Собранная мозаикаНо сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл.
Михаил Булгаков "Мастер и Маргарита"
Отвечать на заданный вопрос никто не спешил. Гермиона медленно переводила взгляд с Кристины на Штольберга, все еще не решаясь поверить в то, что видит.
Поверить в то, что в гостиной дома ее детства сейчас лежит мертвая женщина, в смерти которой, пусть и косвенно, виновна она, Гермиона. Ее снова затрясло.
- У тебя есть выпить? Тебе надо успокоиться, - Штольберг затушил недокуренную сигарету в пепельнице.
Этот жест почему-то окончательно убедил Гермиону, что все происходящее не было плодом ее больного воображения. Она несколько секунд молчала, словно пытаясь сообразить, о чем он ее спрашивает, а потом отрицательно замотала головой.
- Нет. Хотя я не знаю точно… - она растерянно оглянулась по сторонам, словно видела это место впервые. В голове как будто перекатывался тяжелый свинцовый шар, и это ощущение здорово мешало ей сосредоточиться хоть на чем-то. - Я не была тут много лет, - наконец, сказала она. - Я не знаю.
- Возьми себя в руки, будь любезна, - Кристина забарабанила пальцами по столу, и Гермионе показалось, что говорит она сквозь стиснутые зубы.
Странное дело, за пролетевшие со дня их последней встречи годы шведка почти не изменилась. Все те же белокурые волосы, каскадом спадавшие с точеных плеч, бледная кожа, тонкие нервные пальцы и голубые глаза, в которых не читалось ничего, кроме пренебрежения к окружающему миру. Исчезли, правда, шелковые вечерние платья в пол и брильянтовые украшения, а магловская одежда, в которую Кристина была одета теперь, странным образом не шла ей, словно рубашка с чужого плеча. Да и само явление Кристины Бернгард на пыльной кухне старого заброшенного дома было чем-то неправильным и нелогичным.
- Я постараюсь, - холодно бросила Гермиона. Руки по-прежнему дрожали, но как заставить проклятую дрожь прекратиться, она решительно не знала. Она наугад открыла дверцу одного из шкафчиков. Кажется, мама когда-то хранила там спиртное. Когда это было? В прошлой жизни?
Пыльные бутылки теснились в темноте кухонного шкафа, она наугад вытащила одну и повертела в руках. Виски, ну надо же. Откуда оно здесь, интересно, папа с мамой никогда не пили его. Ах да, его пили Гарри и Джинни, когда бывали здесь. В тот день, когда все началось, они точно также сидели в летних сумерках за этим самым столом и сочиняли для нее одну большую и убедительную ложь. Одну на всех.
И прошло с тех пор всего только семь лет, а не целая вечность. Иногда ей казалось, что все-таки вечность.
- Кому теперь принадлежит этот дом? - голос Штольберга заставил ее вынырнуть из нахлынувших воспоминаний. Она осторожно поставила на стол бутылку, а потом посмотрела на него.
- Я не знаю. Думаю, что маминой сестре. Если кому-нибудь пришло в голову заниматься всем этим после моей… После моей смерти, - она невесело усмехнулась.
- У тебя больше нет родственников?
- Нет, - она устало прикрыла глаза, - она одна.
- Ты не общаешься с ней?
Гермиона пришла в раздражение. Зачем он все это спрашивает, разве это теперь важно? Разве теперь важно хоть что-нибудь из того, что было важным тогда? Тогда, когда она маленькой девочкой босиком сбегала по утрам по широкой лестнице, а мама суетилась у плиты, готовила завтрак и что-то говорила папе, а он делал вид, что внимательно слушает ее, а сам с упоением читал спортивную колонку в утренней газете. И на этой самой кухне пахло кофе и булочками с корицей - ее мама часто пекла по утрам булочки с корицей, и это был такой далекий и любимый запах из детства, который она помнила до сих пор, помнила до боли остро, до самой последней ноты. Когда эта самая кухня была наполнена запахами цветущих под окнами розовых кустов, далекими голосами, доносившимися с улицы, и впереди было еще целое лето, и даже, пожалуй, вся жизнь, а поэтому непременно хотелось верить в то, что все будет хорошо. Тогда все это казалось незыблемым. А потом вдруг рухнуло в один момент, словно карточный домик.
