Глава 8, в которой сэр Ланселот отмечает Рождество и начинает понимать силу тщеславияМалиновый огонек, блеснувший в коридоре, вывел меня из размышлений. Фигура с белом платье с горжеткой подошла ко мне и направила палочку на одно из зеркал. Я улыбнулся краешками губ: в действиях дамы, несмотря на кажущуюся твердость, была видна растерянность. Что же, предчувствия ее не обманули: порадовать леди Блишвик мне пока нечем.
— Мистер Роули… Все хорошо? — прошептала хозяйка, снова подарив мне легкий книксен благодарности.
— К сожалению, нет, миссис Блишвик, — кивнул я.
Мисапиноа едва подавила вскрик, но ограничилась легким движением ресниц. Я улыбнулся: все-таки Блэки дрессированы светским воспитанием так, что не вскрикнут даже на пожаре при виде оседающего от пламени дома. Отблески свечных огней отразились в белизне ее платья так, словно далекий вечерний костер разбрасывал искры в снежной пелене.
— Вы не испытываете здесь сонливости и головной боли? — спросил я.
— Да… — пролепетала женщина. — Здесь странное место, откуда поскорее хочется уйти. Это тоже магия?
— Скорее, марихуана, — фыркнул я. — Вот, полюбуйтесь сами, — показал я на курительницу. Здесь довольно мерзкий состав, включающий в себе и эту траву. Не волнуйтесь, я его уже нейтрализовал… — ответил я.
— Кто же… Ее здесь установил? — пролепетала Мисапиноа. — И зачем? — Ее лазурные глаза посмотрели на меня с тайной мольбой.
— На первый вопрос я ответить вам не могу, миссис Блишвик, — вздохнул я. — Зато на второй мне будет ответить гораздо легче.
Я подошел к зеркалу и с помощью «Yaviciome» продемонстрировал в конец растерявшийся красавице то наблюдательное устройство, которое скрывалось под зеркальной гладью. Ее личико в самом деле вытянулось — то ли испуга, то ли от удивлению, то ли от смеси того и другого.
— Марихуана призвана блокировать доступ постороннего к зеркалу. Вы, как и любой другой человек, должны хотеть как можно быстрее убежать с этого проклятого места. — Поскольку я не привык говорить стоя на одном месте, то начала расхаживать между зеркалом и столиком с курительницей. — Тогда некто посторонний не пожелает быть здесь.
— Не понимаю, зачем моему отцу понадобилось устанавливать в нашем доме такую сложную систему наблюдения, — покачала головой Мисапиноа. — К тому же я почти уверена, что он никогда не имел дела с марихуаной,
— Вы ошибетесь, миссис Блишвик, — я с оттенком покровительства посмотрел на отсвечивавшие в полутьме ее золотистые локоны. — Эту систему наблюдения установил не ваш отец. Вот, посмотрите…
Я показал рукой в коридоре, где, напротив двери как раз висело точно такое же австрийское зеркало. Мисапиноа, острожно переступая длинными ножками, как во сне, пошла к нему, снова заставив меня любоваться ею.
— Это зеркало выступает в качестве передатчика информации за вашим домом, — сказал я. — Посмотрите, миссис Блишвик, здесь нет двери! Удобно придумано, не правда ли?
— А… Куда же они передают изображения? — прошептала моя соблазнительница, положив руку на резную зеркальную раму.
— Вот этого, к сожалению, сказать вам не могу, — вздохнул я. — Для этого мне нужно знать, где находится дубликат этого зеркала.
— А оно может находится где угодно… — теперь глаза моей спутницы стали совсесиними от смеси потрясения и испуга.
— Совершенно верно. Это австрийские зеркала, — ответил я. — Они могут передавать сведения на совершенно невероятные расстояния. Кстати, через них можно также спокойно проходить, как через исчезающие шкафы.
— Вы не можете пройти через них, мистер Роули? — умоляюще посмотрела на меня Мисапиноа. — Ой, Мерлин, простите, я не имею права просить вас о таком…
Я снова невольно залюбовался ею. Ее взгляд говорил за себя. Мисапиноа Блишвик, урожденная Блэк, привыкла, что все желания выполняются по мановению ее длинного пальчика с острым ногтем. И то, что сейчас приходилось просить, а не приказывать, приводило ее в состояние внутреннего дискомфорта. Впрочем, эта смущённость повелительницы делала ее сейчас невероятно милой.
