Глава 6, в которой сэр Ланселот путешествует по Мандариновой дороге и убеждается в пользе газетНаверное, нет на свете человека, которого не волновала бы загробная жизнь. Первый раз она волнует нас в раннем детстве, когда мы узнаем, что близкий нам человек умер. Мне было четыре года. Не спорю, мне казались интересными и страшными мокрые букеты хризантем, полированный гроб, погребальная хвоя венков, приторный запах набальзамированного тела. Я не спал ночь, то с ужасом ожидая прихода в дом покойной бабушки, то думая о том, что однажды и меня закопают в песчаную землю. Не знаю почему, но я никогда не мог поверить, что моя душа в виде меня полетит, как птица, на небо, где на троне сидит грозный Бог Саваоф. Разумеется, я не мог обойти стороной ужас смерти в беседах с мудрым Лай Фэном. Глядя на этого тихого старца в серой робе, я почему-то был уверен, что если и есть на свете человек, способный победить смерть, то это именно Лай Фэн.
Маленькое отступление. Почтенный Лай Фэн и ваш покорный слуга путешествовали по Маньчжурии, идя из монастыря Гехола в Мукден. Старец взял с собой и юного ученика, которому Боддхисатва даровала такое право. Элвис перед отходом сказал мне, что русские купили нескольких мандаринов и те начинают мутить маньчжуров, внушая им, что династия Цин окитаилась и променяла тибетское учение. Я все еще не мог поверить, что Великая Поднебесная становится яблоком раздора между нами и русскими — вроде Кашгарии, Афганистана и Бухары. Но, похоже, все шло к этому. Я пошел пешком в Мукден Лай Фэном, следуя твердым инструкциями не действовать, а наблюдать и слушать. Другой возможности проникнуть в запретные города Маньчжурии — древней вотчине рода Цин — у нас попросту не было.
— Учитель… — начал я издалека, когда спал полуденный зной и мы начали спуск с невысокой горы. — Я слышал, что по вопросам, существует ли «Я», живет или не живет по смерти, Великий Будда не дал никакого поучения. Так ли это?
Старик остановился. У нас с ним был замечательный распорядок. Мы шли с рассвета и до полудня. С полудня мы отдыхали на привале, обедая и купаясь в реке или озере. Затем мы шли до наступления темноты, после чего делали себе ночлег. Тогда, двадцать седьмого августа, мы как раз тронулись в путь после обеда. Я намеренно выбрал для беседы этот день, ибо за десять лет до этого двадцать седьмого августа мы с матушкой шли по кладбищу, и я чувствовал ужас от стоящего здесь духа смерти.
— Как все люди Запада, ты боишься смерти, ибо не понимаешь ее природы, — улыбнулся Лай Фэн. Я едва не чертыхнулся — старик как всегда легко читал мои мысли. — Прежде чем говорить о смерти, подумай над простыми истинами.
— Я знаю, что такое «быть», — посмотрел я себе под ноги. — Но что значит «не быть»? Как можно лежать целую вечность недвижимым, не думать, не чувствовать ничего и быть медленно поедаемым червями? Ведь оттуда еще никто и никогда не возвращался.
— Ты ошибаешься, — вздохнул Лай Фэн. — Оттуда вернулись все, и не один раз. Вернулся ты, вернулся я… Вернулась твоя возлюбленная… — с улыбкой посмотрел он на меня, от которой мне стало чуть неуютно. — Вернулся и Великий Император Дао Гуан, да продлит Небо его дни!
— Но ведь никто не знает, что там, — покачал я головой, глядя на бессмертник.
— Посмотри вокруг: вот что там, — обвел старик рукой горы.
Я посмотрел на сопки, поглощенные морем белых и желтых цветов, чувствуя, что никак не могу поверить ему.
— Старость похожа на детство, — продолжал Лай Фэн. — Старик и ребенок много спят и мало бодрствуют. Старик и ребенок лепечут глупости и мало говорят. Старик и ребенок немощны и нуждаются в уходе. Старик и ребенок погружены в свой мир. Мы словно описали круг, в котором сошлись начало и конец. Мы вернулись назад — к той точке, откуда ушли когда-то. Что должно произойти дальше?
