Глава 17. «Мы верим в вас!» Гарри шел за толпой горожан к центральной площади Одиннадцатого дистрикта, крепко сжимая руку Джинни, словно опасаясь, что его спутница куда-нибудь денется. Он постоянно повторял про себя одни и те же ободряющие слова, произнесенные на прощание их временными «приемными родителями». Эти слова худо-бедно помогали не давать воли противному липкому страху, то и дело стремившемуся завладеть рассудком. «Мы верим в вас!» – так звучала фраза, сказанная в унисон Кевином и Морой Дэйбрейками, когда они, все четверо, стояли на пороге дома, готовые отправиться на Жатву.
Кевин и Мора стали семьей Гарри и Джинни с того самого утра, когда товарный поезд доставил Плутарха и двоих юных волшебников в Одиннадцатый дистрикт. Родные дети Дэйбрейков скончались несколькими днями раньше от так называемой овечьей лихорадки, болезни выкосившей недавно, по словам Хевенсби, добрую треть Одиннадцатого и почти четверть соседнего, Десятого дистрикта. Гарри ожидал застать родителей совершенно убитыми горем, однако для людей, только что потерявших близких, те держались весьма неплохо. В их глазах, во всяком случае, не было той пугающей пустоты и обреченности, коей веяло от большинства людей, встреченных друзьями ранее. Неожиданных «постояльцев» Дэйбрейки приняли, как показалось Гарри, даже радушно. А через несколько часов общения и он, и Джинни поняли нечто такое, что повергло их в совершеннейшее недоумение и даже порядком напугало – ни Мора, ни Кевин никогда не подвергались заклятию Забвения. То есть получалось, что они согласились принять участие в плане Хевенсби добровольно и знали обо всём? Но ведь Плутарх говорил, что эти простые бедняки из Одиннадцатого дистрикта были выбраны им по той же причине, по которой Рон попал к Брэдфилдам, а Гермиона – к Трэверсам: из-за отдалённого сходства с родными детьми этих людей. Впрочем, буквально на следующий день загадка разрешилась.
Дэйбрейки были из тех отчаянных смельчаков, что участвовали в организации бунта, вспыхнувшего в Одиннадцатом дистрикте в разгар прошлогодних Голодных Игр. По законам Панема революционеров должны были казнить, но власти, как обычно, не поскупились на фантазию и придумали им более изощренное наказание. Они разбомбили квартал, в котором жили Дэйбрейки, не тронув лишь один единственный дом, принадлежавший семье Моры и Кевина. Он так и остался стоять в гордом одиночестве, как маяк посреди моря обломков, в назидание жителям дистрикта. Из пятерых детей Моры и Кевина миротворцы отправили на виселицу троих младших, оставив в живых старших мальчика и девочку, которые уже тогда были заражены овечьей лихорадкой. Тем не менее, ни потеря детей, ни вид сровненных с землей домов не умерили революционного пыла Дэйбрейков. Мора и Кевин были почти искренне рады появлению в их доме Гарри и Джинни, представленных Плутархом партизанами-революционерами, которые согласно тайному стратегическому плану должны быть отправлены на Голодные Игры. Ни о волшебниках, ни о настоящем плане Хевенсби Дэйбрейки даже не догадывались. По настоянию Плутарха Гарри и Джинни они ни о чем не расспрашивали.
Эта часть плана Хевенсби выглядела почти идеальной, так что за судьбу Гарри и Джинни до их отъезда в Капитолий можно было особо не волноваться. К Дэйбрейкам в дистрикте относились по-разному: радикально настроенные горожане восхищались их стойкостью, другие считали их сумасшедшими и старались не приближаться к остаткам квартала, в котором стоял дом Моры и Кевина. Но никто из жителей Одиннадцатого никогда не удивился бы тому, что Дэйбрейки-младшие вызвались добровольцами на Квартальную Бойню.
***
На центральной площади Одиннадцатого дистрикта собиралась толпа. Люди стекались равномерно со всех сторон и вставали позади тех, кто уже занял места перед сценой. Все прибывавшие двигались с одинаковой скоростью, друг за другом, словно полк солдат, которому разрешили перейти с марша на обычный шаг. Мужчины в большинстве своем смотрели прямо верёд, а женщины – себе под ноги, тщетно пытаясь спрятать заплаканные лица. Впрочем, некоторые и не скрывались.