— Поверьте, я бы охотно это сделал для вас… — Я намеренно чуть выделил голосом последние слова. — Но, к сожалению, не могу. Для этого мне нужен ключ от зеркал, а я даже не представляю в чьих руках он находится.
— Неужели… Мы не можем ничего сделать, мистер Роули? — с тревогой спросила она.
Что же, «мы» — звучит обнадеживающе. По крайней мере для начала. На мгновение мне показалось, что при слове «мы» на ее губах мелькнула легкая улыбка. Впрочем, я не был уверен в этом на все сто.
— Ну почему… Кое-что, думаю, сможем. — Кстати, миссис Блишвик, мне нужна ваша маленькая помощь… — сказал я. Дама среду ответила легким книксеном согласия. — Наколдуйте, пожалуйста, маленькое зеркало.
— Зеркало… Да, конечно… — она чуть удивленно взмахнула палочкой и быстро превратила в него маленькую декоративную урну. — Мне казалось, что вы сделаете это лучше, мистер Роули, — улыбнулась она.
— Прекрасно, миссис Блишвик. Теперь, пожалуйста, посветить им на передаточное зеркало. Ага, так я и думал…
— Что это значит, мистер Роули? — прошептала она. В зеркале в самом деле забегал белый огонек, который тут же провалился куда-то в темноту.
— Теперь моя очередь… Я быстро рас колдовал урну и превратил ее в зеркало. Видите, пусто. — Черная гладь зеркала оставалась неподвижной. — Система наблюдает не за домом, а за семьей Блэк. За людьми, — уточнил я.
— Ужасно. — потупилась девушка. — Но в таком случае подобная система может стоять и у нас дома? — Судя по взгляду, она сама перепугалась своей мысли.
Что же, я восхитился ее логичностью. В этой милой головке с золотистыми локонами скрывается хорошее мышление.
— Вполне возможно… — пожал я плечами.
— Вы не могли бы проверить это? — женщина показала рукой в полутемный коридор. — Я была бы вам очень признательна, поверите… Сэр Ланселот… — прошептала она с теплотой.
— Да, конечно… Миледи, — прошептал я тоже. — Кстати, ваш муж в курсе, что мы сейчас здесь с вами? — настенные часы в виде французского замка показали половину третьего ночи.
— Нет, он спит, не волнуйтесь. Я тихонько дала ему снотворное, — опустила ресницы Мисапиноа, словно извиняясь за что-то. — Кажется, двадцать седьмого он отъедет по дела в Кардифф. Если вы сочтете возможным… — Теперь в ее блестящем взгляде была уже не просьба, а скорее дежурная вежливость.
— Почту за честь помочь Вам… — ответил я. — Какие красивые! — покачал я головой глядя на высокую башню часов с зубцами и бойницами.
— Это копия замка в Бар-сюр-Об. Думаю, вам пора, сэр Ланселот. Вы не представляете, как я вам обязана! — снова сделала хозяйка книксен.
— Не беспокойтесь, миледи, буду ждать вашего письма, — улыбнулся я.
Пламя в камине уже загудело, приглашая меня к путешествию в «Дырявый котел». Что же, сегодня в Рождество я вряд ли смогу заснуть. Можно до рассвета пожечь свечи, как в детстве. Помечтать о миссис Блишвик. И просто подумать над тем, что сбылось, а что не сбылось. Я никогда не переживаю за бессонницу, ибо знаю — вред от переживаний во много раз хуже самой бессонницы.
***
С наступлением Рождества я часто думаю о том, что мы не выбираем себе веру — это вера выбирает нас, и нам остается только подчиняться. По Рождению, как англичанин, я обязан быть христанином. Как учили меня в детстве «нет Англии без Господа и нет Господа без Англии». Так устроен наш мир, что мы должны верить в Единого Господа, Спасителя и Крест. Горящие елки и свечи на Рождество — это тоже часть нашей веры. (Какая же Англия без теплого камина и рождественской ели?) И все же сомнениям и горечи остаются у меня до сих пор. Как на грех, они обостряются на Рождество.
