Песня песней

...напоите его вином!

Подкрепите меня вином,
освежите меня яблоками,
ибо я изнемогаю от любви.
Песня Песней Соломона, гл.2, стих 5



Кладбище Пер Лашез было не самым удобным для встречи местом. Но что поделать, когда один сказал – Франция, а другой – кладбище? А третий… третий не сказал ничего или же слишком много. Во всяком случае, достаточно, чтобы в один из тёплых осенних вечеров на кладбище Пер Лашез…

Сумерки сгущались быстро в это время года. Солнце уже зашло за склонённую голову каменного ангела и теперь алыми сполохами ложилось на вырезанные из белейшего мрамора опущенные крылья. Последние гости неспеша, как и солнце, уходили по усыпанным разноцветной листвой дорожкам, унося в себе имена, истории, торжественную скорбь или тихую грусть. Ангел же, чьи крылья, омытые солнцем, сияли в сумерках, оставался. Однако его нельзя было в тот вечер назвать одиноким: высокий человек в длинном плаще с широкими складками сидел на деревянной скамейке рядом со скорбным ангелом в глубокой задумчивости. Быть может, именно эта задумчивость и погружённость в собственные воспоминания или истории и скрыла его от взглядов неторопливых уходящих посетителей, а затем сторожей кладбища Пер Лашез. Так или иначе, ни одна живая душа не беспокоила высокого старика в длинном плаще. Что же касается мёртвых или не то, чтобы живых…

