Шанс на жизнь

Глава 39. Вопрос доверия.

Невилл подходит ко мне сам, когда я сижу в библиотеке за внушительной горой книг. Я замечаю его еще издалека, поскольку большинство студентов начинают сторониться меня с тех самых пор, как расползается слух о том, что я оборотень. После этого вокруг меня неожиданно образуется даже слишком много свободного пространства, чтобы кто-то мог подкрасться ко мне незамеченным. Невилл нерешительно переминается с ноги на ногу, остановившись между библиотечными стеллажами, и явно набирается храбрости, чтобы подойти. Я делаю вид, что ничего не замечаю, не желая облегчать ему задачу.

Когда он все же делает несколько шагов вперед и останавливается возле моего стола, с интересом заглядывая через плечо, я захлопываю книгу и оборачиваюсь.

– Привет, Гарри. Как дела? Что читаешь? – Невилл явно старается, чтобы голос звучал естественно, но прорывающиеся в нем напряжение и вина сводят эти жалкие усилия на нет.

Я зло думаю, что едва ли одного чувства вины достаточно, чтобы возместить весь тот вред, что он нанес Ремусу, когда привлек всеобщее внимание к теме оборотней. Поэтому пожимаю плечами и холодно отвечаю:

– Не могу сказать тебе. Это из Запретной секции, у тебя нет туда доступа. Кто знает, кому ты можешь растрепать о том, что я позволил тебе заглянуть в эти книги?

Между нами повисает неуютное молчание. Через некоторое время Невилл неловко прочищает горло и говорит:

– Прости, что рассказал всем о том, что узнал в Больничном крыле. Я… я и сам не понимаю, как так вышло, честное слово! Просто ляпнул, не подумав.

Я обвожу его внимательным взглядом.

– А теперь вдруг решил извиниться? Ты много дней избегал меня и делал вид, что все так, как и должно быть, а теперь вдруг пришел, чтобы сказать: «Прости, давай забудем»? С чего вдруг? – я качаю головой. – Так не бывает, Невилл.

Он решительно садится за стол напротив меня и говорит, вперившись взглядом в собственные сомкнутые в замок пальцы:

– Хорошо, ты прав, я не случайно рассказал. Я просто злился на тебя. Думал, после того, как я провалил квиддичный матч, ты решил, что я недостаточно хорош, чтобы быть твоим другом, или… Я не знаю что еще, ладно? Ты перестал со мной видеться, что, по-твоему, я должен был думать? Я и понятия не имел, что ты все вечера проводил у Снейпа за зельями.

– Мне казалось, мы вроде как друзья, – спокойно говорю я, стараясь не показать, что его отношение меня задело. – Так значит ты думаешь обо мне? Считаешь, что это для меня в порядке вещей – отказываться от своих друзей лишь потому, что они «недостаточно хороши для меня»?

Невилл пожимает плечами и смотрит на меня неожиданно прямо.

– Откуда мне знать, как должны вести себя друзья? – спрашивает он. – Неужели похоже, чтобы у меня их было много?

– Так не разбрасывайся ими! – резко восклицаю я. – Чего ты теперь хочешь? Чтобы я тоже сделал вид, что ничего особенного не произошло? Чтобы я по-прежнему доверял тебе? Я не могу, Невилл, прости. Хотел бы, но не могу.

Я отворачиваюсь, ожидая, что после этих слов Невилл просто уйдет, но он не собирается сдаваться так просто.

– Все еще можно исправить, – говорит он. – Я понимаю, как тебя тяготят эти слухи и сожалею. Но, может быть, я сумею все исправить, если найду какие-нибудь сведения о том, как можно распознать оборотня, и расскажу об этом всем. Тогда все сразу же поймут, что ты не болен ликантропией, и будут относиться к тебе по-прежнему!

Глаза Невилла пылают странной решимостью, меня же от одной этой идеи бросает в дрожь. Если ученики Хогвартса начнут пристально следить за лунными фазами, желая найти подтверждения слухам обо мне, им не составит никакого труда узнать тайну Ремуса.

– Я запрещаю тебе делать это, – отрывисто говорю я, и Невилл на миг задыхается от удивления, потому что никогда прежде я не говорил с ним столь категорично. – Ты разве не понимаешь? Дело не в том, что обо мне болтают люди – плевать я хотел на слухи. Это вопрос доверия. Если ты действительно все еще хочешь быть моим другом, тебе придется поверить мне на слово. Я не хочу, чтобы ты искал информацию об оборотнях и устраивал мне проверки. Я хочу, чтобы ты доверял мне. Скажи, Невилл, ты ведь веришь, что я не оборотень?

Я выжидающе смотрю на него, не отводя взгляда, усиленно отгоняя от себя мысль, что не совсем честно с ним поступаю. Даже сейчас я говорю о доверии, хотя с самого начала знал, что не смог бы открыть ему свои тайны, не смог бы довериться по-настоящему. Я говорю о доверии, потому что хочу обмануть его.

– Да, Гарри, я знаю, что ты не оборотень, – наконец убежденно говорит Невилл, и на его лице появляется робкая улыбка. – Я не буду ничего искать про оборотней. И я больше не принесу тебе неприятностей, будь уверен. Ну что, мир?

Я с облегчением пожимаю его протянутую руку, стараясь не думать о том, что всякое подобие нормальных человеческих отношений, которые мне удается построить здесь с кем бы то ни было, неизменно основывается на лжи, и так, похоже, будет всегда. Я говорю себе, что пошел на эту манипуляцию ради Ремуса, ради того, чтобы сохранить его секрет в тайне, но каким-то образом этого оправдания недостаточно даже для моей собственной совести.

После нашего своеобразного перемирия я нисколько не возражаю, когда Невилл спрашивает разрешения позаниматься в библиотеке рядом со мной, и, изредка перебрасываясь с ним ничего не значащими фразами, возвращаюсь к своим книгам. Магия духа – вот, что я здесь ищу. О ней говорили кентавры. Селин сказал, что это древнейшая магия в природе, и что именно в ней лежат истоки моей силы. Возможно, она – ключ ко всему. Быть может, если я узнаю больше о природе этой магии, то смогу понять, что именно произошло в день Последней битвы и что стало с Волдемортом, потому что увертливые ответы кентавров по этому поводу мне совершенно не понравились. Мне просто важно знать, могу ли я спать спокойно по ночам.

Однако пока что я не нашел ничего, хотя бы близко связанное с магией духа. Меня не отпускает чувство, что я уже должен был видеть что-то подобное, но я никак не могу вспомнить, где именно. Вполне возможно, что разгадка совсем рядом, что я попросту не замечаю очевидного, и это выводит из себя сильнее всего.

За окном уже начинает темнеть, когда я подавленно откидываюсь на спинку стула и тру горящие болью глаза. Достаточно на сегодня. Это Гермиона у нас всегда была специалистом по книгам, меня же копание в пыльных фолиантах неизменно повергало в уныние. Сидящий напротив Невилл тоже испытывает очевидные трудности: вокруг него в беспорядке разложены книги, а сочинение, над которым он просидел весь день, не достигло и половины свитка. Невилл поднимает на меня взгляд, и мы обмениваемся понимающими усталыми улыбками.

– Зелья? – сочувствующе спрашиваю я.

Невилл отрицательно качает головой.

– ЗоТИ. Мне единственному задали сочинение по боггарту. Представляешь, он обратился в Снейпа! – негодующе добавляет Невилл. – Он мог оказаться кровожадным вампиром, мстительным призраком – да кем угодно, ради Мерлина! – но ему понадобилось оказаться именно Снейпом. Нарочно не придумаешь, правда?

Только явная печаль Невилла по этому поводу помогает мне удержаться от улыбки. Что ж, хоть что-то в этом мире остается неизменным.

– Так ты его прикончил? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал серьезно.

– С третьего раза, – бурчит Невилл и добавляет с очевидным недовольством: – Люпин сказал, что мне следует лучше проштудировать теоретическую часть.

– Я помогу тебе, – великодушно предлагаю я, доставая верхнюю из стопки Невилла книгу и перелистывая страницы до оглавления. – «Занимательное пособие по Защите от Темных сил», подписано в печать и одобрено Министерством магии». Это что, шутка? Тут почти ничего нет про темных тварей, Невилл. Зато целая глава посвящена Протего и еще больше – Экспеллиармусу.

– Это наш учебник, – угрюмо отзывается Невилл. – И я знаю, что там ничего нет про боггартов.

– Зачем Ремус вообще вам его рекомендовал? – недоуменно спрашиваю я, пролистывая страницы и все больше убеждаясь в том, что там нет почти ничего дельного. Нет, я, безусловно, понял бы, если бы по нему преподавал кто-то вроде Амбридж. Но Ремус?

Невилл пожимает плечами:

– Это официальный Министерский учебник. По ним учат уже несколько лет, с тех пор, как… – он неожиданно осекается и произносит явно не то, что собирался сказать вначале: – По этому учебнику преподавали еще задолго до моего первого курса в Хогвартсе.

– В таком случае, я рад, что Ремус не ограничивается официальной Министерской программой, – серьезно говорю я и берусь за следующую книгу.

Проходит совсем немного времени, когда Невилл с моей помощью дописывает свое сочинение и складывает пергамент в школьную сумку. Мы уже собираемся уходить из библиотеки, когда двери открываются, впуская Джинни Уизли в сопровождении однокурсниц. Они садятся за стол в дальнем углу библиотеки и раскладывают учебные принадлежности, попутно о чем-то перешептываясь и хихикая, к явному неудовольствию мадам Пиннс.

– Неужели она вообще никогда не бывает одна? – выдыхаю я, не сразу сообразив, что говорю вслух.

Невилл вскидывает на меня недоуменный взгляд, который почти сразу же сменяется подозрительным.

– Только не говори мне, что ты имеешь в виду Джинни Уизли, – предостерегающе говорит он. Я ничего не отвечаю, и Невилл понимает мое молчание совершенно верно. – Даже не думай об этом! Это же сестра Рона. Он тебе голову оторвет, если узнает, что ты заглядываешься на его сестру.

Я пожимаю плечами:

– Мне безразлично, что сделает Рон.

– А мне – нет, Гарри! – неожиданно импульсивно заявляет Невилл. Мадам Пиннс бросает на нас осуждающий взгляд, и он понижает голос: – Ты просто не знаешь Рона или недооцениваешь его. Пока что ты для него никто. Постарайся, чтобы так оно и оставалось, потому что если и дальше будешь нарываться, то однажды можешь стать его врагом. И забудь о Джинни Уизли. Она и не взглянет на кого-то вроде тебя, уж поверь мне.

– Ты ее совсем не знаешь! – шепотом возражаю я, чувствуя необъяснимое раздражение от этих слов.

– Ты тоже, – легко парирует Невилл.

– Я знаю ее лучше, чем ты думаешь, – убежденно говорю я, но Невилл лишь пренебрежительно хмыкает в ответ.

Выходя из библиотеки, я на мгновение встречаюсь с Джинни взглядом, но она почти сразу же отворачивается.


*****

Тихонько звенели, вращаясь на тонких серебряных ножках, магические артефакты, феникс издавал мелодичные трели, сидя на своем насесте, трещали и шипели в камине поленья, пожираемые беспощадным пламенем. Однако сидящий за своим рабочим столом Альбус Дамблдор был настолько погружен в собственные мысли, что едва ли замечал что-либо вокруг. Перед ним уже не в первый раз за последние месяцы стояла весьма нелегкая задача. Мерлин, если бы кто-нибудь сказал ему, что участие в судьбе Гарри Поттера может быть таким непростым делом, он ни за что не поверил бы. Потому что, как-никак, он все-таки неплохо знал, как можно устроить жизнь детей и подростков так, чтобы они чувствовали себя счастливыми. Но каким-то образом Гарри был особенным, он не был похож на других подростков, живущих в замке. Было невозможно не замечать, насколько Гарри отличается ото всех них: гораздо более скрытный, замкнутый, осторожный… Гораздо более взрослый и независимый, чем любой из его подопечных.

Это видел не только Дамблдор. Он знал, что другие преподаватели разговаривали о Гарри, они тоже замечали, что мальчик часто бывает отчужден и одинок, но они думали, что все дело в летней автокатастрофе, в которой Гарри потерял семью. Они не знали того, что знал о нем Дамблдор. Никто из них, даже Ремус Люпин, с которым Гарри общался больше, чем с кем-либо из других преподавателей и даже самим директором. Потому что именно Дамблдор явился четыре года тому назад в маггловский дом на Тисовой улице, где жил одиннадцатилетний мальчик, который не хотел верить в волшебство. Он до сих пор помнил, что даже будучи ребенком, Гарри, казалось, уже потерял надежду, уже давно. Как потерял счастье, веру в чудеса и в людскую доброту.

Возможно, именно потому, что Гарри был так непохож на всех других детей, с которыми когда-либо сталкивался директор, каждый его шаг, направленный на то, чтобы помочь Гарри, каким-то непостижимым образом оказывался неверным. Даже идея пригласить Ремуса Люпина преподавать в Хогвартс, чтобы дать Гарри возможность лучше узнать его, которая когда-то казалась директору блестящей, обернулась делом весьма нелегким.