— По логике старец должен снова стать младенцем, — ответил я.
— Именно. Мы меняли тело ровно восемь раз — каждые десять лет. Нам исполнилось восемьдесят, мы превратились в младенцев, и пришло время им стать. Значит, нужно превратить наше старческое тело в тело младенца, ибо закон жизни требует его обновления.
— Но тогда… — ошарашенно посмотрел я на призрачные очертания щербатой сопки. — Смерть есть ни что иное, как естественный переход в наше новое, младенческое, тело?
— Ты начинаешь понимать… — посмотрел на меня старик. — Став младенцем, ты больше не можешь жить в теле старца, а оно не может обновиться до состояния младенца. Значит, ты, уже став младенцем, покидаешь старческую немощную плоть, получив подходящее младенческое тело.
— Допустим, — согласился я, хотя сомнения меня все еще терзали. — Но что если из вот этого камня, — постучал я по куску гранита, — выползет злобная гюрза, которым славятся здешние места, и прервет мой цикл? Ведь мой дух еще не требует себе нового тела!
— Тогда ты просто некорректно завершишь данный жизненный цикл, только и всего, — ответил монах. — Ты получишь другое тело, сохранив многие, слишком многие навыки и воспоминания из прошлого. Ты можешь аккуратно вылить чай в другую чашку. А можешь разбить чашку и пролить чай в глиняный горшок. Чай расплескается, но останется чаем.
— И на что же будет похож этот ужасный переход? — вздохнул я.
Лай Фэн не выдержал и посмотрел на меня с легким ехидством.
— Скажи, пожалуйста, что делал ты в ночь с двадцать первого на двадцать второе мая?
— Накануне своего дня рождения я спал, — вздохнул я. — Но какое это…
Я осекся. Внезапный луч озарил мое сознание. Налетевший ветер заколыхал поле бессмертников, словно подтверждая правоту слов Лай Фэна.
— Это похоже на сон? — догадался я.
— Хвала Небу, ты дошел до этого сам, — улыбнулся старик. — Да, чтобы идти дальше, надо поспать. Каждый раз ты просыпался, переходя в новый день и чуть обновляя свое тело. Теперь ты просто не проснулся в этом теле. Барьер закрыл твоему духу доступ в него. И он улетел в поисках другого подходящего тела.
— А как же суд Бога? Хотя… — кажется, я уже начал понимать, что скажет старик.
— Тебе снятся плохие и хорошие сны — те, какие ты заслужил. Такие же сны будут сниться тебе и в этом, более долгом сне. Вспомни, вчера мы говорили с тобой о бабочке и сущности. Твоя сущность увидит и светлые, и темные сны. Ну, а каких будет больше — решать тебе, — развел руки старик.
— Отчего же, проснувшись, мы не помним жизнь в прошлом теле? — продолжал я.
— Это преувеличение, — ответил Лай Фэн. — Дети до пяти лет лепечут глупости. Но это не глупости, а воспоминания о прошлом. Однажды знатный мандарин приехал ко мне, рассказывая, что его сын родился больным — он все время играет в бой возле вечернего озера. Но его сын не был болен — он был солдатом, который погиб в битве у озера и очнулся после сна. Тот мандарин сам сказал мне, что игра его сына не может закончиться ничем. Я сразу понял, что ребенок играет до момента своей смерти. Через пять лет мы это забываем. Но, скажи, хорошо ли ты помнишь, что делал каждый день в пять лет?
— Выходит… Смерть — это начало новой жизни?
— Нет и нет, — покачал головой Лай Фэн. — Новую жизнь ты начинаешь в день, когда тебе исполнилось восемьдесят. Ты начинаешь превращаться в ребенка — глупого, раздражительного, капризного и требовательного. Твое тело все больше требует ухода, как для младенца. Ты уже ребенок — осталось привести себя в правильный вид. А природа и боги не терпят ничего противоестественного!