С Грамотой Божьей у меня не заладились отношения. Сначала меня учил Библии отец, щедро раздавая за плохие ответы подзатыльники. Матушка добавляла мне наказание в виде подранных время от времени ушей. Я никак не мог поверить в написанное в Ветхом Завете — все это казалось мне настоящей сказкой, только очень скучной.
Наконец, отец пригласил мне священника, чтобы тот за пять занятий объяснил мне азы веры. (Мы, волшебники, смотрим все же на веру как на атрибут). Мы с отцом Генри, настороженным мужчиной лет сорока пяти, сразу поняли друг друга. Он не стал заставлять меня читать Библию, а сразу объяснил азы вероучения. Я выучил самое главное, сводящееся в сущности к четырем пунктам. Первый — Господь един, но состоит как бы из трех ликов. Второй — евреи были его любимым народом, но не поняли, что он прислал своего Сына и отреклись от него. Третий: Сын придет еще раз вершить Страшный Суд над всеми нами и решит, кого в Ад, кого в Рай. Четвертый: Бог уже предопределил нас к Спасению или мукам, но мы своими добрыми делами можем попробовать кое-что исправить.
— Наша балда… — сказа матушка на предпоследним уроке.
— Наоборот, у вас очень смышленый мальчик! — возразил пастор. — Ему главное все разложить по полочкам. Ваш ребенок умеет схватывать суть
— Думаете, из него будет толк? — с недоверием ответил отец.
— Безусловно, — нахмурился священник. — Ваш мальчик все приведет в систему. Просто он любит доходчивость и простоту.
На столе, как сейчас помню, лежала зеленая магловская Библия без движущихся картинок. Я чувствовал себя ужасно счастливым от того, что я ее знают, и мне теперь не надо ее читать. Гораздо больше меня интересовало, зачем некто написал такой объем, если все можно изложить в четырех пунктах. Понятно, нужно расписать их страниц так на пятьдесят или сто, но не так же…
— Святой отец, — спросил вдруг я. — А какая самая трудная книга Священного Писания?
— Пророка Экклезиаста, — не задумываясь ответил он.
— Вы можете мне кратко рассказать, о чем она? — Теперь я знал, что если меня в жизни будут гонять по знанию Библии, я отвечу самой трудной ее книгой.
— Вот, что значит священник! — умилилась матушка. — Посмотрите, — обратилась она к отцу, — то вы не могли заставить ребенка открыть Библию, а теперь он сам просит рассказать ему сложнейшую Книгу Пророка Экклезиаста!
Знание этой книги отлично помогло мне в жизни — всегда можно к месту вставить библейскую цитату и прослыть знатоком христианства. А можно, кстати, и срезать особого ревнителя веры — многозначительно помолчать, а потом сказать что-то вроде: «А у вас было неважно с грамотой Божьей! В Книге Пророка Экклезиаста сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы; поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других».
Сирен Слагхорн, когда я рассказал ему об этом, от души посмеялся, а потом признался, что сам примерно так и поступил. Только он выбрал на цитатник Книгу Пророка Даниила, а не Экклезиаста. «Наверное, — понял тогда я, — большинство людей так и читают Библию».
Все изменилось во время моего путешествия в Маньчжурию в августе пятьдесят первого года. Вечером после разговора о бессмертии мы с мудрым Лай Фэном расположились на привал. Внизу гремел ручеек, и струйка воды, разбиваясь о камни, мчалась вниз с пригорка. Я знал, что это пока еще удобные для путешественников места — за Мукденом начинались почти безводные каменистые Сыпингайские сопки. Единственным неудобством были змеи, которые вряд ли посмотрели на то, что ваш покорный слуга закончил «змеиный колледж». Поэтому я очертил защитный круг и прошептал несколько заклинаний. Пространство вокруг нас вспыхнуло белым пламенем, которое, осветив круг, тотчас погасло.
— Учитель, — заговорил я, — а что вы думаете о нашей вере?
Лай Фэн посмотрел на ручеек и, подумав с минуту, сказал.
— Ты действительно хочешь это знать? — прищурился он.
