Глава 4Плохо помню, каким Дамблдор предстал передо мной в нашу с ним первую встречу лицом к лицу, но помню то свое раздражение при виде человека в причудливом темно-лиловом костюме из бархата, по ту сторону от приюта, за воротами. Мне тогда показалось, что человек не просто безвкусно одет, а вызывающе беззаботен. Он словно бы бросал вызов серой действительности, игнорируя и её, и нас, как неотъемлемую её часть.
Альбус выглядел уставшим. Отмечал что-то в блокноте пером, вышедшем из обихода всех современных людей лет двадцать назад. Равнодушно, и с нескрываемым раздражением — подобным образом миссис Пигг ревизию в кладовке делала. Осматривала ряды консервированной фасоли на полках и вздыхала погромче, чтоб все услышали и пожалели. Но перепись таких вот, как я, неучтенных волшебников, потерянных не только лишь в приютах, но и подворотнях, больницах, уж давно почивших, не успевших вырасти и нашедших пристанище под безымянными камнями на всевозможных погостах — и впрямь работа не из легких и, судя по поджатым губам мужчины, надбавка за сверхурочные просто не могла её окупить.
Тогда, в субботу, высокому шатену не пришелся по душе ни зной, ни скучное квадратное здание приюта — с таких картин не пишут. Потоптавшись на месте минуту, он оторвался от блокнота и посмотрел вверх: на чистое синее небо, расплывавшееся перед глазами, как в огне. Я испуганно отпрянул от стекла и потер занемевший кончик носа. С меня довольно было и звания кроликоубийцы. Быть заподозренным в излишне пристальном наблюдении за совершенно незнакомыми людьми мне совсем не хотелось.
В свою очередь, потоптавшись у кровати, вскоре я вновь прилип к окну, в надежде застать удивительного мистера на том же самом месте. Мистер никуда не делся, но вот мир вокруг — претерпел значительные изменения. Без грома и молний, без шума и ветра — дождь шел стеной. Потоки воды охлаждали раскаленные крыши домов, стекая в сливные отверстия мостовой, словно бурные реки, и дарили живительную влагу бездомным котам, враз заполонившим ожившие улочки Лондона.
Я поднял глаза к форточке и сконцентрировался на её шпингалете. Двигать стул и взбираться на него мне все еще было трудно. Колени болели и, как по секрету поделился со мной доктор, к этой боли мне следовало привыкать. Не ждать, когда та пройдет — не пройдет. Разумеется, шпингалет тихо щелкнул, и в приоткрытую форточку на меня навалились запахи свежей листвы вперемешку с парами бензина.
Интерес к бородатому чудаку угас так же быстро, как и возник. Обернувшись, я уже знал, что буду делать дальше. Сниму с кровати колючее покрывало, оставлю только прохладные простыни, распластаюсь на них и сгрызу румяное яблоко, припасенное со вчерашнего ужина. Такое сочное, ароматное, утоляющее жажду получше непроцеженного лимонада с косточками и противной кислой мякотью.
Уже задрав ноги кверху и надкусив желанный фрукт — я задумался. Что-то в облике мистера меня насторожило, не сошлось воедино, словно в кружеве пазла не хватало пары очень важных фрагментов. Феноменальная память подводила отличника и лучшего заучку всея приюта весьма редко. Но если такое случалось, на выручку мне спешили они — великий Шерлок Холмс и его знаменитый на весь мир метод дедукции. Я нахмурился и усиленно принялся вспоминать котов у канализационного люка. Правда, все же чуть-чуть сомневался в том, что коты имеют хоть какое-нибудь отношение к дедукции. Впрочем, попробовать стоило.
С пушистого хвоста белого зверя — того, что покинул крышку и мудро спрятался под козырьком витрины — стекала дождевая вода. Черный же нервно пытался смахнуть влагу с единственно целого глаза и тем самым продолжить свой путь не только с помощью шестого чувства. А что же мистер в попугайском костюме?
