Глава 5Память услужливо подбрасывала одно воспоминание за другим.
Вот Марта приносит в приют целых три цветочных горшка из коричневой глины и ставит их на серый подоконник столовой. Эти горшки — как плата за присмотр за каким-то больным. Её некрасивое лицо светится счастьем и кажется, что даже парочка гнойных прыщей сдали свои позиции перед таким оптимизмом. Горшки поливают все девчонки приюта, ждут чуда и красоты. При входе в столовую первый взгляд уже не в тарелки, к окну..
Правда, все полагали — пионы, я же знал точно, не пионы, а смерть.
Бутоны распустились в огромные соцветия белого цвета. Бархат лепестков был прекрасен, как и сами цветы. Я любовался ими не меньше, чем все приютские, ценил настоящую красоту, вот только — издалека. Первой с коликами и рвотой слегли самые маленькие, им вызывали докторов из центрального госпиталя, ведь ситуация казалась чрезвычайно серьезной, детей парализовало от боли и судорог. За малышней на головокружение пожаловались уже и те, кто постарше. Почувствовав аромат гибели от цветков задолго до того, как из земли проклюнулись листочки, я наслаждался чужим страданием молча, без лишних слов и намеков.
Олеандр — растение ядовитое. Надышаться им до полусмерти очень легко. И человек, протянувший мне руку, был красив и ухожен не меньше, чет тот олеандр. Его внешность просто кричала — посмотрите, какой я важный и добрый! — но обмануть меня внешностью почти невозможно. Странное чутье в который раз подсказало, внутри — яд для меня. Понимая, что колебание неприлично затягивается, я мысленно одернул себя и протянул руку в ответ. Этот чудак только зашел в комнату, а с меня чуть не слетела привычная маска прилежности!
Гость подвинул к кровати жесткий табурет и присел. Стало похоже, будто он нагрянул с визитом к больному.
— Я профессор Дамблдор.
— Профессор? — настороженно переспросил я. — В смысле — доктор? Зачем вы пришли? Это она вас пригласила посмотреть меня?
Он кивнул на дверь.
— Нет-нет, — приторно вежливо улыбнулся Дамблдор.
— Я вам не верю, — сказал я. — Она хочет, чтобы вы меня осмотрели, да? Говорите правду!
Обычно все повиновались моему приказу и говорили правду, даже если она могла стоить им дорого, но не в тот день. Необычный профессор оказался орешком куда более крепким, чем Эрик Уолли, стащивший у меня кожаный ремешок и горько о том пожалевший. Непонятные гнойные болячки по всему тему, так беспокоившие миссис Коул — чем не расплата?
— Кто вы такой?
— Я уже сказал. Меня зовут профессор Дамблдор, я работаю в школе, которая называется Хогвартс. Я пришел предложить тебе учиться в моей школе — твоей новой школе, если ты захочешь туда поступить.
Слова лились из гостя рекой, равнодушные и заученные наизусть, а слащавая улыбка все еще не покинула его лица, разве только глаза больше не излучали дежурной приветливости. Да, он мне не понравился, что было простительно моему возрасту, я ему не понравился, что легко объяснялось усталостью — на стул посетитель уселся со вздохом, но то, что произошло дальше, я больше не прощал никому, никогда, и никто, кто посмел принудить меня говорить правду, живым от меня не ушел. Дамблдор удостоился чести стать не только первым, но и последним.
— Не обманете! Вы из сумасшедшего дома, да? «Профессор», ага, ну еще бы! Так вот, я никуда не поеду, понятно? Эту старую мымру саму надо отправить в психушку! Я ничего не сделал маленькой Эмми и Дэннису, спросите их, они вам то же самое скажут!
— Я не из сумасшедшего дома, — терпеливо сказал Дамблдор. — Я учитель. Если ты сядешь и успокоишься, я тебе расскажу о Хогвартсе. Конечно, никто тебя не заставит там учиться, если ты не захочешь...
— Пусть только попробуют! — я скривил губы и незаметно протер глаза, все еще не понимая, что же такого особенного заставляет меня быть собой.
Они, глаза, чесались нестерпимо, ведь когда на меня накатывал приступ ярости, сосуды лопались, а зрачки наливались кровью. Я не хотел выглядеть психом в ситуации, где упорно пытался доказать обратное, но, похоже, выбора уже не было, а решение приняли за меня.
— Хогвартс, — продолжал Дамблдор — это школа для детей с особыми способностями...
— Я не сумасшедший!
