Глава 1...И в конце любовь, которую ты получаешь,
будет равна любви, которую отдаешь...
(с)..
...Гриффиндор учит Слизерин любви,
а Слизерин Гриффиндор – страсти...
(с)..
Deny it’s not goodbye...
Он увидел ее сразу же, как только ступил на платформу. Расслабленно выдохнул, потому что постоянно боялся растеряться в незнакомой обстановке и потерять из виду прямую фигурку чуть впереди. Она смотрела прямо перед собой и нетерпеливо постукивала ногой по полу. Беспомощное выражение лица ничуть не позабавило, наоборот – вызвало раздражение. Ну, какого дьявола не воспользоваться каминной сетью? Почему не аппарировать? Нет, она верна себе и, даже опаздывая, потащится этим ужасным метро. Многоцветье пестрой толпы, какофония звуков, запахи всякие. К чему?
В уголке вагона она устало прикрыла глаза. Серое лицо, копна непослушных волос небрежно стянута в хвост на затылке, простенькое джинсовое платье, удобные разношенные мокасины, нелепый рюкзачок на плече. Студентка, измученная экзаменами. Интерн после суточной смены. Барменша ночного клуба, опаздывающая на вторую работу. Художница, не евшая пару дней. Девушка из толпы. Непрорисованный образ, в котором не за что зацепиться глазу. Один из лучших авроров Министерства Магии, глава аналитического отдела, гордость и цвет выпуска гриффиндорского факультета школы Волшебства и Колдовства Хогвартс Гермиона Грейнджер.
Он поморщился от резкого визгливого голоса сидящей рядом женщины с крючковатым носом. Голова болела все сильнее с каждой минутой, проведенной в душном вагоне. Лето в этом году и так не баловало хорошей погодой, а под конец совсем махнуло рукой на столицу Великобритании. Ливни и мелкие моросящие дожди обрушивались на город постоянно, и он впервые за много лет узнал, что такое перепады давления, когда от влажности кружится голова и по всему телу разливается противная слабость. Конец августа и вовсе утонул в разноцветных зонтах, легких, промокших насквозь плащах, душной плотности концентрированного сжатого воздуха и вечно простуженного голоса.
«Что я делаю?..» - он не мог найти ни одного разумного объяснения своему поступку. Вставать так рано было очень тяжело – вечеринка аврората явно удалась. Он попал туда совершенно случайно, знакомая девчонка из секретарской группы предложила свое приглашение, у нее на вечер были более конкретные планы. Авроры никогда не устраивали по-настоящему закрытых вечеринок, в отличие от грешивших этим прорицателей. Напротив, они, как и колдомедики, считали, что выбор специальности очень неоднозначен и проверяется на верность лишь временем. Но вчера праздновали юбилей Шизоглаза Хмури, начальника авроров, по совместительству ведавшего и кадровыми вопросами, а он отличался крайней подозрительностью и исключительным недоверием, так что вечеринка получилась на редкость частной.
Нельзя сказать, что желание пойти на банкет было нестерпимо жгучим, тем более, любому было ясно, что банкет – это всего лишь название. Но выбор был прост – вечер в кругу людей, которые вряд ли когда-нибудь станут друзьями, но, по меньшей мере, уже не являются врагами, или вечер с бокалом джина на веранде. Колебания были недолгими: одиноких вечеров в его жизни более чем достаточно, а когда еще удастся позлить задавак-смежников, кто знает. На войне он привык мерить будущее вглубь несколькими часами, да и это порой казалось непростительной роскошью. Задумываться же о своем завтра в поствоенной реальности оказалось на порядок тяжелее.
«И смех, и грех», - констатировал он, сидя на диванчике в темном углу, лениво потягивая двойной виски и разглядывая окружающих. То тут, то там мелькали знакомые лица. Кто-то недоуменно хмурился при виде его, кто-то небрежно кивал, кто-то – Поттер, естественно – торопливо пожал руку и поспешил убраться подальше, не задав ни единого вопроса. «Груз благодарности давит», - невесело усмехнулся он про себя.
Когда он вытаскивал уже Сбывшуюся Надежду Магического мира из-под обломков последнего убежища Упивающихся, а потом неделю носил ему свежий сок в больницу, то и не думал о благодарности и планах на будущее. Просто один не самый плохой человек спасает жизнь другому, далеко не самому хорошему. Но Поттер посчитал иначе и устроил его секретарем в финансовый отдел Министерства. Для сына Упивающегося смертью, правой руки Темного Лорда, это должно было стать большой удачей, улыбкой судьбы.
Драко Малфой в судьбу не верил. Но понимал, что большего в первый послевоенный год ему не светит. Прошло уже три, а Поттер все так же бегал от него, все так же подозрительно косились в его сторону коллеги. Ему было плевать на все эти взгляды, он переживал и не такое. Спасибо, что не таскали больше на допросы. Хотя, некому почти что было таскать. Этим и объяснялись головокружительные карьеры выпускников девяносто седьмого года. Начальник аналитического отдела, главный прорицатель, ведущий колдомедик. Они остались единственными, у кого больше всего знаний. Взрослые из могил или с коек клиники Святого Мунго уже не могли помочь им ни делом, ни советом.
Мысли вернулись к девушке, стоящей в уголке вагона. Он снова поморщился. Грейнджер. Одно слово и полная характеристика для всех, кто выжил в мясорубке войны и нашел в себе силы и дальше соприкасаться с магией. Никогда ни одна девушка, задумывающаяся о том, какое впечатление она производит на окружающих, не позволила бы себе выскочить из дома спустя пятнадцать минут после пробуждения. Все знакомые ему слизеринки плохой пример, но вот Лаванда Браун из отдела прорицаний вполне сносный. Даром что гриффиндорка, сборы занимают не меньше полутора часов. Пришлось как-то наблюдать, зверея от осознания неминуемого опоздания и жесткого выговора от непосредственного начальника.
