Обманка

Часть третья. Геллерт Гриндевальд и узник Нурменгарда

Солнечный луч падал на кафедру, и хрустальный кубок, только что трансфигурированный профессором Диппетом для демонстрации разницы энергозатрат при различных видах преобразований, рассыпал по всему классу сияющие разноцветные искры. Элфиас пытался сосредоточиться на словах преподавателя, но у него ничего не получалось: солнце отвлекало, отвлекала игра света на бесчисленных гранях кубка, отвлекал скрип пера, доносившийся откуда-то справа – негромкий, лаконичный, какой-то аккуратный. Элфиасу казалось, что его сердце подстраивается, независимо от его желания, под этот скрип, и сжимается в именно тот момент, когда перо, трудящееся над утолщениями букв, издает свой полувздох-полустон, жалуясь на производимое усилие и одновременно радуясь его совершению.

Справа от него, на парту дальше от кафедры, было место Альбуса Дамблдора. Это давно составляло большую проблему для Элфиаса: из-за слабого зрения он не мог сидеть на дальних партах и не имел веских оснований просить Альбуса пересесть ближе. Пару раз он позволил себе прямой намек, но Альбус сказал, что не любит, когда у него за спиной находится много людей - это лишает его душевного спокойствия на занятиях. Элфиас тут же понял, что никогда больше не обратится к другу с подобной просьбой: душевный покой Альбуса он ценил гораздо выше, чем собственный. Более того, он привык к своему не-спокойствию и дорожил им, как тем, что составляло значительную часть его существования в эти семь хогвартских лет.

Довольно рано – еще в четырнадцать – Элфиас понял, что называть его отношения с Альбусом Дамблдором дружбой неверно, и что чувство, испытываемое по крайней мере одной стороной этого приятельского дуэта, носит название любви. Он не испугался, не бросился делиться с кем-нибудь своим открытием либо сообщать о нем предмету страсти, не попытался задушить в себе то, что чувствовал к Альбусу. Нет, он принял это как должное; так же, как принимал редкие увлеченности Альбуса хогвартскими девицами, большей частью из Рейвенкло. Он был согласен и дальше оставаться верным и неизменным другом Дамблдора, а впоследствии – и его семьи: когда тот женится на высокой худощавой англичанке, с рыжеватыми вьющимися волосами, которые она будет забирать в пучок, и блекло-голубыми глазами, во время работы скрытыми за стеклами пенсне в тонкой золотой оправе. Он видел долгие годы, наполненные совместными прогулками по дорожкам осеннего парка, разговорами, спорами и ужинами в уютной столовой, с вышитыми гладью салфетками и ростбифом, испускающим горячий сытный дух; работу плечом к плечу в лабораториях, ассистирование при опытах, организацию поездок на симпозиумы и конференции за границу – Элфиас не сомневался, что Альбус станет крупным ученым, какой бы области знаний он не отдал предпочтение. А если у четы Дамблдоров появятся дети, кто станет их крестным, как не самый близкий друг? Он будет членом их семьи, ангелом-хранителем, помощником в делах и громоотводом при ссорах, надежным, нужным и незаменимым Элфиасом; и в биографии Дамблдора, которую, несомненно, однажды напишут, его имя неизменно будет упоминаться рядом с именем Альбуса, и именно он будет махать рукой со всех колдографий, находясь в тени знаменитого мага...

Очнувшись от грез, Элфиас вспомнил, что идет урок. Перо больше не скрипело. Дож наклонил голову и осторожно скосил глаза назад и вбок. Альбус сидел с задумчивым видом, уставясь в потолок, будто обнаружил там нечто необычайно увлекательное. Элфиас с досадой отвел взгляд. Он не любил тех мгновений, когда не мог угадать мыслей друга, и старался тут же занять голову чем-нибудь другим.

На самом деле пером скрипел, скрупулезно записывая каждое слово профессора, Гелиос Скамандер. Но об этом Элфиас так никогда и не узнал.