Поначалу все шло прекрасно, и первые недели после начала учебного года Дамблдор был рад видеть, что его идея привести в школу старого друга отца Гарри давала свои плоды. Не просто и не сразу, но мальчик начал доверять Ремусу Люпину. Он словно оттаивал после многолетних заморозков, и директор иногда замечал, что когда эти двое о чем-то негромко разговаривали между собой и Гарри был достаточно расслаблен (что, кстати, случалось не так уж и часто, словно мальчик привык всегда быть в напряжении, ожидая неведомой опасности), он начинал улыбаться не только губами. Та неправильная, бездонная пустота глаз, которую директор заметил во время первой же их встречи, не уходила насовсем, но словно отступала, сдавала на время свои позиции, и тогда в зеленых глазах подростка плескалось осторожное приятие, теплота и что-то еще, какая-то лихорадочная, горячечная отчаянность, настолько острая, что директору приходилось бороться со совершенно неуместным желанием заверить Гарри, что Люпин никуда не исчезнет от него.

Так или иначе, все шло просто замечательно до самого конца октября, до того Хэллоуина, на котором стала известно о шрамах Гарри – отметинах, которые мог оставить только оборотень. Догадка подтвердилась, и тогда Дамблдор впервые подумал о том, что идея пригласить Люпина в Хогвартс была далеко не столь блестящей, как ему казалось. Решение пришло к нему почти мгновенно: Гарри ничего не должен знать о болезни своего нового друга. Это могло навсегда растоптать те крошечные ростки доверия, которые прорастали в сердце мальчика, и директор не мог так рисковать. С Дамблдора было достаточно и того, что он уже упустил Гарри однажды, что каким-то непостижимым образом будучи совсем ребенком Гарри подвергся нападению опаснейшего существа и с легкостью мог погибнуть, а он сам, Дамблдор, и знать ни о чем не знал. Несомненно, одной встречи с оборотнем в своей жизни для Гарри Поттера было более чем достаточно, и директор был намерен сделать все возможное, чтобы ничто не напоминало мальчику о тех событиях. Поэтому не без труда, но Дамблдору все же удалось убедить Люпина в том, что оставить все как есть будет как нельзя лучше соответствовать интересам самого Гарри, и тот смирился с необходимостью хранить тайну, что дало директору возможность еще немного насладиться видимым спокойствием.

Дамблдор окончательно понял, что затеянное им предприятие по созданию любящей семьи для Гарри терпит сокрушительный крах в тот вечер, когда на пороге его кабинета возник весьма странный тандем, состоящий из Ремуса Люпина и Северуса Снейпа. Они сверлили друг друга взглядами, полными неприкрытой враждебности, на что раньше в присутствии директора не осмеливались. Отказавшись от предложенного чая и угощений с поразительным единодушием, они принялись, перебивая друг друга, словно первокурсники, рассказывать Дамблдору совершенно невероятную историю, из которой следовало, что Снейп якобы напал на Гарри, помогавшего ему в приготовлении Аконитового зелья, потому что мальчик вел себя непозволительно дерзко и вдобавок подозрительно.

– Альбус, я прошу вас сделать все возможное, чтобы оградить Гарри от общества Северуса! – говорил Люпин, и руки у него тряслись от гнева. – Он едва не проклял его, это чудо, что я успел так вовремя! Гарри хватает проблем в Хогвартсе и без того, чтобы преподаватели угрожали его жизни и держали целыми днями взаперти в подземельях!

– Не желаю слышать эти бредни! – говорил Снейп, и голос его от возмущения становился тихим и шипящим, как у змеи. – Я не собирался делать твоему драгоценному Поттеру ничего плохого, Люпин, а вот ему не помешало бы поучиться хорошим манерам. И почему ты решил, что Поттера сделали твоим личным ассистентом и я не могу получить его помощь в приготовлении зелий, если сочту это необходимым?

– Но ты заставил его варить мое зелье, мое, дьявол тебя подери, и не смей отрицать, ты сделал это специально! Чего ты хочешь? Чего хорошего ты добьешься для себя, если он узнает правду о моей болезни, Северус?

На миг темные глаза профессора зельеделия осветились мрачным триумфом, и этот миг отпечатался в памяти Дамблдора чрезвычайно четко, потому что в этот самый момент к нему окончательно пришло понимание непоправимости совершившихся событий. Он не доглядел, не рассчитал, попросту не учел, что ненависть Северуса к сыну Джеймса Поттера окажется сильнее любых доводов разума. Директор не думал, что прежняя боль в нем все еще настолько свежа, что он не упустит возможности заставить Гарри страдать, даже зная, что сам Дамблдор ему этого не простит. Это говорило о многом, учитывая, как высоко Северус ценил директорское доверие. Дамблдор не думал, что Мастер зелий решится рискнуть этим доверием ради такого мелочного и недостойного чувства, как месть. Однако он ошибся, снова, и за его ошибку вновь предстояло платить Гарри, и Дамблдор вдруг с горечью подумал, что с Гарри Поттером он отчего-то уже совершил больше ошибок, чем с кем-либо еще за долгие годы.

– Тихо! – скомандовал он. Голос его был негромким, но оба профессора мигом пристыжено замолкли, будто опомнившись. – Профессор Люпин, я попрошу вас оставить нас с профессором Снейпом наедине, – сказал Дамблдор, и оборотень, еще секунду назад самозабвенно споривший, не собираясь останавливаться, лишь коротко кивнул и вышел за дверь.

Дамблдор обернулся к Северусу, в глазах которого больше не было триумфа. Но там не было и раскаяния, лишь досада, досада на то, что случившееся не сошло ему с рук.

– Альбус, вы же знаете… – начал он оправдывающимся голосом, но директор поднял ладонь, прерывая эти бесполезные извинения.

– Я хочу видеть, Северус, – просто сказал он, и обыкновенно бледные щеки зельевара окрасились пурпурной краской стыда, потому что было слишком унизительным показывать кому-то свои воспоминания вот так вот, насильно, тем более для кого-то столь замкнутого и скрытного, как он. Это было для него пыткой, Дамблдор знал это, но, еще раз взглянув в лицо Снейпа, повторил: – Я хочу все видеть сам, покажи мне.

Седоватая нить воспоминания опустилась в Думосбор и осталась там, плавно вращаясь. Снейп смотрел на нее с таким отвращением, словно она была ядовитым пауком. Портреты бывших директоров на стенах замолкли и глядели на профессора зельеварения с явным неодобрением, смешанным с любопытством, но он не замечал их, слишком остро переживая собственное унижение.

– Ты пойдешь со мной, – сказал Дамблдор, и Снейп скривился, как от горечи.

– Альбус, пожалуйста, не заставляйте меня… – начал он, но протест его был слабым, потому что на сей раз директор был неприступен, и Дамблдор оборвал его, просто покачав головой.

Туман воспоминания расступился перед ними, и Дамблдор обнаружил себя в кабинете зельеварения. Стоящий рядом с ним Северус был бледен и жалок, его глаза блуждали по комнате, старательно избегая останавливаться на тех двоих, что трудились сейчас над зельем. Другой Северус Снейп, презрительный и странно величественный в своей родной стихии, среди засушенных ингредиентов для зелий и кипящих котлов, выглядел его полной противоположностью. Он стоял позади работающего за столом подростка, за его правым плечом, так чтобы непрестанно держать его в поле зрения, в свою очередь оставаясь за пределами видимости. Его взгляд, обращенный на Гарри Поттера, пылал неприязнью, а губы презрительно кривились, готовые выплюнуть оскорбление. Последнее не заставило себя ждать: уже через секунду Дамблдор с удивлением слушал, как Снейп критикует манеру Гарри измельчать сушеные крылья летучей мыши, не стесняясь на разнообразные эпитеты, и, Дамблдор был уверен, что разговаривай он таким образом со всеми своими студентами, истерики и нервные срывы стали бы среди них явлением вполне естественным. Его поведение было непрофессиональным, грубым и почти преступным, и Дамблдор онемел от гнева, услышав, как Северус из воспоминания оскорбляет память погибшего Джеймса Поттера, стараясь унизить тем самым его осиротевшего сына.

Он смотрел на Северуса Снейпа, которого знал столько лет, и видел совершенно другого человека – человека куда более злого, циничного и жестокого, чем привыкли говорить о нем студенты. Для этого человека словно не существовало ничего святого, он весь был горечью и ненавистью, и сейчас Дамблдор дорого заплатил бы, лишь бы суметь предвидеть происходящее до того, как это случилось, лишь бы суметь избавить Гарри от всего, что происходило теперь в подземельях на его, Дамблдора, глазах.

Директор с усилием отвел взгляд от Северуса из воспоминания, пылавшего несправедливой ненавистью, чтобы посмотреть на Гарри, ожидая и боясь увидеть на его лице смятение и страх. Но подросток был так же спокоен и равнодушен, как и прежде. Он не одарил Северуса и взглядом, лишь немного поджал губы, будто бы Снейп его раздражал, только и всего. И это равнодушие было для Северуса хуже всего, Дамблдор видел, как он все сильнее выходил из себя, стараясь задеть Гарри, заставить его чувствовать себя униженным, но его усилия уходили впустую.

Нападки в адрес Гарри не были справедливыми или хотя бы обоснованными, и Дамблдор хотел, чтобы Северус, стоящий сейчас по левую руку от него, увидел это. Он хотел, чтобы Снейп видел себя со стороны, видел, до чего довела его многолетняя ненависть, заставлявшая его обращаться с обычным подростком так, словно тот был его личным врагом. Но Снейп словно не замечал этого, и его взгляд, направленный теперь на невозмутимого Гарри Поттера, горел той же неприязнью, что и взгляд его двойника из воспоминания.

События в комнате тем временем развивались стремительно и неодолимо. Аконитовое зелье пузырилось на огне и шипело, когда Снейп уверенной рукой бросал в котел заключительные ингредиенты, Гарри, чье лицо теперь не выражало ничего, кроме сосредоточенного внимания, выполнял каждую его инструкцию с такой точностью, будто бы в эту минуту для него ничего не существовало на свете, кроме шипящего и пенящегося зелья. Но для Северуса, Дамблдор видел, все было иначе. Для него зелье было лишь прикрытием, поводом заполучить власть над Гарри, найти его слабые стороны и нанести удар. Дамблдор видел, как Снейп осторожно, по-слизерински прощупывает почву, пытаясь выяснить наиболее болезненные для Гарри темы, и вместе с тем незаметно, шаг за шагом подталкивает его к разгадке болезни Ремуса. Гарри игнорировал ухищрения Снейпа такой легкостью, будто бы насмехался над ним, будто бы ничто из того, что Снейп говорил о нем и его семье, не могло обидеть его или хотя бы задеть, и в этом было его превосходство. Это было странным, вдруг понял Дамблдор. Здесь, на территории Северуса Снейпа, один на один с ним самим, взрослым волшебником, хитрым и проницательным, как почти все выходцы с факультета Слизерин, умеющим находить слабые места своих врагов и бить без промаха, этот подросток, не владеющий магическими способностями, лишенный семьи, лишенный дома и поддержки старших, каким-то образом демонстрировал превосходство.

Он не успел хорошенько обдумать эту мысль, потому что следующая фраза Гарри Поттера явилась для него полнейшей неожиданностью. Свитки Мерлина. Гарри упомянул Свитки Мерлина так, как обычно говорят о чем-то обыденном и малозначительном, но Дамблдору стоило огромных усилий не вздрогнуть от его слов, чтобы не выдать себя перед стоящим рядом с ним Северусом. Секунду или две его терзало мучительнейшее чувство обреченности: ему вдруг почудилось, что круг, сотканный самой судьбою, который, как Дамблдор считал, ему удалось разорвать еще много лет назад, вдруг замкнулся, сейчас, в этот самый момент, замкнулся самым диким и невероятным образом, который только можно было себе представить. Словно судьба все-таки настигла его, настигла в тот момент, когда он ожидал этого меньше всего.

Отблески неправдоподобно красного волшебного огня, на котором медленно доходило уже готовое зелье, плясали теперь в стеклах очков Гарри Поттера, и Дамблдор не мог увидеть выражения его глаз. Но сейчас он был трусливо благодарен этим отблескам, потому что в голове его угнездилась странная, непонятно откуда взявшаяся мысль, что если подросток поднимет сейчас голову, то он столкнется взглядом прямо с Дамблдором, словно все это происходит не в воспоминании, а на самом деле, и что в глазах его будет издевательская насмешка.

Северус из воспоминания, Северус, не знавший всего, что знал Дамблдор, тоже почувствовал неладное.

– Откуда вам известно об этом артефакте, Поттер? – отрывисто спросил он, и голос его эхом отразился от каменных сводов подземелий.