Стать пленником дома для умалишенных — участь страшная. И с годами, возвращаясь к той ситуации, я все больше убеждался, что даже если бы я упал на пол и стал ссучить ногами — мое поведение можно было счесть самым обычным и естественным. Но человек передо мной не любил, когда с ним спорят, явно недолюбливал детей, а потому становился все более раздосадованным проблемой в моем лице.
— Я знаю, что ты не сумасшедший. Хогвартс — не школа для сумасшедших. Это школа волшебства.
Больше всего на свете мне захотелось встать, пройти мимо своего посетителя, не удостоив его даже взглядом, и спуститься к Биллу. Я никогда не заходил к нему в комнату, считал, там нет ничего интересного. Да и сам Стаббс вызывал во весьма смешанные чувства... жалости. Но в ту секунду мне срочно захотелось признать его правоту и попросить прощения. Разумеется — этот профессор не профессор, а самый настоящий псих!
Мне захотелось поддержки, чьей-нибудь, немедленно, вот прямой сейчас. Захотелось пересказать весь этот странный разговор почти дословно, чтоб уж точно не расстроить Билли. Захотелось посмеяться над этой школой волшебства до слез в глазах, до всхлипов в груди и надсадного кашля. Логика отказывалась верить в подобную чушь, а ум, блестящий острый ум, просто кричал своему недоверчивому хозяину — это правда.
Я не знал, что делать, не понимал, почему не могу притворяться перед этим человеком и его проницательными светло-голубыми глазами. Удивиться? Разозлиться? Не поверить? Как себя повести, чтобы не выдать себя настоящего? Он — волшебник? И таких, как он, — целая чертова школа?!
— Волшебства? — выдавил я из себя первый вопрос, пришедший мне в голову.
Переспрашивать я не привык, раз сказано — школа волшебства, то так оно и есть. Уточнять очевидное — удел идиотов, к которым причислить себя я не мог по ряду объективных причин. Впрочем, разве не таким, растерянным и удивленным мог бы выглядеть на моем месте другой, менее умный ребенок?
— Совершенно верно, — сказал Дамблдор.
— Так это... это волшебство — то, что я умею делать?
— Что именно ты умеешь делать?
Я не служил искусству притворства, оно уже давно служило мне: я мог широко улыбаться, мысленно проклиная, и сохранять серьезность, с успехом сдерживая злорадный смех. Однако пустое любопытство Дамблдора и легкое заклятие увещевания, призывающее не особо сопротивляющихся магов быть как можно более правдивыми — и позиции были сданы, а все то, что я так тщательно прятал внутри — вышло наружу. Не знаю, понял ли Альбус, что в первую очередь все те неприглядные вещи, которые мне так нравилось совершать, я прятал не столько от чужих — спрячешь их от ватаги детей! — я прятал их от себя...
— Разное, — я выдохнул. Мое лицо лицо залил горячий румянец, начав от шеи и поднимаясь к впалым щекам. Я был как в лихорадке. — Могу передвигать вещи, не прикасаясь к ним. Могу заставить животных делать то, что я хочу, без всякой дрессировки. Если меня кто-нибудь разозлит, я могу сделать так, что с ним случится что-нибудь плохое. Могу сделать человеку больно, если захочу.
Ноги подгибались и, спотыкаясь, я вернулся к кровати и снова сел, уставившись на свои руки и склонив голову.
— Я знал, что я особенный. Я всегда знал, что что-то такое есть...
— Что ж, ты был абсолютно прав, — сказал Дамблдор. Он больше не улыбался и внимательно смотрел на меня. — Ты волшебник.
Я поднял голову, почувствовал, как мое преобразившееся лицо, лишенное всякого притворства, разглядывают с нескрываемым отвращением. Разумеется, профессор не кривился и не качал головой, осуждая. Но то, что проступило тогда в моих глазах и на скулах, обтянутых кожей гораздо сильнее, чем обычно — почему-то испугало моего посетителя.
— Вы тоже волшебник?
— Да.
— Докажите!
Дамблдор поднял брови.
— Если, как я полагаю, ты согласен поступить в Хогвартс...
— Конечно, согласен.
— ...то ты должен, обращаясь ко мне, называть меня «профессор» или «сэр».
Перед глазами все поплыло от возмущения. Придя в мой дом впервые; разрушив веру и растоптав гордость; буднично поведав обычному подростку о некоем волшебстве, он раздавал указания, достойные интеллекта миссис Пигг!
— Простите, сэр. Я хотел сказать — пожалуйста, профессор, не могли бы вы показать мне...
Мужчина достал из кармана сюртука какую-то палку и взмахнул ею.
