История III. ОттепельРазрыв-трава зацветёт в лесу,
А плакун-трава обронит слезу,
Одолень-трава одолеет боль
И вернёт, и вернёт любовь. (Ю. Кашук)
Белые стены, белый потолок. За облезлой рамой единственного лупоглазого окна скрюченный столетний вяз стряхивает с растопыренных пальцев остатки обтрепанной ветром листвы. Шкаф, три жестких пластмассовых стула, стол, а в углу – серый примятый сугроб кровати. За восемьдесят шесть часов и тридцать две минуты нахождения в больничной палате сына Молли Уизли казалось, что она изучила здесь каждый дюйм. Глаза обмусолили незаметные для других посетителей мелочи: и облупившийся кусочек штукатурки над дверным косяком; и отличающуюся от остальных по цвету плашку паркета под узким подоконником; и железную шляпку гвоздя, вбитого кем-то для непонятных целей в отполированную крышку колченогой тумбочки.
Колдомедик, статный красивый волшебник с усталыми глазами и трехдневной щетиной на подбородке, заходит к ним каждые четыре часа, принося на полах мантии из коридора густые, щекочущие нос запахи зелий и еще чего-то очень едкого. Он осторожно сдвигает одеяло с забинтованной мраморно-белой груди Рона и шепчет сложные комбинации кровоостанавливающих и регенерирующих ткани заклинаний. Каждые два часа их навещает немолодая молчаливая целительница, которая умелыми, расторопными движениями меняет повязки, набухшие черной кровью.
Весть о том, что Рона ранило, застала семейство Уизли вечером, во время традиционного воскресного ужина: камин полыхнул изумрудным пламенем, и присутствующие увидели взволнованное лицо одного из заместителей Гарри. Услышав страшные слова, Молли с грохотом выронила из рук поднос с тарелками и медленно осела на пол. Джордж, опрокидывая стоящие перед ним столовые приборы, бросился к схватившемуся за сердце отцу. Флер шептала что-то ободряющее безутешно рыдающей Джинни, в то время как Билл и Гарри одновременно аппарировали в реанимационное отделение Мунго.
Рона привезли в больницу, а точнее принесли на руках, три сослуживца. На ломаном английском, то и дело переходя от волнения на свой родной язык, они наперебой пытались рассказать миссис Уизли о случившемся. Вместе с семьей своего командира они просидели в приемной до рассвета и ушли только тогда, когда стало известно, что тот останется жив. Один из мракоборцев, угадав в Молли мать своего товарища, прощаясь, сунул ей в руки небольшой сверток.
– Возьмите, – сильно коверкая слова, проговорил он. – Это русское средство… Одолень-трава… Не для он… Для вы… Когда надеяться будет не можно…
К утру кризис миновал, но положение оставалось тяжелым. В сознание Рон не приходил и даже не метался в горячке, как это часто бывает с тяжелоранеными. Он просто неподвижно лежал, бледный и непривычно тихий. И только к следующему вечеру, после страшной безмолвной ночи и бесконечно длинного, выматывающего дня, наполненного тягостным ожиданием, Рон наконец-то открыл глаза.
– Мама… – еле слышно прошептали бескровные губы.
От пережитого волнения, а больше всего от острой жалости к сыну, у Молли перехватило дыхание. Слова репьем застряли в горле, слезы предательски защипали веки.
– Сынок, все будет хорошо, – как можно уверенней и жизнерадостней произнесла она, в душе отчаянно надеясь, что тот не заметит откровенной фальши, сквозящей в так некстати дрогнувшем голосе. – Ты теперь с нами, а скоро мы заберем тебя домой… Знаешь, Джинни совсем немного осталось ходить этаким колобком, малыш вот-вот появится на свет. А Перси просил передать…
Молли, глотая подступившие к горлу рыдания, безостановочно рассказывала Рону пустяковые домашние новости, надеясь этой маленькой хитростью отвлечь внимание и оттянуть момент, когда придется отвечать ему на самый сложный и болезненный вопрос. Но тот лишь рассеянно и тревожно смотрел в сторону, словно искал кого-то. Ждать долго не пришлось.
