Глава 2Разговоры об увиденном Карайшем не утихали, но больше в жизни лагеря ничего не изменилось. По-прежнему группы разведчиков отправлялись то на северо-северо-запад, левее того пути, которым шел отряд Вулларина, то почти строго на юг, доходя до границы с пустыней, то западнее, к Южным холмам – Ягис уже намечал следующим летом, в случае неудачи этого, уйти за холмы, посмотреть своими глазами, настолько ли непреодолима лежащая за ними пустыня. Может быть, там, подальше от Реки, думал он, пески окажутся менее страшны, может быть, отыщется караванный путь. Хотя не приведет ли этот путь, порой мелькало в мыслях саламандра, в такие же земли, как здесь, в такой же равнинный край, зажатый между непроходимым лесом, неприступными горами и Рекой? Нередкие смельчаки из перевертышей уходили и в Дальний лес, и в ущелья Чатракского хребта. Они либо возвращались с полпути, пряча глаза – и родные вздыхали облегченно и старались никогда не вспоминать о неудачной попытке, – или не возвращались вовсе. Но искать всерьез пути через Реку не брался еще никто. Их послали на разведку - увидеть, узнать и понять как можно больше - и ждали любых сведений, но Ягис, как и каждый в отряде, хотел вернуться с хорошими вестями. Огненная река из детских сказок, из легенд для юных перевертышей ничем не отличалась от Дальнего леса или Чатрака: и камню, и дереву, и волнам было безразлично, кого раздавить равнодушной лапой, и правило существовало только одно – обходить их как можно дальше. Но теперь Река больше не была безликой, она стала противником, хитрым, сильным, умным и безжалостным. Возможно, она была им не по зубам; но отступать воины не привыкли, подкрепляя человеческую гордость звериным чутьем, говорившим, что слабому в этом мире не выжить.
Последний месяц лета отсчитывал последние дни, скоро должна была начаться осень, с ее холодными ливнями и листопадом. Дождевая вода испарялась от жара Реки; прибрежные земли тогда затягивал густой, горячий туман, он пах болотной тиной и сгоравшей в волнах огня листвой. До этой поры лагерь нужно было свернуть. Дальних разведок уже недели три не посылали, ждали только воинов, ушедших в прошлое полнолуние к Южным холмам, – те могли вернуться со дня на день. Исень выяснил наконец, что хоть черепахи и способны откладывать вкусные яйца, но каменная шкура не спасает их даже от обычного огня. Возможно, они пришли из пустыни – но никак не из-за Реки. Филин хотел взять с собой несколько черепашат и посмотреть, выживут ли они на песчаном берегу его родного озерца.
- Илур, - приказал Ягис однажды утром, когда роса выпала особенно холодной и обильной, и паутины провисали под ее тяжестью. – Возьми двух лошадей, съездишь к шаману. Спроси, когда нам лучше выступать в путь. И пусть Карайш приедет с тобой – думаю, там он больше не нужен.
- Хорошо, - кивнул волк, выглядывая среди стреноженных пасущихся лошадей своего каурого и буланую Карайша. До стоянки шамана было не больше четырех часов пути, и Илур решил, что еды брать не стоит.