Гарри наконец поднял голову, встречаясь с Северусом взглядом, и странное наваждение Дамблдора улетучилось так же быстро, как и возникло. В глазах подростка не было насмешки, там было легкое недоумение, ничего больше, и каким-то образом этот взгляд вернул Дамблдору самообладание еще до того, как Гарри ответил на вопрос Снейпа. Мальчик сказал, что узнал о Свитках Мерлина в старых газетах, и Дамблдор почувствовал, что снова может дышать. Разумеется, Гарри мог прочитать обо всем в прессе, учитывая, как непрофессионально и поспешно действовал Барти Крауч, пытаясь скрыть от журналистов ту историю. В газеты вполне могли попасть некоторые обрывочные сведения, которые случайно попались Гарри на глаза. Что ж, теперь, в том числе и благодаря стараниям Снейпа, Гарри знал кое-что о смерти своего отца то, чего ему лучше бы никогда не знать, ради его же собственного блага. Но мальчик не знал о гибели Джеймса Поттера всего, и Дамблдор очень рассчитывал на то, что так оно и останется впредь. И, самое главное, Гарри уж точно ничего не было известно о Свитках Мерлина, как и всем остальным. От этой мысли веяло таким спокойствием, что Дамблдор едва удержал вздох облегчения, и уже второй раз за вечер ему стоило больших усилий взять себя в руки и снова начать уделять внимание происходящему.

Возможно, так сказалось на нем потрясение, которое он пережил, услышав о Свитках Мерлина спустя четырнадцать долгих лет из уст человека, у которого было меньше причин знать о них, чем у кого-либо еще, но, досмотрев воспоминание Северуса до конца, Дамблдор не был и вполовину так взбешен, как следовало бы.

Воспоминание оборвалось, и они вновь оказались в уютном, освещенном мягким светом камина кабинете вместо зловещих и сумрачных подземелий. Дамблдор устремил взгляд на Снейпа, но тот явно избегал встречаться с ним глазами. Как бы там ни было, Дамблдор все-таки достиг того, чего добивался с самого начала, затевая просмотр воспоминания: Северус увидел себя со стороны, орущего на Гарри Поттера, угрожающего тому – ради Мерлина! – Непростительными проклятиями, и осознал полной мерой, насколько далеко его поведение выходило за все возможные рамки. Теперь же Снейп был в ужасе, гадая, что за расплата его ожидает. Он всегда ошибочно полагал, что Дамблдор излишне опекал Джеймса Поттера, даже если на другой чаше весов были его, Северуса, интересы. Но в том, что Дамблдор вдвое сильнее опекал Гарри Поттера, Северус был вполне справедлив, и директор даже не видел смысла скрывать этого. Наверное, именно поэтому на лице Снейпа отразилось столь явное потрясение, когда вместо того, чтобы выхватить в гневе волшебную палочку и ударить в него одним из тех проклятий, которыми он столь опрометчиво угрожал Поттеру, Дамблдор сказал:

– Северус, я не желаю, чтобы нечто подобное повторилось впредь, неважно, с Гарри Поттером или с кем-либо из твоих студентов. Я переоценил тебя, я ошибочно считал, что преодолеть прошлое тебе по силам, но это оказалось не так. Мне жаль, что я допустил такую ситуацию, но, видит Мерлин, я не намерен допускать ее вновь. Если в присутствии Гарри ты не в состоянии управлять своими эмоциями, я хочу, чтобы ты держался от него как можно дальше. И я запрещаю тебе предпринимать какие-либо действия, чтобы разоблачить Люпина, ты и так уже достаточно поработал в этом направлении.

Глаза Северуса удивленно распахнулись, и это словно сделало его на много лет моложе, заставив Дамблдора вспомнить его таким, каким он был пятнадцать лет назад, уже не мальчиком, но еще и не мужчиной, таким юным, таким непозволительно, отчаянно юным для обрушившегося на него горя. «Я не хочу жить без нее, – сказал он тогда просто и пугающе серьезно, и его губ коснулась блеклая, неправильная улыбка, которую ни на секунду не отражали запавшие, обрамленные глубокими тенями глаза. – Я не хочу жить, Дамблдор, как вы не поймете?»

Возможно, Дамблдор был неправ, полагая, что Северус когда-нибудь сможет забыть о прошлом. Некоторые вещи ранили его сильнее, чем других, он понял это еще тогда, понял, наблюдая за Джеймсом Поттером, который переживал собственное горе не в пример более стойко и мужественно, чем Снейп, так что Дамблдору было, с кем сравнивать.

– Я хочу, чтобы ты пошел к себе и выспался, Северус. Тебе нужен отдых, – сказал Дамблдор неожиданно для самого себя, прекрасно зная, что поступает неправильно, что не должен делать сейчас поблажек только из-за непростого прошлого Северуса, потому что теперь он был достаточно взрослым, чтобы нести ответственность, теперь он был преподавателем, и его поступку не было оправданий.

Но Снейп не собирался уходить так просто.

– Зачем, Альбус? – выпалил он, глядя на директора взглядом, упрямым и испытующим одновременно, и этот взгляд тоже делал его похожим на подростка, которым он когда-то был. – Зачем вы привезли мальчишку в Хогвартс? Я понимаю, он вам дорог, – эти слова он выплюнул, словно они были ему противны. – Но почему Хогвартс? Здесь не место такому, как он, не место сквибу, воспитанному среди магглов. Вы могли бы придумать тысячу вариантов того, как можно оставить его в маггловском мире, и любой из этих вариантов пошел бы ему на пользу скорее, чем школа волшебников.

На некоторое время в кабинете повисла тишина, Дамблдор медлил с ответом, потому что в нем было больше надежды, чем уверенности.

– Я охотно согласился бы с тобой, мой мальчик, будь Гарри обыкновенным сквибом, – наконец сказал он.

Он говорил, тщательно подбирая слова, неожиданно осознав, что Северус – первый человек, с которым он делится своими осторожными доводами, касающимися Гарри Поттера. Сейчас его теории предстояло выдержать в некотором роде испытание, потому что Северус Снейп был последним, кто мог бы поддержать эту теорию, не получив на это очень, очень серьезных оснований.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно спросил Снейп, скрестив руки на груди.

– Северус, как часто ты видел, чтобы имена совершенно неспособных к колдовству сквибов появлялись в Книге? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор.

– Я не понимаю, к чему вы клоните! – ворчливо сказал Снейп, хотя, конечно же, отлично понимал, куда клонит Дамблдор. Просто эта мысль была ему весьма не по нраву.

– Я не думаю, что Гарри действительно сквиб, – напрямик сказал директор. – Я не обнаружил у него магических способностей четыре года назад, когда посетил его в доме его маггловских родственников, и уже тогда мне показалось странным, что его имя все-таки каким-то образом появилось в Книге. Но тогда я не знал всей истины. Теперь же я навел кое-какие справки о его прошлом. Мне удалось выяснить, что в центральной Англии есть лишь один магический заповедник, где Гарри и его одноклассники могли бы столкнуться с оборотнем, тот, что прямо на границе с Холфсгейном, и туда совершенно точно не может попасть существо, лишенное магических способностей. Гарри был магом, Северус. Он был весьма сильным магом, пока был ребенком. Я думаю, что-то произошло с его магией, когда на него напал оборотень, что-то достаточно сильное, чтобы лишить его волшебства на долгие годы. Возможно, это был он сам. После всего, что Гарри пережил в результате одного единственного непосредственного контакта с Магическим миром, он мог подсознательно отвергнуть магию, как источник угрозы. Даже если так, я не думаю, что это непоправимо. Но прежде, чем я смогу что-либо сделать, он должен сам захотеть вернуться в волшебный мир. Он должен принять магию, живущую внутри него, и подчинить ее своей власти. Теперь ты понимаешь, зачем я привел его в замок?

– Альбус, при всем уважении, это просто нелепо! – фыркнул Северус. – Маги не могут вот так запросто лишаться своих способностей, а потом обретать их вновь. Сквибу никогда не сделаться волшебником, как бы он к этому ни стремился.

– Этот мир полон загадок, мой мальчик. Здесь вещи, которых мы не в состоянии вообразить, происходят постоянно. Я знал волшебницу, которая от пережитого в раннем возрасте психологического потрясения полностью потеряла способность контролировать собственную магию, – грустно сказал Дамблдор. – Так почему бы не предположить, что от сходного потрясения маг может подавить собственные силы на долгие годы? Я говорю «подавить», Северус, потому что ничто на свете не может лишить человека магических способностей, если они были дарованы ему от рождения. Мы – те, кто мы есть. Я просто хочу показать этому мальчику, кто он на самом деле. Разве это так плохо?

– Альбус, почему вам так трудно поверить, что его сын – просто пустышка, ошибка, лишенная искры магической силы? Зачем вы растрачиваете свое время на попытки сделать его тем, кем он, вероятно, никогда не станет? – спросил Снейп, и в его голосе звучали злость и досада.

– А почему тебе так трудно поверить, что ее сын способен на гораздо большее, чем ты от него ожидаешь? – вопросом на вопрос ответил Дамблдор, и его губ коснулась мягкая улыбка. – Дай ему шанс, Северус. Просто дай ему шанс, и ты увидишь, что он совершенно другой человек, чем тот, кем ты его считаешь. Ты увидишь, что Лили Эванс все еще живет, живет в нем, через него, и возможно, это знание станет одним из лучших открытий в твоей жизни.

Темные глаза Северуса сверкнули гневом, и Дамблдор понял, что непреднамеренно задел его за живое, прямо как Гарри Поттер, столь проницательно угадавший, по какой причине Снейп его ненавидит.

– Лили мертва, Альбус, – произнес Северус веско и убежденно, и это было последним, что он сказал Дамблдору в тот вечер.

Затем Снейп пересек кабинет своей стремительной походкой, наводящей такой ужас на студентов, и прежде, чем он вышел за дверь, мантия его взвилась вверх и опала, как большие черные крылья.

Дамблдору очень хотелось спросить его, почему он никак не может оставить мысль о том, что Джеймс Поттер, его заклятый враг, по-прежнему жив, что он до сих пор живет в Гарри Поттере, но не может даже подумать о том же самом, когда речь заходит о Лили Эванс. Но что-то подсказывало ему, что на этот вопрос Снейп и сам не знал ответа.


*****

Джинни Уизли стоит прямо напротив меня, и я вижу ее лицо так близко, как не видел долгие годы. Ее карие глаза блестят от слез, но она упрямо сдерживает их, будто бы думает, что это сможет меня обмануть.

– Ты должен сделать выбор, Гарри, – говорит она, и голос ее звучит ровно и почти спокойно, будто бы она говорит нечто совершенно обыденное, нечто, что не приводит в ужас нас обоих. – Ты должен выбрать прямо сейчас, у нас нет времени.

– Нет, не должен, – говорю я, и губы слушаются меня так плохо, что я совершенно не уверен, что действительно произнес это вслух. Потому что я должен был сказать совершенно другое.

Потому что я сказал совершенно другое.

Она качает головой и улыбается, и слезы все-таки текут по ее щекам.

– Выбирай, Гарри, скорей же, – повторяет она, но теперь моя очередь качать головой.

– Не буду. Потому что это не по-настоящему. Это все не по-настоящему. Это сон, Джинни, милая, не плачь. Это же только сон.

Я хочу обнять ее, хочу заверить, что все хорошо, что теперь все хорошо, что мне больше нет нужды выбирать между жизнью Гермионы и жизнью Билла, подчиняясь правилам жестокой игры, затеянной Волдемортом. Но она только качает головой, и в ее глазах я вижу ужас, и слезы все текут по ее щекам.

– Это все в прошлом! – в отчаянии кричу я, и у меня за спиной вырастает русоволосый кентавр-друид с магическим посохом в руке.

– Ты напрасно так считаешь, маг, – говорит он, ударяя в землю своим посохом. – Ты должен сделать выбор.

В следующий миг я оказываюсь над черной пропастью, настолько глубокой, что внизу не видно ничего, кроме клубящейся непроглядной тьмы, и меня тянет в эту тьму, в этот слепой мрак и ужас. Я кричу, срывая горло, стараясь вырваться, но какая-то моя часть ликует и трепещет, потому что ничего не желает так страстно, как упасть в эту пропасть, чтобы остаться там навсегда.

Я открываю глаза, задыхаясь, чувствуя себя так, словно пробежал без отдыха несколько миль. Рывком встаю с кровати и подхожу к окну, открываю его нараспашку, чтобы ледяной воздух продрал до самых костей и отогнал кошмар прочь. И стоя там, глотая морозный декабрьский воздух судорожными рывками, не в силах отдышаться, я чувствую, что больше не могу так. Что должен точно знать, не вмешалось ли в мою жизнь еще одно пророчество, иначе это сведет меня с ума.

Я никогда не пойму, что именно недоговаривали кентавры, продолжая копаться в этих дурацких книгах из библиотеки, а значит, мне остается только одно.

Я торопливо одеваюсь, стараясь не думать о том, как именно собираюсь искать Фиренца в Запретном лесу. До рассвета и подъема студентов еще остается немного времени, поэтому мне удается выйти из замка незамеченным. За ночь выпало много снега, и мне приходится прокладывать в нем дорогу, утопая глубже чем по колено, но и этому не удается охладить мой пыл.

Запретный лес встречает меня тишиной настолько полной, какую можно застать только перед самым рассветом. Ущербная луна уже блекнет в первых тусклых лучах, но ее свет еще отражается от замерзшей поверхности озера и снежных холмов, поэтому мне даже не приходится прибегать к заклинаниям, чтобы видеть окружающие предметы.