– Мам… А Гермиона… Где она?
И тут сердце миссис Уизли сжалось в тугой комок: в голосе сына было столько неприкрытой надежды, почти мольбы, что она просто-напросто не смогла сказать ему правду. Спасительная ложь молниеносно сорвалась с языка, оставляя далеко позади заготовленные заранее и тщательно продуманные деликатные слова утешения:
– Она скоро придет сынок, уже скоро. Ты поспи пока…
Рон улыбнулся, не скрывая облегчения, и устало откинулся на подушку. На протяжении последующих суток он больше не приходил в сознание. Всю ночь трясся от озноба на влажных простынях, хрипло и тяжело дышал. Время от времени он открывал затуманенные лихорадочным блеском глаза, шарил невидящим одичалым взглядом по комнате и бредил.
Всхлипы и стоны сына сводили Молли с ума. Она металась по палате, как раненая волчица, изо всех сил прижимая ладони ко рту, чтобы не разрыдаться в голос. Билл и Джордж с трудом заставили ее принять двойную дозу успокоительного зелья, которое на некоторое время заглушило подступившую истерику. Скоро на смену сильному возбуждению пришла усталость.
К вечеру третьего дня смертельно измотанная и опустошенная до предела миссис Уизли поддалась-таки настойчивым уговорам Флер и, переступив через уязвленную гордость, написала два письма, которые сразу же отправила совиной почтой в Малфой-мэнор.
***
Обида… Нехорошая, засевшая глубоко, пустившая ядовитое корневище в самую душу… А еще горечь и ноющая, саднящая сердце досада. Вот чем жила миссис Уизли весь этот тревожный, нелегкий для ее семьи год.
Обычно подобные чувства были совершенно несвойственны беззлобной и отходчивой по натуре Молли, умеющей не зацикливаться на неприятностях и не отравлять отрицательными эмоциями существование себе и другим. Она не держала зла ни на родителей, отказавших ей в наследстве в пользу младшего брата, ни на родственников, посматривающих на ее далеко не богатую семью свысока, ни на бестактных коллег Артура, то и дело подтрунивающих на тему вклада клана Уизли в улучшение демографической ситуации в магической Британии.
Вопреки всему Молли шагала по жизни с неизменно лучезарной улыбкой и высоко поднятой головой, бескорыстно одаривая окружающих добром и заряжая оптимизмом. Ее любви хватало не только на мужа и детей – в Нору тянулись все, кому хотелось ощутить заботу, искренне участие, а также неподдельное единение душ, не исчезнувшее оттуда и в суровое военное время. Даже нелюдимый Грюм, предпочитавший одиночество всем самым веселым компаниям мира, ценил тепло и неповторимый уют, царившие в неказистом чудаковатом домишке, спрятанном от любопытных магловских глаз в камышовой непролази близ деревушки Оттери-Сент-Кэчпоул.
Так могло бы быть всегда, но всему на свете есть предел. Пережитые за войну страх и горе, смерть Фреда, участившиеся сердечные приступы мужа, сложная беременность Джинни – все это не прошло незамеченным для миссис Уизли. Здоровье ее пошатнулось, а душевные силы истощились. Поэтому хватило одного единственного удара, чтобы окончательно сломить броню несгибаемого жизнелюбия Молли и позволить унынию надолго завладеть ее настроением. Этим ударом как раз и стало расставание Рона и Гермионы.
Материнское сердце миссис Уизли безошибочно уловило момент, когда горячая привязанность между ее младшим сыном и его невестой начала медленно, но верно сходить на нет. Молли почувствовала это гораздо раньше, чем они сами, и с тоской признала, что ее худшие опасения на счет непрочности этого на первый взгляд гармоничного союза оправдались.