В секунду, когда я понял, чем меня смутил тот необычный человек — я подавился. Но подлетев к окну, чуть не заплакал — у дома напротив больше не наблюдалось ни единой живой души, скрылись даже коты.
Дождь обошел мистера стороной, а его густые каштановые волосы и борода оставались сухими, равно как и яркий бархат наряда!
Забытое на столе яблоко уж давно потемнело, дождь окончился, а я все мерял шагами освещенную закатным светом комнату и думал. Выходит, я не особенной, есть и другие... Трудно было поверить, что божественные силы раздаются Господом вот так запросто, всем желающим, но других объяснений не находилось.
Продемонстрировав природе свою власть над ней, наплевав на её грандиозные планы и немного освежив себе день, Дамблдор так и не узнал, что первым открыл книгу всей моей жизни.
Положив вспотевшие ладони на белый подоконник, я чувствовал влагу на них, но боялся не то что пошевелиться, но и сглотнуть. Ноги почти не держали меня, я никогда не ощущал столь сильного желания уметь делать то, чего никогда не умел, и на глаза наворачивались слезы, а нос предательски морщился, словно я собирался чихнуть. Впрочем, каким бы юным и несмышленым не выглядел тот мальчик у запотевшего стекла, в ту минуту он поклялся себе, что скорее умрет, чем позволит кому-то владеть этими силами лучше его самого.
Выработанная годами интуиция молчать и не думала, хотя достоверных ответов я знать просто не мог. Она, а скорее моё, почти звериное чутье, просто кричало — подобных людей, не мокнущих под дождем, мне стоит обходить стороной. Они могут быть гораздо сильнее, а мне категорично не нравилось, когда кто-то сильнее — опасно.
Нет ничего удивительного в том, что увидев посетителя, перебежавшего дорогу перед лошадью молочника, только-только передавшего миссис Пигг традиционный ящик молока, я впервые ощутил, каково это — когда дрожит сердце. Честно говоря, я уже сто раз пытался убедить себя, что та субботняя странность — полет моей богатой фантазии. Тщетно. Рациональность, несмотря на веру в Бога и собственные необычные умения, всегда брала во мне вверх, а мой любимый предмет — физические свойства природы.
Приходящий учитель по столь нелюбимой всеми науке — дряхлый старикашка с козлиной бородкой и веселым нравом хвалил меня каждый раз, только открыв тетрадь воспитанника Риддла. За то он мною если и не был любим, то почти уважаем. Ведь в клеточках этой тетради жили цифры, таблицы и моя безграничная власть над ними. Я вычислял массу и ускорение едва ли не быстрее, чем оно происходит в природе. Нет, умом я хорошо понимал, что не могу ошибаться.
Дамблдор перешагнул порог моего дома слишком смело, также смело сделал свой, ошибочный вывод, которым в будущем будет делиться со всеми, но по сей день меня больше интересует другое. Неужели он действительно думал, что дети — лишь молчаливые декорации, и его визит ко мне остался никем не замеченный?
Мисс Оливия еще не успела открыть дверь, а трубы на всех четырех этажах приюта заголосили, словно в бурю. Кто-то тихо и осторожно делился известием, постукивая по железу собственным ботинком. Кто-то, чаще те, кому вскоре приют покидать, смело тарабанили по нему мисками. Четыре стука — посетитель заслуживает пристального внимания, три — интересно, если делать нечего, два — лучше книжку почитать, а вот если пять — жди перемен. Это «пять» ждали всегда. Ждали, когда засыпали, продолжали ждать, просыпаясь перед рассветом, и прекращали ждать, лишь шагнув за ворота приюта уже навсегда.
Судя по раскатам грома, доносившимся, казалось, изо всех углов и способным оглушить даже глухого, Билл просто уверен — это не гость, а целая армия опекунов в одном лице.
