Глава 3Сложив руки в молитвенной позе, Шерейрен с отстраненным взглядом сидел за столом. Перед ним лежали три листика бумаги, исчерканные схемой — можно было подумать, что у него есть новое дело. Хотя какое дело могло быть у запертого много месяцев, лишённого информации эльфа — загадка.
Мейкорфитес остановился и вопросительно приподнял бровь, чуть наклоняя голову к плечу в типичном жесте удивлённой заинтересованности.
— Похоже, я чувствую, когда связи рвутся, — Шерейрен опустил руки и пожал плечами. — Очень своеобразное ощущение.
— Хм, — Мейкорфитесу просто нечего было сказать. «Мы этого и добивались»? Шерейрен и сам был в курсе. «Каково это»? Старшему не нужно подобное знание. «Становится ли тебе легче от разрыва связей или наоборот больнее?» Слишком личный вопрос. Недопустимо.
К счастью, говорить ничего не пришлось. Шерейрен сам принялся тараторить в своей излюбленной манере:
— Похоже, со временем ощущение разрыва связи делается острее — по всей видимости, когда их много, они глушат друг друга, точнее, создают постоянный навязчивый фон, который мы привыкаем воспринимать как данность. Мы их даже не чувствуем, не обращаем внимания, как не слышим шума собственной крови и не чувствуем стука сердца. Лишь во время болезни они становятся заметны.
Так и сейчас. Самые мелкие отвалились недели за две-три после того, как меня объявили мертвым — разумные отпускали связи по мере распространения информации. Чуть более крепкие отмерли в течение пары месяцев, и я начал ощущать пустоту на месте разрывов. Чем крепче связь, тем дольше она держится, и тем острее воспринимается её потеря. Теперь каждая утрата отдается весьма заметно. В том месте я перестаю ощущать эмоции — там будто образуется маленькое пепелище, — Шерейрен рассказывал оживленно, но под конец его голос угас. Он глухо закончил: — Чем важнее связь, тем оно больше. Я весь в саже сгоревших чувств. Кто бы мог подумать, что их было так много.
— Но это естественно, существо, — холодно ответил Мейкорфитес, отстраняясь, прячась за своей холодностью. Будто ему не было больно слышать Шерейрена. Будто его не касались проблемы младшего брата.
Больше они не произнесли ни слова.
***
Двести сорок восьмой день
Четыре не слишком детальных ангела, размером не больше ладони, а один высотой всего с палец, стояли на столе. Джон вырезал пятого. Дерево было сухое, самое легкое — будущим игрушкам предстояло висеть на тонких еловых ветвях.
Всему виной миссис Хадсон — если бы она не выставила того первого ангела у себя на виду, то её подруга не пришла бы в восторг от «талантов» её жильца, и не возник бы вопрос об игрушках для рождественской ярмарки. Но всё случилось так, как случилось, и Джон не смог отмахнуться от дамского энтузиазма: часть ярмарочной выручки шла на благотворительность, отказать в помощи больным детям оказалось просто невозможно.
Само собой, можно было вырезать не только ангелов. Люди охотно раскупают маленьких деревянных лошадок — копии тех, на которых катались в детстве, стойких гвардейцев в высоких медвежьих шапках и даже скалящихся щелкунчиков, хотя Джон не мог до конца понять, как можно предпочесть уродца изящному, плавно летящему ангелу со свечой в руках. Впрочем, рецепт успеха щелкунчиков понятен: их привлекательнейше описал в своей романтичной сказке немец Гофман, и армии страшненьких человечков оккупировали европейские ёлки. «Великая сила литературного слова», — насмешливо подумал Джон и, на секунду оторвавшись от работы, мельком взглянул на печатную машинку. Его мысли перекинулись на необходимость перепечатать некоторые страницы рассказов начисто. Майк Стэмфорд — неугомонный, общительный Майк, разговоривший Джона во время их недавней встречи, сосватал его рассказы знакомому издателю. Майка не останавливало то, что рассказов недостаточно для полноценной книги, и то, что он их не читал, а они вполне могут быть нехороши. Такие мелочи недостойны внимания, лишь отвлекают от главного. Жизнерадостный толстячок будто целью жизни поставил сталкивать своих знакомых и, отойдя на несколько шагов, с рассеянной улыбкой наблюдать, как меняются судьбы благодаря его скромным усилиям.
