Глава 2В круге первом
Лицезреть собственный зад годичной давности – не самое приятное занятие. Но другого у меня не было: притаившись за мной, я ждала, когда Гарри и я выползут наконец из тесного грязного лаза в хижину. Ждала, захлебываясь ужасом – вдруг не успею?!
Я едва не закричала в голос, услышав холодное свистящее слово и короткий душераздирающий вопль, его вопль, его стон, переходящий в хрип… Ну что же вы стоите, придурки, безносая скотина уже бросила свое триумфальное: «Жаль…», шевелите жопами, ну быстрее, быстрее! Хорошие мои, ну не сидите же на месте, уже пора, уже можно! Нужно!!!
Но вот наконец моя попа зашевелилась, и я осторожно поползла за мной на приличном расстоянии, чтоб не раскрыться. Высунувшись из туннеля, я со всей доступной мне скоростью отползла за ящик, только что отодвинутый Гарри. Согнулась в три погибели, пытаясь успокоить истерично бьющееся в ребра сердце, и едва удержалась, чтобы не зажмуриться от страха.
Он был там, он там умирал, но Гарри заслонил его от меня, и я видела только край мантии, распластанный на полу крылом мертвого ворона, и ручеек темно-багровой, почти черной, еще теплой крови. Его крови.
Как я могла, как я могу смотреть на это?! Я, обиженная его трусостью и сраженная его предательством, не нашла в себе сил, чтобы попытаться спасти его. Я, знающая, что тот сумасшедший поцелуй был прощанием, а слова Дамблдора: «Северус… пожалуйста…» - мольбой о смерти, корчилась в беззвучных рыданиях, умоляя всемогущее Время подарить хоть секундочку, хоть полсекундочки жизни ему… Тогда я успею.
И Время сжалилось надо мной. Откуда только что взялось – силы, скорость, кристальная ясность рассудка… Из моего убежища за ящиком меня словно вынесло, я плюхнулась на колени прямо в кровавую грязь возле его тела – и губы сами собой зашептали заклинания, и руки открывали флаконы, взмахивали палочкой, четко и безупречно, как никогда. Заживляющее, кроветворное, восстанавливающее, обеззараживающее, перевязочное, лошадиная доза универсального антидота – почти смертельная, но хуже точно не будет. Пальцы мечутся, мелкие пуговицы глухого воротника выскальзывают, не поддаются… рву плотную ткань зубами, и наконец чувствую, щекой чувствую слабый нитевидный пульс у основания его шеи.
Времени на сантименты не было. Я с трудом приподняла его, – какой тяжелый! – обняла изо всех сил и торопливо выкрикнула: «Аппарейт!»
Болит шея.
Болят плечи.
Спина болит.
А голова прямо-таки раскалывается.
Я опять уснула над книгой. Через силу разлепляю глаза, смотрю на часы – Мерлин! Северус! Ужин! Перевязка! Вскакиваю так резко, что в глазах темнеет. Ничего, не в первый раз. Как я могла проспать?!
Еще слабо соображая, вылетаю из библиотеки в темную обшарпанную гостиную. Как я ни старалась, так и не смогла придать более уютный вид ни этой гостиной, ни этому дому. Сколько тут ни прибирай, все равно остается ощущение запущенности и неопрятности. Положение спасли бы открытые окна – но Северус не выносит яркого света, и все окна занавешены плотными темными шторами.
Он полулежит в кресле перед камином, укрытый до подбородка теплым шерстяным пледом, и отсутствующе пялится в стену. Злится, и за дело.
- Простите, сэр, я задержалась. Этого больше не повторится! – тарабаню я привычную, давно заученную скороговорку. – Десять минут, сэр, и будем ужинать.
Он не реагирует, когда я засовываю руки под плед и проверяю, сухо ли у него там. Это поначалу он грозно вращал глазами и строил возмущенные мины. Теперь ему все равно. И мне теперь все равно. Я просто выполняю свой долг. Я плачу за свои ошибки.
Оказалось, помочь ему выжить в Визжащей хижине и спасти его – не одно и то же. Он жив, но полностью парализован: яд успел необратимо повредить центральную нервную систему, и ничего ниже шеи он не чувствует. Не то что говорить, даже шептать не может: Нагайна постаралась на славу, от его связок остались одни лохмотья, раздробленная гортань не в состоянии их защитить. Следы змеиных укусов не заживают, его шея покрыта отвратительными гнойными свищами. Но мне нельзя показать и тени брезгливости. Его страдания – моя вина.
