СлешКоманда СЛЕШ
Название: Один счастливый час
Жанр: общий
Герои/пейринг: СС/ЛМ, АД/ГГ, ЛЛ/ГГ
Рейтинг: PG-13
Саммари: Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще. (с) Оскар Уайльд
Примечание 1: присутствуют некоторые AU и OOC
Примечание 2: заголовок взят из песни Л. Бочаровой «Урок ЗоТС профессора Люпина»
ИЗ ДИАЛОГОВ АЛЬБУСА И СЕВЕРУСА (между 1985-ым и 1995-ым годом)
- Ваши слова полная чушь, Альбус, - довольно желчно произнес Снейп. Как всегда.
Он понятия не имел, что испытывали его коллеги, обращаясь к директору по имени. Он хотел бы знать. МакГонагалл, прямолинейная и практичная, как клетчатая «шотландка», - с каким чувством она произносит «Альбус»? Уважение, привычка, освященная временем, или столь же давняя безнадежная любовь, отвоевавшая для себя только вот это «Альбус», право на которое она теперь не отдаст без боя… да и вообще не отдаст? Флитвик – значит ли это для него хоть что-нибудь? Спраут, добродушная и грубоватая, как удобрения, с которыми она каждый день работает, - понимает ли она, что означает это «Альбус», ставящее ее, обычного преподавателя Гербологии, на одну ступень с величайшим волшебником века? Снейп не знал; он плохо разбирался в чувствах других людей. Но он часто думал об этом – и о том, не слишком ли он склонен придавать значение самым обычным и самым заурядным мелочам? Но эти размышления доставляли ему удовольствие – странное удовольствие, возникавшее из подробнейшего анализа собственных чувств и реакций. «Ваши слова полная чушь, Альбус». Радость бывшего ученика, сбросившего форменную мантию и пробующего остро-пряный вкус взрослой жизни. Иллюзия интеллектуального равенства между талантом и гением. Дорого оплаченное и приобретенное в вечное владение право на искренность, на плохое настроение, на скептицизм по отношению ко всему и всем в этом и ином другом мире. И каждый раз – мгновенный всплеск давнего чувства преклонения, обожания, любви. Ему, несомненно, было нужно произносить это имя как можно реже, и поэтому из чувства противоречия он пользовался им при любой возможности. «Ваши слова полная чушь, Альбус».
- Почему же, Северус? – с улыбкой. Как всегда. Он загоняет собеседника в ловушку самыми простыми вопросами, самыми невинными словами. Он принуждает высказаться и мгновенно находит изъяны и лазейки в чужой логике. Его «Северус» - один из способов заставить Снейпа быть откровеннее, разговориться, раскрыться. Но Снейпа этим не проймешь. Он слишком хорошо знает директора, чтобы понимать – тот все равно получит нужную ему информацию. И слишком хорошо знает себя – у него нет тайн, которыми стоило бы особо дорожить. А те, что есть, давным-давно упрятаны в несколько хрустальных флаконов – там, в подземельях.
- Потому что великое мгновение на то и великое, чтобы не повторяться, - ответил он банальностью, в которую, тем не менее, пожалуй, верил, - прекрасно зная, что директор только и ждет его реплики, любой его реплики, чтобы высказать свою точку зрения. Хотя, возможно, ему действительно интересно.
- А воспоминания? – Дамблдор смотрел в окно, сложив руки за спиной, но Снейп все равно чувствовал его взгляд – взгляд, которым смотрит на тебя летнее небо: заинтересованно-улыбчивый, равнодушный и пугающий при долгом вглядывании. Потому что сверху на тебя смотрит бездна.
- Воспоминания, Северус! Дарованный нам способ снова и снова переживать давно прошедшее. Наша память способна создавать счастливые моменты заново, при этом очищая их от лишнего, от ненужных деталей, оставляя только квинтэссенцию счастья, чувство концентрированное, неразбавленное …
- …ложное, - подсказал Снейп. – Воспоминание – все равно что даггеротип красавицы прошлого века. Красота осталась, жизни нет.
- Когда же ты успел стать таким, мой мальчик? – Дамблдор, подойдя, легко, кончиками пальцев, коснулся его руки, и Снейп мысленно сжался. Любое вторжение в личное пространство делало его невероятно уязвимым внутренне, и Дамблдор, скорее всего, знал и это.
- Воспоминания – мощная сила, - продолжал тот, отойдя на безопасное расстояние. – Именно воспоминания о мгновениях счастья используются для вызова Патронуса и для нескольких других, более сложных заклинаний. Я уж не говорю о ритуалах. Ты легко управляешься с Патронусом, Северус. Значит, и тебе есть о чем вспомнить?
- Конечно, - согласился Снейп, дважды моргнув и аккуратно, но поспешно выставляя ментальные блоки – один за другим, будто в длинном коридоре хлопали многочисленные двери.
Он действительно был талантливым зельеваром. Возможно, даже гениальным. Зелье Patronum, изобретенное им в обычной школьной лаборатории, имело рецепт изящный в своей простоте и неожиданный в композиции компонентов. Оно могло бы стать открытием – и, возможно, еще станет; если у него когда-нибудь найдется время и если к тому, несомненно, очень отдаленному моменту подобные разработки перестанут быть потенциальным оружием в какой-либо войне. Исходя из последнего, следовало, впрочем, что Patronum’у не суждено увидеть свет.
Создавать Патронус обычным способом у Снейпа не получалось. Он предпочитал хранить необходимые воспоминания отдельно, оставляя в мозгу только слабый их отпечаток – выхолощенную черно-белую картинку. Так было надежнее – смешно, но в момент вызова Патронуса любой легилимент средней силы мог уловить очень личные воспоминания волшебника. Минуты счастья. Моменты слабости. Мгновения наибольшей уязвимости.
Снейп ненавидел быть уязвимым, ненавидел тем более, что всегда был таким. В его зелье использовались чужие воспоминания, чужое счастье. Так было безопаснее.
Главная заповедь шпиона – подстрахуйся, проверь, перепроверь и подстрахуйся еще раз. На всякий случай. И тогда ты будешь жить долго - скажем, до следующего вызова к Лорду.
Или до очередного Визенгамота – тут уж как повезет.
ЛУНА – ГЕРМИОНА: ИЗ ИСТОРИИ ОТНОШЕНИЙ (весна 1998-го и ранее)
А вот Беллатрикс Лестрейндж образца 1998 года на Визенгамот было глубоко плевать; для нее теперь существовало лишь два варианта будущего: либо в круг власти, вместе с Темным Лордом, либо - в битве под Аваду, также вместе с Лордом, как она надеялась. Тем же, что происходило на пути к одному из этих двух возможных исходов, она искренне наслаждалась. Как в данный момент наслаждалась тонким рисунком своих пыточных заклятий, сияющим и безупречным. Ей было совершенно не до мыслей о том, что происходит в подвале.
Зато Гермиона, если бы не орала как резаная под отточенными Круциатусами Беллатрикс, непременно бы оценила спокойствие и сосредоточенность Луны Лавгуд, которая единственная в темноте подземелья будто не слышала ее криков, целеустремленно распутывая узлы на руках Гарри. Гермиона давно знала, почему Шляпа не отправила ее, всезнайку и умницу, в Рэйвенкло. Мозги одиннадцатилетней мисс Грейнджер идеально соответствовали «вороньему» факультету, но горячее и чересчур беспокойное сердце увлекло ее на Гриффиндор, а затем – в лидеры ало-золотых и в компанию Гарри Поттера. Противоречия, возникавшие между ее сердцем и рассудком с неизменной и удручающей регулярностью, приводили Гермиону в отчаяние и сомнения, и она стала мучительно и непозволительно завидовать Луне Лавгуд еще за некоторое время до того, как столь же мучительно и непозволительно разрешила себе с ней спать. Причем Гермиона не сомневалась ни секунды, что все терзания и неловкости этой ситуации достаются именно ей, потому что Луна очевидно не тяготилась ни странностью, ни последствиями такого союза. Луна вообще не тяготилась странностями – ни своими, ни чужими, тогда как Гермиону неизменно смущали до гордых слез любые признаки собственной непохожести на других, будь то маггловская кровь, растрепанные волосы или крупные резцы. Она мечтала выделяться только в учебе. Когда она представляла, что подобно Луне может оказаться объектом постоянного насмешливого внимания, то внутренне приходила в ужас.
Луна Лавгуд не приходила в ужас никогда. Не для того она слишком долго выстраивала для себя защиту от мира, бывшую, возможно, даже не хуже поттеровской, замешанной на магии крови (и любви, конечно). Любопытно, что в обоих случаях отправной точкой послужила смерть матери. Иногда Гермиона всерьез размышляла над тем, смог бы Тот-Кого-Нельзя-Называть причинить действительно значительную душевную боль ее рэйвенкловке.