Гарри и Джинни вызвали в этой серой толпе горожан небольшое удивление, настолько, насколько у большей части этих людей вообще можно было вызвать какие-то эмоции, кроме отчаяния. «Дэйбрейки-младшие», в отличие от остальных, не стали останавливаться позади толпы, а принялись осторожно пробираться ближе к сцене. Другие жители дистрикта, наоборот, стремились держаться подальше от страшных стеклянных шаров, решавших судьбы тех, чьи имена были написаны на бумажках. Встать поближе к трибуне Гарри и Джинни напутствовал Плутарх – чем быстрее они окажутся на сцене после объявления трибутов, тем меньше будет времени у кого бы то ни было на то, чтобы пытаться что-то сообразить. В тот год церемония прощания для трибутов была урезана до минимума – сразу после Жатвы миротворцы запихнут их в машину и увезут на вокзал.
Ни Гарри, ни Джинни практически не слышали торжественной речи, которую произносила стоявшая на сцене женщина в длинном блестящем платье с ярким макияжем, но очень грустными глазами. Волшебники не отрывали глаз от стеклянных шаров, в каждом из которых лежало по две бумажки. Весь мир в тот момент для Гарри и Джинни был сосредоточен на этих сосудах, в которые ведущая вот-вот запустит руку. И тогда пути назад уже не будет.
Джинни так и не услышала имени с вытянутой из шара бумажки, громом прозвучавшее в повисшей над площадью гробовой тишине. Она лишь почувствовала, как стоявшая позади нее женщина обреченно вздохнула и сделала шаг вперед. Но Джинни так и не дала ей отделиться от толпы.
– Я доброволец, – услышала Джинни свой собственный голос и в несколько шагов достигла сцены.
Несколько секунд на площади держалась всё та же звенящая тишина. Женщина за трибуной замерла с бумажкой в руке, во все глаза глядя на Джинни, за спиной которой уже словно из-под земли выросли два миротворца. Но в следующий момент она взяла себя в руки.
– У нас есть доброволец. Отлично, – произнесла ведущая бесцветным голосом. – Как вас зовут?
– Джинни Дэйбрейк, – отчеканила Джинни. На самом деле умершую дочь Дэйбрейков звали Дженнифер, но кто вспомнит такие подробности в день Жатвы?
– Чудесно, мисс Дэйбрейк, встаньте сюда, – все так же без эмоций скомандовала женщина. – Теперь мужчины.
Гарри все это время едва сдерживал себя, чтобы не выбежать вперёд раньше, чем следовало. Его сердце бешено колотилось в тот момент, когда Джинни поднималась на сцену и представлялась. Лишь только прозвучало имя трибута из второго стеклянного шара, как Гарри, быстро выкрикнув «Я доброволец!», почти бегом бросился к сцене, словно боясь, что выбранный Жатвой мужчина опередит его.
– Меня зовут Гарри Дэйбрейк, – Гарри поспешил представиться до того, как женщина у стеклянного шара спросила его имя.
– Тоже Дэйбрейк, замечательно, – на этот раз удивление горожан длилось всего несколько секунд, так как к сцене уже спешили миротворцы, готовые увести трибутов в Дом Правосудия. – Вы брат и сестра? – успела спросить ведущая.
– Да, – хором ответили Гарри и Джинни.
В следующий момент к ним приблизились миротворцы, заслонив новоиспеченных трибутов ото всё еще хранившей изумлённое молчание толпы, и оттеснили их к дверям Дома Правосудия. Столь же быстро, не успев разглядеть вокруг себя ничего, кроме белых мундиров миротворцев, Гарри и Джинни вывели из здания через заднюю дверь и посадили в поджидавшую их машину. Еще через минуту там же оказались мужчина и женщина, вместо которых «Дэйбрейки» вызвались добровольцами. Джинни тут же сообразила, в чем дело, и даже заставила себя улыбнуться им, а сердце Гарри пропустило удар, прежде чем он успел вспомнить, что несостоявшиеся трибуты автоматически стали их менторами.