— Как необычно… Начинать новую жизнь в восемьдесят лет! — посмотрел я на заросли бессмертника, где, казалось, что-то шелохнулось. «Неужели гюрза?» — подумал я.
— Не более необычно, чем говорить «четыре часа утра», когда темно. Четыре часа — глухая зимняя тьма, но мы говорим, что это утро. Потому что знаем: за темнотой скоро начнется рассвет.
— Зачем же мне снова становиться младенцем? — недоумевал я. — Почему не пойти куда-то дальше?
Остатки бровей старика дрогнули.
— А что делают с учеником, который не выполнил задание? Верно, его сажают выполнять задание снова и снова. Вот так и твой дух — ему нужно выполнить новое задание, чтобы повзрослеть. Иные плачут о том, что прошла их юность… Но не глупо ли плакать, что сейчас пять часов вечера, а не десять часов утра? Солнце зайдет за горизонт, и после заката, после ночи будет снова восход и десять утра, — пожал он плечами.
Я посмотрел на горы, чувствуя с затаенным ужасом и восторгом, как просто Лай-Фэн одолел смерть. Впрочем, если все было так просто, то непонятно, отчего же старец не был рад грядущему рождению.
— Но тогда почему Будда учил, что наша задача — выйти из круга перерождений? — удивился я.
— А тебе интересно каждый день всю вечность ходить по кругу от монастыря до Мукдена? — спокойно ответил мне Лай-Фэн.
***
Погода снова стала промозглой. Дождь перешел в легкий мокрый снег, таящий на огромных лужах. Газовые фонари зажглись, как обычно, мраморным светом. Я вышел из дома Арнольда, сославшись на срочное дело. Сказать по правде, дело у меня было только одно и не очень важное. Просто мне хотелось пройтись пешком и подумать над накопившимися вопросами.
Первый — Арнольд. Его ложь про Мисапиноа (с очевидным подтекстом про меня и Джулию) нравилась мне все меньше. Дело не только в том, что он мечтал обладать миссис Блишвик — какой идиот отказался бы от этого? Проблема в том, что он явно знал кое-что о моей жизни на Востоке. Что именно? Надо проверить, и я уже знал как.
Второе дело куда заманчивее. Глядя в газету, я вспомнил разговоры взрослых, что наша юная королева была влюблена в русского наследника Александра. Если это так, то у них вполне мог быть роман, о котором пятнадцать лет назад и впрямь болтали многие. Значит, если Александр заменит на троне императора Николая, то тогда мы получим почетный мир. Вопрос в том, как проверить мою гипотезу.
Невдалеке показался книжный магазинчик мистера Николаса Лимми — просто маленькая комнатка на первом этажа большого дома. Эту лавочку я заприметил еще позавчера во время нашей прогулки с Фанни. Стукнув молотком в виде головы медведя, я открыл дверь. Все верно. Книги закрывали стеллажи до самого потолка. Напротив входа стоял шкаф с редкими газетами — большинство из них было уже раскуплено. Я с удовольствием вздохнул — запах типографской краски был неподражаем. В нем всегда есть что-то щемящее и ностальгическое — словно мы еще школьники и думаем о своем будущем…
— Добрый вечер! — поприветствовал я невысокого толстяка с квадратной головой.
— Могу ли я чем-то помочь, сэр? — поинтересовался он.
— Да. Есть ли у вас «Мандариновая дорога»? — спросил я.
— Сочинение сэра Ричарда Лэйра? Да, конечно, — кивнул толстяк. — Популярная книга! Посмотрите, — протянул он мне тонкую книжку. — Издательство Джона Брентона выпустило ее на лощеной бумаге.
Я улыбнулся: автору приятно держать в руках свое творение. Покаюсь — я попробовал себя и в качестве писателя. Свои заметки о Китае я бросал в магловскую газету «Утренние известия». Разумеется, я не мог раскрыть своего имени и стал публиковаться под псевдонимом. Они делаются просто: меняются местами имя и фамилия и переделываются во что-то. «Ланселот Роули» превратился в «Роули Ланселота», «Роули» — в самое похожее на него имя «Ричард», а «Ланселот» — в «Лэйра». Затем мои издатели суммировали эссе в небольшую книгу, назвав ее «Мандариновой дорогой»*. На обложке красовался портрет мужчины в плаще и шляпе-«котелке», повёрнутый спиной к мандариновой роще, а где-то вдали виднелся силуэт пагоды.