Такие размышления возникали у Гермионы после особо неудачных встреч с Луной, которые она компенсировала воспоминаниями о том, что является лучшей ученицей Гриффиндора, что танцевала на балу с самим Виктором Крамом и что ее очень любит Рон Уизли. Луна-то ее не любила; с таким же успехом Гермиона могла поверить в любовь к себе со стороны одноименного ночного светила.
Кстати, Гермиона тоже, кажется, не любила Луну. Их не-любовь тянулась весь четвертый, пятый и шестой курсы. Возможно, виной тому были выпуклые глаза Лавгуд, на взгляд которых Гермиона неизменно натыкалась в толпе, или ее светлые, паутинные волосы, или тихий голос, говоривший невозможные вещи. Гермиона задумывалась, почему Луна не отпускает ее, но не спрашивала. Если бы она решилась сделать это, Луна объяснила бы ей, что это Земля удерживает Луну силой естественного притяжения, и нужен некий мощный катаклизм, чтобы подобное положение вещей изменилось.
А катаклизмы случаются нечасто. Со всем же остальным справляться очень просто, думала Луна и страшно жалела, что не была ровесницей профессора Снейпа. Гермиона во многом походила на него – она тоже была умницей и не такой, как все. Но ей гораздо больше повезло с друзьями. Несмотря на то, что эта дружба сейчас привела их всех в Малфой-мэнор в качестве пленников, - размышляла Луна, проржавевшим, но острым гвоздем ковыряя веревки на руках Гарри; несмотря на то, что их шансы на спасение, даже учитывая гвоздь, были не слишком велики – их дружба продолжала оставаться такой же ценностью, как диадема Ровены Рейвенкло, к примеру. Ведь, окажись сейчас профессор Снейп в Мэноре – разве был бы он здесь свободен более, чем они? У него было бы даже гораздо меньше свободы, потому что он мог бы уйти, но не мог сбежать. Конечно, если бы Луна училась с ним вместе, она научила бы его – как понемножку учила Гермиону – видеть мир по-настоящему, а не глазами. Но, к сожалению, в свои юные годы Северус Снейп не знал Луну Лавгуд, а теперь было определенно поздно… Он попал в плохую компанию.
ИЗ РАННИХ ВОСПОМИНАНИЙ СЕВЕРУСА СНЕЙПА (поздняя осень 1971-ого)
Большая черная ворона нахально устроилась на самом верхнем из игровых колец и занудно каркала во все горло. Первокурснику Снейпу, со всей возможной быстротой ковылявшему по покрытому первым снегом квиддичному полю, казалось, что это карканье раздается прямо у него над ухом. Он раздирался надвое оглушительной надеждой успеть уйти до того, как на него обратят внимание, и жгучим страхом каждую секунду услышать за спиной взрыв смеха и шуточек в свой адрес.
Все получилось как-то глупо – как обычно то есть. Он пришел на тренировку, потому что туда пошли все, а ему не хотелось отрываться от своих, и читал учебник зельеварения для третьего курса, одним глазом следя за тем, как слизеринские игроки, умело орудуя битами, отрабатывают новую защитную тактику. Ближе к концу тренировки к трибунам подтянулись гриффиндорцы, чья очередь занимать стадион была следующей. Снейп встал, не отрывая глаз от учебника, и потому не понял, сам он споткнулся или кто-то исподтишка бросил в него заклинание, но в результате он упал, небольно, но обидно скатившись по нескольким ступенькам; самым обидным было услышать громкий треск, свидетельствующий о том, что мантия зацепилась за гвоздь. Учебник он, правда, не выпустил, зачем-то вцепившись в него мертвой хваткой. Неловко и быстро поднявшись, он постарался свободной рукой стянуть образовавшуюся где-то на лопатке прореху. Судя по тому, что ему не удалось нащупать второй ее край и что спина стало ощутимо мерзнуть, дыра была большой. И теперь Снейп спешил уйти за ворота, не обращая внимания на легкую боль в колене и стремясь как можно быстрее скрыться с глаз гриффиндорцев – прекрасно, впрочем, понимая, сколь малы его шансы остаться незамеченным, и мучительно ожидая смеха – как удара в спину.
Но каким-то чудом карканье вороны оставалось единственным громким звуком на поле, когда он уже достиг спасительного угла, за которым мог бы спокойно разобраться с мантией. Не сдержав любопытства, Северус обернулся.
В двух футах от гриффиндорцев, стоя вполоборота к необычно тихой поттеровской компании, староста седьмого слизеринского курса, еще недавно сидевший на верхней скамье, беседовал с кем-то из игроков. Снейп уже успел узнать эту малфоевскую манеру вести заинтересованный и даже деловой разговор, одновременно наблюдая за происходящим, контролируя его и слегка корректируя при необходимости при помощи мелких заклинаний, вплетавшихся в ткань разговора так органично, что собеседник, увлеченный беседой, порой ничего не замечал. Поттер с дружками, конечно, ничего об этом не знали, но догадывались, что старшекурсник Слизерина остановился рядом с ними не просто так. Снейп находился довольно далеко, у выхода со стадиона, но ему показалось, что он заметил, как Люциус скользнул взглядом в его сторону и кивком завершил свой разговор, продолжив путь. Мародеры тут же обрадованно загомонили, но Снейп был уже вне пределов досягаемости их издевок.
Снейп не верил в чудеса, но точно знал, что даже дементорам Азкабана не удалось бы вырвать из его памяти это короткое воспоминание.
***
Воспоминания… Альбус Дамблдор не боялся воспоминаний. Должен был бояться, но не боялся. Это была цена, а все в мире имеет свою цену. Звучало по-слизерински; но кому, как не Альбусу Дамблдору, было знать, что разница между факультетами столь же призрачна, сколь и неоспорима. Слизеринская мораль была аморальна с точки зрения гриффиндорцев; но это не отрицало факта ее существования.
Дамблдор знал и о существовании флаконов с воспоминаниями Северуса Снейпа. Он даже знал об их содержимом – в общем и целом.
И ему было ужасно жаль.
Ему было ужасно жаль, что у Снейпа так мало хороших воспоминаний и что он даже не живет ими – а ведь это так облегчает гнет повседневного напряжения.
Ему было жаль, что Снейп так никого и не любит, а тот, кого он все же любит, очень мало это ценит.
Ему было жаль, что ему уже не семнадцать, не двадцать и даже не сорок, и он не может попытаться искренне полюбить Северуса, за то, что в нем, несомненно, заслуживает восхищения.
Но Альбусу всегда нравились насмешливые, светловолосые, эгоистичные. Как и самому Снейпу. В этом отношении они были очень похожи.
Плохо.
АЛЬБУС (между 1985-ым и 1995-ым годами)
Альбус тяжело оперся руками о подоконник, наблюдая, как сова, с тяжелой медлительностью взмахивая крыльями, направляется навстречу темно-розовому мартовскому рассвету. Ночь без сна и зелья бодрости нелегко давалась даже величайшему магу. Правда, Снейпу такие ночи выпадали регулярно, но Снейп ведь был еще молод…
Дамблдор предпочитал писать в Нурменгард ночами. Потому что именно тогда, под воздействием усталости мозга и сопутствующей ей легкой эйфории воображения, в его письмах – в подборе слов, в построении фраз, в неуловимом духе, их окутывавшем – появлялась некая доля подлинной искренности, флер истины, высказать которую прямо было делом невозможным и немыслимым. Вполне возможно – и даже почти несомненно, - что Геллерт стал бы читать его письма и без этой особой нотки, просто информации ради; но Альбусу хотелось производить впечатление человека, не утратившего за долгие годы чуткости и свежести чувств.
Ему до сих пор хотелось производить впечатление на Геллерта.
«Любовь – вот самая сильная магия», - подумал он вслед улетевшей сове, щурясь на разгорающийся восход. Потом усомнился в этом, потому что любовь в данном случае, конечно, давно отсутствовала, если вообще когда-то была. Дамблдор постарался спрятать родившуюся нежеланной фразу в самый далекий уголок памяти и забыть за ненадобностью.
СЕВЕРУС СНЕЙП – ДИРЕКТОР ХОГВАРТСА (ранняя осень 1997-го)
Дзинь!
Еще один хрустальный флакон отдает ладони свою гладкую тяжесть, лежит в руке так весомо, так уютно, так не желая расставаться с ее теплом, лаская кожу скругленными гранями.
Но ему не поможет эта искусная лесть.
Дзинь!
Следующий.
Каждый флакон несколько мгновений покачивается в ладони. Не потому, что маг раздумывает над своим поступком; не потому, что сомневается, нужно ли это делать; не потому, что жалеет…
Просто потому, что приятно ощущать кожей и - через нее – разумом совершенную целостность хрустального сосуда и чувствовать, что только ты, и никто более, властен над тем, чтобы через пару секунд превратить его в сотню поблескивающих осколков. Приятно плавным жестом отводить руку назад, за голову, останавливаться на мгновение, а потом совершать резкий бросок – так, как нужно, без лишних движений, используя главным образом движение кисти, хлесткое, быстрое, резкое.