Впрочем, второй раз перекроить будущее Джона так же основательно, как он проделал однажды, Майку точно не удастся. Тогда столкновение двоих привело к вспышке, в которой Джон выгорел почти дотла, и пеплу уже не вспыхнуть вновь, ему остается лишь дотлевать.
***
Шерейрен лежал на кровати с закрытыми глазами, под ними виднелись тёмные разводы, его бледная давно лишенная света кожа зашелушилась, будто обсыпанная мукой, на лице застыла надменно-оскорбленная мина. Он чудовищно походил на мертвого.
Сердце ёкнуло. Мейкорфитес застыл у дверей, потом нарочито пошумел подносами и ушёл на кухню. И немедленно легчайшей походкой вернулся в комнату, внезапно швырнув об пол за изголовьем кровати стопку тарелок. Шерейрен не шелохнулся.
Наклонившись над братом, Мейкорфитес наконец ощутил едва заметное дыхание и лёгкий сладковатый запах. Неужели пошло преображение? Не может быть.
Дрожащей рукой он погладил брата по скуле и, непривычный к таким выражениям чувств, тут же испуганно отдернул руку. Прошептал:
— Прощай, Шерейрен.
Брат распахнул глаза и ответил:
— Как видишь, в чувствах логика часто сбоит. Как бы я мог начать преображаться, если для тебя я всё ещё Шерейрен, твой младший брат? Пойми — всё это бесполезно! И не мучь меня.
Мейкорфитес, медленно распрямившись и отступив на два шага, спросил с деланным удивлением, скрывая шок:
— Разве я тебя мучаю?
Шерейрен одним движением вскочил с кровати и заговорил, яростно жестикулируя.
— Тебя никто не контролирует, ты мог бы не соблюдать этих глупых правил. Всё равно я не смогу преобразиться, не только и не столько из-за тебя. Я сам — первое и главное препятствие. Наша игра неубедительна, мы не изменились на самом деле, а значит, и преображения не будет.
— Понимаю. И ты хочешь?.. — Мейкорфитес опять отступил и пожалел об отсутствии зонта, на который можно было бы опереться.
— Книг! Газет! Журналов! Скрипку! Табака!!! — Шерейрен потряс руками над головой и нервно запустил их в волосы, подёргивая пряди. Рукава халата сползли вниз, и Мейкорфитес увидел царапины от запястий до локтей, по всей видимости, нанесённые ногтями в нервных припадках.
Сразу вспомнились периоды ломки во время лечения Шерейрена от кокаиновой зависимости, сердце прыгнуло к горлу и, придержав дыхание, Мейкорфитес медленно, растягивая слова, ответил:
— Дай мне немного подумать. Если я приду к выводу, что ты прав, книгами ты будешь обеспечен. И всем прочим тоже. — Он задумчиво поднес руку к лицу. Почувствовав на ней сладковатый запах, слизнул сахарную пудру. Вот изобретательный паршивец. — Шерейрен, умойся, бога ради. Грим вышел убедительным, но неужели приятно до сих пор изображать из себя пирожное в сахаре?
Триста шестьдесят пятый день
Возвращаясь с кладбища, Джон никак не предполагал застать у себя в квартире Мейкорфитеса. Тот сидел за столом, прислонив свой неизменный зонтик к креслу, и с видимым интересом читал свежий выпуск «Стрэнд Мэгэзин». Услыхав, как хоббит вошёл, он оторвался от журнала и с ироничной улыбкой произнёс:
— Здравствуйте, Джон! Поздравляю вас с первой публикацией. Сейчас прочёл рассказ — у вас довольно бойкое перо.