Сумерки сгущались быстро, ночь стремилась занять место дня, что само по себе не было ни странным, ни подозрительным, а всего лишь немного жутким. Но не для старика на скамейке перед ангелом. Тот, видимо, заснул, потому что не ушёл вовремя со скамейки, не оглянулся в беспокойстве на ангела, чья тень вдруг стала чернее, и разрослась, и изменилась до неузнаваемости – теперь это был совсем не ангел, но человек, в таком же длинном, как у старика на скамейке, плаще с высоким стоячим воротником. Старик продолжал мирно спать и, кажется, даже тихонько посапывал (если такое возможно) в ритме некой весёлой мелодии. Что-то вроде «Эй, малышка Дейзи, я не так уж стар…» или подобной популярной песенки. Характер у старика, по всей вероятности, был не такой, чтобы унывать, если спишь на кладбище, а потому он и не закричал от ужаса, когда тень ангела, то есть уже явно не ангел, а, судя по бледно-зелёному лицу, и не тень, а может быть, просто живой труп, выступила из-за памятника и склонилась над скамейкой. Однако всем известно, что старшее поколение оно и нервами посолидней, и здоровьем покрепче, а потому не стоит удивляться, что наш старик в плаще в тот же миг поднял голову к бледно-зелёному и страшно худому чудищу и сказал дружелюбным тоном:
– Том, ты всё такой же суровый аскет, как погляжу.
То, что было названо Томом, отпрянуло от старика, неуловимым движением выхватило из складок плаща палочку, направило её в сторону скамейки и прошипело:
– Люмос!
– Разумно, – согласился старик, но после этого замолчал.
Молчал и Том. Можно было подумать, что оба они не знают, с чего начать. Старик на скамейке вздохнул, а Том будто бы невзначай прислонился к постаменту с ангелом и провёл длинным пальцем по замысловато вырезанной в камне стихотворной строке из Ветхого Завета.
– Э… Том, – решился старик, – у меня к тебе вопрос…
– Приходил к вам? – вдруг перебил Том и в одно мгновение вновь оказался возле скамейки.
– Приходил, – печально подтвердил Альбус Дамблдор.
Том почему-то зашипел. А потом забулькал. Очень сложно, в общем-то, описать звук, который издал суровый аскет, не привыкший, очевидно, смеяться. Отсмеявшись (нельзя же сказать «отшипевшись» и «отбулькавшись»?) Том произнёс также отрывисто и быстро:
– Просил?
– Просил, – ещё печальнее снова подтвердил Альбус Дамблдор и, предупреждая очередной взрыв веселья собеседника, быстро продолжил, – и как раз по этому поводу…
– Да, да, – всхлипнул Том и, осев на землю у скамейки, то есть прямо у ног Альбуса Дамблдора, захлопал рукой по чьей-то мраморной плите, корчась от беззвучного на сей раз смеха. Сообразил, видимо, что шипение – не совсем тот звук, что выражает безудержное веселье.
Почему-то радость собеседника явно опечалила Альбуса Дамблдора. Тот несколько раз вздохнул, поёрзал на скамейке: мол, неприлично по такому поводу вести себя подобным образом, затем громко кашлянул. Том утих, перестал колотить по могиле, встал, отряхнулся и принял надлежащий ему по статусу Тёмного Лорда вид.
– Так вот, – поправив очки, мягко сказал Директор, – я, собственно, как раз по этому поводу и хочу задать вопрос…
Альбус Дамблдор запнулся и встал со скамьи. Прошёлся к ангелу, внимательно прочёл цитату из Ветхого Завета, посмотрел на звёздное небо, вернулся и тут, наконец, спросил у терпеливо ждавшего, пока Директор перестанет стесняться, Волдеморта:
– Мне так неудобно об этом спрашивать, но… как вы справлялись?
Последовало очередное долгое молчание. Собеседники застыли, пристально глядя друг на друга. Наконец Волдеморт с усилием ответил:
– Никак.
– А! – сказал Дамблдор и сел на скамейку. – Ну, что же его теперь, Империусом?
– Пробовали, – отмахнулся Волдеморт, – сопротивляется.
– А как же тогда? – ссутулился Директор.
– Авадой не пробовал, – устало покачал головой Волдеморт. – Вдруг отскочит?
– Да, любовь – это такое дело, что, может, и в самом деле отскочить, – задумчиво прибавил Дамблдор и намотал на палец кончик длинной белой бороды.
– А что делает-то? – ехидно поинтересовался Тёмный Лорд.
– Чего только не делает! – воздел руки Директор: – Филч от него едва не плачет. Бедняге приходится каждый вечер выискивать по двадцать провинившихся, чтобы отмывать стены от… – Директор так покраснел, что это было заметно даже при свете Люмоса, – сердечек и надписей… разных.
– Амортенцию по… рассеянности уже варил? – сочувственно-иронически поинтересовался Волдеморт.
– Варил, – расстроился от одного только воспоминания профессор Дамблдор, – все зелья в Амортенцию превратил, даже, те, которые для больничного крыла готовил.
– Так он ведь у вас всего неделю, – весело удивился собеседник, – или у него прогрессирует?
– Нет, Том, – грустно возразил Директор, – понимаешь, любовь… В общем, стены Школы, родные пенаты, воспоминания, ностальгия… Ему, я думаю, кажется, что он школьник. Иногда кажется, – поспешил прибавить Директор, увидев, как скривилось от нового приступа смеха лицо собеседника, – когда замечтается.
– Часто мечтает? – справившись с приступом просипел Волдеморт.
– Ну, что ты! Он же всё в тайне держит, скрывает, – с досадой ответил Директор, – а от этого ещё хуже получается. Хорошо, что рыженьких девочек не так много. Страшно подумать…
– Все стены, значит, разрисовал? – Волдеморт вытер набежавшие от смеха слёзы полой мантии. – У меня тоже. Только мыть некому и некогда. Так и жили среди… сердечек.
– Дисциплина…
– А! Дисциплина! – не на шутку разошёлся Волдеморт и пнул многострадальную плиту. – Эти идиоты мои сторонники только и думали о том, чтобы напугать его дементорами посильней – вдруг Патронус покажет!
– И как, показывал? – с интересом спросил Дамблдор. Волдеморт пожал плечами:
– Не знаю, я сам не видел, но кто-то, наверное, Петтигрю, пустил сплетню, что Патронус у него очень смешной… Вот они все и охотились.
– А недавно он, – меланхолично продолжил, поправляя очки-полумесяцы, Дамблдор, – в задумчивости на портрете Полной Дамы нацарапал стихи. Целый день потом её уговаривали в портрет вернуться.
– Не хотела? – фыркнул Волдеморт. – Что, стихи не понравились?
– Ну, – смутился Директор, – я их прочитал… элегия, кажется… О безвозвратно ушедшем прошлом. Ничего так стихи, терпимо. А вот рисунок под ними не рассмотрел, как следует…
– И рисунок был? – простонал Волдеморт.
– Был, – второй раз за вечер покраснел Дамблдор, – пришлось его поскорее стереть. Всё-таки Школа, дети… Но больше такое не повторялось. В смысле, не рисовал. Сдерживался. Видимо, именно Полная Дама ему чем-то напомнила, ну, ты понимаешь.
– Да-да, – сердито нахмурился Тёмный Лорд, – он с Малфоем в плюй-камни играл на раздевание Беллатрикс.
– Хм, – протянул Директор и дёрнул бороду.
– Разделась! – ещё больше рассердился Волдеморт. – А он посмотрел-посмотрел, вздохнул, головой покачал и молчал потом целый день.
– Не то, видимо, – посочувствовал Дамблдор, – Лили-то она посолидней Беллатрикс будет. Тем более сейчас.
– А мне всегда казалось, худенькая такая, судя по колдографиям в досье. – возразил Волдеморт, – ну, во всяком случае, не Полная Дама. Хотя теперь и не докажешь: колдографии-то он с собой унёс.
– Но уж Лили пополней Беллатрикс! – не согласился Дамблдор, – это я и без всяких колдографий могу представить.
– Интересно, – ревниво оскалился Волдеморт, – а откуда у Директора Школы такие подробные сведения о моих сторонниках?!
– Том, – оборвал вспыхнувшую ссору Директор, поняв, что разговор принимает не совсем деловой оборот, – а ты не думаешь, что у нас ещё много общих тем, помимо фигуры Беллатрикс и чувств бедняги Северуса?..
Волдеморт отступил на несколько шагов и угрожающе поднял палочку. Воздух сгустился.
– …поэтому пойдём, наверное, выпьем, Том, побеседуем о наших делах. Здесь есть неподалёку симпатичный трактирчик, – спокойно и дружелюбно закончил Директор, поднимаясь со скамьи.