Шаманы никогда не жили ни в племенах, ни поблизости от них. Так, во всяком случае, было заведено в Чатракшанде; а Лиаллур, со слов родителей, говорил, что и в Шанде шаманы ищут себе пристанище за много полетов стрелы от главного селения, да и к прочим не близко. Не любили шаманы и перекидываться прилюдно, хоть тайны тут никакой не было. Большинство их было птицами; почему – не знал никто, считая и самих шаманов. Илур подумал, что никогда не видел, в кого же перекидывается Карджанг. Тот был шаманом «походным»– сопровождал воинов в долгих странствиях, пока за селением и племенем приглядывал его бывший наставник, Чиашшан, коршун, уже старый, редковолосый и мудрый. Карджанга же возраст будто не брал. Илур помнил его с детства – высокого, гибкого и в то же время казавшегося вырубленным из камня. Темноватое лицо тоже было каменным, неподвижным, и оттого еще необычнее казались на нем глаза – золотые, как песок пустыни, раскаленный солнцем, в красных кровяных прожилках. Шаманом он был не хуже других, а, может быть, и мудрее – хотя его советы не всегда были понятными. Илур сам однажды слышал, как Ягис жаловался кому-то из старейшин на предсказание Карджанга – он не мог понять, советует ли шаман выступить в поход немедленно или, напротив, отложить его до следующего лета. Но тот же Ягис, когда речь зашла о том, чтобы отправить с ними Чиашшана, мягко, но решительно дал понять, что мудрейшему лучше остаться оберегать селение, а воинам будет достаточно и его ученика. Верно, саламандр видел в Карджанге что-то, за что готов был прощать ему туманность предсказаний. Много успел передумать Илур за четыре часа верхом – шаман поселился южнее лагеря и ближе к Реке, на равнине, где не было и признака деревца или кустика. Высокая степная трава здесь была сухой, жесткой, как старая бычья жила, перекидываться не хотелось; раз только пришлось Илуру обернуться, чтобы волчьим носом проверить направление – ему показалось, что лошадь чересчур отклонилась к югу.
Вскоре среди серо-желтого ковыльного простора показалась темная, растущая на глазах точка – шатер Карджанга из телячьих шкур, крашенных сухой корой крушины. Здесь уже отчетливо чувствовалось, как погорячел воздух: хоть день стоял безветренный, но Река была слишком близко. Илур с полпути слушал, как нарастает ровный гул пламени, а сейчас, подъехав к самому шатру, что стоял, как оказалось, на незаметном, очень пологом взгорке, увидел ее, разом открывшуюся неожиданно близко, за полосой серой травы. Увидел - и в который раз поразился, замер, ощущая, как дышит Река жаром в лицо, и все же не отводя взгляда. Волны огня катились одна за другой в каменных берегах, раскалившихся докрасна от их жара, стена такого же раскаленного воздуха, уходящая, казалось, к самому небу, дрожала и морочила взгляд. Рев пламени вдруг приблизился, ударил в уши, будто Река наступала, неотвратимо и стремительно… Илур сглотнул, показавшись сам себе букашкой, муравьем, бросающим вызов лесному пожару…
- Эй! – послышалось за спиной. Илур обернулся. Карджанг выбрался из шатра, выпрямился, поглядел на него недовольно. – Зачем приехал, волк?
- Ягис послал, - отозвался Илур, вспоминая о деле. – Хочет узнать, когда сниматься с лагеря. И велел Карайша привезти.
- Хорошо, - незамедлительно согласился шаман. – Увози. Он мне больше не нужен.
Схватил металлический кругляш, отполированный до блеска, поймал на него солнце, покрутил туда-сюда, бросил обратно и, казалось, утратил интерес и к штуковине, и к гостю.
- Так где он? – не выдержал Илур через несколько вдохов.
- Вон, - не глядя, шаман махнул рукой куда-то в сторону и вверх. Илур сначала не понял, глянул на степь, на неподвижную траву. Потом догадался, перевел взгляд выше – как раз вовремя, чтобы увидеть, как сапсан плавно и стремительно опускается в траву и поднимается из нее уже человеком. Он двигался в степи, как форель в ручье – неуловимо быстро, почти не тревожа ковыль. Илур подумал, что не каждый волк отличается подобной ловкостью.
- Ягис зовет, - сказал он, когда Карайш подошел поближе. – Карджанг говорит, ты можешь идти.
- ТрАвы возьми, - ворчливо заметил шаман. Он стоял лицом к Реке, полуприкрыв глаза, впитывая ее жар и будто наслаждаясь этим. Его лицо, четко вырезанное, твердое и неподвижно правильное, совсем не подходило к брюзгливым словам. Илуру показалось, что шаман за время их похода стал моложе, будто Река выжгла наброшенную на него тень равнин. Карайш тем временем нырнул в шатер, повозился там, появился снова, с несколькими мешочками в руках.
- Как заваривать, помнишь? – Карджанг не повернул головы, так и стоял, не глядя на воинов, наедине с Рекой. «Чем Чатрак не шутит? – подумал Илур. – Может, у шаманов с Рекой и правда свои отношения». Сапсан кивнул молча. Шаман ничего не сказал, видимо, понял, каков был ответ.