Она так и не смогла их просить. Пыталась, но не смогла.
Не смогла простить за то, что оставили ее одну. За то, что без них этот дом опустел навсегда. За то, что теперь она чувствовала себя в нем чужой и не узнавала его. Если бы они были живы, ее жизнь могла бы сложиться по-другому.
- Я не общаюсь с ней, - она говорила резко, отрывисто, как будто не решалась сказать все сразу. — Я не хочу с ней общаться. Не потому, что плохо к ней отношусь, просто…
Господи, зачем она все это рассказывает им? Им нет до этого ровным счетом никакого дела, это только ее крест. Но впервые за много лет напротив нее сидели люди, с которыми она могла поговорить о своих родителях. Не выдавать выученную наизусть легенду о людях с чужими именами и чужими судьбами, а рассказать о своей жизни. Она вдруг почувствовала, что в этот самый момент, каким бы нелепым и абсурдным это не казалось на первый взгляд, она может быть собой. И эти чужие люди напротив, и эта душная пыльная комната, залитая болезненным светом заходящего солнца, и этот позабытый дом, в котором сейчас так остро пахло бедой - она вдруг поняла, что здесь и сейчас у нее есть прошлое.
Словно зияющая пустота где-то внутри нее вдруг наполнилась каким-то полузабытым смыслом.
Гермиона с удивлением увидела, что Штольберг с Кристиной внимательно слушают ее.
- Просто что?
- Просто когда началась война, я стерла память своим родителям и отправила их в Австралию. Там жила мамина сестра, там выросла мама… - вспоминать об этом было трудно, но ей хотелось поделиться хоть с кем-нибудь. Впервые за столько лет. - Я попросила тетю, чтобы она присматривала за ними издалека, они ведь ничего не помнили. Я все объяснила ей, она знала о том, что я волшебница. А потом все закончилось, война закончилась, заклятье было разрушено, и им можно было вернуться, - она вдруг замолчала, задумчиво уставившись куда-то вдаль. Как будто бы туда, откуда должны были вернуться ее родители.
Мама звонила ей из аэропорта перед самым вылетом, очень веселая, оживленная и все время говорила о том, что им не терпится увидеть ее, Гермиону, и очень сетовала на то, что перелет такой длинный. А потом она положила трубку, и Гермиона больше никогда не слышала ее голоса. В аэропорту она узнала, что самолет, в котором летели ее родители, рухнул где-то над океаном. Ошибка пилота. Ошибка, которую никто и никогда уже не смог бы исправить.
- И тетя провожала их там, в аэропорту, - Гермиона отвернулась, смахивая слезы. Она все-таки заплакала. - Я знаю, это глупо, но с тех пор мне кажется, что нас навсегда разделил день их смерти. Зачем я это рассказываю…
Она будто бы спохватилась и снова захлопала дверцами, вытащила откуда-то стеклянный стакан и вдруг с грохотом уронила его. Стакан разбился, усеяв пол острыми осколками. Она растерянно посмотрела на него, а потом достала следующий.
Ее нужно было отвлечь. Усадить за стол, поставить перед ней злосчастную бутылку виски и проследить за тем, чтобы она выпила ее. Пусть даже до дна.
- Сядь, - Штольберг поднялся и усадил ее за стол. Она невидящим взглядом уставилась перед собой. Только-только исчезнувший из головы свинцовый шар вдруг появился снова. Она поморщилась.
- Пей, - перед ней вдруг возник широкий стакан, в котором плескалась остро пахнущая жидкость. Гермиона машинально выпила, даже не почувствовав вкуса. Она вдруг вообще перестала что-либо чувствовать, кроме адской головной боли.
Сидевшая напротив Кристина тоже взяла предложенный стакан, недовольно поморщилась, но выпила. После чего сказала что-то Штольбергу. Язык был незнакомый. Наверно, шведский, отстраненно подумала Гермиона.
- Зачем вы здесь? - спросила Гермиона. Виски спасительным теплом разлилось по телу. - Почему вы вместе, спрашивать я не стану.
- Это хорошо, - Кристина решительно посмотрела на Гермиону, словно решившись про себя на что-то. Ее голубые глаза в наступивших сумерках казались непривычно темными. - Сэкономим друг другу время. Мы здесь, чтобы предложить тебе сделку.