Ночь уютно устроилась на печально опущенных крыльях мраморного ангела. У подножия постамента летал светлячок, в полёте выписывая контуры букв древнего и мудрого изречения кого-то, немало пострадавшего в жизни: «…ибо я изнемогаю от любви».


И напоили его вином!

Во сне он обрел крылья и поднялся на скалу.
С площадки, открытой солнцу, он вознесся над землей, которая теперь лежала далеко внизу: дома, деревья, даже горы, моря и океаны казались ему игрушечными – нет, они такими и были, такими – на самом деле, он не должен забывать это. Не должен поддаваться обману зрения, обману чувств. Только так он сможет достигнуть цели.
Он летел сквозь облака, сквозь промозглый липкий туман, который тяжелыми каплями оседал на его крыльях, не пускал, тянул вниз, но только пройдя сквозь него, можно было вылететь к солнцу и…
– Нет! – закричал он.
…и тут его сбило гигантским письмом, слетевшим откуда-то сверху.

Он восстал из серого пепла и тлена у подножия высочайших в мире гор, он расправил крылья. Они не были сломаны. Долгое падение и ледяной воздух гор осушили и очистили перья, вернуло им утраченную в липких объятьях тумана белизну. Чистейшим снегом он стёр с лица своего кровь и…
– Нет! – закричал он.
…и тут его сбило гигантским письмом, слетевшим откуда-то сверху.

Из самой глубокой пропасти он полз на коленях вверх, прочь от отчаянья цепляясь за выступы скал. Не чувствуя боли, забыв о ранах, о камнях, больно впивающихся в кожу, он полз – к солнцу, и оно, огромное золотое великолепное неуязвимое совершенное, говорило с ним, как с равным, голосом излечивая оставленные долгим падением и долгим подъемом раны: «Будь моим!» и…
– Нет! – закричал он.
…и тут его сбило гигантским письмом, слетевшим откуда-то сверху.

От него остались строки. Слова на пожелтевших страницах книг и слова, навеки врезанные в чёрный монолит ворот. Сам он исчез, разбился на тысячи осколков. Но разве это было важно? Остались только слова, но сильный услышит их – и мудрый поймёт, потому что из собственного сердца вырезал он их для людей, не для всех – лишь тех, кто услышит и поймет: «For greater…
– Нет! – закричал он.
…love!»
…и тут его сбило гигантским письмом, слетевшим откуда-то сверху.

