Глава 3Не знаю, куда себя девать. Очень хочется подойти к Блейзу и поговорить, но элементарно боюсь услышать ответ, любой ответ. Если Забини скажет, что темная метка тоже беспокоит его, это будет значить… что-то будет значить определенно. А если он давно забил на свою метку и забыл о ее существовании, то сразу понятен мой диагноз: «сошел с ума неизвестно почему».
Наступила суббота, конец первого месяца учебы, и вот, как я посчитал, четвертые выходные. Сегодня я получил первую сову в этом учебном году, хотя раньше родители присылали письма каждую субботу. Отец узнал про день посещения Хогсмида и сообщил о том, что будет ждать в «Трех метлах». Про суд он не написал ничего, но, думаю, тут все решено давно, ибо отец даже ни разу не был арестован после большой битвы. Итак, приходится одеваться и заматываться шарфом, чтобы не замерзнуть по пути в деревню, куда совсем не хочется тащиться.
Уже входя в «Три метлы», я надеюсь только на то, что выгляжу достаточно хорошо после атаки сильнейшего ветра и с кучей листьев в волосах.
Отец поднимается со стула, придерживая полы мантии, и подает мне руку, совсем как джентльмен, помогающий даме. После чего делает знак Розмерте, и та что-то бормочет себе под нос. Мы трансгрессируем прямо из таверны. Мне не нравятся все эти демонстративные фокусы, но я, понятное дело, молчу.
Дома происходит различная церемониальная и формальная ерунда, в которой самое активное участие принимает maman. Впрочем, она всегда питала к этому слабость. В конце концов, мы садимся за стол.
Papá выглядит безупречно. Под воздействием тиранических методов Тёмного Лорда отец немного потускнел, но теперь почти вернул былой лоск.
Я тихонечко ковыряю вилкой в тарелке с грибным салатом, когда papá делает маленький глоток из кубка и вытирает рот салфеткой, собираясь заговорить.
― Сын, ― говорит отец. ― Ты понимаешь, у нас сейчас тяжелые времена.
Я киваю, завороженно глядя на длинные белые локоны, спадающие по его плечам. Зачем произносить всем известные вещи таким торжественным тоном?
― Мы собрались сегодня, чтобы поддержать друг друга, и, в первую очередь, поддержать тебя, ― продолжает papá.
― Поэтому вы не писали мне целый месяц? ― поднимаю бровь.
По причинам, не вполне ясным мне самому, в кругу семьи я холоден, словно мрамор, абсолютно не импульсивен и циничен.
Отец хлопает ладонью по столу. Я закатываю глаза.
― Не перебивай, ― он повышает голос. ― Если Темный Лорд и побежден, ― ах, как мне нравится это «если», ― то это никак не отразится на нашей семье. Мы не должны терять своего достоинства.
― Так чего ради вы меня позвали? ― я все еще в недоумении.
Серьезно, не для того же, чтобы произнести эту ересь.
Отец делает еще один глоток из кубка, вытирает губы. Хмуро смотрит на меня.
― Хоть они и говорят, что сейчас мир, будь начеку.
Я усмехаюсь. Кажется, его тоже достает метка? Поверить не могу, что papá так сильно засуетился. Но к чему это все: к тому, что я должен явиться к Лорду в решающий момент, или нет?
Отец говорит не интересные мне больше слова. Мама что-то добавляет. Из всего сказанного запоминается одна фраза:
― Не опускай голову, когда идешь по заполненному людьми коридору, и не опускай палочку, когда идешь по пустому коридору.
Я кое-что понял. Хотя, я понял это давно, просто не было возможности продемонстрировать свою понятливость.
Надо стоять за себя, а не за кого-то. Иногда для этого приходится изображать и преданность кому-то другому.
Так что там с возрождением?
*** *** ***
Ночью мне приснился сон. Необычный, заставивший задуматься о его смысле. Во сне я шел по темному переходу недалеко от южного крыла замка, и внезапно столкнулся с Дамблдором. Знать, что Дамблдор мертв, и в то же время видеть его перед собой вживую было странно и жутко. Это буквально ввергло меня в ужас. Тело оцепенело, как часто бывает в кошмарах, и, не слыша собственного голоса, я сказал Дамблдору:
― Вы ведь умерли, ― да, я не слишком тактичен с покойниками.
Дамблдор покачал головой.
― Я ― да, ― ответил он.
― А Темный Лорд? ― с замиранием сердца спросил я.
Он ничего не произнес, лишь покачал головой. Потом протянул руку и указал неправдоподобно длинным и тонким пальцем на то место, где у меня теоретически располагается сердце:
― Ты сам знаешь, ― и исчез.
Исчез.
Я проснулся в недоумении и с идиотской улыбкой на губах. «Ты сам знаешь». Не похоже на то, чтобы я был влюблен в Лорда и чувствовал его своим сердцем. Может быть, слова Дамблдора ― намек на то, что мне нужно следовать внутреннему голосу? И вообще, чего ради бывший директор явился в сон Драко Малфоя? Не могу задаться вопросом школьного задиры «а ему-то я что сделал?», потому что яснее ясного ― Дамблдор погиб частично и по моей вине. Черт. Уже не один человек погиб по моей вине, ага? Не знаю, как конкретно относиться к этой статистике, знаю, что раскаиваться бесполезно.