- Сделку? - Гермиона хоть и была удивлена, все же решила, что блондинка зря болтать не станет. - Ну, попробуйте.
- Знаешь, что это? - Кристина выложила на стол тонкую папку. Гермиона несколько секунд смотрела на нее.
- Это папка, - устало сказала она, - если ты о содержимом, то нет. Не знаю.
Кристина помолчала, кинув испытующий взгляд на Штольберга.
Тот неопределенно пожал плечами, словно снимая с себя всякую ответственность за происходящее, а потом сел на свое прежнее место и закурил.
- Это досье на тебя. Настоящее, - Кристина сделала упор на последнем слове и снова посмотрела на Штольберга. Тот на нее не смотрел.
- И что? - Гермиона уже поняла, что им что-то от нее надо. Причем надо в большей степени Кристине.
- Ты же не хочешь, чтобы подробности твоей биографии стали достоянием общественности, - в ее голосе звучал сарказм.
- Допустим.
- Я отдам тебе ее. Но взамен мне нужно кое-что, что есть у тебя. Вернее, у твоего мужа.
«Ей нужны были бумаги моего отца»
Так сказал Драко, когда она заговорила с ним о Кристине.
Гермиона промолчала, а потом поднялась и подошла к окну. За пыльным стеклом догорал закат, где-то кричали дети, откуда-то издалека, с шоссе, доносился шум машин. Она несколько секунд стояла, прислонившись лбом к нагретому солнцем стеклу. Здесь тоже пахло пылью. Этот дом, кажется, пропах пылью. Она решительно отодвинула занавеску и дернула на себя раму. В комнату вместе с шумом улицы ворвался запах теплого летнего вечера. Она глубоко вдохнула воздух, а потом, словно освобождая ему дорогу, отошла от окна.
Штольберг проводил ее задумчивым взглядом.
Только сейчас Гермиона поняла, как сильно устала. Ей не хотелось говорить с Кристиной ни о каких документах, ей хотелось уйти побыстрее из этого дома, ей хотелось к дочери. Ей хотелось, чтобы этот безумный день наконец-то закончился.
И где-то в глубине души он знала, что наступление ночи не решит ее проблем. Она слишком долго и мучительно делала вид, что все в ее жизни правильно и логично.
Все так, как должно быть.
А теперь вдруг такая красивая и безупречная картина ее придуманной жизни рассыпалась прахом, обнажив неприглядную истину: вся ее жизнь - ложь. Ложь от первого до последнего слова. Фантасмагория, нагромождение причудливых и нелогичных историй, любая из которых обман в самом чистом виде. И дело было даже не в Кристине, которая с равнодушным видом сидела сейчас в нескольких шагах от нее и смотрела на папку, на страницах которой в причудливый узор, сотканный из правды и лжи, переплелись несколько судеб. Дело было в том, что рано или поздно за все приходится платить. И вот судьба выставляла ей счет, судьба, а вовсе не Кристина, держащая в руках проклятую папку.
- Что ты хочешь конкретно? - голос зазвучал глухо, как-то пыльно, будто подстраиваясь под антураж дома.
- Бумаги. Документы. Ты еще не поняла?
- Мне нужны имена. Мне нужно знать, для чего они тебе.
- Тебе-то это зачем? Тебя они никак…
- Надо, если спрашиваю, - она перебила приходящую в раздражение Кристину, - я просто не хочу неприятностей. Или ты говоришь мне все, или ты ничего не получишь.
- Тогда прямо сейчас я отправляюсь к твоему разлюбезному супругу и выкладываю ему все про тебя! – заявила Кристина.
- Пожалуйста, — Гермиона знала, что рискует, но все же решила попробовать. Попробовать узнать, насколько сильно нужны шведке эти загадочные документы. По всей видимости, очень сильно, раз это оказалось для нее актуальным по прошествии стольких лет.
Кристина, видимо, не ожидавшая такой реакции, растерялась.
- Я не могу сказать тебе больше того, что сказала.
- Хватит с меня ваших проклятых загадок! - Гермиона вдруг сорвалась на крик. - Из-за ваших темных делишек едва не убили мою дочь! Я сама едва не сошла с ума, пытаясь понять, что происходит и кому это все нужно! И теперь, когда мой ребенок едва избежал гибели…
- Благодаря мне, заметь!