«Не надо больше… вина», – прошептал Геллерт запёкшимися губами. И тут… кошмар продолжился: на подоконник села сова.

«P/S …ибо я изнемогаю от любви… A.D.»


Пастораль «Ассорти», или Сладкая интермедия 1945 года

Пьеса в одном действии и пяти явлениях

Действующие лица:

Дамблдор Альбус, преподаватель трансфигурации в Хогвартсе;
Слагхорн Гораций, преподаватель зельеварения в Хогвартсе;
Нуга свежайшая, из кондитерской недалеко от Гайд-парка, Лондон;
Леденцы разноцветные, из той же кондитерской недалеко от Гайд-парка, Лондон;
Марципаны фигурные ассорти "Пастораль", из немецкого кафе рядом с Рассел-сквеар, Лондон;
Орешки в шоколадной глазури, из руссклй лавочки на Ливерпуль стрит;
Яблоки дольками в сахаре, с Елисейских полей, Париж;
Письма, прилетают по одному
Сундук, стоит в углу


Рекомендации актёрам по костюмам:

Дамблдор - одет либо в лиловую, либо в тёмно-алую мантию. В любом случае тёплый густой цвет.
Слагхорн – ярко-зелёные либо бледно-голубые тона. На голове – ночной колпак, на ногах – домашние туфли с загнутыми носками.
Письма - с обтрёпанными углами, как будто их долго прятали, некоторые из писем заляпаны чем-то красным, видимо, кровью.
Сундук – большой, коричневый, из морёного дуба, с резьбой по углам, крышка откинута.
При изображении сладостей следует ориентироваться на дальнейшие ремарки. Особенное внимание следует уделить пасторальному виду марципановых фигурок.


Действие 1
Явление 1
Дамблдор, Слагхорн, нуга
Оба профессора сидят за круглым чайным столом, накрытым ярко-лиловой атласной скатертью. На столе – чашки с чаем, а также вазочка с нугой.
Дамблдор: А вот эту нугу я купил в подвальчике-кондитерской, недалеко от Гайд парка.
Слагхорн: Маггловский Лондон, конечно же, Альбус?
Дамблдор: Естественно, Гораций. Настоящие кондитерские джунгли.

Явление 2
те же, леденцы и письмо
Дамблдор подносит ко рту второй кусочек свежайшей нуги, но толстое письмо с глухим стуком падает прямо в вазочку. Аккуратно двумя пальцами Дамблдор берёт письмо, легко бросает его в большой сундук, наполовину заполненный такими же толстыми и нераспечатанными письмами.
Дамблдор: И там же, Гораций, я нашёл феерические (встаёт, подходит к невысокой тумбочке, на которой стоит вазочка с разноцветными леденцами различных форм – треугольнички, кружки, палочки, а также спирали) леденцы. Вот, попробуйте!


Явление 3
те же и 2-е письмо

Слагхорн: Благодарю, Альбус (привстаёт, протягивая руку за леденцом, но вдруг отклоняется влево, и мимо его правого уха со свистом пролетает письмо и приземляется прямо в вазочку. Несколько леденцов разлетаются в разные стороны)
Дамблдор: Превратности судьбы порой отвлекают нас от главного. Не так ли, Гораций? (отправляет письмо вслед за первым)

Явление 4
те же, марципаны и 3-е письмо

Слагхорн: (смотрит на коробочку с марципанами) Я вижу вы, Альбус, как и я, любите пасторальные сюжеты? (быстрым жестом берёт одну из пастушек, рыжеволосую и зеленоглазую)
Дамблдор: Не смог устоять, Гораций! (рука Дамблдора задерживается на мгновение над пастушком с золотыми кудрями до плеч, но тянется дальше и берёт черноволосую пастушку в клетчатой юбке. Но в этот момент 3-е толстое письмо падает и бьёт Альбуса по руке. Он роняет пастушку обратно в коробочку )К сожалению, очень редко удается попробовать то, что так заманчиво выглядит. Не так ли, Гораций? (бросает письмо в сундук)
Слагхорн: Да-да, Альбус (растерянно приглаживает усы, дожевывая пастушку).