Шкаф загорелся.
Я кинулся на профессора с целью отобрать палку и спасти хотя бы два костюма и ту самую, заветную коробку!
Но в ту же секунду, как я кинулся на Дамблдора, пламя погасло. Шкаф стоял нетронутый, без единой отметины, а профессор выглядел абсолютно довольным. Уголки его губ тянулись вверх, силясь не выдать улыбку, а борода немного подрагивала. Демонстрация силы перед тем, кто слабее, пришлась ему по душе. Но если он и хотел показаться мне чуть более авторитетным, то потерпел фиаско. Униженный, я не сказал профессору, что могу вытворять подобное и без палочки, а прикинулся пораженным произошедшим и затаил еще одну, очередную и сильную обиду.
На этом унижения не закончились, и я подумал, что визит психотерапевта оставил бы после себя гораздо более приятные воспоминания. Меня заставили достать и открыть ту, мою коробку, и пообещать вернуть владельцам все вещи, включая наперсток, йо-йо и красную губную гармонику. Дамблдор не желал понимать — в приюте течет совсем иная жизнь, и если я позаимствовал игрушки, желая сделать больно их хозяевам, значит, на то есть причины и нечего ему идти со своим уставом в чужой монастырь. Он был не просто чересчур правильным, мне он показался просто — глупым.
Далее профессор с видом всезнайки принялся что-то говорить, не оставляя своего поучительного тона. Что-то о воровстве, которого не терпят, Министерстве магии, мол, есть и такое, необходимости контролировать эту самую магию и еще много разных вещей.
Вскоре я перестал слышать слова, они превратились в гул.
Безучастно глядя Дамблдору прямо в глаза, я бесцветным голосом отвечал:
— Да, сэр.
— К твоему сведению, из Хогвартса могут и исключить, понимаешь?
— Да, сэр.
И старался сделать так, чтобы противный чудак не смог угадать ни единой моей мысли. Так же безучастно сложил вещи в коробку, поставил на положенное место, не дав на её счет никаких обещаний, и спросил напрямик:
— У меня нет денег.
У меня их действительно — не было!
— Это легко исправить.
Инструкции о том, что такое школьный фонд, Косой переулок, платформа 9 и ¾, где взять необходимые учебники, телескоп и какую-то мантию — заняли у профессора всего пару минут.
— Вы пойдете со мной?
— Безусловно, если ты...
— Не нужно! — я с горячностью возразил. — Я привык все делать сам, я постоянно хожу один по Лондону.
Дамблдор с заметным облегчением вручил мне конверт со списком необходимых вещей и объяснил, как добраться до «Дырявого Котла». Поговорив еще пару минут о моих родителях и умении говорить со змеями, заинтересованность которым мне, безусловно, польстила, мужчина поспешил распрощаться. Честно говоря, мне хотелось спустить гостя с лестницы, но я понимал, если такое когда-нибудь и случится — то еще очень не скоро. Единственная месть, которую я мог себе тогда позволить — смотреть в спину удаляющемуся от приюта профессору и прожигать её насквозь злобным взглядом моих безоблачных глаз небесного цвета.
Однако, всего пара дней и Альбус напрочь испарился из моей памяти и, как докажет время, тоже самое произошло и с моим образом в его голове. Вспомним мы друг о друге вовсе не через год или два, а тогда, когда жизнь распределит наши роли, и мы начнем их учить. Хваленая проницательность Дамблдора спасовала в самый важный момент, ведь он посчитал меня злобным, опасным мальчишкой но... позабыл о собственном выводе. На его уроках я учился прилежно, никогда не доставлял беспокойства и, если когда-то ясный взгляд профессора и останавливался на мне во время занятий, то Альбус лишь от души улыбался — я был прекрасным ребенком...
* * *
За моей спиной осталось все то, что я с натяжкой, но мог назвать своим. Аккуратно сложенные на столе учебники, заправленное темно-синее покрывало, зеленый шкаф без привычного содержимого, деревянный табурет с расшатанными ножками и такой же стол. В этой комнате меня не было, я всю жизнь старался, чтобы вот так — не было. Да и ни к чему мне было оставлять воспоминания о себе здесь: в одной из нескольких десятков комнат, где живут обделенные люди. Я не оставил ни надписей перочинным ножом на столешнице, ни завалявшихся тетрадок в двух, девственно чистых ящиках. Письменные принадлежности сданы мисс Оливии, а одиннадцать долгих лет — приюту.