- Я тебя об этом не просила!
- И, тем не менее, ты у меня в долгу!
- Успокойся! - Штольберг усадил вскочившую на ноги Кристину на место, после чего добавил что-то на шведском. Она смерила его недовольным взглядом, но промолчала.
- И ты сядь.
- И не подумаю, - Гермиона демонстративно продолжала стоять в дверях, словно демонстрируя, что готова сию же секунду уйти.
- Она расскажет тебе, - сказал Штольберг.
Гермиона помедлила несколько секунд, а потом вернулась за стол. Кристина смерила ее злым взглядом.
- Скажи, чего может хотеть человек, у которого все есть? - начала она. - Денег есть столько, что с лихвой хватит на десять жизней, не то, что на одну.
- Полагаю, что уже ничего.
- И вот тут ты ошибаешься. Вслед за деньгами человек начинает хотеть власти.
Гермиона пожала плечами.
- Тебе хочется власти?
- Мне - нет, - Кристина горько чему-то рассмеялась. - Я хочу отомстить.
- Ты поэтому убила Нэл?
- В моей истории она вообще не причем. Но эта психопатка убила бы твоего ребенка и глазом не моргнула, а ты бы продолжала играть в благородство. Ты так и не поняла за столько лет, что здесь каждый за себя?
- Какое отношение это имеет к делу?
- Никакого. Просто поверь мне, что она убила бы твою дочь, если бы не я.
- У меня была вторая палочка.
- У тебя бы не хватило духу пустить ее в ход, - решительно заявила Кристина. - Поэтому просто скажи мне спасибо.
- Просто перейди к делу, хорошо?
- Как скажешь. Я хочу отмстить одному человеку. Его фамилия Ларсен.
Гермиона попыталась припомнить, встречалась ли ей где-нибудь эта фамилия. Но, кажется, нет.
- Что он тебе сделал? Если это какая-нибудь ерунда, то…
- Он убил моих родителей. Из-за него я сбежала из Швеции. Из-за него я вынуждена жить под чужим именем. А если у меня будут эти бумаги, я смогу уничтожить его, - она говорила все это странным размеренным механическим голосом, как будто не желала примерять на себя то, о чем говорила. - Если бы ты только знала, как я мечтаю стереть эту гадину с лица земли! Его можно было бы просто убить, но это было бы слишком просто. Я хочу заставить его жить в страхе.
- С чего ты взяла, что у моего мужа есть нужные тебе документы?
Кристина со Штольбергом обменялись многозначительными взглядами, а потом рассмеялись.
- У твоего свекра был компромат если не на всю, то на половину магической Европы уж точно. Если его архивы после его смерти не уничтожили, то… - Штольберг замолчал, словно призывая Гермиону саму закончить мысль.
- Они не уничтожены, - наконец, сказала она, - но я никогда не видела тех бумаг.
- О Боже! - Кристина в раздражении посмотрела на Гермиону. - Так поговори со своим мужем!
- Она не врет? - Гермиона испытующе посмотрела Штольберга. - Про родителей?
Он отрицательно покачал головой. Сама не зная почему, она ему поверила.
- Что с ними случилось?
- Придется рассказать тебе все с самого начала, иначе ты не отстанешь, - Кристина махнула рукой, словно досадуя на то, что приходится это делать. И почему-то от этого на первый взгляд легкомысленного жеста у Гермионы защемило сердце. Кристина как будто пыталась убедить ее, что все, что она будет сейчас рассказывать, не имеет большого значения, а на самом деле пыталась убедить в этом себя. Вспоминать об этом было больно. Говорить еще больнее. Пока молчишь, создается иллюзия, что все это понарошку, а сказанные вслух слова будто навсегда отрезают путь к отступлению.
- Ты знаешь, что мой дядя был ни много ни мало министром магии Швеции? – с расстановкой начала она. - Знаешь, как занимают такие должности?
О схемах прихода к власти Гермиона представления имела разве что самые общие. Все они неизменно сходились к одному: пути эти были не самыми честными.
