Алекс Райшер- Скажите, что все-таки значит «шамада»? - поинтересовался на другом конце стола молодой англичанин.
- Словарь Литтре дает такое толкование: барабанный бой, означающий сигнал к капитуляции, - объяснил кто-то из эрудитов.
Франсуаза Саган "Сигнал капитуляции"
Гермиона вздрогнула и посмотрела на своего гостя, словно ища у него ответа. Но он только неопределенно пожал плечами, словно в знак того, что он здесь не хозяин, а потому понятия не имеет, кто это может быть.
Звонок длинно и требовательно прозвучал второй раз.
У нее вдруг вспотели ладони, и она непроизвольно вытерла руки о джинсы, а потом сжала их в кулаки.
Никто не должен был к ней прийти.
Никто.
Никому она не нужна, никому в целом мире нет до нее дела, нет дела до того, как у нее дела, нет дела даже до того, жива она или нет. Раньше она и представить себе не могла, что это так страшно - остаться одной на Рождество…
Третий звонок. Резкий звук, безжалостно и как-то неотвратимо ударивший по ее напряженным нервам.
«Господи, а что если это…?»
Еще не успев до конца додумать свою мысль, она, разом позабыв обо всем на свете, бросилась к двери.
Это он, ну, конечно же, это он, кто же еще? Он все-таки простил ее, и он сейчас совсем рядом, за этой самой дверью, а она столько времени стояла и медлила! Теперь несколько секунд между отзвучавшими тремя звонками показались ей вечностью.
Она накинулась на замки, разом справившись со всеми, хотя руки дрожали, и пальцы совсем не хотели ее слушаться, словно были чужими. Сердце колотилось как бешеное, и кровь стучала в висках нестерпимо сильно, но все это было такой мелочью по сравнению с тем, что он здесь!
Гермиона изо всех сил рванула на себя тяжелую дверь, и улыбка медленно сползла с ее лица.
На пороге стояла какая-то пожилая женщина, державшая в вытянутых руках связку ключей на блестящем колечке. Она зачем-то все время потрясала этими самыми ключами, и они неприятно и тоненько позвякивали. У женщины была неестественная, словно наклеенная улыбка и цепкий, до неприличия любопытный взгляд.
Увидев на пороге Гермиону, женщина разулыбалась еще шире.
- Здравствуйте, это не ваше? Валялись на вашем этаже, я думала, может, это вы потеряли, - голос у пришедшей был неприятным и скрипучим. - Я ваша соседка, кстати.
И она вопросительно посмотрела на Гермиону, словно ожидая, что та немедленно начнет выражать невыразимый восторг по этому самому поводу. Но она только неподвижным, остановившимся взглядом смотрела на протянутую связку ключей и ничего не отвечала. Разочарование ее было так велико, что ей казалось, никто и никогда, быть может, от самого сотворения мира, не обманывался и не разочаровывался еще так серьезно и жестоко, как она сейчас.
Ей хотелось только одного - лечь и умереть, чтобы эта невыносимая пытка, наконец, закончилась.
- Ну, так что? Это не ваше? - настойчиво повторила новоприобретенная соседка. Гермиона, наконец, поняла, чего от нее хотят, и отрицательно покачала головой.
- Это не моё, - сказала она бесцветным голосом. - Это не моё…
- Так, может, это молодой человек потерял? - женщина кивнула головой, цепким взглядом посмотрев куда-то за плечо Гермионы. Гермиона растерянно оглянулась, словно не сразу вспомнив, что она не одна в квартире. Давешний молодой человек стоял чуть позади нее, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки. Гермиона встретилась с ним взглядом, и опустила глаза. Ей вдруг стало нестерпимо стыдно: она видела, что он все понял. Понял, кого она так сильно ждала, но кто так и не пришел.
- Молодой человек ничего не терял, не суйте нос не в свое дело, - он вдруг в два шага преодолел расстояние до двери и, не дав не в меру любопытной соседке опомниться, шибанул дверью о косяк с такой силой, что несчастная обладательница бесхозных ключей наверняка оглохла на оба уха.
- Зачем ты так с ней? - Гермиона все еще не спешила поднять на него взгляд, хотя и не слишком поняла, что его так рассердило.
- Потому что никаких ключей никто не терял.
- Зачем же она тогда приходила? - Гермиона упрямо смотрела куда-то на противоположную стену.