А Грейнджер определенно была не из тех, кого волнуют взгляды со стороны. Изредка встречая ее в министерских коридорах, пробегающую мимо с кипой каких-то папок, он невольно улыбался: время оказалось бессильно над растрепанной и вечно спешащей куда-то мисс-в-сутках-слишком-мало-часов. И даже спустя три года после победы она оставалась единственной девушкой, не забывшей как перезаряжать сложные маггловские автоматы и не сгибавшейся под тяжестью пояса с боеприпасами на обязательных ежегодных учениях. Интересно, как при такой жизни у нее еще было время на мужчин. Хотя по Министерству прошли слухи, что Уизли получил отставку. Долго продержался. Драко фыркнул и в третий раз за несколько минут поморщился: в толкучке маггловского метро рассуждать о личной жизни Грейнджер – вот они, последствия войны.
***
Наверное, он бы очень удивился, если бы понял, что девушка, о которой он так настойчиво думал, совсем не спала. Осторожно разглядывала его из-под опущенных ресниц – плох тот аврор, который не чувствует опасность. А в том, что бывший староста Слизерина, самого спорного факультета школы, до сих пор опасен, она ничуть не сомневалась. Мерлин, да от него сквозило опасностью, как от маггловских трущоб по вечерам. Не смотря на его активное участие в войне на стороне Ордена и Министерства, не смотря на довольствование более чем скромной должностью секретаря в финансовом отделе, не смотря на неоднократно подтвержденное отсутствие метки.
Они не так часто сталкивались в министерских коридорах, но при встречах он неизменно отвешивал легкий полупоклон, отдавая дань ее участию в его оправдании. Следствие по его делу было обычной формальностью, такой процедуре после победы подвергали всех родственников Упивающихся, перешедших на сторону Ордена. Гермиона и сама не могла объяснить, зачем ходила на все допросы и слушанья, вызывая недоумевающие взгляды друзей. Может быть потому, что тяга к справедливости весьма своеобразно решила напомнить о себе, а, может быть, потому, что ни на миг не забывалось, как он, не колеблясь, встал между ней и своим отцом в той последней решающей схватке, не выпуская из недрогнувшей руки револьвер.
Она не знала о нем ничего, кроме того, что было положено, да и, честно говоря, не особо интересовалась после завершения следствия, чем живет этот всегда безупречно вежливый, мрачноватый, нелюдимый парень. Куда ходит, с кем проводит свои вечера, что читает в редкие часы бессонницы, за какую команду болеет. Впрочем, нестерпимо одиноким он не был – Лаванда Браун, которая довольно часто забегала к Гермионе выпить кофе, еще в прошлом году с придыханием рассказывала ей о серых глазах Драко и о том, как хорош он в постели. Гермиону мало вдохновляло щебетание Лаванды, но она делала вывод, что не у всех, прошедших жернова войны, атрофировалось чувство вкуса к жизни. За Малфоя, вопреки прошлому, было радостно вдвойне.
На вчерашней вечеринке он выглядел … потерянным. Гермиона совершенно случайно заметила его у барной стойки и машинально проводила взглядом. Оценив выбор места, расхохоталась: все военное прошлое потомственного аристократа было на лицо. Полутьма, окутывающая диванчик, очень удачно скрывала фигуру сидящего, позволяя ему, тем не менее, отчетливо видеть все происходящее. Гермионино место тоже отличалось военной выгодностью расположения, но она не могла не признать, что в случае внезапной опасности Малфою повезло бы немного больше. Вопрос о том, когда они перестанут оценивать любое действие с позиции бойца, давно стал риторическим и она вертела в руках бокал, осторожно разглядывая невольного соседа.
Выражение его лица, когда он не держал маску перед подходящими здороваться и пробегающими мимо знакомыми, становилось таким болезненно расслабленным, так горько топорщилась складочка в уголке тонких губ, так отчаянно прищуривались, будто в надежде разглядеть что-то в темноте, глаза, что у нее невольно защемило где-то слева от этой молчаливой безысходной похожести. «Ночь равняет нас всех», - отстраненно подумала она, допивая вино. Ночью можно не играть в игры взрослых успешных детей, детей без детства, детей, которые так часто просыпаются от кошмаров. Потому что никто не заглянет под маску, никто не отважится на столь дерзкий поступок – выпустить чужих демонов. Они слишком похожи со своими собственными.
Оторвавшись от воспоминаний, Гермиона вновь покосилась на источник своей тревоги. Он сидел неестественно прямо, прикрыв глаза. На точеном лице застыло непередаваемое выражение – смесь непонимания, презрения и благородного смирения с обстоятельствами. Тонкий нос едва заметно раздувался, втягивая в себя воздух, и когда тот был далек от свежести, Малфой морщился как новорожденный слепой котенок, который не может определить местонахождение матери. Едва сдерживая смех, она наблюдала за его мучениями со смешанным чувством непонимания и невесть откуда взявшей нежности. Ну, зачем он здесь? Метро для него новинка, в свой отдел он всегда аппарировал за несколько минут до начала рабочего дня – в крохотном кабинетике Гермионы имелась сверхновая система слежения за перемещениями внутри Министерства, утомлявшая ее до ломоты в висках.
