Глава 1Лето прошло. А я так отчаянно хотел, чтобы оно не заканчивалось. Черт бы побрал все эти школьные заморочки! Битва за Хогвартс отгремела, Волдеморта убил Гарри Поттер, замок восстановили, и мы едем доучиваться. Мы – это несколько слизеринцев, включая меня, а также пара учеников с Когтеврана и Хаффлпаффа. И, конечно же, Золотое Трио. Не знаю, что могло бы быть хуже, но если ад на земле существует, то он находится в одном помещении с Гарри Поттером. Ах да, еще с Грейнджер и Уизли.
Каждый из них хорош по-своему. Гарри Поттер победил злого мага и, безусловно, теперь я полный отстой рядом с ним. Не то, чтобы я был на стороне Волдеморта, но когда он терпел поражение, я проигрывал за его спиной.
Грейнджер. Грейнджер можно вытерпеть, если б не постоянное умничанье и то, что я сделал в прошлом году. Если она не узнает о том, что это сделал я, всем будет легче, а мне легче всех.
Третий золотой гриффиндорец, Уизли, мерзок хотя бы потому, что он Уизли, он рыжий, и он с Грейнджер. Ужасное зрелище представляют собой эти двое. Я придумал им хорошее прозвище – Гризли.
Хотя, если подумать, мне идет восемнадцатый год, а я все беспокоюсь о старых врагах. Пошли они… Меня больше волнует суд над отцом. Ну ладно, это враки. Суд тоже не беспокоит меня. Как и отца, видимо.
К слову, эти идиоты-мракоборцы забрали труп Волдеморта с места расправы. Теперь никто не знает, что сделали с его телом. Министерский пресс-секретарь заявила, что они упрячут его подальше и на подольше, дабы никто до него не добрался и не попробовал оживить. Я, скорее всего, единственный, кому могло бы прийти в голову совершить подобное. Ненавижу проигрывать, хоть и боюсь Волдеморта, боюсь до сих пор. И я бы вернулся к нему, восстань он во второй раз. Честно? Я действительно так думаю.
Однако, пора закругляться с тяжкими мыслями. Прибыли в Хогсмид, я слышу гул за дверьми купе. Я здесь один. Слизеринцев, приехавших доучиваться, можно по пальцам пересчитать: я, Панси, Дафна, Гойл и Забини. Они все в соседнем купе, а я решил остаться один. Большинство попало сюда потому, что им не зачли последний учебный год, прошедший под знаком Темных искусств, ну а я просто просидел весь седьмой курс дома, помогая родителям и, следовательно, Темному Лорду. Поэтому сейчас мы изгои. Черт побери, хоть бы он снова поработил их всех, этот сумасшедший.
В карете я снова еду в одиночестве. Но мне плевать.
*** *** ***
Как ни прискорбно это признавать, я стараюсь избегать Золотое Трио не только потому, что пора взрослеть и не поддаваться на провокации, но и чтобы не видеть Грейнджер. Она ужасно, отвратительно худая, и у нее черные кольца вокруг глаз, как у панды. Она собирает волосы в хвостик и, кажется, красит губы белой помадой. Мне просто сложно поверить, что ее губы сами по себе такие бледные. Все это неудивительно, ведь оба ее родителя умерли этим летом. Как она там назвала мамочку с папочкой для конспирации, когда стерла им память? Мистер и миссис Грин? Гаррисон, Гросс? Нет, как-то по-другому, но неважно – Пожиратели убили их. Кроме того, ходят слухи, что и у самой Грейнджер проблемы с памятью после перенесенных ею несчастий. Понятия не имею, насколько это правда, никто ведь толком не знает. Во всяком случае, выглядит школьная зануда так, будто повреждение памяти - это меньшее из зол, выпавших на ее тяжкую грязнокровную долю.
Вступая на территорию Хогвартса, я невольно хмурюсь. Не знаю почему, но я все же ожидал увидеть отвалившиеся валуны под стенами и все такое. На деле оказалось гораздо проще: Хогвартс был восстановлен за несколько дней руками (то есть, палочками) МакГонагалл и Флитвика, при поддержке прибывшей из Министерства группы магов-реконструкторов.
Еще один факт удручает меня – снова придется созерцать Белую Могилу. Ладно, я-то в прошлом году на нее немного полюбовался, а вот шагающего впереди Поттера явно трясет от вида сияющих на солнце мраморных плит. Поттера, говорят, вообще часто трясет в последнее время. Не могу сказать, что мне неприятно это видеть.
Большой Зал ничем не отличается от того Большого Зала, каким я его помню. Конечно, я не имею в виду ту ночь, когда там штабелями складывали убитых волшебников. Обыкновенный Большой Зал; оказывается, даже вид МакГонагалл на месте директора меня не шокирует.
МакГонагалл поднимает правую руку, и все замолкают. Вводят первокурсников. После Распределения директриса произносит громкие слова про Победу. Я опускаю голову, Панси и Дафна по обе стороны от меня тоже опускают головы. Мы будто в трауре. Все это происходит невыносимо долго, до покалывания за ушами, когда чувствуешь дикое напряжение и ощущаешь, как пот выделяется у тебя на висках.
― А теперь я объявлю старост школы, ― говорит МакГонагалл.
У меня руки так вспотели, что я украдкой вытираю их о мантию.
― Старосты Слизерина ― мистер Малфой и мисс Паркинсон…
Тра-та-та-та-та… Можно успокоиться. Я на месте. Нас даже назвали первыми. К чему бы это?
Пуффендуй, Когтевран… Гриффиндор… Стоп.
― … ер Уизли и… кандидатуру старосты девочек факультета Гриффиндор руководство школы отберет к концу этой недели, так как мисс Грейнджер и ее преемница мисс Патил обе отказались занять эту должность по личным причинам.
Я удивленно смотрю на Грейнджер и в то же время думаю: а чему я удивляюсь? У нее погибли родители. А эта пустоголовая Патил, заменявшая Грейнджер в прошлом году, явно не годится на пост старосты.
Внезапно Грейнджер поднимает свое тельце-скелет со скамьи, освобождая плечи от хватки Уизли, и неслышным шагом подходит к МакГонагалл. Привидение, ни дать ни взять.
Они о чем-то разговаривают, и Грейнджер с непроницаемым лицом возвращается на свое место, в объятья рыжего. Директриса откашливается и говорит:
― Старостой девочек факультета Гриффиндор снова станет Гермиона Грейнджер.
С противоположного конца зала раздаются редкие хлопки. Такой поворот событий меня расстраивает. Теперь по долгу службы я не смогу постоянно избегать старосту Гриффиндора.
Я смотрю на гриффиндорцев и перехватываю взгляд грязнокровки. Она улыбается так, словно выиграла титул первой красавицы – то есть, первой умницы. Она улыбается
мне. Рыжий рядом с ней тоже таращится на меня, в его лице нет даже недоумения – а с чего это Грейнджер так уставилась на Малфоя? Рыжему плевать. Мне не плевать, но я делаю вид, что мне плевать.
Кажется, я краснею. Думаю: «Неужели она знает?». И еще: «Они что, смеются надо мной?». Они оба? Я, пожалуй, готов к тому, чтоб Грейнджер и её дружки весь год потешались надо мной, лишь бы быть уверенным, что она ничего не знает.
Я не раскаиваюсь в том, что сделал – в конце концов, я спасал свою жизнь. О каком сожалении может идти речь? Не нужно искать во мне то, чего нет.
Я немного боюсь – Грейнджер будто съехала с катушек. Она похожа на пациентку Мунго, из того отделения, где лежат больные с повреждениями после ошибок в заклятиях.
Кажется, я до конца жизни буду ломать голову, знает ли Грейнджер о том, что это я убил ее мать?
Глава 2Мою темную метку пощипывает.
Первый час этих не самых приятных ощущений прошел почти в панике. Уже неделя, как я в школе, и по вечерам метка напоминает о себе. Вопреки ожиданиям, этот треклятый череп не исчез вместе с Волдемортом. Я знаю, что если с меткой будет происходить что-то еще, и Волдеморт восстанет и призовет меня, я приду к нему. А куда, черт возьми, я денусь?! И мне очень, очень страшно. Так страшно, что в мыслях я уже выбрал себе местечко на кладбище.
Но немного триумфа в глазах еще никому не мешало. С этим триумфом я смотрю на Золотое Трио, так, как будто
он уже воскрес. А Трио смотрит на меня с опасением, словно
он уже воскрес.
В груди постоянно ворочается что-то липкое и холодное; я знаю, что это страх и неверие.
По вечерам меня подташнивает от ужаса. Это крайне неприятно.
Но я убеждаю себя, что это всего лишь остаточное явление. Возможно, реакция на то, что несколько человек с метками собрались под одной крышей.
Сегодня я особенно вымотался. В таком моральном разорении я не пребывал даже в прошлом году. Подумываю спросить у Забини, что там с его клеймом.
В школе постоянно происходит что-то, в чем я не хочу принимать никакого участия. Все раздражает из-за этой метки. В довершение ко всему, уроки Зельеварения, как обычно, проходят вместе с Гриффиндором. И еще вместе с нормальными семикурсниками обоих факультетов, на год младше. Смотреть на их невинные физиономии – наказание, мало уступающее азкабанскому курорту. Обстоятельства, я смотрю, и не думают улучшаться.
Я иду по коридору сквозь обтекающую меня толпу учеников. Мимо выхода во двор, даже не замечая его. Думаю, скоро этому миру снова придет конец. Я знаю это, и я в тылу врага. Неожиданно для самого себя, я решаю выйти на воздух, подальше от гудящих в ушах криков малолеток.
Останавливаюсь.
Откуда-то выскакивает Уизли и спотыкается о мою ногу. Он чуть не падает, но сохраняет равновесие.
― Смотри куда идешь, рыжее ничтожество, ― по привычке бросаю я.
