Глава 1
Глава первая.
-Эй, - шёпотом. – Ты чего?
Вскочил. Озирается. И рукавом по лицу – быстро так. Да уж, не дай Мерлин, увидят – какой удар по самолюбию.
- К-кто? – выхватил палочку. – Кто здесь?
Оглянулся. Резко. Мантия взметнулась – кра-со-та!
- У-у меня палочка есть! – голос дрожит. Но взгляд суровый.
Снова озирается.
Пусто.
- Люмос забыл… - приглушённое хихиканье. – Глупенький.
- Ты…ты где?!
Разворот. Палочка смотрит в темноту. И пустоту.
И никого-то здесь нет!
-Лю-люмос!
Ой, не горит! Ха-ха…
Палочкой трясёт. Не работает.
- Тряси сильнее – сейчас зажжётся!
- ЛЮМОС!
Ой-ёй, тише! Тише! Старушка Ляпсус проснётся!
Пучок света тускло разрезает тени коридора.
Нет, спит. Даже похрапывает. Ууу, ведьма старая.
- Я знаю, что ты тут!
Да где ж мне ещё-то быть? Уже сто лет как тут. Или двести… Ляпсус знает. Она вообще всё знает.
- Выходи! А то я…
Запнулся. Хи-хи…Глупый-глупый-глууууупый!
- Дурачок, повернись!
- А…Ааа…- палочка гулко ткнулась в твёрдое.
Молчит.
А что тут скажешь? Но молчит выразительно. Удивлённо молчит.
Одна бровь вверх. Мееедленно. Словно раздумывает ползти - не ползти.
Ну вот. Теперь даже разочарован. Вторая бровь тоже чуть-чуть. Вот точно морщинка будет. Но это потом – лет через…
- Ты…кхм… - а смотрит насмешливо-презрительно. Так даже Ляпсус не умеет. А вообще, неловко ему. Нервничает. Пальцы длинные. Даже слишком – как-то по-женски. Палочку теребит. Да уж, неприятно.
- Ты, - снова запнулся. Как-то, вроде, и смешно ему. Испугался сначала. А кого пугаться-то? Некого, я ведь… - Всего лишь портрет.
Выдавил, наконец.
- Палочку отодвинь – дырку прожжёшь, - я вот так смотреть не умею. Зато вот так – сердито – могу. Сердито и весело.
Отодвинул.
Теперь разглядывает.
Скептически. Каждый миллиметр. Ну точно приговор читать собрался.
- Мазня, - вынес вердикт.
И точно - приговор.
- Я, может, и мазня. Но пропорциональная. Не то что некоторые носы.
Хмыкает. Убрал прядь за ухо. Фи, волосы как у девчонки. Только немытые.
- Ты чего делал в моём коридоре?
Вот ещё руки в бока упру. Да, вот так. И брови насуплю. Они у меня не ползают, но суплятся хорошо.
Вот теперь я грозная.
- А, ну тогда вы, должно быть, Грэйс Миллер, - тянет гласные в имени. Но то, что знает, – приятно.
- Да уж, нетрудно было догадаться. Ты-то кто, несчастный сопливый ребёнок?
ОЙ!
Чё сказала-то? Зачем побледнел? Почему руки дрожат? Убьёт?!
И губы в полоску – бледную дрожащую полоску. Точно убьёт. Исполосует на такие же полоски. Красивые цветные полоски. Ааа…
Отвернулся.
Руками себя обхватил.
Плечи напряглись.
- Теперь всем расскажешь, да? – тихо так. Не оборачиваясь.
Жалко его. Маленький такой. И хрупкий. Тронешь – ветром развеет.
- Грэйс Миллер не сплетница!!!
Я вот тоже отвернусь. И губы надую. И голову опущу.
- Эй! Только не плачь!
Ага! Уже паникует!!!
- Тебе-то что? Оскорбил девушку…
И всхлипнуть так - несчастно.
- Ой, да прекрати!
Вот, между прочим, минуту назад были на «вы» А стоило «расклеиться» - всё. Вежливость растаяла, как снег в конце февраля.
Поворачиваюсь.
Думал, я плачу? А вот и нет.
Сердито набирает в грудь воздух.
Передумал.
Шумно выдыхает.
- Ненавижу, когда девчонки начинают плакать, - скрестил на груди руки. И брови тоже скрестил. Эх, умеют же люди…
- А я вот ненавижу, когда сидят тут всякие.
Мешкаю, но всё же добавляю:
- И рыдают.
Собрался весь. Сжался. Приготовился. На петуха похож – волосы торчат, как чёрные перья, смотрит зло. Ну точно клюнет!
- Это – не твоё дело.
Ух! Как прошипел! Мастер!
- Ты рыдаешь в моём коридоре, значит, и дело моё, - тоже скрещиваю на груди руки. И подбородок ещё задеру. О как.
Ну вот. Опять отвернулся.
- Ну я так не играю. Пришёл. Порыдал. Разбудил. А теперь рассказывать не хочет. Ком…кам…эх, сейчас…компенсируй! Да, вот, точно. Компенсируй мне моральный ущерб.
Молчит.
- Небось, из-за девчонки? Да?
Фыркнул и усмехнулся. Не угадала.
- Тебя это не касается.
Ах так!
- Ну вот и не стой тогда в моём коридоре!
Сверлим друг друга взглядами.
Он вредный, и я вредная. Кто кого перевредничает?
- Грэйс Тореадора Миллер!!!
Кажется, никто и никого…
- Что это?!
Подпрыгнул от неожиданности. Палочку сразу выхватил. Глаза бегают.
Трусишка ты, парень.
- Грэйс Тореадора Миллер!!!
Идёт. Старая кочерга.
- Ночь добрая, тётушка Кламзея!
- Я вам, сударыня, сейчас нарисую добрую ночку!
Лорнет в руке дрожит. В этой большой и замечательно полной руке. Точно кричать будет.
- Что это вы, милочка, изволили здесь в два часа ночи посиделки устраивать?!
***
Высокая полная дама грозно ступила на край картины. Красивое кремовое платье с расшитым корсетом и пышной юбкой туго обхватывало её белое плотное тело. Толстые, бесстыдно оголённые плечи величественно расправлены.
Девушка в огромной соломенной шляпке – хозяйка зелёного пейзажа – грустно вздохнула и, опустив голову, шмыгнула носом. Тугие рыжие косички виновато поникли.
- Простите нас, тёёёётушка Кламзея, - жалостливо протянула бесстыдница и подмигнула стоящему в стороне парнишке. Тот вздрогнул и нахмурился.
- Вы, дорогая моя, соображаете, какие краски сейчас на дворе? Уж ночь, и всё темно! В такое время все порядочные портреты спят!
- Простите меня, беспорядочную, - снова шмыгнула носом девчонка.
- А вы, молодой человек? Что вы здесь делаете? – грозная дама медленно развернулась в сторону растерянно хлопающего глазами паренька. – Вы не находите, что это слишком позднее время для визитов?
Она строго сверлила его взглядом через стёклышки золотого лорнета, и на неестественно бледных щеках мальчишки выступили алые пятна.
- Извините, мэм, - тихо прошептал он и тоже опустил голову.
Ещё раз грозно оглядев с ног до головы ночных нарушителей спокойствия, строгая дама в кремовом платье удовлетворённо кивнула и вынесла вердикт:
- Быстро спать. Оба.
И резко развернувшись, величественно выплыла за край рамы.
- Ну вот, завтра будет занудствовать, - девчонка привычно сдвинула соломенную шляпку назад и весело взглянула на совершенно растерянного паренька. – Ну что стоишь, пень пнём? Иди спать – не слышал, что ли?
- Ну и пойду, - буркнул он, пряча волшебную палочку в широкий рукав.
Потом он аккуратно отряхнул мантию, поправил растрепавшиеся волосы, переложил палочку в другой рукав, зачем-то достал носовой платок…
Девочка же внимательно наблюдала за всеми этими манипуляциями, чуть склонив голову набок.
- Как тебя зовут? – вдруг спросила она.
***
Смотрит так... Как будто насквозь видит.
- Северус, - наконец, отвечает. И так неохотно, будто я домашку по зельям спросила.
- Дурацкое имя. Шипящее и свистящее.
Жду. Молчит.
- Мне оно тоже не нравится, - признаётся и отводит взгляд.
- Ты это…при…
- Грэйс Тореадора Миллер!!!!
Вот сирена! Не спится ей…
- Ой, я уже пойду!
Встрепенулся. Ага! Испугался старую Клямзу! Так-то.
- Ну-ну, спокойной ночи.
Стою и смотрю ему вслед. Сейчас обернётся. На банку малярной спорим – обернётся!
- Приходи ещё! – шёпотом кричу ему вслед.
- Ладно, - тихо доносится из-за поворота.
Не обернулся. Эх…
- Грэйс Тореадора Миллер!!!!
- Да сплю я! Сплю!
Глава 2
N-ная страница уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
…тельно интересно. Как ни странно, мы ничего о них не знаем. Да, волшебники научились создавать краски, оживляющие изображения, но до сих пор не известно, как они думают, чувствуют, существуют, в конце концов! Но меня больше интересует, есть ли разница между портретами одного и того же человека, написанными разными людьми? Передаёт ли художник своему рисунку какие-то черты характера, которые он видит в позирующем? И оживают ли портреты, написанные не с натуры?
Это ещё далеко не все вопросы, на которые современная магическая наука не может дать ответы. Чем не тема для исследования? Замечательно, завтра же подойду к профессору Токкету. Объект для проведения исследований в наличии. Осталось толь…
- А это тебе зачем?
- Ты не знаешь, зачем нужны книги?
Вот нахал.
- Не гни так бровь – сломаешь.
Фыркает и продолжает вытаскивать из рюкзака учебники.
- Слушай, а зачем так много?
- Я делаю проект.
Мдя…
- А почему ты не сделаешь его у себя в гостиной?
Вздрогнул. Замер на секунду.
Быстро начал листать страницы книги.
Очень сосредоточен.
Что-то тут нечисто…
- Эй, Северус!
Снова замер. Закрыл книгу. Убрал прядь волос за ухо. Вздохнул.
- Мне там мешают.
- Кто? – ничего не понимаю.
- Все.
Кхм…
- Глупости. Просто скажи, что ты занят, и оставят в покое.
Мотает головой.
- Может, я чего-то не понимаю? – чувствую себя полной дурой.
- Да, а я не собираюсь тебе объяснять.
Снова вернулся к своим книгам.
Вот дурень. Может, я помогу чем. Хотя, вряд ли, конечно. Но ведь любопытно же…
- Хорошо. Предположим, что в гостиной тебе не сидится, потому что там все ходят мимо, лезут под локоть, шушукаются, отвлекают. Это я ещё могу понять. Но почему здесь?
- Я думал, что здесь мне не будут мешать.
И взгляд такой послал выразительный. Ладно, ладно. Молчу.
Нет, ну не могу я молчать, когда тут такое!
- И всё-таки. Почему ты сидишь на полу? Или вас ещё не учили стулья лепить?
- Лепить - не учили, - отвечает себе под нос. Даже от книги не оторвался.
- Ну, преобразовывать то есть. Нас на пятом учили. Я вот даже помню.
- Я в этом не силён.
- А в чём силён? – не унимаюсь.
- Слушай, оставь меня в покое, а? – раздражённо захлопывает книгу. Теперь прожигает во мне дырку.
- И не надо на меня так смотреть – уже краска трескается, - недовольно оглядываюсь кругом.
- Иди к своим цветам, - буркнул и опять в книгу.
- И пойду!
Разворачиваюсь и ухожу в глубь. К цветам.
Лютики, между прочим.
Полевые.
Обыкновенные.
- А у тебя нет таких лютиков, - с остервенением обдираю тусклый цветочек.
Фыркает и продолжает читать.
Вздыхаю. Скуууууучно.
Что бы такое ему сказать, чтобы он про книги забыл?...Ммм…
- Ляпсус про тебя вчера спрашивала.
- Кто? – удивлённо моргает.
- Ну, тётушка Кламзея. Ну, помнишь, толстая такая? С огромной причёской. У неё ещё руки такие – как тесто.
- Почему как тесто? – хлопает глазами.
- Ну, они у неё мягкие такие и белые-белые! Ну, помнишь? – в отчаянии закатываю глаза.
- Да помню я. Просто…
- Что?
- Ладно, ничего. Так что она спрашивала?
- Что ты здесь делал, когда цвет стал чёрным.
- В смысле? – хмурит брови.
- Ну, когда ночь, то есть.
Как ребёнок, в самом деле!
- Ааа…так бы и сказала.
И умолк.
Молчим.
Нет. Я так не могу:
- Ты знаешь, что я ей сказала?
Упираю руки в бока.
- Что?!
Так-так, испугался, голубчик.
- Ни-че-го! Бееееее, - показываю язык и отворачиваюсь.
Хмыкает.
Потом как-то замявшись:
- Спасибо…
И тихо добавляет:
- Грэйс.
И тут во мне что-то звякнуло.
Глава 3. Забытое рождество.
N+1 страница уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
…вом, это ничего не доказывает. Удивительно то, что с изображением могут происходить метаморфозы, т.е. она может заплакать. Ведь художник это не предусматривал, т.е. слёз не рисовал. Но, скажем, сменить причёску (расплести свои дурацкие косички) она не может. Я не понимаю, по каким законам оживляется изображение. Нужно будет попробовать поговорить с другими картинами. И ещё основы красок – нужно посмотреть. Токкет сказал, тема замечательна. Чуть не забыл – химические свойства. Нужно изучить.
Зелёный гоблин. Мало времени. Скоро экзамены. Мерлин, только бы вызовов не бы…
- Не читай, пожалуйста.
Сегодня она ведёт себя как-то странно. Хотя, она вообще странная. Но сегодня особенно.
- Что хочу, то и делаю. Коридор общий.
Бросаю рюкзак на пол и устраиваюсь у стены. Будет она мне ещё указывать…
- Коридор мой!
Упрямо выпячивает подбородок.
Вредина.
- Чем докажешь?
- Я тут висю, - топает ногой.
Кхм…не поспоришь.
- Нет, вешу…или всё-таки висю...а может, висну?
Задумчиво накручивает на палец кончик косички.
- Зависаешь, - предлагаю свой вариант и расстегиваю рюкзак.
Прыскает от смеха и садится на траву.
- Ладно, я не буду читать, - отодвигаю рюкзак в сторону. – О чём бы ты хотела поговорить?
- Фи, как всё официа-а-а-ально, - тянет она.
Начинает раздражать.
- Расскажи мне что-нибудь.
Аккуратно расправляет складочки на юбке платья. Слишком сосредоточена.
- Что?
- Ну я не знаю… Расскажи, что ты читаешь.
- Это арифмантика. Тебе такое неинтересно.
- Ну уж, конечно. Куда мне - кляксе недописанной… - бубнит себе под нос.
Веснушчатый и курносый.
Ненавижу веснушки.
- Слушай, да что с тобой такое?
В самом деле, надоела уже! Зануда.
- Ничего.
Отворачивается, поджав губы.
Ну и пожалуйста.
Достаю учебник по зельям и открываю двести восьмую страницу. Делаю вид, что читаю.
Хотя, конечно, наблюдаю за Грэйс.
И что с ней случилось?
- Я пропустила Рождество.
- Что? – не понял я.
- Оно приходило, а я не знала.
Говорит очень тихо. Уголки губ опущены. Даже косички не топорщатся.
- В следующем году Рождество тоже будет, - замечаю как бы между прочим.
- Такого – не будет.
- Разве оно не одинаковое каждый год? – честно говоря, никогда об этом не задумывался.
- Нет, конечно! – она вскакивает, отряхивая платье от налипших травинок. – Неужели ты не понимаешь?! В прошлом году оно было сахарным, в поза…
- Почему сахарным? – чувствую себя полным идиотом. Она что, специально это делает?
- Ну как же! – начинает бегать по лужайке, нервно заламывая руки. – Вспомни. Была метель. И снег так вот: фью – фью! И вверх! И вверх! А потом кружится! – запрокидывает голову и начинает кружиться. Юбка надувается колоколом. – И снежинки мелкие-мелкие! И деревья, словно леденцы в кокосовой крошке! И поле для квиддича, как пирог в сахарной пудре! Ну, помнишь?!
- Нет, не помню, - чушь какая-то.
- А позапрошлое было стеклянным!
Смотрит с отчаянием.
Ну, не помню я! Не помню!
- Тогда всё растаяло, а потом замёрзло. И сосульки гроздьями налипли. И скользко-скользко! Ну, неужели не помнишь…- вздыхает и снова садится на траву.
Качаю головой.
- Тут вокруг лето, - обводит рукой свой пейзаж. – Поэтому я так люблю Рождество. У меня тут не видно. Но у Ляпсус прямо напротив окно. Она разрешает. А дядюшка Фредерик приносит черешню. Представляешь, его жена написала. А он черешню очень любит. Вот она целое блюдо ему и нарисовала. И не кончается. Никогда-никогда! Жаль, я папе не сказала, что черешню люблю. Как-то не подумала, что всё так выйдет. А у дядюшки Фредерика она красная-красная! И плотная такая. Прокусишь, и сок на язык! – зажмурилась, вспоминая.
И мне стало её жалко. Очень-очень.
Грэйс заплакала.
- Я забыла. Я про него совсем забыла… - шепчет, размазывая по щекам слёзы.
Я стою перед ней, как дурак, и не знаю, что сказать.
Это ужасно, когда плачет девчонка. Но она нарисованная девчонка. И это в сто раз ужаснее. Я даже не могу дать ей платок и глупо комкаю его в руках.
И тут меня осеняет:
- Грэйс, я ведь тоже его пропустил.
Кажется, я и сам удивлён не меньше её.
- Сюда редко ходят. Почти никогда. Им всем, - сморкается и кивает куда-то в бок. – Уже всё равно. Некоторые лет по триста тут висят. Подумаешь, Рождество – такой же день, как и тысячи других. Краски от этого не изменятся. К Ляпсус по праздникам приходит такой господин в цилиндре. У него ещё тросточка … - сморкается. – Тоненькая. Он и рассказывает, что Рождество. И цветы ей дарит. Не лютики, конечно…А вот теперь его всё нет и нет. И я не узнала. А сегодня не выдержала – сбегала в соседний коридор. Оказалось, уже семь дней прошло. Целую неделю назад… - всхлипнула. - Ну а ты почему остался без Рождества?
Действительно. Интересный вопрос.
Почему я не помню? Неделю назад…что же там было неделю назад?
В руке кольнуло.
Ох, Мерлин, ну конечно!
Вспомнилось письмо.
«Сегодня вы получите свой главный подарок, мистер Снейп».
Значит, в тот день было Рождество…
Ненавижу этот праздник.
- Эй, ты тут?
Щёлкает пальцами.
- Тут я, тут.
Незаметно поправляю левый рукав мантии.
- Ты не ответил.
- Я уезжал…кхм…получать подарки.
- Ну и как подарки?
- Жуть, - честно признался я.
Она шмыгает носом и подпирает щёки кулаками:
- Эх, бедные мы бедные – безрождественские дети.
Я вздыхаю.