Джон почувствовал, как кровь прилила к щекам. Начиная писать, меньше всего он думал о том, что его рассказы могут попасться на глаза Мейкорфитесу, и придется выслушивать комментарии высокомерного и немного насмешливого эльфа. Хоббит вообще не ожидал после столкновения в клубе «Диоген» и последовавшей вскоре смерти Шерейрена снова увидеть его старшего брата.
Взяв себя в руки, Джон постарался с достоинством поблагодарить Мейкорфитеса.
— Вы выбрали в качестве стартовой площадки довольно любопытный журнал, как я погляжу, — Мейкорфитес раскрыл оглавление и прочёл: — Замечательная статья: «Луэро — эльф, который стал человеком», или вот: «Вампиры — истребленная раса, миф или нечто иное?» Забавно, не думал, что у кого-то сейчас вызывает подлинный интерес древняя история нашего народа. Тем более поразительна подача фактов без особых искажений, обычно пресса любит присочинить для занимательности.
Джон вспомнил: во второй статье утверждалось, будто вампирами себя называли темные эльфы-отщепенцы, практиковавшие специфические кровавые ритуалы, основанные на врождённой магии, присущей только этому виду — и поёжился. История Луэро — эльфа, которого заключили в тюрьму за убийство человеческого посла, и которого забыли все друзья и родственники, выжившие в мясорубке начавшейся вскоре Войны Второй Эпохи, после чего он, раскаявшись, превратился в человека — вовсе выглядела неправдоподобной выдумкой. Но Мейкорфитесу лучше знать, у него такой доступ к информации, о котором нельзя и мечтать простому хоббиту.
— Вы сюда пришли не журнал обсуждать?
— Безусловно, нет. Вы были лучшим другом Шерейрена, а сегодня годовщина, с кем же, как не с вами, мне его помянуть?
У Джона непроизвольно дрогнули губы. Он подумал, что, возможно, недооценил привязанность Мейкорфитеса к младшему брату. Ведь и его любовь к Гарри тоже внешне неярко выражается, но, в самом деле, наивно судить о книжке по обложке, а силу родственных чувств измерять в знаках внимания.
В традициях есть верное зерно. Сначала им было слишком неловко говорить, но можно было выпить, а после выпитого неловкость пропала. И Мейкорфитес, вспомнив несколько сентиментальных историй из детства, когда братья ещё не враждовали, стал говорить о том, ради чего пришёл. О том, как болит сердце по Шерейрену и о том, как трудно стараться не печалиться, хотя и необходимо, поскольку душа, по которой слишком сильно горюют, не может обрести покой. О том, как важно отпустить умершего, и о невозможности смириться с такой необходимостью. И постоянно возвращался к одной мысли: если тот свет существует, Шерейрен тоже страдает из-за их горя. Уотсону хватило такта не спрашивать, кого Мейкорфитес пытается убедить, себя или его, но не сочувствовать он не мог.
Уже уходя, эльф попросил:
— Джон, пожалуйста, постарайтесь его отпустить. Вы и сами нуждаетесь в этом, но сделайте хотя бы ради Шерейрена.
В ответ хоббиту хотелось воскликнуть: «Но как?!» — а вместо того он обещал постараться. И собирался обещание выполнить.
Ради Мейкорфитеса.
***
Шерейрен знал — может стать хуже. Жил в напряжении, ожидая, когда всё начнет рушиться, но, как часто случается при затянувшемся ожидании, оказался не готов к реальным изменениям. Мейкорфитес слишком долго показывал себя надёжным и постоянным, игнорировал выходки младшего и создал ненужное ощущение доверия.
Но не стоило расслабляться. Однажды брат явился внеурочно: вскоре после недавнего посещения, без еды и не совсем пьяный, но явно под остаточным воздействием алкоголя. Пришёл отчитать Шерейрена за мучительство.
— Ты не настолько отупел за последнее время, чтобы не понимать: связь, которую ты удерживаешь, постоянно теребишь — усиливается от твоих действий. А я вижу, я чувствую, как ты судорожно хватаешься за оставшееся у тебя и вливаешь новые силы, продлевая агонию. А больно не только тебе. О, ты всегда был маленьким эгоистом, но какой смысл тебе причинять боль не только себе, но и другим? Своему другу! Хуже вам обоим, эгоист ты невозможный.