Заплатив гинею, я положил в карман свое творение. Можно было аппарировать домой, но я решил покурить у фонаря. На душе скреблись кошки из-за Джулии, но времени расстраиваться у меня не было. Итак, что у меня есть? Слухи о романе Ее Величества с наследником русского престола в тридцать девятом году — раз. Ей было двадцать, ему двадцать один, самое время для романтики — два. Русский кабинет изменил после этого визита свою позицию по проливам и принял наше предложение — три. Шатко. Не факт. Могли просто потенцавать на балах, а кто-то распустил слухи…
Я выпустил новое кольцо дыма. Обидно, ибо версия перспективная. А если ее проверить? Но как? Не могу же я залезть в мысли Ее Величества! Так, Ее Величества не могу. А в чьи могу? Надо посмотреть газеты, кто там заправлял среди политиков в тридцать девятом году. Перед сном поработаю. Мы, Тельцы, рассуждаем просто: «Война войной, а обед и сон по расписанию». Мой принцип — лучше выспись, а потом быстро реши проблему со свежими силами, чем мучайся всю ночь, а потом усталый и невыспавшийся работай вполсилы. Иначе загремишь, как Лэндсдоун…
Погруженный в размышления, я и не заметил, как вернулся с Арнольду. Подбежавший эльф принял мои перчатки и цилиндр; затем щелчком навел глянец на сапоги. Арни сидел в плюшевом кресле и явно пребывал в меланхолии, глядя в какой-то пергамент. Рядом стоял фужер с портвейном — похоже, он опять приобщился к алкоголю. Не замечая меня, он продолжал читать какой-то пергамент.
— Что-то случилось? — бросил я находу, глядя на свечи.
— От жены… — губы Арнольда скривились в неприятную линию. — Ненавижу стерву!
Я видел Рафаэллу Бэрк только изредка в школе — она, как и мы, закончила Слизерин, только на четыре года позже. Но, судя по имеющимся у меня фактам, она была редкостной дрянью. Нет, я все понимаю: можно расстаться, разлюбить кого-то. Но цинично жить с любовником, не давая бывшему мужу развод и тряся с него денег, может только отпетая стерва без чести и совести.
— Она мне пишет, что я был и останусь законченным эгоистом… — сказал разбитым голосом Арни.
— А Хорнби, надо думать, альтруистка? — От возмущения я намеренно назвал Рафаэллу ее девичьей фамилией. — Всю жизнь думает только о других?
От моей фразы на бледном лице Арнольда мелькнула улыбка.
— Она пишет, что помимо юридических норм есть еще и нормы моральные… — подвинул он фужер.
Не перевариваю, когда начинают ссылаться на мораль. Самые большие краснобаи, ратующие за мораль, как правило, прокручивают самые темные делишки. Я знавал одну милую старушку, которая, яростно призывая к святости брака, а сама владела акциями компании, занимавшейся контрабандной работорговлей. И как-то не трогали ее страдания негритянских детей, которых португальские, да и наши, твари продавали в рабство в цепях и колодках. Действительно нравственные люди не визжат везде о морали, а тихонько помогают бедным и детям — им не нужна театральщина.
— Напиши ей, что моралью ведают благотворительные учреждения: церковь и богадельни, — начал набивать я трубку.
На этот раз Арнольд не удержался от смеха. Черный шкаф висел над ним, словно таинственное существо.
— Давай разберемся: Хорнби тебе кто? — устало спросил я. — Да, кто? — посмотрел я на недоумевающего Арни. — Жена? Нет, она живет с другим, — начал загибать я пальцы. — Любовница? Нет, она спит с другим. Бывшая жена? Развод она тебе не дала. Она тебе никто! Так почему ты должен платить дань вот этому «никто»?
