Глава 66О, как же он ошибается.
Поначалу он устаёт так, что даже не может спать: все-таки физическим трудом он занимался разве что в школе, да и то, разве можно это сравнить... Болит все, но прежде всего спина - особенно поясница. Иногда, ложась, он беззвучно воет от боли - оказывается, так тоже можно... а иногда просто плачет - это не помогает, конечно, но становится всё-таки легче. По договору колдовать ему дозволяется - но только для исполнения каких-то работ, причем исключительно тех, что нельзя сделать иначе. А вот облегчить боль себе таким образом он не может - хотя соблазн просто невероятный, но он даже не думает об этом ни разу: нельзя так нельзя... а вот плакать и выть можно. И даже ничуть не стыдно. Когда в первый же раз наутро над ним смеются за это, он просто пожимает плечами и говорит, что он - не индеец, и у него совсем другой кодекс чести, в который подобные вещи не входят - зато входит оказание помощи товарищу в подобной ситуации. Помогать ему так и не помогают - но хотя бы насмехаться перестают.
Руки он себе стирает в первый же день: как оказалось, стирка одежды тоже требует умений, а где ему было научиться? Приходится идти к женщинам - те показывают и даже дают какие-то травы для заживления, которые очень неплохо ему помогают. Чуть позже он стирает и ноги - все-таки ходить босиком по земле он совсем не привык. Травы и тут помогают, но ходить ему больно ещё очень долго... он опять порой плачет, и снова не обращает внимания на насмешки - впрочем, по его меркам весьма умеренные, больше выражающиеся во взглядах, чем в словах.
Но стократ хуже то, что он не видит Эсу. Это, разумеется, было известно заранее, но дело представлять, и совсем другое - переживать. Он вообще оказывается один - и то, что вокруг полно людей, как оказалось, не имеет никакого значения. Это когда-то, очень давно, в совсем другой жизни ему было почти все равно, с кем быть, если выбор стоял между неизвестной компанией и одиночеством - но ему уже давным-давно это перестало быть безразлично... Он безумно скучает - по Северусу, по Эсе, по остальным близким и не очень своим друзьям и даже не очень друзьям - но год так год, что поделать. Обычное его жизнелюбие поначалу почти изменяет ему - но со временем он вроде бы успокаивается и почти привыкает, и если бы можно было тут с кем-нибудь подружиться - и вовсе бы чувствовал себя, наверное, нормально, но вот с дружбой и даже с обычным сближением не выходит: между ним и другими стоит будто стена, и все его попытки что пробить ее, что обойти так ни к чему и не приводят.
В какой-то момент он устает. Проходит, наверное, месяца три, когда его силы внезапно заканчивается - и он просто не встает одним утром. Так и лежит весь день ничком на своей подстилке, и не бодрствуя, и не засыпая. Его зовут - он не реагирует, хоть и слышит, потому что разговаривать ему не хочется, двигаться - тоже, а оставить всё и уйти он не может. Вот и лежит в полусне-полуяви, ловя порой странные образы, из которых ему больше всего нравился зверь, похожий на волка, но все-таки не совсем волк - легче, тоньше... осторожнее, пожалуй что - и хитрее. Зверь приходит к нему на подстилку, ложится рядом и тычется носом в нос - образ настолько реален, что Ойген чувствует его дыхание, а кончик его собственного носа, кажется, становится влажным. Потом зверь убегает играть и зовет его за собой - Ойген пошел бы, если бы у него были силы, но их нет...
И однажды он просит шепотом:
- Останься со мной, пожалуйста!
И зверь... остаётся.
Просыпается Ойген от громкого крика. Слов он не понимает, но вскакивает...
... на четыре ноги. А точнее - лапы. И это оказывается невероятно удобно и здорово - а еще весело и чрезвычайно интересно. Он тявкает коротко, а потом подпрыгивает - и радостно смеётся: выходит не смех, а вой, но не тоскливый, а какой-то задорный. В нем будто слились двое: человек и зверь, и человек сейчас отдал бразды правления зверю.
А тот только рад: легко вырывается из кольца окруживших его перепуганных чем-то людей и бежит из поселка к воде - пить и валяться. Источник небольшой, искупаться в нем зверь не может, но намочить шкуру - и прежде всего морду и голову - вполне.
А потом он несётся дальше...
...- А если он не сможет вернуться?
- Значит, не сможет. Будет так жить.
- Он не индеец! Нельзя так!
- Конечно, нет. Он Койот.
- Он мой муж. Я так решила. Мне не нужно ничье разрешение.
- Тебе нет. Ему - нужно. Ступай, Эса. Если он твой муж - он вернется.
...Он возвращается через неделю - койотом. Садится посреди деревни - у колодца, ждет, покуда все соберутся... а когда появляется Эса - оборачивается, наконец, человеком, бежит к ней, обнимает и, прижав к себе, говорит:
- Это невероятно глупо. Я обещал - и я отслужу... но я ни слова не сказал о том, кем и как. Хотят службы - получат койота, - он смеется и целует её - как жену. И она отвечает - на глазах у всего племени, и ей, Эсе, действительно все равно, потому что когда двое находят друг друга, им не может быть до других никакого дела.
- Не надо служить, - говорит, наконец, она, когда этот бесконечный поцелуй все-таки прекращается. - Ты мой, я твоя. Если они так глупы, что пытаются посадить койота на цепь - они потеряют и цепь, и его. Пойдем.