Выпускные экзамены надвигались на них подобно грозовой туче, сверкая молниями директорских призывов к усиленной учебе и грохоча раскатами преподавательских наставлений и предупреждений. Одним из немногих, кого эта гроза не волновала ни в малейшей степени, был Альбус Дамблдор. Конечно, лучшему ученику школы не приходилось сомневаться в качестве собственных знаний, равно как и в их количестве, явно превосходившем требуемый Министерством средний уровень; но Альбус был не просто спокоен – он был беспечен, почти легкомыслен, и Элфиас смотрел на него с тем восторгом, с которым древние греки, наверное, взирали на своих олимпийцев. Самому Элфиасу учеба давалась с немалым трудом; он брал усидчивостью и зубрежкой. Дамблдор однажды сказал, что эти качества необходимы для того, чтобы быть хорошим исследователем, и Дож воспроизводил в голове эти слова всякий раз, как засиживался за книгами до того, что начинало темнеть в глазах и строчки расплывались паучьими тенетами, грозя запутать его разум в тупиках фраз и закоулках мыслей. Тогда Элфиас откидывался на спинку стула, закрывал глаза, массировал веки холодными пальцами, сухими от переворачивания бесконечных страниц, и вспоминал что-нибудь приятное: например, как они с Альбусом однажды лежали на берегу озера, вдвоем читая один ученик по заклинаниям, и их плечи касались друг друга. На следующий день, отвечая тему, Элфиас не смог припомнить ни строчки из прочитанного, и Дамблдор смотрел на него с жалостью и недоумением, не понимая, почему друг не усвоил таких простых вещей; и на большой перемене долго объяснял легко схваченную им самим суть главы; а Элфиас смотрел, как двигаются бледно-розовые губы, приоткрывая полоску мелких, ровных зубов; как Альбус откидывает за спину волнистые волосы цвета недозревшего каштана; как время от времени кладет на страницу длиннопалую ладонь, на которой безымянный палец был чуть-чуть длиннее указательного; и снова не слышал и не понимал ничего из урока, слушая только звук голоса Альбуса, как мелодию, как пение эоловой арфы или новомодной челесты, ставшей столь популярной после шоссоновской премьеры «Бури». В субботу, сославшись на необходимость написать письмо домой, он засел в библиотеке и потратил почти три часа на то, чтобы самостоятельно, путем разбора каждого предложения и возвращения к предыдущим записям, изучить, запомнить и по возможности понять материл главы. Это было одно из его любимых воспоминаний.

Накануне Т.Р.И.Т.О.Н.ов они приводили в порядок спальню и гостиную, собирая и сортируя различные мелочи, которых за годы учебы незаметным образом накопилось так много, что половину приходилось просто уничтожать. Альбус уничтожил бы и бОльшую их часть, если бы Дож не перехватывал его руку, неуловимо выписывавшую вязь заклинания, на полпути с настойчивым: «Отдай мне!» «Зачем тебе это?» - смеялся Дамблдор, вступая в шутливую борьбу с приятелем. – Это мусор; от мусора нужно уметь избавляться». «А я хочу это оставить!» - возражал Элфиас, глядя в голубые глаза за тонкими стеклами очков, взбудораженный собственной смелостью – никогда раньше он не говорил Альбусу «я так хочу», даже в шутку. И он откладывал в отдельную кучку старый шарф Альбуса, который они на третьем курсе неудачно попытались трансфигурировать в кошку; билеты на профессиональный квиддичный матч, куда их затащил дядя Денеба Блэка, страстный поклонник игры и «Паддлмир Юнайтед» - там они пили темный эль из пузатых бутылок, кричали, свистели, запускали в воздух фейерверки и вернулись в Хогвартс счастливые и пьяные больше игрой, чем пивом – хотя директор и решил иначе, сняв с факультета пятьдесят баллов, которые Альбус вернул в тот же месяц, блестяще отстояв честь школы на всебританском конкурсе юных зельеваров. Были в этой куче и лекции по славянским рунам, написанные ровным, без помарок, почерком Альбуса; и мензурка с подписью кого-то из именитых зельеваров, читавших в Хогвартсе небольшой цикл лекций; и даже закладка из учебника, которой Альбус пользовался только на первом курсе – слишком уж по-детски выглядел гном, скрипуче напоминавший о странице, на которой было закончено чтение. Элфиас хотел сохранить ее по одной простой причине – цвет шелка этой закладки идеально соответствовал оттенку глаз Альбуса.