Он повторялся, его формулировки были далеко не настолько точны, как обычно, отчего было только горше: обыкновенно Мейкорфитес так сильно не раскрывался, а теперь Шерейрен понял, что чувства брата были сильнее, чем он предполагал. Впрочем, гораздо тяжелее было сознавать правоту старшего.
Отношения, ставшие за год более дружескими, разлетелись, как неверная гипотеза в свете новых фактов. В следующее обязательное посещение Мейкорфитес пришёл другим. Действительно отстраненным. Братская забота, которая ранее сквозила во всех его действиях и словах, исчезла. Он сухо общался, совершал должное и, хотя не стал лишать книг и табака, ощущалось — лишь по обещанию, не желая нарушать данное когда-то слово. Поскольку ссоры и обиды тоже укрепляют связи, хоть и в другом, более негативном ключе.
Шерейрен чувствовал — брат действительно уходит от него, стремительно, необратимо. И младшему не удастся ничего изменить, если старший принял такое решение.
Четыреста седьмой день
«Что касается шайки Мориарти, то, вероятно, все в Лондоне помнят, как разоблачили организацию и обнаружили, в каких железных тисках держал её покойный. На процессе страшная личность её главы и вдохновителя осталась почти не освещённой, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о его преступной деятельности, это вызвано исключительно нападками на эльфа, которого я всегда буду считать самым благородным и самым мудрым из всех известных мне разумных», — написал Джон и поставил точку. Тяжелее всего было возвращаться мыслями к смерти друга, но и важнее всего тоже. Имя Шерейрена должно быть хоть частично восстановлено.
Он советовался с Мейкорфитесом, публиковать ли рассказ под своим именем, или поостеречься преследования со стороны родственников покойного Мориарти? Что ни говори, эльфы отличаются мстительностью характера, тем более тёмные. Мейкорфитес затруднился с точностью предсказать, какую стратегию изберёт обиженное семейство в случае обнародования рассказа «Последнее дело Шерейрена»: от них можно было ожидать как судебного процесса о клевете и диффамации, так и более изящно преподнесенных неприятностей — но в неизбежности неприятностей он был убежден. Уотсон знал, что родственники Мориарти слишком влиятельны, ведь именно из-за происхождения противника Шерейрен не воспользовался помощью брата и перевёл противостояние сыщика и преступника в личный конфликт, тем самым прикрывая родных и близких. Негласный кодекс эльфов запрещает окружающим вмешиваться в конфликт двоих, когда они решают, кто главнее — возможно это древняя этика хищников, которые в противном случае давно перегрызлись бы между собой. Организацию без самого Мориарти родственники прикрывать не стали, на такой поворот событий Шерейрен тоже рассчитывал.
Бросать явный вызов было бы неразумно.
Но держать такой важный рассказ в столе — тоже не дело. Для того и существует сеть и возможность быть там анонимным, чтобы текст нашёл своих читателей. Пусть в таком варианте рассказ будет доступен только избранным, всё равно его прочтут. А авторство Уотсона придётся ещё доказать.
Мейкорфитес согласился: при подобном раскладе на рассказ могут закрыть глаза. Сетевая болтовня — не прямое обвинение, и там, где есть повод для сомнения, можно не затевать войну. Войны Уотсону уже хватило, а обелить имя друга на сто процентов хоббит не рассчитывал. Возможно, будь он прекраснодушным юношей, мог бы поверить в такую возможность. Но Джон понимал, как легко люди верят дурной славе. И пусть бы публикация в журнале что-то кардинально меняла, тогда стоило бы заводиться, но она не сулила особых выгод, потому можно было обойтись полумерами. Возможно, Джон потерял часть задора, и пусть его осудят те, кто терял в жизни меньше.
Он достал ворованный мессиджер, купленный специально для осуществления этого замысла, и принялся набивать там первую фразу рассказа: «С тяжёлым сердцем приступаю я к данным строкам воспоминаний, повествующих о необыкновенных талантах моего друга эльфа-детектива Шерейрена».