Он никогда не отличался крепким здоровьем, атлетом не был и не выглядел, но кисти и пальцы у него сильные. И флаконы легко мчатся навстречу своей судьбе в виде каменной стены слизеринских подземелий.
Дзинь!
Флаконов, в общем, немного.
Серебристый дым, вытекающий из разрушенных хрустальных темниц, он небрежно развеивает заклинанием, прекрасно обходясь без палочки.
Ни один из флаконов не надписан. Но он и так безошибочно помнит содержимое каждого из них.
Лили. Снова Лили. Еще раз Лили. Альбус. Люциус. Лорд. Альбус. Люциус…
Он задумчиво смотрит в стену, на которой хрустальные ядра не оставили ни малейшего следа. Как стояла, так и стоит.
Он Северус Снейп, новый директор Хогвартса.
И последний флакон ему все-таки жаль.
Его он задержал в руке на мгновение дольше других. Великое мгновение? Или просто первый секс?
Дзинь!
Раньше, будучи обычным учителем, он хранил воспоминания в своих комнатах. Никто не нашел бы их здесь; а Дамблдор и без того знал – или догадывался – о многом.
Став директором, он больше не мог считать свои тайны надежно защищенными. Начало расплаты за власть.
Впрочем, к чему обманывать себя? Это - не власть. Пародия, суррогат, фальшивка, видимость – все, что угодно. Странное подобие, являющееся вовсе не тем, чем представляется на первый взгляд. Он не распоряжается собой – а другими, как и прежде, лишь с помощью интриг и манипуляций, с безупречной логикой выстраиваемых его незаурядным интеллектом.
Ничего не изменилось. А изменится ли, поднимись он к вершине власти?
Снейп пока не знал ответа.
ГЕЛЛЕРТ (1899-ый)
Хотелось ли Геллерту Гриндевальду подняться к вершинам власти? Наверное, да; он и сам не знал точного ответа.
Он не очень хорошо представлял, что же делать там, на этих вершинах, хотя и был уверен, что ему там самое место – кому, как не ему? Но, возможно, думал он, там будет скучновато. Ему нравилось действовать – а не планировать, завоевывать – а не властвовать.
Точнее, ему нравилось и то, и другое, но первое – больше. Ему очень нравились люди – люди, выполнявшие то, что он захочет.
И еще ему очень нравился юный англичанин Альбус Дамблдор. Особенно с тех пор, как он заметил, что тот влюблен в Гриндевальда не только как в лидера и идейного теоретика.
Как правило, Геллерт начинал симпатизировать людям, которые влюблялись в него или еще каким-либо образом проявляли свою зависимость. А Альбус… о, первое, что заметил, слегка смущаясь, Альбус, когда осмелился от разговоров о магии и политике перейти к более личным темам, - это то, что Геллерт и Гелиос одного корня. Его искренняя лесть была очаровательна. Он был рожден, чтобы управлять другими – одним взглядом, одним словом.
К тому же Альбус был умен, благороден и очень хорош собой в свои чудные семнадцать лет. И Геллерт ни капельки не жалел о том, что увлек, соблазнил его: своей мечтой о господстве магов и своими ничего не боящимися губами, уверенно пробующими на вкус английскую невинность.
Вкус ошеломлял.
Если бы не эта девчонка…
Даже по прошествии многих лет он злился на Ариану Дамблдор так, как не злился на многих и многих своих недругов, чьи имена он освежал в памяти настолько редко, что почти успел забыть.
А вот она – помнилась.
И рука Альбуса, держащая палочку, - рука, которую он так любил лениво целовать, которая ласкала его, которая… убила ее?
Возможно, и так. Геллерт никогда не испытывал желания выяснить это. У него было предостаточно других занятий. Он обожал экспериментировать с заклинаниями – в свободное от покорения мира время. Например, известный большинству магов защитник-Патронус мог служить также средством связи. Но эта шпионская игра надоела Гриндевальду очень быстро – его Патронус распахивал орлиные крылья вполнеба, повинуясь малейшему движению палочки. Это было скучно, и он забросил забаву, а, узнав позднее, что Альбус пользуется этим видом связи и в конце двадцатого века, пожал плечами, удивляясь английской практичности и консерватизму.
ПАТРОНУС КАК ЦЕЛЬ И СРЕДСТВО (годы 1993-1997)
У Гермионы с 1993 года были проблемы с Патронусом. С того самого времени, когда Гарри рассказал ей, чем занимается после уроков с профессором Люпином. Сначала Гермиона хотела попроситься на занятия вместе с Гарри, а потом подумала, что будет там лишней и что сможет все освоить сама. По учебникам.
Путем целеустремленных и настойчивых занятий (за спраутовскими теплицами, апрельскими вечерами, смущая пришедшие полюбезничать парочки) она добилась серебристого облачка нечетких очертаний. «Ничего, - успокаивала себя Гермиона, - это все потому, что у меня нет под рукой боггарта. Нет настоящего страха – нет настоящей защиты».
Впрочем, это слабо согласовывалось с тем, что она продолжала приходить за теплицы и упорно, раз за разом, все более и более высоким голосом произносить «Экспекто Патронум», наблюдая за все меньшим и меньшим результатом своих усилий. Восхищение папиных друзей, когда десятилетняя Гермиона с деловым видом сравнивала европейские университеты, выбирая подходящий для себя; изумление и гордость родителей в тот день, когда пришло письмо из Хогвартса; ее знакомство с Гарри и Роном, ее первое «Вингардиум Левиоса» - ни одно из этих радостных воспоминаний не желало воплощаться в дракона, льва или хотя бы какую-нибудь куропатку. Гермиона закусила губу, чувствуя, как глаза обожгло разом подступившими слезами.
- Наверное, у тебя недостаточно счастливые воспоминания, - раздался спокойный голос.
Усиленно похлопав глазами, Гермиона ликвидировала следы так и невыкатившихся слез и обернулась. «Городская сумасшедшая» Луна Лавгуд стояла в десятке футов от нее и с любопытством наблюдателя изучала Гермиону.
- У меня очень хорошие воспоминания, - от неожиданности и неуверенности слегка высокомерно сказала гриффиндорка, тут же пожалев о собственной заносчивости. Впрочем, Луну это не смутило.
- Зачем они тебе? – поинтересовалась она.
- Чтобы вызвать Патронуса. – Гермиона пожала плечами – а ведь ей иногда казалось, что Лавгуд почти нормальна. Луна тем временем улыбнулась. Снисходительно.
- Если у тебя воспоминания только для вызова Патронуса, то для вызова Патронуса они не сработают. Патронус появляется, когда воспоминания просто так, - тоном, достойным Минервы МакГонагалл, объяснила она.
Гермиона могла бы пропустить эту чушь мимо ушей. К счастью, у нее был характер естествоиспытателя. Она никогда не отказалась бы от информации потому, что та странно выглядит или плохо пахнет. Или потому, что она исходит от Луны Лавгуд. Гермиона как следует подумала над словами Луны - и в результате примерно через год после этого разговора у нее получился слабенький, но настоящий Патронус. К тому времени они с Луной уже немножко… встречались. Целовались, гуляли, держась за руки, и иногда ласкали друг друга под высокими деревьями Запретного, но такого притягательного леса.
Еще через несколько месяцев Гермиона рассказала Луне про АД. Та погладила подругу по густым волосам.
- Шляпа действительно никогда не ошибается, - сказала она с легкой «лунной» улыбкой.
КАК СЛИЗЕРИН ВЫБРАЛ СЕВЕРУСА СНЕЙПА (1971-1978 годы)
Шляпа удобно устроилась на неухоженных черных волосах. Ее потертая, заскорузлая кожа удивительным образом, на грани контраста, гармонировала с неровно подрезанными прядями, темными глазами, напряженно и невидяще глядящими перед собой, большим тонким носом: наверное, именно так выглядел бы Салазар Слизерин, вздумай он шутки ради примерить шляпу Годрика…
- Слизерин! – выкрикнула Шляпа, и Снейп понял, что его мечта сбылась. И хотя одиннадцатилетний Северус Тобиас никогда не позволял себе в этом сомневаться, облегчение, нахлынувшее на него при вердикте Шляпы, заставило колени подогнуться, а ладони и лоб – покрыться липким потом…
Сколько себя помнил, он любил власть – так же, как другие, сначала по-детски, затем всерьез, любят деньги, или удовольствия, или себя. Он мечтал о власти - с тех самых пор, как понял, что не обладает даже той ее крупицей, что позволила бы ему защитить маму от гнета маггловской жизни, заставить Лили всерьез относиться к мальчишке-соседу, избавиться от шпионажа ее мерзкой сестры… И даже осознав себя волшебником – человеком, способным на гораздо большее, чем простой смертный, - он не успокоился, ибо интуитивно чувствовал: власть не заключается во владении магией. Возможно, власть заключалась в том, как ты магией пользуешься…
Поэтому он выбрал Слизерин. Правда, в свое время Слизерин не особенно помог Эйлин Принс. Но Северус Снейп был уверен, что с ним все будет по-другому.