Уизли мгновенно встает в позу, за его спиной вырастает Поттер. Люди вокруг незаметно рассеиваются, будто освобождая место для дуэли. Никто не хочет становиться участником.
Уизли прищуривается и говорит:
― Зря мы не дали тебе тогда умереть, Малфой. Мир получил бы отличный подарок, - незаслуженно много слов в ответ на небрежное оскорбление.
Я смеюсь.
― Зря вы
себе не дали умереть, гребаные герои.
Поттер глядит на меня так, словно сочувствует и знает обо мне что-то такое, чего я сам не знаю. Видит во мне то, чего нет. Поттеру легко изображать снисходительность, ведь школа теперь ― его царство.
― Мне жаль твою мать, Малфой, ― горько и трагично роняет он.
Все это выглядит жутким образом, как если бы они пытались спасти меня от внутреннего зла, но у них не получилось, и теперь они об этом сожалеют, но сделать ничего не могут. Я бы вырвал их жалость и вытер об нее ноги.
― Себя пожалей, ― отвечаю я и все-таки выхожу из замка.
На крыльце – привидение Грейнджер, сгорбленное и тонкое, бессмысленно глядящее в сторону леса.
Я проношусь мимо нее, по привычке морщусь, и начинаю спускаться по ступеням.
― Малфой! ― зовет невесомый голос исчезающей грязнокровки.
― Что, Грейнджер? ― оборачиваюсь я.
― Хватит ругаться, ты проиграл, ― улыбается она. Но не грустно и мило ― типа, вся такая святая ― а удовлетворенно и мерзко скалится.
Откуда она вообще знает про стычку? Хотя, можно и догадаться.
― Пошла ты.
Пошатавшись на свежем воздухе, я возвращаюсь в подземелье. Беру чистую одежду и иду в ванную старост. После ванны, чувствуя себя немного лучше, плетусь на ужин. Но я снова встречаю Грейнджер, чтоб ее. Сердце екает, я все жду, что она посмотрит мне в глаза и скажет:
― Я знаю, это был ты.
А потом вынет из-за спины палочку и добавит:
―
Авада Кедавра.
Но она смотрит в пол, а я не знаю, чего от нее ожидать. Ее ненормальность переходит все границы. Грейнджер поймала меня за рукав и тащит в сторону ― что это может означать? То, что ее мыслительным способностям пришел конец. Как ее вообще пустили к людям? Тем не менее, я выдергиваю руку из ее хватки, стараясь не показывать волнения.
― Малфой, когда с тобой можно поговорить? ― спрашивает Грейнджер.
Только не это. Не волноваться, сделать удивленный вид.
― Когда со мной можно поговорить?
Тебе?
― Мне очень нужно, ― она упрямо мотает головой.
― А сейчас ты что делаешь? ― холодно осведомляюсь я.
Она на секунду прикрывает глаза, словно это я пристаю с просьбами о беседе.
― Сегодня после ужина, хорошо? ― быстро отвечает она и направляется в Зал.
― Да о чем мне с тобой разговаривать?! ― пытаюсь крикнуть я.
Но Грейнджер уже ушла. Что ей надо? С одной стороны, будет хоть какая-то определенность, если выяснится, что Грейнджер знает, как я побывал в гостях у ее родителей. С другой же стороны, она может навесить мне камень на шею и бросить в озеро в отместку за это. К мракоборцам точно не обратится, раз до сих пор не сделала этого. Разберется на месте.
Хотя, я же ее не боюсь. Я не дам ей отомстить, не дам убить себя. Но лишние проблемы из-за убийства грязнокровок мне тоже не нужны. Да чего это я всполошился ― она не может знать, ей просто некому было об этом сказать. Все, кто мог проговориться, либо мертвы, либо в тюрьме. Хотя, и из тюрьмы может дойти… нет, нет. Она точно не знает, или, по крайней мере, не помнит. И из Азкабана не бывает вестей.
За ужином я стараюсь успокоиться, но какой тут покой, когда предстоит разговор с этой Грейнджер? Я боюсь, что выдам себя, если она начнет о чем-то расспрашивать. Но еще больше боюсь, что у меня случится разрыв сердца, даже если грязнокровка и пальцем не пошевелит. Вот уж нелепая смерть…
Наконец, наступает тот злосчастный момент, когда я пытаюсь незаметно выскользнуть из Большого Зала, а она ловит меня на выходе и просит отойти подальше. Я отхожу. Лицо у меня каменное, как могила Дамблдора.
― Малфой, профессор МакГонагалл просила меня поговорить с тобой.
… гигантский камень с моих плеч летит вниз и вдребезги разбивается об пол.
Грейнджер бормочет еще что-то, но я ее почти не слушаю.
― … быть уверенными, что у тебя не появится желание снова заняться тем, чем ты занимался в прошлом году. Ну, ты понимаешь, пытки и… ― скомкано заканчивает Грейнджер.
Я улыбаюсь, как дурак, и киваю головой:
― Нет, конечно, не появится. Я что, похож на человека, который поклоняется Темным искусствам? ― ерничаю я. ― Как ты могла такое подумать, гр… зубрила?
Я чуть было не называю ее «грязнокровкой», исправляясь в последний момент, пусть и неуклюже – Грейнджер, все-таки, староста. Но она и так понимает, что готово было вырваться из моего рта.
Хочется смеяться, пока я разглядываю ее и вижу, как она пытается достойно ответить. Становится понятно, что память Грейнджер в относительном порядке, и свое низкое общественное положение она не забыла, но по-прежнему бесится, когда ей о нём напоминают. Ее взгляд холодеет, а щеки предательски заливаются краской. И тут я слышу еще один голос, строгий, хорошо поставленный:
― Мисс Грейнджер, с вами все в порядке? ― по тону директора МакГонагалл сразу ясно, что она не ожидала увидеть старосту Гриффиндора в моей компании.
И она не просила грязнокровку разговаривать со мной.
Выражение лица Грейнджер меняется и из напряженного становится нарочито милым. Она упархивает к МакГонагалл, а я стою на месте и не могу понять, какого черта весь этот цирк. Быть может, для того, чтобы я расслабился и не ожидал от грязнокровки нападения? Неужели мне опять страшно?
*** *** ***
На этой неделе темная метка лишь пару раз давала о себе знать. За будни я почти успокоился и даже почувствовал в себе силы испортить жизнь кому―нибудь из Гриффиндора. Естественно, долго раздумывать над кандидатурой было некогда, и Грейнджер я поймал вечером пятницы. Она ведь не надеялась, что я буду спокойно сидеть и ждать, когда она проберется ночью в слизеринские спальни с палочкой наперевес и Авадой на языке?!
― Гре-ейнджр, ― протягиваю я, оттискивая ее к стене и прижимая плечом, чтобы не сбежала.
Она что-то пищит и отскакивает в сторону, стараясь держаться подальше. От нее веет мятой ― мы шли с ужина, на котором эльфы порадовали нас мятным мороженым. Кажется невероятным, что Грейнджер вроде и ест на завтраках, обедах, ужинах и даже между ними, но все равно остается полупрозрачной.
― Грейнджер, чего ты от меня хочешь? ― я решаю не затягивать процедуру допроса.
Уголок рта у нее дергается, как будто она хочет сострить, но меняет свое решение.
― С чего ты взял, что я что-то от тебя хочу? ― бесстрастным тоном произносит она.
В горле будто застрял ком. Я нервно сглатываю.
― Ты меня обманула. МакГонагалл не посылала тебя ко мне.
― Быстро ты реагируешь, ― грязнокровка прислоняется к стене и скрещивает руки на груди. ― И недели не прошло.
― Какая разница? ― рычу я.
Да что же, в самом деле?
― Ну да, обманула, ― ее, кажется, это не смущает?!
И то, что ее это не смущает, очень смущает меня!
Я решаю напугать свою жертву.
― Послушай меня, ― я понижаю голос, добавляю угрозы, ― либо ты сейчас говоришь, что задумала, либо тебе так не поздоровится… Всю жизнь будешь жалеть.
Чтобы было убедительней, высовываю кончик палочки из кармана. Я уже не думаю, что Грейнджер может сказать страшную фразу «Я знаю, что ты сделал с моей матерью», так меня бесит ее поведение. Даже если она и произнесет эти слова, они станут последним, что вырвется из ее рта.
Но, наверное, у меня такое дикое выражение лица, что она действительно пугается. И расстраивается. И говорит:
― Ну… ты бы не поверил, что я сама решила поговорить об этом.
Я в замешательстве. Приходится спрятать палочку. Подозрительно все как-то.
― О чем поговорить?
― О том, о чем мы поговорили! ― огрызается она.
Я совсем выхожу из себя:
― Это, может быть,
ты со мной поговорила, но я с тобой не разговаривал. Давай, повторяй все.
Грейнджер возмущенно поднимает брови:
― Не собираюсь! Ты все равно считаешь ниже своего достоинства слушать это.
― Будешь повторять, пока я не захочу, чтоб ты заткнулась! ― я откровенно веселюсь.
Снова достаю волшебную палочку из кармана. Грейнджер хватается за свою, но из глаз у нее еще чуть-чуть, и брызнут слезы.
― Ты псих! ― взвизгивает она и бросается прочь, цепляя меня плечом.
Я счастливо смеюсь. Нет ничего лучше, чем довести грязнокровку до истерики и убедиться, что она ничегошеньки не подозревает о моем участии в убийстве ее матери. Здесь кроется такая ирония, что даже я не могу осознать ее до конца.
Глава 3Не знаю, куда себя девать. Очень хочется подойти к Блейзу и поговорить, но элементарно боюсь услышать ответ, любой ответ. Если Забини скажет, что темная метка тоже беспокоит его, это будет значить… что-то будет значить определенно. А если он давно забил на свою метку и забыл о ее существовании, то сразу понятен мой диагноз: «сошел с ума неизвестно почему».