***
В нескольких сотнях миль от того двора Дома Правосудия, из которого тронулась в путь машина с Гарри и Джинни, Рон и Гермиона вызвались добровольцами вместо Китнисс и Хеймитча. У жителей Двенадцатого Дистрикта, в отличие от их «соседей» появление внезапных добровольцев вызывало не восхищенное удивление, а настоящий шок. В первую очередь они никак не ожидали увидеть среди них Рональда Брэдфилда, сына известного всем предпринимателя, которому даже на тессеры подписываться никогда не было нужды. На этом фоне появление на сцене Гермионы Трэверс заметили лишь потому, что ожидали увидеть на ее месте Китнисс. О том, что дочь жителей самого бедного в Шлаке квартала когда-то звали не Гермионой, а Эрикой, никто не вспомнил – тут план Хеймитча и Плутарха сработал на сто процентов. Представление, разыгравшееся на площади Двенадцатого дистрикта, не оставило равнодушными даже миротворцев – минуты три они стояли неподвижно, хотя по распоряжению начальства должны были заслонить трибутов от толпы сразу, как только те окажутся на сцене. До того, как скрыться за дверями Дома Правосудия, Рон и Гермиона успели заметить, что Хеймитч, все время Жатвы внимательно наблюдавший за миротворцами, облегченно вздохнул.
Несмотря на шок, миротворцы все еще помнили распоряжение не церемониться в этом году с трибутами Двенадцатого, поэтому Рона и Гермиону почти силой втолкнули в машину вместе с Питом, Китнисс, Эффи Бряк и Хеймитчем. Машина рванула с места до того, как все успели как следует разместиться на сидении, и от резкого толчка все повалились друг на друга. Доли секунды хватило Рону и Гермионе, чтобы заметить блеснувшие на запястье Хеймитча часы. В следующий момент он быстро одернул рукав пиджака и бросил на трибутов предостерегающий взгляд.
Устроившись на сиденье, Гермиона попыталась осмыслить только что увиденное. Часы на запястье Хеймитча, которые тот так тщательно скрывал под пиджаком, принадлежали Плутарху Хевенсби. Это были те самые часы с сойкой-пересмешницей, которые Плутарх носил постоянно. Гермиона никак не могла их спутать, потому что буквально сутки назад ей довелось рассмотреть их в деталях. Тогда Хевенсби пришел к ней с просьбой сделать его часы многоразовым порталом из Капитолия в Двенадцатый Дистрикт и обратно.
– Я, к сожалению, умею создавать только одноразовые, – грустно произнес Плутарх. – Но в нашем нынешнем положении может возникнуть ситуация, когда на создание портала просто не будет времени, поэтому я хочу иметь постоянное «средство передвижения».
– Разве это не опасно? – удивленно спросила Гермиона. – Появление нового портала ведь отследить куда легче, чем аппарацию.
– Их создание отслеживается в Капитолии, но не в дистриктах, – объяснил Хевенсби. – Сноу в последнее время не очень-то осторожен, но это нам только на руку. О появлении нового портала в Капитолии не узнают, а значит, и перемещение с его помощью отследить не смогут. А то боюсь, моя слишком частая в последнее время аппарация между Капитолием и дистриктами может привлечь ненужное внимание.
Гермиона создала портал, который позволял перемещаться между Капитолием и Двенадцатым дистриктом неограниченное число раз и к тому же был настроен так, что без «хозяина» работать не мог. То есть если бы часы попали в руки к постороннему, то единственное, что у него получилось бы сделать с их помощью – это узнать время. Воспользоваться ими как порталом можно было только вместе с Плутархом.
Кое-как справившись с накатившем волнением, Гермиона встретилась взглядом с Роном. Он еле заметно кивнул. Он тоже успел заметить часы и понял, что с ними в машине едет вовсе не Хеймитч, а Плутарх Хевенсби, выпивший Оборотного Зелья. У Плутарха не было никаких причин отдавать Хеймитчу свой портал, которым тот, к тому же, не смог бы воспользоваться. Так вот почему там, на площади, Хеймитч все время смотрел на миротворцев! Это был не Хеймитч, а Плутарх, который со спрятанной в рукаве волшебной палочкой внушал стражам порядка, что всё идет по плану, ничего странного не происходит.