- Затем, что ей любопытно, кто к тебе пришел и зачем. И про ключи потерянные она придумала только для того, чтобы заглянуть к тебе в квартиру. Она разговаривала с консьержкой, когда я пришел и спросил, в какой квартире ты живешь. Они самым любезным образом мне об этом сообщили и даже проводить предложили.
- А ты что? – тихо спросила Гермиона.
- А я ничего.
«Ну надо же, какие гости хотят к нашей блаженной».
Это было сказано не для посторонних ушей, но он все-таки расслышал.
- Как глупо, - сказала она.
- Наверное, - согласился он.
Они молча стояли в прихожей. За дверью были слышны чьи-то веселые голоса, а потом приехал лифт, и голоса стихли. Гермиона еще пару секунд собиралась с мыслями, а потом все-таки подняла на него глаза и спросила:
- Так зачем ты все-таки приехал?
Он глубоко вздохнул, но ничего не ответил.
Ему вдруг стало страшно. И, правда, зачем он приехал? Куда он лезет? В ее запутанную жизнь, в которой не осталось ничего, за что можно было бы держаться, на что можно было бы опереться? Он ведь еще может уйти - сейчас самое время!
Обратно, в свою беспечную жизнь, где нет и никогда не было места никаким серьезным проблемам и заботам. А она - она ведь ему никто, еще неизвестно, нужно ли ей его участие? Ей, кажется, вообще уже ничего не нужно. Что может быть нужно человеку, у которого внутри все сгорело?
- Так что? - ее тусклый голос неожиданно сорвался на крик, и она медленно сползла по стене на пол, закрыв лицо ладонями и заплакав. Она плакала совсем беззвучно, и от этого становилось еще страшнее.
И в этот момент он понял, что назад пути для него уже нет. Он попросту не мог бросить ее сейчас здесь одну, она не выдержит. Ее нужно вывести из этой полукомы, иначе она медленно угаснет, потому что сил на то, чтобы бороться, у нее совсем не осталось.
Странно было даже подумать о том, что еще только вчера вечером в его жизни все было предельно просто и понятно, и самой неразрешимой проблемой был разговор с Элизой, которой приспичило лететь на какую-то вечеринку к каким-то друзьям, которые жили за Бог знает сколько сотен миль. Ему категорически не хотелось отмечать Рождество черт знает и где черт знает с кем. Ему не хотелось отмечать Рождество с Элизой, если уж на то пошло. Она стала его тяготить в последние полгода, но скандала ему не хотелось. Он ненавидел трудные и запутанные разговоры, ненавидел искусственно надуманные проблемы - а эта была как раз надуманной. Поэтому он сказал ей, что полетит на Рождество к родителям в Париж. Лететь в Париж тоже не хотелось, у родителей все равно никогда нет на него времени, но из двух зол приходилось выбирать меньшее. Элиза трагическим голосом оскорбленной добродетели возвестила о том, что между ними все кончено, а так как ожидаемого раскаяния и уверений в вечной любви не последовало, переспросила уже совершенно нормальным человеческим голосом:
- Ты даже не расстроишься?
- Даже не подумаю. Через неделю ты в очередной раз появишься на пороге, возвестив меня о том, что ты была дурой, а лучше меня все равно никого нет.
- Ты эгоистичная свинья, - припечатало небесное создание, тряхнув белокурыми кудрями. - Я надеюсь, твой самолет рухнет над морем, когда ты будешь лететь в свой проклятый Париж. Чему ты смеешься? - зло спросила она.
- У тебя всегда было плохо с географией, дорогая! Я буду лететь над Атлантическим океаном, и если уж мне суждено рухнуть, как ты выражаешься, над морем, перед смертью меня будет греть мысль о том, что обо мне есть кому скорбеть: ты останешься на этой грешной земле, такая прекрасная и безутешная.
- Ненавижу! - зло бросила она, не забыв перед уходом как следует хлопнуть дверью.
Только сейчас он, кажется, понял, как устал от этих бесконечных истерик и этих пустых отношений. Он знал, что она вернется - она всегда возвращалась - но на этот раз ему этого совсем не хотелось. Совсем.
