Глава 2Пятьдесят четвертый день
Джон не пошёл навещать могилу Шерейрена на тридцатый день, как принято. Эльф вряд ли хорошо бы воспринял высказывание уважения когда положено, ведь сам он относился к условностям весьма презрительно. Потому Джон совсем не торопился. Лишь с наступлением весны, в хорошую погоду, когда кладбище не должно было вызвать уныния, он отправился туда. Отставной капитан британской армии не собирался сдаваться на милость чёрных дум.
Если изгнать из мыслей неуместную скорбь, которой Шерейрен был бы недоволен, кладбище можно найти приятным местом для прогулок. Не зря парк Почтальонов или сады при церкви Гроба Господня когда-то были погостами, а теперь люди просто приходят сюда насладиться миром и тишиной. Джон внимательно смотрел вокруг, стараясь найти покой, цепляясь взглядом за мелкие детали, вроде венка, которым была оплетена бита для крокета, видимо, принадлежавшая покойному, и заметил на одном надгробии фотографический портрет. Вставленный в овальную рамку, он изображал миловидную полуорчанку, которая больше никого не порадует своей улыбкой и темными глазами. Джон вспомнил надгробия с портретами, виденные в Европе, и загрустил — о том, что у него не осталось хоть портрета Шерейрена.
Именно тогда в его голову закралась мысль, которая вскоре стала схожей с одержимостью. Ему отчаянно захотелось по памяти создать себе портрет умершего друга.
Джон никогда не был художником. Только в детстве, как все мальчишки, рисовал военные дирижабли, бронепоезда и поля сражений. И вот сейчас отчаянно жалел, что больше никак не продвинулся в изобразительном искусстве.
Но сожаления продлились недолго. Едва вернувшись домой и кинув взгляд на столешницу, Джон понял — нужным инструментом он почти владеет. Вряд ли нож и штихель в обращении сложнее скальпеля, точность руки у него есть, осталось лишь подучиться. А упорства и терпения Джону не занимать.
***
Закрыв глаза, прижимая невидимый подбородник и взмахивая несуществующим смычком над мыслью о струнах, Шерейрен играл на скрипке. «Музыка души» — единственная оставшаяся у него возможность играть. Эльф не проживет без гармонии звуков, пусть раздающихся лишь в его воображении.
Сто второй день
Лезвие ножа входило под углом и снова, теперь под другим углом — там, внутри, разрезы должны были пересечься. Третье, завершающее движение — и маленькая деревянная пирамидка выпала из доски. Всё верно. А теперь ещё раз. И ещё. Пирамидки и мелкие стружки валялись на столе и полу, но время убирать их ещё не пришло. Джон вырезал на небольших досках разных пород дерева простейший геометрический узор: ставил руку, привыкая чувствовать правильный нажим при разном направлении волокна и разном сопротивлении. У Джона было далеко не первое занятие. Он больше не потел так, как над первыми своими попытками быть точным. Главное он понял — неудачно вырезанный элемент не грозил никому смертью или увечьем. Осознание этого в первую минуту было приятным, но затем пришлось признать: именно потому резать по дереву гораздо скучнее, чем быть хирургом. Зато оставалось время обдумать свой план, который пока ещё волновал дерзостью замысла. Джон уже практически не сомневался, что воплотит его, но по свойственной хоббитам основательности характера — которой ему и без того перепало меньше, чем другим, менее склонным к авантюрам, достойным представителям своей расы — продолжал шлифовать в уме детали, прежде чем приступить к действиям. Он предполагал отдать задуманному делу как минимум год своей жизни, немалый срок, требующий всё хорошенько взвесить. Но, судя по всему, дело хорошо сочеталось с резьбой по дереву, раз уж он может резать и думать, думать и резать.
***
Добродушная морда тотема превращалась в лицо Джона, лицо подергивалось рябью, и на его месте появлялась морда единорога.
Два духа-хранителя: данный ему с рождения вместе с именем и покинувший его недавно Вечный Единорог и безымянный тотем. Шерейрен мог бы выяснить его имя, но тогда духи стали бы спорить о правах на подопечного. Потому он не только не постарался узнать его, наоборот принял необходимые предосторожности, исключавшие возможность узнать имя случайно. Дело было даже не в опасности подобного положения, просто эльфу больше нравилась необязательность их отношений с тотемом. Свобода и тонкое, хрупкое доверие, столь редко случающееся в отношениях между эльфами, а уж тем более с духом, были слишком ценны, не стоило разрушать их из пустого любопытства.