Впрочем, ни стуков, ни криков мне просто не требовалось. Важность происходящего была очевидна. Как только входная дверь распахнулась — я приоткрыл свою, в коридор, и прислушался. Полы, выложенные черно-белой плиткой, и стены из гладкого серого камня позволяли на любом этаже слышать все то, что происходит на первом.
— Йод отнеси Марте наверх, Билли Стаббс все время расчесывает себе болячки, а у Эрика Уолли все простыни измазаны гноем — только ветрянки нам не хватало!
Марта — самая старшая и, чего греха таить, самая страшная среди всех девчонок приюта. Прыщавая, тощая, как швабра и вынужденно сострадающая всему, что движется. Она уже тогда обучалась сестринскому делу в монастыре святого Патрика и старалась соответствовать статусу. Впрочем, даже если бы она и получила йод от миссис Пигг вот прямо в тот момент, обмазать им Стаббса не смогла бы никак. Последний, то ли в силу отсутствия мыслительных способностей, то ли в силу пренебрежения к правилам, проистекающим из первого пункта, решил нанести визит своему соседу с верхнего этажа. Наплевать на запрет миссис Коул и сделать сюрприз.
Сюрприз удался.
Мальчишка подлетел к двери и резко распахнул её внутрь. Нанес мне нешуточную травму головы и радостно заорал:
— Ты видел?! Карга психа вызвала! Для тебя, точно тебе говорю, для тебя!
Сидя на пятой точке на полу и потирая больно ушибленный лоб, я изо всех сил старался не ненавидеть Билла. Ненавидеть убогих — занятие весьма недостойное.
— Психотерапевта...
— Чего? — удивился ребенок. — Не-е... Психа, настоящего психа! — он приблизился. — Ты это... чего расселся? — и потянул меня за руку, помогая подняться.
В раздражении оттолкнув от себя рыжего, я замахал на него и остался сидеть.
— Йод!
— Чего?!
— Тебе сейчас йод принесут!
Намек становился все более прозрачным.
Стаббс нахмурил гладкий веснушчатый лоб и протянул:
— А... мне нужен йод?
— Да!
— И я... должен идти?
— Да!
— А когда я уйду, ты...
— Не твое собачье дело!
Билл категорически не мог обижаться, но вот расстроиться — запросто. Насупившись и опустив плечи, он поплелся к двери.
— Я тебе все рассказываю, а ты только молчишь... — бурчал мальчишка.
Меня мало интересовало, что обо мне думают другие, а потому я предпочел смолчать в очередной раз, не ответить, и не пожелать сломать Стаббсу обе ноги.
Внизу хлопнула дверь. Запрет миссис Коул, призывающий не покидать свои комнаты без особой надобности, если в приюте гость, как бы вновь возымел свое действие, и я не вышел из комнаты — выпорхнул. А чуть ли не кубарем скатившись по ступенькам на плохо гнущихся ногах, я так разбежался по коридору, что если бы не хорошая реакция, в кабинете миссис Коул могло стать одним непрошеным гостем больше. Впрочем, остановившись в дюймах от двери и затормозив не только пятками, но и мертвой хваткой вцепившись в стенки по обе стороны от неё, я понял, что опоздание мне не грозит, и лучше бы было мне вовсе не спешить.
— Правильно, — сказала миссис Коул, и из кабинета донесся знакомый звон графина с джином. — Я это очень хорошо помню, сама тогда первый год здесь работала. Был канун Нового года, холод стоял ужасный, шел снег, знаете ли. Кошмарная ночь. И тут эта девушка, не намного старше меня, поднимается на крыльцо, а сама еле на ногах стоит. Да что уж там, не она первая, не она последняя. Впустили мы ее, и...
Незамедлительно заскучав, я осторожно, стараясь не шуметь и не дышать, присел на корточки и прислонился спиной к двери. История моего появления на свет была известна не то что всему приюту, но и половине округи. Кларк, когда хотел отвлечь мать от своей непутевой персоны, пересказывал её в особо мрачных тонах, талантливо подражая завываниям вьюги!