Углубившись в лес достаточно далеко от замка, я останавливаюсь и закрываю глаза. Некоторое время я стою неподвижно, стараясь расслабиться, паутиной прокладывая через лес незримые магические сети, шаг за шагом, одну за другой, чтобы ничто здесь не могло укрыться от моего взгляда. Здесь и сейчас, я чувствую его силу, чувствую его мощь, его магию, породившую каждого лешего и водяного, каждого вурдалака и упыря, что скрываются в его непроглядных зарослях. Сейчас эта темная, глубинная магия сопротивляется, противостоит мне, чувствуя исходящую от меня угрозу. Как и всегда применяя колдовство такого уровня, я чувствую, что в игру вступают силы гораздо более глубокие и древние, чем те, с которыми я могу совладать или которые хотя бы в силах понять. Я чувствую, как мои магические сети напрягаются, натягиваются до предела, отторгаемые магией леса, и крепко стискиваю челюсти, пытаясь удержать их еще немного. Когда я понимаю, что сеть вот-вот лопнет, я сам обрываю нити, поспешно и неаккуратно, так что несколько из них все же бьет по мне самому, несильно, но достаточно ощутимо, чтобы сбить меня с ног. И за секунду до того, как все заканчивается, уже падая в мягкий, как пуховое одеяло, декабрьский снег, я знаю, что Фиренц попался. В нескольких милях к северу от меня, в тот самый миг, когда я уже обрывал собственноручно натянутые магические нити, он наступил на одну из них и наконец-то попался.

Я удовлетворенно хмыкаю и аппарирую.

Пространство искажается и смыкается вокруг меня, чтобы вытолкнуть мою физическую оболочку на несколько миль севернее. Я не слышу хлопка, но птицы, с криками взмывающие с близлежащих деревьев в чуть светлеющее небо, ясно свидетельствуют о том, что в тишине леса он показался резче обычного.

Фиренц стоит прямо напротив меня, скрестив руки на груди и хмурясь с такой силой, что его брови сходятся на переносице в одну прямую черту.

– Ты напрасно сюда пришел, маг, – говорит он. – Ты знаешь, тебе здесь не рады.

– Я хочу, чтобы ты рассказал, что вы, кентавры, знаете о моем будущем, – напрямик говорю я, не желая тратить время на учтивости и пустые слова, не нужные сейчас ни одному из нас.

– Ты представляешь себе, о чем просишь меня, человеческий сын? – спрашивает Фиренц, и в его лице и голосе появляется жесткость, которой я не видел у него никогда прежде, даже тогда, когда собственные сородичи навсегда изгнали его из леса. – Ты должен был понять, твои знания и без того превосходят пределы разумного, и я не стану открывать тебе большего. Кентавры не вмешиваются в судьбу, Гарри Поттер, мы лишь наблюдаем на расстоянии за тем, как вершится предначертанное, и это наш великий дар и наше вечное проклятие.

Я глубоко вдыхаю колючий морозный воздух, стараясь не заводиться с пол-оборота. Кентавры никогда не были легкими собеседниками, но мне просто необходимо найти способ получить от Фиренца ответы, потому что каким-то образом я уверен абсолютно точно, что другой возможности у меня не будет.

– Я не прошу тебя открывать мне тайны мироздания, – говорю я, стараясь осторожно подбирать слова. – Я только хочу знать, не управляет ли снова моей жизнью какое-то глупое пророчество. Неужели что-то изменится от того, что я получу ответ?

Некоторое время Фиренц ничего не говорит, настороженно прислушиваясь и напрягшись всем телом, будто бы готов вот-вот броситься наутек, но потом снова переводит взгляд своих бледно-сапфировых, почти прозрачных глаз на меня.

– Я не должен говорить с тобой, Гарри Поттер, одним только этим я иду против воли своих сородичей. Но я скажу тебе одну вещь, только одну и только теперь, и если ты попробуешь найти меня снова, то, клянусь Морганой, я сделаю все возможное, чтобы задуманное Селином совершилось, как нашептали ему звезды, – он говорит шепотом, торопливо, совсем не так, как обыкновенно говорят кентавры, и я ловлю каждое его слово, чувствуя, как по спине неизвестно от чего расползаются мурашки. – Судьбу, Гарри Поттер, невозможно стереть и нельзя изменить. Она неотвратима, как день, и ты следуешь своей судьбе, даже когда считаешь, что идешь ей наперекор. Судьба есть у каждого человека, разные люди оставляют на полотне жизни разный след, кто-то заметный, кто-то – едва уловимый, но никто и ничто не проходит бесследно. Ты, Гарри Поттер, с твоей силой и твоими знаниями, несомненно, оставляешь крупный след, даже не желая этого, достаточно крупный, чтобы попасть в поле зрения человеческих пророков. Но не гонись за Пророчествами, потому что сама судьба ведет тебя и, желаешь ты того или нет, ты будешь следовать ей, ибо твой выбор ей давно известен. Время еще не пришло, но когда твой путь откроется тебе, удостоверься, что у тебя хватит мужества пройти его до конца.

Он замолкает и оборачивается, настороженно прислушиваясь к лесным шорохам. Я слышу, как вдалеке, за пределами видимости, хрустит, приминаясь под чьими-то шагами, снег, и порывисто хватаю кентавра за руку.

– Фиренц, пожалуйста, что стало с Волдемортом? Что тебе известно о магии духа и каким образом это связано со мной?

– Я должен идти, – говорит он, вырываясь из моей хватки. – Ты сам найдешь ответы, когда придет время, я рассказал тебе все, что мог. Но ты приходил ко мне вовсе не за ответами, ведь так?

Он разворачивается и бросается прочь, раскидывая сильными копытами снег, который переливается и мерцает в блеклом лунном свете, и я понимаю, что получил от него все, что только мог, а еще что этот разговор только сильнее все запутал.

Стук множества копыт, глухой сквозь снежный покров, но странно отчетливый в предутренней тишине леса, становится все ближе, и я не знаю, чем придется заплатить Фиренцу перед своими сородичами за этот короткий разговор. Но он был прав, я приходил к нему вовсе не за ответами.

Я аппарирую прежде, чем темные силуэты Селина и остальных кентавров на горизонте обретают четкость, а затем иду по глубокому рыхлому снегу к Хогвартсу, наверное, не менее часа, мысленно проклиная магический запрет на аппарацию в непосредственной близости от замка. Поднимающийся ветер раскачивает верхушки деревьев и швыряет в лицо колючие пригоршни снега, предвещая скорую бурю, закручивает волчком холмы снега, окружающие Хогвартс, и я вздыхаю с облегчением, когда сквозь мутную пелену вьюги показывается ровный спокойный свет, льющийся из окон замка. Я с трудом открываю тяжелые двери заледеневшими руками, а затем еще некоторое время стою, привалившись к ним спиной, слушая вой непогоды за неприступными стенами Хогвартса.

Руки слушаются с трудом, и я через силу сгибаю и разгибаю пальцы несколько раз до тех пор, пока от притока крови по коже ни расползаются омерзительные мурашки. Из Большого зала уже доносятся голоса подтягивающихся к завтраку студентов, поэтому у меня остается совсем немного времени на то, чтобы вернуться к себе, скинуть отяжелевшую от снега зимнюю мантию и пойти на завтрак вместе со всеми, чтобы избежать очередных косых взглядов директора и преподавателей, воображающих, что мое стремление к уединению – очень плохой признак, свидетельствующий о том, что я так до сих пор и не оправился от летней аварии. Несколько студентов, встречающихся мне по пути в мою комнату, бросают дикие взгляды на мою мантию, мокрую, грязную и сильно потрепанную после длительной прогулки по Запретному лесу, а Оберон разражается очередной тирадой про мой совершенно неподобающий внешний вид.

– Грязный, словно уличный попрошайка! А ну стой, даже не думай топтаться по этому чудесному ковру ручной работы своими замызганными ботинками! – кричит он мне вслед, но я игнорирую его угрозы, равно как и воззвания к моей совести, и, наспех натянув чистую мантию, отправляюсь в Большой зал.

Студенты сегодня выглядят необычайно взбудораженными: гул голосов в зале громче обычного, а Рон Уизли за гриффиндорским столом что-то оживленно рассказывает восхищенно внимающим однокурсникам, активно жестикулируя сосиской в беконе. Я все еще смотрю на него, когда вполголоса спрашиваю у Ремуса:

– Это просто мое воображение, или в Хогвартсе намечается какое-то событие?

Однако вместо Ремуса, который все еще выглядит слабым и слишком измотанным недавним полнолунием, мне отвечает сидящая по другую сторону от меня МакГонагалл:

– В эту субботу у Гриффиндора состоится большой матч с Хаффлпаффом, сейчас только и разговоров, что о квиддиче. В этом году Хаффлпафф лишился своего блестящего ловца: Седрик Диггори окончил школу и, боюсь, им так и не удалось найти ему достойную замену. Это дает Гриффиндору хорошие шансы на победу, никто не может сказать наверняка, чья команда победит.

Профессор сама выглядит едва сдерживающей предвкушение, и это вызывает у меня невольную улыбку.

– Почему Невилл? – неожиданно спрашиваю я, и профессор Трансфигурации вскидывает на меня удивленный взгляд. – Вы могли бы сделать ловцом своей сборной кого угодно, и все же выбрали его, неужели это была самая правильная кандидатура на такое место?

– У мальчика есть потенциал, – уклончиво отвечает МакГонагалл, но мое любопытство оказывается сильнее чувства такта, поэтому я продолжаю расспросы, и профессор уже выглядит заметно раздосадованной тем, что затронула в разговоре со мной тему квиддича.

– Это все Фрэнк Лонгботтом, один из хогвартских попечителей, верно? – вполголоса спрашиваю я, и МакГонагалл бросает быстрый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что наш разговор никто не слушает. Но преподаватели и студенты кажутся слишком заинтересованными собственными беседами, поэтому я так же негромко продолжаю: – Наверняка хочет сделать таким образом из своего сына настоящего чемпиона, а вы в свою очередь не нашли подходящий повод, чтобы ему отказать?

– Иногда стоит отставить собственное желание или нежелание на задний план и сделать так, как будет лучше для всех, – наконец сдержанно отвечает МакГонагалл, явно недовольная моей назойливостью. – Я хочу сказать, что Фрэнк Лонгботтом прекрасный человек, он сделал столько всего для блага школы. Он единственный из всех попечителей имеет вес против Люциуса Малфоя, который, дай ему только волю, уже давно бы навел здесь свои порядки. На фоне этого не так уж и важно, получит Гриффиндор очередной кубок по квиддичу или нет, у нас и без того было достаточно достойных побед.

Я мысленно признаю, что определенная логика в ее рассуждениях есть, правда, скорее слизеринская, чем гриффиндорская. МакГонагалл, судя по всему, тоже прекрасно это сознает, поскольку после этой фразы не произносит ни слова, неожиданно проявив живейший интерес к брусничному пуддингу. Отделаться от неприятного разговора нам с профессором Трансфигурации помогает прибытие почты: совы влетают в Большой зал через распахнутые окна под самым потолком, заколдованные так, чтобы не пропускать в помещение декабрьский мороз, и все задирают головы, высматривая среди многих и многих птиц своих питомцев.

В зале поднимается привычная для утра в Хогвартсе мешанина звуков: хлопанье крыльев, клекот сов и возгласы студентов, получивших весточки из дома, так что все ненадолго отвлекаются от споров о предстоящем матче и принимаются отвязывать от совиных лапок письма и свертки. Передо мной приземляется рыже-коричневая сова с привязанным к лапке свежим выпуском «Ежедневного Пророка», и весь вид птицы, сильно потрепанной сражением с вьюгой, выражает полнейшее недовольство, пока я пытаюсь развязать тесемки на ее лапках все еще непослушными после прогулки по Запретному лесу пальцами.

Перед Ремусом тоже приземляется сова, и я замечаю это тотчас же, потому что Ремус обыкновенно не получает вообще никакой почты и, даже свежие выпуски газет, как правило, берет у других преподавателей, когда те прочитают все интересующие их новости. Это заставляет меня задаваться вопросом, неужели Ремус и правда настолько нуждается в деньгах, что не может себе позволить потратить даже несколько лишних сиклей на доставку газет? Ведь, в конце концов, даже меня Дамблдор обеспечивает достаточно приличным заработком, чтобы я не считал подписку на Пророк чем-то обременительным, а всем прекрасно известно, что я выполняю здесь не бог весть какую работу.

На лице Ремуса читается волнение, когда он раскрывает конверт быстрым и неаккуратным, совершенно нетипичным для него движением, и углубляется в чтение. Но по мере того, как его глаза торопливо скользят по строчкам, на лице оборотня все сильнее проступает разочарование, и наконец он складывает письмо пополам и откладывает его в сторону с едва заметным горьким смешком. После этого Ремус торопливо, в один глоток допивает свой кофе и, пробормотав что-то о том, что ему нужно подготовиться к уроку, покидает Большой зал.