Когда она соглашалась на должность главного аналитика, то и представить не могла, насколько выматывающей окажется новая работа. В аврорате все казалось простым – схемы, продумывание операций, этим она занималась и так, без отрыва от непосредственных обязанностей. Наверное, именно поэтому ошибочно решила, что легко потянет еще и аналитику. Глубина ошибки выяснилась спустя буквально пару недель, когда на столе скопились залежи различных запросов, а от летающих по кабинету служебных записок стало нестерпимо рябить в глазах. Она скучала по кофейным будням аврората с добродушными пикировками и подшучиванием друг над другом. Теперь у нее едва хватало времени, чтобы заскочить поздороваться и даже непрекращающиеся похвалы министра и туманные намеки на продвижение по службе со стороны Хмури давно не льстили и не поддерживали в девушке огня честолюбивых стремлений. За неполных десять месяцев в новой должности она так дико, нечеловечески вымоталась, что едва замечала в своем окружении что-то, не касающееся работы.
Вприпрыжку подбегая к метро этим утром, она обещала себе раз и навсегда завязать с вечеринками. Выпить бокал вина, покурить и послушать приятную музыку можно и дома, в уютной компании мягкой софы и пушистого ковра гостиной. Абсолютно без риска разочароваться, впутаться в неприятности, проспать, наконец. В это солнечное субботнее утро Хмури дал своим сотрудникам выходной, справедливо рассудив, что толку от них после вечеринки не будет никакого, а с текущими делами вполне справятся дежурные. Ей же такой возможности никто не предоставлял. Хочешь не хочешь, а дела разгребать нужно, и получается, что кроме выходных это делать некогда – на неделе постоянно отвлекают чем-то новым.
Мимоходом глянув на себя в отражение витрины кондитерской, девушка тяжко вздохнула и пригладила пару непослушных волосков, выбившихся из прически. Цвет лица, конечно же, оставлял желать лучшего, но различные косметические ухищрения совершенно не вписывались в расписанную буквально по минутам жизнь Гермионы. И если выбор между лишним получасом на сон и макияжем стоял слишком остро, она без колебаний выбирала первое, а на взгляды и шепоток за спиной просто не обращала внимания. Впрочем, как раз на это у нее точно не хватало времени.
Безжалостно выдергивая ее из пространных размышлений, состав резко качнулся на переезде, начал тормозить с противным скрипом и она приготовилась к ожиданию разрешения на проезд, имевшему все шансы затянуться. И за несколько секунд до того, как в вагонах погас свет, бросила еще один недоумевающий взгляд на Малфоя, с удивлением встречая уверенный ответ колючих серых глаз.
***
Пожалуй, если и было в Драко Малфое что-то от абсолютной красоты, этим чем-то, безусловно, являлись глаза. Довольно большие, чуть приподнятые к вискам, с длинными темно-русыми ресницами и по-детски трогательно припухшими веками, они, казалось, жили совершенно отличной от своего обладателя жизнью. Больше того, временами складывалось ощущение, что лишь они одни и живут на этом непроницаемом, отстраненном ото всего лице. Их красота не подвергалась сомнению, но даже не цвет – жемчужно-серый, с едва различимым зеленоватым отливом по радужной оболочке, появлявшимся в минуты особого раздражения – привлекал повышенное внимание. Сам взгляд, выражение приковывало к себе. Тигриная нежность туманного сентябрьского утра, октябрьская пелена дождя, тонкая корочка льда на ноябрьских лужах, все было в этих глазах цвета осени, цвета свинцовой тяжести неба перед грозой, цвета родительских ссор в восприятии ребенка. Глаза, которые не могли бы принадлежать двадцатитрехлетнему юноше, только если этим юношей не был Драко Люциус Малфой, потомственный аристократ, сын одной из самых красивых женщин чистокровного магического общества и обладателя одного из самых изворотливых умов в свите Темного Лорда.
От матери Драко унаследовал чарующую вкрадчивость голоса и манеру взглядывать на собеседника искоса, чуть склонив голову. От отца – способность принимать обстоятельства, обрушиваемые на голову жизнью, и превращать их в свою пользу. Драко любил отца. Вопреки всеобщему мнению Люциус Малфой вовсе не был монстром и тираном, по крайней мере, во всем, что касалось его семьи. Десять лет до Хогвартса и четыре года до возвращения Волдеморта, отец был для Драко просто отцом. Отцом, который любил его, защищал и со снисходительной улыбкой потакал большинству его капризов. Идиллию прервал талантливый полукровка, мечтающий свести на нет даже ростки воспоминаний о людях, подобных его собственному отцу. И цвету Магической Аристократии, годами хранившей верность чистоте крови и передававшейся по наследству гордости от осознания собственной избранности, практически не осталось выбора.
А Люциус никогда даже не задумывался о том, что в противостоянии Министерства и Темного Лорда изначально мог поставить не на ту карту. Вероятно, это было трусостью, но и его жена Нарцисса и его крохотный сын не были вынуждены скитаться и терпеть лишения, как Сириус Блэк, мятежный и в скорости заточенный в Азкабан кузен Нарциссы. Он просто смирился с обстоятельствами и попытался максимально повернуть их в удобную для него сторону. Через несколько лет его сыну этого окажется недостаточно. Драко захочет свободы далеко не первым из Малфоев, но окажется почти единственным, кто сможет ее получить. И перед Поцелуем его отец долго будет вспоминать неясное отражение своих расширившихся зрачков в кристально-чистых от оглушающей боли глазах Драко, вставшего перед ним, заслоняя собой ту, против крови которой Люциус боролся и пытался заставить бороться единственного сына.