Эса ведёт его к вождю - тот, кажется, уже ждет.
- Здравствуй, - говорит Ойген и садится, не дожидаясь, на сей раз, приглашения: койоты не собаки, им неведом человеческий этикет. - Я обещал - и я отслужу. Выбирай, вождь: я могу дослужить тебе эти месяцы как и прежде - но потом мы уйдем и никогда сюда не вернемся больше, потому что если ты превращаешь койота в собаку - однажды он перегрызет тебе горло, а я этого не хочу. Или могу отслужить иначе - и тогда мы станем жить на два мира, и я всегда буду оберегать и защищать то племя, которое станет моим: любой койот знает, что такое стая. Решай здесь и сейчас.
Он умолкает, спокойно глядя на вождя - а затем так же, не отрывая взгляда, оборачивается, и теперь уже на шкуре сидит зверь, сидит и спокойно смотрит старому человеку прямо в глаза. А потом ложится, положив морду на колени к сидящей рядом с ним женщине.
Они долго сидят в молчании: старик, женщина и койот, но потом тот все-таки возвращается в человеческий облик, и старый индеец, наконец, ему улыбается.
- Ты всегда был свободен и сам принес с собой свою цепь. Забирай ее - мне она не нужна.
Ойген молчит какое-то время - а потом улыбается.
- Я знаю, что нужно сделать, - говорит он. - Нам нужно выкупить эту землю: всю, целиком. Сейчас она все равно принадлежит белым, потому что это они вам дали её - но если мы её выкупим, она навсегда станет нашей. И никто ничего никогда не сможет с ней сделать. Деньги бывают великой силой, если их верно употребить, - улыбается он вновь. - Я мог бы сам раздобыть их - но это будет неправильно, так земля станет моей, а не нашей. И нам нужно прекратить брать от белых то, что они дают - кроме законов, конечно, ибо закон нематериален... и говорит в нашу пользу, - он смеётся. - Говорят, хочешь, чтобы человек никогда не испытывал голода - дай ему удочку... ну так я вам напомню, как они делаются, - он легко встает, кланяется и протягивает Эсе руку. - Идем домой? - спрашивает он.
- Идем, - она берет его за руку и, поднявшись, тоже кланяется вождю. Тот отвечает им обоим коротким кивком - и Ойген, обняв жену (потому что она уже жена ему, с этого самого дня - и не имеет значения, что человеческий обряд пока что не совершён), аппарирует.
- Северус! - кричит он, едва они с Эсой возникают в холле. - Я вернулся!
Тот дома - и тут же выходит, обеспокоенный и радостный одновременно – потому что такое раннее возвращение Ойгена вряд ли может означать что-то хорошее - и прямиком попадает в его объятья.
- Если бы ты знал, как я по тебе соскучился, - говорит тот, расцеловывая совершенно ошеломленного этим Снейпа. - Настолько, что я даже расскажу тебе, какой же я, оказывается, феерический идиот... однако это потом. А сейчас мы все трое идем купаться, и я слышать не хочу никаких возражений!
- Зима, - задумчиво говорит Северус, улыбаясь.
- А ты представь, что мы в Англии, - смеётся Мальсибер. - Получится вполне себе лето... ну, может, немного прохладное.
- Покажи ему, - улыбается Эса.
- Покажу, - кивает Ойген. - Вот на пляже и покажу... чего дома-то хулиганить?
- Что ты покажешь? - улыбается Снейп - он слишком рад видеть друга, у которого, похоже, всё хорошо, и улыбка выходит настоящей, очень искренней и очень теплой.
- Увидишь! - говорит тот - и вновь обнимает, теперь уже их обоих, и говорит совершенно счастливо: - Вот теперь всё так, как и должно быть. Я надеюсь, что вы друг другу нравитесь, ибо жить нам всем теперь навсегда в одном доме.
…Он показывает, конечно. А когда первое изумление проходит, которое он с удовольствием наблюдает, вернувшись в человеческий облик - говорит:
- Как видишь, это были не пустые слова. Так что теперь твоя очередь.
- Никогда не хотел быть анимагом и не вижу...
- Птица - это же здорово! - восклицает Мальсибер. - Да еще такая... ну брось! Я тебя все равно достану, - смеётся он, - я умею, ты знаешь.
- Мне есть, чем заняться, - отбивается тот, но, скорей, по привычке, потому что мысль эта ему, на самом деле, нравится - тем более, действительно, птица. - Это ты там три месяца этому обучался? Быстро...
- Он очень талантливый, - смеется Эса. - Я боялась, он весь год так и просидит там...
- Ты знала?! - ахает Ойген. - Вы нарочно это устроили?!
- Но такой обычай и вправду есть, - она улыбается и устраивается удобнее у него на коленях. - Кто же мог знать, что ты так странно его истолкуешь... а слово есть слово: сказано - надо делать.
- Ты! - он валит ее на песок и начинает щекотать - она хохочет и отбивается, а Северус, покачав головой, отворачивается и смотрит на залитый зимним солнцем океан. Смех у него за спиной постепенно меняет тональность - он оглядывается, улыбается, встает и тихо уходит в дом, где неспешно моется в душе, а потом и ложится спать, прекрасно зная, что сегодня никому больше не понадобится. И полагая, что это правильно.