В переполненном аэропорту царило обычное в таких случаях праздничное оживление: туда-сюда сновали толпы народа, бесстрастные голоса динамиков, без устали мигающее электронное табло…
Улететь в Париж ему не удалось, свободные места на ближайшие рейсы были давно и безнадежно распроданы. Впрочем, его это не сильно огорчило - ему совсем туда не хотелось. И тогда неожиданно для себя он купил билет до Нью-Йорка - а может, он знал, что купит билет именно туда еще когда заявил Элизе, что она летит к своим друзьям в гордом одиночестве.
Он часто думал о ней в последние месяцы. Он даже не знал, как ее зовут, но это почему-то не имело для него ровным счетом никакого значения. Он так отчетливо помнил ее, такую растерянную, стоявшую посреди залитого дождем тротуара, под бескрайним серым небом. Он плохо запомнил ее лицо, зато глаза ее помнил до ужаса отчетливо.
Он ничего не знал наверняка: не знал, как ее зовут, не знал, до сих пор ли она в Нью-Йорке, или давным-давно вернулась в Лондон, не знал, помирилась ли она со своим мужем, или нет… Этот самый муж беспокоил его больше всего остального.
Но реальность превзошла самые смелые ожидания. Ему еще никогда не доводилось видеть, чтобы человек был так измучен. Она походила на тяжелобольную, проговоренную к смерти. И она просто смиренно ждала конца, зная, что помочь уже ничем нельзя.
Ее нужно было увести отсюда. Увести из этой душной сумрачной квартиры, где так остро пахло бедой и обреченностью.
Гермиона уже успела справиться со своими эмоциями, и теперь поднялась на ноги, придерживаясь за стену. Ее пошатывало.
- Извини, - пробормотала она, - у меня сейчас не лучшие времена, ты зря пришел.
В голосе помимо воли прозвучал вопрос. Она вдруг остро ощутила, что если он сейчас уйдет, она просто сойдет с ума от навалившегося одиночества. Она и так держалась все эти месяцы из последних сил - а сейчас вдруг поняла, что все, дальше сил бороться у нее нет.
- Пойдем прогуляемся? – предложил он.
- Прогуляемся? - удивленно переспросила она, словно слышала это слово впервые в жизни.
- Ну да, - улыбнулся он. - Или посидим где-нибудь.
Гермиона механически кивнула. Она надела черное пальто прямо поверх той одежды, в которой ходила дома, и, не взглянув в зеркало, бесшумно выскользнула из квартиры.
На улице шел снег, как раз такой, какой и должен идти в Рождество - ослепительно белый, он падал с неба огромными пушистыми хлопьями. Всюду царило праздничное настроение, и Гермиона почувствовала странную пустоту, словно она случайно забрела на чужой праздник, где ее никто не ждал.
- Через два квартала отсюда есть неплохой ресторан. Мы можем пойти туда.
- Да, пожалуй, - безучастно согласилась она.
Ей было, в сущности, совершенно безразлично, куда идти. Тот ресторан, или какой-нибудь другой - подобные вещи давным-давно перестали занимать ее мысли.
Ресторан оказался шумным, но на удивление уютным. Здесь ярко горели лампы, остро пахло сигаретным дымом и дорогим парфюмом. Отовсюду звучали радостные возбужденные голоса, и слышался перезвон бокалов.
Гермиона осторожно оглядывалась вокруг себя, словно удивляясь тому, что за время ее вынужденно-добровольного затворничества мало что изменилось: жизнь шла вперед, ни на минуту не останавливаясь, ни на минуту не оглядываясь и как будто бы даже ни о чем не печалясь. И эта простая мысль была для нее словно озарение, словно вспышка молнии в непроглядной ночи, которая освещает окружающий мир совсем ненадолго - на один короткий миг, но даже этого мига тебе достаточно для того, чтобы успеть что-то разглядеть и что-то понять.
Официант принес бутылку шампанского в серебряном ведерке, в котором весело позвякивал лед.
- Ты пьешь шампанское?
- Я пью шампанское, - решительно объявила она. - С Рождеством.
Она подняла тонкий бокал, в котором весело буйствовали пузырьки шампанского, а потом сделала небольшой глоток.
- Я сто лет не пила шампанского, - грустно призналась она. - И сто лет не бывала в ресторанах. Тем более с незнакомыми мужчинами. Тем более на романтическом ужине, - она кивнула на горящие свечи, и в ее темных глазах полыхнуло золотистое пламя.
- А у нас романтический ужин? – спросил он.