Драко до сих пор помнит волны ужаса, исходившего от нее не от страха неминуемо близкой смерти, а от растерянности – уж кому кому, а ей не следовало ожидать, что при столкновении двух Малфоев, один из них встанет перед ней защитой. На вчерашней вечеринке она отчаянно пыталась выглядеть счастливой и довольной. Изредка у нее это получалось довольно неплохо. Он даже не представлял, что Гермиона Грейнджер может улыбаться так ослепительно и так маняще. И так пугающе.
Оставаясь в полумраке своего дивана, Малфой видел то, что не видели другие. Горькую усмешку в уголках губ, усмешку, совсем не вязавшуюся с образом правильной магглорожденной девочки, по счастливой случайности попавшей в мир, так сильно отличающийся от того, в котором она жила. Эта усмешка, совсем незлая, но исполненная какой-то обреченности, отрицала давно сложившиеся представления о лучшей ученице гриффиндорского факультета. Кто научил ее так усмехаться, глядя на своих бывших одноклассников, на людей, с которыми она делила патроны и маггловские шприцы с остро пахнущим лекарством. Усмехаться так, будто бы она знает что-то лежащее на самой поверхности и от этого еще больше скрытое в глубине и искренне сочувствует тем, кому не дано увидеть это.
А он очень хорошо знал, что такое быть другим. Чужим, принятым не по велению сердца, а потому, что так сложились обстоятельства. Вынужденным ежедневно, ежечасно, ежеминутно доказывать свое право на существование. Первое время в Министерстве Драко подвергался особо пристальному вниманию. Нет, никто не замолкал, когда он входил в комнату, никто не шептался о нем по углам, но эта подчеркнутая вежливость, нарочитая заинтересованность говорила ему куда больше, чем сказало бы откровенно безразличное молчание. Тогда он еще появлялся на любой вечеринке в рубашке с закатанными по локоть рукавами, демонстрируя всем и каждому чистую кожу предплечья, а потом перерос эту юношескую потребность доказывать что-то, и рука украсилась причудливым вензелем из переплетенных заглавных букв его имени. И каждый, кто невольно цеплялся глазами за черный шрифт, встречал в ответ вызывающий взгляд серых глаз с чернильным кляксами зрачков.
Грейнджер была почти единственной, кто лишь рассеянно скользнул по подсунутой буквально под нос руке и поспешившей по своим делам, ни разу не оглянувшись. «Арабская вязь», - скажет она на вчерашней вечеринке, незаметно скользнув на его диван откуда-то из-за плеча. Он невольно вздрогнет и инстинктивно дернется к карману.
- Это всего лишь я, Малфой, - усмехнется она вместо приветствия, придерживая его одной рукой, пальцами другой обводя контуры татуировки.
До сих пор, спустя несколько часов, он помнит нежные осторожные касания ее теплых пальцев, помнит, как отчаянно заколотилось почему-то сердце, так сильно, что он испугался – услышит. Помнит, как вдруг захотелось прижать ее пальцы к своей руке мгновенно потяжелевшей ладонью и не отпускать, не прерывать поток этого электрического тепла, текущего из нее. Именно поэтому он резко выдернул руку из ее цепких пальцев и откинулся на диванную спинку, злобно уставившись не нее. Она молчала, склонив голову к плечу, откровенно разглядывая его.
- Грейнджер, - чуть более хрипло, чем обычно, проговорил он.
- Было больно?
- Что? Больно?
- Когда это делали, было больно? – она придвинулась ближе и вновь дотронулась пальцами до рисунка, погладив завитушку над круглой буквой «М», глядя на него с таким неподдельным интересом, что ему очень ярко представилось, как она сейчас вытащит из своей крохотной сумочки блокнот и застрочит карандашом, высунув от усердия язык.
Все напряжение вечера отпустило мгновенно, и он захохотал, громко, искренне, не в силах поверить, что девушка, у которой было два огнестрельных ранения, сейчас абсолютно серьезно спрашивает его о боли. Его, чья спина исполосована ожогами от горевших бревен дома, где он нашел едва дышащего Поттера. Потом, когда Гарри будет рассказывать друзьям о спасении, мало кто поверит, что, вытаскивая его из-под обломков, надменный аристократ Малфой матерился как самый последний портовый грузчик, а потом вообще перешел на французский. Но даже Гарри, чье знание иностранных языков оставляло желать много лучшего, мог с уверенностью заявить, что смысл тирады Драко от этого совсем не изменился.
Свет в вагоне погас спустя несколько секунд после того, как он встретил ее спокойный уверенный взгляд, взгляд в котором невозможно было уловить ни удивления, ни беспокойства, даже если бы они там были. Свет погас и на мгновение он растерялся, но тело автоматически выполнило все то, что должно было, все то, что было правильным в условиях любой неожиданной смены привычного окружающего мира. Несколько шагов он преодолел как один и сомкнул руки на ее талии еще до того, как она успела удивиться. Притянул к себе.
- Что происходит, Грейнджер? – прошипел он ей в ухо, нащупывая палочку во внутреннем кармане куртки, и вспыхнул, услышав полузадушенный смешок.
Глава 2- Что происходит, Грейнджер? – прошипел знакомый голос, щекоча теплом дыхания непослушные завитки на висках.
Она хмыкнула, уже не удивляясь своей догадливости и прозорливости. От Драко пахло свежестью и вишневым табаком. Странное сочетание – дорогая туалетная вода и пряный запах опасности, с которой у нее неминуемо ассоциировалась вишня. Он как-то слишком прерывисто вздохнул, и она уже собралась ответить на вопрос, но состав снова дернулся, Малфой качнулся в сторону, придавив ей волосы и неудачно заломив руку, продолжая удерживать рядом с собой, и в темноте, очевидно, наступил кому-то на ногу.
- Мал...