Перепечатывать предстояло много, но Джон не спешил.
Четыреста двадцать девятый день
Жизнь не всегда меняется столь кардинально, как после встречи с Шерейреном, когда в одни сутки уложилось событий на крупную повесть. Некоторые изменения происходят исподволь, их не видишь, пока не оглянешься назад и не поймешь — ты описал полукруг и развернулся с севера на юг, не заметив, как же это получилось.
Воспоминания о Шерейрене переставали быть болью Джона постепенно. Так и должно было произойти, так было правильно, но всё равно было странно осознавать — сокровище его памяти не просто потускнело, но полностью преобразилось. Не только для читающей публики — и для самого Уотсона эльф-детектив превратился в литературного персонажа. Разумеется, хоббит отлично помнил, что не сочинил его, и Шерейрен действительно существовал. Трудно было бы забыть, как он, с его скверным характером и острым умом, дивно отравлял окружающим настроение и дарил своему блоггеру ощущение остроты жизни — то самое, которого он практически лишился после смерти друга. Однако, записывая истории, Джон не просто заново переживал их приключения, но испытал невиданные ранее творческие подъемы и спады, узнал головокружительное ощущение управления процессом, когда немного подтасовываешь, меняешь реальность чтобы сделать рассказ литературнее, когда подчеркиваешь интонации, усиливаешь эмоции и чуть выпячиваешь особенности героев, стремясь лучше донести мысль. Прокручивая в памяти кинопленку воспоминаний, Уотсон постоянно искал правильные слова, его волновали удачность метафоры и уместность аллюзии. И, отбирая эпизоды, чтобы записать нужное, а неподходящее выкинуть, паря над ситуацией и жонглируя образами, Джон становился Творцом маленькой вселенной, даже реальность попавших в его истории разумных не мешала им, оказавшимся во власти колдовского пера, меняться по его воле. Живые прототипы и списанные с них персонажи будто разделялись на два мира, а пребывающий в воспоминаниях Шерейрен незаметно слился с созданным образом, и Джону всё труднее было отделить свои выдумки от действительно произошедшего в прошлом. Впрочем, он и не хотел отделять реальность от любовно выстроенного мифа. Жить в нём было легче.
И вот наступило утро, когда Джон проснулся, улыбаясь солнцу, рисующему светлые узоры на стене, распираемый чувством радости жизни, счастливым чаянием будущего. Джон ощущал себя ребёнком, в утро дня рождения предвкушающим подарки. Он на секунду растерялся, обшаривая память в поисках чего-то позабытого, но столь приятного, ожидающего его сегодня. И понял — дело не в планах. Просто он освободился. Это походило на то, как однажды он проснулся после тяжелой пневмонии и длительной ремиссии. Тогда, сильно переболев, отлежав положенное и постепенно входя в обычную колею, Уотсон долгое время был слаб, а главное, у него постоянно, беспрерывно болела голова. Порой она болела сильно — тогда Джон принимал таблетки, боль стихала, но до конца не могла угомониться и, будто шум вдали, всегда присутствовала на краю сознания. Он привык не обращать внимания на слабо беспокоящую боль, ведь деться от неё всё равно было некуда, прекращаться она и не собиралась. Так продолжалось несколько месяцев. Но однажды Джон проснулся таким же переполненным энергией и счастливым, как сегодня. Впервые за длительное время у него не болела голова. Это было в юности.
А теперь у него впервые не болела душа.
В честь этого события Джон пошёл в мастерскую, в которую он переделал спальню Шерейрена, и бережно упрятал на полку шкафа все незаконченные бюсты и скульптуры, в которых он пытался воплотить образ друга, да не смог. Хоббит думал: для памяти он создал Шерейрену литературный портрет, а если изобразительных способностей ему всё-таки не хватает, то зачем зря мучиться? Легче было оправдаться такими причинами, чем признать то, что он не хотел возвращаться в старые воды, не желал снова окунаться в прошедшую боль.