В неустойчивой формуле присутствовал и третий, земной хранитель — Джон. Когда-то детектив старательно отгонял мысли о том, что спасший его жизнь на первые же сутки знакомства хоббит мог быть послан одним из духов, и его желание защищать могло не быть добровольным. Сейчас Шерейрена не оставляла эта мысль. И лишь одно терзало — чей он? Если Джон был послан Вечным, то хоббит уже отпущен на волю. Тогда друг не встретит вернувшегося Шерейрена (если вообще удастся вернуться). От этого становилось зябко и пусто, хуже, чем от мысли, что он не выйдет на волю никогда. Возможно, во второй вариант просто не удавалось полностью поверить и по-настоящему ужаснуться. Но и первое пугающее предположение могло быть неверным. Вдруг свободный дух нашептал ничем не связанному Джону о нуждающемся в нём Шерейрене, и Джон согласился быть рядом с эльфом добровольно? Просто желая одаривать своей дружбой и заботой.
Чей ты посланец, Джон?
От недостатка данных у Шерейрена начинала болеть голова.
Сто тридцать пятый день
В пабе «Народной норы» уже приготовились к Пасхе: стены увешали вышивками в ярких рамках, полки за стойкой и столы украсились раскрашенными в жёлтые и салатные цвета фанерными изображениями кроликов и подставками для салфеток — работами учеников местных курсов.
Джон пил пиво после занятий с Сэмюэлем Типкинсом, своим учителем резьбы. До сих пор они общались очень официально, исключительно как мастер и ученик; сегодняшнее желание Сэмюэля присоединиться к нему за столом слегка удивило Джона, но возражать он не стал.
Хоббиты традиционно поговорили о пиве и табаке, о поднимающихся ценах на магические услуги, которыми, впрочем, сами очень мало пользовались в обычной жизни, поругали смог Луэандара, и наконец Сэмюэль перешел к тому, ради чего подсел к Джону.
— Ты довольно молчалив.
Джон кивнул.
— Мне это нравится. Основательный парень, да? Ты из каких Уотсонов будешь?
— Из путешествующих. Простите, я действительно не знаю в точности, к какой ветви отношусь, родители разорвали отношения с родственниками, когда подались в Австралию, — объяснил Джон.
— И ты унаследовал эту их тягу к путешествиям? — последнее слово Сэмюэль произнес с изрядной долей брезгливости. Склонность к странствиям была присуща некоторым чудаковатым хоббитам, но не находила одобрения среди основной массы добродетельных и домоседливых низкоросликов.
Джон всё же на секунду удивился столь эмоциональной реакции собеседника, будто ему было очень важно, чтобы Джон оказался не похож на родителей, а потом вспомнил: у Сэмюэля две незамужние дочери, а Джон холост — всегда стоит присмотреться к вероятному кандидату. Искренне порадовавшись тому, что не нужно врать, Джон честно ответил:
— Унаследовал. Из Австралии вернулся на Континент, тут учился, после учебы подался в Афганистан, вернувшись, снова разъезжал — уже по стране.
Семюэль смыл кислую мину с лица добрым глотком пива, а Джон перевел дух. Он ничего не имел против дочек Типкинса, но сейчас ему не хотелось знакомств. Он почти отчаялся дождаться Шерейрена, тот не подавал никаких вестей и вел себя так, будто действительно умер. Джон постоянно был в напряжённом ожидании. Где уж тут выстраивать новые отношения?
Учтивость не позволила Семюэлю уйти сразу, как только он выяснил то, что его интересовало, и мастер стал расспрашивать, почему Джон вдруг заинтересовался «осёдлым» ремеслом резьбы. Джон честно рассказал про расковырянный стол и про необходимость обмозговать одну сложную идею, и как ему важно занимать чем-то руки, он просто не умеет сидеть и думать, глядя в окно или на лист бумаги. Про мечту о резном потрете Шерейрена он даже не заикнулся.
Типкинс, разумеется, спросил:
— Что за идея?
— У меня был друг-детектив… не хоббит, конечно, — уточнил Джон. Говорить о Шерейрене было всё ещё сложно, но почему-то очень хотелось рассказать, какой прекрасный друг был у Джона — особенно тому, кто не знал эльфа. Тому, кто не воскрешал бы в памяти неоднозначный образ, не вспоминал бы интеллектуальный снобизм и нежелание следовать многим социальным нормам, а просто принял бы на веру, что Шерейрен был самым человечным из эльфов.