День, когда Слизерин – устами Шляпы – в свою очередь выбрал его, стал одним из главных в жизни. И Северуса уже не волновало, вздохнула ли Лили Эванс с грустью, увидев, как он садится за стол серо-зеленых. Его вообще перестало волновать прошлое – потому что он вдруг увидел того, кем хотел бы быть. С кем хотел бы быть – как выяснилось после внесенных временем коррективов.
Да, он быстро понял, что стать Люциусом Малфоем невозможно. Люциусом Малфоем можно только родиться.
Но это к тому времени уже не имело значения.
И Люциусу вовсе не нужно было навещать его в день совершеннолетия, и получать для него разрешение на прогулку в Лондон, и в номере респектабельного отеля проводить по его щеке тыльной стороной ладони, прижимая к обитой шелком стене… Ничего этого не было нужно – только предложить, позвать – и он подставил бы руку под Метку с той же истовой и благоговейной готовностью, с которой католик подставляет лоб святому помазанию. Но это был самый замечательный из дней его рождения. Праздник на двоих. Никогда больше… ни до, ни позже…
***
У Альбуса Дамблдора было уже так много дней рождения, что он не помнил, какой из них был самым лучшим. Детские праздники сейчас казались вычитанными в книжке – настолько далеко ушли они в прошлое, пряча от глаз мелкие подробности и оставляя на виду лишь самое характерное и самое общее. А затем – Хогвартс, Хогвартс… и снова Хогвартс. Книги, и совы, и письма, и снова книги, которые почему-то считались лучшим подарком для такого замечательного и мудрого волшебника. Каждый раз после дня рождения, разбирая многочисленные фолианты и свитки – каждый по-своему уникален, - Альбус мечтал о том, что когда-нибудь хоть кто-то догадается разрушить традицию и подарить ему что-нибудь самое обычное и бесполезное для умственной деятельности, вроде теплых вязаных носков, о которых он как-то сказал Гарри Поттеру. Сказал – и несколько лет после этого жил с легчайшей, как эльфийская пыль, надеждой, что однажды Гарри вспомнит вдруг об этих случайно оброненных словах и попросит об услуге Молли – или даже Гермиону, и в день рождения белая полярная сова принесет в директорский кабинет объемный и легкий сверток… но это так и не пришло Гарри в голову. Только книги окружали Альбуса: умные, добрые, страшные, странные и просто нужные.
Впрочем, за одним из толстых томов, в маленькой шкатулке, защищенной парой не слишком сложных заклинаний, у него лежал маленький серебряный медальон, внутри которого на каждой створке были колдографии: самого Альбуса, более юного, чем видел Гарри в думосбросе, и седовласого человека, которого язык не поворачивался назвать стариком, остроглазого и улыбающегося. Николас Фламель никогда не дарил Дамблдору книг на день рождения – лишь эту забавную безделушку, при закрытии которой раздавался звук поцелуя. Только Фламель мог додуматься преподнести коллеге такую пошловато-глупую вещь. Впрочем, когда-то они были не только коллегами… Великий француз, в существовании которого многие вообще сомневались, прислал ему медальон в тот год, когда Дамблдор одержал победу над Гриндевальдом. Во имя общего блага. Эти слова едва заметной вязью шли по ободку медальона, превращая его из символической безделицы в воплощение едкой насмешки.
Потом год за годом ему дарили книги, книги и еще раз книги; а потом был Том Риддл.
КОЕ-ЧТО О РИДДЛЕ И СНЕЙПЕ (1978-1981)
Потом был Том Риддл, и сердце юного члена Ближнего круга взлетало и падало от восторга, когда Лорд Волдеморт хвалил его зелья или успешное участие в операции. Светлый образ Люциуса Малфоя поблек и потускнел в лучах нового темного светила.
Восторг начал увядать, когда выяснилось, что светило не столь лучезарно. Титул Лорда и пышная фамилия оказались пустым звуком; знатность, так естественно шедшая Малфою, у Риддла была лишь дымовой завесой, ширмой для полукровки, тщетно стремившегося «исправить» свое происхождение. Снейп уважал бы его несравнимо больше, оставайся тот Томом Риддлом.
Но он исправно сообщил про подслушанное пророчество. Его не волновали чужие младенцы.
Впрочем, и сын Поттера тоже. Но вот Лили… Светлое пятно Тупикового детства. Она не виновата, что вышла замуж за Поттера. Она ведь должна была за кого-то выйти. Он не мог желать ее для себя. Он вообще в то время считал, что ему никогда не встретится человек, которого он мог бы пожелать для себя.
Он до сих пор был уверен в этом. Не судьба потому что.
Потому что его судьба – продаваться за красивые и умные слова о власти, силе и защите. Потом перепродаваться. Потом…
Кажется, он так и не сумел вырваться из этого круга. Он давно не мечтал о власти – он мечтал быть простым учителем ЗоТС и отвечать только за оценки нескольких десятков оболтусов. Он мечтал избавиться от груза чужих тайн, отравлявших его изнутри, и от ответственности за чужую жизнь и чужую смерть.
Он мечтал о свободе, как любой нормальный слизеринец.
Как Том Риддл, мечтавший о свободе от смерти.
Как Люциус Малфой, мечтавший о свободе от полукровок.
Нескромные мечты слизеринцев, остро, как личное оскорбление, чувствующих любые границы и любые ограничения.
Вот Геллерту Гриндевальду мечтать о свободе и в голову не приходило. Она была у него и в Нурменгарде. Просто он не ощущал Нурменгард – тюрьмой. Нурменгард был каменным продолжением его самого.
А вот Хогвартс ни для Снейпа, ни для Дамблдора таким продолжением не был.
Свою тюрьму каждый строит сам. Как правило. И Северус Снейп отнюдь не был исключением, долгими годами упорно возводя для себя крепостные стены. И едва рушились одни, тут воздвигались новые – еще выше, еще прочнее.
Почему он поверил Дамблдору? Этот вопрос по-прежнему остро интересовал зельевара.
И СНОВА АЛЬБУС И СЕВЕРУС (осень 1996-ого)
- Как ты, Северус? – уже на пороге догнал Снейпа мягкий голос директора. Снейп замер, держась за ручку и не оборачиваясь. Мысли равнодушно проносились в голове.
А если он сейчас обернется и честно скажет: «Плохо»? Если расскажет, как он устал, если пожалуется, что его не любят ученики, да и коллеги, честно говоря, не испытывают особо теплых чувств? Если скажет, что среди сторонников Волдеморта есть люди, которые ему симпатичны, и он готов перейти с ними на некую новую ступень откровенности, удерживаясь от этого лишь в последний момент, – просто потому, что иногда путается, какая сторона считается правильной? Если он скажет, что больше не может, если подойдет и уткнется лицом в уютную дамблдоровскую мантию и чтобы его погладили по голове – просто так? Интересно, что это за ощущение… Чтобы посидеть в кресле с ногами, похлюпать носом, если получится… Черт с ним, с прозвищем, те, кто его придумал, либо умерли, либо… все равно умрут.
- Нормально, - сказал он, по-прежнему глядя в дверь. – Я нормально.
- Хорошо, - сказал Дамблдор. – Иди.
Это было правдой. Если он не сорвался – значит, все действительно нормально. И какой-то запас прочности точно есть. Интересно, насколько его хватит? Неужели действительно до конца? А они еще говорили – Нюниус…
Хотя полчаса назад он все-таки привычно сорвался. Дамблдор не переставал находить способы достать его до печенок. Упаси Мерлин – не специально.
- Меня должны убить вы.
Эту часть предназначенных для Поттера воспоминаний Снейп очень хорошо подчистил. Пусть ученики будут уверены, что их профессор не знал таких слов. Да, он позволил себе все – брань, язвительность, издевки, горечь, презрение. Позволил, потому что прекрасно понимал, что это – небольшой бонус к априори принятому им заданию. И еще потому, что чувствовал – больше у него не будет шанса побыть настолько самим собой. Выплеснув взвесь и тину, поднявшиеся со дна души, он ушел, предварительно дав директору все честные слова, которые тот настойчиво попросил, – нанести решающий удар, позаботиться о Малфое, всеми силами защищать учеников.
Всеми силами. Снейп хмыкнул. Колодец не бездонен. Что-то слишком часто ему приходится держаться на одной гордости. Впрочем, нет; гордость – это у Малфоев. У него – упрямство. Тупое упрямство, тупо не позволяющее сдаться, опустить руки и позволить кому-то думать, что есть вещи, с которыми он не сможет справиться.
Наверное, это все-таки какой-то странный род гордости.
***
Альбус Дамблдор по своей натуре не был жестким человеком, а потому иногда вынужден был бывать жестоким. Для этого ему приходилось совершать над собой определенное усилие, и смягченную копию такого усилия он воспроизводил впоследствии всякий раз при повторении в памяти любой из этих сцен.