- Эй, приятель, поаккуратнее, - беззлобно пробасил, прерывая поток ее негодования, чей-то голос рядом и она чуть сдвинулась в кольце теплых рук, пытаясь встать поудобнее, в тесноте вагона прижимаясь к Малфою максимально близко. И вдруг совсем некстати подумалось, что он не использовал «Люмос», хотя это было бы самым простым. Но свет мог выдать его местоположение, и он был бы уже не так защищен перед невидимым врагом.
- С ума сошел?!! – прошептала она, приподнимаясь на носочках. – Ты как слон!
Место на шее, которого коснулись при этом ее губы, опалило жаром. Он вдохнул глубже и попытался вглядеться в ее лицо. Темнота, конечно же, не позволила. Но почему-то казалось, что не будь этой темноты, он смотрел бы прямо в глубину ее зрачков, погружался в ее мысли, читал все, что волновало ее сегодняшним утром.
– Успокойся, мы просто пережидаем встречный состав или еще что-то техническое, так часто бывает.
Он молчал, упрямо продолжая прижимать ее к себе, и уверенность, что его лицо сейчас непременно очень сосредоточенное, бледное, перестала веселить ее, и опять некстати подумалось, что никогда раньше она не видела Драко Малфоя беспокоящимся. На его точеном, словно любовно вылепленном скульптором лице отражалась, бывало, и злость и боль, ярость и раздражение, негодование и расслабленное умиротворение, но беспокойства не было никогда. Даже за себя.
Во времена Сопротивления она часто сталкивалась с определенной бесстрашностью молодых магов, но бывший слизеринец никак не подходил под эту категорию. Он, казалось, в принципе забыл, что такое сочувствие, без которого не могло быть и беспокойства. Он воевал так, как варил свои сложные зелья – холодно, продуманно, безэмоционально. И даже заслоняя ее спиной, принимая на себя удар родного отца, молчал, упрямо нагнув голову, сверля исподлобья фирменным малфоевским взглядом отца. Молчал, широко расставив ноги, опустив собственный пистолет дулом в землю, всем своим видом давая понять, что не будет стрелять в того, кто подарил ему жизнь. Но прежде чем отдаст чужую, положит к ногам свою.
Сейчас, спустя три долгих трудных года, он почти не изменился. Все тот же холодный слизеринский расчет в делах, все та же насмешливость и ехидность, все та же убийственная снисходительная вежливость, все та же отстраненность, наблюдательская позиция. Сейчас, спустя три выматывающих, режущих тупой болью года, он изменился. Стал спокойнее, тише. Научился беспокоиться. Научился выражать свое беспокойство. Научился не стесняться такого простого проявления чувств. Научился жить.
Почти все выжившие были обязаны проходить курс реабилитации, после окончания которого в особых случаях устанавливалось наблюдение. Ежемесячные отчеты этих наблюдений как раз и скапливались на столе у Гермионы и порой заменяли ей вечерние книги. Из этих сухих, написанных казенным языком отчетов она знала, что Колин Криви, создавший в память о брате альбом с рабочим названием «Блики детства», довольно успешный в мире магглов фотограф, чьи выставки снискали благосклонность критиков, не смотря на довольно странные основные темы. Что Парвати Патил и Чжоу Чанг регулярно работают волонтерами в маггловских больницах и детских приютах и если там есть хоть пара близнецов, то на детей обрушивается несказанный поток любви и внимания. Что Эрни Макмиллан, бывший староста Хаффлпаффа, частенько захаживает в одно подпольное казино в маггловской части Лондона, и о том, что Драко Малфой, уравновешенный невозмутимый Малфой, очень много времени отдает гонкам на спортивных мотоциклах, довольно успешно используя навыки времен квиддича.
Удивительная закономерность, странная тяга к магглам совсем не удивляла Гермиону. Ей, как никому другому, было предельно ясно, почему ее бывшие однокурсники так стремятся окунуться в мир, расположенный по другую сторону «Дырявого Котла». Слишком много они принесли ему в жертву, слишком дорого заплатили за возможность людей, не подозревающих о платформе девять и три четверти, жить привычным укладом. И теперь очень боялись разочароваться в тех, ради кого воевали, ради кого бросали комья земли на могилы любимых и близких, ради кого до сих пор чутко спали по ночам. Война не смогла сплотить их в единое целое без каких-либо зазубринок, но смогла собрать паззл из покореженных судеб так, что незначительные трещинки между разноцветными квадратиками не казались такой уж непреодолимой пропастью.
Он по-прежнему молчал, не отпуская ее, и лишь когда везде зажегся свет и поезд подошел к станции, разжал руки и проговорил очень тихо, очень отчетливо и очень твердо:
- Еще хоть раз попробуй поехать в этом своем метро, Грейнджер.
А она смотрела, как он выходит, и думала – показалось или правда скользнули по щеке едва ощутимым поцелуем сухие, так редко улыбающиеся губы. Нет, она решительно никогда не могла угадать мотивы поступков этого странного человека.
- У тебя есть самопишущее перо, Грейнджер? - спросит он на вчерашней вечеринке, отсмеявшись. Она так и не поймет, что в ее словах вызвало такую странную реакцию.
- Что, прости? – переспросит она, вытаскивая из сумочки немного помявшуюся пачку сигарет с зеленым прямоугольником на белом фоне.
- Ментол вреден для сердца, ты разве не знаешь? – вопросом на вопрос ответит он.
Она недоверчиво покосится в его сторону и закашляется, слишком торопливо затянувшись. Он усмехнется и вежливо похлопает ее по спине.
- Ты пугаешь меня своими познаниями, Малфой, - скажет она, как только откашляется.