Письмо, позабытое оборотнем на столе, притягивает мой взгляд будто магнитом, и я исподтишка наблюдаю за тем, как на желтоватом пергаменте проступает влажный коричневый круг от поставленной прямо поверх него кофейной чашки. Я, конечно, знаю, что читать чужие письма нехорошо, и вот Ремус-то уж точно не поступил бы подобным образом, если бы был на моем месте. Поэтому отправляя письмо в карман мантии незаметным, вороватым движением, я продолжаю убеждать себя в том, что не стану его читать, что я просто верну письмо Ремусу.

Я заставляю себя посидеть вместе со всеми еще минут десять, чтобы мой торопливый уход вслед за Ремусом никому не бросился в глаза, и с каждой прошедшей минутой моя решимость не открывать письмо тает. Это письмо, очевидно, было очень важным для Ремуса и очень его расстроило, и оно словно жжется, надежно спрятанное в кармане мантии, пока я поспешно иду в направлении своих комнат. Усаживаясь на деревянный подоконник с вырезанными на нем изображениями схлестнувшихся в поединке драконов и доставая письмо из кармана мантии, я искренне надеюсь, что оно было не от какой-нибудь Ремусовой подружки, иначе мы с ним оба почувствуем себя до ужаса неловко.

«Ремусу Дж. Люпину, Хогвартс» – написано на обороте письма четким убористым почерком. Надпись выглядит достаточно официальной, чтобы я отбросил первоначальное подозрение в сторону и решился прочитать само послание.

«Уважаемый профессор Люпин!

Доводим до Вашего сведения, что мы с величайшим вниманием рассмотрели Вашу рукопись, но, учитывая все обстоятельства, все же находим невозможным опубликовать ее, поскольку считаем, что данное пособие по Защите от Темных искусств требует некоторой доработки.
Желаем Вам всего хорошего!

С уважением,
Коллектив редакторов «Юного волшебника».

Дочитав все до последней строчки, я с недоумением откладываю письмо в сторону. Ремус пытался опубликовать пособие по ЗоТИ? Странно, что он ни разу не упоминал об этом. И тем более странно, что это письмо настолько выбило его из колеи, в конце концов, «требует некоторой доработки» – не самое худшее, что они могли написать.

С этой мыслью я заталкиваю письмо в карман и направляюсь в кабинет к Ремусу – он наверняка забеспокоится, когда не найдет его при себе, а для меня это будет вполне удачным моментом для расспросов.

В коридоре возле Ремусова кабинета не толпятся студенты в ожидании урока, так что я решаю, что это хороший признак, и не раздумывая вхожу внутрь. Сидящий за письменным столом Ремус вскидывает на меня удивленный взгляд.

– Не ожидал увидеть тебя так рано утром, – говорит он, и на его лице проступает мягкая улыбка. – Впрочем, как раз сегодня твоя помощь с уроком мне бы крайне пригодилась, по правде сказать, я не слишком-то хорошо себя чувствую.

Один только факт, что Ремус об этом заговорил, дает мне понять, что чувствует он себя действительно хуже некуда, потому что он относится скорее к тому типу людей, которые будут уверять вас, что у них все просто замечательно, даже лежа на смертном одре. Поэтому я пересекаю кабинет и останавливаюсь прямо напротив оборотня, привычно вглядываясь в его лицо в попытке понять, насколько сильно на нем сказалось очередное превращение. Ремус избегает моего взгляда, уткнувшись в бумаги на столе, и у меня уже в сотый раз возникает чувство, будто бы он хочет мне что-то сказать, но передумывает в самую последнюю минуту.

– У тебя нет студентов с утра?

– Первое занятие сегодня только в десять, у четверокурсников, – отвечает оборотень. – Хочешь остаться до их прихода?

Я качаю головой и молча кладу на стол перед Ремусом письмо. Оборотень смотрит на него несколько секунд, прежде чем вновь встретиться глазами со мной.

– Ты читал его, – это скорее утверждение, чем вопрос, но Ремус не кажется рассерженным или задетым, просто констатирует очевидное.

Я пожимаю плечами:

– Ты оставил его в Большом зале, кто угодно мог прочитать. Почему ты никогда не говорил мне, что пишешь книгу?

– Ерунда, не стоит внимания, – отмахивается оборотень. – У Хогвартса и без того есть свои пособия по ЗоТИ, не представляю, зачем только я взялся за эту книгу. Ну, по крайней мере, теперь я знаю, что это пустая затея, и могу выбросить ее из головы.

– У Хогвартса просто ужасные пособия по ЗоТИ, – горячо возражаю я, – я читал их! Почему ты так легко решил сдаться? Ты мог бы послать свою книгу в другое издательство, или хотя бы расспросить их подробнее о том, что там, по их мнению, требует доработки. Я могу помочь тебе, если захочешь.

Я просто знаю, по глазам вижу, что Ремусу до ужаса хотелось бы попытаться, хотелось бы, чтобы все получилось, но он лишь качает головой и говорит:

– Гарри, ты не совсем понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь, «Юный волшебник» – далеко не первое издательство, в которое я обращался, но у них есть свои причины, по которым они не станут публиковать эту книгу. И если ты на самом деле хочешь мне помочь, я предпочел бы, чтобы ты остался сегодня со мной, ассистировать мне в уроках. Я оставил несколько практических занятий на конец зимнего семестра, но, если честно, теперь уже не совсем уверен, что они мне по силам.

Эта просьба дается ему нелегко, да и ответ из «Юного волшебника» расстроил Ремуса не на шутку, что на этот раз я даже пропускаю мимо ушей его бесконечное «Гарри, ты совсем-совсем ничего не понимаешь», потому что спорить с ним сейчас я бы ни смог. Вместо этого я думаю о том, что выполнить его просьбу было бы сейчас самым правильным из всего, что я вообще могу сделать. Но у меня есть свои причины для опасений, и потому я почти ненавижу себя, когда произношу фразу, которая заставляет меня чувствовать себя последним трусом:

– Я слышал от Невилла, что некоторые курсы все еще проходят боггартов?

Мерлин, я надеюсь, что у меня хотя бы не пылают уши, потому что Ремус истолковывает этот заданный как бы между прочим вопрос совершенно верно.

– Не волнуйся насчет боггарта, сегодняшние четверокурсники – последние, кому я его покажу, у всех остальных уже была возможность его увидеть. Обещаю, что не заставлю тебя выходить с ним один на один и вообще постараюсь не слишком утруждать тебя. Просто было бы здорово иметь рядом какую-то поддержку, что скажешь? А после обеда мы перейдем к изучению бесов, мне удалось отловить нескольких, теперь осталось постараться, чтобы они не слишком вышли из-под контроля. Но если ты откажешься, я не обижусь, – быстро добавляет он, будто бы не уверенный, что имеет право просить меня об этом одолжении, хотя едва ли подобные вещи беспокоили его раньше.

Я глубоко вздыхаю, думая о том, что, в общем-то, мог бы и рискнуть. Какого черта обыкновенный боггарт должен становиться для меня проблемой? Возможно, ремусовы студенты одолеют его скорее, чем он даже заметит мое присутствие, так что мне вряд ли стоит беспокоиться.

– Хорошо, я сделаю это, – в конце концов говорю я. – Но пообещай мне, что тогда ты позволишь мне помочь тебе с книгой, что скажешь?

Ремус пожимает плечами, мол, как тебе угодно, и я принимаю это за утвердительный ответ.

До прихода студентов остается еще немного времени, поэтому я помогаю Ремусу перетащить старый сундук, шатающийся и дрожащий под напором беснующегося в его недрах боггарта, в центр класса, прямиком между доской и партами студентов.

– Это не тот же самый боггарт, которого мы с тобой отловили в начале семестра, – замечаю я, кивая на трясущийся сундук и прикидывая силы существа, засевшего внутри. – Он кажется старше и мощнее предыдущего. Где тебе удалось его отловить? Не думал, что в Хогвартсе у них есть возможность дорасти до хоть сколько-нибудь приличного возраста, здесь любой волшебник может развеять их по ветру.

– Не ожидал, что ты заметишь, – говорит Ремус, и на его измученном лице на секунду проскальзывает горделивая улыбка охотника, рассказывающего о своей крупной добыче. – Я и сам не ожидал найти нечто подобное в Хогвартсе. Совершенно случайно наткнулся на него в заброшенной южной галерее, и, могу тебя заверить, это просто превосходный экземпляр боггарта. Жаль, он исчерпал почти все силы за время занятий, не думаю, что он сможет продержаться долго.

Некоторое время мы просто смотрим на сундук, в котором боггарт неистовствует так, будто бы действительно понимает, что доживает свои последние часы, а потом я задаю Ремусу вопрос, который так долго верится у меня на языке, что я просто не могу больше держать его невысказанным.

– Ремус, ты уверен, что это разумно – показывать боггарта своим студентам?

Оборотень вскидывает на меня удивленный взгляд, еще не понимая, что именно скрывается за этим вопросом.

– Почему бы и нет? Для любого из нас время от времени полезно столкнуться со своими страхами лицом к лицу и посмеяться над ними вместе со всеми. Боггарты сами по себе не опасны, Гарри.

Я качаю головой:

– Я имею в виду не это. Я спрашиваю, разумно ли показывать свои страхи другим? Не думаешь ли ты, что если студенты увидят твоего боггарта, то это даст им такие знания о тебе как о человеке, которых ты никогда не позволил получить кому бы то ни было по собственной воле?

Боггарт в сундуке по-прежнему буйствует, и это дает мне возможность перевести взгляд на него и не смотреть на Ремуса, потому что сейчас мои слова в равной степени относятся к нам обоим. Но оборотень ничего не отвечает, и когда снова смотрю на него, то вижу в его глазах самое настоящее смятение.

– В чем дело? Только не говори, что эта мысль никогда не приходило тебе в голову, потому что… – начинаю я, но Ремус перебивает меня.

– Послушай, Гарри, есть одна вещь… – он будто бы говорит через силу, и на его лице возникает странное, почти болезненное выражение. – Я должен был рассказать тебе уже давно, я… Мы с Дамблдором хотели поговорить с тобой о чем-то важном сегодня вечером, что скажешь?

Сказать, что я сбит с толку, значит не сказать ничего.

– Если у тебя есть, что сказать мне – прекрасно, говори. При чем тут Дамблдор? – Тут у меня возникает неприятное подозрение, и я поспешно уточняю: – Надеюсь, это никак не связано с тем, что произошло в кабинете Снейпа на прошлой неделе?

– Нет, что ты, это тут совершенно ни при чем, – поспешно отвечает Ремус. Слишком поспешно. Я прищуриваю глаза, готовясь задать очередной вопрос, который помог бы мне вывести оборотня на чистую воду, и мы оба вздрагиваем от низкого гонга, разносящегося по замку в знак начала очередного урока.

Дверь классной комнаты со стуком распахивается, впуская студентов, и они один за другим заходят в класс, рассаживаясь по местам, переговариваясь и шумя, приветствуя Ремуса, который кивает им со своей вечной мягкой улыбкой. Они не здороваются со мной, но по какой-то причине уже и не поглядывают настороженно и подозрительно, как раньше. Я успеваю только подумать, что это можно назвать в некотором роде достижением, а в следующую секунду у меня уже не остается почти ни одной связной мысли, потому что среди студентов я вижу Джинни Уизли.

Солнечные лучи пляшут на ее рыжих волосах янтарными всполохами, она садится совсем близко, на первую парту у окна, в окружении подруг, не переставая о чем-то разговаривать с ними ни на минуту, смеясь так беззаботно и легкомысленно, как не смеялась на моей памяти никогда – задорно, чуть откидывая назад голову. Как она могла бы смеяться и в моем прошлом, если бы никогда не видела смерти Билла и Фреда, если бы не находила на своем первом курсе дневник Тома Риддла и не впитывала бы день за днем его мысли, его ядовитые желания, как могла бы смеяться, если бы никогда не отнимала чужую жизнь.

Поэтому я смотрю на Джинни Уизли, здесь и сейчас, и думаю, что мог бы попытаться. На этот раз я мог бы попытаться, даже если она уже не та Джинни, которую я знал, даже если, черт возьми, в этой реальности она изменилась даже сильнее Рона и Гермионы, неважно, в какую сторону, я все равно попытаюсь, потому что слишком многое ей задолжал.

– Боггарты, – говорит тем временем Ремус, – совершенно бессильны против смеха. Нападая, они ищут в вас затаенные страхи, вытаскивают на поверхность ночные кошмары, заставляют увидеть вещи, о которых вам страшно даже подумать, и этом их оружие. Но как только вы обращаете свои страхи в смех, вы становитесь бесстрашными, и боггарт лишается всякой власти над вами. Я хочу, чтобы сейчас вы все подумали о том, чего боитесь и как сделать это смешным, а потом мы с Гарри выпустим боггарта. Будьте осторожны, этого не так просто одолеть! Итак, кто хочет попробовать первым?

Желающих много, хоть пруд пруди. Еще бы, Ремус сам сказал, что это последние из его студентов, еще не видевшие боггарта: должно быть, им уже давным-давно во всех красках рассказали про этих привидений, и теперь всем не терпится попробовать одолеть их. Разгорается ожидаемая перепалка, и Ремус, слегка обескураженный таким поворотом событий, начинает вызывать студентов по списку.