Глава 4. Бедные лютики.
N+2 страница уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
… этого не понимаю. Тема оказалась гораздо сложнее, чем я предполагал. Слишком много вопросов, ответы на которые не может дать никто. Она не нуждается в постоянном приёме пищи, т.е. не испытывает голода или жажды. Но (!!!) есть и пить она может. Тьма задери, по каким законам живут эти кляксы?! Я боюсь, что не справлюсь. Тема не по зубам самому Мерлину. Я знаю, кто может помочь. Но его помощь дорого стоит – слишком. И непомерно дорого для какой-то картины. Но иногда мне кажется, что дело в девчонке. Слишком живая. Слишком отличается от других картин. Да и картина ли она?... Я слишком противоречив. Плохой признак…
- Ты чего такой сердитый?
Участливо заглядываю ему в глаза. В эти кошмарно-чёрные глаза.
- Ничего, - грубо и не без злости.
Последнее время он всегда такой: отстранённый, злой, ехидный, недовольный. И, как мне кажется, очень несчастный.
Как всегда сидит у стены. Руки на груди скрещены.
- Ты похож на вопросительный знак.
Брови домиком. Взгляд настороженно-недоверчивый.
- Такой же горбатый, - рисую пальцем дугу в воздухе.
- Замолчи! – резко выпрямился. Руки сжаты в кулаки. Губы – в полоску.
Молчу.
Ровно две минуты.
- Севееееееерус... Ну Севе-е-е-э-э-э-ерус…- начинаю завывать, расхаживая по поляне.
Надолго его не хватает.
- Ну что?!!!
Вскакивает и злобно сверлит меня взглядом.
- Хочешь черешенку? – разжимаю ладонь. На ней маленький багровый шарик. Спелая, сладкая с кислинкой. Невероятно вкусная и сочная.
А он так и замер. Стоит, и взгляд такой… Непонятный какой-то.
- Ну, чего уставился? – обиженно надуваю губы. – Самая настоящая черешня.
- А то, что она нарисованная, тебя не смущает? – левая бровь плавно ползёт вверх. Этак издевательски-иронично.
- Ну да, самая настоящая нарисованная черешня!
Кажется, таким взглядом смотрят на идиотов.
- Эм… кхм… я как-то не подумала, - неловко убираю ягоду в карман.
Представляю, что он теперь думает…
- Глупо получилось, да? – шмыгаю носом и опускаю взгляд.
- Глупо, - соглашается он. И почему-то не улыбается. Вот я бы непременно улыбнулась. Да любой бы улыбнулся. Только не он.
- Ну и ладно, - достаю черешню и кладу в рот. – Я – клякса, мне можно делать глупости.
Гоняю сладкий шарик за щекой.
- Иногда мне кажется, что это не ты напротив меня, а я – напротив тебя. И что это ты здесь нарисованный. И я только руку протяну, а ты на холсте. Гладком, в мелких трещинках. И я пальцем проведу. Но на самом-то деле, всё наоборот. Представляешь? – достаю черешенку изо рта. Теперь она блестит на солнце. Эх, жалко её есть. Раз – и нету ни блестящего красного бока, ни твёрдой косточки внутри.
- Я не собираюсь трогать тебя пальцами. Это негигиенично, - усмехается и убирает с лица прядь давно немытых волос. Очень немытых и очень давно.
- Вот я картина, да?
- Да, - кивает он.
- А ты нет.
- Логично, - скрещивает на груди руки и прищуривает один глаз. Не догадывается, в какую сторону меня несёт.
- А знаешь, почему сейчас я бы ни за что на свете не захотела бы стать человеком? – тоже прищуриваюсь.
- Почему? – теперь уже недоумённо.
- Видишь эту черешню? - я поднимаю руку, держа красный шарик двумя пальцами.
- Ну? - нетерпеливо.
- Это самая вкусная черешня на свете. И ты – человек – никогда не сможешь её съесть, – кладу черешню в рот и с наслаждением прокусываю упругую кожицу. Закрыв глаза, проглатываю сок. Не спеша пережёвываю сладкую мякоть. – А вот теперь, когда осталась только косточка…- я вздыхаю и выбрасываю косточку куда-то за раму. – Вот теперь картиной быть ужасно.
Сажусь на траву. Прямо на лютики. Бедные, бедные лютики.
Молчит.
А я продолжаю:
- Всё моё существование состоит вот из такой вот чепухи. Отрывков, моментов, когда я счастлива. Но знаешь, в чём весь ужас? Они короткие. И совершенно одинаковые. Ты можешь быть счастлив целый день. Или вообще каждый день. А я – только из-за ягоды, которая вот уже и не ягода… - тоскливо смотрю туда, куда исчезла косточка. – Или из-за Рождества.
- Зачем ты… - запинается. Порывисто одёргивает рукав. – Зачем ты говоришь всё это?
Смотрит с какой-то болезненной жалостью.
И я отворачиваюсь.
- Да я не к тому. Жалеть не нужно, - продолжаю спустя какое-то время. – Просто ты всегда такой…такой…такой, как будто ночью нет звёзд, - шумно выдыхаю. Как же тяжело говорить такое. Но ведь и так, как он, тоже нельзя… - И луны тоже нету. И вообще ничего нету! – срываюсь на тихий крик. – Ты пойми, ты всё можешь! Просто подойди к окну, а там снег! Он падает. Тает. Замерзает. А ночью холодно на улице. Щеки и нос так мёрзнут! Я помню! До сих пор помню! А то, что не помню – вспоминаю. Потому что сейчас я не вижу ни снега, ни льда, и щёки не мёрзнут! И никогда не увижу! И руки не будут дрожать от холода! А ты сидишь здесь! Сидишь и ненавидишь. Ты думаешь, я не замечаю?! Ты просто ненавидишь! Ты всех ненавидишь! Даже этот снег, который я не вижу!
Да, я плакса. Самая настоящая плакса. А ещё я клякса, и мне всё можно. Даже плакать.
Реву, зарывшись лицом в подол юбки. Реву, потому что не понимаю, как можно быть таким.
- Грэйс, - тихо и как-то…ну, словно извиняется. – Грэйс, ты…ты пойми...
Наверное, сейчас стоит и теребит краешек мантии.
Поднимаю голову. Нет – сидит у стены и смотрит в одну точку.
- Иногда так бывает, что радоваться нечему. Я понял, что ты имеешь в виду. У меня в руках целая жизнь: мягкая и податливая, как глина. И я могу лепить её, какой захочу. Например, я могу слепить счастье из этой секунды, - он вытягивает ладони и трёт одну о другую. – Ведь мне дано то, что многим даже не снится, - поднимает на меня взгляд. А там жалость. Целое море.
Икаю, вытирая слёзы.
- А что же делать, если я вылепил не ту фигуру, а кое-кто постарался, и глина застыла?
- Что? Что случилось? - смотрю на него и понять не могу. – Ведь так же не бывает. Ты каждый день такой, как будто день последний. Кто-то умер?
- Можно я расскажу тебе потом?
- Можно, - уныло бросаю я.
- Хочешь платок? – протягивает мне мятую тряпочку и ухмыляется. Только теперь почти весело. Но в глубине грустно. В самой глубине этих невозможных глаз.
- Дурак, - улыбаюсь и кидаю в него лютиком.
И лютик исчезает где-то далеко впереди - там, где кончается моя рама. Бедный нарисованный лютик…
Глава 5. Они.
N+3 страница уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
…Я даже купил специальные кисти! Ничего не выходит – оно не настоящее. Я пробовал, старался: раз за разом, но…ни-че-го. Столько всяких руководств, и нигде не написано как!!! Чёрт, и зачем взялся?…Но бросать не хочу. Раз уж решил сделать подарок (как бы сентиментально это ни звучало), то уж доведу дело до конца. Вернее, дорисую. До тридцатого совсем мало осталось, только бы успеть. Была у меня идея – обратиться к профессионалу. Потом передумал. Всё-таки, ей будет приятнее, если я сам нари..(последнее предложение жирно зачёркнуто). Вызовов пока не было. Это пугает. С каждым днём я всё больше жалею, что в вязался в эту…
- Ты знаешь, что ты меня обидел? – и жизнерадостно так.
Вот ведь какая – не поймёшь.
- Ну, предположим, догадываюсь, - пытаюсь улыбнуться.
И зачем?
Всё равно ведь криво как-то…
- Ну, так вот, ты должен теперь э… возместить… этот… ну как его… вечно забываю… - хмурит лоб и дёргает себя за косичку. Рыжую, с медным отливом.
Мне кажется, что волосы у неё как проволока. Торчат так на кончиках – похоже.
- Ну, это… ну… - размахивает руками.
Смешная.
- Моральный ущерб, - наконец сжалился я.
- Вот, он самый! – хлопает себя по лбу, от чего шляпка съезжает на бок. – А теперь возмещай мне его, – по-деловому упирает руки в бока и выставляет вперёд правую ногу.
- И каким же это образом? – усмехаюсь.
- Ну, как каким… ну, я не знаю, - садится на траву. – Ой, лютики!!! Лютики убила! – и завизжала так… я аж подскочил.
- Да ты чего, в самом деле?! С ума сошла?! – ору не своим голосом.
Замолкла.
Носом шмыгнула.
- Я тут лютики раздавила… представляешь? Целых три… села, а они… в общем, нету больше лютиков…
Мерлин, кто из нас больной: она или я? Может, оба?
Тру переносицу.
- Ничего не понимаю…
- Ты знаешь, к нам вчера японец приходил… или китаец… ну, в общем, глазки узенькие такие, весь жёлтый и в тюбетейке, - снова усаживается на траву. На те же «убитые лютики».
- Так вот, он рассказывал, что у всего есть душа. Даже у лютиков.
- Какой китаец?.. Куда приходил?..- присаживаюсь на своём месте у стены. Голова трещит.
- Китаец из коридора на третьем этаже. Приходил к Ляпсус. И вообще, если какой мужик пришёл – это всегда к старушке Клямзе.
Закатываю глаза. О да, как будто теперь мне всё понятно!..
- Ну и что?
- В общем, Ляпсус, как только к ней кто интересный приходит, собирает у себя весь коридор. Ей хорошо – места много. И сесть по-человечески можно. Концертный зал - не поляна, - грустно вздыхает. – Здорово так было. Он нам столько всего нарассказывал! – улыбается. Счастливо так – до ушей. Умеют же некоторые…
- Ну а лютики причём? – спрашиваю я.
- А лютики притом, что они, оказывается, тоже живые, - значительно поднимает указательный палец.
- Так вот как всё просто! – развожу руками.
Дурдом.
- Ага, - ёрзает, расправляя платье.
Молчим.
- Чушь ведь, правда?
- Что? – удивлённо поднимаю глаза. А она сидит и смотрит… грустно так.
- Эй, Грэйс, ты чего? – не дай Мерлин, опять заревёт.
- Да я всё про лютики. Тебя, бурбучатину, рассмешить хотела, - машет рукой и отворачивается.
- Кого-кого рассмешить хотела? – невольно подаюсь вперёд.
- Ну, ты всегда бурчишь… бурбучатина… - кисло улыбается.
А мне вдруг почему-то представился бурчащий бобёр.
Тихо смеюсь.
- Ты что с ней делаешь?! Как ты её несчастную выкручиваешь?!
Ну что она за человек та… кхм… картина такая?! Я аж поперхнулся.
- Кого выкручиваю? – на всякий случай оглянулся по сторонам. Может, тут ещё кто есть?
Только картины. Странно…
- Да улыбку свою! – брови насупила и смотрит так грозно. Если бы не эти косички…
- Что ты с ней творишь?! Тебе её не жалко?! И так скривил, и туда изогнул… разве что, наизнанку не вывернул! – сердито поправляет сползшую на лоб шляпку.
- Не нравится – не смотри, - умеет же она всё портить. С досады открываю учебник по зельям. Ровно на трёхсотой. Яды. Вот-вот.
- У тебя голова отвалится, если ты улыбнёшься по-человечески? Ну что это за оскал умирающего не своей смертью? - делает жуткую гримасу.
Я что, правда, так улыбаюсь?! С ужасом созерцаю её перекошенное личико. Ой, Мерлин, лучше я вообще улыбаться не буду.
- Ты смотри, тут всё просто. Берёшь улыбку за кончики и растя-а-а-а-а-агиваешь, - растягивает губы пальцами. Здорово у неё получается – широко и весело. И вот… нет, ну пальцами как-то неэстетично.
- Эй, попробуй!
- Не буду, - фыркаю и возвращаюсь к ядам.
- Ну и беееееееееее, - высовывает язык.
Не могу – утыкаюсь лбом в книгу и хохочу.
- Ты невозможна.
- А у меня тридцатого день рождения.
- Что? – удивлённо хлопаю глазами.
- Ага, оно самое - довольно улыбается. Ещё бы – огорошила по самое некуда.
- Кхм… - прочищаю горло. Смотрю вопросительно. И ещё бровь вот так. Язык показывать не умею, но бровь изогнуть – святое.
- Ты приходи, я тут буду, - перебирает свои цветочки. И вдруг голову поднимает. И смотрит. Почти умоляюще.
- Конечно, приду! – слова вылетели прежде, чем я успел подумать. Не в моих правилах.
Чёрт, и что я ей подарю? Что можно подарить нарисованной девчонке?!
- Приходи вечером, - довольно улыбается, перекладывая сорванные лютики из одной кучки в другую.
Я в замешательстве.
- А китаец этот… вы правда собираетесь? – чушь несу. Лишь бы что-нибудь сказать.
- Ага. Ляпсус же певица. Знаешь, эти, которые рот ка-а-а-ак откроют, а потом ка-а-а-а-ак заорут…
- Оперные, что ли? – помогаю я.
- Ага, - усердно кивает. И косички: вверх-вниз, вверх-вниз…
- Говорят, - оглядывается по сторонам и наклоняется вперёд, - в неё был влюблён один очень известный художник. А она его не любила. Он её нарисовал и отравился. Только тсссссс, - прикладывает палец к губам и снова оглядывается.
- Так вот. Он её нарисовал в пустом концертном зале. Она там вся такая расфуфыренная сидит и через свои стекляшки эти на сцену смотрит, - корчит рожу. Завидует она этой Ляпсус – сразу видно. «Концертный зал - не поляна…» - вот уж действительно.
- И когда к ней дядька какой придёт, мы все собираемся. Иногда нас ещё дядюшка Фредерик к себе приглашает. У него на картине рояль. Он так играет, - мечтательно вздыхает. – А ещё черешня… - снова вздыхает и прикусывает нижнюю губу.
И тут я задаю вопрос, который меня уже давным-давно мучает.
- Грэйс, почему вы такие?
- То есть? – удивлённо моргает.
- Вы ведь не обыкновенные картины. Почему вы висите здесь – в этом старом заброшенном коридоре? Почему не со всеми? И вы же… вы слишком живые.
Она мрачнеет и отводит взгляд.
- Потому что… - запинается. – Мы… Северус, - поднимает взгляд. Я каменею. Ледяной. И мёртвый. – Здесь каждый за что-то расплачивается. Этот коридор, эти холсты, эти краски – вот ад, в котором мы живём. Вечный ад. Пёстрый, размалёванный и от того ужасный. Есть картины, а есть мы. Те, кому есть за что платить.
Ужас. Сковывает до самого тёплого, что есть внутри.
- Что? Что вы сделали? – тихо шепчу. Губы еле шевелятся.
- Неважно. И не надо об этом думать, - улыбается. Но… нарисованно.
- Есть вещи… это больно… не хочу, - подбородок у неё дрожит. А у меня ноги.
- Я пойду, - поднимаю свой рюкзак и отворачиваюсь.
Страшно.
- Ты не бойся, - слышу я её голос. Тихий и безжизненный какой-то. – Я всё расскажу. Это сначала так страшно, потом привыкаешь. Бывает хуже… я надеюсь.
Дальше я не слушаю – заворачиваю за угол. Всё бы отдал, что бы узнать – как. Чтобы никогда этого не сделать. Чтобы не стать таким, как они.
Глава 6.
N+7 страница уничтоженного дневника Северуса Снейпа.
Мерлин, так волнуюсь, что руки дрожат. У меня получилось. Я не знаю, не знаю, как я это сделал. Просто, вдруг раз! И оно…как настоящая. Она как настоящая. Сколько попыток, я уже отчаялся получить результат. И вот…не знаю, как получилось. Я был так, так…так взбешён, мне так хотелось…да, чёрт возьми, мне хотелось убить их. Каждого. И нет ещё такого проклятья, в которое могла бы воплотиться моя месть. Если бы ни директор…Я мог не сдержаться. И…мне, мне даже представить страшно, что я мог снова это сделать… хотя…
…не думаю, что жалел бы так же сильно, как тогда…Этот ублюдок заслуживает смерти. Другое дело, что не ценой моей свободы. Впрочем, когда-нибудь он все своё получат. Есть вещи, которые страшнее смерти. Я знаю – видел.
*последний абзац жирно перечёркнут*
Мерлин, в кого я превращаюсь?…эти вызовы…всё они…
- Грэйс! Грэйс, послушай, я… уф… тут так случилось, - замолкает. В глазах сожаление. Брови сошлись на переносице. Надломлено как-то. И правда сожалеет. Искренне.
- Да я и не ждала особо, - равнодушно терзаю очередной лютик. Иногда мне их так жалко – лютики эти. Прям козлы отпущения какие-то…
- Грэйс, я не специально, - вытирает рукавом мантии выступивший на лбу пот.
Дышит тяжело. Бежал что ли?
- Понимаешь, я хотел придти пораньше, но…
- Но пришёл в два часа ночи, - заканчиваю я за него и принимаюсь за новый лютик. Отодрать лепесточки, накрутить на палец стебелёк… Господи, я его убью сейчас. Не знаю как, но убью. Я целый день!!! Целый день его ждала, а он…
- Я не виноват, меня не пускали! – оправдывайся, оправдывайся…
- Не кричи, все уже спят! – бросаю через плечо. И подбородок вверх. Высокомерно, но так Ему и надо .
- Понимаешь, мадам Помфри… да ты просто не представляешь, что это такое! Она меня в постели хотела на неделю оставить. Еле вырвался! И то ещё скандал будет. Ты бы видела, чего мне стоило удрать оттуда! И вообще, с днём Рождения, - тихо заканчивает он свою бурную речь. Ну-ну, вспомнил таки…
- День Рождения? – удивлённо приподнимаю брови.
По одной не умею, а две сразу – пожалуйста.
- Не понимаю, о чём это ты? – хлопаю глазами.
- Я… я… не знал, что тебе подарить, - пропустил всё мимо ушей.
Видно, волнуется очень. С чего бы?
- И… И… в общем, это… тут... я лучше, покажу. Подожди минутку.
Вытаскивает из рукава палочку. Руки дрожат. Бледный весь. На щеках румянец. Нездоровый какой-то, лихорадочный. Не нравится мне всё это.
Палочку на стену направил. Заклинание произнёс. Первый раз такое слышу. Ое-ёй…
- Ты чего это делаешь? – забываю про свою обиду и наклоняюсь вперёд. Ну вот, не видно…
- Сейчас. Сейчас ты всё увидишь, - сбоку откуда-то.
