазами. Он хотел бежать, он был готов сразиться, пусть даже банально при помощи крепких кулаков и сохранивших шпоры сапог.
Но это было бесполезной тратой энергии и сил – люди в черных плащах, воспользовавшись его замешательством, выкручивают ему за спиной руки.
…И вот минуту спустя они уже мчались по Парижским улицам, Нюта и Аззи, сидевшие напротив друг друга, оба – в качестве пленников, их физиономии вытянулись от изумления и тревоги, а глаза у обоих округлились от недоумения.
«Игра может вырваться из под контроля, да, но… Это как-то чересчур. Что происходит?» – думала Нютка.
«Я же говорил, не надо его с собой брать… А, он всюду лезет и все делает по-своему», - мысленно горько ответил ей Аззи.
А карета мчалась и мчалась куда-то, слишком быстро, слишком долго, учитывая то расстояние, которое им следовало проехать до особняка де ла Фармов.
Единственное, что немного успокаивало Нюту было то, что их заметили. Она чувствовала внимание и даже, сосредоточившись, сквозь пелену собственных не на шутку пленивших ее грез, сумела разглядеть оживленные карнавальные улочки справа от себя, таинственные переходы каменной крепости слева, и еще целую череду картинок и сценок, на которых во всю кипела жизнь. Скорее всего, они продвигались к Равелю, успокаивала она себя. В Игре расстояние измеряется не километрами и даже не милями и лье, а некими энергетическими туннелями. И, прибыв на место, они вполне могут оказаться в непосредственной близости от настоящей цели своего путешествия.