А он чуть прищурит глаза и уже совсем спокойно, с былой надменностью в голосе, лениво процедит сквозь зубы, отодвигаясь:
- Я волную тебя, Грейнджер...
Торопливо поднимаясь по эскалатору, сворачивая в знакомый переулок и накручивая диск телефона в старой красной будке у глухой стены, она пыталась понять, почему ее так потянуло просто подойти к нему и сесть рядом. Похлопать по плечу, расспросить о работе, сказать что-то еще, совсем незначительное, или, наоборот, запутанное, вроде того, что дождливый август удачно вписывается в монотонность этого вечера. Но слова застряли где-то в горле, стоило увидеть ажурные изгибы на предплечье, таком беззащитном в своей ослепительной белизне, лишь подчеркнутой черным цветом шрифта. Этот вызов всему окружающему миру, всему, что он когда-то отвергал и всему, что когда-то отвергало его. Непонятному, чужому, враждебному, - противопоставил рисунок на коже. Так по-детски отчаянно и безрассудно, так по-слизерински расчетливо и продуманно, так по-малфоевски нахально и самоуверенно. Так, как мог только он.
Тогда, пять лет назад, в самом начале открытой войны, впервые увидев Малфоя в штаб-квартире заметно поредевших членов Ордена, она не смогла удержать гневный возглас, но все же держалась куда лучше Гарри, еще долго бывшего не в состоянии принять добровольный приход слизеринца после всего, что произошло на шестом курсе. Понадобилось время, чтобы научиться хотя бы терпеливо сносить его присутствие. Но война не была бы войной, если бы не ставила условий и не требовала доверия к тому, кто прикрывает тебе спину. А потом она даже себе не могла ответить на простой вопрос – когда же потребность наблюдать за Драко утратила причину недоверия. И то, как он бросился между ней и собственным отцом, то, как загораживал ее собой, едва заметно сдвигаясь к деревьям, то, как вся его фигура кривилась, сутулилась от боли противостояния тому, кого он любил и продолжал любить, все это отдавало рикошетом по Гермионе, зажимавшей обеими руками рот, чтобы не закричать.
- Зачем ты сделал это? – спросит она, выдохнув дым, глядя прямо в зрачки знакомых глаз, почти впервые открыто, не прячась, подготовившись к бою.
***
- Зачем ты сделал это? – ее голос не дрогнет, он будет крепок в своей решимости выяснить то, что исподволь, несильно, но монотонно подтачивает ее вот уже столько времени. Ее глаза будут внимательны, руки спокойны.
- Ты ждала три года, чтобы спросить? – проговорит он тусклым голосом, без разъяснений понимая, что ее вопрос совсем не о рисунке на его руке, и поднимется, намереваясь уйти.
И вот тогда она сделает то, что вдребезги разобьет всю его холодность и тягу к одиночеству. Прижмется губами к татуировке, обхватив ладонь теплыми пальцами, вкладывая в этот немыслимый поцелуй всю свою благодарность, всю свою покаянность за то, что молчала так долго, за то, что верила и не верила, за то, что приняла такой дорогой подарок.
Драко замер посередине большой платформы, потоки людей аккуратно обтекали его с двух сторон, а он стоял, расслабленно опустив руки и невидящим взглядом рассматривая что-то в прошлом, ее взгляд, взметнувшийся к его глазам, не отрывая губ от руки. Он уже не мог вспомнить, когда перестал думать о ней, как о случайной занозе на гладкой полированной поверхности обеденного стола в Большом Зале школы. Когда она перестала восприниматься как досадное препятствие на пути к вершине. Наверное, тогда, когда он увидел ее над залитым кровью Роном Уизли, которого принесли в палаточный лагерь их отряда на второй день после опасной дерзкой вылазки в тыл Упивающихся. Вокруг Уизли засуетились медики, а она только смотрела на бледное лицо с ярко проступившими веснушками, смотрела без слез, без прерывающегося дыхания и лишь суженные в щелки глаза и побелевшие обветренные губы выдавали ее с головой.
Она всегда умела «держать лицо». В этом он убедился еще в школе, когда откровенно высмеивал ее происхождение и методично бил по самым больным местам. После памятной пощечины на третьем курсе она ни разу не позволила себе роскошь реагировать на его злобные выпады, и это бесило куда больше мгновенно заводящихся Поттера и Уизли. Стремление к идеальному, которое она получила, родившись в сентябре, не смогли отобрать ни возраст, ни потери, ни страшный опыт, полученный в войне. Войне, которая внезапно оказалась совсем настоящей, близкой и от этого еще более непонятной, чем казалась из-за стен старинного школьного замка. Войне, которая требовала холодного расчета и трезвых, безэмоциональных, до последнего движения просчитанных действий. Здесь и пригодилась собранность Гермионы, выдержка и какой-то глобальный, нечеловеческий контроль над собой. На вчерашней вечеринке он впервые понял, что, отшагав с ней три года в Сопротивлении, ощутив под ладонью тепло ее щеки, почувствовав ее задыхающееся дыхание на своей шее, видев ее слабой, полурастоптанной гибелью близких, все же совсем не знает ее. Не потому, что никогда не интересовался, а потому, что видел и знал лишь то, что она сама позволяла видеть и знать о себе.