А ещё мне кажется, что он улыбается. Точно улыбается. Жаль, не вижу.
Какой-то шорох. Бумага? Определённо, с чего-то снимают бумагу… Так, я уже тоже волнуюсь. Ну что он там так долго?!
- Всё, - отходит в сторону, и я снова его вижу. Вах… так… так… смущённо немного, всё ещё кривовато, но… но так живо, по-настоящему.
А я пялюсь на него, как дура. Если это и есть подарок, то он самый лучший на свете. Улыбка. Он улыбается.
- Ну, смотри же! – нетерпеливо смахивает со лба капли пота. – Давай!
- Чего смотреть-то? – не понимаю я. На всякий случай оглядываюсь. Лютики, поляна, лес, солнышко, коридор, он. Ничего не понимаю…
- Справа! – даже ногой притопнул - так волнуется.
- Да нет тут ниче… ой, а это ещё что такое? – обалдело изучаю пространство стены. Что-то новенькое.
Кидаю на него вопросительный взгляд. Кивает и снова улыбается. Ну ладно.
- Я сейчас, - бросаю мимоходом и, разбежавшись, впитываюсь в камень.
Я редко перемещаюсь. Боюсь. Не самих перемещений, а… не важно, в общем. Но боюсь. Холодно так. Стены-то вековые. Каждую трещинку на себе чувствуешь, каждый выступ. До холста пробирает.
- А… э… мм… - слова застряли в горле. Не могу вдохнуть.
Я стою на закрытой веранде. За окном метель. Огромные снежные сугробы. Чуть-чуть расплываются, но искрятся… искрятся на солнце. Глаза слепит. Огромные белые хлопья падают с неба. Слишком большие. Даже неба не видно.
Но так тепло…
Стул кривой. Пропорция не соблюдена. И скатерть кое-как. А тень падает неправильно. Но так прекрасно. Так волшебно неумело.
Господи…
Я закрываю лицо руками и опускаюсь на пол. Внутри всё дрожит от счастья. И я чувствую, что если не выпущу его наружу, то взорвусь. Взорвусь оглушительным фонтаном красок. Взорвусь и испорчу, залью всё волшебство яркими пятнами. Да, волшебно. По-настоящему волшебно. От самого сердца. И нежно… так нежно…
- Грэйс!
Из водоворота красок меня вырывает его взволнованный шёпот. Я поднимаю голову и убираю от лица руки. Пальцы мокрые от слёз. Я плачу. Они бегут сами. Начинаю вытирать, но бесполезно… их так много, что я ничего не вижу, кроме его лица – расплывчатого бледного пятна.
- Грэйс! – восклицает он с каким-то тихим отчаянием.
Он подходит ближе, опираясь руками о раму. Теперь я вижу его глаза. Воспалённые, немного сонные… и очень растерянные. А ещё боль… странная… разочарованная.
Всхлипываю и утыкаюсь в подол. Не могу на него смотреть. Не могу.
- Я сниму её. Я сейчас же её сниму. Порву, уничтожу, сожгу. Она ужасна. Уродлива. Грубая клякса. Я… так глупо было повесить… думать, что я смогу… слишком тонко. Слишком сложно. Думал, что всё могу… я сниму её… Грэйс, я попрошу… у меня есть знакомый художник… он нарисует, что захочешь… только не плачь, Грэйс, я прошу… только не плачь… - губы дрожат. Пальцы вцепились в раму. Даже костяшки побелели. И глаза предательски блестят.
Я глупо сморкаюсь и улыбаюсь сквозь слёзы.
- Она чудесна, Северус. Она чудесна, - тихо повторяю я, пока рыдания не накатывают новой волной.
Не могу успокоиться. Внутри всё рвётся. Это невозможно. Невозможно. Такого не бывает.
- Я старался… - улыбается, но улыбка дрожит, и он прикусывает губу.
Я прижимаюсь к самой границе. Протягиваю руку туда, где кончается моя пёстрая тюрьма… и почти касаюсь его щеки… почти, но нет - граница невидима, но вечна. А он чуть касается пальцами холста. Я закрываю глаза, пытаясь представить, как это… чувствовать прикосновения его пальцев.
- Посмотри на стол, - шепчет он.
- Я вижу, - тихо отвечаю я.
Огромное блюдо. И черешня. Крупная и красная. Кроваво-красная.
Глава 7.
N+10 страница из уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
«…ропит с докладом. Боюсь, мне придётся отказаться. Совсем. Сначала это было просто интересно. Теперь же…Меня пугает то, что я вижу под слоем краски. Они не картины. Она не картина. Человек. Живой человек, погребённый среди маслянистых лютиков и вечнозелёной травы. Замурована. Это темница. Клетка. Но как? Когда я смотрю на неё, мне кажется, что внутри как будто звенит всё. Я чувствую, что наша встреча не случайна. Знак? Тогда я должен узн…*клякса*
Вчера пришло письмо от Люциуса.
Через месяц у него в поместье.
Почему предупреждают так задолго? И это собрание…На общее собрание меня вызывали лишь однажды – тогда, впервые. Обычно Вол…*жирно зачёркнуто* Лорд присылает список или вызывает сразу к себе. Там что-то будет.
По-моему, я стал излишне подозрительным».
- Ты должна рассказать мне.
- Нет, - как отрезала.
- Грэйс, это важно, - с нажимом продолжаю я.
- Нет.
Губы плотно сжаты. Взгляд твёрд. И пуст, как ни странно. Будто наглухо закрылась.
Прости, Грэйс. Я чувствую, каково тебе. Но…
- Мне важно знать это.
- Зачем?! – вдруг вскакивает. Кулачки плотно сжаты. Рыжая прядь выбилась и падает прямо на курносый нос.
- Ты, - фыркает, пытаясь сдуть волосы. – Не, - снова фыркает. – Понимаешь! – с остервенением заправляет надоедливую прядь под шляпку.
- Так объясни мне!!!! – сам не заметил, как сорвался на крик.
- Грэйс, - продолжаю, чуть успокоившись. – У меня такое чувство, что мне придётся с этим столкнуться.
Коряво как-то. Ну а как ещё-то сказать? Чувства – в слова… Я никогда не был силён в трансфигурации.
- Значит, понять хочешь? – нехорошо прищурила левый глаз. – Понять…
Хмыкнула.
Что-то мне не по себе.
- Так пойми же, что для вас, для людей, мир красок - глухой лес!
Она стоит совсем близко, к… к границе, что ли? Не знаю, как назвать то пространство, что разделяет нас. Но у неё глаза сверкают. Я так и вижу, что там, внутри, всё полыхает. Почему, Грэйс? Зачем ты так бережёшь свой секрет?..
- Ты не поймёшь. Никогда не поймёшь. Ты просишь объяснить, но как? Как мне передать словами, каково это в один чудесный день проснуться на картине?! Как объяснить, что чувствуешь, ощущая себя всего лишь краской?!!! О! Я придумала! – злая улыбка. – Просто стань картиной! Стукнись об раму, когда будешь мерить шагами свой холст, полюбуйся пару дней вечным солнцем, понюхай цветочки, которые из года в день всё такие же жёлтенькие и душистые, поваляйся на вечной травке… и, может, тогда ты, наконец, поймёшь, что картинам не нравится говорить о картинах!!!!
Молчим.
- Что с тобой сегодня? – не выдерживаю я наконец.
Вздыхает и виновато опускает глаза.
- Лето скоро. Уедешь.
Не могу её понять. То кричит, то улыбается, то плачет, то хохочет. Не успеваю за ней.
Стянула шляпу и положила её на стол.
И правда, неуместно как-то. Там зима за окном, а она в шляпке. Соломенной. С ленточкой… розовой такая … ненавижу розовый. Легкомысленный цвет. Беспечный, наивный.
Как и Грэйс.
Смотрю в окно.
Не поверите, сколько гордости, когда смотришь в окно, которое сам нарисовал.
Прям так и распирает.
Ведь снежинки-то падают. Прям как настоящие.
Только большие уж очень - как хлопья, только не совсем. Боялся перестараться, называется.
А вообще красиво получилось. Такой снег и летом не растает.
Лето… совсем скоро. Чуть больше месяца осталось.
А потом…
Мерлин, а потом-то что?
Экзамены.
Дурацкие парадные мантии и колпаки с кисточками.
Диплом в красной обложке.
Выпускной.
Шум, головная боль, целующиеся парочки и счастливые лица сокурсников.
Что-то ещё.
Забыл?
Забыл.
Забыл…
Лето…
Столько планов, надежд… Университет, факультет наук о материалах и зелья, зелья, зелья.
Что же забыл? Ведь вертится – чуть-чуть и схватишь! Но что же… Нет, Лорд не то, да и это тоже… что же забыл?.. вот лето кончится, опять в Хогва… вот!!!
Если бы Северус имел представление о таких физических явлениях, как ток и проводимость, он, несомненно, сравнил бы шарахнувшую его мысль с разрядом тока, а всего себя – с огромным бруском железа – настолько быстро понимание и осознание этой случайной мысли растеклось по венам, приводя в лихорадочно-возбужденное состояние каждую клеточку.
Нет, я, конечно, хотел… да что там, я мечтал! Уехать, вырваться, забыть! Оставить Поттера, Блэка - там, позади, в отвратительных воспоминаниях о школьной жизни.
Так и будет, только вот… ведь и ещё кое-что придётся бросить навсегда.
Холодно.
Здесь очень холодно.
Кутаюсь в мантию. Воздух вокруг вдруг стал ледяным и колючим. Будто я стою там – за нарисованным окном… совсем один посреди белой, засыпанной снегом равнины.
Ведь так и есть. Так будет. Совсем один.
- Эй, с тобой всё в порядке?
Ну, разве можно так смотреть? Так виновато. И так печально… Грэйс, мне так жаль.
- Это ничего, что три месяца, - улыбается, а улыбка вся подрагивает. – Ведь потом опять приедешь.
Что?!
- Ведь приедешь? – с надеждой и так… умоляюще, что ли.
Должно быть, моя растерянность отразилась на лице.
Не знаю, что сказать.
- Ну, сколько осталось? Год? Два?
Она опять так близко. Ещё бледнее в свете зимнего утра. И снег за её головой. Там, в окне. Снежинка за снежинкой. И кажется, будто они тают, оседая на её волосах. Таких рыжих, ярких, тёплых… как и вся она. Грэйс.
- Ну что же ты молчишь? – опирается руками на раму, силясь наклониться – вот ещё чуть-чуть и перегнётся, но нет – оно держит, не отпускает, вцепилось. Равнодушное, холодное, пустое… полотно, холст.
Вдруг накатывает отвращение. К себе, к этому уродливому рисунку, который я создал. Который тоже держит её. Ещё одна клетка. Новая тюрьма. Неумелая, размазанная, уродливая в своей простоте.
Опираюсь на стену. Голова кружится. И всё так странно. Всё так неправильно. Этот день. Этот вечер. У нас так мало времени. Совсем чуть-чуть. Сколько раз я смогу придти за этот месяц? Как много я успею сказать, прежде чем навсегда уйду? О нет, Грэйс. Не год и не два. Ничего. У нас ничего не осталось. Только несколько вечеров впереди. А потом белая равнина, засыпанная снегом, где ты совсем один… И только ветер. Ледяной, безжалостный, продувающий насквозь… И нет ничего тёплого, кроме воспоминаний, которые никогда не согреют, потому что мне будет страшно вспоминать тебя. Ведь мне всё ещё так страшно. Ведь я знаю, что это не всё. Я уеду, но всё не случайно. Я, ты… Картины, краски. Что же чувствую? Что так гнетёт? Почему я так боюсь твоего холста, Грэйс? И как мне спросить, как узнать, если ты не хочешь рассказывать? Как объяснить тебе… как? За что тебя наказали? За что так мучаешься?
- Северус, в чём дело?
Я стою, тяжело дыша. Будто за эти десять секунд пробежал много миль. Я поднимаю глаза и силюсь улыбнуться.
Но как сказать ей? Как сказать, что этот месяц последний?
- Ты что-то побледнел, - взволновано. – Тебе нехорошо?
О да, Грэйс. Мне нехорошо. Мне ужасно.
- Ты будешь скучать? – вдруг спрашиваю. И ведь знаю, что не хочу слышать ответ. Знаю, что сейчас там внутри всё сожмётся. И опять вдруг так противно.
- Конечно, - удивлённо моргает, словно: «А как же иначе?». – А представляешь, ты осенью вернёшься. И что-то в тебе изменится. А я всё такая же. И всё ещё здесь. И ты опять придёшь. А я как завоплю… или завизжу… или… не знаю как… заору, одним словом, и прямо запрыгаю от радости. Или закружусь. Вот так, - начинает кружиться, широко раскинув руки. Пышная юбка надувается колоколом, косички смешно разлетаются. Она любит кружиться.
Как же я без тебя, Грэйс?
Опираюсь о стену. Тру переносицу. Голова разболелась.
Дышать нечем.
Оттягиваю воротник свитера. Воздуха не хватает.
- И, может, ты даже улыбнёшься. Нет, ты непременно улыбнёшься! А я засмеюсь и очень захочу тебя обнять… - перестаёт кружиться. Стоит прямо напротив. Светлая и счастливая. Как ей это удаётся? Сначала вредная и капризная, потом трогательная и грустная, а сейчас… сейчас она вот такая.
Я хочу отвернуться. Хочу уйти. Убежать отсюда. От неё. От её взгляда. Такого доверчивого… ведь она верит, что я вернусь. Мне никогда не давали на вид семнадцать… Мерлин, как же душно.
- Да что с тобой в самом деле?! – топает ножкой.
- Не знаю, жарко здесь очень, - прочищаю горло. Даже голос как будто пропал на мгновение.
- Ты какой-то расстроенный, - обеспокоено вглядывается мне в лицо. – Это из-за того, что я так грубо сначала, да?
- Нет, - качаю головой. – Всё в порядке.
- А хочешь, я расскажу? Всё, всё, всё расскажу! Только не смотри так, ладно? – заглядывает мне в глаза. Такая поникшая, виноватая. Грэйс…
- Правда, расскажешь? – цепляюсь за слова. Она не должна знать. – Всё, всё, всё?
Перенимаю её полушутливый тон. Не нужно её расстраивать. Ведь она опять заплачет. Нет, я не хочу, пусть улыбается. Пусть я пожалею потом. Ну и что. Зато сейчас она улыбается.
- Пойдём, я к себе вернусь. Вот только черешню возьму! – достаёт платок, чтобы завернуть ягоды. – А знаешь что? – кидает весёлый взгляд исподлобья. – Я тебе всё расскажу, чтобы никаких секретов не было. Ведь мы теперь друзья?
И снова смотрит. Теперь уже выжидательно.
- Конечно, - слабо улыбаюсь.
И в коридоре опять очень холодно.
***
Картина Северуса замечательна, но… лютики, поляна… когда-то я сказала, что это ад, в котором я живу… да, всё так, но маленькая поправка: это ад, без которого я не могу жить. Я говорю: «Моя картина». А холст молчит. Но и я, и он – мы оба – знаем, кто здесь хозяин.
Поэтому я возвращаюсь к себе, завернув в платок несколько ягодок черешни.
Прыжок в пространство, полёт сквозь холод камня, и вот – я дома.
Солнце режет глаза, и я, щурясь, низко надвигаю шляпку на лоб.
После тихого уюта зимнего пейзажа летний зной раздражает своей ненатуральностью.
Опустившись на траву, развязываю платок. Пять крупных спелых черешен.
Мерлин, я люблю его…
Снимаю шляпку и ловлю взгляд, полный нетерпения и… вопросов. Столько вопросов, на которые я не хочу отвечать.
Пару минут мы просто молчим.
- Мне будет легче, если ты станешь задавать вопросы. Не люблю рассказывать.
- Хорошо, - на секунду задумывается. – Это наказание?
- Да, - просто отвечаю я.
Кивает словно каким-то своим мыслям.
- Жестоко, не находишь? – усмехаюсь я.
- Очень, - внимательный взгляд. Долгий, прожигающий. – Кто вас наказал?
- Возможно, мы сами себя наказали, - отвожу глаза. Вздыхаю. – Слишком самовлюблённые, счастливые одним своим существом, тщеславные…
- Разве это так плохо?
- Жить лишь собой и только для себя… это ужасно, - беру в руки сорванный лютик.
Увядший, сморщенный. Разглаживаю тоненькие лепестки пальцами.
- Если за это наказывают так страшно, то что же будет, скажем, за убийство? – усмехается. Но как-то невесело. Ему страшно.
- Не знаю, - честно отвечаю я. Странно, но этот вопрос меня никогда не интересовал.
- Итак, вы наказаны, - констатирует он.
Я киваю.
- За самовлюбленность.
- За боль, - поправляю я.
Удивлённо вскидывает бровь.
- За чужую боль. Боль, которую мы причинили.
Это тяжелые слова. За ними и последуют самые страшные вопросы.
- Расскажи мне, - шепчет он.
В его широко распахнутых глазах – страх, ужас непонимания и жажда знания. Наша, моя тайна влечет его, манит. Но почему мне кажется, что я не должна этого делать? Холст и его погубит. Высосет душу. Я чувствую. Чувствую это. И начинаю говорить.
- Взгляни на нас. Не на меня – я не совсем то, что нужно. Взгляни на других. Там, дальше по коридору. Блеклые, потрескавшиеся от времени. Забытые и ненужные. Хоть одно имя говорит тебе что-нибудь? Злые, раздражённые, молчаливые или безразличные. В них не осталось ничего, что зажигает изнутри. Они мертвы. Давно мертвы. Лишь единицы держатся, крепятся. Но впереди вечность, и их не хватит. Одни с ума сходят, потому что принять это невозможно и страшно… Ведь мы как будто даже живем. Ведь и я могу любить, ненавидеть, быть несчастной, счастливой… Но уйти нельзя. Ты понимаешь? Я буду здесь вечно. Всегда. Ты уйдёшь. А я останусь…
Я словно начинаю бредить. Сжимаю лютик. Всё крепче и крепче. И слов своих не понимаю.
- Здесь думают лишь об одном: когда придёт конец? Здесь лишь одна мечта – свобода.
Он подходит совсем близко, берётся обеими руками за раму, словно хочет встряхнуть.
Но нет, он не пытается меня остановить, заставить замолчать. Он слушает. Впитывает каждое слово.
И, наконец, перебивает:
- Эта женщина… Ляпсус, кажется. Что она?
- Эгоистичная певичка. Слава, слава, слава… Скольких она сделала несчастными! Растоптала, выбросила чужую любовь. А теперь – ненужная клякса.
Меня всю выворачивает от собственных слов, и это так противно. Но я отвечу, чтобы он не спросил. Теперь уже поздно
- Тот мужчина в начале коридора? – продолжает он.
-Люсьен. Одни амбиции. Мог только ненавидеть и презирать. Единственную, которая его любила, он отверг, высмеял. Ему есть за что платить, - спрашивай, Северус, спрашивай. Ты прав, ты должен это знать.
- Девчонка через одну справа, - быстро называет он.
