Лунная дорога

Глава 1

Глава 1. Вдоль дороги.

Моя мама не могла поверить, что это случилось с нами. Она говорила: "Происходит лишь то, во что веришь". Но ведь она верила только в хорошее.
Тот день был совсем обычным. 5 апреля 1966 года. Отец вернулся с работы пораньше, был весел и улыбчив. С гордостью смотря, как я рисую что-то на листе бумаги, он постукивал вилкой по столу в ожидании ужина.
Вечер подкрался незаметно. Как маленькая черная кошка он прошмыгнул в приоткрытую дверь и потерся о мои ноги. Тихонько улегся рядом и принялся медленно выпускать когти из мягких подушечек на лапках, не отрывая от меня взгляд.

- Джон, посмотри, какая яркая луна! Смотрю на нее, и хочется танцевать.
- Давай немного прогуляемся вдоль дороги? Сынок, пошли с нами.

Вдоль дороги. Мне ее не забыть. Как не забыть и те горящие желтые глаза, что резко оказались так близко. Те огромные грязные клыки, с которых стекала вязкая слюна и капала мне на грудь. Крик матери, мощный удар серой лапы с загнутыми острыми когтями, кровь, мамина кровь, которая, стекая на землю, смешивалась с моей.
Это был не волк, это было чудовище. Оно впивалось зубами в мое плечо, подбираясь все ближе к шее, царапало когтями грудь в таком бешенстве, что я не знаю, как после этого просто остался жив. Хотя, быть может, оно хотело меня помучить, растягивало удовольствие, игралось.

- Они будут жить?
- Да.
- Все будет как прежде?
- Нет.

Очнувшись в больнице, я сразу понял: что-то не так. Что-то не так у меня внутри. Это не заглушала даже нестерпимая боль от полученных в мое первое страшное полнолуние ран. Будто во мне поселилось что-то темное и необузданное, но запертое. Крепко запертое человеческим телом и разумом. Пока.
Оно то горько скулило, то бешено рычало, заставляя сердце сжиматься от непонятного страха, заставляя ненавидеть, плакать. Мне хотелось умереть, лишь бы это не чувствовать.

Джон присел на стул рядом с кроватью сына. Мальчик молча проследил весь его путь от двери и лишь теперь закрыл глаза.
- Как ты? – голос был предательски хриплым.
- Мне больно. Как мама?
- Она еще не пришла в себя. Я был у нее только что…
Молчание, тяжелое, вязкое повисло в больничной палате. Джон не узнавал своего сына, он никогда не видел его таким. Таким безразличным. За окном была весна, ее дыхание вместе с теплым ветром струилось через открытое окно, грело, бодрило, но не находило отклика ни в глазах ребенка, ни в глазах взрослого, который обхватив голову руками, молча смотрел в пол.
- Отдыхай. Я скоро вернусь.
Семь шагов до двери и…
- Папа!
Джон обернулся. Его сын, чуть приподнявшись на дрожащих руках и кривясь от боли, плакал.
- Папа, кем я стал? Скажи мне, папа.

Кем я стал? Мы стали. Я не сразу получил ответ на этот вопрос. А когда отец наконец смог мне все рассказать, я и сам уже успел почувствовать в себе ответ. Как я ненавижу это слово. "Оборотень". Звучит как клеймо, как приговор. Звучит как "чудовище". Я ведь и сам так его тогда назвал.
Вокруг столько запахов и звуков, что постоянно кружится голова. Одно я понял точно: жить так – невозможно. Жить так – неправильно. Жить так – я не хочу. Но ничего не могу изменить.

- Это не мой сын!
- Мистер, успокойтесь, пожалуйста. Вам нужно успокоиться.
- Это не мой сын, разве вы не видите! Мой сын умер! Умер! Я их всех потерял… Мой сын, моя жена…

Меня зовут Ремус Люпин. Дата смерти и вторая дата рождения – 5 апреля 1966 года.

Отступление или же P.S. автора:
Как и любой автор нуждаюсь в словах либо "продолжать", либо "не продолжать".
)

Глава 2

Глава 2. 5 мая 1966 год. Точка отсчета.

Мама умерла в первое же полнолуние. Не выдержало сердце, да и раны, нанесенные слабому телу во время буйства зверя, довершили дело, обеспечив летальный исход. Мам, тебя больше нет.
Я ни разу не видел мать после нападения. Я бы смог ей помочь, ведь то страшное, что погубило ее, жило и во мне. Но я выжил.
Меня поместили в особо укрепленный подвал, стены были серого цвета с множеством царапин разной толщины и глубины. Я сидел, прислонившись спиной к холодному камню, и ждал. На противоположной стене царапины сплетались в особый причудливый узор, и я все пытался представить, на что это могло бы быть похоже. Пожалуй, больше всего – на бабочку, попавшую в паутину.
Было дико страшно. Я боялся боли, боялся того, что могу исчезнуть, хотя и знал: этого не случится. Я не исчезну. Волк запрет меня в своем теле, как я запирал его в своем на протяжении долгого месяца. О, как же он был зол на меня, как меня ненавидел.
Ярость накатывалась волнами, и я в отчаянии принимался кусать себе пальцы, чтобы не закричать. Крик казался мне чем-то постыдным.
В голове грохотал и звенел огромный серебряный колокол, температура быстро поднималась, покрывая пеленой и без того мутное сознание. Теперь я отчетливо его слышал. Этот, исходящий из самой глубины сердца, вой.
Волк рвал меня, раздирал кожу изнутри, рычал и скалился в каком-то неописуемом экстазе, с необузданной жаждой мести и крови. Все тело горело, как на костре для ведьм, я слышал малейший шорох, чьи-то быстрые шаги по коридору двумя этажами выше, чей-то разговор на повышенных тонах на улице рядом с больничными палатами.
Но что хуже всего – я услышал ее. Ее шепот прямо мне в ухо: "Лунное создание. Я твоя хозяйка, волк". У луны отвратительный сладкий голос, который сковывает лучше и крепче всякого льда.
Мир кружился. Казалось, что стены вот-вот раздавят меня, а потолок рухнет на голову.
Я закричал. Все тело покрылось густой серой шерстью, глаза блеснули двумя желтыми кругами.
Я волк. Я больше не человек. Я больше не Ремус. Я…

- … чудовище! Как вы не понимаете?! Я не собираюсь жить в одном доме со зверем! Я не собираюсь жить с подделкой!
- Мистер Люпин, успокойтесь. Вся эта ситуация очень тяжелая, сложная, я понимаю. Но прошло уже полгода, и мы не можем содержать его в больнице вечно.
- Это болезнь, - добавляет сидящий рядом молодой врач. – Некоторые болезни способны вызывать у людей физические изменения, а также изменения психики. Но они все равно остаются болезнями.
- Вы слышите, что я вам говорю?! Я не собираюсь. Сделайте с ним что-нибудь. Вы сами говорили, что теперь он опасен. Усыпите, в конце концов!
За дверью в коридоре сидит мальчик, ему шесть с половиной лет, и он слышит каждое слово. Его руки небрежно перевязаны бинтами, а на щеке красуется свежий порез. Мальчик знает, что теперь у него больше нет семьи.

Хоть отец и предлагал врачам меня усыпить, сам сделать этого не мог. Через полгода после нападения я вернулся домой. В первый день я долго лежал на кровати, разглядывая черно-белую фотографию, сделанную примерно год назад. На ней мы живы и счастливы, хотя тогда об этом и не знали. Папа, улыбаясь, смотрит в камеру, качая головой в такт звучащей в парке песне, мама держится одной рукой за его плечо, другой обнимает меня. А я стою, вытянувшись как оловянный солдатик, и гордо сжимаю в руке отцовскую волшебную палочку.
Отец со мной почти не разговаривал. Почти. Иногда он приходил ко мне поздно ночью и начинал что-то торопливо рассказывать. Изредка дрожаще улыбаясь, он словно изливал душу, хотя скорее не мне, а воспоминанию обо мне. Он приходил так, как приходят к могиле одинокие теперь люди, чтобы поделится чем-то с близким, но ушедшим человеком. И я молча лежал с закрытыми глазами. Как и положено покойнику.

- Ремус, верно?
Идущий по дороге мальчик с удивлением останавливается. Вот уже год с ним никто не заговаривал, а уж тем более не называл по имени. Оскорбляющие, злые выкрики, подкрепляемые забрасыванием гнилыми палками, не в счет.
- Верно.
- Не уделишь старику одну минутку?
Сгорбленная серая фигура на засыпанной снегом лавочке не вызывает у Ремуса чувство тревоги или опасения. Он незаметно втягивает в себя наполненный запахами воздух и прислушивается. Это не похоже на засаду или что-то в этом духе. Опасности нет.
- Конечно.
Он сходит с дороги и через пару секунд неподвижно замирает перед стариком.
- Мы с тобой уже знакомы, Ремус, хотя, возможно, ты успел меня позабыть. Твоя мать иногда приходила в мой дом, послушать игру на пианино. И даже пару раз приводила тебя с собой. Я Арчибальд Валлер, местные мальчишки не без причины прозвали меня Слепой.
Старик поднял на мальчика белесые глаза и улыбнулся.
- Вы… что-то хотели у меня спросить?
- Нет.
- Вам что-то от меня нужно?
- Нет.
Ремус непонимающе смотрит на странного слепого человека.
- Тогда я пойду.
Он поправляет сумку, сползающую с плеча и, поворачиваясь спиной, делает осторожный шаг к дороге.
-Ремус. Поговоришь со мной?

На дворе весна. Вода капает с крыш, наполняя улицу мелодичным звоном и свежестью.
- А еще у меня раньше жила кошка. Я почти каждый день по неосторожности наступал ей на хвост, а она орала не своим голосом. Я ее прекрасно понимаю – больно все-таки. Но каждый вечер она приходила ко мне и сворачивалась клубочком на кровати. Очень ее любил.
- А она вас?
- И она меня, иначе не приходила бы, верно?
- Кто поймет этих кошек.
Они сидят на деревянной лавочке между домами. Слепой старик и мальчик. Поначалу проходящие мимо люди бросали на них презрительные взгляды: воистину прокаженный тянется к прокаженному, но потом махнули рукой и старались не думать об этих двоих. Тем более, что один из них скоро должен был умереть от старости, а о смерти второго молил чуть ли весь поселок. Людям хотелось жить без страха.
- А ты кого лучше понимаешь кошек или собак?
- Я никого не понимаю.
До полнолуния шесть дней, до дня рождения отца мальчика – пять.
- Мистер Валлер, вам, правда, не страшно, не противно? Со мной общаться.
- Мне приятно с тобой общаться, Ремус. Ты очень славный.

Мистер Валлер был замечательным. Он был первым, кто заговорил со мной, он был первым, кто показал мне, что я все еще человек.
Возможно, если бы не он, я бы ушел в тот вечер.
Я возвращался домой, вернее, возвращался в дом, в котором жил, и кто-то преградил мне дорогу. Это был коренастый мужчина с безумными глазами. Он по-звериному оскалил желтые зубы и наклонился ко мне: "Здравствуй, мой маленький волчонок. Приятно снова видеть тебя в добром здравии". Мне не нужно было спрашивать: кто вы. Я почувствовал, я почуял. Этот запах навечно запечатлился в моей памяти. Запах чудовища, запах убийцы. Запах моего волчьего отца.
Я ненавидел, и ему было это приятно. Его серые глаза жадно проникали ко мне в душу и будили там зверя. Он просыпался, как по зову. Поднимался на все четыре лапы и хищно скалился. Он царапал меня изнутри. И тогда я думал: мне нужно научиться с этим жить, мне нужно научиться укрощать.

Глава 3

Глава 3. Кличка.

- Не спеши и не трясись, - Фенрир гоготнул, звучно облизнулся и сел прямо на землю. Цепкими пальцами он ухватил Ремуса за край вязаной кофты и резко дернул вниз, заставляя сесть рядом.
- Злишься, волчонок, или боишься?
- Не смейте меня так называть, - тихо прошептал мальчик.
- Что-что? – оборотень наигранно приставил ладонь к уху. – Не смейте? Ты еще и на "вы" ко мне? Может, назовешь меня мистером?
Фенрир оскалился и с хрустом расправил спину. Медленно темнело. Заходящее солнце осветило спутанные волосы, окрасив их в спело алый цвет. Как пламя костра. "Гореть тебе в аду".
- Запомни. У волков ничего подобного нет. Есть вожак, и есть стая. Я и моя стая. Заруби себе на носу.
Он резко ткнул мальчика в лоб, отчего тот упал на спину, ударившись головой о твердую землю. Грейбэк снова гоготнул и, когда юный Люпин снова выпрямился, наклонился к самому его уху и зашептал: "Это новая жизнь, Ремус, новые возможности, теперь ты нечто большее, чем просто человек. Теперь ты отличаешься от всего этого жалкого мусора, называющего себя людьми, сидящего каждый в своей конуре, поджав хвост. Но хвоста-то у них нет!" Мужчина громко хохотнул и продолжил: "Уверяю тебя, они не достойны жалости, ты ведь не стал бы жалеть мышей, гадящих и ворующих запасы у тебя в подвале. Ты бы поставил мышеловки, ты бы купил отраву. Так вот, мышеловка для людей – полнолуние, отрава – твои клыки".
Ремус сидел на земле, широко раскрыв глаза. Он был абсолютно не согласен со словами этого чудовища. Он – нет. Волк – да. Волк был всеми лапами за убийство людей, за их смерть, за мышеловки и отраву.
- Ты еще увидишь всю глупость и порочность людей. Почему ты до сих пор их всех не ненавидишь? Или тебе мало камней, летящих вслед, едва выходишь за порог своего… - противный смешок. – Дома.
- Порочность? А ты мнишь себя святым? – протест души вызвал смелость, смелость ярость, а ярость – ненависть.
- Я вожак. Ты обязан считать меня правым во всем. Убийство других не делает животное злым, оно делает его сильным.
- Ты человек.
- Я волк.
Фенрир поднимается на ноги.
- Ты будешь в моей стае, - это не звучит как вопрос, скорее, как утверждение. – Скоро. Я не просто так оставил тебя в живых. Убивать тебя было приятно, но вот что: мне до смерти нравится твоя кровь. Она имеет почти такой же запах, как и моя. Учти.
Оборотень поднимается на ноги и быстро идет прочь, к лесу. Ремус остается сидеть на земле, не поднимая головы, не поднимая глаз, опустив руки.
- Ах, да, волчонок! – уже издали кричит Грейбэк. – Я дам тебе кличку. С этого дня ты Чужой!

Это новая жизнь, новые возможности, теперь я нечто большее, чем просто человек. Да, Фенрир, нечто большее и нечто более чудовищное. Сейчас я и сам не понимаю, как тогда не сломался. Детская, неокрепшая душа лучше впитывает в себя зло и ненависть ко всему человечеству, которое не готово принять ничто резко отличающееся от общепринятого стандарта. Ни тогда, ни сейчас, ни в будущем.
Ради чего все было. Желание остаться человеком вопреки всему, желание просто остаться самим собой. Не умереть. Чтобы отец, наконец, понял, что я все еще жив. Чтобы снова назвал меня своим сыном.
25 октября 1967 года он привел в дом женщину. Было странно видеть у нас в доме постороннего человека. Было странно слышать чей-то смех и видеть улыбку отца.

- Бог мой, какой большой у тебя дом, - женщина восторженно улыбается, проводя рукой по крепким деревянным перилам. – Есть чем гордиться.
На ходу она снимает с себя легкий осенний плащ и вещает его на стул.
- И так чистенько здесь, аккуратно.
- А ты думала, вдовец не умеет поддерживать дом в чистоте, - в глазах мужчины ни капли тоски, он улыбается.
- Брось, Джон, - женщина легко касается его руки. – Я была полностью уверена, что ты весьма хозяйственный.
Наверху скрипит дверь, и на лестнице появляется мальчик лет семи-восьми. Он, словно не веря своим глазам, начинает осторожно спускаться вниз по лестнице, но затем замирает на одной из ступенек.
- Джон! – женщина в недоумении поворачивается к мужчине. – Ты ведь говорил, что твой сын и жена умерли. Кто это?
- Никто.

Раньше, каждый вечер мама читала мне книги. О героях, которые непременно побеждали, несмотря на все преграды и трудности, про удивительных волшебных существ, которые были страшные с виду, но очень добрые. И их все любили. "Не важно, как ты выглядишь, важно, кто ты есть внутри, в душе". Мама, внутри я волк, снаружи – человек. Что мне теперь делать?
После того случая с женщиной у лестницы я старался как можно реже выходить из комнаты. В доме было много книг, и я прочитал их все по нескольку раз. Засыпая вечером на желтых, приятно пахнувших страницах, я чувствовал себя как никогда спокойным и защищенным. Утром, перебирая в памяти прочитанные слова и фразы, я начинал путать их со своими собственными настоящими воспоминаниями.
Как тонко ты подметил, Фенрир. Чужой. Лучше клички для меня просто не придумаешь.
Мистер Валлер умер 5 января 1968 года. Последней историей, которую он успел мне рассказать, был сказ про черного единорога.
"Человек может увидеть его всего один раз в жизни. В ту минуту, когда в твоей душе не останется ничего кроме отчаяния. И тогда он придет и даст право выбора. Либо уйти с ним, либо остаться. И все уходят".

- Тогда в чем заключается право выбора? Ведь все уходят за ним.
- В самом факте.
- Сказки.
Старик улыбается и, совсем как ребенок, подставляет ладони, падающему на них, снегу.
- Ты бы ушел за ним?
- Уйти – значит умереть?
- Уйти – значит уйти. Мертвые не ходят.
- Нужно будет идти вечно?
- Да. Вечно и только вперед. Но ты будешь освобожден от всех земных тягот, от всех земных чувств. Тебе будет легко. И никакого отчаяния.
- Но вечно?
- Вечно.
- Я бы не пошел.

Наверняка, кто-то придумывает все эти старинные легенды, посыпает пылью, а потом "нечаянно" находит их и восклицает: "Смотрите, это же древняя легенда!" Я не верю в подобное. Людям всегда свойственно придумывать что-то, чтобы легче дышалось. Хотя бы на время. Я же, когда мне хочется дышать, – открываю окно. И книгу.

Глава 4

Отступление от автора: Спасибо всем, кто читает и всем, кто ждал).

Глава 4. Боль.