Наверное, именно там, на пронизывающем декабрьском ветру, глядя на алые пятна на кипельно-белой простыни, на сухие мертвые глаза на треугольном личике, он вдруг четко осознал, что им всего по восемнадцать. По восемнадцать, а у них седые волосы и свежие шрамы, и уже никогда не будет выпускного бала и рыдающей скрипки, звуки которой заставляют признаваться в самом сокровенном, дотрагиваясь робкими пальцами до дрожащих губ в нескольких миллиметрах от своего лица. У них другие экзаменаторы и тем, кому сильно повезет, поставят на диплом штамп «Выжил», обрекая на вечный вопрос: «Какой ценой?». Осознал, насколько ничтожными были все их детские перепалки, смешная конкуренция и ранящие слова, острее которых, казалось, не было ничего в целом свете. И когда все это ушло, отступило в пыль и тишину пустых классов, не тогда ли, когда он все же починил Исчезательный шкаф и впустил в школу Упивающихся, или тогда, когда стоял перед безоружным директором и чувствовал себя в миллионы раз слабее этого седого обессиленного старика.
Или, может быть, тогда, когда бежал со Снейпом через школьный двор, скрывался в подвалах и каждую ночь слышал во сне два страшных слова, отчеркнувших границу его детства, от которого он так старался убежать и за которое теперь так отчаянно цеплялся. И мечтал лишь о том, чтобы еще хоть раз увидеть большие печальные глаза матери и сказать ей, что, оказывается, ты убиваешь даже тогда, когда за тебя это делает кто-то другой. Или тогда, когда он впервые переступил порог дома номер двенадцать по Гриммаулд-плейс, цепляясь за носилки, на которых несли Ремуса Люпина, обмирая от позорного страха, заставляющего все выше вздергивать подбородок. Тогда ли, когда каждое утро спускался на кухню и смело встречал взгляды, в которых видел о себе все невысказанное. Или все же на том самом ветру, читая по глазам бывшей гриффиндорской старосты все, что творилось в ее душе, и круг замкнулся пониманием того, как сильно он одинок, как невыносимо, абсолютно беспомощно одиноки они все в своей беде, в своем взрослом детстве и как непросто будет тем, кто останется жить дальше.
Резкий удар по плечу выдернул его из прошлого, и Драко недоуменно поднял глаза, чтобы заметить белозубую улыбку какого-то паренька, на бегу бросившего извинение за то, что неловко задел его. Рассеянно кивнув, он побрел к эскалатору, совершенно не представляя, как сможет аппарировать с улицы, полной спешащего на работу народа. Спать хотелось невыносимо, но мысль о доме и прохладной постели даже не приходила ему в голову. Слишком красноречивым был беспорядок сбитых простыней, слишком свежим - тонкий аромат, исходивший от подушки, слишком оглушающей - пустота небольшой квартиры с круглым балконом, выходящим в уютный дворик. Решимость, с которой он спускался в метро утром, пропала куда-то, и теперь он ругал себя за опрометчивость и поспешность принятого решения, понимая, однако, что отступать больше некуда.
Подставив лицо под капли начавшегося дождя, он думал, что и так отступал слишком долго, даже не задумываясь, как могли бы сложиться его отношения с окружающим миром, позволь он себе быть чуть более решительным и чуть менее равнодушным. Война, окончившаяся три года назад победой Сопротивления, еще не успела в полной мере стать историей, но для Драко Малфоя была записана в его личной Книге Памяти, выжжена по страницам красными буквами, составляющими ровные беспристрастные абзацы, где в каждом было хоть слово о ней. Гермионе Грейнджер. Магглорожденной волшебнице, на полшага опережавшей его во всем, кроме полетов на метле.
Она будет прижиматься к его руке, как к единственно надежному, что еще осталось для нее в этой жизни, и кто сможет объяснить, что найдет на него, если он вдруг присядет на корточки, рывком поднимет ее бледное лицо за подбородок и резко, решительно, совсем не нежно, прижмется своими губами к ее, дрожащим, не спрашивая, а требовательно раскрывая, лаская языком, занимая свою, законную территорию, возвращаясь не гостем, но полноправным хозяином. И не обращая внимания на ее слабые полузадушенные протесты, будет целовать так, как будто поцелуй – последнее, что должно случиться с ним в этой жизни. И каким же наслаждением взорвется в затуманенной голове ощущение от ее ответа, признания, губ, сдавшихся на милость завоевателю, губ, признающих его право на этот сумасшедший поцелуй, губ, позволяющих, открывающих, забирающих и отдающих.
Глава 3Нет мне прощения, но по причинам, не зависящим от меня, эпилог был затянут на такое долгое время. Приношу свои извинения тем, кто так долго ждал. Спасибо вам большое и до новых встреч в эфире))
***
Гермиона поморщилась, отсылая очередную служебную записку. Голова болела уже совсем невыносимо, глаза слезились, и мозг отказывался понимать очередной набранный мелким шрифтом документ, который пришел для ознакомления от министра. Скользя глазами по строчкам, отмечая для себя безусловно интересные высказывания о разумных ограничениях для волшебников младше одиннадцати лет и особо пристальному вниманию к предметам, которые читают в магических школах, она думала, что, в сущности, никогда не была готова на поступки. Все, на что она решалась, было продиктовано необходимостью. Ради информации, ради спасения, ради помощи. Ради собственного интереса, как выяснилось, она ничего за свои вот уже почти двадцать четыре сделать не успела.
Глядя на кипу бумаг на столе, крохотный захламленный кабинет без окна, шкафы с книгами и папками, на такой привычный, радующий сердце разгромленный порядок, она думала, что ничему не научилась за столько лет. И никуда не ушла та неуместная, болезненная гордость, упрямство и желание доказать всем, что она имеет право жить по своим принципам и оставаться лучшей. Встала, разминая затекшую спину, и торопливо сделала несколько наклонов из стороны в сторону. Шея немного побаливала до сих пор – слишком непривычной была поза, в которой она проспала полночи.