- А это что? – неожиданно спросил Альбус, взглянув на вещицу, зажатую в руке друга – небольшой гладкий серый кругляш, похожий на обкатанный водой камень.

- Да так, - пожал плечами Элфиас. – Обманка. Трансфигурируется во что хочешь, работает на изначально вложенной магии. Говорят, - добавил он, желая придать больше ценности заинтересовавшему Дамблдора предмету, - она принадлежала кому-то из французских королей, кажется, Иоанну Доброму…

- А-а-а, - разочарованно протянул Альбус, теряя интерес к артефакту. – Значит, почти выдохлась, за столько-то лет. Оставишь или выкинешь?

- Оставлю, - сказал Элфиас. Улыбка сползла с его губ. Он понятия не имел, чем привлек когда-то внимание умного, быстроглазого мальчика, любимца учителей и одного из лидеров факультета; и чем старше и влюбленнее становился, тем меньше понимал это и потому придумывал все новые и новые способы удержать интерес Альбуса к себе, как к другу и увлекательному собеседнику. Каждый раз, когда Альбус разочаровывался в его идеях или высказанном мнении, сердце Элфиаса Дожа совершало падение в глубочайшую пропасть, откуда потом его приходилось долго и с трудом извлекать – если, конечно, какое-нибудь слово или просто одобрительный взгляд Дамблдора не возносили его в один миг к самым сияющим вершинам. Но обманку Дож решил оставить – волшебства в ней было еще достаточно, чтобы превращать ее в простые магические штучки, вроде самопишущего пера или колдографии.

А затем произошло нечто. Возможно, звезды в этот день встали так, как ни разу не становились еще с того момента, когда Элфиасу Дожу повезло появиться на свет в один год с Альбусом Дамблдором; или же Фея Счастья забыла завязать мешочек с эльфийской пыльцой, пролетая над его головой; так или иначе, случилось то, чего он не мог вообразить ни в каких фантазиях.

- Кстати, чем ты думаешь заняться после Т.Р.И.Т.О.Н.ов? – небрежно спросил Альбус, уменьшая зимние мантии, перед тем, как уложить их на дно одежного сундучка. Элфиас покосился на друга восхищенно – у него никогда не получалось наводить чары так легко.

- Не знаю, - сказал он. – Не собираюсь сразу поступать в университет; думаю провести год-другой свободно, присмотреться, понять, чего хочу на самом деле…

«Я хочу быть с тобой рядом, всегда, а для этого я должен сначала узнать, что сделаешь ты, чтобы поступить так же», - означали его слова.

Альбус посмотрел на него пристально-насмешливо. Элфиас ответил беспечной улыбкой.

- Мне тоже не хотелось бы сразу продолжать учебу, – произнес Альбус уверенно. – Хочу попутешествовать, увидеть Европу, а может, и не только Европу… Думаю начать с Греции – все-таки колыбель цивилизации. Не хочешь со мной?

- А? – переспросил Элфиас. Переход от абстрактного описания путешествий к предложению конкретной поездки был столь резким, что не успел уложиться в голове и не мог потому быть воспринят серьезно.

- Я спрашиваю, не можешь ли ты составить мне компанию в путешествии? – с улыбкой повторил Альбус, и только тогда Дож понял, что друг не шутит. Голова стала огромной и пустой, а потом в ней запели трубы, и чем дальше, тем громче они пели – ликующе, громко, взахлеб, перегоняя друг друга в стремлении к более высоким нотам. То, что он представлял себе в фантазиях, никогда не выражалось в словах, даже намеком – возможно, потому, что Элфиас сам никогда по-настоящему не верил в возможность их воплощения в реальность. Но сегодня эти видения оживали без всякого вмешательства с его стороны – и это было чудом, чудом гораздо большим, чем любая трансфигурация. Неожиданно и без всяких усилий мечта о том, чтобы быть спутником, помощником и советчиком Альбуса, начала осуществляться – и Элфиасу тут же захотелось представлять себе новые горизонты, новые мечты, в которых он уже выходил из роли «просто друга» и даже «друга семьи». Ведь Альбус сам предложил путешествовать вместе; возможно… неужели это намек, неужели он догадывается о чувствах Элфиаса и готов их понять, принять, а может быть даже, и разделить?