- Так вот, - продолжила Кристина, - мой дядюшка был человеком глупым, жадным, но очень тщеславным и честолюбивым. Наша семья очень родовита, очень, и как-то так сложилось, что идти в политику у мужчин нашей семьи считалось хорошим тоном. Мои предки часто занимали высокие посты, но все же встать во главе страны до моего дядюшки не удавалось никому.
Она замолчала на секунду, словно что-то обдумывая, а потом заговорила снова.
- Он был никудышным политиком, но не хотел себе признаться в этом. Да он никогда и не пришел бы к власти, если бы не этот человек, Ларсен, - в голосе ее зазвучала неприкрытая ненависть. Гермиона слушала очень внимательно, боясь пропустить хоть слово. - Мой дядя был всего лишь игрушкой, марионеткой, и вся власть в конечном счете была сосредоточена в его руках.
Когда в нашей стране начался очередной передел власти, и пришла пора действовать, мой дядя начал расчищать себе путь к вожделенному министерскому креслу. Он шел по трупам, причем далеко не в фигуральном смысле. Мой отец пригрозил ему, что если тот не оступится, отец обнародует информацию, и уже на следующей день дядюшка окажется в тюрьме. И тогда тот придумал историю с моим похищением. Не думаю, что он хотел причинить мне реальный вред, думаю, просто хотел отвлечь родителей, занять их на время другими проблемами, - Кристина заправила за ухо прядь волос и посмотрела на Гермиону.
- Вы так познакомились? - она посмотрела на Штольберга. Он мрачно кивнул.
- Да. Он работал тогда на моего дядю, но я не знала об этом. И влюбилась в него без памяти, - Кристина вдруг улыбнулась, и Гермиона увидела перед собой совсем другого человека. Улыбка, настоящая, искренняя, волшебным образом преобразила ее лицо, - и он тоже.
Она кинула взгляд на Штольберга, а потом снова посмотрела Гермиону. Странное дело, но новая Кристина нравилась ей с каждой минутой все больше и больше.
- Он дразнил меня, называл жертвой стокгольмского синдрома, а меня это почему-то совсем не злило, а напротив, забавляло. Стокгольмский синдром в Стокгольме. Меня тогда вообще многое забавляло, - голос ее вдруг зазвучал грустно. - Меня вернули домой, но я решила молчать о том, что похитили меня по наводке дяди, в то время меня это волновало мало. Но папа не оставил своих попыток разоблачить брата. К тому моменту дядюшка и вовсе слетел с катушек. И тогда этот проклятый Ларсен решил, что моих родителей надо убрать. Убить. И дядя пошел на это.
- Господи, - Гермиона все еще не могла поверить услышанному, - он убил собственного брата.
- Кто-то из великих сказал, что власть - это возможность никогда ни о чем не сожалеть.
- То, что ты говоришь, чудовищно.
- Чудовищно не говорить об этом, чудовищно в это верить. А он верил. Смерть их представили как несчастный случай. Я, когда вернулась в пустой дом, думала, сойду с ума. У нас был очень красивый дом, на самом берегу моря. Такой огромный, каменный, с башенками. Я в детстве забиралась туда, в башни, смотрела на море и воображала, что я принцесса. Мама назвала меня в честь шведской королевы Кристины. Говорила, что я настоящая принцесса, а я верила. Она меня очень любила, мама. И брата любила. Она вплетала мне в волосы голубые шелковые ленты и говорила, что я буду очень-очень счастливой. И папа нас тоже любил. Он часто брал нас в море, брата учил ходить под парусом, а меня сажал на самую корму, я смотрела на линию горизонта, а папа рассказывал нам старинные легенды о викингах и о рыцарях, и мне порой начинало казаться, что я слышу звон доспехов, стук лошадиных копыт и чувствую жар костра. А еще папа обещал нам показать край света. Говорил, где-то на самом севере Скандинавии есть место, которое так называют. А потом их не стало. И мне казалось, что они ушли за этот самый край, а меня оставили. Бросили, а я так и не смогла их простить за то, что оставили меня одну. Будь они живы, вся моя жизнь могла бы сложиться по-другому. А ты веришь в загробную жизнь? - вдруг спросила Кристина с интересом. - Думаешь, мы еще встретимся однажды?
- Я не знаю, - сказала Гермиона дрогнувшим голосом. - Она была рада, что комната уже погрузилась во мрак. Света они не зажигали.