Всех вокруг восхищала эта пара. «Герои, ставшие легендой при жизни»; «Золотой дуэт в зените славы»; «Доблестные и безупречные» – соревновались в пышности комплиментов газетчики. «Они так подходят друг другу»; «На роду написано быть вместе» – умилялись друзья и родственники. И только Молли не разделяла всеобщего восторга, предчувствуя неладное и сокрушаясь о том, что не в силах уберечь сына от грядущего неизбежного разочарования.
В целом к Гермионе Молли относилась очень хорошо: та выросла на ее глазах и была всегда желанным гостем в доме неунывающего рыжего семейства. Изначально миссис Уизли никак не выделяла Гермиону из круга многочисленных друзей ее детей, испытывая к ней не более чем обыкновенную симпатию. У маленькой вертлявой Грейнджер были замечательные родители, воспитавшие ее в любви и ласке, она не нуждалась в заботе и поддержке, как, например, Гарри, или в жалости, как Ли Джордан, которого время от времени поколачивал крепко пьющий отец; да и уверенности в себе у девчонки было хоть отбавляй. Поэтому Молли мало внимания обращала на нее, отдавая всю себя другим, гораздо более нуждающимся в этом людям.
Позднее, когда окружающие в полной мере оценили вклад Гермионы в победы «золотого трио», прежнее ровное отношение сменили более теплые чувства. Молли начала испытывать к ней благодарность и уважение, которые со временем переросли в матерински-покровительственную любовь.
Но вот когда стала заметна взаимная романтическая заинтересованность, электрическим током бьющая между ее младшим сыном и этой замечательной во всех отношениях девушкой, Молли совсем не обрадовалась.
Рон… Ронни… Ее младший непутевый сынок… Ни с одним из детей у миссис Уизли не было столько проблем. Все ее мальчики и даже крошка Джинни были на редкость самостоятельными, цельными личностями, умевшими в любой момент постоять за себя и дать сдачи. Все, только не Рон…
Он рос пугливым, ранимым и невероятно впечатлительным ребенком. Затюканный непрекращающимися шутками и подколками старших братьев, маленький Рон ужасно боялся опростоволоситься или оказаться в смешном положении, поэтому крайне болезненно реагировал на любую неудачу или мало-мальски серьезный провал. А неприятности, причем самого пикантного характера, сыпались на его невезучую голову с завидным постоянством: то садовые гномы украли всю его одежду, пока он купался в озере; то его покусали какие-то жуки, и бедняга сплошь покрылся желтыми волдырями; то он, не заметив хитрых выжидающих взглядов Фрэда и Джорджа, откусил кусок булки, которую те нарочно намазали сапожным кремом вместо арахисового масла… Перечислять его бесславные «подвиги» можно было до бесконечности.
Теперь Рон возмужал и стал ладным плечистым парнем, но с довольно сложным, неоднозначным характером. Несмотря на всю свою доброту, отвагу и мужественность, он мог начать капризничать, как ребенок, или моментально взбеситься из-за какой-то мелочи. Подобные перепады настроения Молли списывала на его острую неуверенность в себе, а также постоянную потребность во внимании и подтверждении собственной значимости, в чем, собственно, и была права.
Как любая мать, зная достоинства и недостатки своего сына, миссис Уизли догадывалась, что из себя должна была представлять особа, способная сделать его счастливым. И поэтому она с сожалением понимала, что требовательная, принципиальная Гермиона мало чем подходит на роль второй половинки для Рона, хотя они оба искренне верили в обратное и поначалу были неописуемо счастливы вместе.
Молли, видящей влюбленность сына, очень хотелось ошибиться. Поэтому она преодолела собственную подозрительность и всячески поощряла этот союз, стараясь во всем угодить будущей невестке, несмотря на то, что поведение Гермионы иногда сильно ей не нравилось. По-женски мудрой миссис Уизли хотелось, чтобы будущая жена Рона смотрела на него с обожанием, восхищалась им, давала возможность почувствовать себя сильным. Но на деле все было наоборот: девушка в любой момент могла прилюдно сделать жениху замечание, осадить, на ее фоне тот часто выглядел смущенным, заискивающим подростком. Возможно, именно тогда Молли впервые обиделась на Гермиону, считая ее излишне заносчивой и резкой по отношению к избраннику. В тот момент эмоции и материнские чувства пересилили здравый смысл и волшебница, списывая со счетов такие его серьезные недостатки как патологическая ревность, вспыльчивость и некоторая финансовая несостоятельность, решила, что как раз Гермиона провоцирует все ссоры и скандалы и вообще недостаточно ценит ее сына.