Я часто думал, зачем мне все это. Ради чего, ради кого сохранять в себе человечность, если никто больше не хочет, не пытается увидеть в тебе человека. Зачем вырабатывать мягкость и сдержанность, когда можно срываться на всех и вся, оправдывая это своей звериной сущностью.
Еще я думал, что отец не отвернулся бы от меня, если была бы жива мама. Тогда он не отвернулся бы от нас.
Сегодня 14 марта 1968 года. Мой день рождения. Сегодня мне исполняется 8 лет, а волку почти 2 года. Поздравляю тебя, Ремус. Пусть впереди будет лучше и легче, чем сейчас. Поздравляю, Чужой. Пусть луна хранит тебя.

- Ты даже не спросил: кто там? Какая неосторожность.
- Мне не было это нужно.
Фенрир скалится, разглядывая бледного мальчика, держащегося за ручку входной двери. Он грубо отпихивает его и грузно вваливается в дом, оставляя на полу грязные следы.
- Хоромы. И чисто так, что даже противно. Твой отец никогда не работал прислугой на пару с домовым эльфом? Тут видна рука профессионала.
Ремус молча смотрит на него, чувствуя, как внутри закипает ярость. Огонечек за огонечком маленькие пожарчики вспыхивают в душе, больно обжигая.
- Я пришел поведать тебе историю, Чужой, - оборотень со скрипом протащил стул по паркету и сел на него, не отрывая от Люпина глаз. Между ними было довольно большое расстояние, хотя в данный момент это обстоятельство не имело никакой ценности. – Или рассказать сказочку, как хочешь.
От Фенрира ужасно пахло. В воздухе чувствовался неперебиваемый запах пота, леса, земли, чужого страха и… Ремус осторожно втянул в себя воздух. И смерти.
- Я расскажу тебе, как приятна смерть. Очень скоро в том лесу, что виднеется за этим гнилым поселком, найдут труп девочки. Но это знаю я. Сейчас там не очень определишь не только пол, но и вообще принадлежность к роду человеческому. Это было незабываемо, Чужой. Она была такой маленькой, тряслась, как осиновый лист, и орала, как резаная, на весь лес: "Помогите, помогите, мама, мама!" Дура, тут не маму надо звать, а охотников с ружьями и серебряными пулями. Я дал ей возможность убежать. Сначала. Она неслась по лесу, цепляясь ногами за корни деревьев, падала, вопила, плакала. Как же чужое отчаяние греет сердце.
Ремус застыл на месте, не в силах сделать ни шага, не в силах проронить ни звука. Только ненависть к этому чудовищу могла двигаться внутри. Она билась, закручивалась в спираль и пробиралась всё ближе к сердцу.
- Когда я её догнал, она уже была вся исцарапана, избита. На кустах и низких ветках деревьев остались на память ее чудесные черные волосы. Поэтично, - Грейбэк гоготнул, прикрывая глаза и облизываясь, как кот от воспоминания о вкусном молоке. – Она прижалась к дереву, а я оскалил клыки всего лишь в нескольких сантиметрах от ее лица. Какие глаза, сколько страха, сколько отчаяния. "Не хочу умирать, не хочу умирать, помогите, помогите". А потом я вонзил когти в ее грудь. Бедняжка, как она заорала, сразу видно, что самой большой болью в ее жизни был порезанный палец. Я впился клыками в ее горло, чувствуя, как оно клокочет, хрипит от отчаянного крика. Кровь была такой вкусной. Я пил ее, я пил ее страх, пил ее смерть, все сильнее раздирая ее тело когтями. Огромные глаза, из которых уходила жизнь, уходила в меня, я наполнялся ею, я грыз ее до последнего, ожидая того момента, когда смогу сожрать ее душу. Девчонка была вся красная, липкая, хрипящая. Как же я…
- Замолчи!
Ремус тяжело дышал, стараясь сдержать в себе ярость, злость, бессильную ненависть. Он ничего не мог сделать, он не мог воскресить несчастного ребенка, он не мог наказать ее убийцу, ничего не мог. Но слушать это было выше его сил. Мальчик схватился рукой за плечо, за то место, которое два года назад испытало на себе всю злобу волчьих клыков.
- Заткнись и убирайся, чудовище!
Фенрир неожиданно хитро улыбнулся и, поднявшись со стула, пошел к выходу. Поравнявшись с Ремусом, он остановился. Люпин смотрел на него исподлобья, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не бросится на оборотня. В этот момент он понял, что безумно хочет его смерти, причем забрать у этого зверя жизнь должен он сам, схватить с кухонного стола нож, повалить Грейбэка на пол и бить, бить лезвием прямо в живот, бить сжатой в кулак рукой в лицо до тех пор, пока тот не захлебнется своей любимой кровью.
- Ты тоже чудовище, Чужой. Ты ведь хочешь убить. Меня.
Ремус замер. Хлопнула входная дверь, в глазах потемнело. Не может быть, он ведь… Он пустил в свое сердце ненависть, жестокость, злость. Он проиграл.

Я проиграл. Фенрир не зря пришел в тот день, чтобы рассказать мне "страшную сказку". Он хотел пробудить во мне зверя. Пробудить ненависть. И ему это удалось. Я хотел убить его так сильно, что почти набросился на него. Если бы это произошло, я бы тоже упивался его страданиями, его кровью. Но не его смертью. Он не дал бы себя убить. Но мое сердце жаждало бы чужой боли, жаждало выместить злобу на ком-то еще. Я полюбил бы чужой страх, чужое отчаяние. И чужую смерть.
Целый час я лежал на кровати, силясь унять, бешено колотящееся в груди сердце. В этом мире не было никого, кто мог бы помочь мне, дать совет, что делать. И я битый час спрашивал сам себя: "Что делать, что делать, что делать".
На пыльной тумбочке в маминой комнате стояла фотография в рамке из серебра. На ней нас было трое. Я, мама и папа. Это был новый год. Кажется, мы действительно любили фотографироваться втроем. В парке, дома, на улицах. Я взял рамку в руки и почувствовал, как она начинает жечь мою кожу, в руке вспыхнула и запульсировала боль, но я не бросал этот гладкий кусок серебра до тех пор, пока не захотелось плакать. Рамка упала на пол, капля крови скатилась с моей ладони, оставив на ней ровную дорожку, и красной меткой застыла на полу.
Мама, чтобы не причинять боль другим, я буду причинять её себе.

Глава 5

Глава 5. Пианино.

Последнее полнолуние было просто ужасным. Волк устал сидеть взаперти, устал когтями скрести бетонные стены подвала. Он выл, в неистовом желании почувствовать пьянящую свободу, увидеть хозяйку-луну, насладиться ее серебристым светом, насладиться ночным ветром, нежно ласкающим шерсть.
Если бы он хотел только этого. К столь миролюбивым сценам примешивались картины с растерзанными животными и людьми и звуки воя на луну, сопровождающиеся стонами и хрипами умирающих жертв. Не имея возможности вырваться и ощутить кровь на клыках, волк избрал точно такой же путь, что и я. Он кусал себя, бросался на стены, снова кусал… Каждое утро после полнолуния я не мог найти в себе силы, чтобы встать. Все тело болело и кровоточило. Я закрывал глаза и проваливался в забытье, чтобы потом очнуться и снова ощущать ноющую боль. Позже я стал оставлять у двери подвала помимо чистой одежды еще и коробку с лекарствами, бинтами и бутылкой воды.

Три часа ночи. Люди спят в своих домах, зарывшись лицами в подушки, закутавшись в одеяла и сны. А в одном, как всегда чисто убранном, доме Джон Люпин поднимается вверх по лестнице. Осторожно открыв дверь, он входит в комнату, залитую холодным лунным светом, и садится на пол возле кровати.
Мальчик просыпается и открывает глаза, постепенно привыкая к скудному освещению. Он видит фигуру отца и, стиснув зубы, снова зажмуривается. Мальчик старался дышать как можно тише, словно боится спугнуть бабочку, доверчиво севшую к нему на ладонь.
- Я тут вспомнил, как она любила гулять по лесу, - Джон невидяще смотрит в стену и улыбается. – Любила проводить рукой по стволам и говорить: "Интересно, они могу чувствовать? Например, мои прикосновения". А потом сама же себе и отвечала: "Конечно, могут. Они ведь живые и дышат. Только не как мы - легкими, а листьями". Помню, мы часто гуляли по лесу зимой, и она, хохоча, кидалась в меня снежками, а я подкрадывался сзади и устраивал ей "снежный душ". А потом у нас появился сын, и мы стали гулять уже втроем. Почему это кончилось, кому от этого стало лучше? Кому?! – В голосе мужчины послышалось отчаяние. – Я хочу снова видеть свою жену и сына! Хочу снова сидеть с ними с утра за столом, смеяться, есть приготовленную ею свежую яичницу. Хочу, чтобы мой сын пошел в школу, а я бы гордился им, хвалил за хорошие оценки, ругал за плохие… Ты всё отобрал у меня, сволочь! Всё! Отобрал!
Джон с силой бьет кулаком по ножке кровати, вкладывая в удар всю горечь, что уже два года не покидала его. Он встает и, шатаясь, направляется к двери. Выходя из комнаты, он тихо шепчет: "Спокойной ночи, любимая. Спокойной ночи, сынок. Я здесь, я скучаю по вам".
Ремус лежит, обхватив руками подушку. Он уже не может ни спать, ни плакать. В сердце становится пусто, как в забытом и заброшенном колодце. Перегнешься через край, крикнешь в темноту: "Ау!", а ответом тебе будет только эхо, рикошетом отлетающее от сухих стенок.
- Я тоже здесь, пап. Но ты меня не видишь.

Прочитав все книги, что были в доме, я начал подумывать о библиотеке. В нашем поселке ее не было, да если бы даже и была, меня не пустили бы на ее порог. Оборотень, читающий книги. Смешно.
До соседнего поселка три часа пути через поле и лес. Я лежал по утрам в кровати, слушая звон тарелок на кухне, плеск воды в раковине, торопливые шаги отца. Наконец хлопала входная дверь, и я оставался в доме один. А потом уходил и я, всегда оставляя на столе записку, прекрасно зная, что отец ее читать не будет.
Библиотекарша каждый раз долго сверлила меня взглядом, говоря один и тот же набор букв: "несовершеннолетний, родители". Я тоже всякий раз отвечал ей: "отец тяжело болен, мать умерла". Она давала мне "облегченный одноразовый читательский билет", который не предусматривал права на вынос книг из библиотеки, и всегда, когда в конце дня я отдавал ей аккуратные томики, придирчиво их осматривала.
Я узнавал мир из книг, в каждой он был разным, и я все никак не мог понять, какой настоящий. Ответ – никакой.

30 марта 1969 года мне приснилось пианино. Оно было удивительно белым и чистым, ни единой царапинки, ни единого пятнышка. Оно стояло посреди большой круглой комнаты, в которой кроме меня никого не было. Мы были вдвоем. Я и пианино.
"Из окон под самым потолком струится дневной солнечный свет, окутывая комнату легким желтым туманом. Бесчисленные пылинки кружатся в лучах солнца, собираясь в маленькие стайки и снова рассыпаясь, теряя друг друга.
Я подхожу к этому белому величественному инструменту и поднимаю крышку. Ровные клавиши ослепительно блеснули: одни – ярко начищенной лаковой чернотой, а другие – жгучим сиянием серебра. То, что обычно белые клавиши чуть припудрены драгоценной серостью, я увидел сразу. И сразу понял – это серебро.
Мистер Валлер при первой встрече сказал мне, что мама часто приходила к нему послушать пианино и даже иногда брала меня с собой. Я этого не помню. Я никогда прежде не видел пианино вживую, только в книгах, а уж тем более не слышал. То, чего не помнишь, для тебя не было.
Рядом стоит круглый крутящийся стульчик. Он отрегулирован как раз под мой рост, чтобы мне удобно было на нем сидеть. И я сажусь. Руки сами собой ложатся на клавиши, вызывая в них трепет и звук. Серебряная музыка. Мелодия настолько больно знакомая, что у меня защемило сердце. Я играю так, как никогда еще не играл, просто потому что в реальности этого делать абсолютно не умею. Звуки льются сквозь пальцы хрустальным потоком, растекаясь все дальше и дальше по комнате. Мелодия становится тревожной, все больше и больше убыстряется и, наконец,… обрывается.
Я замираю с поднятыми над клавишами руками, с пальцев капает кровь. Во всем виновато проклятое серебро. Когда я касался "белых" клавиш, все мое тело ныло и стонало от боли, но когда касался черных – наступало успокоение. Тьма и серебро. Если я выберу тьму, мне будет легче.
Музыка полилась снова. Она тревожна и надрывна. Но торжественна. Постепенно нарастая звуки второй октавы переплетаются с басами аккордов, грузно повисающих в воздухе. Это реквием".
Не только отец "похоронил" меня. Я сам поверил в то, что мертв. Я ведь никогда даже не пытался возразить, закричать в лицо: "Я жив!" Я смирился.
Это странно, но пробудить меня от "смерти" смог только реквием. И серебро. Плач по умершему и убийца оборотней дали мне новый глоток жизни.

Джон сидел в гостиной в широком кресле перед камином. В правой руке – стакан коньяка, маггловский напиток, но он лучше всего помогал на время избавиться от червя внутри, который грыз его вот уже три года. Червя можно было назвать так – потеря. Потеря счастья, тех, кого любил больше всего на свете. Джон часто думал: если бы он не предложил тогда прогуляться, ничего бы не случилось. Но она так любила луну, была так счастлива, когда они, взявшись за руки, шли вдоль дороги. И их сын тоже был рад идти с ними рядом, вдыхая аромат лунной ночи, которая всегда его манила и околдовывала.
В памяти резко всплыло более позднее воспоминание: больничная палата, красные бинты и она с неестественно большими глазами, порванным ртом и глубокими рваными ранами на теле и лице. Она после первого полнолуния. Она мертва.
Скрипнула дверь, - в комнату вошел Ремус. Мужчина, сидящий в кресле, никак не отреагировал на приход мальчика. Рука все так же сжимала стакан, а глаза все также были устремлены вглубь камина.
Ремус глубоко вздохнул и произнес слово, которое эти стены не слышали уже почти три года: "Папа".
Глаза мужчины дернулись, но он сам не пошевелился, не издал ни звука.
- Папа.
Мальчик обошел кресло и встал прямо перед отцом, закрывая пляшущий огонь. Джон поднял глаза. Перед ним был осунувшийся бледный мальчик, удивительно похожий на его сына, только чуть старше и чуть печальнее. И у него удивительно большие и глубокие глаза для столь юного возраста. Большие глаза… как у нее…
- Ты меня слышишь? Я здесь, перед тобой! Я Ремус, помнишь?
Губы мужчины шевельнулись, и он сухо произнес: "Мой сын мертв".
- Я жив! Посмотри, это я! Стою перед тобой, смотрю на тебя, говорю с тобой. Я все эти три года живу рядом, но ты не хочешь видеть этого! Но все равно позволяешь здесь жить. Почему? Либо прими меня, либо прогони, хватит греть в руках свой ледяной мир, оставляя каждое утро на подушке талую воду. Ты не любишь меня, папа?
- Уходи. Ты не мой сын. Мой сын не был зверем.
- Я это уже слышал три года назад, когда ты просил их меня усыпить.
Лицо Джона дрогнуло. Он поставил стакан на пол и протянул к мальчику руку. Тот толи от неожиданности, толи по привычке отшатнулся. Джон нагнулся вперед и, немного нелепо улыбаясь, дотронулся до пальцев сына.
- Человек? Но только сейчас?
- Я волк лишь раз в месяц. Я человек. И я люблю тебя.
Ремусу безумно хотелось плакать, он сдерживался, кусал губы, сжимая левую руку в кулак. Правая же безвольно висела вдоль тела. Та, которой только что коснулся Джон. Теперь мальчик был почти уверен, что его отец сошел с ума. Его нездоровые улыбки, полуночные беседы только подкрепляли эту уверенность.
- Ты мертв. Уходи, - Джон отпрянул, и устало откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.
- Я жив. Что мне нужно сделать, чтобы ты понял это? Умереть?
Ремус резко выбежал из комнаты, послышался стук подошв о ступени лестницы, хлопнула дверь, и всё стихло. Языки пламени, яростно дернувшись, продолжили свою пляску, усыпляя глупого мужчину в кресле напротив.

Через час я вышел из дома, накинув на плечи свою самую теплую куртку. Ночь ласково встретила меня, а ночной свежий воздух успокоил болезненно воспаленные мысли. Я глупец. Моя храбрость, моя боль, мой сон ничто по сравнению с этой паранойей отца по поводу моей смерти. Мертвецы не воскресают. "Похоронив" меня однажды он скорее поверит в то, что я чудовище, чем в то, что я рядом.
Луна сочувственно смотрит на меня. Сегодня она молода и добра. Сегодня волк крепко спит, и поэтому я чувствую себя особенно одиноким. Я снова иду вдоль дороги. Кругом ни души, лишь ветер шумит в ушах, заглушая уставшие от вечной тревоги мысли. Я сажусь на старые детские качели и, устраиваясь поудобнее на узкой дощечке, наклоняюсь вперед, потом назад, вперед-назад, вперед-назад. Скрип - скрип, скрип – скрип, скрип – скрип… На дороге появляется прохожий. Высокий седоволосый старик. Он идет неспеша, то и дело поднимая глаза к верхушкам деревьев, окидывая взглядом горящие фонари и кивает головой, видимо, в такт своим мыслям. Он проходит мимо, бросив на меня удивленно добрый взгляд: ребенок один на улице в столь поздний час. Я отворачиваюсь.

P.S. от автора: автору очень нужны ваши мысли, эмоции или просто отзывы.

Глава 6

Глава 6. Колючее яблоко.