«Это было необходимо, - говорил он себе каждый раз, вспоминая Снейпа, пришедшего к нему просить о защите для Лили. – Нет, не потому, что за все надо платить… хотя и это правда… а потому, что самому Северусу необходим был этот факт оплаты, как свидетельство того, что все происходит всерьез… и что рано или поздно всегда приходится делать выбор». Альбус прекрасно понимал, сколь малую часть правды составляют эти – абсолютно верные – рассуждения. Но столь же точно он знал причину своей тогдашней и последующей жестокости по отношению к здорово запутавшемуся и почти отчаявшемуся выпускнику Слизерина. Причина эта носила имя Арианы – Арианы, чья несвоевременная смерть оказалась столь же нелепа и случайна, как смерть Лили Поттер. Арианы, чья гибель и привела в конце концов к противостоянию двух выдающихся магов ранним июльским утром 1945-го года в горах близ Нурменгарда - точно так же, как смерть Лили рано или поздно должна была привести к противостоянию Тома Риддла и Гарри Поттера… И Гарри в этом поединке будет столь же мудр, силен и жесток, как был Альбус когда-то.
А роль жертвы Снейп выбрал сам. И иногда при взгляде на нервно вцепившиеся в спинку кресла желтоватые пальцы, на все углубляющиеся с годами складки вокруг губ, на глаза, будто вечно отгороженные завесой, подобно Арке, Альбус Дамблдор был готов провести кончиками пальцев по напряженному лбу своего профессора и шпиона, легко похлопать его по руке, обнять за плечи и просто сказать, что все будет хорошо и что Снейп вполне может позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Но Альбус без труда сдерживал подобные не идущие к делу порывы. Нет, он не был жестоким человеком, он просто не любил брюнетов.
ДЕВОЧКИ ПОД ВИШНЕЙ (весна 1997-ого)
Гермиона понятия не имела, что на территории Хогвартса растет вишня. Однако Луна знала не только это, но и длинное латинское название цветущего деревца. Гермиона постаралась его запомнить. Бело-розовые лепестки сыпались вниз при малейшей возможности, и пахло вокруг так хорошо, как пахнет, наверное, в райском саду райскими веснами.
- Почему Гарри так верит Дамблдору? – спросила она у Луны, лежа на головой коленях подруги и глядя в бело-розовое цветущее небо. Учебник лежал на коленях официальным оправданием их времяпрепровождения.
- Дамблдор умен, - отозвалась Луна.
- Слишком умен, - сказала Гермиона. – Мне кажется, у него чересчур много тайн и он чего-то не договаривает.
- Все мы чего-то не договариваем, - пожала плечами Луна, и щеки Гермионы чуть порозовели, когда она вспомнила свою – точнее, их общую - тайну.
- Хотя можно говорить и обо всем, что думаешь или делаешь, - добавила Луна. – Но потом придется очень долго объясняться, потому что ты меняешься, а те слова, что ты сказала людям, - нет.
К тому времени Гермиона хорошо научилась понимать строгую и лаконичную логику Луны, и только кивнула в ответ на ее слова, а Луна, наклонившись, поцеловала ее в губы. Не оглядываться по сторонам Гермиона тоже научилась. И в ближайшие несколько лет, вызывая Патронус, она неизменно использовала именно это, никогда не терявшее в ее памяти красок мгновение – бело-розовый дождь, сухой прутик, больно царапающий бедро, сползший с колен в траву учебник, карамельные губы Луны с чуть заметным шрамиком на нижней…
ШПИОНСКИЕ БУДНИ, ШПИОНСКИЕ СТРАСТИ (между 1985-ым и 1995-ым)
Снейп провел языком по трещине на губе. Привкус крови – солоноватый и сладкий.
Он смазал ранку подвернувшимся под руку зельем. Через несколько секунд от нее остался лишь хорошо ощутимый языком рубец. Завтра губа непременно лопнет в другом месте, подумал Снейп. И опять весь день его будет сопровождать этот солоновато-сладкий привкус. Губы пересохли до невозможности от зимнего ветра и холода замковых коридоров; он постоянно облизывал их, и от этого становилось еще хуже. Можно было бы сварить бальзам… или хотя бы принять душ, а потом спокойно поесть у камина, заказав домовикам что-нибудь вкусное; но усталость навалилась грудой камней, оставляя лишь возможность заснуть в жестком от старости кресле, прямо в мантии, и проснуться утром замерзшим, с гудящей головой и сведенной судорогой шеей.
Чем больше он успевал, тем больше накапливалось вокруг него новых дел. Они множились подобно головам Лернейской гидры, потомка которой он однажды видел в воспоминаниях Альбуса Дамблдора. Он откладывал – сначала с сожалением, потом равнодушно – те несрочные дела, которыми ему действительно хотелось заняться: работу над новым регенерирующим зельем, расшифровку найденного в Лютном переулке трактата о свойствах исландского мха подлинно артуровских времен написания, общение с коллегами из Пражской гильдии зельеваров…
Он не пошел в душ; сил хватило лишь на то, чтобы привычно пробормотать «Акцио» и, протянув руку, поймать хрустальный флакон, заполненный белесым туманом. Все также не глядя, Снейп вытянул палочкой серебристую прядь и поднес к виску, не прибегая к помощи думосброса.
…Люциус провел по его щеке тыльной стороной ладони и наклонился совсем низко, пахнув незнакомым ароматом.
- С совершеннолетием, - произнес Малфой. И, крепко обхватив пальцами затылок Снейпа, поцеловал.
Снейп знал Нарциссу Малфой – которая прочно ассоциировалась у него со словом «совершенство». И себя он тоже знал.
И все же никогда, ни на один миг он не усомнился в том, что Люциус сделал это не ради Метки. Метку Снейп принял бы и так.
Воспоминание растягивалось, сжималось, играло всеми красками вплоть до последней картинки – это было лицо спящего двадцатитрехлетнего Люциуса Малфоя – нечеткое, размытое в предрассветном сумраке. И пальцы Снейпа – на указательном свежий шрам от рабочего ножа - легко касающиеся разлетающихся к вискам бровей, теплых губ и испуганно отдергивающиеся под взглядом серых глаз…
Посидев в кресле еще минут пять, Снейп наконец собрался с силами, вернул флакон на место, стянул с себя мантию, расстелил постель и рухнул в нее, клятвенно пообещав себе непременно принять душ поутру.
Блестел под луной змеиной шкурой снег и темно-синей громадой возвышался Запретный лес.
НУРМЕНГАРДСКИЙ РАССВЕТ (весна 1998-ого)
Темно-синие горные пики розовели в лучах восходящего солнца.
Человек, из окна наблюдавший за восходом, улыбнулся. Разве способно что-либо задержать солнце? Легенда об Иисусе Навине – всего лишь легенда.
Дамблдор думает, что остановил его. Как же он ошибается…
Солнце движется по орбите, которую могут вычислить, предсказать и использовать в своих расчетах даже маггловские ученые. Но разве это делает его менее свободным?
Разумеется, нет; как бы умело не приспосабливали астрономы свои вычисления к видимому миру, истиной оставалось то, что Солнце – неподвижно.
Это Земля вращается вокруг него.
Таким образом, комета, именуемая Альбус Дамблдор, временно захваченная в плен солнечным притяжением и затем с немалым трудом из него вырвавшаяся, никак не могла повлиять на светило.
Геллерт Гриндевальд улыбался солнцу, заглянувшему в высокое нурменгардское окно.
То лето не было великим мгновением его жизни.
Вся его жизнь была одним великим мгновением.
И тот поединок не был проигрышем. Геллерт знал, что Дамблдор не сможет убить. Слабости Альбуса всегда были как на ладони: честолюбие и человеколюбие. Вечная противоречивость этого человека, безумно притягательная для многих - и для него в том числе. Альбус не может убить. Но может заставить других пойти на убийство.
Во имя общего блага.
Гриндевальд с неизменным удовольствием заново переживал в памяти те месяцы. Юный пытливый ум нового друга – и юная нераскрытая чувственность. Они обменивались записками – и поцелуями; и в жаркие неспешные послеполуденные часы Геллерт нарочно замедлял ритм, подстраиваясь под произносимые им фразы о планах грядущего мироустройства, в то время как Альбус под ним почти плакал, задыхаясь от силы собственных эмоций, которые становились только острее от осознания того, что их поступки, идеи и разговоры – неправильны, уродливы и греховны. Правильные постулаты были впитаны им с молоком матери.
С молоком грязнокровки Кендры Дамблдор.
…Когда всходило раннее июльское солнце, в каштановых волосах Альбуса вспыхивали золотистые искры. Это было красиво.
Геллерт был уверен, что никому, кроме него, не доводилось этого видеть.
В качестве прощального подарка он оставил Альбусу возможность считать себя невиновным. Хотя, насколько он знал Дамблдора, тот вряд ли принял этот подарок.