Предчувствия оказались практически верными. Постепенно в глазах Гермионы поблек тот самый неповторимый, отличающий взгляд любой влюбленной женщины, восторженный огонек; исчезло видимое вожделение по отношению к ее молодому человеку вместе с потребностью получать от него простые, но такие необходимые прикосновения, дарующие чувство защищенности и тепла. И отнюдь не частые отъезды Рона вызвали это постепенное отчуждение – они скорее усугубили ситуацию.
Молли, впрочем, как и другие близкие, видела, насколько сильно изменилась сама Гермиона: активно включившись в работу, она словно открыла для себя новый неизведанный мир, по сравнению с которым старая жизнь окончательно потеряла для нее привлекательность. Все ее разговоры теперь сводились к работе и совместному бизнесу с Забини; настойчивые приглашения Джинни на воскресные ужины она все чаще игнорировала да и в Норе появлялась очень редко; но хуже всего было то, что со старыми друзьями у нее оставалась все меньше точек соприкосновения. От внимательных глаз миссис Уизли не ускользнуло, с какой тоской и откровенной скукой Гермиона стала посматривать на Джинни и Флер, полностью посвятивших себя семье и детям. Она даже не пыталась вникнуть в их женские разговоры о домашних делах на семейных посиделках, чем сильно обижала подруг. Маленький уютный мирок Норы стал для нее слишком тесен.
А уж об отношениях с Роном и говорить не стоило: тот выкладывался на работе; уставал; скучал; все больше и больше требовал внимания и, не получая его, рвал и метал. Поначалу Гермиона безропотно страдала и изо всех сил пыталась спасти умирающие отношения, но обиды сделали свое дело – что-то в ней надломилось, агония сменилась апатией и бездействием. Незримая ниточка, связывающая их, лопнула. И после очередной глупой ссоры (подробности которой скрывали от Молли с Артуром абсолютно все, даже болтливая Анджелина) Рон получил окончательную отставку в придачу с посылкой личных вещей.
Вот тогда-то миссис Уизли обиделась на Гермиону по-настоящему. Обиделась за то, что она была безразлична к страданиям Рона, что не оценила его по достоинству, что
посмела разлюбить его и спокойно жила себе дальше, в то время как он был морально уничтожен.
Сердце Молли обливалось кровью. С одной стороны она хотела, чтобы Гермиона одумалась и вернулась, с другой – ей хотелось, чтобы сын переболел и встретил более чуткую и мягкую девушку. Однажды ей даже вспомнилась Лаванда Браун, с которой тот встречался в школе. Фред, Джордж, Джинни и даже Перси посмеивались над ней, но Молли нравилась эта пусть не слишком умная, но чуткая девочка, сильно любившая Рона и всячески желающая угодить. Именно такого бесхитростного, открытого обожания ему не хватало все это время.
После отъезда Рона в Албанию Гермиона совсем пропала из виду. В Норе она больше не появлялась, а стоило Молли спросить о ней у Гарри или еще кого-нибудь из детей – следовали уклончивые, размытые ответы, из которых было просто невозможно ничего понять. Миссис Уизли догадалась, что от нее многое утаивают…
Ситуация прояснилась случайно – в один из вечеров, когда в Норе собралась большая компания молодежи, по большей части бывших гриффиндорцев и когтевранцев. В самый разгар вечеринки Молли стала невольной свидетельницей непредназначенного для ее ушей разговора, который, собственно, и раскрыл секрет, тщательно скрываемый от нее окружающими. Волшебница как раз шла на кухню за десертом, когда услышала в коридоре приглушенные голоса.