Его пальцы дрожат, а глаза горят каким-то странным возбуждённым огнём.
- Злобная, отвратительная, стервозная. Тут всё и так понятно, - улыбаюсь, болезненно.
- А ты? – почти выкрикивает он.
- Я… - повторяю, словно не понимаю, что от меня хотят. – Я… должно быть, я тоже виновата. Но я не вижу, не могу понять… до сих пор, - внутри гнетёт что-то огромное, отвратительное. Запекшаяся корка на старой ране набухает, трескается, рвётся, извергая наружу всё то отвратительное, ужасное, что я так старалась забыть. И тот вечер, та кошмарная ночь… я помню всё так ярко, так отчётливо… запах краски, кисти в его руках, глаза… эти сумасшедшие глаза.
Меня колотит, трясёт, разрывает. Я должна сказать Северусу, сказать, что не виновата, что дело не во мне. Но ведь есть же причина… как объяснить? Ведь он подумает, обязательно подумает дурное…
- Грэйс, не молчи. Прошу, не молчи, - его пальцы сжимают мою раму так сильно, что белеют костяшки. А я пытаюсь открыть рот, чтобы выдавить хоть звук, но… не могу.
- Ведь ты не такая... скажи, умоляю, скажи, что ты не такая! Ты говоришь, они не любили, причиняли боль, отвергали, ненавидели. А ты? Грэйс, что же ты? Молчишь! Кто же страдал из-за тебя? Кого ты убила своим равнодушием?
- Я… нет, ты… всё не так! – пытаюсь что-то сказать, но в горле стоит ком.
- Ты добрая, ты очень добрая, ты всё чувствуешь! И всё, о чём мы говорили… ведь это не пустое для тебя! Грэйс!
- Я…
Шаги.
И стук.
Мерный стук.
Паника на его лице. Вдруг побледнел разом. И ужас в глазах.
- Что?! Что это?! - бросаюсь к краю рамы, опираюсь.
Страшно.
Он молчит.
Стук всё ближе.
Тук. Тук. Тук.
- Мне пора! – вдруг, словно очнувшись, бросает он. – Я должен уйти!
- Что это?! – в ужасе кричу я.
- Ричард – деревянная нога! Если он увидит меня здесь… это конец!
Шаги раздаются совсем близко.
- Постой! – но он уже убегает.
И тут меня словно насквозь пронзает.
Не придёт.
Не вернётся.
Я подбираю юбку и с разбегу впитываюсь в стену. Привычно обдаёт холодом, и вот я уже посреди тёмной, мрачной комнаты. Мужчина в кресле откладывает газету в сторону и вопросительно смотрит на меня поверх больших круглых очков.
- Извините, - только успеваю пролепетать я, прежде чем снова окунуться в холод камня.
Берег моря. Туфли проваливаются в песок.
Холодно.
Бальный зал. Дама в розовом около колонны.
Дальше.
Чья-то спальня. Огромное зеркало над кроватью.
Вперёд.
Детская. Маленький мальчик в чёрной пижаме сидит на полу.
Ещё.
Картины, люди, краски, рамы – всё мелькает перед глазами. Мне нужно на второй этаж.
Натюрморт. Огромная ваза с фруктами на столе. Румяная полная женщина улыбается, подперев рукой подбородок, в другой руке – чуть надкушенное яблоко. Смотрит с удивлением и даже, как будто, хочет что-то спросить.
Здесь.
Я вижу его в конце коридора.
Он бежит.
Проносится мимо.
- Северус, постой! – кричу я вдогонку.
Он оборачивается на бегу, но не останавливается.
Я спешу следом, меняя картины.
Вот, наконец, мне удаётся нагнать его.
- Я боюсь, что ты не придёшь, - кричу я на бегу. - Если так, то знай, что я не виновата. Дело не во мне. Он проклял меня. В тот день отец меня проклял! – поворот. Его удивлённый взгляд.
Я не понимаю, почему он продолжает бежать. Ведь тот страшный стук уже давно стих.
Но стоило мне подумать об этом, как он вновь раздаётся где-то совсем близко.
- Я бросила его, оставила одного. Но я не хотела. Я не виновата. Я просто, просто… - не могу, дыхания не хватает.
Вдруг он останавливается, поворачивается.
Дышит тяжело, по виску бежит струйка пота, глаза лихорадочно бегают.
- Грэйс, это смотритель. Если он поймает меня в коридоре посреди ночи, меня исключат. Я приду завтра, послезавтра, потом… У нас полно времени.
Качаю головой. Нет, что-то не так. Я чувствую.
- И я приду. Ты мне расскажешь. Всё расскажешь. Я верю тебе, - он аккуратно, почти нежно касается пальцами моего лица. Вернее холста. Но я как будто тоже чувствую их мелкую дрожь.
Таким я его и помню. Запыхавшийся, испуганный, растрёпанный…
Он скрылся за поворотом.
Я только успела что-то пробормотать.
Откуда-то из-за угла вынырнул худой старик в потрёпанной мантии и какой-то ужасной лохматой шляпе на голове. Я опустила глаза: так и есть, одна нога деревянная.
Ричард - деревянная нога. Смотритель Хогварца.
- Чёртовы хулиганы, - процедил он сквозь зубы. – Ничего, уж в следующий раз…
Надвинув свою ужасную шляпу на самые глаза, он плотнее запахнул мантию и заковылял дальше по коридору, всё ещё что-то бубня себе под нос.
Проводив его взглядом, я обернулась.
Незнакомый пейзаж.
Рожь - целое поле. Ночь. И звёзды над головой.
И никого нет.
***
В ту ночь я так и не вернулась к себе.
Я стояла на незнакомой картине, совсем одна, опустошённая… и эта тупая боль внутри.
Я скучала уже тогда.
Ведь он так и не пришёл. Ни завтра и ни после завтра. И потом тоже.
Помнит ли он свою Грэйс?
Не знаю, но очень надеюсь. И в ту ночь, стоя посреди золотых колосьев, я молилась о том, чтобы случилось чудо, и он вернулся. Пусть не сейчас – когда-нибудь.
И бесконечное чувство тоски и одиночества давило на сердце, выжимая последние слёзы.
Я куталась в свой тонкий платок, накинутый на плечи, и улыбалась сквозь боль и отчаяние. Потому что где-то там, бесконечное число картин назад, меня всё так же ждала поляна и лютики, а ещё – маленькое зимнее чудо – чудо, которое он мне подарил.
N+15 страница из уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
«Кровь. Моя мантия в крови. Мерлин…»
Конец первой части.
Часть вторая. Глава первая. История Грэйс.Прошло два Рождественских вечера с тех пор, как он ушёл.
А значит, чуть больше двух лет.
Впрочем, я уже давно не жду.
Но помню.
Я могу не заметить, как наступил новый день, как закончился месяц…
Но Рождество не заметить невозможно.
В эту ночь я на его картине.
Там снег и черешня.
Огромные неуклюжие хлопья падают за окном. Неправильная тень от стола и кособокий стул…Но всё такое любимое, теперь уже родное.
Я часто представляю, как вдруг в один самый обыкновенный-преобыкновенный день, когда на улице, может быть, совсем не будет солнца, из-за поворота вынырнет его худая нескладная фигура. И нет, я не буду визжать и скакать как сумасшедшая – это я решила точно. Я просто улыбнусь как-нибудь по-особенному, не как всегда – глупо и до ушей, а…ну так, чтобы он всё-всё сразу понял.
Но вот уже третье Рождество, а никого нет.
И что бы было не так грустно, я отворачиваюсь к окну, кладу в рот большую спелую черешню и говорю себе: «Он здесь». И мне, правда, вдруг кажется, что он здесь. Вернее там – на своём любимом месте у стены.
И я сначала очень обижаюсь, что его так долго не было. А он, как будто, даже извиняется. Но потом мы обязательно миримся, и я вспоминаю, что обещала ему рассказать свою историю. Он устраивается у стены, обхватывает коленки своими длинными бледными руками и внимательно смотрит. Так, как всегда смотрел, когда ему было очень интересно и любопытно. И испытующе – исподлобья. А я опять возьму черешню и…начну рассказывать.
Рассказ уже давно отрепетирован, но каждый раз мне всё что-то не так. То слишком жалостливо и как-то по-детски, то настоящая драма получается. А я хочу, что бы не так – просто, чуть-чуть грустно и только правду.
Вот и сегодня смотрю в окно, покачиваясь на стуле, и тихо, чуть шевеля губами, рассказываю. И ну и что, что слушает только метель за окном. Быть может, сейчас, где бы он ни был, он вспомнит свою глупую маленькую Грэйс.
***
Начну даже не с меня. Начну с Них – мамы и папы.
Мои родители встретились в Париже. Отец рисовал волшебные портреты прямо на улице, а мама работала в кондитерской неподалёку. Не знаю, как они познакомились – отец никогда не рассказывал. Я любила фантазировать об этом: она мечтала о приключениях и большой любви, он – найти ту единственную, ради которой рисуются все картины. Она торопилась домой, сжимая в руке букетик фиалок, а он шёл в никуда, неся под мышкой пустой холст, ведь настоящие художники – истинные романтики: они живут, где придётся и всё время страдают. Почему? Ну, не знаю. Так положено. Художник должен быть бедным и несчастным – иначе это неправильный художник. Но мой папа был настоящим художником, а она самой необыкновенной девушкой на свете. Поэтому среди лавочников и галантерейщиков, случайных прохожих и разносчиков газет, нищих актёров и куртизанок они увидели друг друга.
(Тут я представляю, как он хмыкает этак в своей манере и приподнимает бровь.
Чёрт, всё как в тех романах, что так любит пересказывать тётушка Клямза. Надо переделать… Ну так дальше.)
Чего только не было потом: путешествия, бесконечная вереница сменных квартир, кисти, краски, фиалки и лютики, рассветы на крышах и звёздные ночи на самом краю земли…Чем не сказка? Вот только конец у сказки неправильный: жили счастливо, да не долго. Она всегда часто болела...
Я увидела этот сумасшедший мир, а она оставила его.
Она умерла, и папа снова стал настоящим художником – таким же бедным, но теперь уже очень несчастным.
А там и семь лет прошло.
Знаешь, какое воспоминание у меня самое любимое?
***
Я стою на балкончике нашей мансарды в тонком розовом платьице и смотрю вниз – улица усеяна плотными белыми листами. Наброски: глаза, руки, губы – тонут в лужах летнего дождя, и прохожие вбивают их в асфальт своими каблуками. Незнакомые, но такие любимые черты тонули в грязи, плавали в мутной дождевой воде, и глаза – мамины глаза – смотрели на меня оттуда, из-под ног этих вечно спешащих людей. Кроткие, нежные, любящие, ласковые и такие тёплые! И её улыбка – незаметная, лёгкая, самая лучшая улыбка на свете! Её портреты кружили в воздухе, и краски сияли в лучах утреннего солнца. Плоскими белыми птицами они оседали на мостовой, намокали, и вскоре вся улица была покрыта сплошной серой массой. Люди поднимали головы, щурясь от солнца, прикрывали глаза рукой и смотрели на нашу мансарду. Отец стоял рядом со мной и улыбался. В тот день мне казалось, что на нас смотрит весь Париж. И я тоже улыбалась. А когда в его руках остался последний листок, папа аккуратно разгладил его и сказал: «Вот эта не двигается. Давай оставим, а?»
Я улыбнулась так широко, как только могла улыбнуться, и радостно кивнула. Отец рассмеялся и потрепал меня по голове своей тонкой худой рукой.
***
В тот день он прощался с мамой. Но тогда мы ещё не знали, что есть такие болезни, которые нельзя вылечить.
(А вот теперь он смотрит на меня, не отрываясь. Чёрные глаза широко открыты.
А я смотрю куда-то в бок. Так легче.)
Время бежало вперёд, и мы бежали за ним.
Папа говорил, что я всё больше становлюсь похожа на Неё. Он никогда не называл её по имени. Так и говорил: «Она». Помню, мне это очень не нравилось. Ну что за безликая «Она»? Ведь у моей мамы было много лиц – цветных и чёрно-белых, удачных и не очень. Она вовсе не «Она»! «Мама» – так и никак иначе.
А когда мне стукнуло девять, папа сказал: «В Лондон».
И мы переехали в Лондон. А всё потому, что папе предложили работу. Теперь он рисовал декорации. Началась другая жизнь – жизнь в театре.
Мы жили в квартире на окраине. Платили папе немного, хотя, художником он был хорошим. Под его кистью оживало любое изображение. Он рисовал, как видел – ни больше, ни меньше. Ничего лишнего! А портреты больше не рисовал. Совсем. Правда, однажды он пообещал, что нарисует меня. Но только если я буду слушаться.
А потом я первый раз «заболела».
***
- Смотри куда идёшь, паршивка!
- Извините, сэр!
Маленькая девочка в голубом платьице шустро проскочила мимо повозки зеленщика и нырнула в узкую улочку.
Папа уже давно ждет новые кисти. Но та витрина…балерина из белого шоколада и нуги, посыпанная кокосовой стружкой, марципановый ангел, замок из медовых вафель…о, вот королевство, из-за которого папа уже как пол часа ждёт - не дождётся свою принцессу.
Петляя в узких улочках района для бедных, она думала о том, как нехорошо поступила. Ведь папа наверняка волнуется. Ох, как же это плохо, но эти запахи…горькие и пряные, горячие и сладкие, запахи, которые тают во рту, дразня и дурманя воображение. Ах, сколько бы она отдала за кусочек того шоколадного торта! И куклу Мэгги, и медвежонка Дедьена, и даже те красивые стеклянные шарики, которые Сэм – мальчишка из соседней квартиры - подарил ей на прошлой неделе. Если бы папа только знал! Нет, нет, папа не узнает, ведь она никогда не расскажет ему о своём маленьком секрете.
На улице так жарко, и солнце…это злое-злое солнце! Оно успокоится лишь тогда, когда сожжёт последнюю травинку. Так сказала миссис Смит, когда отдавала ей заказанные папой кисти.
Кисти, кисти…нужно принести папе кисти!
Лучи припекали шляпку, слепили глаза. Раскалённая пыль летала в густом знойном воздухе, набивалась в нос, заставляя чихать. Но останавливаться нельзя, ведь папа ждёт…
Ещё два квартала, только два квартала…
Она спотыкается, падает на горячую пыльную мостовую, содрав на коленке кожу. Царапина больно щиплет, и на глазах наворачиваются слёзы.
Она пытается подняться, но…
И вдруг как будто что-то схватило, сдавило горло…
И ужасные красные круги заплясали перед глазами. И само солнце будто стало лилово-красным.
Дома, пыль, жара – всё завертелось вокруг, заходило, зашаталось, и в оглушительной тишине низверглось на мостовую…
Откуда? Что? Зачем так больно?
Она лежала, щекой прижимаясь к раскалённому булыжнику, и сквозь надрывающуюся боль внутри шептала: «Папа…папа…папочка…»
***
Потом ещё что-то было, да я уж не помню. Крики какие-то, куда-то несут…
А вот ладонь папину помню – холодная, почти ледяная. И голос совсем тихий: «Девочка моя…»
А кисти потерялись. Упали куда-то на мостовую, и всё.
И я сквозь неимоверный поток слёз, всхлипывая и заикаясь, рассказала и про шоколадное королевство, и про вафельный замок, и всё-всё-всё.
А папа только улыбнулся, грустно и ласково, как только он один умел, накинул пальто, плотно намотал свой длинный рыжий шарф и ушёл. А через пол часа вернулся с огромной коробкой. Но врач сказал, что конфеты пока нельзя, и зачем-то долго шептался с папой в его мастерской.
Приступы случались нечасто. Но когда вдруг сворачивало, помогало лекарство. Выпьешь, и уже не так больно, и в груди покололо-покололо и перестало.
А вот летом было сильно.
И письмо когда пришло, тоже лежала. Папа развернул и прочитал вслух. А потом мы молчали. Мне хотелось – очень-очень, но а вдруг плохо станет? Папа же не может поехать со мной…Он, наверное, тоже об этом думал: знал, что мне хочется, но боялся отпускать. А ещё он как будто всегда что-то знал….что-то такое, чего я не знала, и знать была не должна. Какая-то страшная-страшная тайна. Такая страшная, что папа иногда бледнел и вдруг как-то странно сжимал мою руку – сильно-сильно, даже больно было. А потом улыбался, но через силу, и верхняя губа дожала. И всё давила она на него, тайна эта, давила, а сказать не мог.
***
В тот вечер доктор приходил, опять заперлись в мастерской и долго-долго шептались.
Папа оттуда вышел ну прям совсем никакой. И руки чуть подрагивали.
Он опять улыбнулся этой странной невесёлой улыбкой и сказал, что я еду в Хогвартс.
А я даже засмеяться не смогла – раскашлялась. И платок бы мокрый и в красных пятнах.
***
Учиться мне нравилось. Папа писал часто, чуть ли не каждый день. И с директором он как-то договорился, поэтому три раза в месяц – обязательно в медпункт, и если что заболит – сразу к медсестре.
А ещё летать запретили.
***
Ветер срывает шапку, набивает снег за шиворот, продувает насквозь.
Тут на земле так холодно. Но в небе всё, должно быть, по-другому. Вон они летают, да и смеются – внизу и то слышно.
Но ей нельзя летать, да и на улицу в такую погоду тоже нельзя. И этих нельзя так много, что хочется плакать и кричать.
***
А летом всегда становилось сильно плохо.
И два раза так всё было ужасно, что приходилось оставаться дома насовсем и целый год пропускать. Вот и получилось: семнадцать уже, а всё в пятом классе.
Тем летом – последним летом – мне как будто даже и не так плохо было. Папа в основном теперь дома работал, и в театре появлялся редко. Он говорил, что я совсем бледная стала, и водил на прогулки в центральный парк или на Диагон Аллею. Там часто проводили выставки картин молодых художников.
Помню, как-то раз мы проходили мимо группы студентов академии художеств. Они развлекались тем, что рисовали случайных прохожих.
***
- Эй, мисс! Постойте!
Белокурый юноша в цветном берете и перемазанной краской мантии спешил к ним, неловко огибая столики уличного кафе.
Она оглянулась, ища глазами отца. Он разговаривал со знакомым и, поймав её взгляд, улыбнулся.
- Простите, мисс, не хотели бы вы…
- Что вам нужно?
Отец незаметно оказался рядом и теперь жестко и подозрительно рассматривал молодого художника.
- Я только хотел спросить, не желает ли мисс свой портрет, - под суровым взглядом мужчины юноша смешался и покраснел.
- Конечно, желаю! – она улыбнулась и вопросительно посмотрела на отца.
-Нет, Грэйс, нам пора, - отрезал он.
- Но папа! – умоляюще.
- Нет.
Молодой художник бросил полный сочувствия взгляд и вернулся за свой мольберт.
- Почему?! – не выдержала она.
- Я сам тебя нарисую, - тихо ответил отец и взял её под руку.
***
Он начал портрет в тот же вечер. Странно, но он даже не просил меня позировать. А ещё никогда не показывал, что у него получается. Говорил, сюрприз будет. А я обиженно надувала губы и про себя надеялась тайком заглянуть к нему в мастерскую, когда отца не будет дома. Но он стал запирать дверь, будто обо всём догадался.