— Безусловно. Я готов услышать любой ответ, — посмотрел я на корягу. Мы сидели в небольшой пойменной рощи, состоящей из группы ив, вязов и ольхи.
— Ваша вера содержит в себе огромную мудрость, — ответил, подумав немного, старик. — Но это мудрость умного подростка.
Я ожидал услышать многое, но только не такой ответ. Подпрыгнув, я отошел к высокому камню и облокотился на него. Лай Фэн посмотрел на меня и мягко улыбнулся, словно заранее зная, что я хочу сказать. Во мне зашевелилось нечто такое, в чем я сам боялся себе признаться. И всё же я с долей обиды произнес:
— Неужели вся наша вера — это глупости подростков?
— В ней слишком много подросткового, — сказал Лай Фэн, постучав посохом о камень. — Давай рассуждать вместе: я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечать на них честно*. Вы, люди Запада, не признаете никакой веры и никакой мудрости, кроме своей. Твои собратья оскверняют чужие храмы, глумятся над чужой верой, плюют в чужие священные книги. Кто ведет себя так? Кто кричит на весь мир, что прав только он один, не желая даже познать чужой мир?
— Подростки, — потупился я, чувствуя, что старик нашел самое больное место.
— Видишь, повзрослев, ты понял это и сам, — сказал Лай Фэн. — Мне и в голову не придет зайти или осквернить ваш храм — напротив, я захочу узнать побольше о вашей вере. Не придет и тебе. Идем дальше. Ваша вера фаталистична.
— Ну это, положим, не верно, — возмутился я. — Наша вера постулирует свободный выбор каждого человека! Она говорит, что Рай и Ад — последствия нашего выбора, и только. Мы вольны выбирать…
— Ваш Бог, — его губы чуть заметно дрогнули при виде моего смещения, — не дает ни одного шанса исправиться и осознать свои ошибки. За какие-то шестьдесят или семьдесят лет жизни он отправляет человека или на вечные муки или блаженство. И что же? У грешника больше никогда не будет шанса искупить свой грех? У человека никогда больше не будет возможности стать лучше и чище? Кто отличается категоричностью, говоря, что, ссорясь, рвет с другом, родителями и девушкой раз и навсегда и никакие объяснения не принимаются?
— Подросток, — вздохнул я. Мне было больно, но возразить я не мог. Слишком больными и справедливыми были упреки старика.
— Верно, подросток. Только он категоричен, только он не хочет слушать никаких объяснений. Человек, достигший тридцати пяти лет, никогда не поступит так. Он понимает, что жизнь конечна и надо дорожить тем, что встретишь в пути.
— Однако же наш Бог прощает за искренне покаяние, — сейчас я из всех сил вспоминал уроки Священной истории. Хуже всего было то, что я понимал: сейчас не место ввернуть цитату из Пророка Экклезиаста.
— Идем дальше, — с легкой грустью сказал Лай Фэн. — Твои собраться по вере разработали красивую догматику и вместе с тем вы верите в самые невероятные чудеса. А кто верит в чудодейственные средства, которые помогут в жизни, во всякие мощи и гробницы? Кто сжимает талисманы перед сложными экзаменами?
— Подростки, — горько сказал я, вспомнив, как в конце пятого курса мы с Арни перед экзаменом по СОВ достали в Запретном лесу «счастливые шишки».
— Верно. Ваши священники требуют себе поклонения, как младшим богам. Они одеты в дорогие одежды; вы обязаны им исповедоваться; они служат культы перед склонившейся толпой. Но скажи откровенно, хочет быть Младшим Богом?
— Подросток, — вздохнул я с горечью. На душе горела обида, как порванное ухо в детстве, но отразить старика-учителя я не мог.
— Вера взрослых людей не нуждается в обилии культов — она подобна абстрактной мысли, — сказал Лай Фэн, глядя на журчащую воду ручья. — И она никогда не поднимет руку на чужую веру. Вспомни, когда твои собраться приходили к нам проповедовать свою веру, мы не выгоняли их. Вспомни виденную тобой Пагоду Дацинь — вашу церковь на нашей земле, построенную почти тысячу лет назад. Твои собратья позволили бы нам построить дацан на своей земле?