- Я седлал сам, не знаю, так ли, - Илур указал на буланую. После рассказа Лиаллура у него было странное отношение к Карайшу – оберегающее и настороженное одновременно.
- Все хорошо, - улыбнулся сокол, пальцем проверяя, насколько туга подпруга. – Я и сам не затянул бы лучше.
Илур улыбнулся в ответ, проследил, как Карайш привязывает к седлу свои мешочки, и снова обратился к шаману.
- Так что сказать Ягису, Карджанг? – спросил он настойчиво – в конце концов, его послали не только за сапсаном, но и за ответом.
Шаман повернул голову и окинул воина насмешливым взглядом – от темных волос до мягких изрядно запыленных сапог.
- А Ягису скажи – пусть сам решает, когда возвращаться. Разницы нет никакой, поверь, волк, - он рассмеялся – будто мелкие камушки покатились с горы – и снова отвернулся.
- Меня зовут Илур, - дернуло что-то Илура за язык.
- Я помню, - шаман снова было отвернулся, но к ним уже подходил Карайш.
- Спасибо, Карджанг, - сказал он негромко. Глаза шамана потеряли снисходительный прищур, перестали смеяться; голова задумчиво склонилась к плечу.
- Удачи тебе, сокол, - произнес он, касаясь кончиками пальцев, окрашенных в цвет заката, щеки Карайша. И, глядя уже на обоих, повторил: - Удачи вам, воины! И доброй дороги. Известите меня за день до того, как тронетесь в обратный путь.
- Ты явно нравишься ему больше, чем я, - не удержался Илур, когда шатер скрылся из виду в ковыльных волнах. Карайш покачал головой.
- Наверное, птицы Карджангу ближе, - заметил он примирительно. Илуру стало стыдно за несдержанность. Лиаллур бы его не одобрил.
- А ты не знаешь, Карджанг - он кто? - спросил волк - из любопытства и чтоб сгладить неловкость.
- Не знаю, - покачал головой Карайш. – Я не спрашивал, а он не показывал.
Илур поверил – волчье чутье подсказывало, что сокол не будет врать без особой нужды.
Они оставили позади примерно половину пути, когда Илур подумал, что надо было напроситься к шаману на обед. Живот подвело, он недовольно урчал, как Урлак-кашевар, когда у него кончался медвежий чеснок или душистая монарда. Даже Карайш расслышал, глянул быстро, пряча необидную улыбку в уголках губ.
- Позавтракать не успел, - буркнул Илур. – А может, - он с надеждой глянул на сапсана, - свернем, поохотимся? Торопиться некуда.
Сокол подумал недолго, кивнул. Не сговариваясь, они повернули налево, к небольшой березовой роще. Не доезжая до нее на полет стрелы, стреножили коней, и две темных тени мелькнули под сияющим послеполуденным солнцем, разделяясь – сапсан сильными взмахами крыльев поднялся над степью, уходя в синь неба, волк исчез в высокой траве, опустив голову, принюхиваясь к запаху жирных осенних сусликов.
…Солнце не успело еще коснуться макушек берез, когда волк, облизывая на бегу перепачканную теплой кровью морду, неторопливо показался на опушке. Ожидание не затянулось – вскоре и сокол опустился на торчащий, как обломанная кость, сук сухой осины, завозился там, чистя перья. Когда Илур поднялся с мягкой лесной травы, сапсан по пологой дуге слетел вниз, перекидываясь незаметно, едва ли не в полете.
- Сейчас бы родник, - мечтательно протянул Карайш.
- Пойдем поищем, – предложил Илур. В их краях ни одна роща, ни один околок не обходились без ключа, озерца, на худой конец, без мелкого, заросшего камышом болотца.