- Я не знаю.
- Я тоже не знаю. Хочешь романтический - пусть будет романтический.
Он улыбнулся, и она вдруг едва заметно улыбнулась ему в ответ, словно никогда прежде этого не делала, а теперь вот только-только учится: робко, несмело, но все-таки пытается.
- Спасибо, - вдруг сказала она.
- За что спасибо? - он снова улыбнулся, и она снова ответила улыбкой. Она вдруг поняла, почему он заставляет ее улыбаться: его улыбка была настоящей. Ее муж - ее бывший муж - очень редко так улыбался. Почти никогда.
- За то, что составил мне компанию. Я свихнулась бы от одиночества, наверное, если бы не ты.
- У тебя совсем нет друзей здесь?
- Нет, - она грустно покачала головой, - все друзья и знакомые остались в Англии, да и то… это скорее друзья мужа.
- А свои собственные?
- А своих собственных нет, - она задумчиво смотрела на пламя, - наверное, от того, что я всегда жила в его тени. Теперь жалею.
Она по-прежнему неотрывно смотрела на свечи, а он рассматривал ее, внимательно, с какой-то щемящей жалостью и в то же время опаской. Ему трудно было выдерживать ее взгляд.
У нее были темные глаза, казавшиеся почти черными и еще более огромными на бледном осунувшемся лице. Ее бы непременно сожгли на костре лет шестьсот назад за такие глаза. Ведьма, не иначе. Он бы очень удивился, пожалуй, если бы ему довелось узнать, как он близок к истине.
- И что ты намерена делать дальше? Я имею в виду в глобальном смысле?
- Понятия не имею.
Ну не рассказывать же ему, что она как дурочка до последнего верила в то, что Драко простит ее, и все будет как раньше? Ждала, надеялась, потеряв счет дням и ночам, боялась лишний раз выйти из дома: вдруг он приедет, вдруг придет письмо, вдруг, вдруг…
- Так что такого ужасного ты сделала, что он не смог простить тебя?
Ни то от мороза, ни то от выпитого шампанского у нее раскраснелись щеки, а ведьминские глаза загорелись еще ярче.
- Я семь лет выдавала себя за другого человека, жила под чужим именем, чужой жизнью. Он не знал, кто я, а когда узнал, возненавидел меня. Я так и жила, упиваясь своим чужим счастьем, ожидая, что обман раскроется, и тогда пощады мне не будет. Так, собственно, и вышло.
Однажды она просто-напросто надела платье с чужого плеча, совершенно не заботясь о том, что ей в нем тесно и неудобно, но она играла чужую роль, а потому и жаловаться не приходилось. Одно она позволила себе забыть: что жизнь рано или поздно все расставляет по своим местам. Принцесса оказалась фальшивой, и ей больше не нужно носить неудобное платье, из дворца ее выгнали, принц на поверку оказался не таким уж добрым и благородным, и сказка закончилась, вот только слова «долго и счастливо» в конце кто-то старательно зачеркнул. Жаль.
- И ты… до сих пор любишь его? - осторожно спросил он.
- Он женится на другой, - она подняла на него глаза. В них без труда читалась боль. - Но я ненавижу его не за это. Он отобрал у меня дочь.
- У тебя есть дочь?
- Есть, - она улыбнулась, голос помимо воли смягчился, и ведьминский блеск пропал из ее глаз. Она несколько секунд молчала, а потом продолжила.
- Но он не позволит мне ее видеть. Ни за что.
- Что за чушь? Найми хорошего адвоката, это вообще несложно, и…
- Если я предприму хоть что-нибудь, то на следующий день окажусь в тюрьме. У него на руках такой компромат на меня, да и его связи…
- И что же, он поступит так с матерью своего ребенка?
Она невесело усмехнулась.
- О, это последнее, о чем он подумает. Я думаю, он вообще предпочел бы забыть о том, что я мать его дочери.
- Средневековье какое-то.
Гермиона пожала плечами. В мире, где жил ее муж, игра шла по своим правилам.
Они замолчали, думая каждый о своем.
Она солгала, сказав, что ненавидит Малфоя за то, что он отобрал у нее ребенка. Так или иначе, но однажды она найдет способ встретиться с дочерью. Год, пять или десять лет спустя. Но он отбирал у нее себя, и это было самым ужасным. Ревность и мысль о том, что он будет принадлежать другой, не шли у нее из головы, выматывали, сжигали изнутри, оставляя после себя пепелище в душе. Она не думала, кто же это - та, другая, но сама мысль о ней была невыносима.