Явление 4
те же, орешки в шоколаде и 4-е письмо
Дамблдор: Представьте, Гораций, марципаны я нашёл в маленьком немецком кафе с книгами Гофмана, Тика, Новалиса, Клейста, Платена. Там играл клавесин и тихо потрескивая горели свечи.
Слагхорн: (довольно жмурится) Немецкое кафе в Лондоне?
Дамблдор: Да, конечно. Кстати, а вот эти орешки, они из русской лавочки (коробочка с чёрным драже плывёт на колени к Горацию, слышно, как перекатываются в ней орешки и шуршит бумага)
Слагхорн: Вы и там бываете в своих поисках? (в голосе звучит уважение, Гораций ловит коробочку и, опасливо оглянувшись, принимается за орешки) И какой вкусный мятный чай!
(Гораций протягивает коробочку Альбусу, но 4-е письмо, по пути сбив коробочку, с размаху попадает прямо в лицо Дамблдору, драже со стуком рассыпаются по полу).

Явление 5
те же, яблоки и 5-е письмо
Слагхорн: А вот, я вижу, у тебя ещё и яблоки в сахаре! (в восторге забывает об опасности, бесстрашно идёт к комоду и тарелочке)
Дамблдор: Как хорошо, что ты заметил, Гораций! Они из Парижа. Продаются там, знаешь, в таких бумажных конвертиках. Правда, давно я там не был (мрачнеет, бросает взгляд на сундук с письмами. Гораций понимающий качает головой).
Слагхорн: Какая, право, жалость, что Европа для нас, британцев, закрыта! И в то же время, как хорошо, что по-прежнему, нам доступны кондитерские Британии. Удивительное благоволение судьбы, не так ли, Альбус?
Дамблдор: Да, и не говорите, Гораций (задумчиво кивает и берёт дольку яблока, жестом предлагая угоститься и Горацию).
Слагхорн: Я слышал (но его реплику перебивает письмо, на сей раз тонкое, в красном конверте. Оно деликатно планирует на колени Альбусу, тот немного утомлённо берёт его, однако письмо вырывается, с треском взрывается и начинает что-то кричать на труднопонимаемом немецком. Закончив речь, письмо сгорает) ...слышал, что засахаренные яблоки надо есь, непременно запивая сухим белым вином. У меня как раз осталась бутылочка тысяча пятисотого года. Не хотите?
Дамблдор: Благодарю, Гораций, но я подумал, что всё-таки стоит сегодня вечером мне прогуляться. Там столько кондитерских! Легко будет соблазниться.
Слагхорн: Заодно прихватите ещё яблок в сахаре. А я буду ждать вас с бутылочкой вина.
(Альбус улыбается, кивает, выходит из комнаты. Гораций выходит следом. Свечи горят, огоньки их отражаются в многочисленных вазочках, розетках. В углу стоит сундук, несколько писем соскальзывают на пол. Видны надписи на немецком, венгерском, шведском, голландском, французском: "Нурменгард, камера 221", "Нурменгард, камера 334", "Нурменгард, камера 456".....)

Занавес


Стул на двоих

Две равно уважаемых семьи
В Дурмштранге, где встречают нас событья,
Ведут междоусобные бои
И не хотят унять кровопролитья.
Друг друга любят…

Э-ээ, мы не о том.

Их было всего двое. Но хуже лет не знал Дурмштранг. Двое — как день и ночь, жизнь и смерть, серебро и золото, белок и желток, я и я. Их было только двое, но стонали стены древнего замка, потому что эти двое были магнитами и притягивали к себе всех подряд, а друг к другу они были повернуты одинаково заряженными сторонами. Их было двое — но каждый из них стал центром группы, группировки, семьи.

— …договориться? Нет уж, Гринделвальд не станет ни с кем договариваться. Тем более, с этим британцем. Скорей уж, он покажет ему его место!
— Это кто еще кому покажет!
— Так ты тоже из его шайки?! Ну я тебе!..

— Разнимите же их!
— А кто там? Кто?
— Да из этих двух шаек — дуэль решили устроить…
— Опять? Надоели — сил нет! Позовите учителей, а?

— Директор? Ого, ну, на сей раз будет им обоим по шеям…

— Кто применяет заклинания в неучебное время в стенах школы? Кто поднимает такой шум? Позовите зачинщиков! Найдите и приведите их немедленно!