Волком Илур обнаружил бы воду быстрее, однако ему почему-то было неудобно перекидываться одному. Но и так поиски не затянулись – неожиданно Илур почувствовал, как ступня куда-то провалилась, заледенела; выдернув ногу из влажного мха, он прислушался и уловил мягкий лепет родника в двух десятках шагов от них, за диким малинником. Обогнув щетинившиеся шипами заросли, они обнаружили озерко, похожее на то, из которого брали воду для лагеря, но гораздо меньше. Опустившись на колени по обе его стороны, перевертыши напились из ладоней студеной воды, поплескали в лицо, на шею. Потом, недолго думая, стянули рубахи и умылись по пояс, намочили волосы, чтобы сохранить немного прохлады на остаток пути. Уходить не хотелось, густая, совсем зеленая, в отличие от степной, трава манила прилечь. Волк не выдержал первым – растянулся во весь рост, уставившись в небо, синеющее в березовых кронах. Карайш глянул на него – и тоже стек в траву, раскинув руки, пальцами правой касаясь холодного зеркала воды.
Любопытство грызло Илура, как белка орех. Он не знал, как лучше приступить к расспросам о том, что не давало ему покоя. Но Карайш вдруг сам завязал разговор.
- Вы ведь с Лиаллуром друзья, да? – спросил он спокойно, будто не в первый раз вел с волком такую вот неспешную беседу.
- Да, - ухватился за представившуюся возможность Илур. – С самого детства. Он мне как брат, у нас нет тайн друг от друга.
- Он необычный, - круглый черный глаз Карайша глянул на волка через узкие, длинные листья пырея.
- У него родители в Шанде жили, - пояснил Илур. Карайш моргнул.
- Нет, не поэтому. Он… - сокол запнулся. – Правильный. Не по-шамански, а по-человечески.
- Не знаю… - протянул Илур. Ему казалось, что Лиаллур – это Лиаллур, такой, какой есть. Внезапно решившись, он перевернулся на живот. – Он говорил, что ты перекинулся перед тем, как упасть… что не хотел умирать соколом… Что это за поверье?
Карайш приподнялся на локтях, чтобы лучше разглядеть волка.
- Зачем тебе? – спросил он коротко, без злобы, но и без улыбки.
- Просто интересно, - Илур присел, упершись ладонью в траву. – Не хочешь – не рассказывай.
- Да нет, - все так же безразлично проговорил сапсан. – Все просто. Есть поверье, что если умрешь зверем, то и в небесных степях будешь зверем, всегда. Даже не вспомнишь, что был человеком.
- И что? – бездумно брякнул Илур. Карайш посмотрел на него изумленно, будто полевка на его глазах вдруг обернулась круглым серым камушком.
- Перевертыши – это люди, - сказал он общеизвестное. – По эту сторону жизни и по ту. Разве у вас не так? Куда попадают волки после смерти?
- На Великую охоту, - произнес Илур. Ему было неудобно говорить об этом с кем-то не из своего племени. Впервые в жизни он вот так, вслух, называл самые простые и самые сокровенные истины.
- А вы там волки или люди? – снова спросил Карайш. Его интерес не раздражал. Илур вдруг понял, почему Лиаллуру было так просто броситься в трясину за раненым соколом.
- Мы перевертыши, как и здесь. – Перед глазами Илура промелькнули картины Охоты из услышанных в юности легенд, и он повторил оттуда, из рассказов: – На Великой охоте волки без устали преследуют добычу, то по пушистому снегу, то по желтой листве… Это достойная добыча, каждый может гордиться такой охотой. А потом охотники возвращаются в селение, разводят костры и пируют до утра за длинными столами, и никто не боится смерти.
- А если бы ты забыл? – черные глаза сокола впились в Илура, как иголки. – Если бы ты на целую вечность стал просто волком и не помнил бы ни друзей, ни семьи, ни запаха родного дома?
На мгновение Илуру без всякой причины стало страшно, будто он соскользнул с бревна, перекинутого над глубоким оврагом. Но тут же спокойная улыбка тронула его губы.
- Волк не может забыть свою стаю, - сказал он.