Я промываю раны дезинфицирующим раствором, накладываю свежую повязку. Балаболю без умолку – видимо, подсознательно все еще надеюсь вытянуть его из вязкого омута безразличия.
- Сегодня на кормушку – помните, ту, что я привесила у кухонного окна? – прилетели снегири. Целая стая, представляете? Такие пузатые, яркие! Хотите, я кормушку перевешу во-он к тому окну? Тогда вы тоже сможете наблюдать за снегирями. Я почти закончила перевод Ритберга для «Вестника алхимика». Обещали целых десять галлеонов за авторский лист. Если заплатят быстро, до конца месяца мы протянем. А там «Зельеварение сегодня» долг погасят. Я вам после ужина почитаю черновик...
Я все еще читаю ему вслух, пусть он давно этим не интересуется. Поначалу, ослепленная надеждой на его излечение, я выворачивалась наизнанку, стараясь держать его в курсе всех событий и научных достижений. Видимо, и он сам тогда на что-то надеялся: слушал внимательно, жадно, и я даже выучилась читать по его губам беззвучные и неизменно ехидные комментарии.
Когда я поняла, что мои усилия безнадежны? Может, когда в очередной раз ревела на крохотной кухне от усталости и отчаяния – тихо, чтобы он не слышал. А может, когда его глаза стали отсутствующими и тусклыми, когда из них исчез малейший проблеск интереса к жизни.
- Сейчас будем ужинать, сэр! – Бодро отбацала я, удаляясь на кухню.
Черт, опять кружится голова. Сейчас-сейчас, это пройдет, не в первый раз… Слишком мало сна – за переводы платят сущие крохи, и приходится работать едва ли не круглыми сутками, чтоб свести концы с концами. Слишком мало свежего воздуха – я выхожу на улицу только с ним, и ненадолго, он очень легко простужается теперь. Еды тоже маловато, да и лень мне готовить для себя отдельно, питаюсь тем же, чем кормлю его - перетертыми супчиками и жидкими кашами на воде.
Сползаю по стене на пол. Надо отдохнуть. Всего минуточку. Две минуточки. Как же болит шея… В этот момент я почти благодарна своему раннему остеохондрозу, боль не дает отключиться.
Подъем. Подъем, Грейнджер, расселась тут!
Встаю, цепляясь за старый покосившийся буфет. Давай, тряпка, давай. Где был твой хваленый ум, когда в романтически-душеспасательном порыве крутила хроноворот? Вот то-то и оно… Отгребай теперь.
Вяло взмахиваю палочкой, отправляя чиститься овощи. Хорошо, что бульона вчера наварила целую кастрюлю, на пару дней хватит… Руки чугунные, ноги ватные. Помутневшая от времени зеркальная дверца буфета отражает запавшие глаза в темных кругах, ввалившиеся щеки, заострившийся нос, волосы не волосы – пакля, закрученная в неряшливый узел… Краше в гроб кладут. Может, побриться налысо? На прическу все равно нет ни сил, ни времени. Да и какая кому разница, как я теперь выгляжу?.. Гарри на том свете, думаю, простит мне мой расхристанный вид. Рон? А что Рон… Он сам выглядел не лучше, когда мы виделись в последний раз - полгода назад. У него свои заботы, не приятнее моих: Молли совсем сдала после смерти Фреда, Джордж медленно скатывается в пучину слабоумия, Джинни не вылезает из депрессии после смерти Гарри, и даже пыталась несколько раз покончить с собой… По сравнению с этим я просто в шоколаде. У меня забота – только Северус, а он, слава Мерлину, в своем уме и всегда молчит.
На пару овощи готовятся быстро. Я уже забыла, когда в последний раз ела нормальное мясо. А шоколад… мамочки, до чего же хочется шоколада! Но это непростительная роскошь. Единственное, что я могу себе позволить – открыть дверцу буфета и глотнуть огневиски прямо из горлышка. Пойло дерьмовое, но для лечения затяжной ипохондрии не обязательно хлебать дорогущее Особое Огденское, сгодится и эта бурда. Одного глотка мало, и я прикладываюсь к бутылке еще раз, поглядывая на пароварку. Мне ведь даже напиться нельзя. Хороша будет сиделка-наперсница, полудохлая с бодуна… Обжигающая гадость во рту действует, как хорошая пощечина: соберись! Не ныть! Где там у нас ужин?