— Она еще пишет, что я настолько закостенел в эгоизме и распутстве, что уже не знаю, как строить отношения с порядочной девушкой, — скривила Арни. Сейчас он смотрел на меня с какой-то надеждой, что я смогу ему помочь.
— Зато Хорнби — образец добродетели, — хмыкнул я. — Отношения она умеет стоить отменно — скакать по чужим постелям. — Моя трубка была готова и я охотно выпустил вверх струю дыма. — Кстати, напиши, что Малфой вполне богат и может ее обеспечивать. Кто спит с Хорнби, тот пусть и расплачивается.
— Рафаэлла — дрянь, но она спекулирует на нашем сыне, — вздохнул Арни.
Подбежавший эльф наполнил его стакан. Это уже скверно: ничем хорошим беспробудное пьянство кончится не может.
— Прежде, чем корить других, — будь добродетелен сам. Начни с себя, как говорится, — продолжал я наслаждаться табаком. — Вот когда обретешь моральный авторитет, станешь сам большим альтруистом, докажешь это множеством добрых дел и спасенных жизней — вот тогда получишь моральное право судить кого-то. А то, право дело, смешно: развратница, мотовка и мерзавка еще смеет упрекать кого-то в эгоизме.
— Знаешь, она пишет, что я не забочусь о нашем сыне — отправил Говарда в деревню к тетке на Рождество, — сказал Арни.
— Вот пусть бы Хорнби и позаботилась, — продолжал я невозмутимо. — Не нравится — в чем проблема? Возьми и улучши. Ты мать, забери ребенка и повозись с ним.
— Понимаешь, она все время утверждает, что я эгоист… Я иногда думаю: а что, если она права?
Это было уже слишком: какая-то мерзкая стерва и развратница устроила настоящий психологический террор моему лучшему другу!
— Кто тут альтруист — пусть первый бросит в тебя камень, — невозмутимо ответил я. — Где они, мифические альтруисты? Что-то не встречал, — сказал я. — Иные кричат: «Ах, он живет для себя!» А для кого ты должен жить? Для мерзавки Хорнби? Или, может, для ее любовника Малфоя? Или ты обязан жить для Блишвиков? Бред же.
— Говорят, что магл Гарибальди — настоящий альтруист, — при этих словах лицо Арнольда просветлело. — Он со своими итальянцами поехал воевать в Уругвай за его свободу**.
— Спокойно, — вытянул я руку. — Он поехал туда, чтобы купить дружбу французов против австрийцев. Уругвай интересовал его постольку поскольку. В чем тут альтруизм?
— То есть, альтруистов по-твоему нет? — вздохнул горько мой друг.
— Во-первых, думаю, их единицы. Во-вторых, те, которые есть, точно не кричат об этом на каждом шагу. А если кричат — уже не альтруисты. Кстати, держи, — протянул я Арнольду книгу. — Подарок к Рождеству.
— «Мандариновая дорога»… — зашептал с восторгом Арни. — Спасибо, старина. Я уже наслышан об этой книге… Слыхал, да… — смотрел он на обложку. — Вот ты и расскажешь мне, так ли это… — его пальцы забегали по страницам…
Клюнуло! Пока Арнольд листал слипшуюся кое-где лощеную бумагу, я снова задумался о визите великого князя Александра, вспоминая все, что знал о нем. Русские до этого шесть лет держались за договор Уникияр-Искелесси***, открывавший и закрывавший проливы только для их военных судов — это раз. После визита Александра русские объединились с нами против французов — это два. Русские согласились на наш проект передать проливы под покровительство всех держав, то есть открыть их для всех флотов — это три. Мы вошли в Чёрное море благодаря той Лондонской конвенции сорок первого года — это четыре.
Уступил ли Александр благодаря любви Ее Величества? На миг я представил себе, как снимаю ночную сорочку с леди Блишвик и глажу нежную кожу ее бедра, отливающую в отблеске свечей перламутром … Уверен, она любит прозрачные сорочки, подчеркивающие точеные линии ее белоснежного тела… Согласился бы я наутро после этого, лежа обессиленным рядом с ней и касаясь ногами ее бархатистых коленей, уступить по каким-то там проливам? Наверняка. И всё же не факт. Не факт, что именно любовь Ее Величества, а не какие-то иные соображения, подвигла русских в тридцать девятом году на уступки.