***
Ягис был недоволен словами шамана и отрывисто объявил, что отряд выступит в обратный путь на следующий же день после возвращения воинов с юга. Небо оставалось чистым, только медленно желтеющая листва да холодные утра говорили о приходе осени. Оживление первых дней похода, напряженное любопытство и задор летних месяцев ушли в прошлое; в своих мыслях разведчики уже свернули поклажу и были на дороге к дому. Раньше по вечерам, сидя у костров, они рассуждали о Реке и о землях, лежащих вокруг нее; о существах, которых мало кто видел, и о существах, которых не видел никто, споря, чья шкура могла бы выдержать жар Реки; о путях на юг и на север, о неприступных ледяных перевалах гор и всесжигающих песках пустыни. Теперь же за вечерней трапезой то один, то другой перевертыш говорил вдруг – «а дома-то яблоки уже поспели», и остальные замолкали, задумавшись, ловя в воздухе запах яблочного варенья, запах дома. Было ясно, что поход заканчивается скорее неудачей, чем успехом. Да, основная его цель с самого начала казалась недостижимой – но надежда все же была.
- Что там, Карайш? – окликнул Лиаллур сапсана, едва тот приземлился. До того, как взлететь, Карайш пристально вглядывался в ковыльные просторы на юге. Илур вскочил. Сердце рванулось в груди. «Южане» вернулись! Значит, скоро домой!
Кивок, а более того улыбка Карайша показала, что волки не ошиблись в предположениях. Весть разлетелась по лагерю, как огонь по сухому хворосту. Ничем не занятые воины вскоре облепили частокол, пересмеиваясь, вглядываясь в медленно приближавшиеся фигуры. Солнце ощутимо сдвинулось, а Ягис успел разогнать с мелкими поручениями человек пять, прежде чем чей-то удивленный возглас прорезал полуденную вязкую тишину.
- Их четверо!
Самые зоркие из перевертышей прищуривались, вглядываясь в темные силуэты, подрагивавшие и множившиеся в ослепительном мареве, и один за другим подтверждали:
- Четверо!
- Четверо…
Строить предположения о том, кто четвертый, было решительно не на чем, оставалось лишь ждать и по мере приближения всадников с жадным любопытством отмечать все новые черты пришельца.
- Светловолосый, не южанин, значит… И кожа белая. Может, из Шанда?
- Это где ж он так одежду изодрал? Лохмотья! И пустыня не сожгла ведь…
- Может, они его не в пустыне нашли! Может, по пути подобрали?
- И без сапог.
- А взгляд-то какой… как пустые соты, - это сказал Урлак, когда всадники – чужак позади Гавайра, держась за его пояс – уже въезжали в ворота.
Одним махом всадники спешились – впрочем, Гавайр немного задержался, ожидая, пока спрыгнет на землю чужак. Ягис, мягко шагая, прошел меж расступившимися воинами ворону навстречу, они обнялись крепко и коротко – огонь и уголек. Гавайр был весь черным – глаза, волосы, одежда, сплошь покрытая глянцевитыми вороновыми перьями, сероватое лицо, которое не брал загар. Они были одногодки с Ягисом и в юности воспитывались у одного наставника.
- Как поход? – спросил саламандр, обводя взглядом лица воинов. – Вас вернулось больше, чем уходило…
- Мы привезли много разных сведений, Ягис, - отозвался Гавайр. – И еще – его…
Ворон сделал шаг назад, поворачиваясь, выставляя на вид светлокожего чужака.
- Мы зовем его Ину, - добавил он.
- Кто ты? Какого ты племени? – строго, но доброжелательно спросил Ягис, устремив взгляд к чужаку.
«Ину… безымянный», - вспомнил Илур давным-давно услышанное от Чиашшана слово из птичьего наречия и почти не удивился ответу пришельца.
- Я не помню, - сказал тот.
Лагерь оживился. Хоть команды сворачиваться еще не было, воины собирали в походные мешки расползшиеся во все стороны вещи, там поднимая упавшую с колышка берестяную кружку, тут выдергивая невесть когда и зачем воткнутый в коновязь ножичек. Пахло кашей с кореньями, вяленым мясом, сладковатым отваром из трав – Урлак готовил добавочный обед для прибывших. Гавайра и чужака Ягис увел к себе в палатку, а остальные двое, отмахиваясь от расспросов, завалились спать под единственной на весь лагерь раскидистой рябиной. Илур томился бездельем и любопытством и продолжал крутиться возле палатки вожака, делая вид, что занят поисками своего кресала. И его терпение было вознаграждено.