Обернуться меня тянула она, перечитанная бесчисленное количество раз книга. И вот её я не просто оставил, я её предал, отрекся. Библия одиноким черным пятном лежала на белом отвороте простыни. Такая знакомая, такая родная — страшно было подумать, что она перепадет кому-то другому.
Я неуверенно, но все же подошел к кровати и внимательно посмотрел на её изголовье, словно в первый раз видел. Миссис Коул свято верила, убежденная парочкой суеверных подруг во главе с миссис Пигг, что слезы мне недоступны и без происков дьявола не обошлось. До сих пор доволен таким сказанием о себе, зародившимся в тех мрачных стенах. Впрочем, и в детстве я на женщину не обижался, меня лишь веселила такая уверенность. Стоило лишь представить, как маленькая Элис получает неуды на всех уроках биологии человека, и я довольно усмехался, ведь слезы доступны всем людям, имеющим здоровые слезные железы.
Видимо, в бытность младенцем, я мало плакал, понимая безрезультатность такого процесса. Кто ж его знает, почему я был так молчалив?!
Однако, на той подушке я прорыдал слишком много ночей для того, кто не умел этого делать. Вспоминая горячую влагу на холодных щеках, сжатые от дикой злобы зубы и кулаки, я почти стыдился вспоминать себя в те минуты, но порыдать в одиночестве мне хотелось нередко. От боли после очередной драки за место под солнцем, обиды на весь мир или горечи потери всех своих сбережений, что случилось со мной целых два раза. С кем сводить счеты, если не знаешь, кто вор?
Давным-давно я решил — ни один человек на свете не увидит моих слез, а если увидит — поплатится. Держать данное себе обещание намного труднее, чем обещание, данное кому-то еще. Впрочем... кому-то еще я обещаний никогда не давал.
Да, со мной боялись выходить один на один, но напакостить исподтишка — это запросто. Однако стоит заметить, я всегда знал за что и прекрасно осознавал, что не просто делаю зло, я без ума от него, а делать больно мне хотелось все чаще. В этом деле я так преуспел, что порой пугал не только других, но и себя. Болячки Уолли — пустяк. Они не доставляли мне радости. Сломанная рука задиры Джонсона — тоже. Увидев, как мальчишка свалился с раскидистого клена на заднем дворе и услышав его вопль, я до ужаса захотел одного — подойти и добить. Так сильно мне не хотелось пить даже в самый знойный летний день.
Я взял в руки книгу, вальяжно подбросил её, словно капусту на рынке, и уставился немигающим взглядом в белую стену. Она действительно была мне дорога, но к тому моменту я уже понял — в ней нет ни капельки правды. Понял сразу же, как за профессором захлопнулась дверь. Вот так вот, со звуком удара, во мне что-то оборвалось. Вздрогнув всем телом, я толком даже подумать не успел — почему, а сердце уже все решило. Божественным силам в школах не обучают, а бородатый ничем не напомнил мне посланника божьего, разве только его оппонента. Библия враз перестала быть моей тайной, и стала просто бумагой...
Переплет вспыхнул, как спичка, но жар от огня неожиданно сильно обжог мои длинные пальцы. Впервые эта стихия меня не послушалась, и языки пламени рванули ввысь, словно в агонии хотели дотянуться до лица своего вызволителя. Выпустив книгу из рук, я завертелся на месте, перехватил запястье пострадавшей руки и упал на колени. Так, стоя на коленях у пылающих миражей, оказавшихся миражами и ничем иным, я стойко сносил свою боль, а дождавшись, когда она стихнет, медленно поднялся и разогнулся во весь рост.
Со всей силы пнув уже изрядно обгоревший талмуд, я с раздражением понял — не только я отказался от Бога, но и Бог — от меня.
Пепел летал по комнате, похожий на черную вьюгу. Наблюдая за такими, удивительно красивыми и необычными снежинками, я наслаждался их величавостью и гордился собой. Любой другой на моем месте побоялся бы отказаться от того, во что веровал почти что с пеленок, любой — но не я.
Позади протяжно скрипнула дверь.
— Всех нас спалить хочешь?
Немного обернувшись, и все еще не отрывая взгляда от такой красоты, я рассеяно ответил:
— Нет, не хочу.
Билл недоверчиво хмыкнул и засунул руки в карманы широких штанин.
— А я думаю — хочешь.
Я загадочно улыбнулся — был рад видеть Стаббса, ведь сегодняшний раз — последний в году.