31 марта 1969 года. 11 часов вечера. Седоволосый, статный старик идет по дороге, что тянется длинной, прямой полоской, соединяя собой все дома в поселке. То аккуратное здание, к которому он держит путь, уже появилось в зоне видимости, но ни в окнах, ни у крыльца не горит свет. Это странно. Арчибальд всегда, перед тем как уйти спать, зажигал у порога висячий фонарь. Сам он не мог видеть его желтоватый свет, но очень хотел, чтобы его видели другие.
Совсем рядом что-то неприятно скрипнуло, затем еще раз и еще. Старик поворачивает голову на звук: на детских качелях сидит мальчик. Его фигура удивительно гармонирует с первыми вздохами просыпающейся ночи: серая куртка, опущенная голова и плечи. Но он еще слишком мал, чтобы иметь по-настоящему веские причины для грусти.
Старик бросает на ребенка еще один оценивающий взгляд, - тот отворачивается. Так тому и быть. До крыльца остается всего пара метров. Несколько шагов и требовательный стук в дверь.
Тишина. Только стрекочут ночные насекомые, да ветер шумит меж деревьев, меж каменных зданий, отскакивая от одной стены к другой, путаясь в листьях и беспокоя дорожную пыль, бросая ее на мгновенно становящиеся серо-зелеными травинки.
- Мистера Валлера нет дома, - чей-то голос пронзил тишину, на миг отпугнув от ярко горящего фонаря ночную бабочку, которая тут же начала неистово долбиться о твердое, горячее стекло, словно пытаясь восполнить несколько секунд разлуки с ним. Старик обернулся: качели застыли, а мальчик, сидящий на них, не мигая, смотрел на высокую фигуру у порога дома слепого человека. Фигура шевельнулась и неспешно подошла ближе к краю дороги, ближе к детской площадке.
- А где он?
- Он умер.

Почему я решил заговорить с ним? Я не знаю. Быть может, подумал, что в столь поздний час к мистеру Валлеру мог прийти только его друг. Хотя, если продлить чуть дальше логическую цепочку, - друг должен был бы знать о его смерти. Ведь прошло уже больше года. Больше года этот дом стоит одиноким и пустым, но никто так и не хочет его покупать. У мистера Валлера не было наследников, а завещание он не составил. А дом остался. Остался ничьим. Я, кажется, знаю одну из причин, почему никто не хочет переезжать сюда жить. Эта причина я.

- Я не знал, - старик медленно опускается на лавочку у темно-зеленого забора. – Как жаль.
- Мне тоже жаль.
Ремус не может видеть лица незнакомца, но по его голосу, по тому, как он тяжело опускает руки на колени, как безвольно повисают кисти, видно, что этот человек огорчен, подавлен, по крайней мере, расстроен.
- Давно это случилось?
- Больше года назад.
- Больше года, - эхом повторяет старик. – Как жаль… А я только сейчас подумал, что хорошо было бы его навестить, поговорить. Знаешь ли, мы были друзьями.
Ремус подавил в себе желание озвучить противно пищащий в голове вопрос: больше года не видеть друга? Но друзья разные бывают, да и не его это дело.
- Как тебя зовут? – незнакомец, кажется, привел свои чувства в порядок и решил поинтересоваться, с кем беседует.
- Ремус.
- А я Альбус Дамблдор.
- Очень приятно.
- Мне тоже очень приятно.
Разговор дальше не клеится. Старик больше не задает никаких вопросов, а у Ремуса нет никакого желания поддерживать беседу. Он изредка поглядывает на Дамблдора. Луна на пару минут выглядывает в просвет между облаками, как осторожная девочка в дверной глазок: кто там. Освещает маленький кусочек земли, который вобрал в себя невысокое молодое дерево, бежевый прямоугольник дороги, часть забора и лавочку, с сидящим на ней человеком. В образе этого ночного прохожего есть что-то притягивающее: голубые глаза, кажется, светятся добротой и участием ко всем, даже к тем, кто в этом не нуждается, половинки очков идеально чистые, без малейшего замутнения, словно хозяин протирает их, чуть ли ни каждую минуту, аккуратно причесанная борода, странная бархатная шапка и мантия. Мантия? Так это волшебник?
Как бы то ни было, Дамблдор производит приятное впечатление, должно быть, кто-нибудь в этом мире даже боготворит его. Но Ремусу он кажется слишком уж правильным, чистеньким и добрым. Подобное очищенное добро побеждает только в сказках, хотя, даже в сказках оно способно на убийство, только для детей это преподносят совсем в ином свете: благородное мщение.
- Мне пора домой, до свиданья.
Луна прячется за облаком, и дорога снова становится равномерно серой.
- Удачи, Ремус.

Когда я вернулся в дом, отец уже лег спать. Камин все так же горел в гостиной, а кресло все так же стояло напротив. Я сел в него, оно было до сих пор теплым, незаметно навевая воспоминания о том, как раньше отец обнимал и целовал меня на ночь. Запрещаю себе думать об этом, запрещаю ныть. Неужели за три года я не научился жить по-другому?
Через два месяца наступило лето. 15 июня 1969 года. Новолуние. Воскресенье. В библиотеке непривычно людно и слегка шумновато. Люди то и дело приходят, садятся, листают страницы, встают… Я тоже поднимаюсь на ноги, сдаю уже до боли знакомой библиотекарше книги, кажется, я ей тоже порядком надоел, и выхожу на улицу. Солнце сразу же набрасывается на меня, что есть силы, стараясь сначала согреть, а потом сжечь, если получится. Не получится. Я отхожу в тень близстоящего дома и встречаюсь глазами с мальчиком лет одиннадцати. Как позже выяснилось, его зовут Фрэнк, и он знает, кто я есть на самом деле.

- А ты можешь днем взять и превратиться в волка?
- Нет, только…
- Жаль!
Крупный белобрысый мальчик оценивающе окидывает Ремуса взглядом.
- Ты вообще не похож на волка. Я бы тебе ни за что не поверил, если совершенно точно не знал бы, кто ты.
Они сидят на крыльце большого ухоженного дома. Ремус задумчиво вертит в руках неестественно зеленую травинку и молчит.
- Что тогда вообще переживать, если ты зверь всего лишь один раз в месяц, причем, точно известно, в какой именно день?
Люпин снова молчит, он просто не знает, как объяснить этому мальчику, о котором с любовью заботятся родители, что значит быть оборотнем. И к тому же, ему действительно лучше об этом не знать. Пусть думает, что мир состоит только из ярких красок и сладостей. Хотя бы сейчас пусть так думает.
- Моя мама говорит, что я буду великим волшебником, потому что в моей семье все чистокровные. А ты полукровка, я знаю, так что таких высот, как мне, тебе не видать.
- Да, наверное.
Ремус соглашается, со всем соглашается, только бы этот мальчик продолжал говорить с ним, только бы он позволил стать ему другом. Глупо. Друзья не должны обращаться с тобой, как с животным в зоопарке, ручным хищным животным, прирученным ради забавы.

- Покажи, покажи клыки! А хвост, а хвост у тебя есть! И шрамы тоже, покажи, покажи!
Люпин стоит, прижавшись спиной к стене, а перед ним прыгают, гримасничая, больше десятка хохочущих мальчишек и девчонок. Фрэнк стоит чуть в стороне, с хрустом поедая большое красное яблоко.
- Я же вам говорил, это забавно! – кричит он, ехидно посматривая на Ремуса.
Девочка в смешном коротеньком желтом платье хватает юного оборотня за рукав и заглядывает в глаза.
- Волк-волк, волчонок-волчонок, а почему ты не в клетке? А где твоя мама? А где твой папа? А если охотник придет с ружьем?
Это похоже на придуманную на ходу детскую песенку. Девочке приятно, она хочет показать другим, какая она смелая и то, что есть на свете тот, кто хуже нее. Ведь раньше ее все дразнили из-за того, что у нее "ненастоящий папа", а настоящий бросил, потому что полюбил чужую маму за то, что она красивее ее собственной. Хорошо, когда на свете есть кто-то хуже тебя.
Ремусу обидно до слез. Доверился, глупый. Сам позволил привести себя сюда. Сам встал к стене, будто на расстрел. Слова впиваются в сердце и заставляют его болезненно ныть, заставляя слезам постыдно проступать на глазах, а нос краснеть. А вон там стоит предатель и ест большое красное яблоко. Большое, красное…
- Хочешь, подарю тебе красивый кожаный ошейник. У нас как раз собака умерла, он теперь не нужен, а тебе будет в самый раз. Хочешь, примерим?
Рыжий мальчик вертит в руке собачий поводок, коричневое воспоминание о старой псине, к которой он, по-видимому, был не очень-то привязан. Интересно, его тоже дразнят, он ведь рыжий.
- Эй, Ремус! Когда там полнолуние? Интересно было бы понаблюдать за тем, как ты корчишься! А отец, кстати, по-прежнему причитает: "любовь моя, жена моя, сынок мой, мальчик мой"?! Кстати, я подумал, может тебе гробик сколотить, чтобы вообще все по правилам было! Порадуй отца!
Фрэнк, довольный самим собой, откусывает еще один кусок яблока и вдруг замирает. Что-то острое и холодное впивается ему в верхнее нёбо, потом еще и еще. Почти доеденный фрукт в руке мгновенно покрывается тоненькими, как у ежа, иголками. Он с криком отбрасывает колючий комок в сторону, больно оцарапав ладонь. Крик был напрасен. Рот горит от боли, которая распространяется по нему крошечными точечками, из которых начинает сочиться кровь. Фрэнк хрипит и падает на колени. Толпа мгновенно начинает вопить и разбегаться, кто куда, с дикими воплями. В переулке остается только Ремус, которого буквально трясет от ненависти и жажды причинить боль этому предателю. Фрэнк судорожно выплевывает колючий кусок яблока, который по пути еще больше царапает быстро опухающее нёбо и язык, и заходится кашлем. Изо рта капает кровь, из глаз льются слезы.
Ремус подбегает к нему, и, схватив за шиворот, бьет по лицу. Удар, удар, удар. Глаза с каждой секундой все больше округляются и желтеют, становясь все меньше и меньше похожими на человеческие.
"Остановись, пожалуйста" – шепчет кто-то у самого уха.
- Мама! – хрипло кричит Фрэнк, глотая кровь. Ремус замирает над ним, тяжело дыша и с абсолютной пустотой в сердце.

Что было потом? Потом прибежала его мать и начала громко орать уже знакомые мне слова: "чудовище, чудовище!" Потом приехала маггловская полиция, потом волшебная. Я плохо помню. Помню только фигуру отца и его руку, судорожно подписывающую какие-то бумаги.

Я стою перед высоким серым зданием, окна ровной полосой убегают вверх, и почти на каждом из них решетки. Стационар. Больше похоже на тюрьму. Над дверью висит ярко синяя с золотыми буквами табличка, но я не успеваю прочитать, что на ней написано, потому как меня буквально впихивают внутрь. Там пахнет пылью и дешевым кофе или какао, сложно понять. Высокий охранник проверяет меня на наличие "запрещенных для вноса предметов", воистину его подбирали под стать зданию, у него необычайно большой рост и серое лицо.
Дальше полукруглая комната, с девятью деревянными стульями вдоль стены. Я сажусь на один из них и жду, когда меня "определят в палату". Мне не страшно. Мне больно. Отец предал меня во второй раз, подписав согласие на определение сюда. Фрэнк тоже предал. Я не верю во все эти "это ненадолго", "мы осмотрим вас, понаблюдаем за вашим поведением и отпустим". Я здесь навсегда. Какую судьбу мне уготовят? Подопытное животное? Внутри всё плачет, но снаружи – идеально спокойная маска, она обтянула не только лицо, но и тело: не заметишь дрожи в пальцах, не увидишь нервного сминания краев одежды. Я сижу прямо и не шевелюсь, будто знаю, стоит один раз внешне проявить слабость здесь, потом уже не смогу сдерживать в себе эмоции. Либо всегда, либо никогда. Я выбираю второе.

23 июня 1969 года. Палата № 58. Раздается звук открывающейся двери, и на пороге появляется мальчик в зеленой куртке. Хлоп, и тишина.
- Привет, - юноша, сидящий на кровати у высокого окна, приветственно поднимает худощавую руку. – Я Эдвард, вампир. А ты?
В палате их только двое, комнатка маленькая, все пространство занимают две кровати, тумбочка и длинный торшер.
- Я Ремус, оборотень.
- Занятно. Ну, располагайся, Ремус. Теперь это твой "дом".

Эдвард, вампир. Ремус, оборотень. Вампир, оборотень. Будто прибавка к имени, вроде звания или профессии. Я всю жизнь жил среди людей и впервые встречаю "нечеловека". Эдвард постоянно мне что-то рассказывает. Должно быть, он много времени провел в одиночестве и теперь пытается наверстать упущенное. Тем лучше. Мне совершенно не хочется больше никому показывать свою душу, которую абсолютно не возможно спрятать, стоит только открыть рот.

- Мне ведь нужно совсем немного. Стакан крови в день, и я безопасен. Причем, совсем не обязательно человеческой. Свиная, баранья, какая угодно. Но людям почему-то это кажется чем-то мерзким. Почему так? Ведь они и сами убивают животных ради мяса и едят его с превеликим удовольствием. Это не мерзко?
- Человек бы возразил тебе, что они предварительно мясо жарят, а ты пьешь свежую, сырую кровь.
- Оправдываться всегда легче, когда на твоей стороне миллионы.
Уже поздно, в окно светит еще совсем тоненький месяц, маленький и неокрепший. Даже не верится, что он совсем скоро вырастет в круглую белую мучительницу.
- Ремус, ты знаешь какие-нибудь песни?
- Песни?
- Да, спой какую-нибудь, пожалуйста.
- Я не умею.
- Все равно, спой, а?
Сейчас идеально подошла бы колыбельная, медленная, тягучая, как золотистый мед, который, зачерпнув из стеклянной банки деревянной ложкой, вытаскивают на свет божий, а он, чуть нагретый на солнце, просится обратно, свисает с деревянных краев и медленно стекает вниз. Только это же колыбельная, поэтому краски чуть затуманены, а звуки тише, чем днем. Почему мед вкуснее есть именно деревянной ложной?
- Ремус!
Мальчик вздрагивает и, словно очнувшись, смотрит на молодого вампира.
- Спой, а?

Отец часто по вечерам брал маму за руку и, опускаясь перед ней на одно колено и нежно смотря в глаза, начинал тихонько напевать нехитрый, но удивительно проникающий в душу мотив. "Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда".

Ремус поднимается с кровати и подходит поближе к окну. Подняв голову, как можно выше, он, прикрыв глаза, смотрит на мерцающие вдалеке звезды. Правда ли то, что где-то там высоко Рай? Или оборотни не должны верить во что-то подобное?
Прислонившись к холодной стене, он замирает, не отрывая глаз от мигающего небосвода, в душе просыпается то щемящее умиротворении, которого Люпин давно уже не испытывал. И начинает петь.

"Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами и яркою звездой,
А в городе том сад, все травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы:

Одно - как желтый огнегривый лев,
Другое - вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый".

Душа качается в такт музыки, даже волк опустил уши и заслушался. Эдвард сидит на кровати и, чуть улыбаясь, тоже смотрит в окно.

"А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый".

"Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят". Я больше не люблю своего отца, как прежде. Порой, я его даже ненавижу. Это страшно. Страшно то, что даже родной человек не смог принять меня. Свою кровь, свою плоть, своего сына, как угодно. Что уж говорить о других.
"Кто светел, тот и свят". С каждым новым днем моя душа все больше темнеет. А волк все крепче стоит на четырех лапах и радостно скалит клыки.

Песня (с):
Песня "Город золотой" из фильма "Асса".
Муз.Ф.Милано (XVI век)
Cлова Хвостенко и Волохонского.

P.S. от автора: Вот я и вернулась из отпуска, сам он был замечательным, но вот его последствия в лице акклиматизации не очень приятны *шмыгает носом*. Порадуйте бедного, больного человека отзывами). А если серьезно, то мне очень важно знать ваши мысли. Спасибо.
Кстати... я говорила, что это мой самый первый в жизни фик?)

Глава 7

Глава 7. "Волки, морды вниз, восходи луна".

- Знаешь, как мать мне один раз сказала: с тех пор как ты такой, я боюсь спать по ночам, все время кажется, что кто-то дышит возле шеи.
Утро. Эдвард, громко топая, мерит шагами комнату.
- Я тогда не нашелся, что ей ответить, а вот сейчас придумал. Надо было сказать: я тоже не могу теперь спать по ночам, мам. Все время кажется, что кто-то в соседней комнате точит осиновый кол.
Вампир расхохотался, сел прямо на пол и, подперев руками подбородок, уставился на оборотня.
- Тебе сколько лет?
- Девять.
- А мне тринадцать. Так что не называй меня Эдвард, можно просто Эд. Я твое имя тоже сокращу, ладно?
- Как хочешь.
- Я смотрю, "как хочешь" – твои любимые слова.
На улице утро, а в комнате вечер. Ставни наглухо захлопнуты, сквозь тоненькие щелки воровато пробиваются короткие солнечные лучики, но тут же застывают на желтой ткани занавешенных шторок. Благодаря их ромашковому цвету в комнате ощущается свет. Он смешивается со светом длинного торшера, и вот он "утренний вечер": для вампиров смертельно опасно солнце.
- Ты вчера песню пел. Знаешь, что она мне напомнила?
Ремус безразлично смотрит на Эдварда: ночью юный оборотень практически не спал, и поэтому в голове стоит легкий туман, на проявление интереса просто нет сил.
- Вот слушай: огнегривый лев, синий вол, золотой орел небесный. Конечно не со стопроцентной точностью, но все-таки напоминает символику факультетов Хогвартса!
- Хогвартса?
- Да, смотри: огнегривый лев – здесь вообще прямое попадание. Гриффиндор и точка. Золотой орел – тут можно поспорить насчет золотого… но орел – это символ Рэйвенкло. А дальше уже совсем не гладко. Потому что вола не с кем сравнить, хотя синий цвет опять же приходится на Рэйвенкло. А вот Слизерин с Хаффлпаффом как-то не…
- Стоп-стоп-стоп. Я практически ничего не понял из твоих слов.

Хогвартс. Школа для волшебников. Эд удивился, что я практически ничего не знаю о ней. Я тоже удивлен, в нашем доме было столько разных книг. Столько разных, но ни одной про Хогвартс. О нем я знаю только по причине упоминания о факте наличия волшебного образования в нескольких биографиях.

- Если бы я не был вампиром, сейчас бы учился уже на третьем курсе. Я волшебник, знаешь ли. Когда в этой палате один сидел, часто мечтал, воображал, какой факультет бы мне подошел и пришел к выводу, что Рэйвенкло. Я умный потому что. Ты, кстати, тоже, так что вместе бы учились.
Эдвард поднимается на ноги и, выпрямив спину, гордо вытягивается перед Ремусом, обводит его строгим взглядом и шутливо-скрипучим голосом произносит: "Итак, мистер Люпин, вы сделали домашнее задание?" Взяв в руку невидимый свиток пергамента, "учитель" внимательно пробегает глазами по невидимым строчкам и одобрительно кивает.
- Замечательно, мистер Люпин. Десять баллов Рэйвенкло.
- Благодарю вас, профессор.
- Только в следующий раз, извольте не опаздывать на мой урок, иначе даже ваша положительная репутации вас не спасет. Вам все ясно?
- Да, профессор.
Эдвард пронзительно хохочет и падает на кровать рядом с Ремусом. Спрятав лицо в подушку, он еще с минуту давится смехом, который постепенно переходит в сдавленные рыдания.