— Нет, — снова ответил я. Старец снова задавал такие вопросы, на которые я не мог ответить. Налетевший ветер зашевелил траву, которая, казалась, ластилась к земле. Пейзаж в Поднебесной не возвышает, а ластится к земле под низким бездонным небом.
— И в этом ваше великое поражение, — Лай Фэн говорил грустно, словно произнося трудный приговор. — Вы не принимаете нас, а мы принимаем, ибо нам есть, что ответить. Твои собраться боятся спора, а мы нет. Мы принимаем чужую мудрость, говоря ей «да». Вы отрицаете мудрость, говоря ей «нет». Решай сам, какой путь мудрее, — развел он морщинистыми руками.
Мне было горько. Горько от того, что старый Лай Фэн сказал так о вере моих предков. И еще горше от того, что в душе я понимал правдивость многих его слов. «Ни от чего человек не страдает так, как от правды. Ибо на ложь ты всегда скажешь, что она ложь, а правду ты будешь жечь в себе», — учил Конфуций. Я вспоминал об этом, глядя в бездонное синее небо, которое, казалось, едва не звенело, как фарфор. Сейчас я лучше всего понимал, отчего в Поднебесной небо выше богов и правителей, ибо слияние с ним и есть высшая мудрость. Но мне нельзя думать об этом, оставаясь англичанином. У меня должна быть иная вера — независимо от того, права она или нет. На глазах стояли слезы, и я вспомнил лежавшую на столе зеленую Библию с длинной белой свечей.
«Каждый из нас должен вернуться к себе домой. Нам лишь кажется, что мы уходим от него, а на самом деле мы приближаемся к нему по кругу». Это уже не Конфуций, а Лао Цзы.
***
Меланхолия — еще не повод делать глупости. На следующий день ровно в тринадцать ноль ноль я подхожу к высокому дому из облицованного гранита. На фронтоне, состоящем из трех ярусов закрытых окон, красовалась круглые часы. Что же, вполне подходящий дом для жизни отставного министра. Для встречи я надел новенький фрак, серый цилиндр, черную бабочку, перчатки и темно-синее драповое пальто. Вполне достойный наряд для роли молодого франта, старательно желающего сделать карьеру в министерстве.
Похоже, что сэр Радольфус Лестрейндж даже не нуждается в дверных молотках. Едва часы пробили тринадцать ноль ноль, как дверь открыл немолодой эльф с выпученными глазами. Я едва подавил улыбку: хозяин дома уверен, что никому и в голову не придет опоздать к нему. Впрочем, такое тщеславие мне только на руку. Нырнув в темную прихожую, я оставляю эльфу пальто, перчатки и цилиндр, наградив его небрежным кивком. Раз хозяин не балует эту братию, мне не за чем вносить разлад в его отношениях со слугами.
Я ожидал увидеть обиженного на весь мир старика, но ошибся. В просторной комнате с высоким окном и черным шкафом во всю стену прохаживался невысокий остроносый человек с пегими волосами. Когда они были ярко черными, но сейчас их изрядно побила седина. Морщинистые руки выдавали его возраст — предательское «под семьдесят», когда человек хочет доказать себе и окружающим, что у него еще многое впереди. Продвигаясь по комнате в своей темно-зеленой мантии, он смотрел за тем, как лейка сама собой поливала клумбы магических цветов. У бывшего министра был в распоряжении целый зимний сад с небольшим фонтаном, расплескивающим разноцветные брызги. Что же, сведения, которые я раздобыл в старых газетах, пока оказались веры.
— Добрый день, мистер Лестрейндж. Благодарю вас за любезное согласие уделить мне немного времени… — Почтительно наклонил я голову.
Бодрый старик оторвал взгляд от цветов и посмотрел на меня.
— А ну-ка постойте, молодец человек! — прервал он меня. — Так, высокий, темноволосый и кареглазый… Лестрейндж! — улыбнулся он мне. — Настоящий Лестрейндж, а не какой-нибудь Роули!
Подойдя ко мне, он сразу приобнял меня за плечи.
— Не стану делать вид, будто не знаю, из какого вы отдела, — бросил хозяин дома.
— Вы навели справки, мистер Лестрейндж? — чуть смущенно улыбнулся я. Серое растение, напоминавшее магловскую сирень, зашелестело в знак согласия.