— Да уж, всюду шнырять и совать длинный нос в чужие дела — не хоббитское занятие, — кивнул Типкинс.
— Тем не менее, я ему помогал. А потом писал о нём и о раскрытых делах заметки в сети, очень короткие, просто наброски. А теперь он… — Джон замолк, его губы отказывались произносить слово «умер». После неловкой паузы он закончил: — его больше нет.
Типкинс вздохнул и похлопал Джона по плечу.
— Все мы смертны.
— Действительно. Только после того, как… В общем, недавно про него публиковали в газетах разную ложь. И я хочу написать книгу. В подробностях пересказать про наши расследования, про то скольким людям он помог… Он достоин того, чтобы о нём остались и светлые воспоминания, а не только враньё в бульварных газетенках.
— Доброе дело. Дружба такая вещь, даже после смерти нуждается в защите, — Семюэль задумался о чём-то своем.
— Только вот, боюсь, я не писатель, красиво слова складывать не умею. А ради Шерейрена нужно постараться, потому как мало издать, надо, чтобы написанное читали, — поделился с ним своими сомнениями Джон.
— Непростая задача, — признал мастер. — Но я в тебя верю, ты парень с хорошим стержнем. Когда садишься работать, не спешишь, дерево почем зря не переводишь, вдумчиво режешь, а не пытаешься сделать все с наскоку. И не теряешься, если вдруг ошибешься, понимаешь, где можно поправить, а где стоит начать снова. Думаю, с писательством будет так же. Испортишь десяток досок, а на одиннадцатой дело пойдет. Главное начать. А то ведь я как полагаю: можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить.
Его слова сработали, как спусковой крючок. Джон вдруг понял, что именно это и ему было нужно: рассказать о своем замысле и услышать одобрение. Слова, которые раньше ощущались, будто толпящиеся вдали, но не дающиеся, внезапно прорвали невидимый заслон, хлынули на него в кавалерийской атаке, обрывками фраз и полувыстроенными абзацами заполонили голову. Джону было страшно шевельнуться — вдруг теснящиеся в неожиданном порядке слова перемешаются и убегут, вновь став недоступными.
Он немного посидел, замерев, не умея справиться с новым чувством, боясь его расплескать, а потом поднялся.
— Вы правы, Мастер. Вы очень мне помогли, спасибо! До свидания, — он уважительно поклонился учителю, который его не просто поддержал, но одарил вдохновением.
Торопливо расплатившись у стойки, он выскочил в туманный вечер Луэандара, оглянулся в поисках кэба и махнул рукой кэбмену в самом новом паровом фаэтоне: хотел добраться домой поскорее.
— Бейкер-стрит, 221б.
— Самый центр, однако, — тихо оценил человек с чуть заостренными ушами и, прежде чем тронуться с места, нацепил на выхлопную трубу над капотом магическую глушилку. Поглощая дым и шум, изнашивались они изрядно, потому рачительные автомобилисты предпочитали снимать их на окраинах, где меньше шансов отхватить штраф. Дыма и грохота от фабрик и мануфактур тут хватало, паромобиль не имел никаких шансов выделиться на общем фоне.
Джон достал мессиджер и, создав черновик сообщения, принялся строчить, набирая не начало рассказа, но вступление, которое казалось крайне важным сейчас. Кощунственно, но он чувствовал себя настолько хорошо, будто Шерейрен был рядом. Само ощущение того, что у него есть дело и надо спешить, ловя минуты, было невероятно похоже на их прошлое, и казалось: сейчас эльф вскочит в другую дверь фаэтона, и начнется расследование.
«Краткие записки, некогда созданные в блогосфере, никоим образом не могут отразить гений моего друга Шерейрена, и по ним трудно составить истинное впечатление о работе ума этого выдающегося эльфа и о наших захватывающих приключениях. Я считаю своим долгом поведать наиболее полно о жизни столь примечательной личности, которую мне посчастливилось наблюдать вблизи, и очистить имя друга от клеветы. В неё трудно поверить любому, знавшему Шерейрена и его деятельность на благо разумных, которым он помогал вне зависимости от происхождения и сословия».