Мне тоже хочется плакать. Этой осенью Фрэнк поедет в Хогвартс и будет там рассказывать доверчивым первокурсникам, как летом победил страшного оборотня. И все будут в восхищении от его храбрости. Храбрости… Храбрость – это Гриффиндор. А потом он станет великим волшебником, женится на прекрасной и доброй хаффлпаффке, и у них будет двое детей. Мальчик и девочка. И будут они жить долго и счастливо, если конечно им однажды на дороге не повстречается какой-нибудь голодный вампир или разъяренный оборотень из другой, более страшной сказки.

Ближе к полудню Эдвард всегда становится раздражительным, часто смотрит на дверь и иногда грызет край свисающего с кровати одеяла. Ах да, и всегда сидит на полу. Я же лежу на своей кровати и смотрю в потолок. Если бы я, как в первые несколько дней, каждый раз выбирал объектом рассмотрения молодого умного вампира, то каждый раз видел бы, как он, время от времени, едва заметно дрожит, рот чуть приоткрывается, давая возможность удлиниться двум передним клыкам, а сам он начинает с голодным блеском в глазах поглядывать на меня. Около часа дня приносят кровь в стакане, Эдвард залпом осушает его и пару минут молча сидит, противно причмокивая.
Когда я впервые увидел темно-красную кровь, зажатую со всех сторон тонкими стеклянными стенками, у меня к горлу подступил давящий комок, и я закашлялся. Кровь в таком количестве отвратительно выглядела. Но жутко приятно пахла. Особенно за пару дней до полнолуния.

29 июня 1969 года. Я прекрасно понимал, что здесь никто не выделит для меня отдельный подвал, поэтому с ужасом ждал наступления этого дня. Вечером за мной пришли. Эдвард весело помахал мне рукой на прощание и отвернулся к стене. "До встречи".
Длинный коридор, лестницы, лестницы, лестницы, длинные железные лестницы вниз. Затем широкая металлическая дверь, которую распахнул передо мной низенький мужчина в черной шляпе, в глазах которого я успел заметить усталое отвращение, прежде чем меня впихнули внутрь комнаты. Больше десятка бледных людей подняли на меня глаза, остальные так и остались неподвижно созерцать выбранную ими "особенную точку" на стене, на полу, на потолке. Сзади с лязгом закрывали дверь на ключ, а внутри меня вспыхивал и расползался животный душащий страх. "Мы убьем друг друга". Здесь были только дети и подростки. Значит это "стационар для молодого поколения". Я тяжело опустился на пол, справа от меня раздалось жалобное поскуливание: мальчик с иссиня-черными волосами, выпучив мокрые глаза и изредка всхлипывая, кусал дрожащие пальцы.

- Это его первое полнолуние.
Ремус поворачивает голову на голос. Слева, прислонившись спиной к стене, сидит высокий нескладный парень, на вид лет пятнадцать, по глазам – лет сорок, слишком спокойный и слишком безразличный.
- Тебя раньше не видел. Тоже первое?
- Нет.
- Хм.
Парень облизывает пересохшие губы и замирает. 23 часа ровно.
- Мы убьем друг друга.
- Нет. У этих парней там, наверху, есть палочки. Если мы примемся слишком сильно грызть друг друга, - заклинанием по голове или по спине, куда попадут. Это охладит пыл зверя, правда утром будет не очень приятно.
23 часа 1 минута.
- Есть такое заклинание, которое может остановить оборотня?
- Дурак. Любое живое существо можно остановить, если сделать ему больно.
23 часа 2 минуты.
- Или убив его.

Многие думают, что превращение происходит с двенадцатым ударом часов, в полночь. Возможно, они строят ассоциативный ряд между словами полнолуние и полночь. Это глупость. Луна никогда не позволит заключить себя в столь точные рамки. Я лишь знаю, что стану волком в день полнолуния, в течение четырех часов после захода солнца и до рассвета.

29 июня 1969 года. 23 часа 03 минуты. Я начинаю терять себя, терять разум, тело, мысли, чувства. Волк дышит в лицо, заставляя закрывать глаза и задыхаться. Сегодня я не один. Сквозь медленно нарастающее рычание "моего" зверя, я слышу, как вокруг просыпаются "чужие". От пульсирующей пока только внутри боли я практически ничего не вижу. Практически. Тот самый парень, который минуту назад говорил со мной, царапает каменную стену, оставляя на ней свою кровь и кожу. Я слышу гортанный хрип, сопровождающийся рвущимся изнутри воем. Человеческое лицо удлиняется, безумные глаза желтеют, в них появляется волчья жажда, трясущиеся руки покрываются шерстью, чернеют, загибаясь, когти. Сознание оглушают непрекращающийся, заполняющий все вокруг хруст костей, хриплое дыхание, стоны, крики. Вой. Мерлин, это просто ужасно. Хорошо, что мне не долго осталось все это слышать.

Я не один?
Волк удивленно поднимается на все четыре лапы, остро поднятые вверх, уши ловят каждый звук. А их сегодня немало, даже нет, их безумно много. Чтобы уловить и распознать их все, этой ночи не хватит точно.
Рычание, вой, скрежет когтей по жесткому полу. Это волки. Но это не его стая. Враги.
Убить врагов. Впитать их страх и смерть. Хозяйка, спасибо! Я всегда знал, что ты дашь мне насладиться вкусом живой окровавленной плоти. Плачь, человек. Сегодня моя ночь.
Справа раздался устрашающий рык. Оскалив, сверкающую белыми клыками пасть, роняя на пол вязкую слюну, один из волков медленно передвигая лапами, шел по направлению…
Ко мне. Ко мне зверь. Я докажу луне, что сильнее тебя. Смотри, хозяйка.
Утробное рычание, блеск яростных желтых глаз и резкий прыжок на врага. Острые клыки прокусили плоть, окрасив серый мех ярко-красным цветом.
Хочу убить, хочу убить, убить, убить.
Желтая вспышка осветила тяжелые стены подвала. В боку Чужого вспыхнул ноющая боль, но он не разжал пасти. Еще одна вспышка, затем еще и еще… Жалобно заскулив, зверь, теряя силы, отпустил врага, поджал лапы и рухнул на, дрожащий от боли и злобы волков, пол.

Меня сжигает изнутри,
Смотри. Луна здесь ни при чем,
В чужое тело заключен,
Волк ищет душу. Раз-два-три.

Я сижу возле высокого черного забора и сквозь решетки смотрю на гуляющих по парку жизни людей. Мамы с детьми, папы с собаками, влюбленные пары, одиночки.
Вроде бы все так мирно, тихо, но загляни к кому-нибудь в душу и обязательно найдешь тайный уголок, черный, как этот забор, но покрытый белоснежной простыней, чтобы никто не смог его найти. Туда скапливаются все обиды, вся злоба, ненависть, зависть. Все отрицательное, взбудоражив все внутри, бешено проносится по всему телу, и нет, не исчезает. Оно уходит туда, под белую ткань и ждет, когда эту ткань сожгут. Если у кого-то она дырявая, то чернота расползается постепенно, не торопясь, всю жизнь изо дня в день. А чей-то тайный уголок ждет того часа, когда ему станет тесно под простыней. И ненависть, предводитель спрятанной черноты, спалит ее.

- Что скажешь?
Человек наклоняет голову к лежащему рядом волку.
- Больно.
- И мне.
Зверь скулит, а мальчик осторожно прикасается к ране на боку.
- Когда-нибудь ты попросишь у меня помощи. Я сильнее. А в жизни каждого человека есть хотя бы один момент, когда ему нужно быть сильнее, чем он есть.
С деревьев опадают листья. Не желтые, которые уже отжили свой век, а зеленые, молодые. Но слабые. Они легко и будто бы весело кружатся, а потом замертво падают на мокрую летную землю, тонут в лужах, в грязи, становятся серыми, сморщенными, тусклыми. Но их не жаль.
- Силой не достичь того, что мне нужно.
- Не зарекайся.

В голове что-то рычит, стучит, гудит, и так без конца. Кажется, я снова в своей палате номер 58. Кажется, уже утро. И у меня жутко болит правый бок. В сознание резко вгрызается мысль о том, что вчера было полнолуние. Пожалуйста, пожалуйста… Хоть бы я никого не убил и не покалечил.
Совсем недавно я не понимал, почему нас просто нельзя привязать цепями к стенам. И не нужно будет пускать в ход заклинания, не нужно будет следить за волками этой безумной ночью. "Как можно больше смертей". Этот стационар ограничен в пространстве, но в него поступают все новые и новые "нелюди". Поэтому нужны смерти. А оправданием послужит: "Я следил, я сделал все, что мог".

- Рем, ты живой?
- Да.
- Отлично!
Эдвард спрыгивает со своей кровати и наклоняется над, спрятавшим лицо в подушку, Ремусом.
- А то ко мне однажды тоже оборотня подселили, а он взял да умер после первого полнолуния.
Эта фраза больно отдается где-то в области сердца, выскребая из памяти воспоминания о маме. Как много, как много в мире подобных ей. Тот мальчик с иссиня-черными волосами тоже не вынес превращения.
Скрипит дверь, на пороге появляется мужчина, который обычно приносит Эду кровь в стакане.
- Ремус Люпин. Выходи. К тебе пришел отец.

Что? Пришел? Отец?

По тебе горит уж свеча давно,
Да рыдала б мать, коль была б жива,
Во дворе стеной поросла трава,
Жив ли, мертв ли ты, людям все равно.

Умирай, чужак, умирай да вой,
Пусть тускнеет плач, над землей застыв,
Тебе путь лежит до моста, в обрыв,
Нет пути назад, нет пути домой.

Лишь хозяйка ждет, лишь она одна,
Не боясь клыков и безумных глаз,
Украдет мечту и тебе отдаст,
Волки, морды вниз, восходи луна.

В ночь после полнолуния мне снились волки. Я сидел напротив стены, в которой была огромная черная дыра. Там изредка мигали красные огоньки, и слышалось чье-то одержимое рычание. Было очень страшно, дико хотелось убежать, но я все равно продолжал сидеть и смотреть в темноту.
Рычание становилось все более и более громким, все чаще из тьмы проступали оскаленные волчьи клыки, серые лапы, настороженно поднятые уши. Они бросились на меня из этой черноты, кусали руки, царапали лицо. Я вскочил на ноги и побежал по, неизвестно откуда, появившейся улице. Добегая до очередного дома, я изо всех сил стучал в запертую дверь, крича: "Откройте! Помогите!" Но никто не выходил, дома стояли безмолвными и холодно чужими.
От долгого бега заболели ноги. Завернув за угол очередного серого здания, я замер. Впереди была толпа, поголовно вооруженная вилами и палками. У всех были темные, перекошенные от злобы и страха лица. Люди кольцом окружили стоящего в центре окровавленного волка, который все еще пытался рычать и скалится, хотя было видно, что силы покидали его. Люди же хохотали, били его палками, кололи вилами, снова хохотали. А зверь вдруг повернул ко мне морду и застыл.
Я смотрел в его глаза и не видел в них ненависти. Он прощался со мной. Он умирал. Постепенно ярко-желтые волчьи глаза превращались в карие. "Подожди!" Я бросился к толпе, но чьи-то руки остановили меня, больно сжав плечи. Больно, крепко, но заботливо. Я медленно обернулся. "Кто вы?" Позади был лес, высокое небо, солнце и кто-то, кто-то с яркими голубыми глазами. Я замер, в голове судорожно крутился чей-то образ, чье-то имя. Я замер… и проснулся.

Стихи (с): Я.

P.S. от автора: Кто ждал, простите на подобную длинную задержку). У меня проблемы с учебой, работой и силами.
Ах да, и отзывы - как воздух).

Глава 8

Глава 8. Письмо.

"Здравствуй, мой дорогой профессор. Совсем ты забыл своего старого друга. Понимаю, должность директора школы и все с этим связанное отбирает массу сил и времени, но я такие отговорки никогда не принимал, ты же знаешь. Я как раз сочинил новую сонату для фортепиано. Назвал бы ее лунной, но меня кое-кто опередил, увы, это название закреплено за другим произведением. Пожалуй, мне стоит придумать что-то иное, но в голову ничего не приходит, может, поможешь?
Моя соната о луне и о волках, об их обоюдной тоске и ликовании. На мой взгляд, весьма удачно получилось. Весьма.
Я вложил, вплел в эту музыку поле и лес, а на границе этих двух царств сидит волк. Он ни там, ни там, но луна светит везде, и зверь не может отвести от нее глаз. Он воет, и из леса выходят другие волки, с более темными глазами и сердцами. На границе леса и поля сидит волк с человеческой душой…
Нет, Альбус, книги я писать не собираюсь, это всего лишь музыка. Жаль, что не смогу записать ее на нотной бумаге, и жить она будет, пока жив я. Хотя… я придумал. Можно заколдовать маггловскую шкатулку, пусть сохранит эту мелодию, кажется, она уже стала моей любимой. Решено, теперь жди особого подарка на Рождество.
Кстати, твое самопишущее перо – просто чудо. Спасибо. Надеюсь, оно отражает все точно и без ошибок, проверить я, как ты понимаешь, не могу. Остается только поверить в этот волшебный канцелярский товар.
В моем возрасте жизнь редко преподносит какие-либо сюрпризы, но у меня новое знакомство. Это мальчик, живущий по соседству. Зовут Ремус. Все в округе то сторонятся его, то бросаются, чем попало, то просто не замечают. Видимо, никак не могут определиться, как им выражать свой "праведный гнев". А на самом деле – страх. Я не с ними, как ты понимаешь.
Ремус очень славный. Он спокойный, рассудительный, догадливый. Правда, мало во что верит. Надо будет его спросить, верит ли он вообще во что-нибудь. Он живет с отцом, который, кажется, не в себе после смерти жены, поэтому я немного волнуюсь. Ремус о нем никогда не рассказывает, но это ведь поселок. Большая деревня. И я кое-что слышал. Слухи не радужные. Иногда мне кажется, что мистер Люпин считает, что живет один. Глупая мысль, знаю, но он будто не видит сына. Я слепой, но и то прекрасно могу "видеть" мальчика.
У меня с недавних пор навязчивая идея вас познакомить. Вы, как бы сказать… немного похожи. Очертанием, чем-то настолько тонким, что я не могу определить, чем именно.
Ремус точно так же, как и ты, в таком же молчании, с таким же дыханием, слушает, как я играю на пианино.
Ах да, забыл сказать, он оборотень. Но меня это не волнует. Помнишь Фреда? Он ведь вампиром был.
Ладно, профессор, мое перо устало и начало противно скрипеть. Пойду колдовать над шкатулкой. Надеюсь скоро тебя увидеть.
Валлер".

Во что я верю? Проще сказать, во что я верил. В то, что в этом мире ничего не бывает просто так, все взаимосвязано. И наказания без преступления не бывает. Зло рано или поздно получит по заслугам, а добро будет жить вечно.
Но вот вопрос: что сделал я? Что я сделал настолько плохого в свои шесть лет, что меня так наказали? И неужели Фрэнк действительно заслужил то, что его так любят родители? И не нужно говорить: "родители всегда любят своих детей, собственно, потому что это их дети". Я подтверждение тому, что это ложь.
Во что я верю? Ни во что. Я просто знаю, что когда-нибудь все это закончится. И луне придется мучить кого-нибудь другого.

- Проходи, садись.
Это та сама полукруглая комната, с девятью деревянными стульями вдоль стены, та самая, где Ремус сидел и ждал, куда его определят, где думал, что с ним будет дальше и будет ли вообще.
Два стула заняты. На одном сидит заметно осунувшийся отец, а на другом – седоволосый старик. Минутку… Люпин удивленно косится на смутно знакомого незнакомца и, собрав в голове кусочки памяти, вспоминает. Друг мистера Валлера. Дамблдор.
- Здравствуйте, - обращаясь, скорее к старику, говорит Ремус и, кривясь от боли в боку, садится на крайний стул.
- Здравствуй, Ремус, - мягко улыбается Альбус.

Что он здесь делает? И что здесь делает отец? Я думал, что никогда его больше не увижу. Хотя вряд ли он пришел по своей воле. Цель. Что за цель?

- Твой отец сегодня подпишет все необходимые бумаги, чтобы забрать тебя отсюда. Он признал, что это было ошибкой, а так как твое поведение в человеческом облике не вызывает у работников этого заведения серьезных опасений, они не станут создавать никаких препятствий.
Слова Дамблдора никак не хотят укладываться в голове. Мальчик сидит и слушает, слушает внимательно, но никак не может сосредоточиться на улавливании смысла, заключенного в этот монолог. Глаза неотрывно смотрят на мистера Люпина, который за все время этой "неожиданной встречи" не проронил ни слова, не поднял головы.
- Ты действительно этого хочешь, папа? Забрать меня, - детский голос останавливает объяснения старика и заставляет вздрогнуть мужчину, который, наконец, проявляет признаки жизни, сжав пальцы в замок и подняв на Ремуса глаза.
- Да, - отрешенно произносит он и уже более окрепшим голосом, после короткой паузы, добавляет, - сынок.

Когда я вернулся в палату, Эдвард рисовал пальцем узоры на подушке. Он радостно повернулся ко мне и хотел было что-то сказать, но, заметив странное выражение моего лица, замолчал. Садясь на свою кровать, я не мог поверить в реальность последних десяти минут. Слова "да, сынок" эхом отдавались у меня в голове, я был готов убить себя за то, что снова поверил хоть в какое-то светлое будущее из-за этих двух коротких слов. Горбатого могила исправит, а мой горб – моя вера.

- Что-то случилось?
- Меня забирают домой.
Молчание. Удивленный взгляд, постепенно превращающийся в чужой и злой.
- Я спать.

Прости меня. Я знаю, каково это, когда тебя бросают одного. Но я тебе ни брат, ни друг. Я просто жил с тобой какое-то время в одной палате, я просто спел тебе песню про неземной город, я просто несколько раз видел твои слезы, но никогда не показывал своих. Я просто хочу дать самому себе еще один шанс на хоть немного нормальную жизнь, и если все это окажется очередным обманом, хочу, наконец, окончательно возненавидеть мир и людей. А пока, я снова верю. Просто верю, и не хочу искать причины, не хочу искать темные, спрятанные в тени, стороны резко изменившегося решения отца. Я молю о том, чтобы их вообще не было. Хотя опасаюсь, что они все-таки есть.