- Я попросил уже дважды, - тихо скажет он ей в макушку, накрывая рукой ее руку на ручке двери.
Она ничего не ответит, просто покачает головой, и тогда он упрямо прижмется к ней, обнимая свободной рукой, потому что он тоже вырос и знает, что даже если зажмурить глаза, спасительное «я в домике» уже не придет на помощь. И потому что он тоже научился терять, научился так, что навечно выжжено в памяти: если можешь не отпускать – держи, держи крепко, ведь любой миг заканчивается ровно через секунду.
Она позволит себе еще несколько мгновений того, что любая другая назвала бы счастьем, и решительно повернется, высвобождаясь из его объятий. Он выдержит ее пристальный взгляд, и она впервые опустит глаза, не зная, что сказать.
Там, вчера, в полутьме на диване, она была слишком смелой, и весь запас ушел, и не осталось больше желания кому-то что-то доказывать, какая разница, разве это важно, когда он смотрит вот так вот, когда вот так сжимает в ладонях пальцы, когда вот так упрямо шепчет:
- Гермиона...
- Гермиона! – темноволосый юноша машинально пригладил волосы загорелой ладонью, осторожно прикрывая за собой дверь. – Ты спишь стоя?
Она с нежностью улыбнулась старому другу. Время оказалось бессильно и над Гарри Поттером, мальчиком-который-снова-оказался-в-нужное-время-в-нужном-месте. Задиристый мальчишка, которым был в школе, и упрямый боец, которого она узнала во время полевой войны, незаметно отошли на второй план, но его трогательная забота о ней – то незыблемое, неизменное, что она еще безо всякого труда узнавала от старого мира – не ушло, не стерлось и, в общем-то, не претерпело никаких кардинальных изменений. И сейчас, глядя на него, она вдруг поняла, почему так цепляется за все, что еще помнит. За все, что составляло ее жизнь. Потому что не хочет принимать решений, касающихся ее лично.
- Ты что здесь делаешь?
- Да я просто... - он как всегда не знал, куда девать руки, – у меня были кое-какие дела, и я подумал, что ты, наверняка, на работе.
Конечно, на работе. Где еще ей быть в расслабленное приближающейся осенью утро. Она постукивала карандашом по столу и рассеянно слушала его ничего не значащую болтовню, что-то привычное, не выбивающееся из общего графика ее жизни, расчерченного еще на несколько лет вперед, пока что-то не резануло слух.
- Что, прости?
- Я говорю – Малфой. Ты видела его вчера? Я заметил его в самом начале, а потом он куда-то исчез.
Она медленно покачала головой и в комнате вдруг словно бы повеяло легкой горьковатой свежестью туалетной воды Драко. Она зажмурилась, как на вечеринке, ощущая на губах его губы, сцеловывая с них терпкий вкус рома и вишневого табачного дыма, растворяясь в его руках, бережно и сильно обнимающих ее, и волной накатило облегчение от того, что она все еще жива, не похоронена заживо под этими пыльными бумагами, которые были вчера, есть сегодня и будут завтра и всегда. И каждое утро привычный маршрут, и люди из-за которых она любила метро, из-за которых ее не раздражал шум и грязь. Люди, которые хмурились, спали, читали, ссорились, целовались, улыбались друг другу, жили. Просто жили. Так, как теперь будет жить она. Если разрешит себе понять, что сейчас хочет только этого...
- Гермиона? – недоумение Поттера вернуло ее к реальности кабинетика без окна. – Ты в порядке?
- Я в порядке, Гарри, - звонкий голос девушки необычайно четко прозвучал в повисшей тишине. – Я в порядке. Если встретишь Хмури, передай, что с отчетом я закончу в понедельник. И прости, мне нужно бежать...
***
Дождь уже не просто моросил, по лужам заколотили тяжелые капли, а она все стояла, глядя на плотно зашторенные окна в бельэтаже – два во двор, одно на парк, темно-серые шторы с подвязками, на одной из которых перепутаны между собой тяжелые нитки из помпона – и думала, каким тяжелым и бесконечным получился ее день, день длиной почти в пять лет, день, который начался с его упрямо развернутых в строгую прямую линию плеч, с его не признающих поражения глаз, день, когда она заново училась смотреть в глубину, признавать ошибки и делать то, что требовало сердце.
- Ты всегда делаешь все, что хочешь? – спросит она, не поворачиваясь.
- Не думал об этом, - небрежно ответит он, помолчав.
- А я думала.
- А ты всегда много думаешь. До сих пор не поняла, что это вредно. Послушай...
Он прижмется крепче, заправляя ей за ухо непослушную прядь.
- Ты очень умная, конечно, но это все ерунда. Если не понимаешь самого простого. Я всю жизнь знал, что я должен хотеть. Сегодня, завтра и через год. Быть лучшим и достойным. А сейчас мне наплевать. Останься. Я знаю, что сейчас хочу только этого...
Она постоит так еще чуть чуть, а потом осторожно поднимется по лестнице и толкнет незапертую дверь в самом конце площадки. Прихожая встретит полумраком и тикающими часами, в самом углу она увидит свой забытый зонтик, а в дверях, прислонившись виском к косяку, застынет Драко Малфой. Он будет задумчиво смотреть на нее, выдыхая дым колечками, его глаза будут прищурены, а тонкие пальцы нервно затеребят воротник темно-синей рубашки. Она остановится на пороге и виновато пожмет плечами, глядя в его расширившиеся зрачки.
- Я не просил тебя возвращаться, - его голос глухим эхом отразится по пустой прихожей.
- Нет, - ответит она, опускаясь на тумбочку, – ты просил меня остаться.