Как могла она объяснить, что это невыносимо мучительно - терять человека, которого любишь, день за днем, мучительно и неотвратимо, и знать, что ничего нельзя поделать, а эта та самая любовь, которая дается всего только один раз в жизни. Может, будут потом какие-то другие, но эта самая главная, и тут уж ничего не попишешь, только так и не иначе. Только вот их любовь оказалась жертвенной и трудной, а он не хотел ни жертв, ни трудностей.
И вместе с тем она ненавидела его. Странно было испытывать эти чувства одновременно к одному и тому же человеку, но это было так. По ночам, лежа без сна и наблюдая за сложной игрой теней на потолке, она пыталась разобраться в своих чувствах, но не могла. И ненависть неизменно подкрадывалась из воспаленных глубин сознания, не давая забыть о своем присутствии. И она в последнее время вспоминала о ней все чаще.
- Алекс!
Чей-то громкий голос заставил Гермиону вынырнуть из раздумий. Она подняла глаза, и увидела, что рядом с их столиком стоит улыбающаяся темноволосая девушка в красивом коктейльном платье. Гермиона не сразу поняла, что девушка обращается к ее спутнику.
- Привет, - он поднялся со стула и поцеловал девушку в подставленную щеку.
- Привет, - радостно отозвалась она. - Я сначала глазам своим не поверила, все думала ты это или нет. Познакомишь меня со своей дамой?
- А, я, собственно, и сам не знаю, как ее зовут, - он развел руками, словно безумно сожалея об этом.
- А ты все не меняешься, - она засмеялась. - Девушка, с ним надо быть начеку. А то будете потом, как я, оплакивать свое разбитое сердце. Софи Фишер.
- Гермиона Грейнджер, - она пожала протянутую ладонь. Она так отвыкла представляться кому-нибудь своим настоящим именем, что ей казалось, всем вокруг будет понятно, какие чувства она при этом испытывает.
И еще ей вдруг стало неловко за свой внешний вид. Неловко за то, что она сидела сейчас в этом дорогущем ресторане среди этих нарядно одетых людей в старых джинсах и растянутом свитере. Ее бы, пожалуй, четвертовали не раздумывая, приди ей в голову мысль показаться в таком виде кому-нибудь из своего прежнего окружения. Но новую знакомую ее отнюдь не праздничный вид, казалось, нисколько не смутил.
- Где Элизу потерял?
- Она улетела на Гавайи.
- Всегда подозревала, что она с приветом! - девушка энергично закивала головой. - Ну вот скажите, - она неожиданно обратилась к Гермионе, - нормальный человек отправится на Рождество туда, где даже снега нет?
- Я не знаю, - сказала Гермиона и неожиданно улыбнулась. Девушка забавляла ее.
- Ну а ты здесь какими судьбами?
- А, мы тут отмечаем помолвку одних знакомых, - Софи неопределенно махнула рукой. - Ты долго еще пробудешь в Нью-Йорке?
- Не думаю. Я позвоню, если что.
- О’ кей. Я буду ждать. Рада была познакомиться, - она кивнула на прощание Гермионе и пошла к своему столику, оставляя после себя шлейф духов.
- Значит, тебя зовут Алекс? - спросила Гермиона.
- Да, - признался он и улыбнулся. - Алекс Райшер. Ну а тебя?
- Ты же слышал.
- Это настоящее имя?
- Это настоящее.
- А вымышленное какое?
- Джоанна, - это имя далось ей, как ни странно, легче.
- А знаешь что, - задумчиво протянул он, - тебе идут оба.
- Давай уйдем отсюда, - вдруг попросила она.
- Тебе здесь не нравится?
- Мне кажется, я не одета для этого места.
- Какая разница, как ты одета? - удивленно спросил он.
- Тебе что, правда, все равно? - ей было странно это слышать. Ее бывшему мужу всегда было дело до общественного мнения. Ему было важно, кто что скажет, кто что подумает и кто что решит.
- Смешная ты, - он пожал плечами. - Но если ты хочешь, пойдем.
На улице начинало смеркаться. Гермиона запрокинула голову, смотря, как с неба падают снежинки.