- Рем! Рем! Проснись!
Глубокая ночь. Сквозь окно светит умирающая, убывающая луна. Сонно мигают звезды, мягко обдуваемые теплым ветром, тихо шуршащим по пустынным дорогам и высоким крышам. Вампир с горящими глазами тормошит Ремуса за плечо.
- Что такое?
- Давай убежим.
Люпин садится на кровати, жмурится, отряхивая с мутного сознания остатки сна, и постепенно осознает смысл сказанных Эдвардом слов.
- Ты с ума сошел?
- Нет, это ты с ума сошел! Еще не понял до сих пор, что людям верить нельзя? Что они всегда будут видеть в тебе зверя, что бы ты ни делал. Как бы они не притворялись, все равно главным, определяющим тебя словом для них, будет "оборотень"!
Он громко выкрикнул последнее слово, со злостью схватил Ремуса за руку и стащил с кровати.
- Поэтому, уйдем. Сейчас. Убьем этого тупого охранника и просто уйдем. Я могу, ты веришь?
- Я верю… Но я никуда не пойду.
- Я тебя заставлю!
Эдвард, наткнувшись на торшер и уронив его, подбежал к двери и принялся изо всех сил колотить по ней кулаками.
- Эй! Ты! Ты! Ты! Ты! Тыыыы!
Дверь распахнулась, в проеме показалась темная мужская фигура.
- Stupefy!
Вампира сбило с ног, и он, отлетев назад в комнату, упал, ударившись головой о ножку кровати.
- Incarcerous.
Из палочки в руках мужчины вылетели длинные веревки, которые тут же крепко связали Эдварда, не давая ему ни малейшей возможности пошевелить руками или ногами. Он сначала яростно пытался освободиться от пут, напрягая все мышцы тела и что-то со злостью крича, будто это могло ему помочь.
- Заткнись, - "тупой охранник" ухватившись за одну из веревок, крепко сдавившую вампиру плечо возле горла, и потащил к выходу. Тот, сумев на короткое время упереться ногами в дверной косяк, бросил на Ремуса горящий от злости взгляд.
- Ты запомни! Невозможно быть между теми и теми! Ты не человек, но и зверем себя не считаешь! Они всегда будут видеть в тебе чудовище! Ты и есть чудовище! Я тоже чудовище! Не смей, слышишь, не позволяй делать из себя игрушку! Тебя пригреют, а потом бросят! Запомни, волчонок!

Я думал, что только ночь полнолуния может быть ужасной. Нет. Прости меня, еще раз, Эдвард. Я все равно буду верить.

Хриплым голосом режут вороны:
"Что задумано, да не сбудется",
Люди снами земными скованы,
Потому опустела улица.

И кричит вороньё проклятое
Над высокими, над осинами,
Сердце бьется, скрипя заплатами,
Слезы кажутся темно-синими.

Нереальность, прощанье мысленно,
Этот город так мило мается,
Всё в нем ложно, и всё в нем истинно,
Только сердце опять сжимается.

Так кричи, вороньё, за стеклами,
Я смирюсь со своим отличием,
Люди взглянут глазами блеклыми
И убьют меня безразличием.

Стихи (с): Я.

P.S. от автора: Глава слабовата, да. Но ловите даже такую. И если не сложно, комментируйте.

Глава 9

Глава 9. Шкатулка.

"Тебя пригреют, а потом бросят". Мне все равно. Мне просто хочется, чтобы меня пригрели.

Из-за "вероятно спровоцированного инцидента" с Эдвардом меня продержали в стационаре еще почти два месяца, чтобы проверить, - ни я ли послужил причиной подобному срыву. И хуже всего то, что так оно и есть. Я виноват в этом.
Во время своего второго полнолуния в обществе других волков я сильно покусал одного из них, за что меня снова наградили парочкой заклинаний по спине. Но, слава богу. Я никого не убил. О моем знакомом вампире абсолютно ничего не было слышно, а сам спрашивать я права не имел.
18 августа 1969 года. Я снова дома. Все по-старому. Кровь в стакане вспоминается, как сон, а прощальные слова Эдварда, как кошмар перед пробуждением. Отец молчит, но молчит как-то по-другому. Будто хочет что-то сказать, но не знает, что именно или как именно. Или мне это просто кажется.
Дамблдор, проводив нас до порога, попрощался и с резким хлопком исчез. В тот момент в первый раз за эти три года я подумал: ведь мой отец тоже волшебник. А я? До встречи с оборотнем я часто заимствовал у папы палочку и принимался, что есть силы, махать ею, со свистом рассекая воздух. Но ничего не происходило. И я расстраивался, обиженно поджимая губы, бросал палочку на пол, делая такой несчастный вид, будто "наступил конец всему" и "жизнь кончена". Мама смеялась и, гладя меня по голове, говорила: "Все еще будет".
Теперь я часто вру себе перед сном: "Все еще будет, все еще будет хорошо".
В соседнюю деревню я больше не ходил: не дай бог, встретить Фрэнка. Подумать страшно. За месяц в полутемной палате стационара я успел отвыкнуть от яркого солнечного света, поэтому днем зашторивал окна и иногда еле слышно напевал: "Под небом голубым есть город золотой…" Я чувствовал себя предателем, хотя и старался не признаваться себе в этом.

- Доброе утро.
- Доброе утро.
Два безразлично произнесенных слова и эхо этих слов. Но для мальчика это странно: слышать от этого человека хоть какие-то слова.
19 августа 1969 года. Кухня. Завтрак. Яичница и тосты. Из открытого окна дует теплый, летний, еще не отогнанный приближающейся осенью, ветер. Завтрак, похожий на семейный. Но кусок в горло не лезет, и мальчик, помучив ни в чем не повинную глазунью, поднимается из-за стола и идет к дверям.
- Ремус.
Тот оборачивается и как можно спокойнее произносит: "Да?"
- Ты меня ненавидишь?
- Нет. Ты меня ненавидишь.
- Ты мой сын. Я должен тебя любить.

С чего такие перемены? Даже если это правда, я все равно не верю.

- Это не обязательно.

Год прополз очень медленно. Каждую неделю я находил на кухонном столе три новые книжки, купленные отцом. Потом, зайдя в гостиную, где он обычно проводил все свое свободное время, я говорил: "Спасибо", слышал в ответ: "Пожалуйста" и уходил к себе в комнату.

Высокий черный забор. В парке ни души. Все спят, ведь сейчас ночь. Луна устало улыбается сквозь листву старых, смотрящих в небо деревьев. Она только лишь притворяется доброй. Ее холод и украденный свет никогда не станут родными для мальчика, который сидит, прислонившись спиной к решетке, и смотрит на звезды.
- Почему ты называешь его "отец"?
Волк пододвинулся поближе к человеку и заглянул тому в глаза.
- Почему?
- "Папа" звучит теплее. Если я буду называть его "папа", это будет означать, что я люблю его.
- А ты не любишь?

Отец, не бойся, мстить не буду,
Не для того пришел из ада,
Луна моим терзаньям рада,
Рассвет твердит: "Тебя забудут".

Забудут? Пусть. Но понял кто бы,
Я сам узнал, что небо пусто,
Отец, мне, правда, тоже грустно,
Но воет волк в ночи со злобы.

Вы люди полностью, без брака,
А я для вас урод, подделка,
Вам что любовь, что боль, - все мелко,
Не для меня ребенка мрака.

Скольжу по крови, вниз по краю,
Не сосчитать всех ран на теле,
Скажи, кто я на самом деле,
Скажи, кто я, кто я, не знаю.

Отец, не бойся, мстить не стану,
За то, что бросил, то, что предал,
Я б столько снов тебе поведал,
Но не сейчас. Ты помнишь маму?

15 марта 1970 года. Ремус сидит на кровати и читает очередную толстую книгу. Страницы так приятно пахнут свежей краской, что хочется зарыться носом в белые листы и вдыхать, вдыхать этот успокаивающий аромат.
- Добрый день, мистер Люпин.
Звуки открывающейся входной двери, шорох шагов и громкие приветствия отвлекают мальчика от чтения. Он кладет книгу на тумбочку, перевернув ее обложной вверх, и осторожно выглядывает из комнаты. Дамблдор.
- Здравствуй, Ремус. Как дела?
- Хорошо.
Юный оборотень спускается вниз по лестнице и нерешительно замирает перед стариком.
- Может, чаю? – хрипло спрашивает Джон и негромко кашляет в кулак, чтобы прочистить горло.
- Не откажусь.
Они втроем садятся за кухонный стол. Мистер Люпин наливает малиновый чай в широкие перламутровые кружки с розовыми цветами по бокам. Дамблдор берется за маленькую ручку и, поднеся ароматный напиток ко рту, прикрыв глаза, с удовольствием делает глоток. Ремус сосредоточенно следит за каждым движением гостя, но, поймав себя на этом, смущенно опускает глаза к своей кружке и принимается водить пальцем по ее краям. Джон пьет постепенно остывающий чай и изредка поглядывает на сына.
- Смотри, Ремус.
Дамблдор достает из сумки блестящий прямоугольный предмет и ставит на стол.
- Шкатулка?
- Именно.
Он нажимает на край покрытой лаком, ровной крышки, на которой синими, белыми и желтыми красками нарисованы ночь, облака и звезды. Шкатулка открывается, отрывисто щелкает механизм, по прозрачной глади зеркала, смотрящего на тебя твоими же глазами с обратной стороны крышки, пробегают причудливые тени и маленькие лучики. И музыка. Начинает звучать сначала тихая, а потом уже более уверенная, но от этого не становящаяся менее проникающей в сердце, музыка. Мелодия настолько искренна, настолько душевна, что не хочется ее прерывать и не хочется мешать этим звукам, которые заполняют собой все пространство, изгоняя из него все лишнее и ненужное. Но Дамблдор закрывает крышку, и музыка исчезает.
- Что ты в ней услышал?
Луну. Луну и поле. Может, ветер. Непременно ночь, и непременно кто-то сидит и смотрит на хозяйку черного неба.
- Очень красивая мелодия, - уклончиво отвечает Ремус и поднимает глаза на старика.
- Ее Валлер написал. Кажется, о тебе.
Мальчик не знает, что на это ответить и молчит.
- Ремус, у меня к тебе есть один вопрос.
- Какой?
- Ты хотел бы поехать учиться в Хогвартс?
Слышится звон разбивающейся посуды. Джон наклонятся над тем, что секунду назад было чашкой, и трясущимися руками принимается собирать осколки.
- Извините.
Ремус чуть округлившимися глазами смотрит на свой дрожащий, невыпитый чай и пытается вернуть обратно резко подскочившее куда-то вверх сердце. Хогвартс? Тот самый? Гриффиндор, Рэйвенкло, Слизерин, Хаффлпафф?
- Вы шутите? Это невозможно, - мальчик поднимает глаза на Дамблдора и серьезно смотрит на него. Тот наклоняется вперед и заговорческим шепотом произносит: "Скажу тебе по секрету. Я директор этой школы. Мы можем попробовать. Хочешь поехать учиться? Просто скажи".
- Хочу.
Профессор улыбается и встает из-за стола.
- Ну, тогда не будем терять время. Я еще зайду.
Джон поспешно собирает оставшиеся осколки и, роняя по дороге стул, идет провожать гостя. Ремус будто в трансе сидит за кухонным столом и смотрит в одну точку.

Не может быть.

Затем он, будто очнувшись и что-то вспомнив, спрыгивает со стула, хватает шкатулку в руки и бежит в прихожую.
- Вы забыли, - он протягивает музыкальную блестящую коробочку Дамблдору, но тот качает головой и снова улыбается.
- Нет, это тебе. С Днем Рождения.

Слишком добрый. Слишком улыбчивый. Не верю в это очищенное добро. Почему, почему, почему…

- Почему вы так добры ко мне?
Слова догоняют гостя уже за порогом. Он оборачивается и неожиданно подмигивает мальчику сквозь очки-половинки, и скрывается за дверью. Ремус недоуменно поджимает губы и выбегает на улицу.
- Я вам так и не сказал… За то, что… за… и вообще… Спасибо!
- Удачи, Ремус, - Дамблдор привычным жестом поправляет на голове остроконечную шляпу и с громким хлопком исчезает.

Я каждый вечер вру себе перед сном: "Все еще будет, все еще будет хорошо". Может быть, я не такой и лжец?

Стих (с): Я.
P.S. от автора: Прошу простить за такое обилие стихов. И комментируйте, пожалуйста.

Глава 10

Глава 10. Палочка.

/- Джон, Джон, смотри, луна! Какая красивая. А я красивая?
Она смеется, подставляя ладони серебряному свету, аккуратно вытягивает из сияющего потока одну воздушную нить и вплетает себе в волосы.
- Мне идет, мне идет?
На песчаной дороге то тут, то там вспыхивают маленькие искорки. Они всего какие-то доли секунды щекочут своей яркостью глаза, а потом бесследно тают в воздухе.
- Джон, Джон!
Она хватает мужчину за руку и тянет за собой. Они бегут к высокому белому дереву, которое приветливо склоняет к ним свои ветви.
- Привет, сегодня чудесная ночь.
Она садится на землю и гладит шершавый ствол, чуть грустно посматривая на стоящего перед ней мужчину.
- Джон. Джон. Почему ты не взял Ремуса погулять с нами? Он тоже любит луну, правда, Ремус?
Из-за дерева выходит мальчик и замирает перед отцом.
- Папа, - он берет мужчину за руку и смотрит на него снизу вверх, - папа.
Женщина подходит к сыну и, обняв его, начинает тихо напевать: "Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок". Она опускает голову все ниже и ниже, из-под распущенных волос на землю, на руки, на плечи мальчика капает кровь. "Придет серенький волчок и укусит за бочок". Раздается протяжный вой и влажный, тугой звук раздираемой кожи. Ее больше нет. Положив лапы на плечи мальчика, перед Джоном стоит злобно скалящаяся волчица, с безумным блеском в глазах. Мужчина, резко вскрикнув, пятится назад и падает на траву, зверь мгновенно оказывается радом и с упоением впивается клыками в беззащитную шею лежащего на земле человека. Боль. Ничего кроме боли и хриплого дыхания волчицы. Внезапно все звуки обрываются, остается только луна, с интересом взирающая на разворачивающееся внизу, на Земле действо со своего небесного трона, и ощущение неправильности всего здесь происходящего.
Мальчик наклоняется к отцу, пачкает пальцы в его крови и проводит ими по лицу мужчины, оставляя на нем красные полоски.
- Папа, мне страшно. Правда страшно, страшно, страшно, страшно…/

Джон резко просыпается, выпрыгивая из своего кошмара прямо на пол возле кровати. Уже утро, об этом можно судить по яркому, но еще не дышащему жаром летнему солнцу.
Это был просто сон. Мистер Люпин осторожно проводит ладонью по шее, ожидая после увидеть на ней красные пятна. Но нет, рука остается чистой.
Он спускается вниз, на кухню, заваривает чай и неспеша пьет его, то и дело, посматривая на лестницу, ведущую на второй этаж. В доме тихо, слышно только, как тикают часы, да шуршит в занавесках ветер.
- Тук-тук, - слышится предупреждающий стук, но через секунду дверь распахивается от мощного удара, и на пороге появляется коренастый мужчина.
- Упс, я переборщил, кажется. Извиняюсь, хозяин.
- Кто вы такой? – выбежав в прихожую, Джон по инерции хватает с полки палочку и направляет ее на нежданного гостя.
- Спокойно-спокойно, мне повидаться кое с кем нужно. Переговорить, - незнакомец кривит рот в усмешке, а затем, задрав голову к потолку, кричит: "Чужой! Выходи!"
- Чужой?
- Ты несколько туповат, папаша. И неосведомлен. Не один в доме живешь, в курсе? Кстати, здравствуй, давно не виделись.
- Мы встречались раньше?
- Да, просто ты не помнишь, темно было.
На втором этаже слышится скрип двери, и на лестнице появляется мальчик. Он, ни слова не говоря, спускается вниз и выходит из дома.
- Странный у тебя сын, - Фенрир равнодушно смотрит на длинную палочку в трясущихся руках мужчины. – Ладно, бывай.
Он поворачивается к Джону спиной и широкими шагами направляется к входной двери. Дойдя до нее, он оборачивается и едко произносит: "Привет жене".
- Что, да что?!
Мистер Люпин, крепко сжав побелевшими пальцами палочку, выбегает на уже опустевшее крыльцо и судорожно оглядывает улицу: никого.
- Ремус!