Наступила суббота, конец первого месяца учебы, и вот, как я посчитал, четвертые выходные. Сегодня я получил первую сову в этом учебном году, хотя раньше родители присылали письма каждую субботу. Отец узнал про день посещения Хогсмида и сообщил о том, что будет ждать в «Трех метлах». Про суд он не написал ничего, но, думаю, тут все решено давно, ибо отец даже ни разу не был арестован после большой битвы. Итак, приходится одеваться и заматываться шарфом, чтобы не замерзнуть по пути в деревню, тащиться куда совсем не хочется.
Уже входя в «Три метлы», я надеюсь только на то, что выгляжу достаточно хорошо после атаки сильнейшего ветра и с кучей листьев в волосах.
Отец поднимается со стула, придерживая полы мантии, и подает мне руку, совсем как джентльмен, помогающий даме. После чего делает знак Розмерте, и та что-то бормочет себе под нос. Мы трансгрессируем прямо из таверны. Мне не нравятся все эти демонстративные фокусы, но я, понятное дело, молчу.
Дома происходит различная церемониальная и формальная ерунда, в которой самое активное участие принимает maman. Впрочем, она всегда питала к этому слабость. В конце концов, мы садимся за стол.
Papá выглядит безупречно. Под воздействием тиранических методов Тёмного Лорда отец немного потускнел, но теперь почти вернул былой лоск.
Я тихонечко ковыряю вилкой в тарелке с грибным салатом, когда papá делает маленький глоток из кубка и вытирает рот салфеткой, собираясь заговорить.
― Сын, ― говорит отец. ― Ты понимаешь, у нас сейчас тяжелые времена.
Я киваю, завороженно смотря на длинные белые локоны, спадающие по его плечам. Зачем произносить всем известные вещи таким торжественным тоном?
― Мы собрались сегодня, чтобы поддержать друг друга, и, в первую очередь, поддержать тебя, ― продолжает papá.
― Поэтому вы не писали мне целый месяц? ― поднимаю бровь.
По причинам, не вполне ясным мне самому, в кругу семьи я холоден, словно мрамор, абсолютно не импульсивен и циничен.
Отец хлопает ладонью по столу. Я закатываю глаза.
― Не перебивай, ― он повышает голос. ― Если Темный Лорд и побежден, ― ах, как мне нравится это «если», ― то это никак не отразится на нашей семье. Мы не должны терять своего достоинства.
― Так чего ради вы меня позвали? ― я все еще в недоумении.
Серьезно, не для того же, чтобы произнести эту ересь.
Отец делает еще один глоток из кубка, вытирает губы. Хмуро смотрит на меня.
― Хоть они и говорят, что сейчас мир, будь начеку.
Я усмехаюсь. Кажется, его тоже достает метка? Поверить не могу, что papá так сильно засуетился. Но к чему это все: к тому, что я должен явиться к Лорду в решающий момент, или нет?
Отец говорит не интересные мне больше слова. Мама что-то добавляет. Из всего сказанного запоминается одна фраза:
― Не опускай голову, когда идешь по заполненному людьми коридору, и не опускай палочку, когда идешь по пустому коридору.
Я кое-что понял. Хотя, я понял это давно, просто не было возможности продемонстрировать свою понятливость.
Надо стоять за себя, а не за кого-то. Иногда для этого приходится изображать и преданность кому-то другому.
Так что там с возрождением?
*** *** ***
Ночью мне приснился сон. Необычный, заставивший задуматься о его смысле. Во сне я шел по темному переходу недалеко от южного крыла замка, и внезапно столкнулся с Дамблдором. Знать, что Дамблдор мертв, и в то же время видеть его перед собой вживую было странно и жутко. Это буквально ввергло меня в ужас. Тело оцепенело, как часто бывает в кошмарах, и, не слыша собственного голоса, я сказал Дамблдору:
― Вы ведь умерли, ― да, я не слишком тактичен с покойниками.
Дамблдор покачал головой.
― Я ― да, ― ответил он.
― А Темный Лорд? ― с замиранием сердца спросил я.
Он ничего не произнес, лишь покачал головой. Потом протянул руку и указал неправдоподобно длинным и тонким пальцем на то место, где у меня теоретически располагается сердце:
― Ты сам знаешь, ― и исчез.
Исчез.
Я проснулся в недоумении и с идиотской улыбкой на губах. «Ты сам знаешь». Не похоже на то, чтобы я был влюблен в Лорда и чувствовал его своим сердцем. Может быть, слова Дамблдора ― намек на то, что мне нужно следовать внутреннему голосу? И вообще, чего ради бывший директор явился в сон Драко Малфоя? Не могу задаться вопросом школьного задиры «а ему-то я что сделал?», потому что яснее ясного ― Дамблдор погиб частично и по моей вине. Черт. Уже не один человек погиб по моей вине, ага? Не знаю, как конкретно относиться к этой статистике, знаю, что раскаиваться бесполезно.
И вот, я иду на завтрак, пошатываясь спросонья и одновременно потирая предплечье, и врезаюсь в Забини. Тот как раз останавливается, чтобы запустить правую руку в левый рукав и пальцами, по-видимому, достать до Метки и почесать ее. Лицо Блейза выражает такую досаду, что я усмехаюсь.
― Кто-нибудь увидит, ― бурчит он, оборачиваясь и видя мои манипуляции с предплечьем.
Я будто делаю глоток свежего горного воздуха: у Забини тоже проблемы. По крайней мере, я не один и не сумасшедший. В коридоре, вопреки опасениям Забини, никого нет, и я спрашиваю:
― Что думаешь делать с этим?
Забини кривит губы:
― А что, я что-то должен делать? ― вопросом на вопрос отвечает он.
Я пожимаю плечами. Уж кто-кто, а Забини точно волк-одиночка. Говорить с ним бесполезно. Вообще не с кем говорить, я сам по себе.
Не дожидаясь Забини, я продолжаю свой путь на завтрак.
*** *** ***
Когда я возвращаюсь из ванной старост (конечно, я буду пользоваться ею, я ведь староста) вечером пятницы, на улице уже темно и в коридорах зажглись факелы. Я еле тащу свое размякшее тело в сторону подземелий, и где-то у портрета Фофана Дурашливого начинаю ощущать приближение приступа боли. Раньше, когда Тёмный Лорд был жив, метка иногда монотонно зудела, а иногда происходили нарастающие приступы, и я их предчувствовал, как сейчас. Пытаясь не обращать внимания, продолжаю ползти к пункту назначения ― кровати. Но, когда дохожу до портрета Фофана Драчливого… Надо сказать, что Фофаны ― это цари из сказки про единорога, и их династия насчитывает около двадцати поколений, в которой Дурашливый ― первый царь, а Драчливый ― последний; портреты всех этих не существовавших никогда горе-правителей висят в строгом порядке в данном злосчастном коридоре. В общем, миную я двадцать картин (а промежутки между ними по три метра), и к двадцатой метка начинает гореть так, как в этом году еще не горела. Я останавливаюсь и смотрю на свою руку, скрытую под рукавом пижамы. Делаю шаг, надеясь, что скоро все пройдет. В тот момент, когда моя правая нога касается пола, рука непроизвольно дергается от острого укола новой боли. Виски будто взрываются, а в глазах пляшут зайчики, рожденные факелом на ближней стене. Я сжимаю зубы, со свистом втягивая воздух, и прислоняюсь спиной к холодному камню под факелом. Теперь я понимаю, каково было Поттеру с его шрамом. Хотя, почему «было», может, у него и сейчас шрам разрывается? Я думаю о Поттере уже пять секунд, что со мной?!
Стараясь отдышаться, я неожиданно слышу чьи-то шаги. Делаю попытку вжаться в стену, но надо мной, черт побери, горит факел, и свет выдает мое присутствие и состояние. Не дав мне ни секунды передышки, из темноты возникает бледный, играющий тенями профиль Грейнджер. Краем глаза она замечает меня; первым делом вздрагивает, а потом резко оборачивается.
― Малфой! ― восклицает она, как будто и так не понятно.
Я корчу дьявольскую физиономию, желая лишь, чтобы она отстала.
― Вали, ― бросаю я ей, но выходит как-то жалко.
Оказывается, у меня ужасно сел голос.
― Что с тобой? ― она подходит ближе, всматриваясь в меня одним темным правым глазом и одним белым пятном: на ее левый глаз лег зайчик моего ослепленного зрения.
― Грейнджер, иди, куда шла.
Меня все бесит!
Она какая-то ненормальная, стоит передо мной, и в том ее глазу, который не затмевает белое пятно, я вижу жалость и сочувствие… и еще кое-что. О-о, да, я знаю этот взгляд. Панси всегда так смотрит на меня, когда выпьет: долго, пристально, еле сдерживая желание дотронуться. Уж Паркинсон-то я знаю, ну а девчонки все такие. Тем более, Грейнджер ― ей наверняка красоты в жизни не хватает, даром, что Уизлик рядом. Можно понять зачарованность грязнокровки. Ведь я чарующий, даже в таком мерзком виде?
Я выпрямляюсь, отталкиваясь от стены, и нависаю над ней, полупьяный от переживаний и злобный. Мой взгляд такой уничижающий, что, по идее, Грейнджер должна растечься зловонной лужицей от обиды. Но эта сумасшедшая встает на цыпочки и целует меня. Очень робко, нежно, целует.
Грейнджер ненормальная! Я это еще не раз повторю! Она ОПАСНА!
Я поднимаю руку и отталкиваю ее от себя. Она отбегает на пару шагов и сразу становится ниже ростом. Стоит в темноте и поблескивает глазами, как волчица. Мне видны провалы вместо ее щек ― настолько выпирают скулы.
От внезапного приступа слабости я теряю равновесие и снова облокачиваюсь о стену. Грейнджер отбегает дальше в темноту. Все это ― не говоря ни слова. Нормально.