В ответ Альбус преподнес другу юности не менее, на его взгляд, ценный дар – жизнь. Геллерт Гриндевальд жизнь любил – свою, разумеется. Поэтому он не боялся смерти. И если бы сегодня кто-нибудь сказал нурменгардцу, что это его последний восход и что он умрет этой ночью, Гриндевальд не изменил бы обычного распорядка дня.
Разве что на минуту дольше наслаждался бы восходом.
И, возможно, не стал бы тратить на сон ночные часы, перебирая вместо этого приятные воспоминания о долгой и яркой жизни.
Ни Дамблдор, ни его новый враг не поняли бы этого. Альбус не представлял, как можно ни о чем не жалеть, полукровка Риддл – как можно не бояться смерти. Глупцы… Геллерт рассмеялся, отходя от окна. Еще один счастливый час на восходе, заполненный размышлениями, уютно лег в копилку его жизни…
Он смеялся и ночью, когда истеричный недоучка пытался угрожать ему, и когда зеленоглазая риддловская Авада, вырвав душу из немощного тела, отправила ее в новое путешествие по бесконечным неизведанным мирам.
НОЧЬ НА БАШНЕ (поздняя весна 1997-ого)
Мертвенная зелень Знака освещала небольшую площадку на вершине Астрономической башни, и лицо директора, бледное и измученное после недавних событий, идеально вписывалось в общую зловещую картину. Бывают в жизни такие моменты, когда нити судьбы стягиваются в один тугой узел, и каждая отдельная нить уже не имеет значения сама по себе – а лишь как часть общего переплетения. Так уже было не раз; так уже было однажды, много-много лет назад, когда трое юношей, не сумев – да и не желая – сдержать себя, направили друг на друга оружие, и оно само выбрало наиболее уязвимое звено. Вот и сейчас невидимые нити натягивали тонкую ткань реальности между теми восьмерыми, что находились на башне. Но на самом деле в расчет следовало принимать лишь четверых – как и тогда. Драко и Гарри, чьи сердца сжимали бессильная любовь и столь же бессильная ненависть: и их с Северусом. Дамблдор знал, что ненависти Гарри после этого происшествия будет достаточно для того, чтобы пройти то, что ему предстоит; но он надеялся, что и сила любви Гарри к нему, Альбусу Дамблдору, человеку, воплощавшему для Гарри Поттера весь магический мир, окажется достаточно сильна, чтобы впоследствии простить, простить каждому из них троих то, что они сделали и то, что не сделали. И поэтому Дамблдор медленно и размеренно говорил для Драко то, что в первую очередь предназначалось для ушей Гарри: «никто пока не убит», «вреда вы пока никакого не причинили», «вы же не убийца». Он еще многое мог сделать в эти оставшиеся минуты – и делал для этого светловолосого юноши, чей силуэт уже расплывался у него перед глазами от все усиливавшейся слабости. Потом… они, победители, не должны быть жестоки – потом.
А затем светловолосый силуэт сменился другим, и этот другой был очень четким, и вплетал в общую картину еще часть узора. Любовь, опять и опять любовь – и ненависть, ненависть к нему, что тихонько, но неуклонно росла в зельеваре все эти годы; и Дамблдор знал об этом, но ничего не мог поделать. Он не мог просто так отпустить Снейпа – более, того, он был уверен, что без этой ответственности, без этого напряжения, без этой постоянной борьбы чувство вины сгрызло бы профессора изнутри, как сгрызает внутренности умершего осужденного тюремная крыса, устраивая себе приют. И вот теперь оказывалось, что и эта незапланированная ненависть идеально укладывается в общую картину, становясь последним штрихом, позволяя Снейпу успешно и почти искренне доиграть до конца свою роль. Роль, с которой, кроме него, не справился бы никто, должен был признать Дамблдор. Признательность заполнила его, когда до летящего в него Смертельного заклятия оставались считанные секунды. Снейп уже поднял палочку. Дамблдор всегда был уверен, что последним, что он вспомнит в жизни, будет лицо Геллерта; но сейчас он забыл вспомнить об этом и все смотрел и смотрел в черные ненавидящие глаза, смотрел, не слыша, как шевелятся такие знакомые тонкие губы, произнося слова заклятия, как взмахивает палочкой худая рука, совсем недавно исцелявшая его… Именно этот образ и сопроводил Альбуса Дамблдора в давно ждавшую его вечность. Затем Снейп схватил Драко за руку и побежал. Его хогвартские обязанности закончились, и горящий ненавистью, как Авадой, взгляд зеленых глаз прожигал ему спину, пока он тащил к спасению своего очередного подопечного. Под ноги постоянно подворачивались обломки камней, куски дерева и среди них, кажется, чья-то рука или нога, но Снейп не мог позволить себе упасть – и не упал, конечно. Ему, как и Альбусу, было не до того, чтобы прощаться со школой, но, как выяснилось, ему и не нужно было этого делать.
ГРЫЗУНЫ ДОХНУТ КАТАСТРОФИЧЕСКИ (весна 1998-ого)
Что-то мягкое попалось Снейпу под левую туфлю на повороте в подземелья. «Мыши дохнут катастрофически, - констатировал он с досадой. – А убрать некому». Да, не только портреты, но и домовики Хогвартса недолюбливали нового директора. Снейп знал, что даже самый вышколенный домовик имеет свои пристрастия и отлично умеет выражать отношение к происходящему, не выходя за рамки дозволенного. Увы, подобные знания были свойственны полукровкам: они просто не могли не замечать тех, кто ниже их – но недостаточно низко, чтобы считаться просто предметами интерьера, каковыми казались они большинству чистокровных. Промежуточность, междумирность, полупринадлежность – оскорбительная, унизительная и подчас просто невыносимая. Снейп вспомнил, как злился Люциус на своего Добби, который вдруг перестал быть «его», и главным источником этой злости служило то, что Малфою никогда и в голову не приходило, что их род может предать вот это лопоухое создание в наволочке; это было равнозначно тому, как если бы его предала собственная нога или ухо. С предательством у Малфоев дела всегда обстояли сложно. Люциус, не моргнув глазом, сдал бы любого из просто приятелей и хороших приятелей. В случае необходимости, разумеется. Круг исключений из этого правила был крайне узок, и Северус вовсе не был уверен, что он в него входит. В то же время каждый факт предательства по отношению к самим Малфоям вызывал у Люциуса бурю эмоций, чего Снейп, всегда готовый к удару в спину, долго не понимал. Потом, несмотря на инстинктивное внутреннее сопротивление существованию такой позиции, он понял, в чем дело – у Люциуса просто не укладывалось в голове, что кто-то может пожелать предать его – Люциуса Малфоя! – ради мелких собственных интересов. Самым замечательным было то, что чисто практически Малфой всегда учитывал в своих планах подобное развитие событий, но, столкнувшись с подобным на самом деле, негодовал и пылал жаждой мести куда больше, чем заслуживало данное происшествие. Снейп давно оставил попытки понять такое поведение на уровне эмоций и просто принимал его как данность, успокаивая лорда Малфоя, когда тот слишком уж расходился. Излишняя самоуверенность была тем, что одновременно и притягивало, и отталкивало людей в Люциусе. На самом деле людей, не способных его предать, насчитывалось почти столько же, сколько тех, кому он был верен сам. Разницу составлял лишь один человек. Которым, собственно, и был Северус Снейп. Он не был уверен, что входит в малфоевский Ближний круг, и в то же время с обреченной уверенностью знал, что сомкнись этот круг для защиты Люциуса – и он займет в нем свое место и больше не оставит его, потому что…
Вспоминая прошлое, Снейп уже не мог сказать точно, которому из лордов он в свое время принес клятву верности.
Впрочем, Волдеморта-то он уже давно предал…
***
Геллерт Гриндевальд не требовал верности – никогда и ни от кого. И уж, тем более, никогда и никому он ее не обещал. Верность была одним из тех понятий, которые связывались у него со словами «старый мир»; в том новом мире, который представлялся ему в неопределенных, но радужных мечтах, верности места не было.
Пожалуй, «преданность» еще как-то вписывалась в картину.
«Долг», «обязательства» и прочая дамблдоровская чушь нагоняли на него зевоту. Зачем Альбус взялся опекать сестру? Зачем вообще оставался жить со своими родственниками? Совершенно ясно, что в его жизни было бы куда больше великих мгновений, пойди он своим путем. Геллерт искренне не понимал, зачем Альбусу так уж необходимо было цепляться за то, что он называл «семьей».
Свобода – вот что позволяет быть счастливым. Быть самим собой. Каждое мгновение, когда ты чувствуешь себя свободным, - великое.
В жизни все довольно просто. Запутывается тот, кто сам создает себе сложности.