- Как это мило. Он всего-таки забрал тебя обратно из этой тюрьмы. Ох, прости, стационара, - Грейбэк прищурившись, смотрит на Люпина, который стоит, прислонившись к стене дома мистера Валлера. Здесь всегда тихо, и нет людей. А если нет людей, значит, не будет и сплетен.
- Забрал.
С засыпающего осеннего дерева на Фенрира падает красный, мертвый лист. Он похож на обгоревший кусок пергамента, видевший и перенесший все ужасы пожара. Оборотень снимает его с плеча и сжимает в руке, отчего тот рассыпается на множество хрупких кусочков.
- Я последний раз прихожу. С миром, - уточняет Грейбэк. – Потом уже спрашивать не буду. Надоел ты мне, честное слово. Вот скажи, какое у тебя может быть будущее в этом поселке? Жить с этим полусумасшедшим папашей, каждый день бегать из тени одного дома в тень другого, а потом ныть по ночам, проклиная свою злую судьбу? Ты что собака, чтоб скулить? У нас стая. В ней мы едины, а только те, кто едины сильны. В одиночку ты либо сдохнешь, либо проживешь бездарную жизнь, трясясь и прячась по углам.
Фенрир втягивает в себя воздух и хитро ухмыляется.
- Эх, если бы я тебя убил, получил бы столько силы, но поздно. Чужой, Чужой. Твоя кровь идеальна для моих клыков, у нее чудный запах, а главное он схож с запахом моей собственной крови.
Ремус всегда ощущал себя беспомощным рядом с этим… человеком. От его слов внутри все холодело, а затем, казалось бы, из ниоткуда к сердцу начинала подступать ярость, противная, мерзкая, сильная ярость, от которой хотелось изо всех сил бить кулаками по стене, чтобы заглушить в себе это отвратительное чувство. Фенрир – вожак, король. По крайней мере, он так считает. А королям все дозволено, все прощается. Их войны во благо народа, их войны священны, а казни – способ показать свою власть и наказать преступников, в скобках непокорных, неугодных.
- Меня возьмут в школу.
- Что ты сказал? – удивление, сквозящее в этих словах, пожалуй, самая искренняя эмоция, которую Ремус когда-либо наблюдал у Грейбэка.
- Меня возьмут в Хогвартс.
Удивление на лице оборотня сменяется на широкую злобную улыбку, которая постепенно становится все шире и презрительнее.
- Ты серьезно? – Фенрир подается вперед и смотрит на Люпина, как на умалишенного. – Что, правда? В школу, значит, возьмут?
Ремус вздрагивает от внезапно нарушившего относительное спокойствие летнего утра громкого смеха, перерастающего в долгое, оглушающее гоготание. Кошка, пробегающая мимо и уже было остановившаяся посмотреть на двух странных людей, пружинисто отпрыгивает в сторону и, шипя, на полусогнутых лапах крадется за угол дома.
- Ох, насмешил. Чужой, ты так наивен. Кто тебе такое сказал?
- Дамблдор.
- Ого. Ну, этот благодетель может. Вполне. Только, знаешь что, ты учти, даже если, допустим, ты поедешь в этот Хогвартс, ничего хорошего из этого не выйдет. Придется скрывать свою истинную сущность, врать, бегать. Утомительно. А если кто-нибудь узнает, что ты, видите ли, оборотень, ой, что начнется. Просто гнев праведный падет на твою голову, все тебя презирать будут. "Ты нас обманывал, да как ты мог, да ты чудовище". Не проходил что ли уже что-то подобное? И тогда тебя выгонят, и тогда ты приползешь ко мне.
Ремус стоит, опустив голову и разглядывая землю под ногами. Слушать подобные вещи больно, еще больнее признавать то, что он сам думал об этом не раз, и что ужаснее всего: его собственные мысли во многом сходятся со словами Фенрира.
- Прибежишь ко мне, Чужой, - шепчет Грейбэк в лицо мальчику и уходит, бросив на прощание: "До встречи, будущий волшебник".

Он мнит из себя всеведущего, всезнающего и всемогущего. Он думает, что имеет надо мной неоспоримую власть, что может топтать меня, унижать. Он постоянно повторяет это имя: Чужой. Будто хочет, чтобы я привык к нему, чтобы, как собачка, запомнил эту кличку, запомнил, что "Чужой – это я", и бежал по первому же зову своего "хозяина".
Он категоричен, он уверен в своей правде. Но я больше не верю людям на слово. Я сам узнаю, какая правда реальнее: его или моя.
Когда я вернулся домой, отец набросился на меня у самого порога, крича что-то вроде "никогда больше так не делай", "кто это был" и еще много бессвязных фраз, смысл которых я так и не понял. Но я понял одну вещь, от которой у меня внутри все потеплело: отец за меня волновался.

Это привкус прокисше-сладкий,
На губах и во рту отрава,
Мы на счастье излишне падки,
Я не очень умен, вы правы.

Прошел год и еще немножко. А именно год и один месяц. Сегодня 25 июля 1971 года. Сегодня мне пришло письмо из Хогвартса. Я стою, держа в руках чуть желтоватый конверт, на котором зелеными чернилами написан мой адрес и мое имя. Я так долго этого ждал: что однажды утром в окно постучит сова и, залетев в комнату, уронит мне в руки письмо с причудливой печатью на обороте. А теперь я стою и не могу открыть конверт, потому что в нем изумрудными буквами прописана моя судьба. Но мне страшно, вдруг я увижу там: "мы информируем вас о невозможности вашего зачисления в школу чародейства и волшебства Хогвартс по причине…" По причине того, что вы не являетесь человеком и можете нанести вред жизни и здоровью студентов.
Я сажусь на кровать, глубоко вздохнув, открываю конверт и разворачиваю письмо. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Это глупо, верно, но я сижу с закрытыми глазами, судорожно сжимая в руках многострадальный лист пергамента.
Сердце бешено колотится в груди, напоминая о том, что существуют в жизни такие моменты, когда просто не возможно оставаться спокойным. Когда оттягиваешь момент узнавания, потому что правда, реальность может разочаровать. Но, не узнавши, не разочаруешься, не узнавши, не испытаешь радость. Пора. Открываю глаза.
"Уважаемый мистер Люпин! Мы рады проинформировать Вас, что Вам предоставлено место в школе чародейства и волшебства Хогвартс. Пожалуйста, ознакомьтесь с приложенным к данному письму списком необходимых книг и предметов. Занятия начинаются 1 сентября. Ждем вашу сову не позднее 31 июля. Искренне Ваша, Минерва МакГонагалл, заместитель директора школы чародейства и волшебства "Хогвартс".

- Да! Боже мой, да! – Ремус вскочил с кровати и запрыгал по комнате. От переполняющей его радости он просто не мог сидеть на месте, просто не мог не кричать от счастья. Подбежав к окну, Люпин сияющими глазами оглядел унылую и пустынную улицу и, еще раз прочитав письмо, буковку за буковкой, выбежал из комнаты.
- Папа! Папа! Хогвартс! Я поеду в Хогвартс!

У отца были странные глаза. Он смотрел на меня и улыбался, совсем, как раньше, будто не было этих лет отчуждения, этого напряженного молчания, больно режущих по сердцу фраз "это не мой сын", "мой сын умер". В какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас обнимет меня и скажет: "Где ты был так долго?" Но нет. Он просто, улыбаясь такой забытой улыбкой, произнес: "Нужно завтра ехать в Косой переулок".

Косой переулок. Первый раз в жизни я вижу такое огромное столпотворение людей, причем волшебников. Суета, беготня, толкотня. Со всех сторон доносятся голоса покупателей и продавцов. Первые возмущаются: "Почему так дорог? Это же грабеж!" Вторые спокойно и не очень объясняют: "Это уникальный экземпляр", "ограниченная партия", "это самая низкая цена в Англии".
Самое главное, что мне необходимо купить здесь, – это волшебная палочка. Все остальное после. Мы с отцом подходим к небольшому зданию с широкой длинной вывеской над дверью, на которой золотыми буквами написано "Семейство Олливандер – производители волшебных палочек с 382-го года до нашей эры". Даже представить страшно, сколько магов и волшебниц проходило сквозь двери этого магазина и тех, что были до него. А теперь вхожу я.

Помещение было довольно просторным, несмотря на небольшие размеры здания, но плохо освещенным. Зазвенел колокольчик, и через несколько секунд из-за бесчисленных полок с аккуратными продолговатыми коробочками выглянул уже достаточно пожилой человек с чуть туманными, но, тем не менее, смотрящими будто вглубь тебя, глазами.
- Добрый день. Первокурсник, в Хогвартс, - он не спрашивал, он утверждал. – Прошу вас, молодой человек.
Старик, по всей видимости, Олливандер, потомок семейства производителей волшебных палочек, подвел Люпина к высокому деревянному столу, измерил линейкой рост, длину рук, пальцев, затем задумчиво почесал подбородок и скрылся за бесконечными рядами полок. Через несколько минут он появился оттуда уже с пятью или шестью вытянутыми футлярами для самой первоочередной по надобности вещи для волшебника.
- Ну чтож, давайте попробуем эту. Одиннадцать дюймов, ясень и волос единорога. Взмахните ею перед собой.
Ремус взял из рук мистера Олливандера палочку и пару раз рассек ею воздух. Раздался противный скрипучий звук и позади старика на пол упали три толстые книги, следом приземлилась треснувшая полка, на которой собственно эти книги раньше и стояли.
- Не то, - Олливандер, как ни в чем не бывало, открыл следующую коробочку. – Попробуйте эту. Двенадцать дюймов, береза и совиное перо. Идеально сбалансирована.
Снова неудача, взмахи палочкой не дали ровным счетом никакого эффекта. Затем следующий открытый футляр, снова попытка и снова неудача. Затем еще и еще, и еще. Складывалось такое ощущение, что чем больше "неподходящих" палочек скапливалось на левой стороне стола, тем веселее становился мистер Олливандер.
- Еще один экземпляр. Десять дюймов. Орешник и волчья шерсть.
Взмах. В воздухе повисла черная полоса, которая спустя пару секунд начала медленно таять, оставляя после себя лишь темные точки, которые вскоре тоже исчезли.
Владелец магазина пристально посмотрел на мальчика и задумчиво тряхнул головой.
- Странно. Очень странно. Но эта не подходит. Вот, попробуйте следующую. Двенадцать дюймов. Клен и перо Пегаса.
Люпин взял в руку аккуратную, темно-коричневую палочку, которую протягивал ему Олливандер. Сразу стало как-то уютно, даже тепло, Ремус поднял палочку вверх и рассек воздух: на стенах заплясали синие и красные огоньки от искр, которые повисли над столом, весело мигая и паря над горкой пустых футляров.
- Браво. Вот оно. Определенно ваша.

Ах, мама-мама, послушай, ты знаешь, мама,
Нашелся кто-то, кто смог мне сейчас помочь.
Ах, мама-мама, все будет, ты это знала,
Надежда вечна, и может быть доброй ночь.

Мама, я еду в Хогвартс. Я знаю, ты была бы рада.

Стихи (с): Я.
Колыбельная (с): ммм, фольклор?) Думаю, народное творчество.

P.S. автора: А скоро будет Хогвартс). Это будет интересно для написания и, надеюсь, для прочтения тоже). Спасибо всем, кто читает. Если не сложно, оставляйте комментарии. Потому как это стимулирует, помогает исправлять недочеты и т.д. А еще для меня очень важна обратная связь и ваши мысли).

На заметку:
По поводу волшебной палочки.
Перо Пегаса - верные, неподкупные волшебники. Безумно романтичные натуры, с тонкой душевной организацией. Храбрые, неустрашимые. Никогда не сгибаются под гнетом обстоятельств. Независимы. Поступают так как считают нужным, но всегда рассматривают свои действия с позиции справедливости.

Клен - трудолюбивы, неутомимы, энергичны. Немного пессимисты. Заботливые и любящие. Ради близких готовы на все. Весьма умны и дружат с логикой. Никогда не действуют, не подумав.

Глава 11

Глава 11. Хогвартс.

1 сентября 1971 года. Утро. Я практически не спал всю ночь. Ну, скажите, как можно спать, когда прекрасно знаешь, что завтра произойдет одно из самых значимых событий в твоей жизни. Если уж для обычных детей волшебников, а также некоторых магглов этот день весьма и весьма важен, что уж говорить обо мне. Лежа вчера на кровати, я долго рассматривал свою волшебную палочку. Клен и перо Пегаса. Это все, что нужно для волшебства? Как можно из обычного куска дерева извлечь нечто, что магглы называют чудесами? Всю ночь время тянулось мучительно медленно, будто специально оттягивая тот момент, когда можно будет вскочить с кровати и, схватив чемодан за ручку, устремится на вокзал.
Вокзал "Кингс Кросс", платформа 9 и 3/4. Отец проводил меня до барьера, по обе стороны которого были вывешены таблички "9" и "10", затем сумбурно объяснил, что нужно пройти сквозь эту стену. Просто не думать ни о чем и тогда пройдешь. Бросив на прощание "напиши мне", он отвернулся и, не оглядываясь, пошел вдоль девятой платформы. Что ж, сквозь, так сквозь.
Я боялся выставить себя на посмешище, врезавшись лбом о кирпичную стену, но этого не случилось. Вместо звездочек перед глазами от удара головой о твердую поверхность, я увидел платформу, по которой в спешке бегали родители, провожающие своих чад в школу, и дети, спешащие занять места в огромном паровозе алого цвета, с надписью "Хогвартс Экспресс" на боку.
Логика подсказывала мне, что нужно идти занимать место в одном из вагонов, что стоять посреди взбудораженной толпы людей неразумно, тем более что до отправления оставалось всего каких-то десять минут. Но внутри все словно прыгало и сжималось от волнения: откуда этот страх, ведь я должен быть счастлив. Даже если мне и не удастся найти общий язык с другими студентами, мне должно быть все равно. Я ведь привык быть один. Но я просто, просто… хочу, чтобы с этого дня все было по-другому.

- Простите, здесь свободно?
Ремус застыл в дверях купе и в ожидании ответа смотрел на растрепанного мальчика примерно его возраста.
- Конечно, заходи! Я уж было думал, что придется одному ехать, - отозвался обладатель густой черной шевелюры, вязанного зеленого свитера и большой коробки с какими-то сладостями. – Угощайся, - он приветливо протянул Люпину длинную оранжевую конфету-тянучку. – Я Рич. Это сокращение такое от имени Ричард, но уж больно официально звучит, не находишь?
- Наверное. Я Ремус.
- Здорово, вот и познакомились. Я первокурсник, жутко волнуюсь. Моя мама сказала, что провела в Хогвартсе лучшие годы своей жизни, самые лучшие, самые важные. Еще сказала, чтобы я хорошо учился, чтобы писал ей каждую неделю, - вспоминая все наставления матери, Рич загибал пальцы на руке и сосредоточенно смотрел в потолок. – Чтобы кушал хорошо, чтобы учителям не грубил, не дрался…
- Извините, тут свободно?
Оба мальчика повернули головы в сторону дверного проема, в котором стоял, смущенно улыбаясь, полноватый, белобрысый первокурсник, судя по его растерянному виду и тому, что он искал хотя бы относительно свободное купе, а не своих школьных друзей или приятелей, которыми обзаводился практически каждый студент.
- Конечно, - Люпин улыбнулся мальчику, а Ричард, все еще держа перед собой растопыренные пальцы левой руки и согнутые правой, ободряюще кивнул. – Я Ремус.
- Рич.
- Питер.
Паровоз набирал темп, унося своих пассажиров все дальше и дальше от Лондона, от дома, все ближе и ближе к школе, к волшебству, к трудностям, радостям и переменам.
Самым говорливым из числа маленькой купейной компании оказался "зеленый свитер", который в промежутках между уже рассказанной историей и новой, восхищенно подскакивал на месте и, тыча пальцем в окно, кричал: "Смотрите, смотрите! Вау!" Питер тоже приподнимался с места и восторженными глазами разглядывал ровную, сияющую гладь реки или зеленые верхушки деревьев, которые то поднимались, то опускались, и все мелькали, мелькали с левой стороны по ходу экспресса.
Ремус пытался казаться равнодушным ко всем этим красотам природы, но сердце не хотело притворяться и замирало, когда он, подперев рукой подбородок, устремлял взгляд в окно и видел там то же, что и Питер.
- На какой факультет хотите? Я выбираю Гриффиндор, вот уж, где учатся настоящие смельчаки, которым ничего не страшно, даже школьные правила.
- А как же те наставления, что дала тебе мама? Например, "хорошо учись"?
- Брось, Ремус, - Ричард с важным видом поднял к верху указательный палец, а затем весело подмигнул своим приятелям по купе. – Это ведь все можно отлично совмещать.

Ричард, пожалуй, действительно был чересчур говорливый. А Питер чересчур молчаливый. Он пару раз пытался что-то сказать, но нескончаемый поток словоизлияний нашего третьего товарища был действительно нескончаем, Рич просто не дал ему возможности произнести что-либо внятное и информативное.
Когда мы прибыли на место, на платформе нас встретил устрашающего вида великан, который при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж и устрашающим, о чем говорила вполне добрая, даже заботливая улыбка. Рассадив нас всех в лодки по четыре человека в каждой, он сам грузно сел в отдельную и…
И через пару минут я увидел Хогвартс. Вам описать его? Огромный, величественный замок, буквально дышащий стариной и тайнами. Никогда бы не подумал, что это школа. Даже на таком расстоянии я чуял, как приятно пахнут его каменные стены, слышал, как потрескивают горящие факелы, как еле слышно гудит пол, чуть дрожащий от торопливых шагов студентов и преподавателей, как перешептываются люди на картинах, обсуждая какую-то сплетню, новость или сны. Кто бы мог подумать, что картинам могут сниться сны.

Большой зал. Сверкающий, блестящий, праздничный. Если бы где-нибудь по близости стояла бы елка, украшенная всевозможными шарами и гирляндами, можно было бы подумать, что сейчас Рождество. Сегодня зал привычно, но от этого не менее радостно встречает новых учеников. Близ учительского стола, на высоком стуле, с длинными, ровными ножками лежала старая, потрепанная шляпа, ничем не примечательная, ничем не выделяющаяся. Но все взгляды почему-то были обращены именно к ней.
- Мне мама рассказывала, - прошептал Рич на ухо Люпину. – Надеваешь шляпу, и она определяет тебя на факультет. Странно, да?
Ремусу почему-то не показалось это странным. Он стоял прямо напротив длинного стула, со всех сторон окруженный другими первокурсниками, и осторожно оглядывал зал и людей, которые в нем собрались. Он нашел глазами Дамблдора, который сидел за столом, всем улыбаясь и переговариваясь с сидящими рядом преподавателями. Внезапно раздался громкий, но мягкий голос, который принялся петь какую-то медленную печальную песню о том, как сложно бывает избрать правильный путь, как часто люди после жалеют о своем выборе, но уже ничего не могут сделать, о факультетах, о том, что семь долгих лет, "вы будете с гордостью носить каждый свои цвета" и о том, что "вы в надежных руках, если бы у меня были руки". Ремус удивленно смотрел на то открывающуюся, то закрывающуюся прорезь в старой, потрепанной ткани, и понимал, что это поет шляпа.
- Внимание! Первокурсники, сейчас я буду зачитывать по списку ваши имена. Как только вы услышите свое имя, подходите к стулу, садитесь на него и надеваете шляпу. Все ясно? Итак. Бауди Аманда.
Переход от песни к распределению был стремительным. Из растерянной толпы будущих хаффлпаффцев, гриффиндорец, слизеринцев или же рэйвенкловцев почти выбежала рыженькая девочка, уверенно села на стул и надела шляпу. В зале повисла тишина.
- Слизерин!
Один из столов взорвался криками и аплодисментами, когда счастливая слизеринка с широкой гордой улыбкой присоединилась к ним. Кто-то поднялся с места и повязал ей на шею зеленый с белым шарф. "Первая ласточка".
- Бет Колин.
- Слизерин!
- Берк Джон.
- Слизерин!
"Должно быть, в этом году все те, у кого фамилия начинается на "Б", попадают в Слизерин" – подумал Ремус, наблюдая за тем, как Джон Берк радостно вышагивает к своему столу.
- Блэк Сириус.
Черноволосый мальчик, обреченно вздохнув, сел на стул и, стараясь сделать как можно более безразличный вид, замер в ожидании вердикта.
- Гриффиндор!
Слизеринский стол ошарашено замер, тогда как соседний с ним разразился громкими криками и приветствиями. Черноволосый, явно не ожидавший такого поворота событий, но, несмотря на это быстро собравшийся и повеселевший, пронзительно рассмеялся и с криками "Еееее!" помчался к своим новым сокурсникам.
- Друп Ричард.
- Ну, я пошел, - Рич "на прощание" похлопал Ремуса по плечу. Пауза.
- Хаффлпафф!
"Зеленый свитер" огорченно снял с головы шляпу, в то время как самый крайний стол уже приветствовал его аплодисментами.