– Я не мог ошибиться, Гарри! – возмущенно тараторил Джастин Финч-Флетчли. – Она шла по Косой Аллее в обнимку с Малфоем. Я видел их собственными глазами!
– Ну, положим, не в обнимку, – перебила его Хана Эббот, – Малфой держал ее под руку, но то, что они прогуливались вместе – факт!
Повисло недолгое молчание, которое в итоге прервал сдавленный голос Гарри:
– Вы говорили с ней?
– Как же! – фыркнул Джастин с плохо скрываемым презрением. – Хорек и на метр нас не подпустил. Мерлином клянусь: завидев нас, он ощетинился весь, рожу скривил и уволок ее в ближайший магазин.
Следующие несколько фраз заглушили веселые голоса других гостей, развлекающихся в саду, и Молли не услышала всего, что рассказал друзьям Невилл.
– … я уже собирался окликнуть ее у порога ресторана, а тут, откуда ни возьмись, появилась миссис Малфой. Я аж подпрыгнул от неожиданности! Она словно с неба свалилась и зашипела мне прямо на ухо: «Мистер Лонгботтом, вы, вероятно, ошиблись дверью. В это заведение столик заказывают за два месяца вперед», – передразнил характерный для Нарциссы слащаво-ядовитый тон Невилл. – Потом отодвинула меня зонтиком и прошла внутрь. Заходить я, конечно, не стал. Но, Гарри, они стерегут Гермиону похлеще своих охотничьих борзых! Нам с Луной и приблизиться не дали. Вцепились в нее…
Кто-то открыл входную дверь, и ворвавшаяся в дом музыка окончательно заглушила негромкие голоса. Итог разговора Молли так и не услышала. Она простояла за углом еще несколько минут, дождалась, когда компания наконец разойдется, и уже собралась проследовать на кухню, как до нее снова донесся голос Гарри.
– Джин, слышишь меня!? – взволнованно говорил он. – Я запрещаю, слышишь,
запрещаю тебе занимать в этом конфликте чью-либо сторону! Я понимаю, что Рон – твой брат, но не смей вмешиваться.
Джинни тихо всхлипнула и что-то невнятно пробормотала, но Гарри не дал ей закончить.
– Я все понимаю, Джин, – примиряюще вздохнул он. – Но Гермиона мне как сестра. Я люблю их одинаково и никогда не стану выбирать. И тебе не разрешу…
Открытие страшно расстроило миссис Уизли. Обида снова сдавила сердце волкодавьей хваткой. То, что Гермиона променяла Рона на другого, убивало ее. А от мысли, что этим мужчиной оказался не кто иной, как ненавистный Драко Малфой, бедной женщине становилось еще хуже. Особенно горько далось Молли осознание того, что у треклятого Малфоя действительно было одно неоспоримое преимущество перед ее сыном, а именно – богатство. В последнее время денежный вопрос был особенно болезнен для Рона, поэтому именно этот козырь соперника мог окончательно растоптать его самолюбие. Подобный поворот событий грозил обернуться катастрофой…
Ненависть к Малфою вспыхнула в душе миссис Уизли с невероятной силой. Поведение Гермионы она расценила как предательство, поэтому решила просто-напросто вычеркнуть неблагодарную девчонку из своей жизни. И у нее это практически получилось – до одного воскресного дня, когда судьба столкнула их на оживленной торговой площади, совсем недалеко от Косой Аллеи.
Молли как раз купила увесистый пакет муки в небольшой лавчонке и собиралась отлевитировать его на соседнюю улицу, где дожидались Артур и Джинни, как внимание ее привлекла странная процессия, показавшаяся на противоположном конце переулка. По тротуару, гордо задрав подбородок и одаривая уставившихся на него прохожих презрительными взглядами, вышагивал Драко Малфой. Под руку он держал Гермиону, одетую в строгое, но очевидно невероятно дорогое платье. Держалась она уверенно, и лишь то, как крепко она вцепилась в своего спутника, выдавало ее волнение. За ними сменило с пяток принаряженных домашних эльфов, нагруженных всевозможными коробками и свертками, обернутыми в фирменную упаковочную бумагу самых шикарных магазинов магической части Лондона. Пара остановилась у книжной лавки, в витрине которой Гермиона начала рассматривать новинки печатной продукции. Малфой встал рядом и со скучающим видом принялся осматриваться вокруг. Весь его облик источал высокомерие и полное безразличие к окружающим, и только, задерживаясь на спутнице, взгляд его теплел, а уголки губ трогала едва заметная улыбка.