Рыжий подошел к окну, выглянул в него, испугался непроглядной темноты и поежился. Лунный свет освещал пустой двор и отбрасываемые оградой причудливые тени казались фигурами потусторонних существ. Утро в Лондоне еще даже не началось, и глаза слипались у обоих, но несчастным от такой ранней побудки выглядел один только Билл.
— Если я такой плохой, зачем встал?
Мальчишка неопределенно пожал плечами.
— Не знаю... — ответил он. — Не одному же тебе тащиться?
И впрямь, чтобы я ни говорил профессору, тащиться через весь город в полном одиночестве, как последний дурак — не моё.
Помолчав немного, Билл заговорил вновь.
— Если бы ты уходил в приходскую школу, Том, ты бы не сжег Библию...
Подойдя к мальчишке вплотную, я заглянул тому в глаза и удивился, не заметив в них и тени легкомыслия. В голосе добряка Билли звучали настоящие мужицкие нотки, так по-взрослому он не разговаривал еще ни с кем в приюте. По-крайней мере, за все годы вынужденного знакомства я ни разу не услышал от него такой обстоятельности, одни только сопли да глупый, надоедливый смех.
— Ты почему бледный такой, а? — как мог участливо поинтересовался я. — Где веснушки? Сбежали?
Билли смутился и покраснел.
— На месте веснушки... — пробурчал он. — Черта с два их вытравишь...
Засмеявшись, я хлопнул приятеля по плечу. Решил успокоить того единственного, кому, как оказалось, не так уж и безразличен.
— В приют для полоумных меня никто не отправляет, Билли. Выше нос!
— Да?! — мальчишка удивился до неприличности, словно даже сомнений в голове не держал на счет адекватности отличника Риддла. — Правда-правда?!
От такой реакции мое благодушие немного померкло. Но все равно, внутри, если и не стало уж совсем хорошо — куда там, когда впереди ждала неизвестность и ватага новых врагов — но стало как-то... теплее.
— Билли, ты умеешь хранить секреты?
— Какие? — с интересом спросил тот.
— Ну, такие, если их открыть их кому-то еще, то можно и жизнью поплатиться?
Интерес погас почти мгновенно, и мальчишка деловито двинулся к выходу, как бы предлагая мне не медлить ни секунды и следовать за ним.
— Не могу... — буркнул он на ходу. — Пошли уже — светает!
— Испугался?
— Тебя все боятся. Самого смелого нашел? Или самого рыжего?
— Я — волшебник.
Билли заткнул уши пальцами и как маленький ребенок в отчаянии замотал головой.
— Ничего не слышу... Не слышу-у-у!
— Я могу делать людям больно, только подумав об этом, и мне это нравится. Мы сейчас поедем к месту, где начинается волшебный мир. А еще я разговариваю со змеями, они меня слушаются не хуже людей, а те люди, которые меня не слушаются, платят за это дорого и...
— Замолчи! — взмолился Билли. — Все знают, что ты сволочь, Томми! Пусть и волшебная! — кричал он. — Я тебя провожаю потому что... потому что... — самостоятельно мальчик причин найти не мог.
За него спокойно закончил Том:
— Потому что ты — дурак.
— Ты уже говорил, — он кивнул. — А тебе не приходило в голову, что кроме дурака тебя-то больше и некому провожать?
Я перестал улыбаться.
— Молодец.
Глаза Билли округлились.
— Нет, правда. Так нам, сволочам, и надо... — и вздохнул. — Ну что, идем? Чего стоишь, смотришь? Злишься? Не надо — ты хороший, не злись...
Стаббс так и стоял, с круглыми глазами и открытым ртом, и мне пришлось легонько подтолкнуть его в спину.
— Ну... — он покраснел, как помидор, и с места не сдвинулся. — Тебе Эмми просила привет передать, или даже два... а Кларк вон... у ворот прыгает... Марта велела витамины не забыть, в желтой банке которые, не в зеленой, те не нужны уже... а Дэннис еще что-то сказать хотел, и биту подарить — на память... но ты вот рано так собрался и если что, мы её тебе почтой, на Рождество... а еще...
Подняв руку, я словно приказал ему замолчать, и дал понять, что извинения приняты, и я хорошо понимаю, что не так уж и одинок.
— Веришь хоть, что я настоящий волшебник?
— Не верю... — прошептал Билли и сглотнул. — Волшебники не бывают... злыми, Томми.
Я польщено фыркнул и сказал:
— Свитер возьми.
— Зачем?
— Мы его распустим на нити, я превращу их в веревочную лестницу, и мы по ней спустимся. Из окна!
— Да?
— Придурок, в четыре утра — холодно!
— Я мигом!
— Давай уже...