— Разумеется, мой друг! Никто не обладает такими достоверными источниками информации, как бывшие политики, — в его голосе звучала легкая грусть. — И никто не понимает в политике больше, чем отставные фигуры.
— Как грустно это слышать, мистер Лестрейндж, — вздохнул я. — Поверьте, нам всем не хватает вашего опыта и знаний. Но доказательство, что это не так, лежит у меня в кармане. — Пошевелив пальцами, я извлек пергамент.
— Мой дорогой мальчик, — произнес он твердым, но назидательным голосом, — я политик в отставке. — Хозяин поводил палочкой, и довольная ветка неизвестно мне тропического цветка сама собой прыгнула в соседний горшок. — Я давно перестал быть интересен Визенгамоту, Ее Величеству, Аврорату… Там сидят политики, облаченные силой, а я лишен влияния. Знаете, никого так быстро не забывают, как политика, лишенного власти, — улыбнулись уголки его рта.
Он поднялся и, чуть ссутулившись, не спеша пошел к стоящей на столе клумбе из чайных, белых и черных (столь вожделенных маглами) роз. Я последовал за ним.
— Поверьте, мистер Лестрейндж, о вас вовсе не забыли. И доказательство у меня при себе, — снова почтительно наклонил я голову.
— В самом деле? — переспросил он. — Что же, приятно, что обо мне наконец решили вспомнить… — Его густые бесцветные брови поползли вверх.
— Вы отвечаете не только за прошлое, — сказал я, подходя к окну. — Вы не можете не думать и о будущем, мистер Лестрейндж. Письмо мне поручили передать Вам из нашего отдела…
Никакого письма мне, разумеется, никто не поручал передавать. Бумагу я состряпал утром, подделав почерк Гринграсса. Все что нужно для этого — заколдовать соответствующее перо и иметь перед собой образец письма. В письме излагалась просьба указать, можно ли проконсультироваться с кем-то из русских волшебников относительно начала переговоров о мире. Этим я убивал сразу трех зайцев. Во-первых, я втягивал старика в разговор о перипетиях европейской политики (это, кстати, мне было важно накануне предстоящей операции). Во-вторых, если бы кто-то важный спросил Лестрейнджа о характере нашей беседы, он бы ответил, что мы говорили о возможности политического контакта с русскими магами. Кстати, он в это будет верить и сам. В-третьих, почувствовав свою значимость, старик должен был разговориться.
— А пока вы будете читать, позвольте передать вам небольшой подарок…
Я пошевелил руками и из воздуха появился маленький китайский фонтан из яшмы, стреляющий фейерверком. Искры разноцветных ракет, смешанные с плеском воды, распадались в воздухе, превращаясь в сияющие фигуры змей и драконов.
— Благодарю, — уже с теплом произнес Лестрейндж. — Да, Грифельда воспитала прекрасного сына. Я всегда в нее верил! Вот что значит Лестрейндж!
Я почтительно наклонил голову.
— Впрочем, вас напрасно гоняют, молодой человек, — пробежал он глазами по пергаменту. — Секретные переговоры идут в Вене с августа. Русский посол князь Горчаков и зять Его Величества короля Саксонии барон Зеебах готовят условия мира.
— Но ведь война далека от завершения! — уже искренне удивился я. — Мы не можем завершить ее без славной победы, вроде триумфа герцога Веллингтона при Ватерлоо.
— Старик, великой воин, совсем сдал от своего русофильства, — махнул рукой Лестрейндж. — Всю жизнь Веллингтон повторял о русских, что «мы старые друзья!» Ему все кажется, что мы живем в тысяча восемьсот восьмом году и вместе противостоит французам. Какие мы друзья — убедитесь сами. А мир… Кстати, могу предложить вам, молодой человек, хорошего чая, — кашлянул старик.
— Благодарю вас, мистер Лестрейндж. Не откажусь. — Я посмотрел на его безукоризненно начиненные штиблеты.
— Эрл! — Каркнул он эльфу. — Подготовь все, что нужно. Так вот, молодой человек, мир уже почти готов. Мы все согласимся сделать нейтральным Чёрное море, в котором не может быть никаких военных флотов. Только и всего.