- Да, могу, - неприлично поспешно выкрикнул Дож, вдруг поняв, что он слишком долго молчит и что Альбус может принять его молчание за колебания. Но Дамблдор только улыбнулся и кивнул в ответ на его слова.


Элфиасу всегда казалось, что июньское небо похоже цветом на глаза Альбуса; поэтому он очень любил июнь, даже тогда, когда месяц оказывался экзаменационным. В этом же году никакие Т.Р.И.Т.О.Н.ы не способны были испортить его радужное настроение – потому что за июнем следовал июль, а июль означал Грецию, средиземноморское лето, ласковое Эгейское море и множество смутно представимых возможностей, от предвкушения которых, тем не менее, а может быть, и благодаря их смутности, захватывало дух и сердце становилось огромным, как квоффл. Элфиас не замечал бегущих дней, механически зубрил заклинания и руны, столь же механически сдавал экзамены и забывал о них, едва выйдя из экзаменационного зала – он жил уже в будущем путешествии, он видел перед собой афинский акрополь вместо хогвартских оранжерей и круг разрушенных колонн у Кастальского источника на месте квиддичных шестов.

Последним экзаменом была история магии – предмет невыносимо скучный, по мнению большинства хогвартцев, в которое входили даже некоторые представители Рейвенкло. Альбус Дамблдор был одним из тех немногих, кто находил в покрытых пылью истории датах и именах нечто любопытное – более того, нечто захватывающее, вызывавшее у него то улыбку, то восторженный возглас, то гневное закусывание губ. Для Элфиаса история магии имела одно неоспоримое преимущество перед зельями и нумерологией: учебник можно было просто вызубрить. Так он и сделал; и, сдав экзаменационный свиток, с невероятным чувством легкости на душе вышел из зала и направился на улицу, миновав было юношу, застывшего, склонив голову, в нише окна; и лишь через несколько шагов Элфиас понял, кто это был, и холодная игла предчувствия кольнула его сердце. Он вернулся, вглядываясь в низко опущенное лицо Альбуса и с каждым шагом убеждаясь, что предчувствия не обманули его.

- Что-то случилось? – его участливый вопрос повис в воздухе на несколько долгих секунд; потом Альбус поднял голову и совершенно принужденным тоном, борясь с собой, ответил:

- Да, кое-что. Мне нужно будет… вернуться домой.

- Надолго? – Элфиас не успел удержать наиболее интересовавший его вопрос, и тот слетел с языка легкокрылой бабочкой. Эгейский ветер, уже ласкавший его щеки, вдруг приутих. Мечта снова отдалялась, на дни, а то и недели.

- Не знаю, - Альбус пожал плечом, глядя в сторону, на что-то, известное только ему. – Лет на пять… десять… я не знаю!

Возглас его произвел действие, подобное Бомбардо; где-то в галерее сухо треснула керамическая ваза, распавшись пополам; и такими же глиняными осколками рассыпалось еще минуту назад бывшее певучим хрусталем сердце Элфиаса.

- Как?.. – ошеломленно спросил он; карие глаза округлились, округлились приоткрывшиеся горестно губы, и весь он казался воплощением разочарования, обиды и обмана.

- Вот так, - жестко, не видя ни Дожа, ни хогвартских стен, отозвался Дамблдор. – Ни Греции, ни Европы, ни… ничего. Одна только Годрикова Лощина. Семья.

Он замолчал, будто опасаясь сказать лишнее. Молчал и Элфиас; он очень мало знал о семье Альбуса, чтобы сказать что-то умное, и слишком плохо знал, как чувствует себя друг в таких ситуациях, чтобы броситься утешать его.

Зато он точно знал, что в Годриковой Лощине у него живет пятиюродная тетя; и хотя решение тайком поехать следом за Альбусом и, возможно, быть ему чем-то полезным пришло к Элфиасу только под утро после душной бессонной ночи, на самом деле он принял его еще тогда, в коридоре, глядя на Альбуса Дамблдора - такого, каким видел впервые.