И шепот в толпе учеников:
— Строго говоря, привести их было бы неплохо. Но где же их сейчас найдешь?
— Сам директор побаивается с ними связываться.
— Но сейчас-то они получат!
— Если их снимут…
— Это откуда?

Башни Дурмштранга, невидимые постороннему глазу, упирались своими зубчатыми верхушками в бесконечность звёздного неба. Днём они нередко тонули в тумане или облаках. И только орлы знали, как прекрасны поросшие мхом зубцы верхушек. Орлы и те двое, что карабкались сейчас по отвесным скользким от тумана и моха древним стенам.

— Не, ну ты посмотри, куда эти идиоты опять полезли! Разобьются ведь!
— Думаешь, они в первый раз?
— А что они там делают?
— Да, кажется, просто так.
— Нет! Ты смотри! Вспышка!
— Может, таки свалились? Не то, чтобы кто-то пожалел…

Каменное крошево летело во все стороны, когда они синхронно чертили огнём — треугольник, круг и вертикаль — над пропастью висели они, но ни капли страха…

— Они же нам башни порушат! Зови директора!
— А смысл? Директор их снимать полетит? Лучше здесь подождём — и сами отведём.
— Да бросьте вы, — вмешался третий, будто заспанный, — думаете, не водили? Думаете, не наказывали?
— Ну? — хором спросили два первых, взволнованные.
— Сами не видите? Всё равно лезут и рисуют.

— А может, свалятся?
— Это кто свалится?! Дамблдор не свалится! А этот… блондинчик – очень может быть!
— Я тебе покажу – «блондинчик»!
— Ох, ну не начинайте…
— Ступефай!
— Опять!!

— О, лезут вниз!
— Лучше бы летели…

Да, это была настоящая битва. Вендетта идей. Смертельная вражда. Роковой поединок. А начиналось всё, конечно, с семьи, кудряшек, суровых отцов и нежных матерей. Начиналось всё примерно так.

Семья Гринделвальдов.
Белокурый ангелок стоял перед коленями матери и очаровательно улыбался. Мать, хрупкая невысокая женщина, фарфоровая статуэтка, особенно рядом со своим мужем, была чем-то очень расстроена, а увидев нежную улыбку своего малыша и вовсе разрыдалась в кружевной платок. Высокий и крепкий мужчина, суровость которого несколько смягчали такого же оттенка, как у малыша, волосы, незамедлительно бросился к жене и взволнованным, но всё-таки строгим голосом произнёс, видимо уже не раз звучавшую здесь фразу:
— Дорогая, успокойся, с Геллертом всё будет хорошо. Он весь в меня умом и в тебя красотой. Он покорит всю школу, весь мир!
Тут белокурый ангелок вдруг громко и заразительно рассмеялся. Так, что улыбнулась даже заплаканная госпожа Гринделвальд.


Семья Дамблдоров.
— Никакого Бобатона! — и Кендра Дамблдор стукнула смуглым кулаком по дубовому столу гостиной. Чашки подпрыгнули, и сладкий чай пролился на вишнёвую скатерть. Старший из сидевших за столом двух мальчиков насупился. Рыжая шевелюра, кажется, стала от возмущения ещё рыжее.
Миссис Дамблдор успокоилась, взмахом палочки убрала лужицы и объяснила:
— Ты у меня крепкий мальчик, к тому же не дурак, — тут сын перестал супиться и даже поправил выбившуюся из хвостика прядку, — поэтому тебя можно или в Хогвартс, или в Дурмштранг. Первый открыт для всех, но там знают про твоего отца, а мне только сплетен не хватало, поэтому пойдёшь во второй — ума, чтобы доказать, чего ты достоит, у тебя хватит.
Мальчик собрался было уныло кивнуть, как вдруг наткнулся на взгляд матери и кивнул бодро:
— Я им докажу!

Да, начиналось всё вполне по-семейному. Но вот дальше… Понимаете, это случилось в самой школе. Они там нечаянно столкнулись. Прямо на пороге. Представьте, широченные двери, где два великана и шесть кентавров в ряд пройдут, друг друга не задев, а тут — двое первокурсников. Им те двери показались уже кроличьей норы. Они стали на пороге и упёрлись друг в друга взглядами. Тогда мир будто застыл, скрипнул, затрещал и всё быстрее и быстрее завертелся вокруг них. Мир, вместе с Дурмштрангом, учителями, учениками, столами, стульями, башнями.