Молли, как завороженная уставилась на них, не замечая, что пакет выскользнул из ее рук, а мука посыпалась на мостовую. Горькие слезы обиды предательски подступили к горлу. Нужно было срочно уходить, но в этот момент Малфой заметил ее. Он замер, не сводя сузившихся глаз с ее побледневшего лица.
У Молли перехватило дыхание, несколько секунд она размышляла, что же ей делать. Хотелось развернуться и уйти, но что-то не пускало. Что-то неуловимое, что она еще не успела осознать, заставило ее остаться на месте и выдержать этот тяжелый, недобрый взгляд… И через мгновение ее осенило: это был страх! Молли готова была поклясться, что в глазах волдемортовского недопеска плеснулась самая настоящая паника.
«Боишься меня, гаденыш? – злорадно подумала она. – Боишься, что я подойду и напомню ей, какая ты на самом деле мразь. Ну так дрожи!»
И волшебница, не прерывая их безмолвного поединка, направилась прямо навстречу парочке.
Между ней и книжной лавкой, где стояли Гермиона и Малфой, было порядочное расстояние. Кроме того, улица была переполнена людьми, выбравшимися в погожий денек в центр города за покупками. Поэтому у Молли не получалось идти так быстро, как она этого хотела. Вперяя взгляд в перекосившееся от гнева лицо Малфоя, она уверенно шагала к своей цели.
До витрины оставалось каких-то двадцать метров, и миссис Уизли уже готовилась нанести удар, как Малфой неожиданно взял себя в руки. Он по-хозяйски обнял Гермиону за талию, притянул к себе, шепнул ей что-то на ухо и, не отводя наглых глаз от своей противницы, медленно поцеловал девушку в щеку. Затем, бросив обескураженной Молли насмешливый взгляд – «что, тетка, съела?» – дезаппарировал.
***
Шум дождевых капель, картечью ударивших в оконное стекло, отвлек миссис Уизли от грустных воспоминаний. В палате было жарко и душно. Рон, приняв зелье, спал спокойно; лихорадить его перестало.
Молли поднялась со стула и нечаянно смахнула с поверхности стоящей рядом тумбочки сверток, отданный ей накануне русским мракоборцем. Она подняла подарок, но тот вдруг опять выскользнул из рук, и содержимое, оказавшееся на деле кучкой высушенных невзрачных лепестков, просыпалось на пол.
В миг, когда сморщенные коричневые соцветия коснулись паркета, Молли почувствовала легкое головокружение. Она невольно закрыла глаза и явственно ощутила на лице дуновение ветра. Но это был не привычный солоноватый бриз, долетающий до Лондона с побережья, и даже не редкий для этих широт пронизывающий прозрачный ветер шотландских гор. В комнату ворвался хмельной воздух неведомой чужой страны. Это был ветер бескрайних просторных степей. Он дышал жаром раскаленного чернозема, полынной горечью и пьянящими запахами совершенно незнакомых миссис Уизли трав. Аромат обволакивал, манил, заполнял собой каждую клеточку ее усталого тела, убаюкивал и дарил ни с чем не сравнимое чувство эйфории, неземной легкости…
Во сне Молли привиделась молодая светловолосая девушка с тонкими, почти кукольными чертами лица. Она с тревогой смотрела вдаль, обнимая обеими руками большой, уже опустившийся перед скорыми родами, живот.