Тут меня пронзает очередная, самая яркая и самая безумная вспышка боли. Не сумев сдержать всхлип, я слышу, как где-то во мраке на секунду затихли невидимые шаги грязнокровки. Но, слава Мерлину, она все-таки свалила.
В плечо впивается угол рамы с Фофаном Драчливым… Грейнджер точно не в курсе нашей встречи с ее мамочкой. Иначе она упустила великолепный шанс покончить со мной.
Глава 4Опять наступает суббота и обнаруживается, что семикурсники могут хоть каждые выходные ходить в Хогсмид, а сегодня там еще и снова присутствует мой отец. В этот раз мне составляет компанию Гойл. Ко всему прочему, papá известил его, а не меня, о том, что он будет ждать нас обоих в баре. Я получился бесплатным приложением.
Мы приходим в «Три метлы» к полудню. Отец сидит за дальним столиком, грея руки о глинтвейн, что совсем не соответствует солнечной безветренной погоде за дверьми заведения. Еще перед ним стоят две кружки со сливочным пивом ― для меня и Грега. Мы усаживаемся за стол, поняв, что сегодняшний разговор будет происходить прямо здесь.
― Добрый день, papá, ― говорю я, а отец степенно кивает.
― Здравствуйте, мистер Малфой. ― неуверенно произносит Гойл.
Мы с Грегом оба не понимаем, что происходит.
― Твой отец пропал, ― говорит отец Гойлу.
Мило это все же ― так вот, без предупреждения, обрадовать.
― К-каак пропал? ― запинаясь, спрашивает Гойл.
Papá сдержанно пожимает плечами:
― Твоя мать сказала, что он вчера трансгрессировал прямо с аллеи перед домом, не объяснив, куда. Она не смогла выбраться в Хогвартс и попросила меня лично сообщить тебе эту новость.
Гойл растерянно сжимает кружку, а его глаза бегают по столешнице, не в силах остановиться на каком-либо предмете. Я решаю, что, раз я тут оказался, необходимо внести свою лепту:
― Отец, а ты как думаешь, что случилось с мистером Гойлом?
Какое-то время papá молча вертит в руках волшебную палочку, отставив кубок с глинтвейном, но потом отвечает.
― Не имею понятия, Драко. Возможно, он всего лишь решает какие-то проблемы. Не стоит впадать в панику, как твоя мать, ― он поворачивается к Грегу. ― Нужно подождать.
Мне нечего сказать на это. Может, мистер Гойл «всего лишь решает какие-то проблемы»? Какие, например? Приделывает нос возродившемуся Темному Лорду?
― В любом случае, ― завершает отец, ― смотрите в оба.
Где-то я это уже слышал.
Он встает, пожимает нам руки и уходит, а его напиток все еще стоит на столе. Я понимаю, что ему было все равно, в какую погоду пить глинтвейн ― он не сделал ни глотка.
Домой мы идем в подавленном настроении.
― Как ты думаешь, он скоро объявится? ― грустно спрашивает Грег.
Сердце у меня вдруг екает – я совершенно не ожидал, что Грег заговорит об этом напрямую.
― Кто ― он? ―на всякий случай уточняю я.
― Мой отец, ― в голосе приятеля слышится удивление.
Ах, он про мистера Гойла! А я-то думал, про Лорда. Ничего другое уже в голову не лезет, скоро буду от любого «он» шарахаться.
― Не знаю, ― отвечаю я, стараясь скрыть в голосе облегчение.
Но почему-то мне кажется, что мистер Гойл не объявится ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. У него проблемы. У нас у всех проблемы.
*** *** ***
С недавних пор у меня появилось новое развлечение ― мучить Грейнджер. Это доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда, не скажу, что она сильно мучается, но, честное слово, я работаю над этим. Пялюсь на нее постоянно. На завтраке ― я пялюсь на нее. На обеде ― я пялюсь на нее. На ужине ― я пялюсь на нее. На совместных предметах ― я пялюсь на нее! При пересечении в коридорах… гм, тут, для разнообразия, я не только пялюсь, но и поигрываю бровями.
Уверен, она уже никому не расскажет, в каком состоянии увидела меня тогда. И она безобидна, что главное.
Исходя из этих наблюдений, я сделал вывод ― не стоит отталкивать то, что само идет в руки. А Грейнджер бежит прямиком туда: все эти непонятные разговоры о перемирии, и поцелуй, и красные щеки, когда я пялюсь на нее (а это значит, она краснеет с утра до вечера)... Поначалу я изводил ее просто ради злобного удовлетворения, а теперь мне это нравится. И, так как искать девушку сейчас не лучшее время, то надо брать то, что доступно. Завязать отношения с Грейнджер? Нет ничего проще! Но, тут есть один маленький нюанс ― мы с ней враги. Ничего, я приложу чуточку усилий.
Правильно все рассчитав, в одну из тяжелых, загруженных уроками пятниц я снова оказываюсь в коридоре Фофанов примерно в десять часов вечера. Жду пятнадцать минут.
Через пятнадцать минут говорю себе ― жду еще пять минут и ухожу.
Еще через десять она появляется. Не знаю, куда она ходит этим коридором, но появляется неспешным шагом, размахивая руками и даже не боясь встретить в столь позднее время меня.
― Привет, Грейнджер, ― я выныриваю из темноты перед ней, наслаждаясь эффектом неожиданности.
Она шарахается, но не очень пугается.
―Опять ты!
Я усмехаюсь.
― Нет, это
ты опять.
― Ага, ага, ― она соглашается со мной, как, наверное, соглашается с Уизли, когда тот говорит про квиддич, и пытается продолжить путь.
― Куда ты собралась? ― заигрывающим тоном спрашиваю я и ловлю ее за талию.
Она замирает, а ее тело словно каменеет.
― Отпусти, ― тихо говорит Грейнджер, и я чувствую, как шевелятся складки мантии, когда ее рука хватает палочку в кармане.
Не теряя времени, я делаю быстрое движение: правой рукой крепко обхватываю ее плечи, одновременно выдергивая из пальцев вытащенную палочку, и делаю несколько шагов назад до тех пор, пока не упираюсь в стену. Так гораздо удобнее: я прижал Грейнджер к себе спиной, и одна рука осталась свободной. Ее палочку кладу себе в карман.
Молча, начинаю расстегивать пуговицы ее мантии на уровне живота. Расстегиваю две ― больше не надо.
Просовываю руку внутрь ― и, вот ведь, она даже не возникает. Я был прав, я был пра-а-ав.
Она совсем не против!
Я добираюсь до ее живота и начинаю совершать с ним достаточно возбуждающие манипуляции ― это моя хитрость.
Правой рукой я добираюсь до ее живота и глажу его ― едва касаясь пальцами, почти не дотрагиваясь, а левой ― железной хваткой сжимаю Грейнджер в объятиях. При всем при этом дышу ей в ухо. Надо заметить, что едва касаюсь ее кожи я не только потому, что так задумал, а потому, что живот у нее гораздо более впалый, чем вообще может быть, тугой, словно барабан. Невероятно ужасно, но как-то даже нравится.
Ненормальная, падающая в ловушку Грейнджер.
Мне слышно, как она пытается сделать глубокий вдох. Потом второй. Третий. Ей не удается выровнять дыхание, а на ее месте любой бы этим обеспокоился. И она начинает тяжело задыхаться, не имея возможности пропустить воздух в легкие полностью ― по разным причинам, не только из-за давления моей руки на ее грудную клетку.
Услышав эти полувсхлипы, я резко отпускаю ее. Она медленно оборачивается.
― З-зачем ты это сделал? ― мне очень нравится этот дрожащий голос.
― Что? ― я абсолютно спокоен, я на задании.
― Ты г-гладил мой живот? ― она еще и не уверена.
У нее что, возникли сомнения, что я именно живот гладил?
― Это будет нашим перемирием, о’кей? ― спрашиваю я и протягиваю ее палочку.
―Что ты хочешь? ― настойчивая грязнокровка.
― Тебя.
И она снова сбегает от меня, как и рассчитывалось. На сегодня программа отыграна. Погоди, Грейнджер, то ли еще будет.
Я не желаю ей зла, просто нечем заняться. И, вопреки распространенному мнению, у меня не возникает желания вымыть руки после соприкосновения с маглорожденными. Возникает желание только
сделать вид, что я хочу помыть руки.
Довольный, я возвращаюсь в гостиную. Думаю о том, что секса у меня не было черт знает, сколько. Грейнджер очень кстати. Она полезна во всех отношениях, в том числе и как кладезь информации. Главное ― все сделать правильно. Если я действительно нравлюсь ей, я не смогу ошибиться.
Глава 5Несколько дней подряд я только и думаю о том, что же там с Волдемортом и отцом Гойла, и что же там с Грейнджер и шрамом Поттера. Мысли об этих вещах так и преследуют ― сначала я мучаюсь от метки, потом, когда она затихает, вспоминаю про отца Гойла, потом думаю, болит ли шрам у Поттера, и лишь после всего этого вспоминаю, что, будь Грейнджер моей подружкой (хе-хе), я бы давно у нее все вызнал. И вот, уже несколько раз обдумав план завоевания грязнокровки (он не сложен: поймать ее еще разок и пристать со страстными признаниями), я вспоминаю эпизод с убийством ее матери и прокручиваю его в голове без остановки, отрицая то, что оправдываюсь перед собой. Я постоянно воссоздаю в подробностях те события, и, кажется, заработал себе синдром навязчивого состояния…
― Сейчас позвонишь в дверь и скажешь, что ты посыльный, ― говорит Беллатрикс, поднимаясь по старой лестнице с высоченными ступенями и держась за узорчатые перила мертвенно-бледной рукой.
Подол ее ажурного платья волочится следом, как королевская мантия… некоторые могут сравнить это со свадебной фатой, но такая ассоциация была бы слишком циничной. Я иду позади Беллатрикс и монотонно киваю. Киваю уже давно, особо не обращая внимания на то, с чем соглашаюсь. Мои мысли витают где-то под крышей этого гигантского, похожего на гостиницу, здания, но последние слова тетушки все же пробиваются в сознание через толщу полнейшего отсутствия.