***
Шерейрен экономил бумагу — кто знает, даст ли брат ещё, если он будет швырять её направо и налево? Только поэтому комната не была завалена скомканными листами, испорченными неудачными попытками делать записи. Эльф просто вычеркивал неудачные предложения и вписывал новые мелким, непривычным почерком, и снова вычеркивал, злясь на то, что его острый ум не в состоянии чётко формулировать нужные мысли. Скорее всего, ему мешали эмоции. Эмоции всегда мешают разуму, а последнее дело было целиком построено на них. Сначала Мориарти вызвал в нем интерес, предложенная им игра показалась веселой, но потом, разобравшись в масштабе и мотивах его деятельности, Шерейрен вспылил. Он легко признавался в нелюбви к своим соплеменникам, однако скрывал сентиментальную привязанность к народам, к которым принадлежали его друзья. Хоббиты были хороши уже тем, что к их племени принадлежал Джон. Среди людей удалось найти целых двоих: миссис Хадсон и Лестрейда, потому человечество, с точки зрения Шерейрена, тем более не было потерянной расой. С подобными рассуждениями не согласились бы многие представители прочих видов разумных, но детективу казалось нелепым любое другое мнение. Если добрых людей явно больше, чем добрых эльфов, то люди лучше — элементарная логика. Слишком субъективно, Шерейрен не мог этого не понимать, потому держал мысли при себе. И до поры до времени личные привязанности ничем не мешали.
А Мориарти убивал людей. Разными, подчас очень жестокими, способами. Разумеется, не лично, свои руки гениальный профессор не марал. Он просто изучал. Как говорил сам темный эльф: «Люди — сточные воды всех разумных; даже полукровки — отщепенцы, а выродки, получающиеся в результате смешения всех кровей, просто не имеют права на существование. Но раз так получилось, и они существуют — грех не воспользоваться материалом. Идеальные подопытные животные — уже не крысы, но и ещё не раса».
За такие слова хотелось просто выгрызть глотку, отбросив в сторону любые более рациональные методы. Шерейрен порой видел сны, в которых воплощал эту мечту. Кровь на белой шее была приятно соленой, а плоть в зубах ещё теплой. Её хотелось немедленно съесть — во снах Шерейрен не испытывал никакой рефлексии, наоборот, хотелось в победном жесте поднять труп и продемонстрировать — он теперь глава стаи. Просыпаясь, он понимал — это примитивный хищнический инстинкт — но подавлять его было трудно.
Он и не подавил.
До невозможности нелепое противостояние вылилось в вызов, посланный им Мориарти. «Дуэль» на крыше госпиталя почти во всех просчитанных им вариантах стоила бы жизни обоим, и Шерейрен был готов к «размену фигур», считая подобный исход партии выигрышным — иначе до Мориарти было не добраться.
Но разумно сформулировать, откуда эта ярость, логически доказать то, что люди, несмотря на странность их происхождения, ничем не хуже прочих, не выходило. Эмоции мешали. Шерейрен бесился. Очередное предложение вычеркивалось из черновика, а эльф начинал бессильно кружить по комнате, пытаясь разделить чувства и факты, сформулировать разумные, убедительные построения.
Сто сорок первый день
Вдохновения хватило на четыре дня и две трети рассказа. Потом слова перестали приходить — Джон не мог понять, что ему делать, как вернуть ненадолго появившееся и быстро ускользнувшее ощущение легкости? Не мог думать ни о чём другом и, в конце концов, догадался: у него закончился запас, накопленный за время длительных раздумий. Пока он вырезал, формировались предложения, подбирались метафоры, вызревали описания. Долгая кропотливая работа в итоге выплеснулась очень легко, потому и казалось, будто всё само написалось. Сейчас продуманное закончилось, и наступил отлив, естественный при таких обстоятельствах. И просто нужно было, отложив перо и бумагу, вернуться к ножу и дереву.
Можно было бы взяться за новую шкатулку или солонку, но слова мастера Типкинса: «Можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить» — засели в голове занозой, от которой оказалось непросто избавиться. Джон не стал сопротивляться, достал уже давно заготовленный липовый брусок. Он понимал: сразу не выйдет, но когда-то начинать работу нужно.
Хоббит отлично представлял во всём объёме фигурку, которую собирался сделать. Он покрутил брусок в руках и решительно принялся отсекать лишние куски. До тонкой работы было ещё далеко.
Джон начал вырезать кудрявого остроухого ангела.