Кстати, о стульях. Стул как раз был один. И стоял он посреди комнаты, куда собрались все: эти двое, их сторонники, и мы, посторонние наблюдатели, чтоб наконец решить и запротоколировать — кто из этих двоих будет главным. Потому что эта вражда под конец утомила всех, даже их ненормальных сторонников.

Собрались — и смотрят волками друг на друга. Точнее, смотрят-то их компании по обе стороны от стула, а мы по стенам жмемся — как бы кто не кинул в нас чем-нибудь непростительным. А эти двое опаздывали: сначала с башни спускались, на которой в очередной раз рисовали свой — из-за которого тоже соперничали! — знак, затем долго в дверях стояли, не желая пропускать другого вперед, затем по коридору старательно шаг в шаг шли… короче, нехорошо вели себя: потому что в комнате со стулом при малейшем промедлении и смертоубийство случиться могло… и убивали бы друг друга не непосредственные виновники, а их приспешники, которые в причины этой странной вражды вдумывались еще меньше зачинщиков.

Но тут, когда напряжение стало невыносимым, и, казалось, над головами вот-вот загремит гром и блеснут молнии, они вошли в комнату. Одновременно. Как и следовало двум главарям сильных, но враждующих группировок — гордо вскинув головы, все в шрамах от…

Да, откровенно говоря, видок у них был аховый: исцарапанные, мокрые (явно на той высотище, где башни заканчиваются, ещё и мороз под минус тридцать: вот они сначала инеем покрылись, а потом отмёрзли), мантии в зелёном чём-то, все в грязи испачканные (ну, кто те башни-то чистит?). Но, надо отдать им должное, гордые и полные собственного достоинства. До краёв полные. Так, что расплёскивается…

Мы предпочли вжаться в стены еще сильнее, а вот все остальные подались вперед — к стулу, который те двое немедленно заняли. Оба. Каждый — ровно половину. Вторые их…половины…сидели на воздухе. Впрочем, оба были худые (после таких упражнений — похудеешь!), так что, кажется, неприятностей им обоим стул на двоих не доставлял.

Итак, они сели и… и что? А чего вы ожидаете-то? Выяснять, кто главный, они собирались, что совершенно лично нам было очевидно, не с помощью дуэли. И, кажется, даже не с помощью аргументированного спора. Они просто принялись друг на друга смотреть, или точнее — пожирать друг друга глазами. Смысла подобного, кажется, не понимал никто, даже их сторонники. Возможно, проигравший должен был воспламениться. Или испариться. В общем, продолжалось бы так до утра, если бы… Если бы не раздался громкий храп! Да, на исходе часа какой-то несчастный не выдержал поединка и мало того, что заснул, так ещё и всхрапнул. И что тут началось! Оба вождя одновременно вскочили и забегали по комнате, бурно жестикулируя и что-то выкрикивая. Мы вжались в стены ещё сильнее. Они говорили и говорили, одновременно и одно и то же. Но так быстро, что никто не понимал ни слова. Едва даже можно было понять, что эти двое слово в слово повторяют слова друг друга. Под конец получаса такой беседы мы стали расходиться. Завтра предстоял учебный день, куча заданий, звери-преподаватели и все радости Дурмштранга. В общем, мы стали расходиться. Стойко, до конца часа, держались сторонники, но и они дали слабину наконец. Последним — через два часа непрекращавшегося ора уходил я. В этом не было ничего странного. А виной всему — врожденное любопытство. Не раз оно меня подводило. Конечно, не то чтоб мне теперь грозила опасность, скорей уж грозил конфуз. Ну, определенная неловкость, если вы понимаете. Обернулся я на пороге и увидел, так сказать, финал их битвы: они все так же бурно жестикулировали и пламенно вещали. Уже, судя по тому, что оба покраснели, взмокли и охрипли, они были близки к некой кульминации своей тронной речи. Они в сходном жесте воздели руки — само собой, синхронно, а потом вдруг оба с размаху сели на трон… то есть, на стул. А тот возьми да и рухни под ними. А из-под него почему-то вдруг покатились зеленые блестящие яблоки. В воздухе запахло виноградным вином. Но тут я краснею, читатель, позволь мне не продолжать…