Тем вечером было очень душно. У меня кружилась голова, и во всём теле чувствовалась какая-то болезненная, тягучая слабость. Я места себе не находила: то подойду к окну, то снова лягу.
А потом случился приступ. И сильный такой. Как будто что-то внутри хотело вырваться наружу, разорвав лёгкие. И вдохнуть нельзя – словно бритвой режет.
Отец был в мастерской. В тот вечер он собирался закончить мой портрет.
***
Маленькая хрупкая девочка корчилась на полу, хватая ртом воздух. Но из груди вырывались лишь сдавленные хрипы и бульканье. Тело перестало слушаться, а пред глазами вновь поплыли эти ужасные красные круги. Из последних сил она подняла руку и ухватилась за скатерть стола. Старый бронзовый подсвечник с глухим звуком рухнул на пол.
- Грэйс?.. – раздалось из соседней комнаты. – Грэйс, что случилось?
В дверном проёме появился высокий худой мужчина. Неровные пряди густых, огненно рыжих волос спадали на его бледное заострённое лицо. Светло-зелёные глаза наполнились ужасом при виде скорчившейся на полу дочери.
- Грэйс! О Мерлин…
Дрожащими руками он поднял девочку и перенёс на старый продавленный диван.
- Тихо, тихо…я сейчас, - шептал он, бросаясь к шкафчику с зельями.
Пальцы не слушались, и заветная бутылочка с красным тягучим зельем чуть не выскользнула из вспотевших ладоней.
Приподняв голову девочки, он аккуратно влил зелье, а затем взял её за руку.
Спустя минуту судороги начали стихать, но глаза она так и не открыла.
- Только бы обошлось, только бы…Пожалуйста, пусть не сейчас…не сейчас…маленькая моя…
- Пап…, - тихо, еле слышно.
- Я здесь, здесь, - он неловко погладил дочь по голове.
- Почему они не проходят?
- Мистер Джейсон говорит, что…
- Я знаю, что говорит мистер Джейсон. Но тебе он рассказывает гораздо больше, - она медленно приподнялась и посмотрела отцу в глаза. – Я ведь умру.
Это был не вопрос.
- Нет! Нет! Что ты! – в ужасе он отпрянул.
- Тогда что это?! Ч..
Новый приступ накатил внезапно. Страшный, мокрый кашель рвал лёгкие.
- Мне страшно! – наконец выкрикнула она и зарыдала, всё ещё даваясь и захлёбываясь.
- Глупости. Ты выздоровеешь! – тоже закричал он.
- Да ты сам в это не веришь! – она опять закашлялась, прижав к губам мятый платок. Плотный красный сгусток остался на серой ткани.
- Должно быть, нужно ещё зелья, - он взял со стола склянку и мерную ложку.
- Нет, хватит. Оно не поможет, - она резко отвернулась к стене, прижимая руки к груди.
- Грэйс, прекрати капризничать, - он попытался улыбнуться, но эта улыбка была мёртвой.
- Я хочу к маме, - тихо прошептала она.
Ложка упала на пол.
- Что ты говоришь, Грэйс! – он присел на краешек дивана и, схватив за плечи, развернул дочь к себе.
- Я хочу к маме!!! – выкрикнула она, а потом вся обмякла у него в руках, прижалась, уткнувшись лицом в старый заляпанный краской халат. И заплакала. Тихо, не навзрыд.
- Но мамы нет, она умерла, Грэйс. Ты же знаешь, - произнёс он с горечью. В зёлёных глазах мужчины сверкнула старая боль.
- Так будет лучше. Для всех, - донеслось до него будто откуда-то из далека
***
Через час приступ повторился. Он был гораздо сильнее предыдущего. Казалось, что вместе с кашлем и кровью из груди влетает душа.
-Пусть кончится…пусть всё закончится…, - шептала она сухими потрескавшимися губами.
- Грэйс, выпей.
Очередная порция зелья не принесла облегчения. Кашель усиливался. Платок, Ужа давно мокрый от крови, выпал из безвольной руки.
- Послать кого-нибудь за доктором…я сейчас, Грэйс, сейчас, - на негнущихся ногах он пошёл к двери.
- Папа! Папа, не уходи, - донеслось до него уже на выходе. М сердце будто перестало биться, сжавшись от боли.
«Почему она? Почему моя девочка?...», - он прижался пылающим любом к гладкой поверхности двери, сдерживая крик отчаяния, рвущийся наружу. Всё было не так. Совсем плохо. И зелье уже не помогает. Доктор говорил…говорил, что когда-нибудь это произойдёт. Но почему сейчас? Почему именно тогда, когда он не был готов…Мерлин, да разве можно быть готовым к такому?!
За что? Сначала она, теперь Грэйс...
Он сполз на пол, давясь беззвучными рыданиями.
Его всего трясло.
- Папа!
Страшный, надрывный крик сотряс стены.
Он быстро вскочил и кинулся в комнату.
Она лежала на полу, кашляя и задыхаясь. Волосы расплелись и тусклыми прядями облепили мокрый от пота лоб. Тонкими, слабыми руками она тянулась к нему в жалком умоляющем жесте.
Ужас. Бесконечный ужас объял его, растекаясь по венам холодным ознобом.
Её глаза, широко открытые в каком-то немом удивлении, смотрели на него со страхом и надеждой на…облегчение? Освобождение?
- Не смей…не смей… - процедил он и отступил к двери.
- Папа… папа…- шептала она, продолжая тянуться к нему, пытаясь подняться…
- Не смей! – закричал он, шарахаясь в сторону.
«Всё кончено. Это конец...конец…конец!!!!» - стучало в его воспалённом мозгу.
- Она зовёт меня, зовет…, - она бредила.
По её подбородку струилась кровь, глаза, расширенные от боли и ужаса, умоляли, просили, взывали…
- Нет!!! – он бросился к ней, прижал к себе.
- Останься. Грэйс, останься…зачем ты бросаешь меня, зачем он забирает тебя к себе?...девочка моя, маленькая, любимая, зачем же…зачем?...
Она уже не кашляла, только выгибалась у него в руках, дрожа от боли и холода…холода, который шёл изнутри.
-Прости, прости меня…нас, - она подняла на него глаза. На него смотрела смерть.
Медленно, точно во сне, он опустил руки, поднялся и, глядя на неё сверху вниз, тихо произнёс.
- Я не отпущу тебя, Грэйс. Ты будешь со мной вечно.
И было в его голосе что-то, что заставило её содрогнуться.
Он отступил, не отрывая от неё глаз, а затем развернулся и быстро вышел из комнаты.
Она хотела подняться и лечь на диван, но силы совсем её оставили. Лёжа на холодном полу, она слышала, как в соседней комнате отец что-то двигает. Её пустой бессмысленный взгляд медленно скользил по комнате. Она ждала, кода же это случится, когда закончатся все мучения и боль.
Спустя несколько бесконечных минут он вернулся, неся мольберт и холст.
«Что он делает?»
Осознание чего-то страшного и неизбежного затопило разум. Она следила за тем, как он раскладывает на столе кисти и краски, и гнетущий страх внутри нарастал с каждой секундой.
- Что…ты… делаешь? – из последних сил прошептала она.
- Дарю тебе жизнь, - так же тихо ответил он и поврнулся.
Тут она поняла всё.
Нет, его взгляд больше не был нежным и тёплым. Холод и безумие – вот что она увидела. ***
Тот последний час я помню отчётливее всего. Он рисовал, стоя ко мне в пол оборота. Спокойное бесстрастное лицо. Теперь такое страшное и чужое.
Приступы стали короче, но чаще. Боли уже не было. Только кровь.
А ещё мне было страшно. И так вдруг отчётливо стало ясно, что творится что-то ужасное, кошмарное, неправильное.
***
Когда она выгнулась в последний раз, и тихий хриплый стон с противным булькающим звуком сорвался с бледных, помертвевших губ, он отложил кисть и вытер руки.
Затем повернулся.
На секунду при виде сжавшегося маленькой девочки в его глазах промелькнуло что-то болезненное и бесконечно усталое. Но лишь на секунду.
Он подошёл, опустился рядом с телом. Пульса не было. Огромные, зелёные глаза неподвижно смотрели куда-то в бок.
На губах мужчины замерла какая-то глупая детская улыбка. Он медленно поднялся и повернулся к холсту.
Улыбка медленно сползла с его вдруг побледневшего лица. Осторожно, словно не веря своим глазам, он подошёл поближе и коснулся полотна пальцами. Мертвенный, сковывающий душу холод пробежал от кончиков пальцев до самого сердца.
«Нет…нет…»
- Нет!
В ужасе он отпрянул, повторяя:
- Нет…нет…невозможно…невозможно…
Тоненькая нежная девушка на холсте нежно улыбалась ему так, как улыбалась его Грэйс, и всё в ней было такое же, как в его девочке, но…огромные неподвижные глаза смотрели сквозь него, туда, вдаль…
Она не двигалась.
Она не двигалась!
Пятясь назад, он споткнулся и упал.
Что-то тёплое и мокрое.
Кровь.
Он поднял голову и встретился с пустым, застывшим взглядом.
Теперь в этой комнате было два мёртвых человека.
***
Это было не сразу. Сначала просто темно, а потом…
Открываю глаза. И будто молнией ударило! Свет. Яркий-яркий и бьёт так больно.
Волнует лишь одно: где я?
Маги не любят магловские суеверия, но про рай и ад мне папа рассказывал.
«А что, если…» - мелькает в голове, и я вскакиваю, как ошпаренная.
Вокруг всё залито солнцем. Огромная поляна и…лютики. Мои любимые лютики!
Но тут будто молнией ударило.
Как? Откуда?
Я медленно повернулась и…
Большая тёмная комната. Тусклый свет луны, выхватывает из темноты старый продавленный диван, выцветший ковёр на полу, грубо сколоченный стол и…
Что-то лежит там, на полу…
Я подхожу ближе, ближе и вдруг будто натыкаюсь на невидимую преграду. Что это? Что?
Я стою, всматриваясь в темноту комнаты, стараясь увидеть, разглядеть….и вдруг лунный луч скользнул по подоконнику, вниз, вниз и...
От собственного крика заложило уши. Оттуда, с пола, неподвижно и мёртво смотрела на меня я сама.
***
Моя история закончена. По щёкам бегут слёзы, но я уже давно перестала их вытирать. Медленно разворачиваюсь, готовясь встретить его взгляд. Не знаю, какой он будет: жалость, сострадание, что-то ещё, быть может…
Но тут вспоминаю, что в коридоре никого нет. Никто не пришёл этой Рождественской ночью, как не придёт и потом…
Часть вторая. Глава вторая.- Ну что ж, Северус, - Дамблдор улыбнулся и поднялся из-за стола. - Ученики прибудут только через две недели, так что у вас будет достаточно времени, чтобы обустроиться в подземельях… Кстати, вы уверены, что хотите жить именно там? На втором этаже есть чудесные комнаты: великолепный вид из окна, да ещё и сторона южная, солнышко…
- Нет, благодарю, - стоявший у окна мужчина повернулся; на бледном худом лице змеилась холодная вежливая улыбка. – Подземелья как раз подойдут.
- Ну что ж, - директор снова улыбнулся, но уже как-то неловко, даже, как будто, избегая смотреть в глаза своему гостю. – Я провожу вас, если хотите…
- Спасибо, директор, но я сам найду дорогу, - он снова улыбнулся, и от этой улыбки Альбус Дамблдор невольно вздрогнул. Было в ней что-то… мёртвое.
Когда дверь за новым преподавателем Зельеварения бесшумно захлопнулась, директор Хогвартца тихо вздохнул и тяжело опустился в своё любимое мягкое кресло. Чувство беспокойства ни на минуту не покидало его с тех пор, как он принял решение помочь этому молодому человеку спасти его душу. «Быть может, и спасать уже нечего», - в который раз подумал директор и устало покачал головой.
***
Выйдя из кабинета директора, Северус на минуту остановился в раздумьях.
«Пойти в подземелья или…»
Это «или» не давало ему покоя с того момента, как он переступил порог Хогвартса
Желание броситься тот час же наверх, в заброшенный коридор на втором этаже, боролось в нём с желанием немедленно скрыться ото всех в подземельях, запереться и уж до самого начала учебного года не показываться никому на глаза, не видеть этих презрительных осуждающих взглядов, что бросали на него коллеги и все те, кто знал… знал о том, кем он был и что делал.
«Но ведь она не знает…» - мелькнуло вдруг.
И тут же всё так болезненно сжалось, и что-то ядовитое, скользкое и омерзительное внутри него прошипело:
«Да как ты смеешь…»
И правда, как он смел… как смел он думать о ней всё это время, мечтать о встрече, вспоминать те вечера, что он провёл у её картины, когда весь он, сама душа его - всё было в крови?..
Его передёрнуло, и, поморщившись, он развернулся в направлении подземелий.
«К чёрту! Всё к чёрту! Пусть помнит таким, каким запомнила. И точка», - крутилось в голове, пока он спешил туда, вниз, в сырость и холод, чтобы закрыться, запереться и там истерзать себя остатками совести.
Но у самых дверей в свои комнаты он вдруг остановился, замер, а потом тяжело опёрся рукой о сырую стену. Непонятная, страшная слабость накатила на него, словно заставляя одуматься, повернуть назад, исправить то, что натворил, из-за чего так мучился всё это время.
«Дьявол!», - процедил он сквозь стиснутые зубы и ринулся вон из этих подвалов.
Коридоры и лестницы мелькали перед глазами, дыхание сбилось и в боку непривычно кололо. Уже у самого поворота в ТОТ коридор он остановился, чтобы отдышаться.
Сердце бешено колотилось, но не от быстрого бега, а от осознания того, что вот сейчас, он, как только повернёт, увидит её.
Что говорить? Оправдываться? О нет, нет! Он просто поздоровается, поздоровается и… Нет, ну как же глупо! Как глупо было срываться с места, бежать сюда… когда ещё ничего не было обдумано, решено… И если кто-нибудь видел? Ведь он же теперь преподаватель, чёрт возьми…
Со злости он саданул кулаком по стене. Боль в разбитых костяшках немного отрезвила.
«В конце концов, не уходить же теперь», - решил он и пригладил волосы.
Несколько раз глубоко вздохнув и внимательно оглядев себя с головы до ног, он медленно, не спеша повернул за угол… и замер в немом ужасе.
Голые стены – вот первое, что бросилось ему в глаза.
Заново отделанный потолок, чистый пол, никакой паутины… и голые стены.
Чувствуя, что в глазах всё меркнет и качается, он опёрся о подоконник.
«То самое окно, которое она так любила, и которого так жестоко не видно было с её картины…»
От этого простого, тихого воспоминания по коже пробежал озноб, и он отшатнулся от подоконника.
Руки дрожали от собственного бессилия и… боли. Боли, которая шла изнутри, сворачивала, сжимала сердце, кромсала его на кусочки…
Он хотел вдохнуть, но не мог. Перед глазами опять поплыло.
- Эй, сэр! Что с вами? – раздалось над самым ухом.
Северус вздрогнул, будто очнувшись, и не видящими глазами уставился на человека, стоявшего перед ним.
Это был юноша лет восемнадцати в широком белом комбинезоне, перепачканном краской; в руках он держал ведро с мутной белой водой; из кармана комбинезона небрежно торчала заляпанная белилами волшебная палочка.
Всё это он заметил как бы вскользь и уже спустя секунду даже забыл о присутствии парня, вернувшись к своей потере.
- Сэр? – снова неуверенно позвал маляр и осторожно дотронулся рукой до его плеча.
- Где все картины? – хрипло спросил Снейп поднимая взгляд.
Парень отшатнулся.
Ужасные чёрные глаза горели дьявольским огнём, прожигая насквозь. Что-то ледяное, страшное, будто сама смерть, плескалось в самой их глубине.
- К-к-какие картины?.. - пролепетал парнишка, пятясь к стене.
- Здесь висели картины, - мягко с расстановкой повторил мужчина. И от этого густого, обманчиво мягкого голоса по спине побежали мурашки.
- Я… я… я не знаю, сэр, - с трудом выдавил он. – Я здесь недавно, всего неделю… картин уже не было.
- Кто работал здесь до тебя? - холодно спросил Северус.
- Барни, сэр, но... - он запнулся, решая: сказать или нет.
- Но? – повторил человек в чёрной мантии и медленно приподнял левую бровь.
- Здесь уже давно ремонтируют – с прошлого года. Их, наверное, тогда ещё сняли, - выпалил маляр и уткнулся спиной в стену. Бежать было некуда.
- Уходи, - коротко бросил мужчина и отвернулся к окну.
Повторять дважды не пришлось. Парень быстро подхватил своё ведро и, спотыкаясь и расплёскивая воду, кинулся прочь – подальше от этого ужасного тёмного человека.
А он продолжал стоять там, у окна, пустым бездумным взглядом разглядывая подоконник.
«Что теперь делать? Куда идти?»
И в этот момент, как никогда раньше, он ощутил своё страшное, безысходное одиночество.
Глядя на эти чистые, голые стены, он думал:
«И внутри меня теперь так же голо и пусто. Без тебя, Грэйс… без тебя…»
Последний раз окинув взглядом коридор, в который столько раз мечтал вернуться и так жестоко разочаровался, вернувшись, он резко развернулся и вышел прочь.
Дерзкая и в то же время ужасная в своей простоте мысль на секунду мелькнула в его сознании.
«О да… и как я раньше не додумался до этого?» - странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. – «Я как никто достоин и могу. Быть может, потом так и встретимся».
Он снова улыбнулся и повернул к подземельям.
Глава 3.Толпа – живая серая масса, тупая и неповоротливая.
Она заполнила собою всю улицу, влилась в каждый переулок и магазин, кипя и перемешиваясь.
Бесконечной бурлящей лентой она уходила куда-то вниз, а он, как всегда, шёл против течения.
Солнце жгло неимоверно. Голову нещадно припекало; и рубашка, и мантия уже давно были мокрыми от пота и противно липли к спине. Почему-то хотелось спать.
Всё вокруг казалось раскалённым и мягким, как воск или пластилин.
Он задыхался от запаха людского пота и отвращения к этим людям, которые всё шли и шли и никак не хотели кончатся.
Он пытался вглядываться в лица, ища ответ на свой вопрос. Верно ли он поступает? Не поздно ли вернуться? Но лица были красными и потными, а ещё совершенно одинаковыми.
Кто-то больно ткнул его локтем в бок. Он обернулся – жирная тётка в остроконечной розовой шляпе, украшенной павлиньими перьями. Он хотел сказать что-то грубое, но в горле пересохло, поэтому он ограничился злобным взглядом, но та даже внимания не обратила.
Раздражение и злость кипели внутри, подогреваемые этим страшным слепящим солнцем.
Он задыхался.
Это был ад.
Наконец, он свернул куда-то в бок и вышел на Дрян аллею.
И будто в другой мир попал.
Казалось, даже солнце светило там не так ярко.
Мрачные, закоптелые дома зияли темными дырами окон.