- А мне иногда так хочется с кем-нибудь поговорить об этом. Ну, разве это не забавно, мы ведь и сами мертвые, - сказала она почти весело.
- Кто мы?
- Ты, я. От тебя осталась могила, и там начертано твое имя. А от меня даже этого не осталось. Кто мы тогда? Духи, привидения, ожившие воспоминания? Знаешь, чужие имена они как чужая жизнь. Пустые и безликие, а я не стала бороться за свое. Предпочла малодушно спрятаться. Я так мечтаю однажды вернуться домой, - в голосе ее зазвучала неприкрытая горечь. - У тебя ведь тоже был шанс бороться за свое имя? Почему ты не стала?
Гермиона вдруг поняла, что плачет. Она с удивлением обнаружила, что слезы безудержно льются и льются по щекам, а она все никак не может остановиться. Она даже не смогла бы с уверенностью сказать, о чем плачет. Ни то о своих родителях, которым так и не суждено было вернуться на родину и увидеть дочь, уцелевшую в войне; ни то о родителях Кристины, которые слишком хотели справедливости и которые погибли от руки родного человека; ни то о самой Кристине, не той, какой она знала, но о той, какой она была когда-то: маленькой девочке с ясными глазами и королевским именем, которая так и не стала королевой. Девочке, которая так и не увидела края света, а теперь его больше некому ей показать, как некому вплести ей в волосы голубые шелковые ленты. А может, она плакала о своей судьбе, о том, что уже никогда не сможет услышать ни из чьих уст своего настоящего имени, что не сможет рассказать своей дочери о том, что ее имя увековечили на страницах книг, о том, что она однажды по собственной воле решила стать выдумкой, остаться в этом мире как идея, с чужой судьбой и с чужим именем. С чужим прошлым. И ей некого за это винить, кроме самой себя.
- Как получилось, что вы расстались тогда? - она не стала отвечать на вопрос Кристины, да та, может, и не ждала ответа.
- После смерти ее родителей дядя взял их с братом к себе на воспитание. Откуда он узнал, что мы встречаемся, я не знаю. Но факт остается фактом: он пригрозил, что если я не оставлю ее в покое, он ее убьет. А чтобы быть уверенным, что я навсегда исчезну из страны, он свел меня с твоим свекром, - голос Штольберга звучал глухо и тихо, пока он говорил. - Тот был занят поиском шпионов для Волан-де-Морта. Я был метаморфом, а Волан-де-Морту не отказывали. Я боялся за нее, - добавил он, и Гермиона поняла, что это была единственная причина, по которой он оказался в Англии. Страх за жизнь Кристины.
- Ты был Пожирателем Смерти?
- Нет. Если ты о метке. Но я сделал очень много зла. Я не люблю об этом вспоминать.
- Когда он ушел тогда, - Кристина заговорила снова, - я думала, что умру. Все меня тогда оставили. А он просто сказал, что не любит меня больше. И я осталась совсем одна. Был брат, но смерть родителей его подкосила еще больше, чем меня, и я утешала еще и его.
Гермиона слушала молча, не перебивая. Ей почему-то вдруг стало очень страшно. Лица собеседников скрывала темнота, и в этой темноте казалось, что голоса их живут сами по себе. Эти голоса словно вызывали из небытия всех тех, о ком они говорили сегодня. Мертвых, которых они не желали отпускать, но и удержать не могли. Мертвых, которых хотелось забыть, но не получалось.
- Ты хорошо знал Люциуса?
- Не так, чтобы очень, - Штольберг снова закурил. - Ты хочешь знать, зачем он составил свое завещание таким странным образом?
- Хочу, - кивнула Гермиона, запоздало подумав, что в темноте этого не видно.
- Я не знаю. Но я много думал об этом. Он был одержим идеями Волан-де-Морта и сына хотел воспитать в том же духе. Но тот, уж не знаю из каких соображений, Метку принимать отказался, чем отца несказанно расстроил. Я не в курсе их взаимоотношений, но они не очень ладили, особенно перед смертью Люциуса. А потом… Знаешь, я нахожу только одно разумное объяснение его поступку - он хотел искупить свои грехи.
- Как? Женив своего сына на мне? - кому-кому, а уж Гермионе подобное объяснение не казалось разумным ни на гран.