В последний раз окинув равнодушным взглядом комнату, где меня больше ничего не держало, я подхватил потертый чемоданчик непонятного цвета и осторожно закрыл за собой дверь. Правда, спускаясь по лестнице, успел сто раз пожалеть, что не умею летать. Малейший шорох мог загубить все дело. Опасливо опуская ногу на очередную ступеньку, я кривился, словно от боли.
— Зубы ноют?
Чуть кубарем не свалившись с лестницы, я обхватил чемоданчик двумя руками, как самое ценное в жизни, и трепетно прижал его к груди.
— Дэнни?!
— Нет, мой призрак... Я тут давеча скончался, а сегодня ночью просыпаюсь — ну не спится призракам — и дай думаю, погуляю! — веселился Бишоп.
— Врешь, — я усмехнулся.
— Конечно, вру, — согласился мальчишка. — Я сегодня не ложился, чтоб проснуться... — и зевнул. — Караулил, когда ж ты вниз потопаешь. Правда, все ждал — ты с окна сиганешь.
— А тебе чего с того?
— Ну, я с благородной целью.
— Какой?
Дэнни замялся, но ненадолго.
— Тебя возле черного выхода, и под окном, наши все ждут. Ну, сейчас уже не все... — мальчишка почесал затылок и опять зевнул. — Те, кто на тебя еще не плюнул. Ты ж еще и садист, оказывается. До четырех утра твой топот копыт по комнате слушать... Генеральную уборку затеял, что ли?!
— А ты чего не одет?
Бишоп философски оглядел свои пижамные брюки в зеленый горошек.
— Они еще и моего сигнала ждут. Осмелели, на прощание. Но я тебя лучше знаю, — ответил он. — Ты ж из-под земли достанешь и подвесишь, как ту Салли...
Двумя ступеньками выше раздалось возмущенное шипение Билли.
— Салли он не под...
— Молчи! — цыкнул я на него. — Спускайся лучше, мы через парадный идем.
— Так мы через него и шли! — удивился тот. — Дай чемодан, помогу...
Передав чемодан приятелю, я остался один на один с Дэнни.
— Замок сложный, отмычкой не обойдешься, а у тебя нет ключей от главного входа. Ни у кого нет — миссис Коулл оба в лифчик ночью засовывает. Даже сторожу не оставляет. Марта сама видела.
Я развел руки, соглашаясь с безвыходностью ситуации, и якобы смущенно улыбнулся.
— Они тебе не нужны?
Вместо ответа — просто кивок.
Дэнни опустил глаза в пол и задумался.
— Ты мог бы стать самым популярным среди нас всех, если бы захотел. Не захотел?
— Ошибся, — ответил я. — Но ничего, исправлюсь.
— Ты хоть и дрянь, Томми, но дрянь честная... — протянул мальчишка, все еще не поднимая глаз. — Ты мне нравишься, правда. Прости меня... ну, за крикет. И другое. Ладно?
— Бита где?
Дэнни хохотнул.
— В комнате, принести?
— Не надо, лучше почтой.
— Договорились... — он улыбнулся. — Ну что, прощаемся на целый год?
Мы пожали друг другу руки и замолчали.
— Мне жаль всех в твоей новой школе, — сказал он таким тоном, что становилось ясно, жалости в нем ни на грош. — Туго же им придется, бедняжкам... — и захихикал в кулак.
— Переживут.
Мальчишка с сомнением покачал головой.
— Дай бог, дай бог...
— Бога нет.
— Кто сказал?
— Я.
— Кем же ты в этом своем приходе станешь, если больше не веришь? — удивился он.
— Лучшим.
Бишоп сделал шаг назад, чуть приподнялся надо мной, и внимательного на меня посмотрел.
— Ты умный и красивый, не то, что я, Томми. Ты обязательно станешь лучшим. Но, знаешь, кого будут любить?
— Тебя? Ты же похож на обезьяну, сам мне говорил! Это сейчас ты крепкий, а как вырастешь, станешь просто жирным, Дэнни.
— Не-е-е-т... — с нескрываемым злорадством ответил Дэнни, ничуть не обидевшись. — За что меня любить? Я их всех ненавижу. Вот его! — и ткнул указательным пальцем мне за спину.
Черный силуэт переминался с ноги на ногу и призывно махал в мою сторону. Такой покладистый, такой хороший человек.
— На его фоне, Томми, мы с тобой как навоз. Догадайся, в кого Эмми втрескалась? Догадываешься? То-то же! На фоне всех добреньких мы — навоз. Усек?!