— Но разве… — Мы не имеем этого по Лондонской конвенции сорок первого года? — опешил я.
— Разумеется, мы итак уже имеем свободный проход через Проливы, — фыркнул Лестрейндж, глядя, как вбежавший эльф наколдовал два зеленых плюшевых кресла. — Но войну надо завершить компромиссом. Вот, почитайте, — открыл он с желчной усмешкой шкаф. — Друзья из Вены прислали мне отчет о ходе тамошних переговоров с русскими еще в сентябре. Смысл беседы сводится к следующему. Обе стороны понимают опасность со стороны революции, обе стороны озабочены будущим Европы, — поводил он морщинистым пальцем в воздухе.
— Невероятно… — пробормотал я, глядя в пергамент. — Но, может быть, эту бумагу состряпали русские для развала нашего союза?
— Я бы рад был с вами согласиться, — кашлянул Лестрейндж, — но не могу! Сейчас ключ ко всему у нас внутри Англии. Бумага, которую вы мне любезно принесли, без сомнения состряпана под диктовку своенравной француженки Присциллы Дюпон.
Белый чайник с розами сам разлил чай, и я с интересом подумал о том, что, оказывается, сыграл, сам того не ведая, партию в пользу Присциллы. Эта высокая темноволосая полуфранцуженка, порхавшая по коридорам министерства, казалась многом воплощением каприз и сумасбродства. Дружба с Эванжелиной Орпингтон сделала ее заместителем министра магии, хотя ее бесполезность казалась очевидной. Главным ее занятием была демонстрация отменной фигуры и фраза «Э алер», которую она добавляла в виде паузы.
— Разумеется. — Лестрейндж присел и также взял чай. — Видите ли, магловский премьер лорд Эбердин*** из-за наших военных неудач доживает последние дни, как политическая фигура. Вероятно, Пальмерстон и Дерби думают, как взять в свои руки всю полноту власти. У нас его падением воспользуются те, кто хочет свалить мисс Орпингтон. Потому уже сейчас пошла борьба за ее место.
— Кого же вы ведите ее преемником? — спросил я.
— Самый серьезный политик магической Британии — это сейчас Лоуренс Трэверс, — жестко сказал хозяин. — Он, — поводил Лестрейндж сморщенной ладонью, — обладает реальной властью. А политик обладающий реальной властью — это сила, — поднял старик взмахом руки лейку для цветов. — Его дружба с лордом Пальмерстоном может стать решающим козырем, который перевесит все. Вот потому Присцилле нужно скомпрометировать контакты с русскими, которые затеял Пальмерстон.
Я как завороженный посмотрел на дверь. Ярла, наша тихая Ярла в очках и с легким косоглазием, старательно пишущая лекции, станет первой леди магической Британии? В это было невозможно поверить, но слова Лестрейнджа заставили меня задуматься. Вот это, Мерлин, взлет… Я вспомнил, как она в солнечный октябрьский день одиноко шла по хогвартскому двору, неуклюже загребая носками поношенных ботинок листья. Какой способностью к комбинациям обладала наша тихоня, одиноко идущая по дворику?
— И. — после всех жертв мы подпишем мир на основе Лондонской конвенции? — растерянно сказал я.
— Увы… — развел руками Лестрейндж. — Политика, мой друг, всегда стремится к балансу сил, и когда он нарушается, находится сила, способная его скорректировать, — показал он на стоящие у стола два белых стула в ореховой оправе. — Сейчас великие державы обменялись несколькими угрожающими жестами, и теперь могут сесть за стол переговоров. Император Николай ждет, с кем из наших политиков ему придется иметь дело после ухода Эбердина. Тогда мы подпишем мир с русскими и оставим императора Наполеона в одиночестве.
— Еще чудо, что мы получили Лондонскую конвенцию***… — бросил я на Лестрейнджа как можно более открытый взгляд.
Из всех искусств искусство слушать — одно из самых редких. Зато уж если ты им владеешь, оно наградит тебя сполна. Человек, который спокойно ораторствует перед тобой, станет твоим лучшим другом. Ибо он нашел в тебе все…
— А! — поднял руку бывший министр. — Это в самом деле, мой юный друг, было чудо, свершившееся благодаря романтической истории… В тридцать девятом году русский наследник Александр гостил у нас, и той невероятно теплой весной у них возник роман с Ее Величеством. Танцевали на балах, ездили на охоту, прыгали через платок, взявшись за руки. Император Николай заволновался, что его сын пожелает остаться у нас, став принцем-консортом!