***
Если бы Лаванду Браун попросили перечислить самые ужасные дни в ее жизни, то сегодняшний, без сомнений, вошел бы в тройку лидеров. С раннего утра ее не просто тошнило (как, впрочем, на протяжении последних девяти месяцев), ее ко всему еще и нещадно рвало. Этот кошмар начался на рассвете и не прекращался до вечера. Жалкие попытки удержать остатки вчерашнего ужина в желудке не увенчивались успехом, и она, едва почувствовав очередной подступающий к горлу спазм, покорно ковыляла в ванную.
Беременность Лаванды была не из легких. В отличие от старшей сестры и подруг, перенесших этот период стойко и без особых проблем, ей уготовано было пройти через все мучения, сопутствующие женщинам в подобном положении: начиная с отекающих ног и заканчивая чудовищным токсикозом, терзавшим бедняжку с начала второго триместра. Подобное стечение обстоятельств не удивило никого из ее близких, ведь о невезучести, преследовавшей Браун в последние несколько лет, ходили легенды.
Сама же девушка, уже давно расписавшаяся в собственной никчемности и привыкшая к непрекращающимся неудачам, относилась к своему состоянию философски. В конце концов, это была далеко не самая первая несправедливость, выпавшая на ее долю…
До определенного момента жизнь Лаванды была абсолютно счастливой: любимая дочь, примерная ученица. Общительная и веселая, она быстро нашла себе в школе подруг. Премудрость волшебства давалась ей сравнительно легко, но особыми талантами в области наук она все же не блистала. Зато у Лаванды отлично получалось танцевать и петь.
К тринадцати годам на нее стали заглядываться не только однокурсники, но и мальчики с других факультетов. И не встреться на ее пути роковая фигура Рона Уизли, быть бы ей сейчас счастливой невестой или женой, а не брошенной матерью-одиночкой.
К Рону, образ которого был окутан романтическим ореолом тайны и приключений, ее тянуло всегда. О его с Поттером проделках в Хогвартсе ходили легенды, и, возможно, поэтому Лаванда, воспитанная на сентиментальных романах из библиотеки старшей сестры, увидела в нем воплощение своего идеала.
Браун так привыкла восхищаться Роном издалека, что и сама не поняла, как ей удалось заполучить его на шестом курсе. В то время она уже была влюблена в младшего Уизли по уши и из кожи вон лезла, чтобы удержать его рядом с собой. Сейчас, вспоминая свои неловкие попытки ублажить Рона, Лаванда краснела от стыда. Ее поведение было глупым и пошлым, но не нашлось рядом мудрого человека, способного указать молоденькой девочке на ее ошибки.
Счастье было недолгим, но достаточным для того, чтобы воспоминание о нем глубоко засело Лаванде в душу. Вопреки стереотипам ее первая любовь не желала заканчиваться. Напротив, она только крепла с годами, хотя и приобрела некий нездоровый оттенок маниакальности: девушка категорически отказывалась встречаться с другими мужчинами, мотивируя свое решение тем, что лучше Рона никого нет и быть не может. Когда друзья и родные вспоминали, что тот сбежал от нее, даже не попрощавшись, она смущалась и молчала. Когда напоминали о его бурном романе с Грейнджер – отводила глаза и тоже молчала. Попытки молодых людей завязать с ней отношения она задавливала на корню, втайне надеясь, что однажды ее мечты все-таки сбудутся.
Упрямству и уверенности в успехе Лаванды можно было позавидовать. После окончания школы она, чтобы быть ближе к предмету своего обожания, пошла обучаться на Высшие мракоборческие курсы. Естественно, боец из нее был абсолютно никакой, но зато она получила возможность лицезреть любимого во плоти практически ежедневно. Казалось, ее абсолютно не смущала ни его официальная помолвка, ни то, что он уделял ей ровно столько внимания, сколько висевшему в их классе прошлогоднему календарю. Однокурсники, в два счета раскусившие ее нехитрые мотивы, открыто смеялись над ней. Преподаватели из жалости тянули бездарную ученицу практически за уши. Но Лаванда не желала останавливаться.