— «Китай часто рисуют царством мертвой традиции, но это не так, — Арни, похоже, начал читать мою книжку. — Китайские сооружения были бы самыми древними в мире, если бы их постоянно не перестраивали. Китайские списки династий отредактированы всего лишь около 1780 года. Нынешние китайские традиции отношения к иностранцам были введены императором Хунь У в 1371 году, затем забыты при династии Мин и возрождены династией Цин сто лет назад — в 1757 году…» Интересно! Это так?
— Ну в целом так, — пожал я плечами как можно равнодушнее. Эти строки, помнится, я писал в маленьком кафе за завтраком в Гонконге. Тогда я, выпивая поздним утром чашку кофе, представлял, как однажды мы с Джулией пойдем вместе по этому городу.
— Выходит, у Китая нет прогресса? — удивился Арнольд, забавно дернув плечом.
— К Китаю трудно применимы наши конфликты между традициями и новизной. Там разные традиции противоречат друг другу, и новое — это поднятые из забытая одни традиции против других.
— А вот смотри: «Воспитание читательской восприимчивости сродни медитативной практике, которой обучают в буддийских монастырях. Не случайно три величайших поэта Китая — Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй — принадлежат той же танской эпохе (VII–VIII вв.), когда в стране возникла секта китайского цзэн-буддизма — Чань», — прочитал Арни.
— Насколько мне известно — да, — я едва подавил улыбку, посмотрев на языки пламени, которые весело лизали угольки. Сейчас пламя обхватило лежавшее посреди углей бревно, и оно, казалось, начало разваливаться на глазах от огненной бездны.
— О, — Арни пригубил бокал портвейна. — «Воспитывая в читателе постоянную напряженность и открытость чувств, поэзия должна до отказа наполнять каждую минуту нашей жизни. Китайские стихи — искусство не остановленного, а продленного мгновения»***. И как же это должно выглядеть, а? — сейчас в его глазах читался неподдельный интерес.
— Ну читай, читай — там тебе даже примеры есть, — сказал я притворной усталостью.
— Между прочим, под портвейн идет, как по маслу, — хмыкнул Арнольд.
Я посмотрел на огонек, уже сожравший половину бревна. Сейчас мне нужно выяснить, уступил ли Александр чувствам Ее Величества. Для этого хорошо бы поднять чьи-то воспоминания и посмотреть. Может, даже против его воли. Жаль, что время ограничено.
— Забавно… — Я осмотрелся. Арни, похоже, нашел какое-то стихотворение. — Нет, ты послушай… Мерлин, надо же! «В старом Китае мир засыпал и просыпался вместе с людьми». Тот же Су Ши писал:
Вот ударили в гонги —
И день начинается снова.
И поплыл, просыпаясь,
Над горой караван облаков
Я задумался. Перед глазами поплыло низкое небо Поднебесной. Около шести утра весной и летом там правда бьют в гонги — начинается новый день. Особенно хорошо это ощущаешь не в Пекине, а в Тяньцзине. Или на Квантуне — в тех местах, где родился Конфуций. Мне так и запомнилось та глубокая, бездонная лазурь позднего утра. Да, Поднебесная — это вечное утро.
— Ты, наверное, слушал те гонги в Тайюане? — спросил Арни.
В десятку! Я постарался разжечь трубку, не показывая, что обратил внимание на его слова. Итак, Арнольда знает, что я был в Тайюане. Видимо, он в курсе моих кое-каких китайских дел.
— Видел, конечно, — выпустил я струю как можно более бесстрастно. — А что там еще пишут про Китай?
— «Но на Востоке человек и есть природа — она грустит в нем, а не с ним, стал читать Арнольд. — Тут нет человека вне природы, нет и природы вне человека. Су Ши пишет:
Рассуждают: картины в зерцала
даны естеству.