Я усек, и запомнил, и даже немного зауважал Дэнни за такую, пусть и слишком уж образную, но не глупую речь.
— К чему клонишь?
Мальчишка заговорил быстро и нервно, словно боялся передумать или не успеть.
— Допускаю, ты лучший сорт навоза, чем я. И сможешь стать самым лучшим, но... навоз он и есть навоз, Томми. Пахнем мы одинаково! — зло процедил Дэнни и для убедительности потряс пальцем у меня перед носом. — Думай сколько угодно, что ты лучше всех, но никогда не думай, что ты лучше меня. Ты же будешь на лето возвращаться, ведь так?
Я кивнул, не проронив ни единого звука.
— Хочешь иметь друга, похожего на тебя?
Губы сами собой растянула улыбка, и ответ был мной дан и без слов, а в мою жизнь вошел человек, которому ничего не стоило подсказать мне, в который час и день мой отец обедает со всей семьей, кто мог подкупить любого, кто был настолько же плох, как и я, кто требовал от меня в ответ лишь признания своих сил и деньги, и о ком никто и никогда не узнал...
Не таясь и не заботясь о тишине, две черные тени выпорхнули из ворот приюта, к ним присоединилась третья и мы помчались по безлюдной лондонской улочке. Рассветный туман поглощал свет фонарей, со стороны доков доносилось еле слышное эхо рыбацких голосов, но мы неслись по мостовой с такой скоростью, словно за нами гналась вся команда по крикету в полном составе. Я даже немного отстал, ведь мои нездоровые ноги уже не могли нагнать ни длиннющие конечности Билла, ни короткие, но словно литые конечности Кларка,и я пожалел, что не позволил Стаббсу нести чемодан. Странная и чуждая мне сентиментальность навалилась на меня тем промозглым серым утром так же неожиданно, как снег на какого-нибудь жителя африканской глуши. Уставившись в спину впереди бегущего, остервенело двигающего локтями, будто при беге на скорость, я вдруг понял Луизу. Вот так вот взял и понял все мысли подростка из своего, бесповоротно далекого прошлого.
Мне было жаль Билла, как и ей когда-то меня. Кларк был не один, его берег личный черт. Ну а рыжий? Зачем он бежал так, словно это его путевка в жизнь, а не моя?!
Локти в коричневом вязаном свитере растворились, словно в тумане, их затмили глаза — глаза цвета вереска. Или весны. Или цветов. Я так и не определился. Не был силен в воспевании красоты, но если бы у меня тогда не было моих глаз, я не отказался бы иметь и такие, как у неё. Да и характер у моей няньки был выше всяких похвал — спуска она никому не давала. Парней смело тягала за уши, а девчонкам во сне сбривала волосы с макушек, чтоб знали, как её трогать. И мне оставалось только надеяться, что в тот предрассветный час я не был столь сильно наивен, как она, когда глотая слезы о моей несчастной судьбе, плелась к воротам с опущенной головой. Не догадывалась, что покидает единственно нормальную жизнь, дарованную ей судьбой.
Я не отказался бы и повздыхать, от таких-то мыслей, но дыхание перехватило, в боку закололо, и изображать из себя вырвавшуюся на свободу птицу мне надоело.
— Эй... — я махнул рукой, поставил чемодан на землю и наклонился, опираясь на многострадальные колени. — Стойте, кому говорю... Билли, черт тебя подери!
В приподнятом настроении, раскрасневшийся и отчего-то довольный, Стаббс бега не прекратил, разве только поменял направление и подбежал ко мне с Кларком.
— Ну, ты чего, а? — спросил он, улыбаясь. — Только разогнался!
— Никто за нами не гонится... — просипел я, не успев отдышаться. — Мы вообще где?!
— Мы... — он огляделся. — Это Королевская академия художеств, там Театр Её Величества, значит, на углу Хэймаркета. Вроде так, а что?
— Да ты прям — карта! — приятель усмехнулся.
Билл неожиданно смутился.
— Да я люблю здесь... гулять.
— В кого метишь? Актеры, художники, джентльмены? — приятель продолжал насмехаться над рыжим.
— В люди... — протянул Билли, не слишком довольный такой его проницательностью.
— Ладно, — я, наконец, разогнулся. — Если смогу — помогу. А сейчас — прощаемся, пришли.
— Куда?!
По большому счету, я не сомневался в том, что профессор говорил правду, что существует и этот бар, зажатый между чопорным клубом для английской знати и старенькой книжной лавкой, и сам волшебный мир. Так сумасшедшие не сомневаются в том, что они абсолютно здоровы.