Ягис откинул шкуру неожиданно, появившись совершенно бесшумно, и Илур порадовался, что его руки заняты грудой всякого нужного барахла, подобранного поблизости: малый бурдюк, куски пергамента, несколько стрел, мешочек с сушеной земляникой и пара кремней. Так он хотя бы выглядел при деле. Саламандр окинул его быстрым взглядом, коротко бросил:
- Лиаллура сюда.
Илур кивнул и заторопился к выходу, сбросив попутно свою добычу возле костровища. Лиаллур нашелся за оградой – чистил лошадь, что-то ей внушая вполголоса. Гнедая поводила ухом и довольно прикрывала один глаз.
Ягис приказал записать все, что расскажет чужак, на отдельный свиток. Лиаллур уселся в тени малой березы, привычно пристроил на коленях гладкую, как лед на озере, сосновую дощечку, сбоку, под правую руку, поставил пузырек с чернилами. Илура он как будто не замечал, и тот, довольный, присел сбоку, так, чтобы видеть и вязь букв, тянущуюся из-под пера друга, и лицо чужака, на котором играла кружевная тень волновавшихся под ветром березовых листьев.
…Он увидел степь прямо перед собой, почувствовал спиной жар, и его будто подтолкнуло – он пошел вперед, чуть пошатываясь, словно отсидел ноги и теперь застоявшаяся кровь разгонялась, покалывая и сбивая с шага. Хотелось пить; в голове немного шумело и давило на виски, как бывает, когда в темя ударит жесткое солнце. Он шел все быстрее и быстрее, не оглядываясь. Потом упал в траву, рассмеялся сухо, закашлялся. В горле першило, но все равно было хорошо. Это была другая степь, и другая трава, и даже небо другое, выбеленное солнцем и жаркими ветрами, но живое. Не к месту вспомнился шиповник, сморщенные, потемневшие ягоды, которые зимой бросают в кипяток, и они расправляются в нем, напитываясь водой. Ину вскочил на ноги, глядя в небо, широко открыл рот, будто вдыхая его, впуская в себя блеклую голубизну. Дернул в сторону ворот рубахи, державшийся на честном слове, подставил горячим лучам бледную кожу, мучнистую, как опарыши на мясе. Поворочал запрокинутой головой, радостно чувствуя, как шевелятся, доставая почти до поясницы, густые светлые волосы. Он был совсем нетронутым этим миром – ни его палящим солнцем, ни сухим ветром, ни острыми кромками травы. Ни одной отметины – как на новом пергаменте.
- Только, - Ину споткнулся на полуслове, поднял на Лиаллура взгляд. – Я ведь помню, я был здесь… я жил здесь. Я умел… меняться, как и вы…
Волки не успели, ни один, ни другой. Ину скатился с камня, на котором сидел, в пыльную траву, раз за разом ударяясь виском о серый, выветрившийся песчаник. Искаженное лицо было неподвижно, только дрожали ресницы при каждом ударе. Висок быстро покрывался яркой кровью, на песчанике она тут же темнела и впитывалась в каменные поры.
Илур вцепился в чужака, оттаскивая от камня. За спиной матерился Лиаллур, осторожно раскатывая пергамент, свернувшийся трубкой, едва писарь выпустил его из рук. Илур подтащил найденыша к бочке, одной рукой, не выпуская драного шиворота, опрокинул на него ведро с водой, стоявшее на крышке. Тот затих, только дышал тяжело. Частые мелкие капли падали с волос в мягкую пыль.
- Успокоился? – Илур вздернул беспокойного гостя за рубаху, заставляя выпрямиться. Ину глянул исподлобья, сквозь мокрые пряди, кивнул. Илур опустил руки, отступая ненамного, почти незаметно. Взгляд чужака был так спокоен, что волку стало неудобно, будто это он, а не Ину, только что с застывшим лицом пытался разбить себе голову об мягкий песчаник.
Лиаллур уже справился со свитком, его взгляд не отрывался от пришельца, пристально следил за каждым движением. Обманчиво мягко волк присел на траву, снова разложил пергамент – буквы чуть смазались, но разобрать было можно. Окунул перо в чернила, занес над строкой:
- Продолжай.