Тетя Мелания приняла племянника без особого восторга, несмотря на то, что милый и скромный мальчик без малейших возражений согласился выполнять все хозяйственные обязанности, которые она только могла придумать для него в своем обустроенном, чистом мирке, где все давно шло по раз и навсегда заведенному порядку. Однако со временем ее сердце смягчилось – это выяснилось по большей части тогда, когда Мелания обнаружила, что гость не только не имеет ничего против ее болтовни, но и сам с неиссякающим интересом расспрашивает пожилую родственницу о событиях, происходящих в деревне, о соседях, о житейских мелочах, которые заполняли для Мелании долгие дни так же, как для других делали это книги, бридж или выдержанный джин.

- А с Кендрой Дамблдор история темная вышла, - с удовольствием сплетничала тетушка, для приличия держа в руках вязание, петли на котором давно соскочили, а клубок спутался узлами. Она уже не обращала внимания на то, что племянник дни напролет пропадает неизвестно где, порой не являясь к обеду или ужину. «Дело молодое», - махала она рукой на робкие намеки старой эльфийки, главной среди слуг, а потому иногда позволявшей себе сказать лишнее слово. На самом деле Мелании было важно, чтобы Элфиас был дома за завтраком и вечерами, когда она имела случай либо поделиться собранной за день информацией, либо высказать соображения и логические выводы, что пришли в голову поутру, после укрепляющего и бодрящего сна.

- К Батильде племянник приехал, - сообщила она как-то неодобрительно, поднося к поджатым губам чашку какао. Батильда Бэгшот игнорировала все деревенские конкурсы – и на самый крупный цветок льнянки, и на самое действенное зелье от полевок; при этом в ее палисаднике росли лучшие дельфиниумы и люпины в округе – что заставляло Меланию еще сильнее поджимать губы. – Говорят, его из школы выгнали, где-то на континенте. Бедная Тилли! Дети могут быть сущим наказанием, - и она с удовольствием вздохнула.


Элфиас увидел этого племянника в тот же день – и застыл, будто замороженный Рефриктио; хотя на первый взгляд, в юноше, его ровеснике, не было ничего холодного. Лишь позднее Дож отметил ревнивым, ничего не упускающим взглядом, что синие глаза Гриндевальда холодны, как небо, а волосы напоминают не столько солнце, сколько хранящееся в гринготтских сейфах золото. К тому времени он уже ходил за этими двумя где только мог, изнывая от зависти, ревности, страсти и голода. Да, ему пришлось пользоваться Оборотным – хотя запас его, как убеждал Дож себя, он взял в Годрикову Лощину на всякий случай; однако вскоре необходимость в этих мысленных оправданиях, костылях, поддерживавших его хромавшую на обе ноги совесть, отпала за ненадобностью; Элфиаса уже не волновало то, какое объяснение имеют его поступки – главным было понять, что происходит между его Альбусом и приезжим «племянником», как презрительно называл он про себя молодчика, понять и придумать, как сломать эту дружбу, которая, едва возникнув, уже была крепчайшей и с каждым днем показывала все новые и новые проявления. С немалыми колебаниями и немалой долей отвращения к себе решившись в первый раз принять зелье, через несколько дней Элфиас делал очередной глоток из фляжки не задумываясь, как принимают противное, но привычное лекарство. В первый раз проделывая извилистый проход в живой изгороди сада Бэгшотов, Элфиас вздрагивал от чуть слышного треска сухой ветки шиповника под ногами, чувствуя себя вором и разбойником; но вскоре он уже пробирался по этому проходу так же легко, как шел утрами по тетушкиному коридору, не глядя по сторонам, увлеченный чтением только что полученной газеты.