Над головой протяжно скрипнула треснувшая пополам вывеска закрытого трактира.
Где-то хлопнула дверь.
Два колдуна в мятых мантиях, обнявшись, прошли мимо.
С минуту он просто стоял, наслаждаясь тенью и тишиной, а потом достал из нагрудного кармана скомканный лист пергамента, быстро пробежал глазами написанное и небрежно убрал обратно.
Посмотрел по сторонам и уверенно двинулся вниз по улице, стараясь держаться в тени.
Всё-таки место было не из приятных.
Кроме того, неправильность всего происходящего давила на него так сильно, что он боялся даже всякой встречи.
Шагов через двадцать он незаметно нырнул в один из переулков и тут же увидел нужный ему дом.
Он ничем не отличался от других домов на этой улице – такой же тёмный и мрачный, но было в нём что-то такое, что делало его особенно тёмным и особенно мрачным.
А, может, ему так только казалось из-за того, что как бы ни противно это было осознавать, но он всё-таки чертовски боялся.
Долго топтался под дверью – не мог решиться.
«А что если уйти? Ну как же было глупо…зачем я здесь?», - лихорадочно вертелось в голове, в то время, как рука сама потянулась к дверному кольцу.
С минуту он стоял, прислушиваясь. Тихо.
Шальная мысль «А может убежать, пока не поздно?» была в корне задавлена суровым «Ну что за глупость! Уже не пятнадцать!».
Вдруг дверь резко распахнулась.
- Что вам надо? – рявкнул седой высохший старик, угрожающе выставив вперёд волшебную палочку.
- Моя фамилия Снейп, сэр, - тихо произнёс Северус, стараясь не отвести взгляд.
Старик тяжело сглотнул, но палочку не убрал.
С минуту он изучал незваного гостя своими льдистыми серыми глазами, слегка прищурившись и наклонив голову, а затем медленно произнёс:
- От Лорда значит?
- Нет, сэр. У меня к вам личное дело, - всё так же тихо ответил Северус.
- Проходите, - старик посторонился, пропустив Снейпа в тёмную прихожую, и, оглянувшись по сторонам, закрыл дверь на тяжёлый железный засов.
Затем, он провёл гостя в маленькую комнату с двумя старыми продавленными диванами и плотно зашторенным окном.
Несмотря на царивший в комнате полумрак, Северус заметил, что все стены были увешаны картинами. Вот только странно…он никак не мог разглядеть, что было на них нарисовано.
- Присаживайтесь, - старик махнул рукой в сторону одного из диванов. – Выпьете что-нибудь?
- Нет, спасибо, - Снейп присел и как бы невзначай запустил правую руку в рукав мантии.
Палочка была на месте.
Старик сел напротив.
- Я же писал Лорду, что его заказ придёт только через неделю…, - начал было он, но Снейп его перебил.
- Мистер Грин, как я уже говорил, я пришёл к вам по личному делу, не имеющему отношения к…кхм, к нашей организации.
Старик нахмурился, но ничего не ответил.
Северус несколько выжал, но всё же продолжил:
- Мне сказали, что вы рисуете портреты.
- Рисовал, - поправил старик, ударив на последний слог.
- Мне нужен мой портрет, сэр, - медленно проговорил Северус, поднимая глаза.
Взгляды схлестнулись.
В комнате повисла напряжённая тишина.
- Я. Больше. Не. Рисую, - всё также, не отводя взгляда, ответил Грин.
- Я хорошо заплачу, - Северус стиснул палочку в рукаве, борясь с дрожью в голосе.
- Дело не в деньгах.
Старик поднялся и прошёл к столику в углу комнаты.
- Люмос, - шепнул он, и три тоненькие свечки в заляпанном воском канделябре затрепетали тусклыми огоньками.
Странные неровные тени проползли по стенам и забились в угол комнаты.
Северус чуть не закричал.
Все картины были перевёрнуты изображением внутрь.
И все слова застряли в горле.
- Я чувствую на себе их взгляды. Они смотрят… - прошептал старик, пристально вглядываясь в лицо Северуса.
- Да вы с ума сошли! – вскричал тот, вскакивая на ноги.
Непонятный, леденящий ужас сжал сердце, от чего дыхание участилось.
«Бежать! Бежать отсюда!» - вертелось в голове, но он стоял и, как завороженный смотрел на пустые холсты.
- Мерлин мой, да что же это?! – в отчаянии он рухнул на диван, обхватив голову руками.
- Картины…, - сипло прошептал Грин.
Затем, прочистив горло, он продолжил:
- У меня были причины прекратить рисовать. Врядли вы поймёте, мистер Снейп, поэтому просто поверьте на слово: в мире картин и красок всё просто лишь на первый взгляд. Хотите портрет – обратитесь к магловскому художнику. А эти движущиеся картинки оставьте другим, - Грин подошёл к поникшему Северусу и с силой сжал его плечо. Он вздрогнул и резко вскинул голову:
- Мне нужен этот портрет.
Старик отшатнулся, будто обжегшись.
- Послушайте, - Северус снова вскочил на ноги и шагнул к пятящемуся от него художнику. – Я знаю о картинах больше, чем вы думаете. Я понимаю, чем всё это может обернуться…
- Тогда какого чёрта вы здесь делаете, раз всё знаете?! – закричал Грин, цепляясь руками за край ветхого столика. Казалось, ноги его не держали.
- Не спрашивайте, - он горько покачал головой. – Не задавайте вопросов. Просто нарисуйте. Для меня это важно.
Грин судорожно вздохнул, а потом обхватил себя руками. Неровные седые волосы спутанными прядями упали на его морщинистое лицо. И было во всей его фигуре что-то поникшее; так, сгорбившись, он простоял с минуту, и, наконец, сказал, поднимая голову:
- Это твой выбор, парень.
Снейп коротко кивнул.
- Как мне нарисовать вас? – спустя непродолжительное молчание задал вопрос художник.
- Неважно. Можно прямо здесь, в этой комнате, - Снейп вяло обвёл рукой тесное пространство.
- Я принесу всё необходимое, - тяжело ступая и шаркая, старик вышел.
А Северус сидел, уставившись в одну точку.
« Да что же я наделал?...Что творю?...Я сумасшедший…сумасшедший!
Грэйс, ну где же ты? Где?»
Со стоном он закрыл лицо ладонями.
И вдруг так отчётливо захотелось оказаться где-нибудь в тепле, у камина…и забыть, забыть обо всём. И не думать. И ничего не чувствовать.
- Мистер Снейп, - раздалось откуда-то справа.
Он отнял от лица ладони и повернул голову.
Старый художник уже поставил мольберт, разложил палитру и краски. Пустой, девственно-чистый холст, казалось, только и ждал влажного прикосновения кисти.
- Как мне сесть? – бесцветным голосом поинтересовался Северус.
- Да сиди, где сидишь, - проворчал старик и смерил его каким-то странным, изучающим взглядом.
Грин неторопливо окунул кисть в банку с водой, стряхнул, поводил по холсту, промокая.
Ещё один пристальный взгляд, а затем…
Первый взмах кисти, первый мазок. А потом ещё и ещё. Уверенные мазки мастера один за другим ложились на белую поверхность холста, складываясь в причудливый узор.
Но в какое-то мгновение беспорядочные пятна краски собираются, и вот уже ясно проступают черты лица.
Но Северус не может этого видеть. Он сидит, неестественно прямой, бледный, с пустым отсутствующим взглядом, и только бьющаяся на виске жилка выдаёт его волнение.
Он не знал, сколько времени уже прошло. Неестественная натянутая тишина уже не раздражала. Вот только спина давно затекла, и голова разболелась. А ещё очень хотелось потянуться, размять затёкшие ноги…
Он недовольно сморщился, но тут же, будто спохватившись, расслабил мышцы лица. Впрочем, художник уже давно на него не смотрел: поглощённый своей работой, он сосредоточено накладывал новые мазки, время от времени меняя кисти.
- Я закончил.
Грин отложил кисть и вытер руки о бумажное полотенце.
-Я могу увидеть? – Северус поднялся, слегка потянувшись.
- Да, коне… - старик запнулся, вновь повернувшись к холсту. Сглотнул. – Вот только…
Он снова взял кисть, но, так и не решившись коснуться ею холста, положил обратно.
Северус заметил, что у художника дрожали руки.
- Что-то не так? – он нерешительно сделал пару шагов.
Грин опустил взгляд и плотно сжал губы.
- Да парень, что-то не так. В тебе.
Старик поднял на него глаза, и Снейп невольно вздрогнул.
Художник смотрел холодно и сурово, будто обвиняя в чём-то.
А затем он развернул мольберт.
Снейп невольно отшатнулся.
Несомненно, на холсте был изображён он сам, но…
Было что-то не так.
Совсем не так.
Усталый, даже какой-то болезненный взгляд, устремлённый в никуда, поникшие плечи, губы плотно сжаты в тонкую бесцветную полоску…
Северус оглянулся и, заметив низенький шкаф с зеркальными дверцами, решительно направился к нему.
Да, бледный, круги под глазами, волосы грязные, но…
- Чертовщина какая-то, - пробормотал Снейп, возвращаясь к холсту.
- Здесь вы такой, каким вас вижу я, - пожал плечами Грин. – И, возможно, такой, какой вы есть на самом деле.
- Ладно, неважно, - Снейп нервно потёр переносицу. – Главное, что я себя узнаю.
Старик хмыкнул:
- Не в этом дело, мистер Снейп, - он неприятно усмехнулся. – Присмотритесь-ка хорошенько.
Подавив в себе приступ не понятно от чего нахлынувшего раздражения, Снейп снова стал всматриваться в хорошо знакомые черты.
«Что же не так?»
Он нахмурился.
«Мерлин, да что со мной сегодня такое? Чёртов старик…»
«Да, много недостатков. На картине я выгляжу много старше. У меня нет морщинки между бровями. И я так не сижу. И…»
- Твою мать!
Озарение пришло так неожиданно, так…так…вот ещё секунду назад всё казалось абсолютно нормальным…а между тем, он не заметил самого очевидного.
- Она не двигается!
На диван он просто рухнул – ноги не держали.
- Прозрел, - ухмыльнулся Грин.
А потом уже серьёзно добавил:
- На твоём месте я бы выкинул её к чёртовой матери, - он недовольно глянул на свою работу. – Однако ты в такое дерьмо вляпался…
- Заверните её, - наконец, произнёс Снейп. Голос был хриплым и каким-то безжизненным.
- Плюнь ты на неё, - старик покачал головой. – Уходить тебе нужно…от них.
- Это не ваше дело, - грубо ответил Снейп.
- Либо ты что-то меняешь в своей жизни, либо расплата будет вот такой, - Грин махнул рукой в сторону картины. – Перспектива не из приятных.
- Я, кажется, ясно выразился: это не ваше дело! – взревел Северус, выхватывая из рукава палочку.
- Хорошо-хорошо, - старик примирительно замахал руками. – Ты предупреждён, и это главное.
***
Направляясь на Дрян аллею, он толком не знал, зачем ему картина. Или просто не хотел знать. Боялся признаться себе в собственных страхах.
Он помнил Грэйс. Помнил десятки других картин…Нет, не картин – людей, - которые навсегда остались в плену холста. Отрезанные от внешнего мира, никому не нужные, одинокие и…вечные.
Он говорил себе, что это глупо, неправильно, но страх оставался.
Ведь больше всего на свете он боялся, что когда-нибудь, когда придётся платить по счетам и подводить итоги, его самого будет ждать такой же белый, пустой…холст.
Он научился бороться со всеми своими демонами, научился быть сильным, и только эта маленькая слабость не давала ему покоя.
Но если он брался за дело, то доводил его до конца.
Этот глупый страх раздражал, поэтому…нужно было перестать бояться.
А лучший способ побороть страх – осознать, что бояться в сущности нечего.
И он попытался.
Он только хотел убедить себя в том, что всё в порядке.
Просто доказать себе, что холст ему не грозит.
Но картина не двигалась.
***
«Либо ты что-то меняешь в своей жизни, либо…»
В тот вечер он испугался как никогда.
И следующая неделя была сплошным кошмаром.
Он почти не спал, не мог смотреть на еду, не выходил на улицу.
Он проигнорировал вызов Лорда, не смотря на жгучую боль, которую причиняла метка.
Все эти семь дней он пытался найти выход.
Уже потом, много лет спустя, он проклинал себя за своё решение. Но тогда оно казалось единственной возможностью исправить всё то, что он натворил.
Эпилог.Комнаты в подземельях были чужими, не обжитыми.
Он пытался как-то разложить вещи, но всё валилось из рук.
С тех пор, как он узнал, что картины перевесили, прошло три дня.
Три кошмарных дня…
И две ужасные ночи, когда он просыпался от собственного крика…
Ему и раньше часто снились кошмары, но эти стены…Эти ужасные голые стены, что он видел в своих снах, повергали его в ужас.
Там, во сне, ему казалось, что он идёт по бесконечному коридору, пустому и безлюдному. Он оглядывается по сторонам, но не видит ни одной картины – только холодные каменный стены.
И в какой-то момент он вдруг осознаёт, что этот коридор, эти стены, эта пустота – он сам.
И тогда он бежит, бежит, подгоняемый страхом, мечтая лишь о том, чтобы вырваться, найти выход и только не видеть эти камни, не слышать эту мёртвую, густую тишину, не чувствовать этот холод…холод, сковывающий душу, безжалостный, всепоглощающий…
Но коридор кончается.
И там, в конце, он видит себя.
Усталого, поникшего…нарисованного.
***
Его портрет так и не начал двигаться. Это значит, что мало было оставить Лорда и раскаяться. Свои ошибки он будет искупать долго.
И когда он сделает это, изображение оживёт. Сейчас картина – лишь молчаливый укор.
Впрочем, со временем перспектива «вечной клетки» перестанет его пугать. Ведь научилась же Грэйс быть счастливой в своём крошечном мирке цветов и красок…
А пока…
Наступает ночь. Профессор Зельеварения, Северус Снейп, накидывает на плечи тёплую мантию, накладывает на свои покои охранные заклинания и бесшумно выскальзывает за дверь. Его ждут долгие бесцельные блуждания по бесконечным коридорам Хогварца…
И если сначала, эти ночные прогулки имели цель, то вскоре стали всего лишь дурной привычкой.
Ведь пока остались ещё в Хогварце заброшенные коридоры, пустые закоулки и потайные комнаты. А значит, ещё жива надежда.
От автора: не пугайтесь, это не конец.
Часть третья. Глава первая. Как сказала бы Грэйс: «С тех пор растаяло много снежинок…» Мрачно. Холодно. И сыро.
Всё, как надо. Как он любил.
«Гармония внутренних ощущений и внешнего восприятия».
Кривая улыбка.
Ночь обещала быть хорошей.
Он всегда ходил по одному и тому же маршруту: подземелья по основному коридору, затем наверх к астрономической башне, потом через третий этаж к Гриффиндорской, развилка, левый коридор…
Впереди мигнуло.
Он остановился и внимательно присмотрелся.
Ещё раз.
«Так, так, так…»
Главное осторожно. И тихо-тихо…
- Гарри, убери палочку, там дальше светлее, - шёпотом.
«Грэйнджер».
Злая улыбка.
- Гарри, с меня мантия сползла, подожди…
«Вся компания. Чудесно».
- Кажется, для троих она уже маловата, - сокрушённо.
- Гарри, посмотри на карту.
- У библиотеки никого нет. Филч сейчас у себя, кошка его на втором, а Снейп…, - запнулся. – Он…Он…
Когда Северус медленно выскользнул из-за поворота, все трое разом побледнели.
- Профессор? – Поттер тяжело сглотнул.
- Какая наблюдательность, мистер Поттер, - сладко так, что Грэйнджер передёрнуло.
А вот к тому, что случилось потом, Снейп был явно не готов.
С диким воплем: «Бежи-и-и-и-им!!!» - Уизли кинулся вниз по коридору, а Поттер и Грэйнджер, подобрав мантию, бросились за ним.
Тут Снейп опомнился и кинулся следом, но гриффиндорцы уже скрылись за поворотом.
Снейп чертыхнулся.
«Ну ничего…»
Уж этот этаж он знал досконально.
« Они уже вышли в основной коридор, я успею вперёд, если поверну вот здесь…»
И Северус повернул.
А потом ещё и ещё.
Пока не понял, что свернул куда-то не туда и, кажется, заблудился.
«Да что ж это такое?!»
Поняв, что дорогу обратно он теперь тоже найдёт врядли, потому как со злости поворачивал куда придётся, Снейп постарался успокоиться и трезво оценить ситуацию.
«Мерлин, да откуда здесь вообще этот коридор?» - недоумевал он.
Наконец, очередной поворот вывел его к маленькой переходной башенке. Круглая, с одним большим окном и двумя выходами – в Хогвартце таких полно.
И противоположный выход, кажется, вёл к лестницам.
Снейп уже собирался спуститься, как вдруг…
- Люди!!!
Подскочив от неожиданности, он выхватил палочку и развернулся.
- Так замечательно, что вы тут! Ну просто вот прям чудесно-пречудесно!
«Не может быть…»
И когда он увидел…увидел её…пол под ногам стал медленно растворяться, в глазах зарябило…
Стук сердца глухо отдавался в ушах. Всё реже и реже…
И будто совсем остановилось.
Всё замерло.
Вокруг и там – внутри.
Как двадцать лет назад…
Вот он стоит, как идиот, а она улыбается счастливо-счастливо и всё говорит, говорит, тараторит что-то…
И рука с палочкой дрожит, а она поправляет шляпку…И смотрит исподлобья и весело. А в глазах искорки – задорные и смешные. Две звёздочки…он помнил.
- Я уж боялась, никогда никто, а тут вы…Представляете, одну, сюда, так пыльно, так темно! Только окно вот тут есть. Там-то, кончено, с окнами было плохо, но зато не одна ведь! А тут кошмар!
Раскраснелась. Говорит всё что-то, а он ни понять не может, ни ответить. В голове только стучит: «Она. Она. Она. Грэйс.».
- Скоро Рождество, - хрипло.
- Правда? – удивлённо. – Когда? Ну когда же?! Ах тут же нет никого, ничего не знаю, ничего не вижу! Заперли! Скрыли! Иза…изо…как же это…изолировали! Вы только не уходите, я…я…вы только скажите…
- Какое в этот раз, Грэйс?
- Что? – запнулась.
- Рождество. Какое оно будет? – горло перехватило, слова давались с трудом.
- Снежинок много. Красивые. Всё за окном мягко, пушисто…но нет, оно будет грустным.
Он кивнул.
А потом подошёл поближе, как тогда – к самому холсту. А она стоит – маленькая-маленькая, с лютиками в руках, и косички…медные, яркие, торчат, словно тоненькие проволочки…
- А помнишь, когда-то было: сосульки гроздями, как стеклянные, и поле для Квиддича, как пирог в сахарной пудре…
А сам забыл как дышать, когда она обмерла вся, вздрогнула, отступила – в глубь – и вся дрожит.
И глаза блестят, как и у него сейчас, должно быть…
Только он сдержался, а она заплакала.