― Позвонить в дверь? ― недоуменно спрашиваю я. ― Как это?
Похоже, у Беллы совершенно отключились мозги.
Мне тяжело находиться рядом с ней, не только потому, что она постоянно твердит о своем Хозяине (прошу прощения, о нашем Хозяине), но и потому, что невыносимо видеть то, во что превратилась тетушка. Статная, утонченная и одновременно с этим давящая ледяным высокомерием женщина, которую я знал по колдографиям, стала похожа на оборванку, сбежавшую из отделения душевнобольных в Мунго.
― Звонок! ― взвизгивает Белла, встряхивая гривой волос. ― У них есть такое приспособление! Рядом с дверью небольшая кнопка, нажмешь ее, и маглы услышат, что кто-то пришел к ним. Ты хотя бы знаешь, что такое кнопка?
Она оборачивается на меня, тяжело облокачиваясь на перила и зло сверкая глазами.
― Я справлюсь, тётя. Не беспокойтесь, ― успокаиваю я ее.
― Потом скажешь, что ты посыльный. Скажешь, что принес подарок. Держи, ― она взмахивает палочкой, и в моих руках оказывается гигантский короб, украшенный бантом. Судя по весу, короб абсолютно пуст.
Мы уже на четвертом этаже, цель живет на пятом, осталась всего пара пролетов. Беллатрикс постепенно сбавляет громкость голоса.
― Я и Руди будем стоять около лифта, ― говорит она.
Лифт?! Так тут есть эта штука? Я слышал о ней, но никогда не пользовался, как и Белла, судя по всему. У меня колени уже болят от ступенек. Даже в Хогвартсе таких высоких нет, а замок будет постарше этого здания лет так на пару тысяч.
Мы выходим на лестничную площадку. Беллатрикс делает круглые глаза, по-своему подбадривая меня, а сама тянет за рукав все это время молчавшего Рудольфуса, и они скрываются в тени за будкой, забранной железной решеткой ― видимо, это и есть лифт. Я подхожу к квартирам. Оборачиваюсь на Беллу ― она тычет пальцем в ближайшую ко мне дверь. Исследую стену рядом с косяком. Над табличкой, на которой написано «Гейбл», маленькая круглая кнопочка. Я нажимаю на нее со всей силы и слышу, как где-то, словно из-под толщи воды, раздается известная классическая мелодия в жутком исполнении. Потом наступает тишина. Я жду, пока ее нарушит клацанье замков, после чего на пороге возникает ухоженная женщина лет сорока. Она приветливо улыбается, и видно лучики морщинок вокруг ее глаз. Но я стараюсь не рассматривать хозяйку квартиры ― это мамаша Грейнджер, не хватало еще пожалеть.
― Что вам угодно, молодой человек? ― спрашивает женщина, уставившись на коробку в моих руках.
― Вам п-посылка, ― выдавливаю я, ― куда поставить?
Она открывает дверь пошире и делает приглашающий жест рукой, пропуская меня внутрь.
― Нужно где-то расписаться? ― спрашивает она, все еще стоя в проходе.
Я ставлю пустой ящик на столик в холле и поворачиваюсь к ней.
― Не стоит, ― не дает мне раскрыть рот Белла, в своей обычной бесцеремонной манере входя в квартиру.
Беллатрикс дожидается, пока зайдет Рудольфус, после чего царственным жестом закрывает дверь и заколдовывает ее. Женщина в растерянности смотрит на это.
― Что происходит? ― пытается возмутиться она, но тотчас же получает «Остолбеней».
― Муж дома? ― кричит Белла в пустоту комнат, отпихивая из-под ног развопившегося вдруг жирного кота.
Выходит муж ― интеллигентный и высокий, именно таким я и представлял себе отца заучки.
― Дорогая, что… ― начинает он, но видит тело жены и осекается.
― Здра-авствуйте, мистер Грейнджер! Остолбеней! ― Белла особенно не церемонится.
Она левитирует обоих маглов по комнатам. Мужчина отправляется в спальню, а женщина ― в гостиную. Рудольфус заходит в спальню и прикрывает за собой дверь. Я даже не хочу представлять, что там сейчас будет.
Беллатрикс проходит в гостиную, почти таща меня за локоть.
― А теперь, дорогой Драко, ты покажешь мне, как умеешь накладывать Круциатус. Даже Поттер уже научился, ты ведь не хочешь от него отстать? ― спрашивает Беллатрикс.
Мне плевать на Поттера. Я стою, опустив палочку.
― Давай, Драко, ― говорит Белла, ― покажи мне ненависть.
Я сжимаю зубы, но ненависть во мне, если и есть, то только к самой Белле и ее Лорду.
Тетушка ходит вокруг меня, опутывая сетью слов, как хитрая лиса, помахивающая рыжим хвостом.
― Давай, Драко! ― хриплым шепотом увещевает она, ― Скажи «Круцио». Мы ведь не зря взяли тебя с собой.
Я продолжаю молчать, повернувшись лицом к лежащей без сознания женщине и стараясь не встречаться взглядом с тетушкой.
Белатрикс приходит в ярость от моей безответности; замерев за моей спиной, она начинает кричать:
― Давай! Делай это!
Уши у меня сейчас отвалятся. Я начинаю бояться Беллу. Уже долгое время страх движет большинством моих действий. Я поднимаю палочку, и Белла сразу успокаивается.
― Круцио.
Ничего не происходит, и в повисшем безмолвии почти слышно, как скрипят зубы Беллатрикс.
― Круцио! ― я начинаю кричать, злясь и приходя в отчаяние.
Мое заклятие сразу скидывает заклятие оцепенения, наложенное Беллой, и женщина на полу начинает корчиться. Ее рот разевается, исторгая нечеловеческий крик. По впалым щекам текут слезы, глаза выпучены от ужаса.
Я оцепенело продолжаю держать палочку, не веря, что это сотворено мной.
Белла ласково опускает мою руку, снимая заклинание. Женщина перестает шевелиться и затихает; ее глаза приоткрыты, и я вижу в них животный ужас.
― Давай еще раз, ― говорит Белла, а меня, кажется, сейчас стошнит.
По милости тетушки я накладываю Круциатус на миссис Гейбл пять раз подряд. На шестой раз что-то идет не так. То есть, еще больше «не так», чем возможно в этом случае.
Неприятный хруст слышно даже несмотря на то, что одно ухо я зажал свободной рукой, а второе прижал к плечу. На такие дела нужно брать с собой ночные затычки, что, конечно, не для Беллы. Она блаженно улыбается, а я вижу здоровую щель между ее передними зубами, этот необычный азкабанский шик.
Белла снова прекращает мое колдовство жестом, и я что-то понимаю.
Миссис Гейбл, или миссис Грейнджер, или как ее там еще, симпатичная женщина с морщинками вокруг глаз, умерла. Она бездыханна, и у меня ощущение, что я сейчас стану таким же. Воздуха категорически не хватает, поэтому я бросаюсь к окну, переступив через мертвую маглянку.
― Я помогла тебе, ― звучит голос Беллы, ― скажи спасибо. Сам бы ты не смог.
Я судорожно дышу холодным туманом, перегнувшись через подоконник. После двух одновременных Круциатусов выжили только Лонгботтомы, но и на их месте предпочтительнее смерть.
― Помогла? ― кричу я Белле, но кричу, на самом деле, на улицу.
― Да, ― говорит Белла.
Она подходит ко мне, пытаясь заглянуть в лицо, но я смотрю на крыши дома напротив.
― Мать грязнокровки умерла от боли, ― произносит Белла, отодвигая меня.
Я отхожу в середину комнаты, наблюдая, как тетушка подтаскивает тело убитой к окну. Подняв сначала торс женщины, потом ее ноги на подоконник, Беллатрикс двумя руками, рывком вверх, скидывает мертвую миссис вниз. Потом тетушка, чуть не выпадая из окна сама, смотрит вслед нашей жертве. Беллатрикс до безумия нравится происходящее. Я же довольствуюсь тем, что ее смех в этот момент испытывает нервы прохожих, а не мои.
*** *** ***
Страх приходит ко мне приступами. Чаще всего, перед сном… и тогда сна можно больше не ждать. Иногда меня начинает колотить, но днем я стараюсь просто не думать о метке и о Белле, которая умерла. Умерла, равно как и мать Грейнджер. Интересно, каково им там вдвоем, жертве и убийце? Надеюсь, Белле несладко в аду, несмотря на то, что там она наверняка встретила много друзей. Хорошо бы и Тёмный Лорд был там - на радость как Белле, так и всем ныне живущим людям. В голову порой приходит абсурдная мысль вызвать дух Беллатрикс, чтобы узнать, где же Хозяин, но я отлично понимаю, что можно вытерпеть чей угодно дух, кроме духа миссис Лестрейндж.
Немного отвлекают мысли о грязнокровке, хоть я и осознаю, что она всего лишь попалась под руку, с таким же успехом могут помочь и мысли о Селестине Уорлок. Но сложилось иначе.
Поэтому, я продолжаю охоту на беззащитную гриффиндорку. Выследить добычу оказывается несложно, даже вне пределов коридора Фофанов.
― Эй, Грейнджер! ― зову ее я, и, конечно, она оборачивается.
Снова темный переход, зуд в предплечье и неестественная бледность стоящей передо мной девушки.
Внезапно в голову мне приходит интересная идея. Я приближаюсь к замершей грязнокровке и, ласково взяв ее за подборок, начинаю нашептывать. Да так, что мои губы почти касаются ее уха и она чувствует мое дыхание так, как каждый день чувствует дыхание Уизли.
― Ты же потеряла память, ― произношу я, ― я прав?
У меня такой трепещущий голос, словно я разговариваю с магловской Королевой Англии. В общем же сцена напоминает встречу Ромео и Джульетты на небесах.