Впервые взяв с собой подаренную тетушкой модную игрушку – аппарат для создания колдографий, которые якобы способны были заменить обычные живые портреты, Элфиас тоже чувствовал себя неуютно: ему казалось, что все встречные бросают на камеру в его руках неодобрительные или понимающие взгляды, будто заранее зная, для чего он намерен ее использовать, хотя он и сам не мог сформулировать это иначе, чем «вдруг пригодится». Но вскоре он перестал замечать неудобную и тяжелую ношу, сжился с ней; пробравшись под Оборотным на свой стратегический пункт среди буйно разросшегося малинника Батильды, привычно устанавливал камеру на треногу – чтобы освободиться от нее – и ждал появления юношей, которое не задерживалось. Другого места для встреч у них практически не было; Альбус, очевидно, не хотел приглашать приятеля домой, Батильда же обладала слишком хорошим слухом и цепким умом, чтобы можно было обсуждать что-либо под одной с ней крышей. Днями напролет Элфиас сидел в малиннике, пока совершавшее свой путь по небосклону солнце не начинало жечь лоб, а потная шея - чесаться от укусов мошек и крошек сухой листвы, занесенных ветерком за шиворот. Только тогда он шел домой, принимал душ, ужинал с тетей, выслушивая – по обязанности, без недавнего интереса – ее рассказы; а потом, лежа в постели, утыкался горячим лбом в успокаивающе гладкое дерево стены и, глотая комок жгучей обиды, вспоминал: как смело и свободно отстаивает приезжий свою точку зрения – Элфиасу даже казалось иногда, что того совершенно не интересуют идеи Альбуса, настолько он поглощен собственными; как сверкают очки и глаза Дамблдора, как розовеют его губы, когда он в свою очередь вступает в жаркий спор, поднимается с шезлонга, выпрямляется во весь рост; а Гриндевальд, будучи на пару дюймов ниже, тоже тянется вверх, напряженный как струна, как тетива лука, и улыбается, будто солнце, ярко и слегка презрительно. И руку Альбуса, нервно скомкавшую листок пергамента, когда однажды приятель небрежно отвел его каштановые волосы, упавшие на расстеленную на столе в беседке карту, над которой они оба склонились; и легкую испарину, выступавшую на белом лбу, когда Гриндевальд в ораторском запале касался его плеча или щеки; и дрогнувшую, будто в попытке улыбки, верхнюю губу, когда «племянник» однажды присел перед сидящим в шезлонге Альбусом на корточки, ловя опущенный долу взгляд, и положил ладонь на его колено под черным шелком мантии – все это Элфиас видел, впитывал, складывал в копилке памяти, чтобы ночами перебирать, словно скупец сокровища; только вот сокровища эти были отравленными и, одно за другим, вливали в сердце Элфиаса свой тонкий яд.

И все-таки для него стало полной и от этого еще более страшной неожиданностью, когда он однажды увидел, как приезжий гость склоняется над Альбусом, заводя изящной рукой за ухо пряди золотых волос; как его, Дожа, возлюбленный поворачивает к Гриндевальду лицо, серьезное и непривычно испуганное; как Альбус закрывает глаза, когда тот снимает с него очки и целует затем розовые губы, о которых Элфиас мечтал долгие годы. Дожу кажется, будто сердце его опустили в кипяток или синильную кислоту; он не помнит, как выбирался из малинника, добирался до дома; как перед этим нажал на спуск камеры, он тоже не помнит; он приходит в себя лишь тогда, когда перед ним уже лежит готовая колдография, и на ней – какая жестокая ирония! – снова и снова повторяется один и тот же эпизод: Гриндевальд склоняется к Альбусу… отводит со лба каштановые волосы… снимает с него очки… и ни разу Альбус не отклонился, не оттолкнул приятеля гневно; нет, каждый раз лицо его при поцелуе наполняется непонятным отчаянием, страхом… и страстью. Элфиас не может ошибаться – ему знакомо это выражение, он чувствует его всякий раз, как думает об Альбусе, на своем собственном лице.

Он продолжал следить за ними; не все, о чем они говорили, было слышно ему, не все он понимал; больше они не целовались, но соприкосновения рук, взглядов – не заметные им самим, но красной вспышкой бросавшиеся в глаза Дожа, говорили, что помимо этой, словесной, открытой, дневной жизни, у них есть и другая – и это понимание вцеплялось в сердце Элфиаса острыми куньими коготками, вливалось в кровь полынной отравой, разносилось с ней по телу. Пальцы горячели и тяжелели, разбухало горло, переставая впускать воздух, и что-то било в виски с настойчивостью гнома-кузнеца.