- Ты и вправду разбил ей сердце? - спросила она.
- Кому, Софи? - Алекс засмеялся. - Так пишут разве что в бульварных романах. Нет, конечно, она просто не умеет серьезно разговаривать.
- А Элиза? - спросила Гермиона и пристально посмотрела на него. Что-то подсказывало ей, что здесь все не так радужно.
- Элиза моя девушка. Но мы расстались.
- Она разбила тебе сердце? - спросила Гермиона.
- Она скорее сделала мне одолжение. Мы устали друг от друга. Ну что, пойдем?
- Пойдем.
Как ни странно, обратная дорога показалась гораздо короче, и Гермионе вдруг стало безумно жаль, что он сейчас уедет, и они больше никогда не увидятся. Он вернется в свою, кажется, очень благополучную жизнь. Он вернется домой, и неведомая Элиза вернется с неведомых островов, и скажет, как же глупо было лететь на Рождество туда, где нет снега. Ему позвонит забавная Софи, которая любит выражаться книжными фразами и которая совершенно не умеет разговаривать серьезно. И кто там еще? Наверняка еще сотня знакомых и друзей, которым есть до него дело, а ему есть дело до них.
И все-таки зачем он приехал именно к ней?
И что было совсем уж неожиданным для нее, так это то, что он нравился ей. Со своими смеющимися глазами, тонкими длинными пальцами, сжимающими сигарету, бронзовым загаром и пренебрежением к общественному мнению. От него веяло какой-то внутренней свободой, и ей это нравилось.
Она совсем не заметила за разговором, что они оказались перед ее домом. За стеклянными дверями без труда просматривался ярко освещенный холл, и от личного одиночества ее отделяло разве что несколько лестничных пролетов и наглухо закрытая дверь. Ей стало тошно.
- Спасибо тебе за сегодняшний день, - собственный голос показался ей фальшивым и чужим.
- Пожалуйста, - он пожал плечами и безучастно смотрел, как она собирается подняться по ступеням крыльца. Она помедлила пару секунд, а потом кивнула ему, сделав несколько шагов по направлению к ярко освещенному крыльцу.
Он смотрел ей вслед, думая о том, какой же ее муж все-таки дурак, раз по доброй воле отказался от нее. И еще, пожалуй, о том, что он бы многое отдал за то, чтобы оказаться на месте ее мужа.
Додумать до конца он не успел, потому что она вдруг круто развернулась, и в два шага оказалась рядом с ним, обвила его шею руками и поцеловала.
Семь лет она была верной женой, и не смотрела ни на каких мужчин, кроме собственного мужа, а теперь оголтело целуется прямо посреди улицы с почти незнакомым человеком. Человеком, о котором она ничего не знает, кроме того, что его зовут Алекс Райшер, и что у него есть подруга Софи, и девушка Элиза, бывшая, разумеется, девушка, иначе она не стала бы с ним целоваться…
Она бы и сама не могла сказать, почему сделала это, одно она знала наверняка: ей не хотелось, чтобы он уходил. Ей не хотелось снова оставаться одной.
- У меня сердце, кажется, вот-вот выскочит, - прошептала она.
- Шамада. Сигнал капитуляции, - ответил он.
- Что это значит?
- На французском сильное сердцебиение и сигнал капитуляции называют одним и тем же словом.
- Ты знаешь французский? - спросила она.
- Боюсь, что так, - улыбнулся он, а потом очень серьезно добавил:
- Поехали со мной.
- Ты совсем не знаешь меня, - она покачала головой. – Это чистой воды безумие.
Она никогда специально не искала авантюр, хотя вся ее жизнь была одной сплошной авантюрой, если разобраться.
- Ты мне нравишься. Я вспоминал о тебе последние полгода. Я очень хотел снова увидеть тебя. И у тебя глаза, как у ведьмы. Простым смертным нельзя в них смотреть.
Мимо них спешили прохожие, неспешной рекой текли автомобили, совсем рядом с ними жил своей жизнью огромный город, они и сами были частью этого города, и она вдруг это почувствовала. Она вдруг почувствовала себя живой. И ей это нравилось.
- Тогда я согласна, - она посмотрела на него своими ведьминскими глазищами и улыбнулась.
- Сколько тебе надо времени?
- Мне хватит десяти минут, - сказала она, и ведьминский огонь в глазах полыхнул с новой силой.