Закончив обучение с волчьим билетом, она с горем пополам устроилась работать в министерство на полную ставку в архив, где ее завалили нудной, однообразной работой. Но и тут Лаванда не унывала. Каждое утро она наводила марафет, надевала красивую одежду и отправлялась к главному входу в министерство магии, надеясь столкнуться с Роном перед началом трудового дня. Подобное поведение не осталось незамеченным, и скоро над Браун не глумились только самые равнодушные к сплетням коллеги.
Введенные в заблуждение нелепой настырностью Лаванды, окружающие и не догадывались о том, что видят ровно столько, сколько та позволяла им видеть. Наивная глупышка, которой она когда-то была, умерла в тот день, когда чьи-то сердобольные руки подложили ей на стол свеженький номер «Пророка» с огромной колдографией целующихся Рона и Гермионы на передовице. Тогда буквально за несколько секунд в ней погасла одна надежда, и зародилась другая. Понимая, что Уизли никогда не отдаст ей свою душу, Лаванда решила заполучить хотя бы тело.
«От таких, как Грейнджер, мужчины не уходят, – думала она, – но нет такого мужчины, который бы никогда не изменял. Нужно лишь правильно выбрать время…».
С тех пор Лаванда покорно ждала подходящего момента: она тенью следовала за Роном по пятам, следила, мозолила глаза, наблюдала… И однажды Мерлин сжалился над ней, сведя с пьяным в стельку Уизли в одном из баров Косого Переулка. Лаванда получила даже больше, чем надеялась: не один, а несколько умопомрачительных дней всепоглощающей страсти. Ее не смутило, что Рон был груб и даже не заметил, что для нее это был первый опыт. Она прекрасно понимала, что тот уйдет, как только протрезвеет, и была готова к любому повороту событий, но отказать себе в долгожданной порции счастья у девушки не было ни сил, ни желания. Ее задачей было сделать так, чтобы Рон захотел вернуться к ней еще не один раз.
Единственное, к чему не была готова Лаванда, так это к тому, что через две недели после исчезновения рыжего мракоборца из ее квартиры, купленный в обычной магловской аптеке примитивный тест на беременность покажет ей положительный результат…
***
Этой ночью Лаванде не спалось: влажная простыня липла к телу, ныла спина, болели ноги, а тошнота отдавала желчью во рту. Но хуже всего был странный запах, который неизвестно откуда просочился в ее комнату. Это был горький, дурманящий дух полыни, выжженной солнцем травы и еще каких-то полевых цветов. Он тревожил девушку, будоражил воспоминания, навеивал мучительное предчувствие беды.
Вконец измучившись, она все-таки задремала, но вскоре проснулась в холодном поту от собственного крика. Ей приснился истекающий кровью Рон с зияющей рваной раной в груди.
Волна страха накрыла Лаванду с головой. Жуткое видение стояло перед глазами, а усилившийся травяной запах шилом буравил мозг. Две минуты понадобилось, чтобы найти палочку и накинуть на плечи мантию. Еще минута, чтобы аппарировать к двери дома Поттеров и затарабанить в нее изо всех сил.
На шум вышла заспанная Джинни. Она молча уставилась на нежданную гостью, переводя ошарашенный взгляд с ее залитого слезами лица на торчащий из-под одежды круглый живот.
***
Молли не знала, как это произошло. Она совсем не могла объяснить случившееся ни самой себе, ни той, что сидела сейчас рядом с ней у кровати ее раненого сына. Утром, когда схлынуло умопомрачительное наваждение, вызванное просыпанным подарком чужеземца, миссис Уизли впервые за эти дни ощутила светлую надежду и непоколебимую уверенность в том, что сегодня случится что-то очень хорошее.
Она как раз поправляла сбившееся от неловкого движения одеяло Рона, когда услышала за спиной тихий скрип входной двери и робкий девичий голосок:
– Миссис Уизли, можно?
Молли никогда прежде не слышала этот голос, но отчего-то была абсолютно уверена в том, кому он принадлежал.
– Лаванда? – спросила она, не отводя увлажнившихся глаз от бледного лица сына, – Входи, дочка. Входи…