Однажды, пробравшись на привычное свое место в колючем кустарнике, он застал Альбуса в страшном волнении, а Гриндевальда – в досаде. По отдельным возгласам Дамблдора Элфиас понял, что у друга пропала младшая сестра – ненормальная Ариана. Благодаря тетушке, Элфиас был теперь в курсе семейных проблем Альбуса и очень ему сочувствовал: променять блестящую научную карьеру на роль домохозяйки при двух безумных родственниках – что может быть ужаснее! Да и на блистательный облик Альбуса такая семья набрасывала тень – едва заметную и все же приглушавшую его сияние.

Смысла оставаться в малине не было – оба юноши ушли на поиски. Элфиас, не зная, чем заняться, забрел на окраину деревни – и неожиданно легко наткнулся на ту самую Ариану: девочка сидела на берегу реки, глядя, как носятся мальки в тени уходящей в воду древней коряги. У нее были длинные волнистые волосы, чуть светлее Альбусовых, и блекло-голубые глаза, в полупрофиль она выглядела очень похожей на старшего брата, но когда обернулась, стало понятно, что они весьма различны: в глазах Альбуса всегда светились ум и ирония, так оживлявшие его чисто английское лицо; в глазах же Арианы царила пустота, безмятежная и опасная, как морская бездна.

Единственный способ бороться с бездной – придать ей смысл, заставить служить себе.

Неподалеку, за несколько домов от них, уже раздавался голос Гриндевальда, едва разжимая губы, звавшего: «Ариана!» Элфиас вынул из кармана кулак, все это время сжимавший что-то, раскрыл влажную, жаркую ладонь. На ней лежал серый камень–окатыш.

«…Самопишущего пера или колдографии», вспомнил он собственные мысли. Колдографии.

Времени что-либо обдумывать не было – счет шел на мгновения, он едва успевал; колдография возникла на его ладони мгновенно, точная копия той, что была оставлена в комнате; только место Гриндевальда на ней занял грубоватый нескладный юноша, неуловимо похожий одновременно и на Альбуса, и на Ариану.

- Возьми, - Элфиас протянул колдографию девочке, доверчиво принявшей неожиданный дар. – Держи крепче… не урони, хорошо?

Он выпрямился и почти бегом, не оглядываясь, вернулся в проулок, из которого вышел. Сердце колотилось, как кузнечный молот, казалось, вот-вот оно выскочит из груди, прямо на пыльную дорогу, красное, мокрое, дрожащее… «Что же будет?» - спросил он сам себя; ноги уже несли его к дому Дамблдоров.

Он видел, как Гриндевальд подошел к калитке, сжимая в левой руке злосчастную колдографию, а в правой, обманчиво мягко, - руку Арианы. Лицо его было ослепительно страшным, как застывшая вспышка молнии. Он вошел в дом, захлопнув за собой дверь. Элфиас похолодел, кровь отхлынула волной от лица и рук, потом вернулась, опаляя огнем щеки. Он заметался по двору, не зная, как добраться до высокого окна дома, пульс зашелся в лихорадке, сердце бухало оглушительно, больно стучась в ребра. Когда он создавал колдографию, ему и в голову не пришло подумать о последствиях своего поступка – он просто хотел, чтобы Дамблдор поссорился с новым другом, чтобы тот уехал, чтобы никто больше не мешал ему издалека любоваться Альбусом, мечтая о том дне, когда все проблемы каким-то образом разрешатся и его мечты начнут осуществляться. Элфиас представлял, что «племянник» просто соберет чемодан и уедет или хотя бы прекратит общение с Дамблдором; то, что возникнет скандал, ему и в голову не пришло.