Отсутствие пары зубов до смешного упрощало эту задачу.
Однако, Альбус был просто уверен, раз ему, такому мудрому и загадочному, уж что-то рассказывают, то наверняка — величайшую тайну. Хотя, сумей Поттер пробраться в мое прошлое, ему бы её поведал первый встречный сторож или же гимназист. Это была просто — история. Да, на хмельную голову миссис Коулл любила поговорить о странной женщине на пороге приюта, да напустить в обычные факты побольше туману, но стоило стакану опустеть, он наполнялся вновь, и начиналась другая история, о других воспитанниках и их сложных судьбах. Кстати, не только моя мать стала матерью в стенах приюта, и не только она скончалась от потери крови и нежелания жить. Благополучные женщины обходили заведение стороной, а магловская медицина тех лет хромала на обе ноги!
Одним словом — нет. Моя личная история не заставляла меня рыдать по ночам, и не из-за неё я углубился в изучение темных секретов, да и вообще — на седьмом или восьмом году жизни она мне... надоела. Билл, так любивший посмаковать её детали и пожалеть меня, больше не поднимал этой темы, а Кларк, пытавшийся воззвать к моим чувствам, постепенно эту затею оставил.
Меня волновали причины, и только они. Моей мертвой матери никогда не нужна была пустая жалость, и в этом переубедить меня невозможно. Да, ей было больно тогда, то была последняя ночь в её короткой жизни, холодная, голодная и страшная. Уничтожающая её каждой прошедшей минутой до так и не наступившего рассвета. Впрочем, разум мне нашептывал — не самая трудная. И впрямь, мог бы счастливый человек, молодая женщина, оказаться на ступенях приюта в новогоднюю ночь, да еще на сносях? Совершенно ненужной, словно она и не человек — мусор?
Тогда, будучи маленьким, я все же с трудом сносил, когда кто-то заговаривал о моей матери. О ней редко говорили в уважительном тоне те, кто не считался мне другом. Вдруг тот, кто был повинен в её смерти, мог бы услышать, как о ней высказывается миссис Пигг? И понимающе хихикает, кидая на меня пьяный взгляд? Поскольку только у гулящей матери, по её авторитетному мнению, и мог народиться умом нездоровый ребенок.
— Помню, она сказала мне: «Надеюсь, он будет похож на своего папу», — и, честно говоря, правильно она на это надеялась, потому что сама была совсем не красавица. А потом сказала, чтобы ему дали имя Том, в честь отца, и Марволо, в честь ее отца. Странное имечко, верно?
Я сдержал тяжелый старческий вздох и даже не заскрежетал зубами от злости. Умение владеть собой — мой личный талант. Но только представив, там, под дверью, как было бы больно матери, услышь она все то, что о ней говорят... ногти впились в кожу ладоней. Правда — это все, что мне было нужно. Впрочем, узнав её, я так и не понял, на кого из родителей злюсь больше. Слабые, безвольные, глупые!
Будь моя мать жива, откажись она от магии, что равнозначно отказу от меня, родного сына, она не избежала бы участи своей ничтожной любви — я не позволил бы такому случиться. Миссис Коулл пересказывала те короткие, известные ей мгновения жизни Меропы, словно бульварный роман, но только избавившись от детских иллюзий, я осознал, насколько женщина была права.
Впрочем, я бы все равно отомстил за неё и отцу, и дяде, и всем, кто не дал ей стать волшебницей, достойной сыновнего уважения. Позор с моего имени я смыл кровью, а эта кровь смыла и само имя, и детство, и все, что могло заставить меня любить покойную мать...
— Мальчик-то со странностями.
— Да, — уверенно сказал посетитель, — я так и думал.
«С чего бы это ему так думать? — мои мысли потеряли всякий вектор. — Кто этот наглец?!»