«И да, Грэйс, это Рождество будет грустным…»
Часть третья. Глава вторая. Как раньше.M-ная страница из уничтоженного дневника профессора Снейпа:
«…глупая привычка. Систематизировать, разложить, упорядочить… Глупая и вредная. Держать мысли в голове – и то небезопасно. Тетрадь же… Не забыть уничтожить. Потом - когда придёт время.
Встреча была тяжёлой. Она всё время плакала, причитала, бегала туда-сюда… Отвратительно. Всё не к месту. Совсем не к месту… Зачем сейчас? Если бы раньше, немного раньше… Всё было бы проще. Теперь же – обременительно. У меня нет времени. Я не могу думать ещё и об этом. Но как Ей сказать? Да и нужно ли… Всё сложно.
Завтра собрание. Как же Она не ко времени…»
Страх?
Нет, не то.
Не люблю чувства – это слишком сложно и мешает.
Скорее, волнение.
Да.
Лёгкое, но навязчивое.
За завтраком, на уроках…
Некоторая рассеянность.
Это ожидание, когда краски сгустятся и потемнеют.
До двенадцати.
Потом часы бьют, и наверх – туда.
Идти нужно медленнее.
Нельзя, чтобы кто-то узнал, заподозрил.
Поттер опять же…
Пятый этаж. Незаметно скользнуть вдоль стены и повернуть.
Дьявол! Столько лет ходить мимо и не заметить...
Перед входом на башню волнение усиливается. Сердце как с цепи сорвалось.
А вдруг неправда? Вдруг и не было ничего? Привиделось, приснилось… Нервы, всё нервы.
Остановиться, замереть у стены.
Что сказать? Как себя вести? Как раньше?
Нет, как раньше нельзя.
Я профессор, она всего лишь девчонка. Никакой фамильярности.
Хм, друзья… столько лет… какая дружба? Так, просто, для ничего.
- Пришёл! Пришёл! Ведь знала, что придёшь, а всё равно сижу – волнуюсь. Ну, глупая ведь, правда? – стоит у самой рамы, дышит взволнованно – глубоко и отрывисто, глаза блестят как-то лихорадочно, возбуждена. Да, ждала, точно ждала.
Даже неловко.
- Здравствуй, Грэйс, - сдержано, ничего лишнего.
Посмотрела странно, с непониманием, настороженно.
Подхожу к стене и… Мерлина за ногу! Чуть ведь на пол не сел!
Быстро вскакиваю, лихорадочно отряхивая мантию.
Прекрасно! Она смеётся!
Бросаю на неё гневный взгляд.
- Да… э… ну, ты в общем… даже не знаю теперь… стоять-то неудобно, а как раньше - ну, у стены – тоже, наверное, неудобно, - замялась, смутилась, покраснела.
- Я бы сказал - несолидно.
- Да-да, оно самое, - глаза отвела.
Совсем не изменилась. Да что ей будет – картина…
Достаю палочку и небрежно трансфигурирую в стул свой носовой платок.
Сажусь.
Чертовски неуютно.
Молчим.
- Ты знаешь, - неуверенно начинает. – Я совсем не знаю, как с тобой быть. Ты такой… такой… Я, наверное, теперь совсем маленькая… Ну вот, тебе уже скучно!
Плюхается на траву и с остервенением выдирает лютик.
Насупилась.
Приподнимаю бровь.
- Скучно? Нет, - почти и не улыбка, а так слегка – самым уголком. – Просто вся эта ситуация…
Многозначительная пауза.
Она поняла. Кивнула.
- Можно, я буду спрашивать? – тихо совсем.
- Можно, - как-то снисходительно получилось. Впрочем, сойдёт.
- Ты сказал, что работаешь здесь теперь. Ты учитель?
Киваю.
- Интересно?
Отрицательно качаю головой.
- Зачем тогда?
- Так нужно.
Снова молчим.
Смотрю в окно. Долго.
Знаю, что смотрит на меня. Разглядывает. И вроде украдкой, чтобы не заметил.
Её взгляд такой ощутимый… Невольно начинаю нервничать. Нужно что-то сказать… что?
- Тебе ничего не интересно? – с надеждой спрашивает, хоть и пытается, чтобы получилось как бы между прочим.
- Как случилось, что ты здесь одна? – с облегчением задаю вопрос.
- Ой, это целая трагедия! - сразу встрепенулась. – Представляешь, висим – никого не трогаем. Тут приходит мужик с ведром и шваброй, ставит всё это дело на пол, а потом начинает всех снимать. Народ поднял ор. Ляпсус-то своим оперным голосиной да как заголосит – у всех аж уши заложило, - зачем-то выразительно округлила глаза. – А мужику хоть бы что – поснимал всех, на пол поставил. Тут пришёл другой мужик и унёс Ляпсус. Все в обморок… Я сначала вместе со всем возмущалась, а потом вдруг как подумала, что унесут мою черешню… Ну, то есть твою черешню, - грустно вздохнула и опустила глаза. - И ведь унесли. Совсем-совсем унесли, - ещё раз вздохнула. – А потом меня сюда повесили. Одну. Вот.
- Понятно, - откликаюсь после небольшой паузы.
Молчит.
Перевожу на неё взгляд, и как-то не по себе становится.
Стоит у самой рамы. Руки в боки. Шляпка грозно сдвинулась на лоб. В левой руке выдранный с корнем лютик. А глаза сверкают – прямо горят.
- Понятно?! – шипит. – Да ничего тебе не понятно! Знаешь, ты кто? Хам! Просто хам! Столько лет… я тут, как дура последняя, как клякса недоделанная разревелась, обрадовалась, а он… - Топает ногой, от чего шляпа совсем съезжает. – Пришёл – будто одолжение сделал! Хоть бы слово сказал! Если тебе всё это не нужно, если я не нужна, то и не ходи, ясно? Не ходи! Видеть тебя не хочу! Хам! Хам! Хам! – плюхается на траву и начинает реветь.
Мерлин…
- Грэйс, - вкрадчиво начинаю я. – Послушай…
- Не буду ничего слушать! – поднимает пунцовое лицо. – Изменился… так изменился… я ведь ждала тогда и потом ждала… всё время ждала… и ведь не верила уже, но чтобы забыть – никогда! – достаёт свой кошмарный платок. – Не узнать… совсем ничего не осталось… ничего… ни чёрточки… я всё говорю, говорю… молчит… - снова плачет.
В горле неприятный комок. Не так нужно было. Совсем не так.
- Грэйс, прости, я не хотел, - сухо.
Начинаю волноваться.
Рыдания усиливаются.
- Грэйс, я понимаю, что вёл себя несколько неправильно, но…
Уткнулась в шляпку.
Сжимаю кулаки. Раздражает.
- Грэйс, пойми, всё меняется.
- И дружба? – замерла, но лица не подняла.
- Какая дружба? - встаю и начинаю мерить шагами башенку. Как же всё неправильно… – Грэйс, я взрослый человек. Как ты себе это представляешь? Профессор Зельеварения ночами бегает поболтать с картиной, - фыркаю.
На душе погано.
Продолжаю отмерять шаги.
Молчит.
Резко поворачиваюсь, и будто оборвалось что-то.
Идиот! Зачем сказал?!
Нужно исправить, всё исправить… как? Как?!
Нельзя так… с ней нельзя… Хочется успокоить, прикоснуться… ох, довёл, ну зачем?
Сидит растрёпанная. Смотрит в одну точку.
Переводит на меня взгляд. Болезненный такой, будто ударил её…
А ведь и правда, ударил – слова-то… чёрт.
Что же сказать?
- Это страшно на самом деле, - тихо совсем, еле разбираю. – Очень страшно, когда уносят. Шаги слышно, а не видно ничего. Потом вешают… И, - запинается, тяжело сглатывает. – Я кричала. Только не слышали. А вокруг холодно – камень везде. И одиноко-одиноко… снежинки зимой считала. С лютиками можно говорить, когда совсем… А самое страшное, что не найдёшь… Вдруг ты вернёшься и не найдёшь. Я всё представляла: ты заходишь, а там только стены… Холодные-холодные. Только что тебе стены… у тебя и тут холодно, - прижимает руки к груди. – Совсем холодно. А у меня тепло. Поэтому больно.
Стискиваю зубы. Не права, Грэйс, ты не права.
- Я пришёл. А там только стены. С тех пор здесь, - кладу руку на грудь. Голос чуть дрогнул. – Холодно.
- Зачем ты так со мной? – смотрит по-детски наивно и… Я себя ненавижу.
И ответить не могу.
- Не приходи больше. Так тебе лучше будет. Не терзайся.
Я вздрагиваю.
- Откуда?
- Глаза только всё такие же. Я там, что хочешь, увижу, - грустная улыбка.
Ухожу, ни разу не обернувшись.
На третьем этаже останавливаюсь.
Не смогу без неё. Не смогу прятаться в этих подвалах, зная, что она здесь. Одна. Так мало времени осталось. Я тоже имею право… на друга.
Возвращаюсь.
Она сидит всё так же, только щёки опять мокрые.
- Я приду. Завтра. И потом тоже. Если ничего не случится.
- Но ведь случится, - шёпотом.
Киваю и ухожу.
Часть третья. Глава третья. M+4 страница из уничтоженного дневника профессора Снейпа:
«...не придти. Просто в какой-то момент я вдруг замечаю, что стою на лестнице, ведущей на пятый этаж. Я целый день говорю: «Нет!». Но что-то чуждое мне, болезненное и ноющее…оно решает за меня. (Последняя фраза перечёркнута крест на крест.) Порой мои мысли просто безумны. Безумны и чудовищны. Это не выход. ТАК нельзя. Но я буду свободен, всё кончится. Эта мысль не даёт мне покоя – терзает. Ведь это так просто… Глупец, откуда эта уверенность, что получится?!.. Время… его почти не осталось».
Путано всё как-то.
Раньше – ну, давно ещё – я бы рада была.
А сейчас – не знаю.
Он приходит так часто, иногда каждый день.
Только нет в нём ничего от Северуса. Ну, нет и всё!
Даже глаза…
Раньше живые такие были: взгляну и успокоюсь, потому что сразу ясно – это он только с виду такой, а внутри – краски тёплые. А теперь всё глухо. Снаружи – черным-черно, будто кисть, малярную такую, широкую, в целый жбан окунули, вытащили всю в густой, тягучей пакле и закрасили. А внутри пусто. Ничего нет. Даже чёрного. Как стена, с которой только-только сняли последнюю картину – светлые прямоугольники остались как напоминания, что там когда-то висели пейзажи, а так - холодно и глухо. Потому что стёрли краски. Может, даже растворителем. Сразу видно – кто-то хорошо постарался.
И там одиноко. Очень-очень.
А я всё, как тролль безмозглый, рвусь напролом – вопросы ему задаю, глупости всякие рассказываю… Вдруг что проснётся? Вдруг осталось? Ну, вот ведь зря всё это – ему и дела нет.
Только мне вот больно, что он такой…
***
Сидит нога на ногу. Палочку в руке вертит. И смотрит в окно. Задумчиво так, даже не моргает.
Вздыхаю со скуки.
- Пурум-пурум… какое солнце голубое, как травка блестит… - выдёргиваю из шляпки соломинку.
- Нет, небо, - машинально.
- Что небо?
- Голубое.
И вновь молчит. Вот ведь какой!
- А на дворе ночь, между прочим, - ничего, я своего добьюсь!
- Я заметил, - хмуро.
- Значит небо не голубое, - ещё одна соломинка покинула место обитания.
- Грэйс! – раздражённо.
Ну, хоть повернулся. Глаза аж засверкали!
Прищуриваюсь.
- Давай рассказывай, как у тебя дела. В окно у себя смотреть будешь.
- У меня нет окон, - цедит сквозь зубы.
- Ну значит, не будешь, - развожу руками. – Как день прошёл?
- Как обычно.
- А хоть одна посудина рванула?
- Нет.
- Неинтересно. А Поттер?
- Мне до него дела нет.
- А что было на завтрак?
- Не помню.
- А…
- Ты прекратишь когда-нибудь?! – вскочил. Ууух, разозлился!
Не спеша встаю.
- То же самое хочу спросить у тебя.
- Я не настроен на беседу. Неужели не видишь?
- Ну и не приходи тогда!
- И не приду больше.
С грохотом левитирует стул к стене и стремительно удаляется. И мантией на прощанье взметнул так красиво.
- Ну, вот и поговорили, - вздыхаю в пустоту.
Сейчас будем считать.
Берём лютик. Двумя пальчиками за лепесток. Жёлтенький, тоненький, нежный… выдрали. Берём второй…
Ага, уже шаги слышно. Лепесточек тю-тю – и нету…
- Знаешь, Грэйс… - влетает в башенку и уже открывает рот для гневной триады, но…
- Только три лепестка, - выкидываю лютик.
- Что три лепестка? – удивлённо.
- Тебе нужно три лепестка, чтобы поменять своё решение.
Мученически закатывает глаза и трёт виски.
- Хорошо, - вновь ставит стул напротив. – Спрашивай.
- Мне не хочется спрашивать всякую чушь. Но я вот думаю: если ты на ерунду так реагируешь, то что с тобой будет, если я чего серьёзное спрошу. М-м-м? – увлечённо расправляю складочку на платье.
- У меня был тяжёлый вечер. Прости.
Вот он сначала на меня смотрел, а потом взгляд отвёл. Я не вижу, но мне так кажется.
- Ты сильно изменился. Мне страшно, как ты изменился, - выговариваю наконец. И глаза закрываю. Что он сейчас скажет?
- Когда-то мне тоже было страшно от этих перемен, - отвечает после продолжительного молчания. Чувствуется, с трудом.
- А сейчас? – поднимаю на него взгляд.
- Сейчас уже всё равно.
- А обратно – никак?
Усмехается.
- Невозможно. Слишком много грязи, крови, смерти… После такого обратно не возвращаются.
- Ты не пытался.
Качает головой.
- Пытался. Не получилось.
- Ты себя всё время терзаешь. Я вижу. За что?
- Я сглупил.
- Сильно?
- Очень. Пытаюсь исправить.
- Давно?
- Почти всю жизнь.
Стискиваю в руке очередной цветок.
А потом спрашиваю шёпотом:
- А откуда ты знаешь, что всё ещё виноват?
И он вдруг поворачивается ко мне и смотрит прямо насквозь. А потом говорит одними губами?
- Он не двигается.
И я всё понимаю.
Гляжу на него, а сама даже моргнуть не могу. И вдохнуть хочется, а грудь сковало.
- Что же ты наделал?.. Бедный…
Закрываю губы рукой – дрожат.
А он усмехается снова – горько до боли – и только смотрит так, что взгляд отвести страшно.
- Я знаю, почему ты такая, Грэйс. Я всё-всё знаю. Молчи, - перебивает он, как только я пытаюсь что-то сказать. – Я не хочу слышать, виновата ты или нет. Пусть это для меня останется тайной. Ты для меня вся светлая, чистая. Я даже думать не хочу, что ты могла совершить что-то, за что так наказывают. Но я – совершил. Он не двигается. Совсем не двигается, Грэйс. Только я уже не боюсь. Теперь, когда я снова тебя вижу…Это не самое страшное быть такой. Иногда жизнь – настоящая жизнь – гораздо ужаснее, поверь. Порою я думаю, что в день, когда он шевельнётся, я потеряю последний путь к отступлению. Мне будет некуда идти. И впереди только пустота. И холодно. Там холодно… мне кажется.
И взгляд его как раньше – тёплый и грустный.
И весь он такой же.
И всегда был.
Я только не рассмотрела. Не увидела.
Вытираю нос рукавом. Только не буду плакать. И так плакса…
И обнять его хочется – страшно. До дрожи. Просто встать рядом, уткнуться в плечо и сказать, что там не холодно. Совсем не холодно. Я знаю.
А он бы усмехнулся и сказал…
- Холодно. Одному всегда холодно, - и правда усмехается.
Потому что я вслух всё сказала.
Потому что я плакса и уже всхлипываю.
А он вдруг встал, подошёл совсем близко и сказал то, что я и услышать не мечтала:
- Но сейчас тепло. Когда я здесь.
Проводит ладонью по раме, будто по плечу погладил, кидает последний взгляд – уже холодный, уже пустой – и уходит.
А слова остались со мной. Самые тёплые слова на свете.
Часть третья. Глава четвёртая. М+8 страница из уничтоженного дневника профессора Снейпа:
"…так уж плохо. Должно быть, у меня паранойя. Пристальные взгляды, все эти разговоры, в которых я ищу скрытый смысл…Он не знает. Я ничем себя не выдал. Он не может знать. Не может. Тогда почему мне так не по себе?..
Директор задержал вчера после собрания. Намекнул, что если я что-то почувствую, нужно немедленно ему сообщить. Сказал, не хочет терять ценного сотрудника. Так и сказал –«сотрудника». Ха.
Я пишу всё чаще. Слишком много мыслей, которые жаль отпускать в никуда, слишком много вопросов.
Сложно… всё сложно…"
Иногда судьба смеётся. Но чаще – просто улыбается.
Вот как сегодня.
Что это было?
Совпадение?
Случайность?
Нет. Невозможно.
Этот год.
Именно сейчас, когда до Рождества две недели.
Не пять, не десять лет назад. Именно теперь - когда я нашёл Её.
Обыкновенный коридор – не запрятанный в недрах замка узкий проход или заброшенный холл – самый обыкновенный.
Коридор, по которому каждый день проходят сотни студентов.
Коридор, по которому я, чёрт возьми, каждый день прохожу, поднимаясь в Большой Зал!
Должно быть, на самом видном месте!
Как можно не заметить, не увидеть?
И каким идиотом я себя чувствовал, прокрадываясь ночью мимо бесконечной вереницы портретов, освещая каждый палочкой.
«Только бы не исчезла, не пропала. Вдруг показалось? Померещилось?»
Сомнения грызли и терзали.
Поттер опять же.
Если хоть кто-нибудь увидит… это конец!
Вот она.
Около минуты просто стою, до сих пор не веря своим глазам. В такие моменты… будто дежавю.
И будто мне не сорок.
И всё как тогда.
Странное чувство. Глупое.
Качаю головой, прогоняя наваждение.
На всякий случай оглядываюсь, а потом быстро снимаю её со стены.
Тяжёлая.
Я не помню этой тяжести.
Я не помню, что снежинки были такими огромными.
Я всё забыл.
А поверхность стола всё такая же неровная…
Да что ей будет?
***
- А что будет с червяком, если его пополам разрезать? – задумчиво ковыряет пальцем землю.
- Не знаю.
- А ещё учитель! - фыркает и откидывается назад. Лица теперь не видно - только кусок шляпки, синяя лента, юбка и туфли с массивным каблуком.
Зачем-то про себя отмечаю, что чулки разноцветные.
С минуту задумчиво покачиваюсь на стуле.
Хм, действительно, а что с ним будет?
Трясу головой.
Ерунда.
- И с чего вдруг такие вопросы?
- Ну как… - приподнимается на локтях, улыбается, чуть щурясь от солнца. – Интересно.
Теперь уже я фыркаю и, закинув ногу на ногу, пытаюсь поудобнее устроиться на стуле.