Он потратил несколько минут, пока нашел старую, потрепанную метлу, на которой в приступе отчаянной храбрости поднялся к окну. Остановившимися, расширенными глазами, забыв и о метле, и об Оборотном, он смотрел, как Гриндевальд бросает в лицо Альбусу холодные, оскорбительные упреки, слишком высокомерный, чтобы назвать прямо причину своей обиды; как недоумевающий Альбус, не чувствующий за собой вины, вспоминает о гордости и заворачивается в нее, как в мантию; как разгорается ссора, как появление Аберфорта подливает масла в огонь; как оскорбления сменяются заклинаниями; и как разом прекращается все, когда молниеносная Авада Гриндевальда сражает сестру Альбуса…

Потом Элфиас бежал, бросив метлу посреди двора, и, едва добравшись до тетиного дома, забился в свою комнату, откуда, кое-как приведя себя в порядок, спустился к обеду. Во время трапезы он вел себя очень тихо и за десертом сообщил тетушке, что собирается вечером отбыть в Лондон, поскольку все-таки надумал продолжить учебу. Тетушка поохала для приличия и благословила его, подумав, что как бы ни был мил Элфиас, а жить одной все-таки приятнее. Позднее она написала племяннику о происшествии, случившемся в Лощине, и о слухах, ходивших насчет смерти Арианы Дамблдор, особенно расплодившихся после того, как младший брат прямо на похоронах разбил лицо старшему, Альбусу. «Ты ведь, кажется, учился с ним?» - любопытничала она по вечной своей привычке. Элфиас ответил, что учился – но близко они не сошлись.

Первое время он искренне хотел рассказать Альбусу обо всем – но страх признаться в собственной роли во всей этой истории останавливал его, сковывая как Петрификусом. После смерти Арианы ничто не держало Альбуса в Лощине, и он вернулся в большой мир, занялся наукой, возобновил дружеские отношения с Элфиасом – и хотя иногда, с болью видя глубокие морщины на лбу Альбуса, его обращенный внутрь себя взгляд или горестно поджатые губы, Дож почти готов был открыть рот, его останавливали соображения о том, что станет после его признаний с их дружбой. Он убеждал себя, что Дамблдор и сам догадывается, чья палочка нанесла роковой удар – и последовавшая позже победа над Гриндевальдом была как бы свидетельством того, что Дамблдор чувствует свою правоту. А значит, все было в порядке, и о прошедшем не стоило вспоминать.

Но людям свойственно искать в прошлом корни настоящего, и Элфиасу, «другу юности великого волшебника», не раз и не два задавали вопросы, на которые требовалось давать обдуманные и правильные ответы. Можно было удалить некоторые воспоминания – и свой Омут памяти Элфиас хранил в надежнейшем сейфе, - но пустое место требовало заполнения, и постепенно, год за годом, интервью за интервью, Элфиас создавал для себя и потомков новый образ Альбуса, веря в него так, что искренне обижался, если кто-то выражал сомнение в его словах. Стены клетки лжи смыкались вокруг Дожа все теснее, гремя железными прутьями; он забывал прежнюю ложь и придумывал на ее место другую, и нужно было заново связывать ее с реальностью под пристальными, подозрительными взглядами недоброго мира. Смерть Альбуса не изменила этого, напротив, она наложила на Дожа дополнительные обязательства перед памятью покойного. Иногда Элфиасу казалось, что он, как Геллерт Гриндевальд, сам выстроил себе тюрьму, запер себя в ней и установил режим, при котором каждое лишнее слово может обернуться для него унизительным Круциатусом или небрежной газетной Авадой. И иногда он завидовал нурменгардскому узнику, свободу которого ограничивали только видимые стены, в отличие от его собственных незримых и страшных границ.

А затем мисс Скитер нечестивой рукой содрала покров с тайны, и все секреты, кроме того, которым владел один лишь Дож, вышли наружу, на белый свет, и все могли оценить их, взвесить и осудить по своему вкусу. Слова Элфиаса больше не имели значения; тайны Дамблдора оказались известны всем, а его собственная великая тайна могла заинтересовать разве что историков, любящих находить забавные детали, в какой-то миг невольно послужившие посохом для размашисто шагающей истории. И Дож перестал быть узником; теперь он был как чучело в естественном музее – выпотрошенный и заново набитый, с глазами-пуговицами и избыточно ярким румянцем, играющий в подобие жизни экспонат.