И вот, я иду на завтрак, пошатываясь спросонья и одновременно потирая предплечье, и врезаюсь в Забини. Тот как раз останавливается, чтобы запустить правую руку в левый рукав и пальцами, по-видимому, достать до Метки и почесать ее. Лицо Блейза выражает такую досаду, что я усмехаюсь.
― Кто-нибудь увидит, ― бурчит он, оборачиваясь и видя мои манипуляции с предплечьем.
Я будто делаю глоток свежего горного воздуха: у Забини тоже проблемы. По крайней мере, я не один и не сумасшедший. В коридоре, вопреки опасениям Забини, никого нет, и я спрашиваю:
― Что думаешь делать с этим?
Забини кривит губы:
― А что, я что-то должен делать? ― вопросом на вопрос отвечает он.
Я пожимаю плечами. Уж кто-кто, а Забини точно волк-одиночка. Говорить с ним бесполезно. Вообще не с кем говорить, я сам по себе.
Не дожидаясь Забини, я продолжаю свой путь на завтрак.
*** *** ***
Когда я возвращаюсь из ванной старост (конечно, я буду пользоваться ею, я ведь староста) вечером пятницы, на улице уже темно и в коридорах зажглись факелы. Я еле тащу свое размякшее тело в сторону подземелий, и где-то у портрета Фофана Дурашливого начинаю ощущать приближение приступа боли. Раньше, когда Тёмный Лорд был жив, метка иногда тупо ныла, а иногда происходили нарастающие приступы, и я их предчувствовал, как сейчас. Пытаясь не обращать внимания, продолжаю ползти к пункту назначения ― кровати. Но, когда дохожу до портрета Фофана Драчливого… Надо сказать, что Фофаны ― это цари из сказки про единорога, и их династия насчитывает около двадцати поколений, в которой Дурашливый ― первый царь, а Драчливый ― последний; портреты всех этих не существовавших никогда горе-правителей висят в строгом порядке в данном злосчастном коридоре. В общем, миную я двадцать картин (а промежутки между ними по три метра), и к двадцатой метка начинает гореть так, как в этом году еще не горела. Я останавливаюсь и смотрю на свою руку, скрытую под рукавом пижамы. Делаю шаг, надеясь, что скоро все пройдет. В тот момент, когда моя правая нога касается пола, рука непроизвольно дергается от острого укола новой боли. Виски будто взрываются, а в глазах пляшут зайчики, рожденные факелом на ближней стене. Я сжимаю зубы, со свистом втягивая воздух, и прислоняюсь спиной к холодному камню под факелом. Теперь я понимаю, каково было Поттеру с его шрамом. Хотя, почему «было», может, у него и сейчас шрам разрывается? Я думаю о Поттере уже пять секунд, что со мной?!
Стараясь отдышаться, я неожиданно слышу чьи-то шаги. Делаю попытку вжаться в стену, но надо мной, черт побери, горит факел, и свет выдает мое присутствие и состояние. Не дав мне ни секунды передышки, из темноты возникает бледный, играющий тенями профиль Грейнджер. Краем глаза она замечает меня; первым делом вздрагивает, а потом резко оборачивается.
― Малфой! ― восклицает она, как будто и так не понятно.
Я корчу дьявольскую физиономию, желая лишь, чтобы она отстала.
― Вали, ― бросаю я ей, но выходит как-то жалко.
Оказывается, у меня ужасно сел голос.
― Что с тобой? ― она подходит ближе, всматриваясь в меня одним темным правым глазом и одним белым пятном: на ее левый глаз лег зайчик моего ослепленного зрения.
― Грейнджер, иди, куда шла.
Меня все бесит!
Она какая-то ненормальная, стоит передо мной, и в том ее глазу, который не затмевает белое пятно, я вижу жалость и сочувствие… и еще кое-что. О-о, да, я знаю этот взгляд. Панси всегда так смотрит на меня, когда выпьет: долго, пристально, еле сдерживая желание дотронуться. Уж Паркинсон-то я знаю, ну а девчонки все такие. Тем более, Грейнджер ― ей наверняка красоты в жизни не хватает, даром, что Уизлик рядом. Можно понять зачарованность грязнокровки. Ведь я чарующий, даже в таком мерзком виде?
Я выпрямляюсь, отталкиваясь от стены, и нависаю над ней, полупьяный от переживаний и злобный. Мой взгляд такой уничижающий, что, по идее, Грейнджер должна растечься зловонной лужицей от обиды. Но эта сумасшедшая встает на цыпочки и целует меня. Очень робко, нежно, целует.
Грейнджер ненормальная! Я это еще не раз повторю! Она ОПАСНА!
Я поднимаю руку и отталкиваю ее от себя. Она отбегает на пару шагов и сразу становится ниже ростом. Стоит в темноте и поблескивает глазами, как волчица. Мне видны провалы вместо ее щек ― настолько выпирают скулы.
От внезапного приступа слабости я теряю равновесие и снова облокачиваюсь о стену. Грейнджер отбегает дальше в темноту. Все это ― не говоря ни слова. Нормально.
Тут меня пронзает очередная, самая яркая и самая безумная вспышка боли. Не сумев сдержать всхлип, я слышу, как где-то во мраке на секунду затихли невидимые шаги грязнокровки. Но, слава Мерлину, она все-таки свалила.
В плечо впивается угол рамы с Фофаном Драчливым… Грейнджер точно не в курсе нашей встречи с ее мамочкой. Иначе она упустила великолепный шанс покончить со мной.