Вскоре машина притормозила у вокзала. Трибуты вместе с менторами все так же под конвоем из десятка миротворцев погрузились в поезд.
– Уф-ф, – выдохнул «Хеймитч», опускаясь на мягкий диван в купе трибутов. – Здесь можно говорить – поезд, как и тренировочный центр в Капитолии, не прослушивается. Считается, что трибуты вправе сохранять в тайне все свои планы по поводу поведения на арене. Всё равно они все в ловушке.
– Ты хочешь сказать, «мы в ловушке», – поправила его Гермиона.
– Мы, надеюсь, что нет, – ответил «Хеймитч». – Впрочем, теперь многое зависит от вас.
– Плутарх, тебя в Капитолии не хватятся? – поинтересовался внезапно Пит, которому Рон уже успел шепнуть, что с ними не Хеймитч. – Ты, как-никак, – Главный Распорядитель.
– Сейчас там все заняты перевариванием зрелища, разыгравшегося только что в Одиннадцатом и Двенадцатом дистриктах, – махнул рукой Хевенсби. – Не до меня им. Но я всё равно долго тут не пробуду – сейчас аппарирую обратно в Двенадцатый за Хеймитчем, а потом дождусь, когда закончится действие Оборотного Зелья и вернусь в Капитолий. Вот только сделаю себе еще один портал, а то аппарировать в поезд, идущий на скорости двести миль в час, мне как-то не хочется, – с этими словами он извлёк из кармана пиджака авторучку.
– Помочь тебе? – предложила Гермиона.
– Ну нет, с одноразовым, хоть и с переменными координатами, я уж как-нибудь справлюсь, – проворчал Хевенсби.
***
Ночью Рон и Гермиона лежали на диванах в своем купе и думали каждый о своем. Заснуть ни у того, ни у другой не получалось. К тому времени Хевенсби уже принял первоначальный облик и отбыл в Капитолий, а Хеймитч отправился в своё купе, где впервые за последние несколько месяцев позволил себе опрокинуть стакан коньяка. Эффи Бряк тоже была у себя и давно мирно спала. Ей события минувшего дня дались легче всех – Хевенсби поработал с ее памятью заранее. Даже во время Жатвы никакого шока она испытала – ей просто внушили, что добровольцы должны спасти Китнисс и Пита.
Рон вспоминал Двенадцатый дистрикт, с некоторым удивлением ловя себя на том, что мрачный городок успел стать для него домом. Из головы никак не шел последний разговор с миссис Брэдфилд, который состоялся несколькими часами ранее. До той поры Рон общался, в основном, с мистером Брэдфилдом, а с его женой заговорить не решался. Но перед Жатвой ему нужно было исполнить некогда обещанное самому себе – дать миссис Брэдфилд зелье, которое сможет вылечить ее смертельно больного сына. Рон не знал, как ему разговаривать с ней, и потому хотел решить всё быстро. Рано утром он спустился в гостиную, где миссис Брэдфилд, как обычно, накрывала стол к завтраку, и быстро протянул ей зажатый в кулаке маленький флакон, прошептав: «Пожалуйста, напоите им Рональда! Это вылечит его». Миссис Брэдфилд растерянно посмотрела на Рона, не решаясь взять у него флакон.
– Возьмите же, миссис Брэдфилд! – настойчиво повторил Рон. – Это поможет, честное слово!
– Возьми, Мелани, – послышался сзади голос мистера Брэдфилда. Ни Рон, ни миссис Брэдфилд не слышали, как он зашел в гостиную. – Перцовая настойка? – поинтересовался он у Рона.
– Усиленный вариант, – кивнул он. – Воспаление лёгких лечит в считанные минуты.
– Спасибо тебе! – смахнув рукой слезу, мистер Брэдфилд обнял Рона так крепко, что тот секунду не мог дышать. – Если бы я только мог отблагодарить тебя как-то еще!..