Когда я стоял в Большом зале и ждал, когда назовут мое имя, мне казалось, что все на этом свете не в мою пользу: время тянется медленно, студентов передо мной немыслимо много, шляпа думает над судьбой каждого слишком долго. Меня начало буквально колотить от волнения, и я боялся, как бы не сесть мимо стула или не выронить из рук шляпу, когда придет моя очередь. Когда же, когда же, когда же… "Рэйвенкло! Слизерин! Гриффиндор! Хаффлпафф!" – эти четыре слова поочередно вспыхивали в моей голове одновременно с восторженными криками тех, на чей факультет определили того или иного первокурсника. Я судорожно сжимал край свитера, тем самым стараясь себя хоть как-то отвлечь от скачущих в голове мыслей. Когда же, когда же, когда же…

- Люпин Ремус.
Собственное имя прозвучало для юного оборотня как-то иначе, по-чужому. Он, стараясь идти как можно ровнее, приблизился к высокому стулу, сел на него и надел шляпу. Все звуки разом стихли, осталось лишь какое-то странное поскрипывание. Потом кто-то вздохнул и послышался голос, шепчущий мальчику прямо в ухо.
"- Да, молодой человек… Скажите на милость, вы сами-то в своей голове разбираетесь? Это, скажу я вам, довольно сложновато.
- Простите?
- Так, что я вижу… Если бы я не имела привычки вникать в самую, что ни на есть, суть, я бы, не раздумывая, отправила бы вас в Слизерин. Вы ведь, несомненно, знаете, кем являетесь? Но вот ваша удивительная непокорность не дает мне этого сделать.
- Непокорность?
- Ум, обостренное чувство справедливости, мягкость, сдержанность… Определенно Рэйвенкло. Да-да… Но вот этот нюанс… Ну что ж... Рэйвенкло, значит. Значит…"
- Гриффиндор!

Гриффиндор? Храбрость? Как странно… Шляпа почти все время повторяла "Рэйвенкло, Рэйвенкло", шепча мне на ухо о моих качествах. Сюрприз. Ведь… шляпа никогда не ошибается?
Питер, который ехал со мной в купе, тоже попал в Гриффиндор. Кажется, и он весьма удивлен такому развитию событий. После ужина, который, надо сказать, был просто потрясающе вкусным, староста факультета проводил нас в гриффиндорскую башню, показал, где находятся наши спальни: для девочек и для мальчиков, и удалился.

- Ну, давайте знакомиться. Я Джеймс, - взбудораженный мальчик в прямоугольных очках плюхнулся на кровать, сел, оперевшись об нее руками и задорно улыбнулся, - Вот классно-то. Мы теперь начинающие волшебники.
- Ага, скоро великими станем, - отозвался черноволосый, который нарушил правило: "Б" – значит Слизерин. – Я Сириус Блэк.
- Питер.
- Брэд Киппер.
- Я Том.
- Ремус Люпин.
- Класс. Гриффиндорская шестерка, - Джеймс с удовольствием потер руки, - Мне прямо не терпится, все тут изучить. Завтра устроим себе экскурсию по этой великой школе, идет?
Сириус охотно кивнул, Питер смущенно улыбнулся, Брэд на пару с Томом крикнули: "Идет!" Ремус же подошел к своей кровати и принялся выкладывать на нее из чемодана, что стоял рядом, вещи, которые он совсем недавно аккуратно упаковывал дома.

Кажется, я знаю, что будет завтра. Завтра с утра я пойду в совятню и отправлю отцу сложенный лист пергамента в конверте, предварительно написав на нем всего одно слово: "Гриффиндор".

P.S. от автора: Столь долгое отсутствие могу оправдать лишь тем, что сессия подкралась незаметно, а на работе твориться кошмар. Но у меня есть интересная (как мне кажется) идея насчет следующей главы).
А пока оставьте, пожалуйста, комментарии к этой. Прошу вас очень). Не зря же я отложила на какое-то время подготовку к вышмату ради написания/корректирования этого).

Глава 12

Глава 12. "Заучка".

Учиться в "Хогвартсе" оказалось не так сложно, как я думал. Нет, сложно конечно, но терпимо. Здесь все, даже те, кто рос в семье волшебников, начинали познавать магию практически с нуля. Лучшим способом усвоить материал было читать, читать, читать и практиковаться, практиковаться, практиковаться. Книги я любил всегда, поэтому с первым условием у меня проблем не было. Со вторым - тоже, ведь я не бегал с мальчишками по школе в поисках приключений, которые, конечно же, влекли за собой нарушение правил. Уже очень скоро я получил негласный статус "ботаника", что, в общем-то, было правдой.
Поначалу меня жутко волновал вопрос: где будут происходить превращения, и что я буду говорить своим сокурсникам в оправдание на частые отсутствия, но потом все более-менее разрешилось. Дамблдор подвел меня к агрессивному дереву, растущему во дворе школы, показал, как его можно обездвижить и провел по тоннелю, берущему свое начало под этим самым деревом и заканчивающемуся в старом доме за пределами Хогвартса. Как он сказал: "Идеальное место, к тому же с плохой репутацией, так что никто и близко не подойдет".
Сам я был незаметным, так что на мое отсутствие в первое "школьное" полнолуние никто не обратил внимания. Скорее всего… Я рад этому. Значит, нет необходимости врать.
Отец ответил на мое письмо всего одним словом: "Молодец", чтож, я и сам был не очень красноречив. Лежа по вечерам в кровати и смотря на красный балдахин, я вспоминал Эдварда и его мечту о "Хогвартсе", и тогда мне казалось, что я предал его вдвойне.

- Рем, ты мне не поможешь, никак не могу понять новую тему по трансфигурации, - Питер, неуверенно приблизившись к, как обычно что-то читающему, гриффиндорцу, вымученно улыбается, - Никак не могу понять.
- "Рем, ты мне не поможешь, никак не могу понять новую тему", - раздается притворно скрипучий голос с соседнего кресла. – У тебя когда свои мозги появятся, Петтигрю, или так и будешь чужими пользоваться?

Сириус Блэк. Он считает, что исключительно все его шутки остроумны, и любит ими привлекать всеобщее внимание. Обычно его "острые замечания" высмеивают недостатки или изъяны других, что не может не обижать. Чем-то неуловимым он напоминает мне Фрэнка, который спровоцировал меня на первое волшебство, наверное, поэтому я стараюсь сторониться Блэка и по возможности не разговаривать с ним вообще, что получается плохо, потому как мы с ним на одном факультете, мало того, даже на одном курсе и на соседних кроватях.

- Я… я… я, - Питер краснеет, судорожно пытаясь придумать что-то, что можно сказать в ответ на обидные слова. – Я просто… я потом буду лучше все понимать, с первого раза, - он еще больше краснеет и поворачивается к Ремусу, ища поддержки, но тот даже не поднимает головы, будто продолжая читать свою книгу.
- Верь и надейся, если то, что ты говоришь, действительно произойдет – это будет великое чудо, - Сириус заливисто смеется, к нему присоединяется пара первокурсниц, которые только что вошли в гостиную, но уже сумели оценить его остроумие. Их третья подружка даже не улыбается и с детским, показным презрением смотрит на Блэка.
- Очень смешно, Сириус! Тебе самому было бы приятно такое услышать от кого-то!

Лили Эванс. Борец за справедливость. Милая, наивная девочка. Она всегда искренне верит в то, что говорит, но у нее не всегда получается заканчивать предложения. Особенно, когда она пытается научить Сириуса уму-разуму.

- Ты меня с Питером, что ли сравниваешь? У меня мозги есть, и это наглядно показала последняя контрольная по чарам. И практика по ним же тоже. А вот с нашего Питти сняли баллы за "отвратительное знание материала и не отработанные движения при самом элементарном заклинании".
- Он научится! Не все же сразу все схватывают, как, как…
- Как я? Мерси вам за комплимент, Эванс, - Сириус довольно ухмыляется и окидывает взглядом "благодарную публику", которая, забросив свои дела, слушает перепалку между студентами.
- Это был не комплимент. Ты ведешь себя не по-гриффиндорски!
- Я еще научусь, не все же сразу все схватывают, - снова почти смеясь, язвительно отзывается Сириус и, поднимаясь с кресла, принимает позу гордого победителя.
- Идем, Питер, - тихо произносит Ремус, откладывая книгу в сторону. – Давай я наверху объясню все, что тебе не ясно.
- Давай-давай, Рем, удачи тебе огроменной, - Блэк, чутко услышавший последнюю фразу Люпина, сложив руки рупором, кричит вдогонку двум, удаляющимся сокурсникам. – Ты только помедленней все ему повторяй. И по слогам. Мед-лен-но!

Иногда бывают такие моменты, когда прекрасно понимаешь, что нужно во что бы то ни стало сдержаться, промолчать. Ни слова, ни слова. Не дать волю эмоциям, которые, как назло, так и просятся выплеснуться наружу. Сириус Блэк.

- Спасибо за совет, Сириус. Но я в нем не нуждался.
- Язвишь, заучка?
Блэк по-прежнему стоит возле кресла, уже утратив свой "победный вид", но все еще находящийся в центре внимания, именно поэтому он просто не может позволить себе "проиграть" кому-либо в этом маленьком, глупом словесном поединке. Эванс он уже "победил", она просто девчонка с идиотским желанием защитить всех обиженных, а раз появился еще один "конкурент", то главное – это оставить за собой последнее слово.
- Я смотрю, ты дружишь только с книгами. Неужели живые люди тебя не устраивают? Ах, ну да же, у них же нет твердых обложек, и на лбу у них чернилами не написаны всякие умные слова.
- Верно. Многие книги умнее людей.
- Намекаешь, что я тупой?

Сириуса легко задеть. Он, как спичка, вспыхивает от малейшей искорки, даже иллюзорной, даже той, которая ему только привиделась. Я не знаю, почему он выбрал такую тактику общения с сокурсниками, могу только лишь гадать, но ему определенно скучно. Ему было определенно скучно жить там, где он жил, и теперь он яростно хочет возместить утраченное время, упущенные возможности. Но почему таким способом?
Что я ему тогда ответил? Я сказал: "Нет. Идем, Питер".

- Раздражает. Меня раздражает этот правильный и занудный Люпин. Наверняка, маменькин сынок.
Сириус меряет шагами гриффиндорскую спальню, уже в десятый раз проходя мимо кровати, на которой вниз животом лежит Джеймс.
- И что ты предлагаешь?
- А тебя он не раздражает?
- Пока нет. Но кто ж знает, что там в будущем.
- Поговори с ним пять минут, и не нужно будет ждать никакого будущего, прямо сразу помрешь со скуки.

На следующий день, когда я вошел в спальню, на меня сверху вылилось целое ведро воды вперемешку с длинными зелеными водорослями. Подарок из озера, что неподалеку от замка. Я честно такого не ожидал, потому и нелепо замер весь мокрый, не сумев найти подходящие слова, чтобы заглушить дикий хохот, принадлежащий двум моим однокурсникам, которые сидя на своих кроватях, довольно долго били руками по матрасам, не в состоянии унять свой буйный приступ смеха.

- Ой, заучка, ты так похож на водяного, просто копия, - хоть здесь и не было "благодарных зрителей", Сириус, должно быть, по привычке пытался острить для себя и для Джеймса, который в свою очередь нашелся, что добавить сквозь уже скорее выдавливаемый смех.
- Тины надо бы еще, тогда картинка была бы полная.

Джеймс Поттер. Они с Блэком удивительно подходят друг другу. У них одни цели, одни мысли, одни идеи. Один озвучивает задумку, другой ее дополняет. Поттер вдумчивее Сириуса, но ничуть не положительнее ко мне настроен. Нет-нет, возможно они просто слишком жадно восприняли эту свободу, свободу от родителей, от их надзора, но я все же не могу себя убедить в том, что они на самом деле неплохие.
Как можно хорошо думать о людях, которые вытаскивают у тебя из сумки книги и рвут их, а потом ты сидишь и неумело пытаешься все исправить с помощью заклинаний, до тех пор, пока кто-нибудь из старшекурсников не заметит твои потуги и не поможет.
Как можно хорошо думать о людях, которые заливают водой или желтой краской твою кровать, подсыпают в нее песок или соль.
Как можно хорошо думать о людях, которые кидаются в тебя испачканными в чернилах перьями, а потом тебе приходиться долго отмывать в туалете волосы, под чьи-либо идиотские шутки вроде: "покраситься решил, заучка?"
Как можно… да что там говорить. Кажется, я чем-то заслужил почетное место объекта их насмешек, которое раньше занимал Питер. Но в его случае все всегда ограничивалось только словами.

- Рем, я тебе тут конспекты принес.
Люпин устало отрывает взгляд от книги и поднимает голову. Когда читаешь, время летит незаметно, но вот усталость рано или поздно дает о себе знать. Уж она-то никогда не забывает про время.
Питер, улыбаясь, кладет на стол несколько свитков пергамента.
- Пока ты болел, мы очень важную тему прошли, вот я и подумал, зачем тебе в учебниках все искать, когда можно так, вот. Я старался писать поразборчивей.
- Спасибо, Питер.
Ремус улыбается в ответ, явно не ожидавший того, что о нем кто-нибудь будет думать, тем более при написании конспекта.
- Пожалуйста, мы ведь друзья.

Мы ведь друзья…

- Не обращай на этих дураков никакого внимания! - Лили встает на цыпочки и тянется к сборнику лучших рецептов по зельеварению. – Они просто, просто… дураки!

Дураки? А может, именно так должны выглядеть нормальные одиннадцатилетние мальчики? Не так как я или как тот первокурсник со Слизерина, которому в последнее время тоже часто от них достается. Я всегда это знал, но сейчас могу сказать с полной уверенностью: дети более жестоки, чем взрослые. Они иногда не понимают, что причиняют боль или насколько сильно они делают больно. Мне больно, когда они портят мои вещи, специально задевают меня плечом в коридоре, обзывают, язвят. Но больнее всего, когда они смеются. Нет ничего больнее смеха.

- Эй, заучка, ты что - с лестницы упал, чего рука перебинтована?
- Да, упал.
Сириус щурится и смотрит в спину уходящему гриффиндорцу.
- Бесит, - говорит он пустому коридору. – Бесит?..

И это все происходит, даже когда я для них – человек. Что бы было, если бы они узнали, что я оборотень. Никогда, никогда этого не допущу.

P.S. от автора:
О-хо-хо-хо-хо, та-да!)) Мне безумно интересно ваше мнение о таком развитии событий. Именно мнение, особенно мнение.
Должна пояснить, что мне ужасно надоела читать фики, в которых с самого первого курса, а точнее с самого первого дня, мародеры - друзья навеки, Джеймс + Лили = Вечная Любовь. Я решила как-то это разбавить). Как вам?)
Будут комментарии - будет новая глава, вот такая я вредная...

Бродяга: Автор! Чего ты показываешь нас, как монстров каких-то или извергов!
Сохатый: Подписываюсь.
Автор: Детишки вы еще, детишки).

Глава 13

Глава 13. Семья.

/Она держит меня за руку. Я в ответ несильно сжимаю ее ладонь и смотрю в небо.
- Это Большая медведица, это Малая. Запомни, когда-нибудь будешь показывать их своей девушке.
Насупившись, я недовольно хмыкаю и принимаюсь демонстративно разглядывать землю. Она смеется и взъерошивает мне волосы.
- Ничего-ничего, потом еще "спасибо" скажешь.
- Мам, а сегодня полнолуние?
Она замолкает, выпуская мою ладонь из своей. Сразу становиться холодно, холодно и пусто, словно поздней осенью, когда в сумерках идешь, сам не зная куда, по незнакомому переулку, а вокруг – ни души.
- Нет, сынок, нет.
Я закрываю глаза и слушаю ветер. Он что-то шепчет мне на ухо, будто предостерегая, будто говоря: "Открой глаза, открой глаза". Но я отмахиваюсь, разве кто-нибудь когда-нибудь слушал советы ветра?
Кто-то вновь берет меня за руку.
- Мам?
- Пошли.
Мы идем по длинной дороге, будто уходящей в небо, будто ей никогда не будет конца. По обе стороны от нее темнеют небольшие, лохматые кусты, а чуть подальше – возвышаются старые, высокие деревья. Я с ужасом смотрю на них, представляя, что, должно быть, также страшно бывает, когда видишь великана. Он возвышается над тобой и может раздавить, даже не заметив, всего лишь сделав шаг вперед. Еще дальше, на пригорке мерцает слабый огонек. Кто-то сидит там и, спасаясь от холода, зажигает костер? Или это какой-то причудливый зверь с данной ему от природы лампочкой на хвосте? Мне хочется поделиться своими мыслями с мамой, но, украдкой взглянув на нее, я неловко опускаю голову, - она хмурится. Я чувствую себя виноватым перед ней.
- Мама, я тебя обидел?
В воздухе плавают белые нити тумана. Иногда в его густом молоке мелькают зеленые, красные и синие пятнышки, которые лопаются, стоит только взглянуть на них. Пыль, что осталась после их самоуничтожения оседает на дорогу, превращая ее ровный, песочный цвет в грязный, неприятный.
- Нет, Ремус, нет.
Она, как ни в чем не бывало, улыбается мне. Я счастлив, я снова не слушаю ветер, который что-то настойчиво шепчет мне на ухо. Хочется крикнуть: "Отстань!", но я молчу, снова сжимая ее ладонь.
Так тепло, так удивительно тепло. Совсем как в детстве, когда я залезал с ногами на стул около пианино, а мама доставала из ящика нотную тетрадь, садилась на круглый, крутящийся стульчик и начинала играть. Я качал головой в такт музыке, а она кивала мне, не отрывая пальцы от клавиш, даже тогда, когда у нее начинал чесаться нос. Она морщилась, а потом говорила: "Искусство требует жертв". Так тепло, так удивительно тепло, будто бы она никогда и не уходила, будто бы она никогда не…
Я останавливаюсь. Она поворачивается ко мне и, удивленно улыбаясь, спрашивает: "В чем дело, сынок?"
Туман сгущается, теперь я слышу то, что говорит мне ветер. Теперь я понимаю, что не стоит бояться темных высоких деревьев, только лишь потому, что они похожи на великанов, а тот возможный человек у костра очень одинок, и от одиночества его не спасет даже костер.
- Мама, мама, ты ведь умерла.
Сон застывает, а она стоит и молча смотрит на мальчика с гриффиндорским шарфом на шее и больше не улыбается./

Я просыпаюсь, резко распахивая глаза. Если бы в этот момент мне в лицо светило солнце, такое пробуждение было бы весьма болезненным. Но сейчас ночь, я бы понял это, даже если бы не мог ощущать темноту и видеть посапывающих сокурсников.
Это был очень плохой сон. Самый плохой сон за этот месяц, нужно вручать почетный приз.
Бывают такие сны, удивительно реальные. Сны, когда чувствуешь буквально все, как наяву, будь то ветер, солнечный свет или чье-то прикосновение.
Я смотрю на свою ладонь. Вот здесь, совсем недавно она держала меня за руку и улыбалась. Было так тепло, а сейчас… сейчас очень холодно.