В ее квартире было темно и тихо, и она поспешила включить свет, чтобы разогнать мрак. Ей нужно даже меньше, чем десять минут. Она подошла к прикроватной тумбочке и с силой рванула на себя верхний ящик. Волшебная палочка лежала поверх всех остальных вещей, и она решительно протянула к ней руку.
Она не оставит в этой проклятой квартире ни одной своей вещи, ни одной. Она рвалась отсюда, словно из тюрьмы, словно узник, получивший долгожданную свободу.
Она не возьмет с собой ничего из своих старых вещей, она все начнет сначала.
Ею вдруг овладела странная лихорадочная эйфория, и она принялась яростно, с помощью заклинаний избавляться от своих вещей. Она методично уничтожила все, оставив напоследок только две фотографии в тяжелых серебряных рамах. Она бережно вынула из одной фотографию Бэкки и осторожно убрала ее в сумку. А вторую она взяла в руки и несколько секунд рассматривала ее, сев на край кровати. Фотография была сделана на первую годовщину их свадьбы. Она держит под руку своего мужа, он сдержанно улыбается, как всегда. Ее светлое платье летит на вольном ветру, и вокруг так много солнца, что ей даже сейчас захотелось зажмуриться, а у нее радостное, молодое, чужое лицо и… глаза Гермионы Грейнджер.
Она часто-часто заморгала, и несколько соленых капель упало на глянцевую бумагу.
- Я клянусь тебе, Драко, что это будут последние слезы, которые я пролью из-за тебя. Я забуду тебя, чего бы мне это ни стоило, и если единственный способ это сделать - это возненавидеть тебя, я это сделаю! Я сделаю это, но разлюблю тебя! Время успокоит мою боль, обязательно успокоит, а вот ты повторишь мой собственный путь, шаг за шагом, хотя ты пока этого и не осознаешь, но рано или поздно судьба и тебе выставит счет. Однажды мы встретимся - это я тебе обещаю - и ты заплатишь за все сполна. Я вернусь, когда у меня на руках будут козыри, а этот день однажды непременно наступит. А пока… прощай. Прощай и будь счастлив, если сможешь, конечно.
Она вытерла слезы и равнодушно смотрела, как пламя пожирает некогда такое дорогое для нее фото. Она сжигала его, и себя вместе с ним, себя, совершившую так много ошибок. Она все начнет заново. Перепишет набело.
Сгоревшая фотография горкой остывшего пепла осталась лежать на полу, и она равнодушно переступила через нее, а потом погасила свет и в последний раз подошла к окну. В сквере напротив стоял какой-то человек, но отсюда было не разобрать, кто.
Она вдруг почувствовала какой-то странный холод в груди.
Просто какой-то прохожий, может, ждет кого-то. И все-таки смутное чувство тревоги не отпускало ее. Если бы она только знала, кто это, она бы, позабыв обо всех своих экспрессивных уверениях, кинулась бы очертя голову вниз.
Но она не знала, ей просто хотелось поскорее избавиться от мучительного тревожного ощущения.
Спеша избавится от него, она в последний раз окинула взглядом осиротевшую квартиру, а потом бесшумно выскользнула за дверь, за которой оставила горку сизого остывшего пепла и навсегда поселившееся в этих стенах эхо ее обещания навсегда позабыть одного человека. Спустившись в холл, она воспользовалась моментом и, незаметно направив в сторону не в меру любопытной консьержки палочку, прошептала:
- Обливиэйт.
Гермиона прошла мимо, махнув ей на прощание. Та скользнула по ней равнодушный взглядом, каким смотрят на незнакомого человека, сухо кивнула ей и вернулась к чтению какого-то журнала.
На улице по-прежнему сыпал снег. Гермиона вышла на крыльцо и полной грудью вдохнула морозный воздух. Ей казалось, она все еще чувствует запах горелой бумаги.
В сквере напротив уже никого не было, только черные кроны деревьев ярко выделялись на фоне еще не по-ночному серого неба. Стоявшее невдалеке такси мигнуло фарами, и она поспешила туда. Села в машину и захлопнула за собой дверь.
- В аэропорт, пожалуйста.
Водитель невозмутимо кивнул и тронул машину с места. Вскоре такси скрылось за поворотом, весело мигнув на прощание фарами, и о недавних событиях уже ничего не напоминало - снег быстро заметал следы.