— И грудным младенцем тоже был странный. Знаете, почти никогда не плакал. А как подрос, стал... совсем чудным.
— В каком смысле?
— Ну, он...
Мисисс Коул замялась.
— Говорите, ему уже точно назначено место в вашей школе?
— Определенно, — ответил мужчина.
— И все, что я скажу, этого не изменит?
— Не изменит, — подтвердил он.
— Вы в любом случае его заберете?
Было бы куда, я бы ушел сам и очень давно, даже несмотря на то, что никогда не питал глупой ненависти к самым родным стенам на свете. Просто стены эти были слишком серыми, настолько серыми, что гроза за окном казалась чуть ли не карнавалом.
Выпускные вечера, на которых гордая своей ролью малышня торжественно вручала старшим товарищам что-то на память о сгинувшем детстве, я попросту игнорировал. Не имел права выказывать подобную непочтительность, но выказывал. Еще каких-то несколько лет назад до визита Альбуса, я, шестилетний малыш, и сам пытался непослушными пальцами накарябать на листе бумаги что-то вроде пейзажа. Старался изо всех сил, хотел, чтобы Луиза — закрепленная за мной няня-ирландка — никогда не забыла ни дом, ни меня самого. Девчонка меняла мне пеленки и баюкала, учила ходить и пользоваться ложкой, проветривала комнату и приносила мятный чай, когда я болел.
И именно она однажды открыла передо мной ту самую Библию и сказала:
— Читай, Томми, читай...
Забравшись к ней на острые от худобы коленки, я провел пальцем по бумаге, и задал резонный вопрос:
— Зачем?
Внимательно посмотрев в голубые глаза подопечного своими — огромными и зелеными, словно трава по весне, она неуверенно прошептала:
— А вдруг... поможет?
Разумеется, она имела ввиду не мою молчаливость и неприязнь к своим сверстникам, всего перечисленного она в упор старалась не замечать и любила меня, как могла. Она, как и я спустя год или два, верила. Впрочем, моя вера оказалась воистину бескорыстной. Луиза же просто успела понять, что от голой веры пользы немного и нашим сиротским душам для защиты от искушений действительно нужна она — помощь.
На секунду подросток забылся, поделился со мной сокровенным, но струсил мгновением позже. Она вскочила с кровати, стряхнула малыша с колен прямо на пол и убежала, оставив меня наедине с самим собой и сотней незаданных вопросов.
Я подарил ей карандашный набросок. На сероватой бумаге черным грифелем попытался изобразить квадратное здание приюта, себя и Луизу. Лучше всего мне тогда удалась именно женская фигура. Можно даже было узнать характерный, немного раскосый разрез глаз девушки, чересчур длинную шею и неприлично короткие, обесцвеченные перекисью волосы. Миссис Коул никогда не одобряла ту странную прическу, не стеснялась называть Луизу распущенной особой, неважной католичкой и порицала у всех на глазах.
Впрочем, встретив Луизу на маленькой тесной улочке невдалеке от припортовой таверны, я понял, что миссис Коулл не нравилась не одна лишь прическа. Скрепя сердцем, но я тогда все же признал — начальница моего приюта вовсе не дура, и частенько бывает права. Луиза раздобрела, раздалась вширь, потеряла передние зубы и произвела на меня отвратное впечатление.
Меня, лондонца по духу, не сильно смутила принадлежность Луизы к самой древней профессии. Шлюхами любой большой город у воды полнится, и все они чьи-то сестры, матери, дочери. Я всегда принимал этот факт, понимал его, ведь и сам знал парочку подобных родственниц своих одноклассников. Меня неприятно поразил её напрочь прокуренный голос и пустой, леденящий душу смех. Она не смеялась, а издавала громкие звуки. От моей нежной Луизы ничего не осталось, а свободная жизнь, к которой она так стремилась — растоптала её, как букашку.