Грейнджер ничего не отвечает, только легонько кивает. Мой большой палец находится очень близко к ее губам, и я, чтобы не переборщить с нежностью, опускаю руку вниз.
― А ты помнишь… ― тут наступает драматическая пауза, ― помнишь…
Голос срывается, потому что мне то ли смешно, то ли страшно. Приходится замолкнуть еще на секунду.
― Как ты любила меня? ― договариваю-таки я и затаиваю дыхание.
Надо было проверить. Надо было проверить, что она помнит. Конечно, даже если она забыла о межфакультетской ненависти, Поттер с Уизли не преминули восстановить этот провал, но вдруг, благодаря моему вопросу, она засомневается в полноте своих знаний?
Поначалу мне кажется, что она закашливается. Мы стоим очень близко, и я тут же чувствую вибрацию где-то на уровне груди. Я терпеливо жду, пока приступ пройдет, но, когда из ее рта начинают вырываться странноватые звуки, становится понятным, что она смеется.
Отступив назад на два шага, я скрещиваю руки на груди и впадаю в траурное молчание, угрюмо глядя на Грейнджер. Она перестает хихикать, но ей не до конца удается стереть с лица улыбку:
― Я забыла всего лишь несколько моментов из своей биографии, если, конечно, не считать половины учебного курса, и уже успела все восстановить, ― говорит она. ― Неужели ты надеялся, что я поверю тебе?
Грейнджер начинает смеяться в голос. «Да, я действительно надеялся, что ты полная дура, ― хочется ответить мне. ― Попытка не пытка».
И, интересно, если в те «пару моментов», которые Грейнджер забыла, входила смерть ее родителей, рассказали ли ей об этом заново?
Я смотрю на смеющуюся грязнокровку и во мне тихонько закипает злость.
Досчитай до десяти.
Раз, два… идем дальше.
― Извини, ― прерываю я веселье, ― извини меня за это. Просто, ты, наверное, уже поняла, что я неравнодушен к тебе, что скрывать.
Интонации у меня механические, я еле держу себя в руках. Терпеть не могу, когда меня высмеивают грязнокровки.
― Да? ― отсмеявшись, она только это и может ответить?
Полный бред.
― Да!!! ― резко отвечаю и думаю, что больше не могу сдерживаться.
Я хватаю ее за плечи и подтаскиваю к стене, прижимая своим телом. Не хочет по-хорошему, будет по-плохому. Я дал ей время, честно, я же дал ей время. У меня не такая большая чаша терпения, чтобы отвечать на насмешливые «Да?», за которыми обязательно должно последовать боязливое «Нет».
Начинаю целовать ее, как полнейший кретиноманьяк, поднимаю мантию, трогая ноги через дурацкий девчачий атрибут ― колготки. Она то всхлипывает, то стонет, но не торопится активно сопротивляться или кричать. Когда я нащупываю пуговицы на ее блузке…
―
Остолбеней! ― говорит Грейнджер, и ее заклятие попадает в меня из палочки, даже не вытащенной из кармана.
Я замираю в совершенно идиотской позе, одной рукой держась за ее грудь.
Грейнджер медленно отлепляется от стены и выбирается из-под меня. Тут она начинает нервно хихикать, освещая представившуюся картину Люмосом. Это САМЫЙ УЖАСНЫЙ МОМЕНТ за всю мою практику, клянусь! Катастрофа.
Она стоит и опять ржет надо мной, а у меня через секунду из открытого рта начнет стекать слюна, и я бы покраснел, если бы не разучился это делать на курсе этак… первом.
― Всего на полчасика, тебе не привыкать, ― усмехается Грейнджер, но ее глаза сверкают в темноте совсем не под стать веселому тону. Она разворачивается и удаляется, и огонек на конце ее палочки подпрыгивает в такт шагам. Перед поворотом я снова слышу ее смех, но после кажется, что смех переходит в плач.
Откуда-то справа раздается тихий шорох, и я чувствую, как что-то внизу теребит отвороты брюк. Отлично, крысы ― это как раз то, чего мне не хватало для идеального вечера.
Глава 6Гойл спрашивает, не приходили ли письма из дома. К его разочарованию, мне уже две недели ничего не приходило. Метка постоянно болит, но я не обращаю на нее внимания. Теперь нашлись дела поважнее, чем всякие змеи.
Я не привык сдаваться. Так что, грязнокровка дура, если надеялась, что после получасового отморожения конечностей, крысиного концерта и лекции завхоза мои планы изменятся.
На следующий день я нахожу ее в женском туалете на втором этаже, том, где обитает Миртл. Но Миртл сегодня нет. Грейнджер сидит и ревет под дверью кабинки, совсем как первокурсница. Я нашел ее потому, что искал. Пока стоял вчера лицом к стене и ждал, когда меня и моих длиннохвостых друзей обнаружат Филч с миссис Норрис, я все продумал. Честно, я даже полюбил это драное существо (то, которое из семейства кошачьих), ведь она разогнала крыс за секунду.
Я тихо подхожу к Грейнджер. Сейчас начнется.
― Почему ты плачешь?
Грейнджер поднимает на меня глаза, и я вижу ее порозовевшие мокрые щеки. Хочется вытереть их насухо, но надо подождать.
― А разве непонятно? ― спрашивает она, подтягивая к себе тонкие ноги и обхватывая колени руками.
― Из-за того, что я сделал вчера?
Да вообще удивительно, что она не убежала, как только я вошел.
Она кивает, но поясняет:
― И из-за Рона. Ты порвал колготки. Он увидел.
Я бросаю взгляд на свой магический перстень, украшенный остро ограненным камнем, и пожимаю плечами.
― И ты до сих пор плачешь, уже сутки?
― Нет, только начала.
Смешно. Я присаживаюсь перед Грейнджер на колени, заглядывая в лицо:
― А почему ты сейчас со мной разговариваешь?
Она жестко усмехается, что немного портит романтическую атмосферу старого женского туалета:
― Я не боюсь тебя.
Эти слова повисают в воздухе, наводя меня на мысль о том, могу ли я сказать то же самое по отношению к ней. Она ведь чокнутая, и я убил ее мать, и дальше по списку.
― Я тоже тебя не боюсь, ― через силу произношу я, последнее слово договаривая почти шепотом.
Но мой шепот звучит не испуганно, а интимно. Тем более, если учитывать мою рабскую позу.
― Прости меня, ― шепчу я ей, приближаясь губами к ее щеке и едва касаясь соленой от слез кожи. ― Я вчера не сдержался. Но я не хотел, чтобы так произошло.
И это все так, на хрен, нежно и невесомо, и невинно и очаровательно, что я сам себе не верю. Но она-то верит, а это главное.
Долгие беззвучные секунды ― от прикосновения моих губ до ее едва заметного кивка ― растягиваются в отвратительно милую картину влюбленности. Я с облегчением выдыхаю.
― Ты мне правда нравишься, ― она рушит полюбившуюся мне тишину, отворачивается к окну, ― сначала я думала, что просто хочу быть уверенной в том, что мы не без причины тебе доверяем. Ты ведь учишься сейчас вместе со всеми. Но потом…
Угадал, угадал! Я нравился ей с самого начала.
― Не волнуйся, я сделал переоценку ценностей, ― приходится идти до конца. Сейчас буду умолять принять меня в Отряд Дамблдора, который, ручаюсь, до сих пор существует.
Грейнджер всхлипывает. Наконец удается вытереть слезы с ее щек.
― Не плачь, ― говорю я утешающим тоном. ― Уизли ужасный.
Она пожимает плечами, как будто хочет сказать: «Ничего не поделаешь».
Я встаю с колен и отряхиваю брюки. Кажется, она разочарована тем, что я не поцеловал ее еще раз, в губы. Извините, за отдельную плату.
― Сегодня, в … в десять, в Выручай-комнате, ― говорит она, и в ее глазах уже не видно ни слезинки. Сухие и колючие, они бегло изучают расписание, откуда-то появившееся у нее на коленях.
Я киваю.
― Уизли?
― Он будет спать, ― Грейнджер поднимается на ноги.
Подходит к выходу, поправляя мантию и повесив на плечо сумку, с которой не расставалась даже в минуты душевного расстройства.
― Погоди минут пять, потом выходи, ― бросает она и исчезает за дверью.
Она стала чем-то похожа на Лавгуд ― то же постоянно меняющееся настроение и скачущее от одного к другому внимание. Я бы охарактеризовал состояние Грейнджер одним выражением: «пустилась во все тяжкие».
*** *** ***
Перед отбоем мне ничего не стоит выйти из гостиной под предлогом патрулирования коридоров. Единственные люди, чьих расспросов следовало бы остерегаться ― Гойл и Забини. Забини занят написанием какой-то фигни для МакГонагалл, Грег же вообще трансгрессировал к матери домой. Вот так, просто ― вышел за ворота школы и трансгрессировал, вечером буднего дня. Но, даже если МакГонагалл узнает о таком безобразии, она не будет сильно распыляться, ведь вся школа в курсе того, что снова начались таинственные исчезновения, первой жертвой которых стал бывший Пожиратель. Школа не избежала распространения десятков различных слухов по этому поводу, включающих версию отмщения. Якобы, у какой-то хаффлпафки сестра-сквиб погибла от руки Гойла-старшего, и теперь выжившая сестра отомстила убийце, выпустив ему кишки и развесив их на стрелках Биг-Бена. Конечно, существует еще много леденящих душу версий и кровавых подробностей, но эта показалась мне самой достойной внимания. Я бы не позавидовал мистеру Гойлу.
В Выручай-комнату я прихожу за полчаса до назначенного времени. У меня на это две причины. Во-первых, я не доверяю Грейнджер. Она какая-то странная, как ни крути, то ранимая, то суровая. Все можно понять, но для меня подобное поведение может стать плохим знамением. Вдруг эта психически неуравновешенная устроила засаду?