Поначалу все идет как по маслу: Ремус рассказывает, как победить боггарта и называет первое имя, я открываю сундук, и оттуда на четверокурсника Ральфа Беркли выходит, шатаясь и источая зловоние, с лицом, застывшим в предсмертном оскале, живой мертвец. Его лицевые мышцы кое-где прогнили настолько, что сквозь них виднеются желтовато-белые кости и зубы, глаза наполовину вытекли из глазниц, и один только вид чудовища вызывает физическую тошноту. Девчонки визжат, Ральф на секунду в ужасе цепенеет, но почти сразу же направляет на боггарта волшебную палочку и твердо произносит: «Риддикулус!». Ноги зомби подкашиваются, будто бы в них совсем нет костей, он начинает заваливаться на пол, нелепо размахивая руками, и в потоке общего хохота Ремус называет следующее имя. Студенты выходят вперед один за другим, и боггарт успевает принять облик гулля, у которого выпадают зубы и он больше не может никого укусить, затем Грима, который вдруг начинает линять и менять окраску на темно-рыжий, превращаясь во вполне заурядного бродячего пса, даже героя одного из маггловских фильмов ужасов. А потом ему на встречу выходит побледневший от страха Мэттью Рут, и боггарт с хлопком принимает облик оборотня – огромного, с оскаленными белыми клыками и янтарными глазами, горящими яростью и безумием.

На секунду, не больше, всего на секунду, но мне хватает и этого, чтобы заметить, все присутствующие, даже Ремус, переводят взгляд на меня, потому что думают, что привидение запуталось, что оборотень должен был оказаться моим боггартом, а не Рута. И в эту самую секунду оборотень-боггарт бросается прямиком на Мэттью, который стоит на месте, оцепенев, зажав в кулаке волшебную палочку, но, похоже, вовсе не собираясь ею воспользоваться. Студенты отшатываются в стороны, словно забыв, что оборотень – это все лишь боггарт, что над ним положено смеяться, и Ремус, только слегка побледневший, но по-прежнему собранный и решительный, бросается навстречу привидению, готовый взять его на себя.

Вот только черта с два я позволю ему демонстрировать студентам, как боггарт-оборотень трансформируется прямиком в боггарта-луну, думаю я, он должен быть полным безумцем, чтобы сделать подобное, он мог бы разве что еще табличку на себя повесить для полноты картины. А потому вставая между скалящем огромные клыки и издающим низкое рычание привидением и Ремусом, я злюсь, по-настоящему злюсь на Ремуса, потому что так уж вышло, что здесь либо он, либо я.

Этот оборотень, он до ужаса похож на того, что убила Силенси шесть лет назад, отмечаю я, глядя в прищуренные желтые глаза то мгновение, когда мы со зверем оказываемся один на один. Жаль только, что я совершенно не боюсь оборотней.

Раздается хлопок, и боггарт искажается, вытягивается вверх, медленно принимая облик дементора. В классе в мгновение ока становится темно и холодно, так холодно, что у меня мурашки идут по коже. Дыхание с хрипением вырывается из легких дементора, он делает медленный шаг вперед, протягивая ко мне скользкую, покрытую струпьями руку, и в глазах у меня мутнеет от надвигающейся слабости и дурноты, а в ушах нарастают крики многих и многих людей, предсмертные крики, которые я не желаю слышать.

– Нет!

Я падаю на колени, а дементор склоняется надо мной и скидывает капюшон мантии, обнажая черную зияющую воронку, вытягивающую из людей их души.

Это боггарт, всего лишь боггарт, говорю я себе, цепляясь за остатки сознания и отчаянно пытаясь представить его смешным. Вот только одного воображения недостаточно, чтобы справиться с боггартом, тут нужно заклинание, и Ремус словно читает мои мысли, потому что в следующую секунду оказывается прямиком позади меня и негромко произносит: «Риддикулус». Повинуясь моему воображению, страшная непроглядная воронка на лице дементора срастается краями, и он резко выпрямляется, принимаясь беспокойно ощупывать руками собственную голову в поисках рта. Я не знаю, не могу понять в этот момент, смеюсь ли сам, но студенты смеются, и для боггарта это становится уже чересчур – он с хлопком взрывается, растворяясь в воздухе.

Еще секунда – и в помещении восстанавливается нормальная температура, а сквозь окна ровным потоком льется свет солнечного зимнего утра. Руки у меня дрожат и ноги тоже, поэтому поднявшись, я почти сразу же приваливаюсь к учительскому столу, ожидая, пока слабость отступит. Ну же, убеждаю я себя, это был боггарт, всего лишь чертов боггарт, ну что же ты, в самом деле.

Ремус ничего не говоря выходит в подсобку, а студенты обращают на меня полные любопытства взгляды.

– Что это было? – выпаливает Ральф Беркли.

Я не успеваю ответить, потому что Ремус почти сразу же возвращается, и в руках у него плитка шоколада.

– Дементор, мистер Беркли, – коротко говорит он, и по его сухому голосу я не могу понять, что он думает об этом на самом деле. – Это был дементор.

Оборотень молча вкладывает мне в руку кусок шоколада, затем раздает шоколад студентам, оставляя кусочек для себя, и говорит:

– Съешьте, после встречи с дементором советуют есть шоколад, помогает унять слабость.

– Он подействовал и на остальных? – бездумно спрашиваю я, запихивая в рот свой кусок шоколада, в то время как студенты смотрят на неожиданное угощение с заметным недоумением.

– Да, он подействовал на всех, – отвечает оборотень. – Почему это тебя удивляет?

– Не знаю, Ремус, – я пожимаю плечами. – Это же был мой боггарт.

– Тем не менее, в тот момент он физически был дементором. Боггарты, разумеется, не способны полностью повторить магические способности существ, в которых превращаются, именно поэтому они почти никогда не бывают смертоносными, но определенные свойства дементора этот боггарт продемонстрировал вполне отчетливо.

Я киваю в знак того, что понял, и некоторое время мы молча едим шоколад, и Ремус почти не сводит с меня обеспокоенного взгляда.

– Профессор Люпин, а вы расскажете нам про дементоров? – вдруг спрашивает Эмма Пауэлл – красивая девочка с длинными темными косами, которая сидела прямиком рядом с Джинни, когда все только зашли в класс, да и теперь стоящая рядом с ней, из чего я делаю нехитрый вывод, что они подруги.

Ремус оглядывает любопытные лица сгрудившихся вокруг него студентов, готовых ловить каждое слово, вздыхает и говорит:

– Дементоры – одни из самых отвратительных созданий Магического мира. Они процветают там, где царят упадок и отчаяние. Они питаются счастьем, надеждой, верой – словом, самыми светлыми человеческими эмоциями, поэтому в присутствии дементора кажется, что счастье ушло из мира навсегда.

Всех передергивает, потому что воспоминание о встрече с боггартом-дементором еще слишком свежо.

– Никогда раньше не слышал о дементорах, – подает голос Ральф Беркли, – хотя мой отец работает в отделе контроля за магическими существами Министерства магии. Они что, до ужаса редкие? Когда в последний раз дементоры нападали на волшебника?

Ремус отчего-то мнется, и вместо него говорю я:

– Дементоры не нападают на волшебников просто так, они сотрудничают с Министерством магии. – Во взглядах студентов читается недоумение, и я поясняю: – Они охраняют Азкабан, поэтому почти все, кому выпадает участь быть заключенными там, скорее предпочли бы смерть.

Вот теперь они потрясены, даже шокированы, прямо как я когда-то давно, когда узнал, сколь незавидная участь выпадает преступникам в Магическом мире. Бедняга Сириус, он выносил это дольше, чем я хотя бы в силах себе представить.

Переварив поступившую информацию, студенты начинают наперебой спрашивать Ремуса, научит ли он их сражаться с дементорами, но тот отвечает, что заклинания для борьбы с этими существами относятся к высшей магии, которую не проходят в школе, и, кроме того, ему ни за что не позволят доставить в школу дементора, чтобы у них было наглядное пособие.

До конца урока остается совсем немного времени, поэтому Ремус дает студентам домашнее задание, и с ударом колокола все они выходят из класса, взволнованно переговариваясь о том, как прошло занятие.

Мы остаемся одни, и я зябко обхватываю себя руками, пытаясь справиться с ознобом. Тишина вокруг нас с Ремусом растет и сгущается, и я не выдерживаю первым.

– Ну же, валяй, спрашивай.

Я же вижу, как ему не терпится это сделать.

– И что я услышу в ответ, если спрошу тебя, почему твой боггарт – дементор? – спрашивает Ремус. – Что ты читал о них, верно?

В его голосе – горечь, и это злит, потому что Ремус не имеет права вызывать меня на откровенность, ведь он и сам сейчас ничем не лучше меня. А что я услышу, если спрошу вас, профессор, почему ваш боггарт – луна? Что вы скажете мне на это?

– Да, наверное, я читал о них, или от кого-то слышал, какая разница? – говорю я, проглатывая готовый сорваться с языка вопрос. – Как я вообще могу отвечать за то, какую форму принимает боггарт при встрече со мной?

– И ты знаешь про Азкабан, что его охраняют дементоры, – вполголоса замечает Ремус, и я не понимаю, в чем он пытается меня обвинить.

– Да, знаю, и что с того? Никто, в общем-то, не делает из этого большого секрета.

– Но стараются не афишировать, – говорит оборотень. – Как ты и сказал, дементоры, гнусные твари, сотрудничающие с Министерством магии… Гадко, – он морщится, чуть улыбаясь, и я тоже фыркаю.

– Гадким это становится, только когда открывается обозрению широкой общественности, а так все сойдет, пока цель оправдывает средства, верно? Ну и упыри сидят в этом вашем Министерстве магии.

Я качаю головой, думая о том, что некоторые вещи не меняются никогда. Ремус ничего не отвечает, а я вспоминаю о том, что он сказал мне до того, как пришли студенты, что у них с Дамблдором снова есть ко мне какой-то разговор.

– Ремус, я не пойду сегодня к Дамблдору, – говорю я, и улыбка на лице Ремуса, вызванная моими словами про Министерство, сходит на нет.

Я не готов, только не теперь, уж точно не после утренней встречи с Фиренцом и боггартом-дементором, после которых я настолько на взводе, что у меня едва ли хватит концентрации для очередной беседы с директором.

– Почему ты так избегаешь профессора Дамблдора? – напрямик спрашивает оборотень, нахмурив брови. – Он делает для тебя все, что может, уж поверь мне. Я знаю его уже давно и могу сказать, когда он по-настоящему о ком-то заботится. Он желает тебе добра.

– Я знаю, Ремус, – говорю я, выжимая из себя насквозь фальшивую улыбку. – Я правда знаю это и я благодарен Дамблдору за то, что он делает. Просто не настроен сегодня на серьезные разговоры. Так что там с твоими бесами? Нам лучше не терять времени и подготовиться к следующему уроку, если ты не против.

Ремус неохотно кивает, оставляя эту тему, и следующие несколько часов мы с ним почти не разговариваем, потому что все наши силы уходят на то, чтобы поспевать следить за бесами, которые, засидевшись в клетках, проявляют невиданное проворство, едва оказавшись на свободе. Студенты после занятия покидают класс порядком взмокшие, тяжело дыша, но довольные и полные энергии. Я знаю, как это бывает, когда победа зависит от твоей реакции и способности быстро выкрикнуть нужное заклинание, когда адреналин бурлит в крови и кажется, что ты способен на все. Так что Ремус, в общем-то, прав, бесы благодаря их прыткости и устойчивости ко многим заклятиям – лучшее, на чем можно отточить навыки в заклятиях, за исключением разве что дуэлей. Однако к тому времени, как заканчиваются уроки, я буквально с ног валюсь от усталости.

Я чувствую себя странно, когда выхожу из кабинета Ремуса. Меня слегка пошатывает, будто бы от слабости, и озноб тоже так до конца и не проходит, и я не могу припомнить, чтобы короткая встреча с одним-единственным дементором сказывалась на мне так сильно. Кроме того, он не был настоящим дементором, напоминаю я самому себе. Это был всего-навсего боггарт.

Тем не менее, я не спешу уединиться в своей комнате, потому что у меня еще остаются кое-какие дела. Мне явно не стоит рассчитывать на помощь кентавров, уж точно не после разговора с Фиренцом. Но последние дни, когда я изо всех сил пытался раскопать хоть что-нибудь про магию духа самостоятельно и раз за разом заходил в тупик слишком ясно дали мне понять, что в одиночку я не справлюсь. А потому я решаю обратиться к единственному человеку в Хогвартсе, который сможет мне хоть чем-то помочь.

Гермиона оказывается предсказуемой: она сидит в библиотеке, с головой погрузившись в книги, в изобилии разбросанные по столу, и вид у нее усталый. Кроме нее в библиотеке нет никого, даже настойчивые равенкловцы уже разошлись, решив дать себе немного отдыха перед сном, а мадам Пиннс и вовсе спит за своим столом, откинув голову назад и чуть похрапывая. Но Гермиона всегда отличалась от других.

Услышав мои шаги, она поднимает на меня взгляд, и в ее лице мелькает удивление.