Подобное мнение
недомыслием назову —
Кисть Бянь Луаня
живыми творила птах
— Маглы не понимают этот момент, — пояснил я. — Бянь Луань писал и колдографии на шелке. Но и для маглов он писал картины, как живые.
— Ты их видел в Юань-Мин-Юане? — пробормотал Арнольд.
Прекрасно! Джулия, Тайюань, Юань-Мин-Юань… Некто познакомил Арни с кое-какими страницами моей биографии. Это не Джулия — она не знала про Юань-Мин-Юань. Это кто-то из отдела. Но зачем? Они попросила Арнольда понаблюдать за мной — другого варианта нет. Мне вспомнилась японская гравюра горы Дондоро, которой я раньше не видел в его доме. Что если ее повесила не тетушка Элси, а некто, незадолго до моего прихода? «Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой». Да, определенно, здесь приложил руку кто-то из отдела. Неужели Арни сидит у них на крючке?
***
Поздним вечером я, облачённый в темно-зеленый махровый халат, сел за стол поработать. Мое внимание привлекли газеты тетушки Элси. Для начала я решил узнать: кто в принципе мог бы знать тайну отношений Ее Величества с Великим Князем Александром? Премьер-министр маглов Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн. Безусловно. Лидер консерваторов Роберт Пил… Всегда был близок Ее Величеству и стал магловским премьером в 1841 году. Вполне. Я посмотрел в газету. Первый адъютант наследника подполковник Юрьевич. Безусловно. Гени Джон Темпл, 3-й виконт Пальмерстон, нынешний министр иностранных дел. Разумеется. Юрьевич для меня недосягаем. Значит, остаются трое: Мельбурн, Пиль, Пальмерстон…
Да, подобраться в рекордный срок к ним невозможно. Посмотрим, что с магами. Сейчас министр магии Эванджелина Орпингтон — подруга Ее Величества. Но она стала министром в сорок девятом году. Не факт, что она владеет информацией о событиях тридцать девятого года. Тогда, в тридцать девятом, на ее месте был Радольфус Лестрейндж — наш дальний родственник, которого так обожала матушка. Так, это уже кое-что. Гортензия Миллифут, тогда была его помощницей. Вполне. Значит, Лестрейндж или Миллифут… Подобраться к ним будет легче, чем к маглам. Кто же… Кто? Ошибиться в анализе я не мог…
Я задумался. Арнольд, похоже, наблюдает за мной. Отдел поставил его под контроль. Наверняка, оплачивают долги или шлюх. А, может, просто подбрасывают ему деньжат. Все возможно. Главное, он в игре и надо быть осторожнее. Наверняка, может залезть в мысли при случае. Впрочем, Арнольда оставим на закуску — сейчас есть дела поважнее.
Горгулья на часах прокричала одиннадцать. Я уже собирался отходить ко сну, как засветился огонь в камне. Угли стали ярко красными, приобретая очертание лица. Похоже, кто-то просил разрешение на связь. Гринграсс! Эта мысль сразу заставила похолодеть мое сердце. Он ждет уже отчета… Я дернулся и взмахнул палочкой, дав разрешение. Но я ошибся. Передо мной в камне засияло милое личико Мисапиноа Блишвик.
— Мистер Роули? — раздался ее напевный голос. — Могу ли я с вами поговорить?
Я вздрогнул. Уголь зашипел сильнее, означая начало связи.
Примечания:
*В реальности Мандариновая дорога связывала Китай и Северный Вьетнам.
**Ункяр-Искелесийский договор — Договор о мире, дружбе и оборонительном союзе между Россией и Османской империй, подписанный 8 июля 1833 г. в местечке Ункяр-Искелеси близ Стамбула. Секретная статья договора закрывала пролив Босфор для военных кораблей любых стран, кроме России.
***Имеется ввиду «Великая война» 1843–1852 годов, в ходе которой Аргентина воевала на территории Уругвая с оппозицией, британским и французским флотом, а также итальянским корпусом Дж. Гарибальди.
****В главе использованы переработанные фрагменты работы А. Гениса «Вавилонская башня».