Мне бы все это в огне сжечь,
Мне бы взять да обратить в прах,
Чтоб не слышать голоса, речь,
И не жить, а чтобы как в снах.

Я, зябко поеживаюсь, опускаю ноги на пол возле кровати и, кое-как надев ботинки, поднимаюсь на ноги. Очень хочется посмотреть на огонь в камине и заодно отогреть замершие пальцы.
Закрывая за собой дверь, а затем, спускаясь по лестнице в гриффиндорскую гостиную, я не замечаю, что в спальне остаются пустыми две кровати.
Камин приветливо танцует, отбрасывая на стену причудливые блики и тени, а в кресле возле него сидит Сириус Блэк с таким странно-несчастным выражением лица, которое я у него никогда не видел и, честно признаться, даже не ожидал увидеть. Он держит в руках письмо, исписанный листок смят по бокам, будто его слишком крепко сжимали. Он оборачивается на звук моих шагов, в глазах проскальзывает едва заметная паника, но, через секунду он, смяв письмо в руке, уже злобно смотрит на меня.

- Чего не спиться, заучка? Чего ты здесь забыл?
У Сириуса красные глаза, будто он недавно слишком сильно тер их или... плакал. Самодовольные, наглые, эгоистичные гриффиндорцы тоже плачут?
Возможно, логичным и даже правильным для Ремуса было бы сейчас испытывать нечто вроде того чувства, которое возникает после заслуженной мести. Что-то вроде злорадства, ведь он столько натерпелся благодаря стараниям Блэка.
- А ты, почему не спишь?
Сириус сник, сжимая в руке и без того принявший форму скомканного шарика листок.
- Гребаная семья. Меня теперь даже мой брат презирает.
Шепот, обращенный скорее к камину, чем к Ремусу, но Люпин услышал каждое слово. Друг сейчас бы постарался успокоить Сириуса, сказал бы ему что-то вроде: "Не переживай, они еще поймут, что неправы". Но Ремус не был ему другом.
- Знаешь, - юный оборотень подошел к лестнице, но в пустой гостиной каждый звук был отчетливо слышен. – Мы не выбираем, в какой семье родиться. Но в будущем ты сможешь выбрать того человека, к которому тебе захочется возвращаться, который будет любить тебя, и ты будешь его любить. И вы будете настоящей семьей. А до этого момента ею могут стать твои друзья. Кто бы что ни говорил, родные могут и не быть близкими.
Ремус повернулся к Сириусу спиной и поспешно зашагал вверх по лестнице, не дожидаясь того момента, когда Блэк либо презрительно рассмеется, либо выдаст что-то вроде: "Кого ты лечишь?"

Мне не хотелось его успокоить, приободрить, нет. Я не святой, чтобы помогать даже тем, кто издевается надо мной. Мне просто захотелось сказать ему то, над чем я часто думал, но никак не мог выразить словами, а вот сейчас, глядя на смятый листок в его руках, наконец-то смог.

Вновь косыми по стеклу дождь,
Он вчера придуман мной был,
Хоть реальность на куски рвешь,
Равнодушен ты к слезам, мир.

Люпин шел по коридору, ведущему в самое интересное для него место в Хогвартсе, а именно в библиотеку. Нужно было успеть до ее закрытия взять кое-какие книги на руки, без них он никак не сможет подготовиться к завтрашнему уроку по зельям. Этот предмет давался ему труднее всего, необходимо было усиленно прочитываться рецепты, по которым им предстоит варить очередной "шедевр", иначе гриффиндорца, скорее всего, ждала бы позорная неудача.
Ремус завернул за угол и нос к носу столкнулся с какой-то девочкой. Послышался звук бьющегося стекла, Люпин удрученно смотрел на пол, где из-под поблескивающей кучки осколков текла густая темно-синяя жидкость.
- Ты… ты вообще смотришь, куда идешь?!
Гриффиндорец поднял глаза: девочка, черные, аккуратно вьющиеся волосы и холодные глаза. Слизеринка, он видел ее пару раз на совместных занятиях, она редко что-либо отвечала, чаще всего со скучающим видом накручивала один из локонов на палец или покусывала перо, при этом, даже не стараясь записать что-нибудь из того, что говорил учитель. Люпин имел возможность наблюдать подобную безответственность, поскольку слизеринка пару раз сидела прямо перед ним.
- Прости, пожалуйста. Я… хочешь, я помогу тебе сварить это зелье?
- Нет, я заранее знала, что в этой школе полно идиотов, поэтому приготовила целый котел и, слава Мерлину, не вылила оставшуюся часть в раковину. Но пузырек ты мне будешь должен, - она сощурилась, заметив у него на груди значок "львиного" факультета, и добавила. – Гриффиндорец.
Презрительно, как и подобает слизеринке при встрече с ее "врагом", вскинув голову, она зашагала обратно по коридору, оставив после себя испачканный пол, который пришлось заклинанием очистить Ремусу.

Слизерин против Гриффиндора. Это так похоже на некое противостояние добра и зла. Как в наивной детской сказке, где героев вечно делят на плохих и хороших, даже не стараясь вложить в них ту многогранность, что присуща человеческой душе. Волк – злой, поросенок – хороший. Все просто. Сколько еще в мире стереотипов и глупых "традиций"?
Через полчаса я захожу в спальню по привычке прислушиваясь, прежде чем открыть дверь: если слишком тихо, значит точно что-то не так. Подойдя к своей кровати и откинув штору, я вижу небольшую коробку, возлежащую на моей подушке. Через секунду "подарок" взрывается, забрызгивая одеяло, тумбочку и меня заодно синей краской, из коробки на пружинке выпрыгивает голова клоуна и начинает заливисто механически хохотать. К ней присоединяется уже привычный смех с соседней кровати, я оборачиваюсь. Поттер, смахивая невидимую слезу, довольно хмыкает, а Блэк почему-то старательно отводит взгляд.

P.S. от автора:
Та-да)). Опять же мне очень интересны ваши мысли. Надеюсь, фик не стал хуже или зануднее.
Ата-та, удружите автору - выскажетесь.

Глава 14

Посвящается moony loony. Без тебя не знаю, когда бы продолжила). Надеюсь, не разочарую.

Глава 14. Точка отсчета – Рождество.

На рождественские каникулы я поехал домой. Не потому что хотелось увидеть отца, хотя, если признаться самому себе, я скучал по нему. Но причина не в этом, причина была в том, что Поттер и Блэк остались в школе. Придется им на это короткое время найти другой объект для издевательств, и у меня есть подозрение, что это снова будет Питер.
Кстати, не так давно Петтигрю мне признался, что мечтает о таких друзьях, как эти двое. Только это невозможно, потому что он слишком на них не похож и поэтому не представляет никакого интереса. Это его слова, не мои. Мне же кажется, что просто Поттер и Блэк больше ни в ком не нуждаются, они замечательно друг с другом ладят, да и третий, такой же, как они, будет точно ни к чему, - уже явный перебор. К тому же на подхвате у них всегда есть Брэд, с которым они "дружат", когда нечто вроде болезни или длительного наказания забирает одного из них под свое крыло. Очень удобно, да и сам Киппер вроде бы не против.
Сегодня Рождество, вечер. Отец уже успел напиться и заснуть в кресле. Я же сижу на крыльце, вдыхая морозный воздух вперемешку с запахом пирогов, приготовленных каждой хозяйкой этого городка. Из открытых окон доносится музыка, горят огни, люди бегут каждый к своей семье, смеются, подскальзываются на скользкой дороге, падают, снова смеются, сглаживая этим неловкость ситуации. Во всем этом чувствуется удивительная гармония, и я сам тоже вписываюсь в эту праздничную суету неким безмолвным, второстепенным персонажем, который необходим как фон, как тот, кто на секунду бы напомнил зрителям, что кому-то может быть и не так весело в этот замечательный, светлый день.
Мне не весело, но и не грустно. В конце концов, в целом все сложилось очень хорошо, я могу учиться в школе, а это дорогого стоит. В Хогвартсе я действительно почти ощущаю себя таким же, как все, ведь там никто не знает, кто я на самом деле. Или я хотя бы могу претвориться, что ощущаю себя таковым. Слиться с толпой.
Я смотрю на единственный темный дом на этой улице, да и во всем городе тоже. Его так никто и не купил, а значит, сегодня он лишен праздника. От этого почему-то становится действительно грустно.
Мистер Валлер, что я делаю неправильно?

Хогвартс сияет. Теперь он действительно похож на волшебный замок, на тот волшебный замок, каким его себе обычно представляют некоторые магглы. В Большом зале стоит огромная елка, на которой столько шаров, что кажется, будто она сейчас упадет под их тяжестью. Но нет, они ведь скорее не висят на ветках, а парят рядом с ними, отражая в своих стеклянных боках улыбающиеся лица студентов. Бал только начинается, первокурсники с круглыми от восторга глазами разглядывают удивительно преобразившийся зал, который раньше был привычно-трапезным. Дамблдор улыбается им, встречая каждого входящего взглядом поверх очков-половинок.
Коридоры усыпаны разноцветными блестками и конфетти из хлопушек. Многие статуи могут похвастаться головными уборами в стиле Санта Клауса, и есть подозрение, что это дело рук студентов, а не преподавательского состава.
Гриффиндорская гостиная потонула в спешащих к выходу нарядных дамах и их кавалерах, к тому же кое-кто уже успел "поздравить" всех с праздником, запустив в самую гущу народа маленьких летучих гномиков, явно приобретенных в каком-то волшебном магазине, не будем говорить, что это "Зонко", ведь первокурсникам ходить туда категорически запрещается. Эти милые создания щипают всех, кого ни попадя до тех пор, пока кто-нибудь их не ловит, с удивлением обнаруживая, что они отнюдь не живые, а съедобные и вкусные.
- С Рождеством, Эванс! – кричит черноволосый мальчик в очках.
- С Рождеством, Поттер! – отвечает ему рыжеволосая девочка.
- Том, Брэд, с Рождеством!
- С Рождеством!
- Сириус, ты долго там копаться будешь? Мы так в Большой зал сегодня точно не попадем, потому что еще немного и в дверях будет затор, от которого Полная Дама будет в полной панике.
Блэк с разноцветным колпаком на голове вываливается из спальни, таща за собой упирающегося Питера.
- Давай, Пит, кого тут стесняться. Ну, подумаешь, я немного ошибся, совсем же немного, а этот цвет тебе очень идет.
Петтигрю с кислотно-зелеными волосами выглядит самым несчастным человеком на свете, Лили бросает на двух гриффиндорцев укоризненный взгляд, но тут же неожиданно заливисто смеется, поражая этим неразлучную парочку друзей.
- Это очень весело и празднично, Питер, не переживай. А завтра я помогу тебе все исправить.
Обладатель "рождественской шевелюры" удрученно кивает, неловко поправляя праздничную мантию.
- Наш человек, - торжественно произносит Джеймс, хлопая удивленного Питера по плечу. – Ну все, пошли, ребята.
Может быть, Рождество и впрямь творит чудеса.

Волк растерянно смотрит на падающий с неба снег. По другую сторону забора бегает мальчик, и, радостно пища, ловит ртом холодные снежинки, которые тут же таят и превращаются в воду.
- Тебе что, и вправду хочется вести себя также глупо?
- Да, также глупо и также свободно.
Человек сидит, прислонившись спиной к железным прутьям, и смотрит, как ветер гнет голые ветки.
- Кругом сплошное "нельзя, нельзя, нельзя".
- Ты сам это выбрал.
- От этого мне еще хуже. Но я не стану нарушать правила, не стану закрывать глаза на очередное "нельзя".
- Почему, можно спросить?
- Потому что я сам это выбрал. Каждый живет, как может. Каждый старается не выходить за свои внутренние рамки, который сам же для себя и определил. Каждый боится отступать от чего-то привычного, уходить с насиженного места, а вдруг на новом будет хуже, а назад уже не вернуться. Каждый хочет быть свободным, но если дать ему эту свободу, он растеряется, "а что теперь делать". И вообще… на самом деле мне нужно нечто другое.
- И что же?
Человек медленно поднимает голову к небу и отрешенно произносит:
- Сова летит.

Ремус удивленно смотрел на приближающееся белое пятно, будто бы кто-то запульнул в него довольно большой и увесистый снежок. Такое мог сделать, пожалуй, разве что великан.
Пятно приближалось, в воздухе стали четко проступать расправленные белые крылья. Сова.
Она грузно приземлилась рядом с крыльцом и выставила вперед когтистую лапу, к которой был привязан кусок пергамента. Ремус отвязал его, маленькая красная ленточка упала на снег, напомнив одновременно полоску крови и цвет гриффиндорской гостиной.
Губы дрогнули в улыбке. Прочитав письмо, Люпин забежал в дом и, схватив с комода перо, написал ответ с обратной стороны листа. Вернувшись на крыльцо, он вручил пергамент сове, которая тут же взлетела, размашисто хлопая крыльями, поднимая в воздух уже, казалось, навсегда мирно лежащий на земле снег.
Она уносила обратно в Хогвартс всего несколько незатейливых слов по обе стороны чуть желтоватой бумаги.
"С Рождеством, заучка.
Сириус, Джеймс".
"Спасибо. Вас тоже с Рождеством.
Ремус".

Почему я улыбаюсь?

По возвращению в Хогварс, я заметил, что Питер добился-таки исполнения хотя бы части своей мечты. Теперь он всюду ходил за Поттером и Блэком, которые стали относиться к нему более благосклонно, но дружбой я бы это все-таки не назвал. Зато Петтигрю имел теперь исключительное право смеяться вместе с ними над их шутками и приколами.
Надобность в Брэде, как в "запасном друге" отпала, отчего он некоторые время ходил с обиженным видом. Впрочем, они всегда неплохо ладили с Томом, а вот я остался как-то неприлично один.
Впрочем, на некоторых предметах я по-прежнему сидел с Питером, над которым двое уже общеизвестные гриффиндорцев еще иногда подшучивали. Словно по привычке.

Профессор Слизнорт сосредоточенно постукивает указательным пальцем по столу, наблюдая за учениками, которые, кто старательно, кто не очень, творят в своих котлах то, что в конечном итоге должно стать зельем темноты. Получится оно даже не у многих, но попытка не пытка, в конце концов, в данном предмете практика никогда не помешает, какая бы она ни была.
- Мистер Петтигрю, вы уже явно где-то ошиблись, не тот цвет, - профессор жестом показывает гриффидорцу прекратить ненужные потуги, тот удрученно опускает голову. Опять неудача.
Сидящие за соседним столом Джеймс и Сириус оживленно перешептываются, Ремус бросает на них быстрый взгляд, - явно что-то задумали, явно не к добру.
На первой парте Лили Эванс успешно закончив задание, зелье вышло таким, каким оно и должно быть по описанию, удовлетворенно вздыхает и поднимает глаза на Слизнорта.
Если посмотреть в общем, - мирный урок. Если не считать одного фиолетового ингредиента, выпущенный из рук Сириуса Блэка и медленно падающего в котел Питера Петтигрю.
Взрыв.
Кабинет заполняет серый туман, кто-то из учеников испуганно вопит, к нему присоединяются все остальные. Топот ног извещает о том, что большинство студентов уже ринулось в коридор, даже не слушая то, что пытает кричать Слизнорт, его слова невозможно различить за паническим шумом. Питер, испуганно застонав, закрывает лицо руками и сползает под парту. Профессор зелий чертыхаясь и обещая "посадить на кол" виновников этой суматохи, пробирается к спрятавшемуся под столом студенту.

Я сидел рядом и еще до реплики Слизнорта знал, что зелье у Питера не получится. Ошибка была в самом начале – неправильное количество высушенных муравьев. Такая глупая ошибка. Впрочем, идея подбросить что-то в испорченное зелье была еще глупее.
Взрыв был неожиданным, а оттого и поразительно громким. А может быть, мне так показалось, потому что я сидел очень близко от эпицентра. По кабинету расплылся туман, все начали кричать так, будто начался конец света или еще что похуже. А я все так и продолжал сидеть, не понимая, почему вдруг стало так темно. Кто-то схватил меня за руку и потащил в коридор.

- Ремус, Ремус, все в порядке?

Голос принадлежит Джеймсу, я знаю, что это он, хотя и вижу перед собой только какое-то неясное пятно. Рядом что-то бурчит Сириус. Справа возбужденно тараторят две девчонки. Я так хорошо слышу, но… Но кто-то выключает свет, и остается одна темнота, в которой медленно проплывают бесформенные разноцветные пятна. Становится страшно. Я неуверенно подношу ладонь к лицу, по пути натыкаясь на чью-то руку.

- Ремус?
- Нормально. Только я ничего не вижу.

P.S. от автора:
Та-дааааааам). Сколько лет, сколько зим, и прочее. Автор нуждается в мнениях, иначе его опять закрутит пучина работы и учебы, и он не сможет заставить себя сесть за компьютер.
Развитие событий уже более такое... банальное что ли, хотя с какой стороны смотреть... вот видите, автору я явно нужны мнения, а то он сам определится не может).