Во-вторых, даже если все по-честному, я не хочу, чтобы комнату открывала она. Разной формы мягкие подушки и розовые слоники ― буэ, нет ничего более тошнотворного. Я открыл уютный полукабинет-полуспальню, с ненавязчивой обстановкой и без излишеств.
Сев в изящное, обитое гобеленом кресло, я с наслаждением потягиваюсь. Сегодня, кажется, будет что-то особенное. Это не предчувствие опасности, не уверенность в том, что я наконец-то пересплю с Грейнджер ― это какое-то светлое ощущение. Такое возникает, когда выходишь на перемене из Хогвартса, а на улице невозможно белый снег, сверкающий на солнце. А вечером я сажусь у камина с кем-нибудь из девчонок и мы долго разговариваем. Иногда я даже скучаю по вечерам с Панси, но знаю ― ушедшее должно остаться в памяти, и все. Теперь будет что-то новое. Метка тихонько, как комарик за стеклом, зудит, и есть надежда, что она не испортит мне вечер.
Видя, как поворачивается дверная ручка, я привстаю с места. Входит Грейнджер, неуверенно поправляя волосы. Все честно, без обмана, да? Я подхожу к ней.
― Ты уже здесь, ― тихо говорит она и в нерешительности останавливается спиной к исчезающей двери.
― Ну да, ― говорю я и подхожу вплотную.
Она первая тянется ко мне губами. Мы целуемся уютно, медленно, как будто так и надо. А так и надо, ведь я решил это уже давно. Я подталкиваю ее к изящному дивану и опускаюсь следом. Она раздевает меня, а я ее. Все происходит с обоюдного согласия, и это более, чем приятно.
Еще летом, слушая новости о выступлениях победителей на различных пресс-конференциях, я представлял себе, как, гм, прелюбодействую с Грейнджер, и с каждым движениям думаю про себя: «Я-убил-твою-мать-я-убил-твою-мать». Чтобы эти слова отдавались в висках, чтобы вены пульсировали от энергии. Но сейчас, когда я действительно делаю
это с
ней, совсем не хочется вспоминать ту старую квартиру с потолками выше, чем в моей спальне дома. Я знаю, что, когда кончу, я лягу рядом с Грейнджер и скажу что-нибудь, лишь бы поговорить. Потому что мое ощущение чего-то особенного раскрыло свой секрет. Оказывается, я предвкушал долгий и искренний разговор наедине, когда мы будем лежать, тесно обнявшись и прижимаясь друг к другу телами. Не буду врать, что люблю романтику и подобное времяпрепровождение, но Грейнджер ― это нечто, не попадающее в обычные рамки.
В конце концов, плюхаясь рядом с ней и распрямляя свои бедные руки, я все-таки произношу:
― Давно этого ждал.
Грейнджер поворачивается ко мне лицом и закидывает ногу на мое бедро.
― Я думаю, ты давно ждал этого с любой девушкой, ― она хитро улыбается, а мне, черт побери, ее волосы лезут в рот.
Девчачьи волосы во рту ― самое неприятное ощущение из всего, связанного с близостью. Они там мокнут, и их фиг выплюнешь, тем более такие, как у Грейнджер.
― Ну, фипа фого, ― отвечаю я, пытаясь избавиться от пряди.
― А мне всегда было интересно, как это с тобой.
― Так и думал, что всегда был предметом твоих мечтаний.
― Разбежался! ― она скидывает с меня ногу, и бедру становится холодно. Несмотря на внезапно проснувшуюся симпатию к Грейнджер, я не выдерживаю неловкости ситуации и встаю с дивана. Да, я планировал лежать с ней и мурлыкать от удовольствия, но не могу. Всё же это не в моём стиле.
Одевшись, я сажусь в кресло. Она поднимает брови, следя за моими действиями.
― Мне уйти? ― в ожидании утвердительного ответа голос у нее холодный.
― Нет, ― говорю я, ― одевайся, давай поговорим. Обсудим, как мы оказались здесь вдвоем.
Она слушается меня и, молча натянув одежду, застегнувшись до горла, садится в кресло напротив.
― Ты любишь Уизела? ― первым делом на ум приходит именно это.
― Не знаю, ― отвечает она, ― он мне нравится. И ты мне нравишься.
Ну, ладно. Вопрос закрыт, ничего определенного она сейчас не скажет.
― Кстати, куда ты постоянно ходишь так поздно? Вы с Уизелом уединяетесь, а потом возвращаетесь порознь, чтоб никто не догадался? ― с ехидством интересуюсь я.
― Я хожу в библиотеку, ―- в голосе Грейнджер легкая обида. ― Перечитываю забытое из-за травмы. Некоторые важные книги не выдаются на руки, поэтому приходится сидеть там до отбоя. А ночью в гостиной занимаюсь.
Безнадежный случай, что скажешь.
― А что за травма? И что, вообще, с твоей памятью сейчас?
― Неважно. Ничего, ― она улыбается.
По ее лицу мне так и не удается понять до конца. «Ничего» ― значит, что ее память не повреждалась, и все это лишь враки и сплетни? Зачем тогда перечитывать всю библиотеку? Хотя, это же Грейнджер… Или же воспоминания повреждались, но уже восстановлены? Насколько восстановлены? Внезапно я чувствую себя уставшим из-за этой загадочности и решаю закрыть для себя тему памяти Грейнджер.
― А, слушай, ― я якобы спохватываюсь, ― как дела у Поттера?
Говорю полнейшую чушь. Глупо изображать светскую беседу после парных занятий нагишом. Но ее не смущают идиотские темы.
― Не очень. Хорошо, что ты об этом заговорил. Ты… хотя... наверное, ты не захочешь мне ничего рассказывать.
― Что рассказывать? ― настораживаюсь я.
Грейнджер подгибает под себя ногу и неуверенно закусывает губу.
― Ну, про исчезновение Гойла, ― она краснеет.
Она сегодня краснеет в первый раз, и при упоминании странных событий. Вот уж Шерлок Холмс ― переспала со своим бывшим врагом без зазрения совести, а как дошло дело до шпионских разговоров, сразу разволновалась.
― Я ничего не знаю. Правда, ― говорю я и, протянув руку, накрываю ее ладонь.
Получается убедительно.
―А что думаете вы? Поттер, наверное, опять мечется со своим шрамом?
― Нет, он не мечется, ― она серьезно смотрит мне в глаза. ― Но шрам у него болит.
Это становится ушатом холодной воды мне на голову. Я уже почти убедил себя, что все хорошо, а тут оказывается, что даже «орденцы» в этом не могут быть уверены.
― Шрам может болеть от перепадов в погоде, ― улыбаюсь я, но она отрицательно качает головой.
― Что-то происходит. Слушай, я уверена, ты и так не вернешься к Лорду, но хотелось бы, чтобы и ты, и остальные слизеринцы знали: что бы ни случилось, вы можете рассчитывать на помощь Ордена.
Я киваю головой. Некстати всплывает эротическая фраза: «Я убил твою мать, детка».
Нечто подобное говорили мракоборцы ― о том, что Министерство всегда готово подставить плечо. Другое дело, что не очень-то я верю их болтовне.
― Ты же понял, что Лорд ― это не то, что тебе нужно? ― спрашивает Грейнджер. ― Тебе было плохо у него.
Снова киваю. То, что Лорд не идеал работодателя и у него нет хороших льгот, не значит, что я не вернусь к нему. Я этого не решаю. То есть, я хочу решать это, но слишком боюсь.
― Мы с тобой все равно не союзники, ― упрямо произношу я. ― Ты мне просто нравишься.
Глава 7Уже целый месяц, как мы с Грейнджер тайно встречаемся. Чем больше я на нее отвлекаюсь, тем больше мне это требуется. В том смысле, что темная метка стала беспокоить все чаще и настойчивее, и я постоянно пытаюсь перебить боль разного рода объятиями и поцелуями. Но и это не является панацеей: две ночи подряд я видел кошмар, в котором Грейнджер убивает меня в отместку за родителей. Продолжает удивлять то, что мой рассудок еще сохранился. Сегодня я
хочу попросить Грейнджер расстаться с Уизликом. Не потому, что ревную, а потому, что
хочу. Иногда у меня даже появляется желание вступить в Орден, но я не забываю урок отца. Быть самому за себя. Не за Лорда, не за Орден, не за Грейнджер, не за Дамблдора (уверен, его выгнали из рая к Белле). Даже если снова придется кому-то служить (а такое ощущение, что придется), то лишь для собственной выгоды. Это легко и сложно одновременно.
Я жду Грейнджер в Выручай-комнате, на каком-то сопливом будуарном диванчике. Сегодня я создал комнату безумно милой и романтичной. Ей понравится. Главное, чтоб ее не смутил непонятно откуда возникший бешеный компас ― нечто вроде Проявителя Врагов. Его я точно у комнаты не просил.
Я не люблю Грейнджер. Но почему-то я делал всю эту фигню, начиная от коленопреклонения в женском туалете и заканчивая сегодняшним диванчиком. Я постоянно то целую ее, эм, тело, которое нормальные люди не назвали бы иначе, как «кости», то заплетаю в косички ее волосы. Теперь хочу, чтобы она рассталась с Уизликом. Но я не люблю ее. Я делаю все это потому, что так хочу.
Она влетает абсолютно растрепанная и взволнованная.
― Что случилось? ― я спрашиваю, не утруждаясь подняться с дивана. На нем я хорошо смотрюсь.
― Нам надо уйти отсюда через десять минут. Скоро придет Отряд Дамблдора.
―Что? ― меня аж подбрасывает.― С какой радости вы решили собраться?
Она подходит ко мне и обнимает, гладя по спине.
― Гарри говорит, что нужно подготовить всех к возможным действиям. Говорит, его шрам болит.