– Вы отблагодарите меня, если дадите это Рональду как можно скорее, – ответил Рон. – Я слышал вчерашний приговор доктора, так что, по-моему, лучше не медлить.
– Да, конечно, – с этими словами оба Брэдфилда поспешили на второй этаж.
Двумя часами позже, перед тем, как отправиться на центральную площадь, миссис Брэдфилд позвала Рона к себе в комнату.
– Рон, я не знаю, как благодарить тебя за лекарство, – произнесла она со слезами на глазах. – Рональду полегчало сразу же, как он его принял. Жар прошел, и он смог заснуть. Я уже опасаюсь, что скажет завтра доктор, ведь вчера он предупреждал, что до Жатвы Рональд, вероятнее всего, не дотянет. Я понимаю, что это нельзя назвать благодарностью за то, что ты сделал для нас, но все же, вот, возьми! – с этими словами она достала из кармана рубашки маленький блестящий предмет и протянула его Рону. – Я думаю, если кто-то и достоин носить его, то это ты. Тем более, трибутам положено иметь амулеты.
Рон, не веря своим глазам, рассматривал подарок. Это было массивное серебряное кольцо в виде дракона, пожирающего собственный хвост. На голове дракона была выгравирована едва заметная буква «W». Рон сразу узнал кольцо. Талисман Чарли, который тот раздобыл где-то в Румынии во времена работы в драконьем заповеднике и с тех пор носил, не снимая. Рон осторожно надел кольцо на средний палец левой руки, так же, как когда-то носил его Чарли. Оно было ему в самый раз.
– Спасибо, миссис Брэдфилд! – произнес Рон, поднимая на нее глаза. – Это самый лучший подарок, который я когда-либо получал.
– Я верю в тебя! – прошептала миссис Брэдфилд, и ее глаза наполнились слезами.
На церемонии Жатвы миссис Брэдфилд, не стесняясь, плакала навзрыд. Рона она уже считала своим родным сыном.
Перед тем, как скрыться за дверями Дома Правосудия, Рону удалось в последний раз встретиться взглядом с Мадж. Она не плакала, но была очень бледна. В тот момент она все еще надеялась, что им удастся нормально попрощаться, не зная, что условия были изменены. Накануне вечером они с Роном исступлённо целовались в беседке в саду дома Брэдфилдов, пытаясь запомнить каждую чёрточку друг друга. Тогда Мадж заставила Рона поклясться, что он непременно вернётся.
Теперь, лёжа ночью в купе без сна, Рон вертел на пальце кольцо Чарли и думал попеременно то о Мадж, то о семье Брэдфилдов.
А мысли Гермионы занимал только Гейл. В день Жатвы Трэверсы были все так же холодны и безучастны. Они вместе молча дошли до центральной площади и молча стояли в толпе до объявления трибутов. Когда Гермиона вызвалась добровольцем, миссис Трэверс все же тихо охнула, но скорее от удивления, чем от горя. Казалось, что она была уже не в состоянии испытывать горе. Оказавшись на сцене, Гермиона со спрятанной в рукаве палочкой быстро произнесла невербальное заклинание, после которого глаза "родителей" сделались совсем безучастными. Трэверсы больше не считали Гермиону своей дочерью и вообще больше не знали о том, что у них были дети. «Надеюсь, никто не придет к ним посочувствовать, – с опаской подумала Гермиона. – Ну ладно, в крайнем случае подумают, что они окончательно лишились рассудка».
А вот с Гейлом за те дни, что Гермиона, разлучённая с друзьями, провела в Чёрном тупике, они очень сблизились. Они старались видеться всякий раз, когда ему удавалось выкроить свободную минутку. В такие моменты Гейл выглядел абсолютно спокойным, хотя Гермиона чувствовала, что его снедает тоска. Он проводил время с Гермионой и уже мысленно прощался с ней.
– Ты справишься. Я верю в тебя! – это всё, что смог Гейл заставить себя произнести утром перед Жатвой. На самом деле ему хотелось сказать ей ещё очень многое.