– Гарри? Привет. Не ожидала тебя здесь увидеть.

Я пожимаю плечами, потому что не могу сказать того же.

– Я искал тебя, – напрямую говорю я, не желая тратить время на приветствия и ходьбу вокруг да около. – Я много думал о том, что ты сказала мне тогда, о том, что тебе нужна моя помощь. Не хочешь прогуляться по коридорам?

Гермиона лишь кивает, тут же становясь деловой и собранной, и с нее в мгновение ока слетает вся сонливость. Несколькими стремительными движениями волшебной палочки она возвращает книги по библиотечным стеллажам, заталкивает пару книг в свою сумку и кивает мне, показывая, что готова идти.

– Почему ты сидишь в библиотеке совсем одна? – спрашиваю я, пока мы один за другим пересекаем освещенные факелами коридоры замка. – На мой взгляд, если вы с Уизли вместе занимаетесь какими-то исследованиями, не совсем честно, что ты выполняешь всю работу сама.

– Рон сейчас на тренировке вместе с остальной командой, – отвечает Гермиона, бросая обеспокоенный взгляд в темное окно, за которым бушует ветер и вьюга. – В субботу матч с Хаффлпаффом, у них совсем немного времени, чтобы как следует подготовиться, они тренируются почти до ночи.

Я киваю и больше ничего не спрашиваю, и Гермиона тоже ничего не говорит, поэтому оставшийся путь мы идем молча.

Мы приходим в западную галерею, соединяющую две хогвартских башни друг с другом. По обеим сторонам от нас окна – высокие, отделенные от пола низкими подоконниками и продолжающиеся до самого потолка. Здесь очень холодно, гораздо холоднее, чем в остальном замке, даже холоднее, чем в подземельях. Дыхание вырывается у меня вместе с облачками пара, и я плотнее запахиваюсь в манию, жалея о том, что у меня нет при себе утепленной уличной мантии или хотя бы шарфа, чтобы согреться. Снаружи уныло завывает ветер, попавший в плен и бьющийся меж замковых стен. Он со стуком бросает в закрытые окна пригоршни снега, молочно-белые на фоне обволакивающей весь замок вязкой и непроглядной декабрьской ночи. Свет факелов неровно колеблется от сквозняка, создавая ощущение чего-то мрачного, гнетущего и почти зловещего. Зато здесь совершенно нет портретов, которые могли бы нас подслушать.

Гермиона не задает никаких вопросов о том, почему я выбрал для разговора такое место, просто останавливается возле одного из подоконников, достает из сумки небольшой стеклянный сосуд, как для зелья, водружает его на подоконник и наколдовывает в нем волшебный огонь. Некоторое время мы молча смотрим на крошечный огонек, запертый в банке, и каким-то образом он делает это гнетущее место почти уютным. Волшебный огонь всегда удавался Гермионе на славу.

– Так ты передумал, Гарри? – спрашивает Гермиона, отрывая взгляд от волшебного огонька и глядя прямо на меня. – Ты будешь помогать нам с Роном в поисках книг?

– Да, я помогу тебе и твоему бойфренду, – отвечаю я, и на лице Гермионы проступает радость, которая впрочем, почти сразу же сменяется разочарованием, когда я добавляю: – Не просто так, разумеется.

– Ну конечно, – кивает Гермиона, – конечно же, ты не стал бы ничего делать просто так. Итак, чего ты хочешь взамен?

Я не знаю, какого ответа ожидает Гермиона, но она смотрит на меня с вызовом, высоко вздернув подбородок, и в ее глазах теперь читается почти презрение, будто бы я начал это первым. Мне оказывается неожиданно трудно выносить этот взгляд, и потому я смотрю вдаль, на сумрачную неприятную галерею, стекла которой тихонько дребезжат от бушующего за окном ветра, по-прежнему чувствуя озноб и слабость, словно где-то поблизости, за самой границей видимости все еще маячит боггарт-дементор. Я болен, вдруг понимаю я. Это не усталость после встречи с дементором и сегодняшних занятий с ремусовыми студентами, это жар – я, наверное, слишком замерз сегодняшней ночью в Запретном лесу, и теперь мысли у меня немного путаются от подступающей горячки.

Я просто хочу закончить это поскорее, а потому говорю:

– Знаешь, я тоже в некотором роде кое-что ищу. А ты, кажется, неплохо продираешься сквозь древние фолианты, и поэтому я решил, что покуда я буду доставать для тебя книги из Запретной секции, будет неплохо, если ты окажешь мне ответную услугу и найдешь кое-какую информацию для меня, что скажешь?

– Так что ты ищешь? – спрашивает Гермиона, и я радуюсь, что она вот так вот сразу перешла к делу, потому что это значит, что этот неприятный разговор не затянется надолго.

– Прежде, чем я скажу тебе, я хочу поставить одно условие, – говорю я. – Никому ни слова. Неважно, согласишься ты сейчас или откажешься, но я не хочу, чтобы об этом знала хоть одна живая душа. Я не хочу, чтобы ты заговаривала об этом с Роном, или с преподавателями, или с Дамблдором – ни с кем, ладно?

– Конечно же, я никому не скажу, – говорит Гермиона, и выглядит при этом задетой, словно само подозрение, что она может не удержать язык за зубами, кажется ей оскорбительным. – Я обещаю. Так что ты ищешь?

– Магию духа, – говорю я, невольно затаив дыхание: мне вдруг приходит в голову, что Гермиона – первый человек, с которым я вообще об этом заговорил. – Хоть что-нибудь о магии духа, неважно, что. Газеты, легенды, сказки – любые упоминания.

– Магия духа? – переспрашивает Гермиона, наморщив лоб, будто бы пытается что-то припомнить. – Зачем тебе это?

– Я не спрашиваю тебя о твоих причинах, верно? Значит, будет по крайней мере честно, если ты не будешь расспрашивать меня о моих. – Гермиона сердито поджимает губы, поэтому я добавляю уже мягче: – Но это важно для меня, правда. Я буду рад, если ты поможешь.

Я выжидающе смотрю на нее, но Гермиона ничего не отвечает. Вместо этого она переводит взгляд куда-то за мое плечо, и ее лицо стремительно бледнеет.

– Он все знает! – шепотом говорит она, и в ее голосе страх мешается с обвинением. – Теперь меня могут исключить из школы за то, что я незаконно пыталась добраться до книг из Запретной Секции! Это ты обо всем рассказал?

Я оглядываюсь назад и едва сдерживаю разочарованный возглас: сквозь длинную галерею по направлению к нам идет Альбус Дамблдор собственной персоной, и его длинная борода и мантия глубокого синего цвета развеваются от сквозняка, а седые волосы в блеклом свете факелов кажутся почти серебряными. Мерлин, как не вовремя!

Я снова поворачиваюсь к Гермионе:

– Не глупи, конечно же, он ни о чем не знает. Просто веди себя естественно, хорошо? Не бойся. Если нам повезет, он ничего и не заподозрит.

Директор приближается к нам вплотную, и я почти неосознанно делаю небольшой шаг вперед, заслоняя от него Гермиону. Дамблдор смотрит прямиком на меня, чуть склонив голову, и в его очках-полумесяцах крошечными чертиками пляшут отблески от волшебного огня, наколдованного Гермионой.

– Добрый вечер, директор, – первым киваю я, неожиданно почувствовав себя слишком напряженным, чтобы дождаться приветствия Дамблдора.

– Добрый вечер, Гарри, мисс Грейнджер, – благодушно кивает Дамблдор в ответ, пронзительно оглядывая нас сквозь свои очки-половинки.

– Здравствуйте, профессор Дамблдор, – тихо произносит Гермиона откуда-то из-за моей спины.

Я молча смотрю на директора, ожидая, когда он прояснит цель своего появления, но Дамблдор не спешит облегчать мне задачу.

– Сегодня крайне приятный день для прогулок, вы так не находите? – издалека начинает он, окидывая нас безмятежным взглядом ясных голубых глаз. – Я только вышел из своего кабинета, и ноги сами собой понесли меня побродить по хогвартским коридорам, чтобы по-стариковски предаться воспоминаниям о временах беззаботной юности, перекинуться парой слов с портретами… Просто удивительно, как многое теряешь, пока сидишь в кабинете, уткнувшись носом в бумаги, – Дамблдор переводит взгляд на темное окно, рассеянно наблюдая за тем, как крупные хлопья снега кружатся в танце и тают, натыкаясь на неприступное стекло, и в его глазах мелькает нечто, похожее на сожаление. Затем он снова поворачивается к нам, и лицо его озаряет привычная лукавая улыбка, когда он добавляет: – Впрочем, мне пришлось отклонить предложение Сэра Кэдогана, вызвавшего меня на дуэль. Поймите меня правильно, но что станут творить студенты, если даже директор устроит дуэль посреди коридора?

Он задорно подмигивает нам, словно предлагая оценить шутку, и Гермиона из-за моей спины даже выдавливает нечто вроде смешка, но мне отчего-то не до веселья. Я задаюсь вопросом, что заставляет директора вести себя на людях столь… чудаковато. Это располагает, конечно. А еще заставляет окружающих считать его куда безобиднее, чем он есть на самом деле. И, наверное, Дамблдор выбирает такую манеру поведения по обеим причинам сразу, а может, находит еще десяток-другой куда менее очевидных поводов. Но кто я такой, чтобы винить других за маски, которые они выбирают?

– Вы что-то хотели, профессор? – без улыбки спрашиваю я, и лукавые искорки пропадают из глаз директора так же быстро, как и возникли.

– Совершенно верно, Гарри, – говорит Дамблдор. – Я надеюсь, мисс Грейнджер нас извинит, но я хотел бы пригласить тебя на вечерний чай в свой кабинет, чтобы обсудить некоторые вопросы. Если ты, конечно же, не против.

Ну да, думаю я, не так-то просто отказать Дамблдору, покуда он нацелился на разговор. Но в этом нет ничего нового, верно? Я сам подписался на это, еще тогда, в больнице, когда принял предложение директора бросить маггловский мир и уехать в Хогвартс, я ведь знал с самого начала, что все здесь вращается вокруг директора и никак иначе. А потому мне придется отодвинуть на задний план собственную усталость, и озноб, и поднимающийся жар, мне придется отложить на потом разговор с Гермионой, который чрезвычайно важен для меня, и пойти с директором, потому что ответ «нет» ему попросту незнаком. Я усилием воли подавляю внутри себя волну гнева, который закипает совершенно некстати, и мысленно даю себе команду держать эмоции под контролем. Нужно увести Дамблдора от Гермионы прежде, чем он почувствует ее нервозность, иначе мне больше не представится шанса заполучить ее помощь.

Поэтому я растягиваю губы в вежливой улыбке и говорю:

– Разумеется, профессор Дамблдор.

Гермиона выглядит порядком растерянной таким поворотом событий и едва кивает, когда я прощаюсь с ней и разворачиваюсь в сторону директорского кабинета. Я с усилием заставляю себя не вздрогнуть, когда Дамблдор кладет руку мне на плечо и говорит что-то про хогвартские теплицы, про то, что хаффлпаффцы пробили заклинанием стенку в одной из них и растения там едва не погибли, но я почти не слышу его.

В директорском кабинете светло, а стол уже сервирован к чаю. К привычному звону вращающихся серебряных приспособлений добавляется ровный гул, с которым пламя в камине пожирает сухие поленья. У меня не было времени на то, чтобы оставить где-нибудь Силенси перед визитом в директорский кабинет, но Фоукс, который выглядит так, словно готов сгореть с минуты на минуту, лишь слегка приподнимает голову, чтобы бросить на меня настороженный взгляд мутных глаз, а затем снова утыкается клювом в собственное крыло.

В самом ближнем к камину кресле, дожидаясь нас с директором, сидит Ремус. Увидев меня, он без улыбки кивает в знак приветствия и приглашающее указывает на другое кресло. Я еще раз оглядываю директорский кабинет, почти ожидая увидеть Снейпа, незаметно скрючившегося в одном из углов в своей обыкновенной манере, как одно из главных действующих лиц последних событий, но его здесь нет.

– Что здесь происходит? О чем вы хотели поговорить, директор? – спрашиваю я у Дамблдора, исподтишка поглядывая на Ремуса.

Что у него на уме? Очевидно же, что дело в Ремусе. Это он пошел к Дамблдору, чтобы вызвать меня на этот официальный разговор, потому что знает, что я не смогу избежать обсуждения всей той ерунды, которую оборотень считает моими проблемами, при директоре. Только вот вряд ли Ремус знает, что при директоре я не могу еще и в открытую лгать, я не настолько силен в легглименции, а это уже может стать моей настоящей проблемой.

– Присаживайся, Гарри. Сегодня ты мой гость, выпей чаю, – участливо говорит Дамблдор, ненавязчиво подталкивая меня к столу и занимая оставшееся кресло.

Я усаживаюсь за стол между директором и Ремусом, чувствуя себя застигнутым врасплох. Чтобы чем-то занять руки, я беру чашку с крепким бергамотовым чаем. Но стоит мне поднести ее к губам, как в нос ударяет смутно знакомый запах, едва различимый, который я без труда мог бы спутать с излишне терпким листом бергамота, если бы не те долгие часы, которые я провел в подземельях Снейпа, нюхая ингредиенты. Успокаивающая настойка? К чему, интересно, Дамблдору меня успокаивать?