- А можно я ещё что-нибудь глупое спрошу? – смотрит, чуть склонив голову набок, одна косичка смешно топорщится – будто тянется к солнцу – и вся искрится медным.
И смотрит так... Выражение, не предвещающее ничего хорошего. Иногда я даже думаю, что её легко можно принять за близкую родственницу этих Уизли. Похожа-похожа…
Невольно кривлю губы в улыбке.
- Ну что ж, попробуй, - покровительственно киваю.
Она запрокидывает назад голову, будто задумавшись, а затем резко подскакивает и, обняв колени руками, широко улыбается.
- Придумала. Только обещай, что ответишь!
- Не обещаю, - отрицательный жест рукой.
- Ну-у-у, - надувает губы.
- Порядочной девушке не пристало канючить, - принимаю строгий вид.
- Ой, да ну тебя, - машет рукой. – Так вот, вопрос. Эм… ну… даже не знаю, как спросить-то…
Вздыхаю и закатываю глаза.
- Самое лучшее Рождество в твоей жизни!
Надо отдать должное – неожиданно.
На первых секундах даже не знаю, как реагировать – лишь удивлённо приподнимаю брови.
А потом думаю, что ей сказать.
Рождество…
Кидаю быстрый взгляд за окно.
Снегопад.
Размытая чёрная полоса – линия Запретного леса, луна – маленькая и тусклая.
Так что же…
Смотрит выжидательно, чуть покачивается от нетерпения.
Повожу плечами, спина затекла – стул неудобный.
Рождество…
- Мне нужно подумать, - потираю бровь указательным пальцем.
- Можешь думать, пока снег идёт, - вертит в руках один из этих своих ужасных цветков.
- Как щедро, - усмехаюсь.
Значит, Рождество.
Странно, но я никогда не думал об этом.
За всю свою жизнь мне довелось думать о многих вещах, большая часть которых – такие мелочи, про которые, подумав, тут же забываешь. Но Рождество, несмотря на все мои предубеждения против праздников, к ним не относится.
Свершено точно, что есть в нём что-то, что не оставляет равнодушным.
Для детей – это подарки.
Хвала Мерлину, меня эта стадия минула.
Что оно значит для взрослого человека?
Возможно, это как раз тот день, когда надежда и ожидание чуда ещё могут оправдаться.
Но и это я не могу отнести на свой счёт.
Рождество - это день, когда малолетние идиоты орут и носятся по школе в два целых тридцать четыре сотых раза больше, чем обычно.
Кроме того, не все знают, что Тёмный Лорд тоже подвержен приступам сентиментальности.
Так что для меня Рождество - это суета, раздражение, головная боль, окровавленная мантия, утро в неудобном кресле и осколки бутылки в камине.
Но ей я просто не имею права говорить об этом.
Так какой же из всех этих ужасных дней был наименее ужасным?
Ответ отвратителен в своей банальности. Потому что самое лучшее Рождество в моей жизни…
- То, которое я пропустил.
С минуту она внимательно изучает моё лицо, всматривается, пытаясь поймать взгляд, но я вновь увожу его к окну, туда, где он тонет в искрящихся сугробах, густом тумане над Запретным лесом и колючем воздухе.
- Рождество… это когда ты не один, когда тебе есть о ком вспомнить и когда кто-то вспоминает о тебе. Поэтому мы дарим подарки.
- Рождество – это когда ты один среди тех, кто дарит и получает подарки, потому что тебе не о ком вспомнить и никто не вспоминает о тебе.
- Это неправильно.
- Но это так.
- Ты просто не умеешь видеть хорошее.
- Что я могу увидеть там, где ничего нет?
- Пессимист.
- Реалист.
- Дурак.
- Я принёс тебе старый подарок.
- Чего?
Смешно хлопает глазами.
- Теперь, наверное, не отдам, - делаю вид, что очень сожалею.
- Эй, но я же пошутила… - несчастливо сдвигает брови, уголки губ опускаются.
Вздыхаю, как бы раздумывая.
- Ну ладно, так уж и быть, - извлекаю из кармана маленький свёрток и произношу увеличивающее заклинание.
- А почему он старый? – любопытно встаёт на носочки, силясь разглядеть.
- Потому что его уже дарили.
- Кому это? – насупилась.
- Тебе, конечно, - подхожу к стене, снимая бумагу.
Ещё пара заклинаний и…
Все-таки, какой же он неказистый.
Возвращаюсь к своему стулу.
Она всё ещё стоит у себя, недоверчиво разглядывая что-то сбоку.
А потом осторожно протягивает руку, будто щупая что-то, что видно только ей.
Мимолётное движение, и пропала.
И вдруг тут же появилась там, среди гигантских снежинок, тусклого света и кривых, неправильных теней.
В следующую секунду привычную ночную тишину пронзил тонкий, девчачий визг.
- Грэйс! – рявкнул я, подскочив от неожиданности.
- Она! Она! И снег! И черешня!
Дальше следовало нечто нечленораздельное, время от времени переходящее в дикие вопли, когда она натыкалась на что-нибудь ещё.
Мне оставалось только недовольно постукивать ботинком по ножке стула, хмуриться и морщиться, что, в общем-то, не только не давало результата, но и вовсе осталось незамеченным.
Оставалось только надеяться, что ни Филч, ни эта облезлая тварь, которую он по какому-то недоразумению называет кошкой, не примчатся на шум.
- Сейчас, сейчас, моя милая, мы поймаем этих нарушителей… Когда-нибудь они ещё пожалеют, что отменили старую систему наказаний. Эти пакостники совсем распустились, моя хорошая. Подвесить бы их к потолку… всё отменили… пожалеют, ещё пожалеют… но мы поймаем и накажем их…
Надежды не оправдались. И как только Филч успел так быстро?
- Ой! – пискнула, остановившись. Красная, даже пунцовая, дышит тяжело. – Что это?!
- Реакция.
- На что? – округляет глаза.
- На твои вопли.
- Я не вопила!
- Ладно, визжала!
- Я не визжала!
- Хорошо, ты что-то там такое делала, и теперь мне придётся объясняться со смотрителем.
- Я радовалась, - тихо.
Укоризненно качаю головой, поднимаясь навстречу филчевскому бормотанию.
У меня было два варианта: стереть старику память или срочно что-то придумать.
Первый привлекал простотой исполнения, второй был более гуманен.
- Сейчас мы выясним, кто осмелился… Профессор Снейп?
Филч остановился в проёме башенки, удивлённо сверля меня взглядом.
- Ночь добрая, мистер Филч, - чуть приподнимаю уголки губ в знак приветствия.
- Здесь кто-то шумел, мы слышали, - кивает в сторону своей… кхм… ну ладно, так и быть – кошки, которую он держит на руках.
- Да-да, я тоже слышал. Но, - делаю паузу, обводя вокруг руками. – Как видите, здесь никого нет.
- И я! И я слышала! – раздаётся позади меня.
Оборачиваюсь.
Грэйс стоит с самым серьёзным выражением лица, на какое она только способна, губы сжаты в плотную розовую полоску, брови домиком.
- Я видела их, сэр! – обращается к Филчу, вздёрнув подбородок. – Две девчонки из Хаффлпафа.
Хм, у неё неплохо получается.
- И почему же они кричали, мисс? - ехидно приподнимаю бровь.
Внимательно смотрит на меня, а затем, самодовольно сложив на груди руки, отвечает:
- Они радовались, сэр.
- Вот как? – удивлённо вскидываю брови. - А причиной своей радости они не поделились?
- Они шли на кухню и заблудились.
- И поэтому радовались?
- Ну да, - уже неуверенно.
-Ладно, отсюда они могли выйти только на второй этаж. Пойду, проверю, - Филч, кряхтя, нагнулся, опустив свою кошку на пол. – Я уже проверил верхние этажи, профессор, так что…
- В подземельях тоже никого нет. Как видите, Филч, сегодня мы с вами остались без улова, - развожу руками.
- Возможно, мне ещё удастся схватить этих девчонок. Доброй ночи, профессор.
Когда бормотание Филча наконец затихло, я повернулся к Грэйс.
Она стояла у себя на поляне, виновато опустив голову.
- Прости. Мне правда не следовало так кричать.
- Ты, оказывается, неплохо умеешь врать.
- Прекрати! Мне теперь ужасно стыдно! – плюхается на лютики.
- Да ну? – слегка улыбаюсь, глядя, как она супится.
- Где ты её нашёл? – кивает в сторону моего «шедевра».
- Там, где совсем не ожидал найти.
- Так оно обычно и бывает, - улыбается, смешно сморщив нос. – Теряешь в одном месте, а находишь совершенно в другом.
- Но чаще теряешь и потом совсем не находишь, - тихо замечаю.
- Но ведь это не про нас?
- Иногда я даже не знаю, что лучше.
И прежде чем она успевает что-то сказать, ухожу.
Странно, но наши беседы меня утомляют.
Чувство опустошения после них настолько отвратительно, что…
Чертовски хочется выпить. Но завтра занятия.
И собрание.
Мерлин, как же я устал…
Часть третья. Глава пятая. Всему своё место.Глава пятая.
Всему своё место.
М+13 страница из уничтоженного дневника профессора Снейпа:
...кое-что запланировано». Хм, значит, программу на праздники ТЛ теперь планирует заранее.
Странно, что при этом он смотрел на меня.
Хотя нет, не так.
Странно, что при этом все смотрели на меня.
И ну уж совсем странно полыхнули его глаза.
Вновь и вновь возвращаюсь к вопросу о том, являюсь ли я параноиком.
Для полного сумбура в голове не хватало только Треллони.
Столкнулись в коридоре.
Вцепилась мне в рукав мёртвой хваткой.
Теперь её слова не выходят из головы.
Так ли уж все?
А Грэйс?
Нет, скорее создаёт новые.
Бред.
Его не было вчера.
И позавчера.
И ещё четыре дня до этого.
Может быть, он и сегодня не придёт.
И завтра тоже.
И вообще больше никогда.
За окном завянут последние снежинки, захлюпает резиновыми сапогами весна, зевнут со сна деревья – я буду здесь.
Я всё увижу. Потому что прямо напротив большое окно. И там, за ним, всё будет лететь и мчаться – туда, откуда никто не возвращается, туда, откуда я вернулась, не успев осмотреться.
И так обидно….
Потому что я тоже хочу туда – выскользнуть за створки двойной рамы, оставив на запотевшем стекле холодные отпечатки пальцев, толкнуться и, раскинув руки, влиться в поток ветра, в водоворот снежинок, в эту колкую морозную ночь, заледенеть, покрыться инеем и белым хрустящим снегом рассыпаться на квиддичном поле.
И когда теперь Рождество?
Может быть, сегодня?
Или уже вчера?
А может быть, снова прошло уже двадцать лет? И я даже не заметила.
Какой сейчас год? В этом замке ещё кто-то живёт?
А эта зима? Должно быть, в мире что-то случилось, и теперь она навсегда….
- И о чём, позвольте спросить, мечтает юная леди?
Вздрагиваю и резко оборачиваюсь, правая косичка больно бьёт по лицу. Сморщившись тру нос.
Он стоит, облокотившись на стену, руки скрещены на груди.
Спокойный, невозмутимый, один уголок губ чуть приподнят. Улыбка вроде…или нет…странно, никогда не могла разобрать – его лицо не читаемо.
Не дождавшись ответа, чуть оттолкнувшись от стены, достаёт из рукава палочку и призывает из дальнего угла свой стул.
Спинка слишком высокая – наверное, жутко неудобно.
Тоже мне – аскет нашёлся…Наверное, просто не может наколдовать ничего поприличнее.
Хмыкаю и отворачиваюсь.
Обнимаю колени руками и опускаю на них подбородок.
Грустно.
- Я вижу, сегодня ты не настроена на беседу, - глухо.
- Да нет, грустно просто.
- С чего бы это?
- Просто грустно. Нельзя же всегда веселиться. Иногда должно быть грустно.
- Хм.
Выдираю попавшийся под руку лютик. Надоели они мне – жуть.
- Как ты думаешь, это надолго?
- Что?
- Я.
С минуту молчит.
Слышу, как шуршит его мантия, и слегка поворачиваю голову.
Сидит нога на ногу, вид задумчивый, вертит в руках палочку.
Слышно, как ударяются о крышу редкие капли дождя.
Дождь зимой…странно.
Снова смотрю на него, и взгляды встречаются.
Нет, я не тону в нём, но есть что-то, что завораживает. Может, этот тусклый блеск?
Будто две маленькие льдинки, два осколка на самом дне. Или снежинки. Или звёзды в ночном небе….
Моргаю, а он отводит взгляд.
- Не знаю. А что бы ты хотела услышать? – чуть хрипло.
- Что скоро всё закончится, - утыкаюсь в колени. В горле противный влажный ком.
Это всё дождь.
Дождь среди зимы.
И так грустно.
- Знаешь, - прочищает горло, словно уже жалеет, что начал фразу. – Возможно, твой настрой - следствие того, что ты слишком долго одна здесь. Иногда одиночество приносит умиротворение, успокаивает, даёт время подумать, но когда оно затягивается, возникает чувство апатии, и кажется, что всё зря и ничего не нужно.
Успокоил. Ха.
- Дело не в этом, Северус. Просто я слишком долго здесь задержалась. И врядли за окном когда-нибудь случиться что-то, что я ещё не видела. Порою я забываю заметить, что день сменила ночь и наоборот. Я теряюсь во времени…и это страшно.
С силой сжал в руке палочку.
Взгляд устремлён в окно.
Люди смотрят так, когда хотят сказать что-то, о чём давно думали, но не решались, и вот сейчас тот самый момент, который называют «подходящим», когда самое время произнести эти слова, и будто бы они даже рвутся наружу, но что-то, какая-то невидимая преграда из воздуха, не даёт, заталкивает их внутрь, и человек борется, борется сам с собой.
И пауза затягивается.
Костяшки пальцев побелели – так сильно он стиснул пальцы.
И, кажется, стекло сейчас покроется паутиной трещин.
- Северус, - нехотя бросает разглядывать пейзаж за окном и разжимает руку. Я почти слышу, как облегчённо вздыхает полузадушенная палочка.
- Этот волшебный кусочек дерева ни в чём не виноват.
- Я просто задумался.
- Ты ведь хочешь что-то сказать, я права?
Пауза.
- Нет, - неуверенно.
- Точно?
- Да, - раздражённо.
- Так нет или да?
- Грэйс!
Ууух как рыкнул!
Смеюсь.
- Выкладывай!
Нервно поводит плечами.
- Просто…я…может быть…
- Северус Снейп растерялся! Невероятно! Нужно немедленно позвать художника и запечатлеть этот исторический момент!
На его обычно таких бледных щеках отчётливо проступают два ярких пятна.
Вот это да….
Хихикаю.
- Я бы мог забрать тебя, - наконец выдавливает уже сквозь стиснутые зубы.
Ну вот, замечательно – подавилась собственным смехом.
Пока я кашляю, размахивая руками, он поднимается со стула и начинает нетерпеливо расхаживать туда-сюда.
В результате у меня ужасно дерёт горло, и слезятся глаза, а этот злыдень надулся и даже не осведомился, жива ли я ещё. Вот так задохнёшься, и глазом не моргнёт.
- Куда? – хриплю, наконец.
Останавливается у противоположной стены.
Застыл.
Ну и чего там интересного?
Стены никогда не видел?
- К другим портретам. Или…или к себе. У меня много пустых стен.
- Тебе…, - губы дрожат, не слушаются. – Тебе надоело приходить сюда?
- Нет! – резко оборачивается. – Но если когда-нибудь вдруг так случится, что я не смогу придти…вообще больше, никогда… ты не узнаешь об этом.
Я вздрагиваю.
Его слова, будто тысячи пчёл, вонзились в холст, жужжа и трепеща. Я могу протянуть руку и коснуться их маленьких вибрирующих тел. Казалось, мириады чуть заметных ранок, тысячи маленьких трещинок, покрыли мой красочный мирок, ещё мгновение, и всё рухнет, рванёт куда-то вниз, сломается, как крошечная цветная мозаика.
То, чего я боялась.
Действительно, что же будет, если этот угрюмый мрачный тип больше никогда не фыркнет на меня, не изогнёт вот так бровь, не улыбнётся этак криво?
Двадцать лет назад я даже не успела подумать об этом.
А пол часа назад было грустно, и ради трагичности момента я на пару минут представила, что он снова меня оставил.
А теперь?
Вот он стоит у стены, уже повернулся, но лица не видно, и смотрит куда-то в пол, глаза блестят, но как-то совсем безразлично, словно внутри, в той тёмной комнате, полной странных заброшенных вещей, там, куда я порой так боюсь заглянуть, кто-то поднял со стола свечу и уносит её, а огонёк по-прежнему мерцает. Но всё дальше и дальше…что будет когда он совсем погаснет? Что будет со мной, с моими лютиками, с этой рамой, когда не станет этого человека?
Ничего.
Всё так же каждую ночь на небе крупинками сахара будет мерцать россыпь звёзд, луна большим круглым оладушком улыбаться с самой высоты, а за соседней рамой гигантскими хлопьями падать снежинки, и блюдо с кроваво-красной черешней всё также будет стоять на столе.
И как никогда захотелось схватить руками эти лютики, и это солнце, и даже ту луну за окном и разорвать, рвать, рвать на тысячи обрывков, топтать в снегу, топтать до тех пор, пока не оставят силы, а затем упасть и плакать, плакать нарисованными слезами, вцепившись нарисованными пальцами в смешные нарисованные косички, плакать пока всё: и жёлтое, и красное, и даже белое – не растворится, не повиснет мокрым, насквозь пропитанным болью, надеждой и этим вечным, бесконечным ожиданием, холстом.
Пустой холст в облупившейся раме.
И я не здесь. И ничего не сжимает.
И нет той решётки, что забыли нарисовать.
И нет этой пустой преграды, когда я не могу обнять…
И вот тогда, может быть, он возьмёт меня за руку.
Там, откуда не возвращаются.
Там, откуда я вернулась, не успев осмотреться.
- Когда я думаю об этом, я мечтаю о растворителе, - пытаюсь улыбнуться. Но знаю, что в глазах предательски блестит, а вокруг всё плывёт. – Картины не вешают просто так. У каждой картины своё место. Моё – здесь.
- Вчера мне сказали, что смерть стирает все рамки.
Он выходит из тени, и теперь я вижу, как он бледен, как грязные пряди волос закрывают его глаза. Он не пытается убрать их. И я знаю, что в его глазах боль. Ничуть не меньше, чем чувствую я. И может, даже больнее. Потому что держать в себе всегда больнее. А я, наверное, заплачу, когда он уйдёт.
- Нет, Северус. Она создаёт новые.
По его лицу пробегает судорога, он вскидывает на меня взгляд – удивлённый, недоверчивый…
А потом чуть улыбается и тихо-тихо произносит:
- Я тоже так подумал.
Около часа мы сидим в тишине, и также бесшумно он уходит.
А я смотрю в окно, и луна кажется уже не большим круглым оладушком, а мягким душистым хлебным мякишем, потому что сквозь слёзы всё размыто, и только пятна…