Узнав своего воспитанника по глазам, свои она спрятать и не подумала. Позвала товарок по ту сторону улицы, и ярко размалеванные девицы налетели на меня, будто я диковинный зверек, а не обычный сирота из приюта неподалеку. Изо рта всех этих женщин дурно пахло, запах пота немытых тел смешивался с какими-то другими неприятными запахами, но взять и уйти я просто не мог. Казалось, на мои ноги кто-то взял, да повесил по мешочку свинца. И пока меня крутили в разные стороны, дабы разглядеть «красавчика» получше, преисполнялся глубочайшего презрения ко всему грязному и нечистому.
Тогда, пять лет назад, бережно взяв мой рисунок тонкими пальцами умелой пианистки, она зарыдала. От счастья за себя и обиды за своего малыша, того, кому страдать еще долгие годы. Себя я изобразил на высоких ступенях приюта, её — за воротами. Ни о каком символизме и думать не думал, конечно, просто следовал логике, но Луиза рыдала весь вечер, всхлипывала наутро и ушла, оглянувшись на окно моей комнаты по меньшей мере раз десять.
В подворотне, в платье больше напоминающем маскарадный костюм какой-нибудь фройлены, жила не Луиза — её труп.
— Это он глазами свечки поджигал! Он! А говорила я тебе, — веселилась она и грозила кулаком полулысой подруге, выглядывающей из окна, — от такой красоты мы, бабы, штабелями падать будем!
— Малой больно, чтоб падать... — лениво хохотнула та. — Небось, еще и не встает!
Хохот, мерзкий хохот мерзких женщин преследовал меня весь обратный путь и утих лишь немного, когда я нырнул под одеяло и укрылся им с головой. Глупой девчонке стоило рыдать в тот день, рыдать о собственной, тогда еще не загубленной жизни, а не от радости.
Она ушла в никуда, к маглам, и сгнила заживо.
«Эта бородатая сволочь хочет, чтобы и я ушел в неизвестность? В нищету? — меня всего затрясло от злости. — В богадельню для полоумных детей? Не бывать этому!»
— Кролик Билли Стаббса... Том, конечно, сказал, что он этого не делал, да я и не представляю себе, как бы он мог забраться на стропила... но кролик ведь не сам повесился, правда?
— Едва ли...
— Ума не приложу, хоть убейте, как он мог залезть на такую верхотуру. Я знаю одно — накануне они с Билли поспорили. А еще...
Накануне — это она для пущей правдивости. За неделю до того, не меньше. И, собственно, не совсем с Билли. У того мозгов для поддержания спора недостаточно. Впрочем, не грызть шнурки чужих ботинок, если ты не кролик, а человек — на это много ума и не надо. На Салли орал, да. Пытался ногой вышвырнуть её в распахнутые ставни столовой, словно мяч, и раздавить безмозглую черепушку. Затем отвлекся и долго брызгал слюной на зашедшегося в слезной истерике Стаббса. В результате чего тварь уползла в неизвестном направлении и тем самым на семь дней продлила себе жизнь. Я хорошо понимал — история идиотская. Она не стоила того, чтобы её вспоминать, но выбора у меня не было.
— Я думаю, о нем здесь немногие будут скучать.
Миссис Коулл отвесила мне комплимент, ведь немногие — это куда более ценно, чем — все. Впрочем, Альбус не обратил внимания на столь мелкую деталь, а спохватившись, он хоть и принялся искать тех, кто мог бы знать и меня, и мои слабости — да ведь поздно. Да, за мной там скучали, до поры до времени ждали, а мне ночами снились не только те, с кем я делил дом столько лет, но и он сам.
Я наизусть помнил все трещинки в плитке на лестницах. Знал, какими нотками различается скрип оконных рам при обычном ветре, урагане и моросящем дождике. Помнил, при каких обстоятельствах и кем были отбиты ручки у кружек для молока; как пахнут стены дома в жару, холод и когда кто-то умер; какие тени отбрасывает мебель в столовой, если на дворе солнечный день; и как порой трудно ненавидеть родные пенаты, даже если и хочется.