- Думаю, дело не в тебе и не в сыне. Думаю, он давал шанс самому себе. Собственноручно подписать документ, который в случае успеха гарантировал бы то, что в жилах его будущего внука или внучки будет течь магловская кровь - поверь, для такого человека как Люциус Малфой это было лучшим покаянием во всех совершенных им грехах.
Гермиона вдруг подумала, что подобная мысль ей самой никогда не приходила в голову. А ведь если посмотреть на произошедшее под этим углом, то все и впрямь очень логично. Она не знала, что за мотивы двигали Люциусом Малфоем, когда тот писал свое завещание. И все-таки как акт покаяния это завещание Гермиона никогда не рассматривала.
- Но откуда он мог знать, что я соглашусь? Откуда он мог знать об аварии и…
- Да он не знал ни о чем подобном, - перебил ее Штольберг, - он просто написал завещание, согласно которому Гермиона Грейнджер должна была стать женой его сына. Каким образом - неважно.
Гермиона растерянно молчала. Значит, все то, что случилось - не более, чем стечение обстоятельств. Если бы не предательство друзей тогда, куда бы она послала адвоката Малфоя вместе с его завещанием и его адвокатом?
Словно прочитав ее мысли, Штольберг хмыкнул.
- Все же он надеялся на что-то. Думаю, какие-то предпосылки все-таки были.
Гермиона промолчала. Теперь, целую вечность спустя, глупо было думать и гадать, как бы она отреагировала на подобное предложение тогда. Слишком много воды утекло с тех пор, слишком многое изменилось, чтобы думать о чем-то сейчас с полной уверенностью.
- Просто я думала, что та авария... Ну, что это вы ее подстроили, - наконец сказала она.
- Зачем бы мы стали это делать? К чему эти сложности? Если бы спустя положенное время ты ответила отказом, мы бы просто забыли обо всем этом и никогда бы не возвращались к этому вопросу. Но ты тогда была на перепутье, и мы решили, что решение выдать тебя за другого человека увеличит твои шансы выйти замуж за Малфоя в десятки раз. И ты согласилась. Ты сбегала от прошлого, мы выполняли условия завещания. Ты становилась женой Малфоя, как - это было не важно. А когда он сделал тебе предложение, мы решили исчезнуть.
- Вы сбежали тогда вместе? Во Франции?
Гермионе вдруг живо вспомнился перевернутый вверх дном номер в альпийском отеле, разбитый флакон амортенции и записка Кристины.
- Да, - Кристина поднялась и подошла к окну. Призрачный свет уличного фонаря освещал ее силуэт, и она сама казалось теперь не более, чем привидением. - Когда началась суматоха вокруг той книжки, рунической, - она посмотрела на Гермиону, - дела мои были совсем плохи. Проклятый Ларсен потребовал, чтобы я вышла за него замуж, представляешь?
Тут она расхохоталась, и Гермиона испугалась, как бы у той не началась истерика.
- Этот старый пахотливый старикашка решил жениться на мне! Ненавижу, - зло выплюнула она, - в противном случае он пообещал, что засадит дядю в тюрьму. И все, что мне удалось выторговать - поездка в Англию. Не спрашивай как, но мне удалось узнать, что некто Люциус Малфой может владеть компроматом на эту сволочь, и это был мой единственный шанс. Муж твой меня категорически замечать не хотел, а как по-другому подобраться к интересующим меня бумагам, я не знала. И тогда я решила, что мне нужно убрать тебя с дороги, - тут она вдруг рассмеялась как-то грустно, - прости меня за все, что я сделала тебе плохого, я, правда, была загнана в угол. Я решила, что амортенция мой последний шанс. Но потом все пошло не так, как я рассчитывала. Появился он, рассказал мне о том, что в смерти родителей оказался виновен дядюшка, и я решила, что у меня развязаны руки. Десять минут у меня ушло на сбор вещей, а потом я исчезла. Через два дня дядя оказался в тюрьме. Инсценировать самоубийство было единственным возможным способом заставить их перестать меня искать. Вот собственно, и все. Теперь ты знаешь обо мне все.
Голос Кристины затих. Она по-прежнему неподвижно стояла возле окна. В открытое окно дул легкий ветер. Где-то там, за окном, шла мирная жизнь, где не было убийств, темного прошлого и вопросов без ответов.