— Не видишь, вон двери с окошком, деревянные?
Мальчишки видели только массивные черные двери клуба с хромированным глазком, и красные двери лавки с блестящей круглой ручкой в форме запятой. Я же видел покосившееся строение из серого, грубо отесанного камня, зажатое между скучными современными домами, совершенно мне неинтересными. Стаббс во все глаза смотрел на ряд аккуратных, словно пряничных домиков, я смотрел только на Стаббса. Тот сжал губы так, что они побелели и силился не заплакать. Ведь эти двери, которые он не видит — не для него.
— Я тут подожду немного, и на задний двор пойду. А вы возвращайтесь, идите...
Кларк крепко обнял меня и похлопал по спине.
— Не напишешь письмо — убью... — прошептал он мне в ухо и только затем отпустил.
Настал мой черед смущаться.
— Напишу, куда я денусь.
— Ну, тогда до свидания, нелюбитель животных? — он подмигнул. — И живого... — за что получил нехилый удар по колену, махнул мне рукой и шагнул в темноту закоулка. Она, темнота, манила его всю жизнь и не могла отпустить ни на миг. — Эй, шпала, тебя проводить? Это мой район, меня здесь не тронут, пошли!
— Сейчас, минутку...
— Билл?
— А?
— Уходи.
Стаббс не ответил, просто протянул мне руку, холодную и костлявую. Я пожал её от души и выпустил отнюдь не сразу. Все та же логика мне подсказывала, действительно, во всем мире не сыскалось бы других таких двух, готовых сломя голову бежать со мной по Лондону в этот мрачный час. Никто не стал бы радоваться за того, кто сам этого не умеет, и не протянул мне руки.
— Держи — это тебе.
Я на вытянутых руках протянул Билли свой чемодан и ткнул им ему в грудь.
— Но это твои вещи!
— Я все сжег, там нет моих вещей.
— Ты что, сдурел? — искренне удивился Билл. — Голым ходить будешь?!
— Мне из приюта ничего не нужно, и так все старое, обойдусь. Там радио. Я вчера ночью купил, заранее договорился, мне принесли.
Билл открыл рот и приготовил новый вопрос.
— Хочешь спросить — почему ночью?
Рот закрылся.
— В приюте больше нет денег, никаких. Ни общей кассы, ни тайника Джонсона. Пуст носок Эрика, кошелек миссис Коул, а в матрасе Роули теперь только клопы. Понимаешь меня? — спросил я вкрадчиво, заглянув в расширенные от ужаса глаза Билли. — Там ничего нет, ни единого шиллинга. На месте только твои, под плиткой, у кровати. Бери уже! — я кончиками пальцев толкнул чемодан, а вместе с ним и Стаббса. — Это подарок. Но в дом не неси, тебя заподозрить могут. Спрячь где-нибудь. У Кларка, к примеру. Когда сможешь, послушаешь, а нет — продашь, оно дорогое.
Слова вышли излишни сухими, я хотел сказать ему больше но, к сожалению, не успел — жизнь маглов коротка, а я вспомнил об этом только тогда, когда говорить было уже не с кем.
Билли, наконец, понял, зачем я его толкаю, вымученно улыбнулся и побрел прочь вслед за Кларком. Он растворялся в дымке тумана, словно призрак. Сначала исчезли ноги, затем спина, плечи. Неожиданно, разрушая мертвую тишину, из-за поворота выкатилась тележка с запряженной в неё тощей клячей и сонным молочником. Стук её колес заставил меня отвлечься от созерцания Билла, а когда взгляд вновь попытался на нем сфокусироваться, того уже не было — ушел.
Вместе с ним ушла и странная чувствительность, так докучавшая мне вот уже целые сутки, и грусть, и стало легче дышать. Расправив плечи, я смело двинулся в сторону странного дома. Пусть я уже не считал себя каким-то особенным, а так, одним из многих, все равно я был лучше обычных людей. Они слишком долго портили мне жизнь. И в ту минуту я не надеялся, просто знал, что стану лучшим среди тех, волшебных, и еще докажу этим, обычным и глупым — я не просто сильный, я сильнее.
В который раз почувствовав — мои красивые губы кривит безумная, недетская ухмылка — я молниеносно спохватился и прекратил улыбаться, но вовсе не потому, что был расстроен её наличием. Просто с этой самой минуты я пообещал себе тоже, что еще недавно так честно поведал Бишопу.
Раз я настоящий не нравился окружающим меня людям, то это никакая не беда — я с легкостью стану иным...