Приблизившись однажды утром к воротам и с усилием потянув на себя ручку, я обернулся. Показалось, что здание неодобрительно смотрит мне в спину. Скучный серый кирпич, зияющие чернотой окна без занавесок и никакой радости. Первое впечатление случайного прохожего — здесь никто не живет. Дом существовал отдельно от своих обитателей, по разные стороны баррикад. То ли дух старого владельца не желал покидать его коридоров, то ли сироты слишком хорошо знали, что они здесь только затем, чтобы уйти.
— Вы, конечно, понимаете, что мы не можем забрать его насовсем? — сказал мужчина. — По крайней мере, он должен будет возвращаться сюда на лето.
В девять лет я еще плохо представлял, как именно женщины рожают детей, но в ту минуту мне ярко представилось, что жизнь мне дала вовсе не мать, а темное чрево этого дома. Чертыхнувшись, я припустил по мостовой почти бегом, но как бы далеко ни ушел, приют не отставал от меня ни на шаг...
— Ладно уж, и на том спасибо. Все же лучше, чем хрясь по сопатке ржавой кочергой, — икнув, заметила женщина.
По укоренившейся привычке я завертел головой в поисках Марты, ведь в моменты, когда миссис Коулл начинала икать, приняв лишнего, по её же наставлению девчонку следовало звать без промедления. Та приводила опьяневшую директрису в чувство и заваривала крепкий чай, а в случаях, когда горячие, но не горячительные напитки не помогали, просто укладывала на диван и укрывала теплым пледом.
Впрочем, если разговор, а вернее жалобная песнь миссис Коул, подошла к концу, то на поиски Марты времени не оставалось. Догадаться было несложно — сейчас гостя проведут ко мне в комнату и тайны перестанут быть таковыми, а в этом процессе я просто обязан принимать участие лично.
Рванув по лестнице вверх, я чуть не сбил с ног эту самую Марту со склянками и бинтами на железном подносе, вдогонку получил свою порцию пророчеств о незавидной судьбе противных детей, с разбегу запрыгнул на кровать и схватил первую попавшуюся книгу. Разумеется, ею оказалась все та же библия Луизы, — другие аккуратными стопками лежали в шкафу. В самый последний момент я заметил, что буквы просто не читаются, поспешно перевернул книгу, выдохнул и смахнул капли пота со лба. Напустив на лицо выражение благочестия, как у пастыря в церкви, я приготовился казаться тем, кем не являлся. Подобная манера поведения — не тактика, а мой личный способ выжить, ведь точно так же, как знающим меня людям не нравился Риддл, мне не нравились люди.
Стук в дверь был призван дать понять — утри сопли, поправь подушку, сядь смирно. Незаконная торговля сигаретами в приюте процветала с самого дня его основания, и миссис Коул в голову не приходило стучать. Обычно женщина врывалась ураганом, шумно втягивала носом воздух, кидалась в разные углы, словно ищейка и только затем здоровалась. Риддл был замечен в продаже самодельных скруток давно, больше года назад, но в глазах окружающих мои грехи время не сглаживало, а делало только страшнее.
Сегодня же она старалась изо всех сил доказать свое владение ситуацией в подчиненном ей заведении. Чинно прошла в комнату, точно дворецкий Букингемского дворца, и безуспешно попыталась обхитрить алкоголь.
— Томас, к тебе гости. Это мистер Дамбертон... Дамбортон... прошу прощения, Дандербор. Он хочет тебе сказать... в общем, пускай сам и скажет.
Миссис Коул, немного покачиваясь, поспешила скрыться от моих внимательных глаз и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
— Здравствуй, Том, — сказал бородатый, шагнул вперед и протянул мне руку.
Уже не имело никакого значения — кто это был. Человек не понравился мне с первой минуты знакомства, скорее не понравился даже не он. Мне жутко не понравилась его улыбка...