Оказаться бы сейчас там, грустно подумала Гермиона. От той жизни ее отделял всего только оконный проем и семь лет беспрестанной лжи.
Она глубоко вздохнула.
- Кто такой Аарон? Нэл назвала это имя перед смертью.
- Это ее сын, - нехотя пояснил Штольберг.
Гермиона молчала, обдумывая что-то, а потом заговорила.
- Я попытаюсь раздобыть для тебя эти документы - наконец сказала она Кристине. - Взамен вы займетесь похоронами Нэл. Похороните ее рядом с сыном. Под ее настоящим именем.
- Это все? - спросила Кристина, не поворачивая головы.
- Это все, - согласилась Гермиона, поднимаясь.
- Тебе не нужна папка?
Гермиона несколько секунд смотрела на папку, темным пятном выделявшуюся на светлой поверхности стола. Неверный свет уличных фонарей наполнял комнату. Окружающие предметы отбрасывали причудливые темные тени, казавшиеся отчего-то живыми.
Она ничего не ответила. В дверях обернулась и сказала Штольбергу:
- Проводи меня.
А потом вышла из комнаты. Кристина так и не обернулась.
В полной темноте Гермиона дошла до входной двери. Открыв ее, она вышла на крыльцо, с наслаждением вдыхая теплый ночной воздух. Темная громада дома высилась за ее спиной безмолвно, казалось, дом упрекал свою хозяйку за то, что та бросила его.
Штольберг беззвучно вышел следом за ней и прислонился спиной к захлопнувшейся двери. Он молчал. Гермиона, не оборачиваясь, вдруг спросила:
- Любишь ее?
Она сама удивилась своему вопросу. Штольберг секунду молчал, а потом сказал:
- Люблю.
Одно короткое слово, в котором целая жизнь для двоих.
Гермионе вдруг стало очень грустно. Что это интересно, зависть?
Но откуда ей взяться? У нее есть все, что только можно пожелать: семья, круг общения, она богата и красива. Но тогда откуда этот горький ком в горле? Не оттого ли, что все, что есть у нее, не принадлежит ей? Что, если оно принадлежит выдумке, которой она однажды решила стать? А у нее самой не осталось ни прошлого, ни будущего. Даже то, что было у нее в настоящем, принадлежало не ей. Разве такой должна была быть ее жизнь? Ее муж любит ее, но не знает. Но самым ужасным было осознание того, что между женщиной, которую любит ее муж, и ней самой настоящей лежит бездна. А она просто малодушно пряталась все эти годы за красивой маской, не сняв ее ни на секунду.
Словно прочтя ее мысли, Штольберг вдруг сказал:
- Сегодня ночью отпусти своих призраков на свободу. Как Нэл их отпустила, и Кристина.
- Мне страшно, - призналась она.
Штольберг молчал. Она постояла на ступенях еще несколько секунд, а потом начала спускаться.
- Гермиона!
Ее имя в ночной тишине прозвучало просто оглушающее, как раскат грома. Она вздрогнула как от удара. Сколько лет ее никто не звал по имени? Как сказала Кристина? Почему она не стала бороться за свое имя?
Она обернулась. Он быстро спустился по ступеням, протягивая ей папку. Гермиона посмотрела на нее, а потом отрицательно покачала головой.
- Вдруг я не достану документы для Кристины.
- Это неважно. Она твоя.
Она взяла папку. Если Нэл не опередила ее, она отдаст ее Малфою сама.
- Спасибо.
- Удачи тебе, - сказал Штольберг и улыбнулся.
- И вам.
Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.
В темном высоком небе таинственно перемигивались звезды. Гермиона медленно шла по пустынной улице, и ее вдруг охватило чувство какой-то странной эйфории. Такое чувство испытывает человек, которому нечего терять.
Ей вдруг ужасно захотелось снова стать свободной, вободной от чужих мнений, от чужих интриг, свободной от совершенных ошибок.
Сегодня, наконец, маскарад длиною в несколько лет заканчивался. Теперь настал и ее черед снимать маску.
Как известно, маски принято снимать в полночь.
Она кинула взгляд на часы. До полуночи у нее оставалось еще немного времени. Она запахнула легкий летний плащ и не спеша пошла сквозь теплую летнюю ночь.