— Что-такое я слышал от родителей, — улыбнулся я наивно. — Может быть, это только слухи? — пожал я плечами.
— Какие слухи! Я сам достал воспоминание премьера Мельбурна, где они вдвоем взахлеб целуются после бала в пустой гостиной! Ее Величеству было двадцать. Она была так хороша в своем розовом платье…
— Невероятно… — пробормотал я. Перед глазами стояли нежные руки Мисапиона Блишвик, которые я мечтал гладить больше всего на свете.
— Закономерно… — Философски изрек Лестрейнжд. — Тогда французы во главе с Тьером обещали помочь египетскому Паше против султана****. И вот однажды утром, когда Ее Величество и русский цесаревич завтракали в весьма фривольной одежде, Королева, воркуя, предложила своему сердечному другу предъявить совместный ультиматум Франции от имени двух держав. Они написали его вдвоем, а вбежавший русский посол барон Бруннов визировал текст. Так и родилась идея коллективного контроля над проливами.
— Да, если бы Александр был русским императором… — вздохнул я.
— Увы, это невозможно. Император Николай, поверьте, переживет многих монархов Европы, чего не скажешь о нашем друге Эбердине. Не бойтесь, молодой человек, — подошел Лестрейндж к письменному столу. — Я напишу письмо о вас Присцилле Дюпон, которое, уверен, поможет Вам в карьере…
Наверное, я бы считал 25 декабря 1854 г. одним из самых удачных дней своей жизни, если бы не его странная развязка. Зайдя в кафе через три дома от особняка бывшего министра, я написал для Гринграсса меморандум, где искать ключ к нашим успехам. В качестве доказательства я присовокупил воспоминания о своей беседе с Лестрейнджем. В награду можно было бы помечтать об идущих по ковру длинных белых ножках миссис Блишвик. Однако вскоре от приятных размышлений меня отвлек мелькнувший в окне вид Арнольда, спешившего куда-то по улице. Интересно, куда? Быстро расплатившись по счету, я наложил на себя китайский вариант невидимости и последовал за ним.
Слежка продолжались не долго — Арни нырнул за черную мраморную калитку магловского кладбища. Я осторожно пошел за ним и остановился возле одного из скорбных склепов, у входа в который стоял гипсовый ангел. Малиновое пальто моего друга мелькало мимо чугунных оград. Возле одной из них он покрутился пару минут, положив венок из хвои. Впрочем, я не поручусь, что это был венок — стоял я в отдалении. Затем, развернувшись, Арни осмотрелся и пошел к выходу. Я подошел к группе могил. На одной их них лежал свежий хвойный венок. Впрочем, они были и на других надгробьях. И тут я почувствовал, что меня ударила заклинанием между глаз — да так, что из них полетели искры.
Некоторое время я смотрел на черный мрамор, все еще пытаясь понять, правильно ли я понял надпись. Но на нем черным по белому (вернее, белым по черному) было выведено:
Рафаэлла Бэрк
(1830 — 1853)
Примечания:
*В тексте главы использованы фрагменты из размышлений известного тибетского ламы Агвана Лобсана Доржиева (1853 — 1938).
** Джордж Гамильтон Гордон, 4-й граф Эбердин (1784 — 1860) — британский политический деятель. 34-й премьер-министр Великобритании в 1852−1855 годах.
*** Лондонская конвенция 1841 года — конвенция, заключенная в Лондоне 13 июля 1841 года между Россией, Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией. Восстановила «древнее правило» Османской империи, согласно которому Босфор и Дарданеллы объявлялись в мирное время закрытыми для военных судов всех стран, а в военное — на усмотрение султана.
**** Имеется ввиду Египетский кризис 1839–1840 годов, в ходе которого Великобритания и Россия выступили совместно против Франции. Позднее премьер-министр виконт Мельбурн действительно во многом объяснял изменение позиции России взаимными чувствами королевы Виктории и цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II.