Начиналась новая жизнь, хотя внешне и неотличимая от минувшей, но наполненная другим содержанием и потому прекрасная.
***
От хлесткого удара разорвавшейся связи Шерейрен проснулся. Он потерял Джона. Грусть попыталась захватить душу, но эльф не позволил. Не для того он, вняв словам брата, отпускал его и Джона — последних самых близких разумных.
Ему захотелось поскорее рассказать о новости Мейкорфитесу: не то похвастать, не то пожаловаться, он и сам толком не определился, но вскоре и это желание угасло. Всё равно старший равнодушно скажет:
— Всё идёт по плану, существо. Теперь должное исполнилось.
Включать свет он не стал, хотя и не надеялся больше заснуть. Сложив руки перед лицом и невидящим взглядом уставившись в потолок, пробовал новые ощущения, заранее готовый убеждать себя, что так лучше и правильнее, теперь ему обязательно сделается легче.
Но убеждать не пришлось. Легче действительно стало.
Четыреста сорок третий день
Джон гулял по Ридженс парку и думал: теперь, когда все необходимые рассказы написаны, и чувство вины отпустило, он мог бы снова взяться за свою основную профессию. У него есть некоторая сумма — правда, пока недостаточная для покупки медицинской практики. Сумма, появившаяся за счет продажи рассказов. Он не мог даже представить, что они принесут доход. Наоборот, предполагал необходимость выпускать книгу о Шерейрене за свой счет, но, когда ему предложили гонорар, разумеется, не стал отказываться. И сейчас, когда Уотсон сообщил издателю: главное им написано, и рассказов, скорее всего, больше не будет — тот предложил увеличить ставку. Рассказы оказались популярны, количество подписчиков «Стрэнд Мэгэзин» по всей Англии возросло неимоверно, и Джон думал: можно записать пару историй уже не ради Шерейрена, а ради своего нового дела. Было немного совестно, но он перебирал воспоминания, выискивая занятные случаи. Может, подойдет история близорукой простушки Мэри Сазерлэнд, которую столь убедительно обманул её отчим, мистер Уиндибенк, или история мистера Пайкрофта, которому удалось устроиться на вакантное место в большом банкирском доме «Мейсон и Уильямсы», но мошенники устроили для него более выгодную вакансию, планируя занять место клерка и воспользоваться его именем. Да, вполне интригующе. В обоих случаях Шерейрен никого не спас, и потому эти истории раньше не подходили Джону, но сейчас он вполне может ими воспользоваться, а для читателей подобная развлекательность будет внове, тоже плюс.
Джон больше не отмечал того, как перестроился на новые рельсы. Он был слишком увлечён.
***
В кровати лежала куколка — обвитая мерцающим, колеблющимся силовым полем, прозрачным, но отводящим взгляд, будто не позволяющим присматриваться к лежащему внутри существу. Как известно, чудеса боятся пристального внимания.
«Белоснежка в хрустальном гробу», — Мейкорфитес попытался усмехнуться и не смог. Шерейрен ушёл, теперь навсегда, и можно было позволить ощутить запрещённое себе ранее горе. Он потерял брата. Любимого, несмотря на все его утомительные выходки и ссоры.
Эльф вздохнул, погладил силовое поле, которое отталкивало его руку. Подумал: «Как при жизни».
И пошёл выгружать еду — для нового разумного, который рано или поздно появится тут.
Четыреста семьдесят пятый день
Читая «Полевую хирургию» — не столько для дела, сколько по старой памяти — Джон краем сознания отметил стук в дверь. Радостный вскрик миссис Хадсон и её щебетание подсказали, что посетитель пришёл не к нему, и он снова углубился в чтение. Но вот послышались шаги, поднимающиеся на второй этаж, в дверь постучали, и вошёл Шерейрен. Почти такой же, как раньше: в привычном пальто и шарфе; правда, побледневший и с копной торчащих во все стороны чёрных волос, но в целом тот же эльф. Сердце ухнуло вниз. Джон трясущимися руками отложил книгу, его губы мелко задрожали и он сжал их, справляясь с собой.