…Он просто шел, потому что не знал, что еще можно делать. Жар толкал в спину, не давая остановиться. Когда он наконец осмелился оглянуться, позади расстилалась все та же степь, что была справа и слева, только небо чуть дрожало над ней – похоже, глаза устали. В первой же рощице, что попалась ему на пути, нашлись полусухие, не склеванные птицами ягоды малины, шляпка сыроежки алела в траве. Он съел все, что нашлось, запил родниковой водой, потом долго блевал, схватившись за тонкую осину, в горле стояла сухость, будто он наелся золы. Он сполз спиной по стволу большой рябины, рубаха задралась на шею. Кора царапала кожу, и он подумал, что если его кровь впитается в горькую шкуру дерева, у него появится свое племя. И ягоды, грибы, вода снова станут разными на вкус.
Но, когда он научился есть и пить так, чтобы пища не покидала желудок, вкуса она не обрела. Лежа на прохладном зеленом мху, он поочередно совал в рот то завялившуюся дикую смородину, то горсть недозрелой рябины, то сыроежку с приставшей к шляпке рыжей хвоей – но вкус еды менялся как хотел: смородина горчила, сыроежка отдавала то кислотой, то ослепительно острой сладостью.
Наверное, он пролежал бы на этой поляне весь остаток лета, а может быть, и остаток жизни, но однажды, неделю или две спустя, он услышал за деревьями разговор и различил ровный топот подкованных копыт. Тогда он поднялся и выбежал навстречу воинам Гавайра. Это случилось на расстоянии дня пути от лагеря.
- Ты помнишь почти все, - Лиаллур заговорил осторожно, будто шел по первому льду на озере, пробуя его сжатой подушечкой, прежде чем встать всей лапой. – Скажи, а чего ты не помнишь?
Ину сглотнул, сильно потер ладонью подбородок, провел обеими руками по лбу, вискам, к затылку, приглаживая, прилизывая влажные волосы. Да так и остался сидеть, упершись локтями в колени, опустив голову, глядя прямо перед собой.
- Я не помню ничего, что касается… меня. Имя, племя, названия рек и гор. Всеобщий язык понимаю, но больше – никакого. Даже сказок не помню… - Хмыканье с равным успехом можно было счесть и за смешок, и за всхлип. – И я ничего не чувствую. Боль – но не так. Вкус – но не тот.
- Будто тебя здесь и нет? – спросил Лиаллур, подсказывая.
- Нет! – вскинул голову Ину, выпрямляясь. На виске пульсировала жилка, и мелкие капельки крови пОтом выступали на едва запекшихся ссадинах. – Я здесь, - заорал он зло. – Я – здесь! Но меня не должно здесь быть, мне нет здесь места!
На этот раз Илур был наготове, писарю даже подниматься не понадобилось: Илур перехватил чужака на полуброске к горлу Лиаллура, крутанул руку, укладывая мордой в пыль, мгновенно налипшую на влажные волосы и одежду, придавил коленом спину. Того на большее не хватило, он обмяк и теперь уже точно плакал, с подвыванием. Илур глянул на друга: закончили? Но тот покачал головой отрицательно. Илур удивился, но смолчал. Подождал немного для верности, пока всхлипывания не затихли, сходил к бочке, притащив ведро, поставил перед Ину. Тот уже поднялся, долго, тщательно умывался, отвернувшись, пряча глаза, даже волосы пригладил и завязал тряпицей. Только рубаха все равно осталась грязной, и вид был диковатый, не для воина. Он протянул Илуру пустое ведро, кивнув коротко в знак благодарности, и волк задумался, в кого же перекидывался этот перевертыш раньше, когда еще умел это делать. Или… странная мысль вдруг возникла у Илура, странная, но очень правдоподобная, и он вдруг уверился, что Лиаллур хочет спросить чужака именно об этом. И споткнулся на ровном месте, больно стукнувшись коленом о ведро, когда до него долетел вопрос Лиаллура, еще более странный и неожиданный, чем тот, о котором подумал сам Илур:
- Скажи, ты помнишь Реку?
- Которую? – переспросил Ину.