Под пристальным взглядом директора я чуть прикасаюсь к чаю губами и отставляю чашку в сторону, выжидающе переводя взгляд с Ремуса на директора и обратно.

– Итак, о чем вы хотели поговорить, профессор Дамблдор, профессор Люпин? – спрашиваю я, стараясь изобразить на лице вежливое любопытство.

Дамблдор бросает короткий взгляд на мой едва тронутый чай, но ничего не отвечает. Я откидываюсь на спинку кресла и складываю руки на груди, чувствуя на себе перекрестие взглядов. Да что же, черт побери, здесь происходит? Ремус очевидно колеблется, словно собирается сделать что-то, что ему совсем не по нутру, а Дамблдор выглядит спокойным и собранным, даже решительным. Я устремляю взгляд на Ремуса, поскольку совершенно уверен, что как бы там ни было, достучаться до него будет проще, чем до директора.

– Профессор Люпин, если это как-то касается уроков по Защите… – начинаю я, но когда оборотень наконец поднимает на меня взгляд, я осекаюсь, потому что вдруг вижу в нем то, чего не видел никогда прежде, только не у того Ремуса, которого я знал. Там отчаяние, даже затравленность, которая делает его куда больше похожим на зверя, на волка в клетке, чем полная луна. За те секунды, что он молча смотрит на меня, я вдруг понимаю одну вещь, которая ускользала от меня все это время. Я понимаю, что для Ремуса – для этого Ремуса – такой взгляд привычен. Этот взгляд делает его похожим на щенка, которого так много били, что он уже не ждет от людей иного. И едва поняв все это, я беспомощно замолкаю, не в силах продолжить, уже в сотый раз неспособный отринуть идиотского чувства, будто бы я разговариваю с чужаком.

– Нет, Гарри, уроки тут совершенно ни при чем, – негромко говорит Ремус, избегая моего взгляда, как почти всегда в последнее время, и это тоже злит, потому что ужасное тоскливое выражение из его глаз по-прежнему никуда не уходит. – Я собираюсь сказать тебе нечто очень важное, кое-что, что я должен был сказать уже давным-давно, если быть честным. Я все оттягивал этот момент, что по отношению к тебе было почти непростительным, но, в конце концов, не могу же я обманывать тебя вечно!

Теперь он смотрит на меня и улыбается горько, почти отчаянно, и я вдруг совершенно отчетливо понимаю, что именно он собирается мне сказать. И это ранит, потому что нет никакой нужды делать это так – с успокоительной настойкой, добавленной в чай (смешно, успокоительная настойка – для меня!), с сидящим по левую руку Дамблдором, готовым вмешаться в случае, если что-то пойдет не так. И я почти хочу остановить его, потому что слушать об этом вот так, будто бы Ремус признается в неком постыдном преступлении, тоже больно.

– Гарри, теперь я должен открыть тебе правду, – говорит Ремус решительно и горько. – Ты вправе возненавидеть меня после этого. Я пойму даже, если ты не захочешь иметь со мной ничего общего, но ты должен знать, что я – оборотень.

Когда Ремус произносит слово «оборотень», Дамблдор делает едва уловимое движение, будто бы хочет остановить его, но так ничего и не предпринимает. В следующую секунду в комнате становится очень тихо, даже портреты прежних директоров, которые вечно вздыхают или бормочут в своих рамах, замолкают и становятся неподвижными. Я перевожу взгляд с напряженного Дамблдора на окаменевшего Ремуса, не зная, как мне реагировать на эту ситуацию. Жар поднимается незаметно, но неодолимо, как морской прилив, он пульсирует в висках, путает мысли, делая их медленными и ленивыми, и единственное, чего мне сейчас по-настоящему хочется – это уйти к себе, сбежать от этого пронзительного взгляда ясных голубых глаз, не видеть отчаяния в лице Ремуса, потому что это едва выносимо.

Ремус решил доверить мне свою тайну, только и всего. Вот к чему вся эта секретность, вот к чему Дамблдор со своим успокоительным и осторожные фразы. Я никак не могу поверить, что все дело в этом, потому что не думал, что Ремус откроется именно сейчас. Мне хочется поверить, что причина в том, что он начал чуть больше доверять мне, но тот осторожный, подозрительный одиночка, что с недавних пор засел у меня в голове, говорит, что все дело в Снейпе. Возможно, Ремус решил, что Снейп и так уже слишком многое мне рассказал, и решил взять события под свой контроль. Вернее, под их с Дамблдором контроль, вдруг очень ясно понимаю я, и эта мысль заставляет меня вернуться к насущным проблемам.

Наименее подозрительным было бы притвориться сейчас удивленным. Вот только Дамблдор, не сводящий с меня внимательного взгляда, едва ли купится на столь явную ложь. А значит, на этот раз мне придется рискнуть и выставить себя гораздо более сообразительным, чем я когда-либо был на самом деле.

На этот раз мне придется сказать правду, хотя бы отчасти.

– Я знаю, что ты оборотень, Ремус, – просто говорю я, и по потрясенному вздоху, который непроизвольно вырывается у обоих, понимаю, что это был последний ответ, который они ожидали услышать. – На самом деле, я знал уже давно. Я не мог не заметить, что ты болеешь каждое полнолуние, и, кроме того, я видел твоего боггарта. А еще пару раз, когда ты рассказывал мне о своем прошлом в Хогвартсе, ты как будто бы оговаривался, будто бы хотел сказать одно, но в последний момент спохватывался и говорил что-то совершенно иное. Я имею в виду, это выглядело так, будто бы тебе есть, что скрывать. И в конце концов все это просто как-то сложилось вместе, вот и все.

Ремус застывает, глядя на меня так, будто бы видит впервые в жизни. Но Дамблдор, он смотрит на меня с совершенно нечитаемым выражением лица, и я дорого заплатил бы, лишь бы понять, что происходит сейчас у него в голове.

– Я ничего не говорил, потому что знал, что ты хочешь сохранить это в тайне, – осторожно добавляю я, разрывая повисшую тишину. – Я не старался ничего выяснить специально, это пришло каким-то образом само, и я не был уверен, как ты отреагируешь, если узнаешь, что мне известен твой секрет. Но я рад, что это наконец разрешилось, хотя, вообще-то, ты просто мог поговорить со мной об этом один на один.

В моем голосе упрек, но Ремус будто бы не слышит его.

– Ты знал, – потрясенно выдыхает он. – Знал все это время, и все равно продолжал приходить ко мне, продолжал разговаривать со мной, как ни в чем не бывало. Даже после Хэллоуина, после того, как Северус сварил настойку Сущности и ты выяснил, что однажды такой же оборотень, как и я, едва не убил тебя, ты все равно не начал избегать меня, не начал бояться поворачиваться ко мне спиной, как другие. Почему, Гарри?

Я слушаю Ремуса, но его слова не укладываются у меня в голове. Как он мог подумать, что я возненавижу его за то, кто он такой? Я никогда не смог бы. Потому что другие оборотни могут быть кем угодно, они могут быть кровожадными тварями, опасными магическими существами, убийцами, в конце концов, но Ремус всегда был и остается для меня очень хорошим человеком, который сильно болен, только и всего. И сейчас я не понимаю, отказываюсь понимать, как он может сравнивать себя с другими оборотнями, которые поддались своим волчьим инстинктам. Не понимаю, как он может ставить себя на один ряд с теми, кто сделал выбор стать убийцами, как может презирать самого себя за вещи, над которыми никогда не был властен.

– Потому что ты не виноват в том, что произошло тогда со мной в лесу, – просто говорю я, неожиданно чувствуя себя легко в присутствии Дамблдора и Ремуса впервые за долгое время, потому что мне наконец-то нет нужды лгать. – В этом вообще никто не виноват. И тем более ты не виноват в том, что стал оборотнем. То, что время от времени ты превращаешься в волка, не делает тебя худшим человеком. Ты – тот, кто ты есть, Ремус, и как по мне, то люди, ненавидящие тебя за одно лишь это, глупы, потому что за стеной каких-то дурацких предрассудков им никогда не увидеть, что ты за человек на самом деле.

Пока я говорю, Ремус опускает голову, словно не слушает меня вовсе. Но когда он снова поднимает на меня взгляд, я вижу, что его глаза блестят. Он качает головой, будто бы никак не может поверить в то, что происходит, и говорит:

– Боюсь, если бы тебя сейчас услышали шишки из Министерства магии, они бы сочли твои рассуждения полным безумием. Даже мне кажется безумным, что кто-то может вот так вот запросто… – он вдруг обрывает самого себя на полуслове и наконец улыбается той открытой, искренней улыбкой, которую я помню, и говорит: – Впрочем, неважно. Пожалуй, из всех моих знакомых только Джеймс был способен с той же легкостью плевать на любые общественные устои. И теперь я вижу, что ты унаследовал от него гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Я… я очень рад, Гарри.

Он вдруг порывисто и неуклюже обнимает меня, и я на мгновение застываю, ожидая ощутить чувство уязвимости, охватывающее меня всякий раз, когда кто-то слишком сильно вторгается в мое личное пространство, но ничего такого не происходит. Потому что каким-то образом теперь я уверен, что Ремус, тот Ремус, которого я знал, снова со мной. Теперь я понимаю, что его скрытность была вызвана не недоверием или пренебрежением, как мне казалось, а стыдом за свою болезнь и страхом быть отвергнутым, потому что слишком многие уже отворачивались от него из-за этого. И это знание заставляет с треском обрушиться те невидимые стены, что мы с Ремусом незаметно возводили между нами день за днем.

Я знаю, что никакие слова в мире не могли бы выразить то, что я чувствую теперь, зная, что Ремус Люпин жив, поэтому просто позволяю себе поддаться, позволяю себе забыться в этих отеческих объятиях и впервые за черт знает сколько времени просто довериться кому-то, хотя бы на несколько секунд.

Когда Ремус отстраняется и мы обмениваемся взглядами, означающими большее, чем мы когда-либо могли выразить словами, я вдруг замечаю, что Дамблдор наблюдает за нами с живейшим интересом и разве только слезу не пустил от умиления. Неожиданно почувствовав себя неловко, я обращаюсь к директору с несколько большей дерзостью, чем позволяет субординация:

– Сэр, я правильно понимаю, что вы пригласили меня сегодня в свой кабинет только для того, чтобы присутствовать на нашем разговоре с профессором Люпином?

– Разумеется, нет, Гарри, я не стал бы беспокоить тебя лишь для разрешения ваших с профессором Люпином проблем, в конце концов, это ваше личное дело, – невозмутимо говорит Дамблдор. Но прежде, чем я успеваю возмутиться, что именно в мои личные проблемы он сейчас влезает, Дамблдор продолжает: – Я безмерно рад, что вы с профессором Люпином во всем разобрались, но, вообще-то, пригласил тебя сюда с намерением обсудить вопрос с теплицами. Если ты помнишь, я говорил тебе об этом по пути сюда. Одна из теплиц была повреждена, многие растения погибли. Теперь нам предстоит нелегкая работа по спасению оставшихся экземпляров, и я надеялся, что ты мог бы помочь нам с этим. Сегодня все занятия семикурсников по Травологии пришлось перенести в другую теплицу, поэтому я был бы признателен, если бы вы с профессором Спраут занялись этим завтра прямо с утра, что скажешь?

Мне очень хочется сказать, что он мог бы просто послать мне сову и что в историю Дамблдора не слишком-то вписывается присутствие в директорском кабинете Ремуса, но отчего-то у меня начисто пропадает желание препираться. Сейчас я рад, по-настоящему рад, что между мной и Ремусом теперь все разрешилось, но эти события оказываются для меня уже чересчур.

Чувствуя, как жар неодолимо нарастает вместе с головной болью, я делаю то, что, право слово, не стоит делать в присутствии такого хитрого и умного волшебника, как Дамблдор, если у тебя есть вагон и маленькая тележка секретов, которые ты хотел бы сохранить: я протягиваю руку к остывшей чашке и делаю огромный глоток чая с успокоительной настойкой, оставляя себя на милость зелья. И, Мерлин знает, возможно, Дамблдор что-то напутал с дозировкой, а может, причина в том, что я сегодня пропустил ужин, и оттого зелье возымело больший эффект, чем обычно, или в моей болезни, но все вокруг становится мягким и плавным, будто бы подернутым легкой дымкой, и в голове у меня тоже становится туманно и легко. Нечеткое лицо Дамблдора хмурится в легком беспокойстве, когда он говорит, что завтра будет трудный день и мне следует отправиться к себе. Я слышу свой собственный голос, который говорит, хорошо, сейчас я пойду к себе и высплюсь, я и правда что-то не слишком хорошо себя чувствую. Я поднимаюсь из-за стола, благодарю Дамблдора за вкусный чай, а в следующую секунду на меня стремительно несется каменный пол, но прежде, чем я успеваю по-настоящему испугаться, кто-то гасит в комнате все свечи, и я падаю в мягкую и ласковую темноту.