Руки привычно орудуют пестиком, перетирая пропаренные овощи в болотно-зеленую однородную массу. Невыносимо хочется спать. Вчера была удивительная ночь, тихая и торжественная, небо казалось вогнутым дном огромной обсидиановой чаши. И я, вместо того, чтобы работать, почти до утра таращилась на огромные, будто наклеенные на небо, холодные и неподвижные звезды. Думала о том, зачем нужны эти стылые светлые дыры в безупречно черном и теплом бархате неба. Они не способны никого согреть, от них не становится светлее… какой тогда от них прок?
А какой прок от меня?
Какой толк в том, что я умираю вместе с человеком, которого, как я думала, я люблю, в этом глухом темном доме, похожем на склеп? Воистину, если бы я действительно любила Северуса, то лучше подмешала бы ему яду в суп. Избавила бы от бессмысленных мучений, ставших следствием моей глупости. Но я не могу. Или?..
Нет. Я еще не готова. Хотя это может случиться вскоре. Возможно, даже раньше, чем опустеет эта бутылка огневиски. Пришла пора сознаться, Грейнджер: таким он тебе не нужен. Ты лишилась разума от одного поцелуя сильного, решительного, страстного мужчины. Безмолвная недвижная развалина в кресле перед камином напоминает Северуса Снейпа лишь размерами носа. А тоска – воющая женская тоска по несбывшемуся чувству, с каждым днем становится все безысходнее. И тело, даже истощенное и замученное недосыпами и недоеданиями, жаждет его рук – тех, сильных и властных, его губ – жестких и требовательных. Жаждет ум - его прежнего, его живого.
Не плачу. Сказала, не плачу! Вдохнуть, выдохнуть. Плеснуть в лицо ледяной водой. Перед дверцей буфета надеть спокойную улыбку. Расправить плечи. Поднос, тарелки, салфетки. Ну, пошла.
Тишина в гостиной такая, что собственные осторожные шаги кажутся мне слоновьим топотом. Не жарко – пока я возилась с ужином, камин почти потух. Палочка осталась на кухне рядом с мойкой. Ничего, камин подождет.
Присаживаюсь на скамеечку возле кресла, устраиваю на коленях поднос, разворачиваю салфетку. Его глаза закрыты – ничего удивительного, от перманентного бездействия он то и дело засыпает. Но что я, зря на кухне колготилась, что ли?
Легонько касаюсь его щеки ладонью.
Кожа прохладная.
Осознание. Секунда ступора.
Дрожащими пальцами щупаю пульс.
Это просто дурной сон.
Пульса нет.
Замираю. Я знаю, что это конец.
Поднос соскальзывает с ослабевших колен, ужин впитывается в потертый ковер.
Не страшно, не больно, ни слез, ни сил. Он все забрал.
Он мертв. И даже не пришлось травить…
… Сколько я просидела неподвижно рядом с его остывающим телом? Миг? Час? Вечность… Не плакала, за меня это делали свечи. Холодно. Как же холодно без него… Я в приступе жалкого малодушия желала ему смерти, а себе – освобождения. Но вот он мертв, так почему же я не чувствую себя свободной? Только холод, могильный холод и пустота. Кто я без него? Зачем я без него?
Последний огонек полыхнул предсмертно и утонул в расплавленном стеарине. Гостиная погрузилась в непроглядную темень. Медленно, как во сне, я подошла к окну, отодвинула шторку. Корявые, словно нарисованные неумелой детской рукой, звезды все так же висели гроздьями заупокойных свечей.
Решение созрело давно. Раньше, чем первая бутылка огневиски поселилась в кухонном буфете. Я запрещала себе думать об этом, боялась сделать еще хуже. Всегда есть вариант хуже настоящего, теперь я это знаю. Но это значит, что есть вариант и лучше. И он того стоит.
По-кукольному размеренно прошла через темный умерший дом. Захватила с кухни бутылку. Напиваться нельзя, но один глоток лишним не будет. Жжение спиртного поможет ощутить, что я еще жива.
В своей по-спартански убогой спальне выволокла из-под старого комода обувную коробку. Когда-то в ней лежали мои бальные туфли – те, что я надевала на Рождество четвертого курса. Сейчас в коробке среди глупых девчачьих сокровищ (первая валентинка, засушенная ромашка от Рона, какие-то фотографии, несколько значков ГАВНЭ) покоилось сокровище настоящее.
Мой хроноворот.
Глядя на звезды сквозь прозрачные колбочки песочных часов, я листала память, как забытый фотоальбом, разыскивая среди потускневших от времени образов его. Нашла, замерла на миг, вспоминая малейшие черточки и детали.
Ну, на посошок.
С Мерлином. А, сама справлюсь.
Песочные часы завертелись, ввинчиваясь во время…