О ЧЕМ ДУМАЕТ ДИРЕКТОР ПОСЛЕ УЖИНА (осень 1997-ого)
Поднимаясь в свой – бывший дамблдоровский - кабинет после ужина, директор Хогвартса Северус Снейп размышлял над афоризмом одного мага-ренегата, прославившегося среди магглов в качестве писателя. Уму Снейпа был близок и мил парадоксальный сарказм Уайльда. Возможно, они могли бы стать друзьями, не умри тот так глупо в расцвете магических лет. Влияние среды…
Северус Снейп думал о том, какие мгновения заслуживают звания великих. В довольно богатой на драматически-пафосные моменты его жизни (ни драму, ни пафос он терпеть не мог) нашлось бы немало ситуаций, производящих именно такое впечатление. Принятие Метки, обставленное с ритуальной церемонностью, согласие шпионить на Дамблдора (Снейп поморщился), наконец, убийство директора на Астрономической башне – двойная зелень Morsmordre и Авады, безмолвные свидетели и эффектное падение старого мага… Может быть, и случайное – Снейп отнюдь не подозревал бывшего директора в режиссировании всего и вся. У того это получалось само собой - Дамблдор был не только величайшим магом, но и выдающейся личностью. Снейп убил его и вовсе не считал это мгновение великим – ни с одной, даже самой объективной точки зрения. Возможно, он поступал так просто из вредности.
Но ведь и Альбус Персиваль Вулфрик Брайан Дамблдор, директор Школы волшебства и чародейства Хогвартс, кавалер ордена Мерлина первой степени и прочая, и прочая, не считал главным делом своей жизни победу над Геллертом Гриндевальдом. Снейп однажды влез в его думосброс, оставленный без присмотра (не исключено, что специально – как он сам позднее проделал это с Поттером). Он видел то холодное, чуть туманное утро – очевидно, в горах где-то близ Нурменгарда, видел лицо Гриндевальда, освещенное первыми лучами солнца… Сильнейший до Волдеморта Темный маг выглядел юным – гораздо более юным, чем его противник - и очень напоминал кого-то знакомого: не то Локхарта, не то кого-то из Малфоев, не то из близнецов Уизли. Увидел Снейп и глаза Альбуса: совсем не такие, какие бывают у людей в величайшие мгновения их жизни. Более всего – ретроспективно – Дамблдор напомнил Снейпу Драко все на той же Башне – Драко, заставляющего себя сделать нечто, убеждающего себя в собственной правоте, силе, праве на Аваду.
Ни тот, ни другой не оказались убедительны.
Великое мгновение – в чем оно? Над этим в достаточной степени умозрительным вопросом Снейп продолжал раздумывать, в то время, как другая, более практичная, часть мозга уже обнаружила снятые заклинания, открытую дверь кабинета и троих гриффиндорцев, возбужденно ворующих у директора великолепно выполненную копию меча Годрика Гриффиндора, их недалекого покровителя. «Идите вы… к Хагриду», - был единственный комментарий, который услышали из уст Снейпа ошарашенные провинившиеся. Он стал все больше уставать в последнее время. Но нужно было еще сыграть финал. Оставалось недолго… совсем недолго…
ЛУНА, КОТОРОЙ НЕТ (зима 1997-ого)
Гермионе казалось, что вот-вот должно что-то случиться. Каким бы сумасшедшим не был Ксенофилиус Лавгуд, напряжение, разливавшееся вокруг него широкой, немного затхлой, волной, можно было чувствовать физически. Она ненадолго отвлеклась на рог взрывопотама – но тут же беспокойство охватило ее с новой силой.
- А где Луна? – вдруг спросила она и поняла, что сформулировала именно тот вопрос, который с самого начала не давал ей покоя.
И потом уже никакие сказки, неожиданно и пугающе переносящиеся в реальность, никакие рассуждения о том, который из Даров Смерти предпочтительнее и никакие «зашоренность» и «узость мышления», сказанные в ее адрес, не могли отвлечь ее от простой мысли – где Луна? И когда Гарри с криком скатился с лестницы, ведущей в комнату девочки, когда мистер Лавгуд уронил на пол тарелки, а «Придира» выплюнул свидетельство своего «нового курса», Гермионе уже не нужно было слышать слова Ксенофилиуса о том, что «Луну забрали». Она поняла это сразу – еще у двери, еще у куста, увешанного оранжевыми редисками. Она не могла объяснить этого чувства, и потому предпочла загнать его внутрь, но она с самого начала знала, что Луны здесь нет.
«Отдайте мне Луну, только отдайте Луну», - было единственным, что услышала оглушенная взрывом Гермиона – или, возможно, эти слова просто звучали у нее в голове. Рон был рядом, и Гарри был рядом – можно было просто аппарировать, но она мгновенно поняла, как именно следует поступить, и хладнокровно осуществила свой план (...Отдайте мне Луну, только отдайте Луну…), план, который мог дать Ксенофилиусу Лавгуду и его дочери хоть какой-то шанс. И она еще прекрасно держалась после аппарации. И все в том же приливе безудержной деятельности, когда поступки будто диктует какая-то внешняя сила, установила защитные заклинания; и сломалась только на словах Рона «она еще жива…». Потом она говорила с друзьями о Певереллах, о палочках – они пришли к выводам, которые, вне всякого сомнения, были ошеломляющими; но не было и секунды, когда в голове Гермионы не стучало бы в такт быстрому, горячему биению пульса на висках – «она не могла погибнуть, она не могла, она… она… она…». Гермиона вызвалась дежурить первой, потому что вряд ли бы заснула; а когда позднее все-таки заснула, ей приснился морщерогий кизляк с рогом взрывопотама и бело-алые лепестки вишни, сыпавшиеся на землю и на ее лицо. Было щекотно, и Гермиона засмеялась во сне – негромко и через силу, будто у нее болело горло.
СНЫ ПРОФЕССОРА СЕВЕРУСА СНЕЙПА (не ранее 1971-го, не позднее 1998-го)
Северус Снейп иногда видел сны.
Это были очень яркие сны, очень реалистичные и очень неправдоподобные. Они всегда были о людях, которых он знал, и о событиях, в которых он принимал или мог бы принимать участие. Но эти люди и эти события в его снах принимали совсем иной облик, нежели в действительности. Люди становились странными, напоминавшими себя прежних, нездешних, - такими, какими Снейп их никогда не знал, но хотел бы знать. А события обретали амбивалентную перспективу, а иногда и ретроспективу, и только он, Северус Снейп, выбирал и решал, какими им быть.
Поэтому он всегда злился, слыша от Дамблдора, что «Гарри тоже видит странные сны». Поттер свои сны «видел тоже», а он – просто видел. Сны Поттера были порождением и творением Волдеморта, сны же профессора – просто были.
Первый сон был о Лили и Хогвартсе. В нем у Лили никогда не было сестры, а он был ее братом, и рыжие волосы Лили красиво падали на зеленое сукно квиддичной мантии, когда они вместе играли за команду Слизерина. Поклонники говорили, что он похож на Салазара, а она – на Хельгу.
Вторым сном была свадьба. Он видел себя со спины: черные волосы подчеркивали белизну мантии, а лицом к нему, в строгом черном одеянии, стоял Люциус Малфой. Их кольца были тонкими и золотыми и выглядели несокрушимыми, как хогвартские стены. Директор школы Альбус Персиваль Вулфрик Брайан Дамблдор отечески целовал Северуса в лоб, и Снейп не чувствовал к нему ничего, кроме бесконечной благодарности, потому что Лили была жива и, в зеленом платье, весело смеялась в толпе гостей.
Третий сон… вспоминать о нем не стоило, но странная связь между Меткой, уползающей змеей и утренней эрекцией зафиксировалась в подсознании четко и, несомненно, отразилась на выборе им способа собственной смерти.
Четвертый сон был сном о победе, о ниспровержении Лорда – иногда Темного, иногда Светлого, и о наступлении дней пустоты и счастья, одиночества и свободы, дней, подобно мыльным пузырям, взлетавших и лопавшихся, поблескивая радужными боками.
Он никогда не прятал эти сны в думосброс, да и вообще особенно не скрывал, ясно понимая, что посторонний человек не увидит в них ничего, кроме яркого калейдоскопа разрозненных образов, потому что только его мозг мог послужить формой, в которой эти обрывки складывались в более-менее ясную картину.
Сны прекратились навсегда после того, как он умер и аппарировал с Люциусом в Мэнор.
ПРАВДА О ВИЗЖАЩЕЙ ХИЖИНЕ (поздняя весна 1998-го года)
Сначала пришло ощущение гадкой густой жидкости, стекающей по безвольно-покорному горлу, затем ощущение чьих-то рук, аккуратно поддерживающих голову и плечи. Снейп почти не сомневался в том, кто бы это мог быть, но открыл глаза, чтобы убедиться.
- Черт… не дергайся!