Шерейрен, непривычно нерешительный, всё ещё стоял у порога и поедал глазами Джона. Печально улыбнувшись, выдавил хрипловатое:
— Привет!
— Наконец-то, — сказал хоббит. — Я уже и ждать перестал.
— Я знаю, — кивнул эльф.
— Разумеется, ты всегда всё знаешь. Заходи уж, — Джон поднялся с кресла. — Пошли в мастерскую.
Стягивая верхнюю одежду, Шерейрен удивленно поднял брови, оглянулся и последовал за Джоном в свою бывшую спальню.
Джон деловито копался в шкафу, куда сложил все незавершённые портреты. Наконец нашёл самый удачный — бюст величиной с ладошку — и велел удивлённому эльфу сесть в кресло под лампой. Дневного света в пасмурный день для работы показалось маловато, и Джон зажёг дополнительное освещение. Пока он возился, надевая халат и выбирая инструмент, детектив успел рассмотреть комнату, отметить верстак, стопки журналов на резной полке, печатную машинку и большое деревянное панно с листьями и единорогом на стене. Он прикрыл глаза, убеждая себя, что, возможно, Джон вырезал единорога в память о его прошлом имени, но всё равно было страшно. Резной единорог мог быть невольно прорвавшимся намёком на того, кто был провидением, приславшим Джона в жизнь Шерейрена. И тогда былого действительно не вернуть. Немного опомнившись, эльф сказал:
— Не мог себе вообразить, что ты увлечешься резьбой.
— Не могу назвать резьбу увлечением. Знаешь, как разумные, когда нервничают, часто моют руки или чёркают карандашом на чём попало?
— Навязчивые состояния. Понимаю, — кивнул Шерейрен.
— Когда ты… как бы умер, я изрезал столешницу, — Джон махнул рукой на панно. — А потом, хм… Да, я пытался создать твой портрет. И, видит Бог, теперь хотя бы один точно будет похож.
Хоббит смутился и оттого закончил тираду резким тоном. Эльф не успел ответить, Джон его осадил:
— Помолчи, мне надо поработать с губами. И не вертись.
Он сосредоточенно склонился над фигуркой, поглядывая на бывшего соседа и внося микроскопические изменения инструментами для тонкой работы. Поправил губы, подбородок, нахмурившись, засомневался над скулами и попросил:
— Сними парик, пожалуйста, он мешает.
— Не могу, на мне нет парика, — эльф скривился. — Теперь это мои настоящие волосы.
Джон удивленно уставился на него.
— Ты покрасился?
— Да нет же. Я теперь тёмный, — когда он признавался, краска бросилась в лицо. — По всем параметрам я теперь тёмный эльф. Такая смешная справедливость — превратиться в разумного того же вида, как убитый тобой. Мммм… ты когда-нибудь слышал историю Луэро?
Джон кинул взгляд на стопку журналов и сказал:
— Читал. Так ты… ээээ… преобразился?
— Переродился.
Джон в одну секунду вообразил, как легко впадающий в чёрную меланхолию Шерейрен почти полтора года провёл взаперти, уронил нож и бюст и подскочил к другу.
— Как ты? Шерейрен…
Тот поднялся.
— Теперь меня зовут Шерлок. Шерлок Холмс.
Задрав голову, чтобы смотреть в лицо своего слишком высокого друга, хоббит уточнил:
— Надеюсь, тёмный эльф Шерлок пришел сюда с намерением поселиться вместо светлого эльфа Шерейрена?
— Безусловно. И этот тёмный эльф надеется на такую же надёжную дружбу хоббита Джона Уотсона, которая в своё время досталась Шерейрену.
Джон крепко обнял его.
— Мог бы и не говорить этого. Она всегда будет твоей.
Конец
Значения эльфийских имён и названий:
Шерейрен — Вечный единорог осени
Мейкорфитес — Ограда от смерти с черной реки
Луэро — Загадка лета
Город Луэандар — Загадка Творца Мира
Тёмные эльфы зачастую берут не эльфийские имена, к таким относится и Мориарти.