***
Записки Луэро лежали у стены. По смятой обложке было видно, что книгу швырнули в стену, не сдерживая силу. Пол усеяли разорванные черновики. Ходя по ним, Шерейрен время от времени пинал бумажки и рассеянно наблюдал, как они кружат в воздухе.
Терпение Шерейрена закончилось, когда он, перечитывая записки в очередной раз, наткнулся на пассаж: «Не осуждайте меня, кто прочтет, не хвалю себя, повторявшего за всеми: «Люди — не разумные, люди — скот для дел наших, подстилка для ног наших, Богом назначенная для служения высшим», — ибо своею головою жив эльф, а не чужими. Я поднял меч и призвал в поход против смердов, рты раззявивших. Которые из эльфов искали мира, а я — войны, будто можно снискать славу в избиении низших».
Даже раскаиваясь, древний эльф не избыл предрассудков против людей. И как он такой мог переродиться, Шерейрен не понимал. А значит, и помочь чтение не могло. Не находя логики, нельзя выбрать правильную стратегию и невозможно заставить чудо повториться. Оно само решает, случиться или нет, а значит, на него нельзя рассчитывать.
Зря, все-таки, Шерейрен мечтал выйти отсюда, не стоило лелеять ложные надежды.
Двести четвертый день
Возле камина аккуратной стопочкой лежала рукопись, в ведёрке для угля покоился ангел с отбившимся носом — его можно было бы приклеить, но смысла в этом не было никакого. Всё равно нос получился не той формы. И вообще всё было не так.
Джон крутил в руках третье перо — предыдущие от такого обращения сломались.
Хоббит пытался не выпустить наружу тёмную, удушливую ярость. Пытался объяснить себе: взялся не за свое дело, не справился — сам виноват. Не замечал творящегося вокруг, поверил отославшему его подальше Шерейрену, ушёл в ключевой момент и потому не спас — тоже только его вина, ничья более.
Тяжелый ком, начинённый сжатыми пружинами, ворочался внутри, подталкивал к действию. Кроме неудачной фигурки ещё бы инструмент на пол шваркнуть, запустить чернильницей в стену — станет легче. И как хочется разрешить себе сорваться, начать крушить, выплескивая ярость в несправедливый, недобрый мир.
Джон продолжал крутить перо, прикидывая, на сколько ещё хватит сил сдерживаться.
Вскоре зашла миссис Хадсон с обычным предложением зайти в магазин и купить постояльцу продуктов к ужину. Увидев ангела и рукопись, золотая домовладелица удержалась от лишних расспросов, просто попросила разрешения забрать их. Джон не возражал. Боялся раскрыть рот — знал, что сорвется в крик. Молча кивнул, схватил лёгкую куртку и поскорее выскочил из квартиры. Он давно не собирался впопыхах, ведь некому было подгонять, покрикивать: «Джон, живее, дело не ждёт».
Он долго бессмысленно бродил по оживлённым улицам. Рассматривал окружающих, а взгляд будто нарочно выискивал среди улыбающихся парочек, хмурых спешащих клерков, размашисто шагающих военных и остальной праздношатающейся публики дам в черном бомбазине и крепе. Разумные умирают часто, и дамы в трауре — не редкое зрелище. Впрочем, попадались и джентльмены с траурными повязками.
Возле одного из домов стоял немой плакальщик с пышным бантом на посохе. С цилиндра свисал длинный шарф до пояса — белый. Значит, умер ребенок.
У церкви он услышал колокольный звон. Шесть ударов — звонит по старой деве.
Джон припустил бегом. Но разве можно сбежать из города, переполненного мертвецами, где живые нужны только чтобы оплакивать мёртвых?
Он забежал в какой-то тупик — красные кирпичные стены окружали его, слепые, забитые досками окна были высоко. Тупиковая стена явно была частью фабричного забора. Джон подошел к ней, оперся руками, тяжело дыша после сумасшедшего бега. Он смотрел на свои ноги в коричневых ботинках с круглыми носками. Возле ноги лежал длинный уголек. Когда такой выскакивает из огня, жди похорон; любому известно — длинный уголек символизирует гроб.
Джон поднял его, уголек удобно лёг в руку. Как мелок. Просто чёрный.
Почти бездумно хоббит принялся выводить на стене: «Умер. Умер. Умер. Умер. Умер. Он мёртв!»
Слезы текли по щекам.
Сегодня Джон действительно поверил в смерть Шерейрена.