Люциус, конечно же…
Ах, как тщательно он режиссировал собственную смерть – гораздо более тщательно, чем собственную жизнь! С каким удовольствием подводил Лорда к мысли о том, как стать истинным хозяином Бузинной палочки, как продуманно выбирал момент, чтобы подтолкнуть его к действию! С какой почти-малфоевской брезгливостью отбирал воспоминания для Поттера, памятуя о том, что чем красивее легенда, тем меньше сомнений в смерти героя! Он жалел лишь, что Дамблдор уже мертв и, следовательно, скорее всего, не узнает, как ловко ускользнул от всяческих долгов и обязательств его любимый шпион. Все было хорошо… почему же он не смог удержаться, зачем отправил Люциусу флакон с темной, чуть поблескивающей жидкостью - без записки, без объяснений, даже без подписи – но отправил, будучи уверенным (или убедив себя), что это ничего не изменит, что Люциус если и не выкинет зелье сразу же, то все равно не догадается, когда и для чего его следует применить. Но все же…
Шляпа не ошиблась: Снейп действительно был слизеринцем и потому не мог просто так – взять и умереть. Он мог служить мишенью, но не жертвой.
Впрочем, если бы победил Лорд, умирать, скорее всего, пришлось бы по-настоящему: Снейпу вовсе не улыбалось жить в мире, где власть будет принадлежать умному, непредсказуемому и опасному психопату (как, впрочем, не собирался он легитимно существовать и в мире, героем которого стал довольно заурядный гриффиндорец). Но, судя по взгляду Люциуса – измученному, растерянному, но какому-то облегченно-свободному, - все завершилось как должно. Поттер, как ни удивительно, справился, и Северус Снейп получил полное право стать легендой и никогда больше не вбивать тонкую науку зельеварения в головы гриффиндорских тупиц.
И спать столько, сколько захочется, и не обдумывать на двадцать раз каждое произносимое слово, и не держать постоянно те или иные ментальные блоки, и не разгадывать ежеминутно риддловско-дамблдоровские шарады, и не видеть наивно-зеленых глаз Поттера. И никогда больше не пользоваться этой проклятой ланью. Она была изумительно удачной частью легенды для обеих сторон – но как же она ему осточертела…
- Поднимайся, - скомандовал Люциус, вопреки приказному тону очень бережно приподнимая зельевара и прижимая к себе. – В Мэноре всегда есть убежища, которые не отыскать ни аврорату, ни Ордену.
Он, конечно, догадывался, что зельевар не настолько уж предан Лорду (да и был ли кто-то из них, кроме прекрасной и абсолютно сумасшедшей Беллы, до конца предан ему?), но даже не представлял, какой замечательный, усыпанный лаврами путь из Тьмы к Свету подготовил для двойного агента профессора Снейпа случай в лице Дамблдора и Поттера. Узнав об этом позднее, лорд Малфой долго смеялся, где-то в глубине души будучи готовым наконец-то признать зельевара не просто близким – а почти равным себе. Умение обернуть ситуацию в свою пользу дорогого стоило в глазах любого из их рода.
В объятиях Малфоя Снейп обнаружил полузабытые уют и покой и подумал, что это мгновение, вполне возможно, послужит основой его нового Патронуса – настоящего, без всяких зелий. «И это будет павлин», - усмехнулся он куда-то в шею Люциуса.
Малфой кожей ощутил движение его губ и усмехнулся в ответ. И аппарировал в Мэнор.
ВМЕСТЕ (весна 1998-ого)
Когда они вырвались из Мэнора, Гермиона не смогла рассмотреть Луну – слишком много всего происходило вокруг, а сама Гермиона чувствовала себя ужасно. Но присутствие Луны ощущалось во всем – в легких шагах, в речи над могилой Добби (Гермиона никогда бы не сказала ничего подобного), в тех мелких глотках спокойствия, которые делали они осторожно и торопливо, боясь спугнуть эту кратковременную передышку. Гермионе было достаточно ощущать присутствие Луны рядом – но не слишком близко, не в одной крошечной спальне, которую отвели для них в «Ракушке». Это было как задыхаться: находиться на расстоянии трех футов друг от друга и быть едва знакомыми. Но Гермиона не знала, как подойти к Луне и разорвать невидимую ткань занавеса, что задернулся между ними.
Она, наверное, так ничего бы и не придумала, но однажды утром на шее Луны билась жилка – голубая-голубая. Гермиона поймала ее губами, опустившись на колени у кровати. Луна мгновенно и неслышно проснулась.
- Ты нарисовала нас у себя… на потолке…
- Да, - сказала Луна. Она была совершенно спокойна.
- Друзья…
- Конечно! – улыбка на губах и вопрос – в глазах.
- И… я? Как все?
- Нет, не как все, Гермиона. И - да, как все.
- Я не понимаю… - только Луне Гермиона могла признаться, что ей не хватает мозгов что-нибудь понять. И то – только когда злилась. А Гермиона злилась.
- Не нужно, - покачала головой Луна. – Иди сюда.
Она откинула одеяло; Гермиона, чуть не плача и ненавидя себя за торопливость, которую не могла сдержать, забралась в уютное тепло, где, собственно, все-таки и разрыдалась; а Луна утешала ее по-своему, гладя по волосам и глядя в никуда, хотя вообще-то это Гермионе полагалось утешать Луну; во всяком случае, ей хотелось этого, но получилось как получилось. Она выплакалась, а потом прижималась к горячей Луне и целовала ее так, как раньше не могла, потому что не понимала, зачем это нужно. А теперь было нужно – очень нужно, крайне необходимо: и эти губы на губах, и руки на груди, и пальцы между ног, и частое дыхание, и тяжелый стон, и легкий сон после. Проводить день с Роном и ночь с Луной оказалось самым естественным делом на свете, и Гермиона нисколько не задумывалась о том, как все будет, когда война окажется позади. Вообще было трудно представить, что когда-нибудь война будет «позади», как на первом курсе невозможно представить, что позади будет школа, или в семнадцать – что позади будет жизнь.
ФИНАЛЬНОЕ (1998-ой и позднее)
Когда война все-таки была позади, и позади были исчезнувшие в никуда дни сумасшедшей и недоверчивой радости, они подошли к восстановленной белой гробнице, держась за руки. «Как примерные девочки», - сказала Луна, и было непонятно, язвит она или всерьез. Как всегда, впрочем.
- Как ты думаешь, он был счастлив? – спросила Гермиона.
- Думаю, он счастлив, - отозвалась Луна. Гермиона не удивилась. С Луной она утрачивала способность удивляться, потому что начинала видеть мир в его истинном облике.
- Луна, а мы? Мы можем быть счастливы? – снова спросила она, поднимая их сплетенные руки и прижимаясь губами к тонким пальцам подруги.
- Ты не знаешь, где похоронен Геллерт Гриндевальд? Я хотела бы побывать и на его могиле, - как всегда, невпопад ответила Луна. А, может быть, очень впопад.
Что-то твердое подвернулось ей под ногу. Глянув вниз, Луна носком туфли отбросила в траву крупный перстень с расколотым черным камнем. Очевидно, кто-то из не слишком умных, но преданных старому директору хогвартских домовиков наткнулся в лесу на принадлежавшую, по его разумению, Дамблдору вещь и притащил к его могиле. Луна считала, что камень воскрешения не слишком нужен людям. Смерть и жизнь в этом мире имеют равное право на существование.
Поэтому она никогда никому не говорила, что профессор Снейп, безусловно, жив, хотя сама в этом не сомневалась.
***
Необходимо обязательно сказать о том, что последний картинкой, мелькнувшей перед Геллертом Гриндевальдом параллельно с зеленью риддловской Авады, были золотистые искры солнца в рассыпавшихся волосах Альбуса. Примерно через полгода после той ночи Северус Снейп проснулся в… впрочем, место, где он проснулся, было скрыто гораздо лучше, чем некогда жилище Поттеров, а Хранитель Тайны как раз спал напротив. Лицо сорокачетырехлетнего Люциуса Малфоя было нечетким и размытым в предрассветном сумраке. Снейп легко коснулся морщинок между бровями, изгиба теплых губ, улыбнулся навстречу взгляду серых глаз. Нечасто – но ему достаточно. Им достаточно. Он услышал грохот тяжелых камней, ложащихся в основание стен его новой тюрьмы. Она будет покрепче прежних. Но в ней он будет не один. Это главное.
Луна тем временем убеждала Гермиону, что вовсе не расстроится, если та выйдет замуж за Рона Уизли. Луна прекрасно знала, что прошлое – категория несуществующая: оно живет либо в настоящем, либо нигде. Еще она говорила, что будет счастлива, если будет счастлива сама Гермиона, но в том-то и заключалась проблема, что Гермиона не умела быть счастливой, не определившись с тем, каковы же все-таки отношения в ее внутреннем треугольнике. Она поняла это в тот день, когда треугольник превратился в квадрат, и Луна пришла поздравить ее с рождением Хьюго. Только тогда Гермиона догадалась, что она любит и Рона, и Луну, и Хьюго – а еще Гарри, Молли, Джинни, Невилла и нескольких других людей, и что в этом нет ничего странного. Это было яркое мгновение – но оно ушло, оставив, однако, Гермионе неотменяемое уже знание о том, что любовь и есть самая сильная магия; и если Дамблдор каким-то образом узнал об этом ее открытии, он, несомненно, улыбнулся.
T H E E N D