Я прячу от нее глаза, смотря в потолок:
― Да ты что? ― безразличным тоном спрашиваю потолочные балки. ― Что за очередной поттеровский закидон?
Грейнджер отстраняется и закатывает мой рукав.
― Как твоя метка? ― не отвечая на грубость, спрашивает она.
― Никак, ― говорю я, надеясь, что покраснения кожи на метке прошли. Последнее время я постоянно пощипывал и потирал кожу на этом месте в ожидании почувствовать что-либо, кроме назойливого ощущения ожога.
Она внимательно изучает рисунок, понятия не имея о том, что с ним происходит уже несколько месяцев. Подносит руку к губам и дует на татуировку.
― Слушай, тебе пора, ― произносит она, оправляя мне манжет.
― Стой, ― просящим тоном говорю я, ― сообщишь мне, если будет что-то серьезное?
― Конечно, нам может понадобиться твоя помощь.
Ага, сто раз вам моя помощь. Хотя, я посмотрю по обстоятельствам.
Грейнджер целует меня напоследок, стараясь растянуть удовольствие, но ярче всего я ощущаю не ее язык в своем рту, а последнее прикосновение губ, перед окончанием поцелуя.
Сейчас она снова встретится с Уизликом, и он тоже будет щупать ее кости. Ох, да дался мне этот рыжий?!
Я слышу стрекот ― это бешеный компас завертел стрелкой. Значит, Уизел уже рядом, ха.
Выйдя из Выручай-комнаты, я направляюсь в гостиную. Но вдруг приходится завернуть в мужской туалет неподалеку, потому что… что-то с моей рукой… и уже глупо гадать, что бы это могло быть.
*** *** ***
Предплечье жжет так, что выступают слезы на глазах. Я сжимаю зубы со всей силы, заставляя себя не кричать. Боль все усиливается и усиливается, что вынуждает меня решать две задачи сразу: "Как не заорать?" и "Что делать? ". Но я ведь уже бегу к выходу из замка? Я вспоминаю глаза Грейнджер, такие же, наверное, как глаза ее матери, которую убили при моем участии. Вспоминаю умилительную обидчивость Грейнджер, её трогательные улыбки… блестящие добрые глаза… всепрощающее выражение лица… всепрощающее выражение лица по выходным в полнолуние… ужасающе хладнокровное искривление губ (подобие улыбки, будто она представляет, что человека перед ней поглощает зеленая вспышка). Что там еще? Дикий оскал зубов при упоминании имени Беллатрикс, ледяной прищур, возникавший, когда я в детстве называл ее грязнокровкой (называл ее грязнокровкой вслух); несколько Пожирателей, раненных рукой милой гриффиндорки во время войны… Рано или поздно, когда ее глаза откроются (о да, когда-нибудь они откроются), мне грозит смерть от палочки Грейнджер. Я уверен в этом на сто процентов уже давно, просто расслабился за последнее время. Если бы не чертово недоразумение ― смерть матери Гр… Гермионы, я перетерпел бы боль и кинулся в ноги к mon chéri, прося убежища и защиты. И, если получится, избавления от метки. Но Грейнджер чокнутая, это точно. Поэтому… я уже за воротами школы.
Набрав в грудь побольше воздуха, я сжимаю палочку и поворачиваюсь на каблуках. Меня дробит и рассеивает. Про себя я думаю о пункте назначения: «К Темному Лорду». И страстно желаю оказаться где-нибудь в подземном склепе, перед торцом гроба с табличкой «Томас Риддл младший».
*** *** ***
Естественно, ни в какой склеп я не попал.
Это становится понятным сразу, когда я зажмуриваюсь от яркого света, обычно не являющегося кладбищенским атрибутом. Разлепив веки, прямо перед собой я вижу большой прямоугольный стол белого цвета, на котором лежит Темный Лорд. Темный Лорд, мертвый, как Дамблдор, мертвый, как родители Грейнджер.
Голый Темный Лорд. Честно скажу, не самое приятное зрелище, дополняющееся отсутствием у экспоната каких-либо половых органов.
Помещение, в которое я трансгрессировал, больше всего напоминает больницу или лабораторию. Или морг, на худой конец. Светло-голубые стены, холодный белый свет с потолка, пастельных цветов предметы обстановки. Голубовато-бежевого цвета тело Лорда на столе… Красота.
Вся эта замечательная картина дополняется парой десятков темных фигур ― это мракоборцы с поднятыми палочками и связанная в середине комнаты компания Пожирателей, таких же неудачников, как и я.
― Это ловушка, ― констатирует очевидный факт Забини, сплющенный между Гойлом и моим отцом, которые пытаются уместиться на одной кушетке.
А я-то и не догадался, ха-ха.
Я снова кручусь на каблуках, думая: «Куда-нибудь», но тело словно вмораживает в воздух ― было глупо надеяться на обратное.
Кингсли Бруствер, одетый в роскошную мантию с эмблемой министерства, с насмешкой приподнимает бровь.
― Ну, попробовать-то надо было, ― отвечаю на это я.
Кингсли делает приглашающий жест рукой, провожая еще одного дурака к связанным «коллегам». Ах, надо же, господин Министр взялся лично руководить операцией. Кто-то из мракоборцев забирает у меня палочку и сковывает руки заклинанием. Я сажусь на жесткий стул.
― Полагаю, вы сегодня последний, мистер Малфой, ― говорит Бруствер раскатистым голосом, делая знак стоящему рядом писцу. ― Пожалуйста, джентльмены, пройдите за мистером Динглом. В ваших интересах не оказывать сопротивление сотрудникам Министерства. Дюбуа, передаю управление вам. Советую оставить здесь пару человек на тот случай, если еще кто-нибудь подтянется.
― А шрам Поттера? ― невпопад спрашиваю я. ― Как вы подделали его ощущения?
― Это было несложно, ― отвечает Кингсли.
Всех пойманных, и меня в том числе, гуськом выводят из помещения. Дедалус Дингл вышагивает впереди; сзади и сбоку следуют с десяток широкоплечих бойцов. Нас, попавшихся, тоже около десятка. Но мы безоружны.
Затылком я буквально чувствую взгляд отца, он идет сразу за мной. Я оборачиваюсь, стараясь не споткнуться, и смотрю на него. Отец ничего не говорит. Спокойно изучает мое лицо, а потом отводит взгляд. Мы идиоты. Мы оба.
В какой-то момент я слышу, как позади меня Грег спрашивает у одного из мракоборцев, знают ли они, что случилось с его отцом.
― Гарольд Гойл? Он появился, когда мы колдовали первый призыв метки. Он один пришел. Мы не смогли обнародовать его арест, чтобы не сорвать вторую операцию.
В памяти всплывает, что за день до исчезновения мистера Гойла я чуть не упал от боли в том темном коридоре Фофанов, где меня впервые поцеловала Грейнджер. Почему мистер Гойл сорвался? Ведь даже такие щеглы, как мы с его сыном, продержались до второй облавы…
Потом меня закрывают в какой-то крошечной комнатушке, в которой лишь пара стульев и камин, загороженный решеткой. Говорят, чтобы я ждал. Ну, я и жду. Жду, жду, жду.
Я дико влип. Сижу в этом изоляторе временного содержания, смотрю на свои связанные руки, и понимаю, что мне конец. Только сейчас я позволяю панике затопить грудь, подняться откуда-то из желудка, и несколько секунд практически не ощущаю самого себя. Все кажется чужим и враждебным. Кажется, что, если бы я поговорил с Грейнджер… Она могла знать об операции, задуманной мракоборцами. Операции по поимке возвращенцев, бывших Пожирателей, которых напугали до смерти и вынудили думать, что Лорд вернулся. Ей-то не сунуть свой нос в подобное дельце?!
А может, она ничего не знала… А может, она простила бы моё участие в убийстве её матери? Какой провал! И, главное, уже ничего не исправишь. Поэтому, я жалею, жалею, жалею… Мне физически больно от сознания того, что я находился всего в шаге от спасения. Я абсолютно подавлен. Я так облажался… У меня-то было больше шансов не попасться, чем у остальных. Лучше бы Лорд на самом деле оказался жив!
Но нас обманули. Никакого возрождения не было. Нас обвели вокруг пальца. И обводили долго, со знанием дела. Если бы они подольше затянули все это мучение с меткой, готов поспорить, кто-нибудь из обладателей дурацкого черепа на руке покончил бы с собой. Это не лучше, чем привязать человека к стулу и каждые тридцать секунд капать ему на затылок каплю воды. Не менее изматывающе и тяжело.
Через какое-то время за мной приходят и отводят на этаж мракоборцев. Там заводят в один из отсеков и сажают напротив незнакомого волшебника. Громкоголосого. Громкий голос ― это все, что мне в нем запомнилось, в остальном он абсолютно безликий.
Громкоголосый начинает допрос: что, где, когда, в каких операциях я участвовал, где был во время битвы за Хогвартс. В общем, все с самого начала. Я пытаюсь отрицать большинство неприятных фактов, вру напропалую. Прищурившись на меня, мракоборец отправляет маленькую служебную записку кому-то. Записка пролетает мимо, и через минуту в проеме своеобразного кабинетика появляется веснушчатый Дюбуа. На его груди выделяется знак главы отдела, не замеченный мной в комнате с телом Лорда.
― Этот парень и слова правды не сказал, ― обращается мой мракоборец к Дюбуа. ― Может, Сыворотку? Или не стоит?
Дюбуа долгим взглядом осматривает меня с ног до головы, загоняя этим мое сердце куда-то в виски. Подумав, медленно кивает:
― Стоит, Пек. Я принесу.
Принеся Сыворотку Правды, Дюбуа заставляет меня высунуть язык и капает на него чуть-чуть зелья. После этого сразу уходит.
Пек повторяет свой коронный вопрос:
― Мистер Малфой, принимали ли вы участие в убийстве маглов и магглорожденных?
«Скажи ему, что не принимал, ты ведь действительно веришь в это, ты не видел, не слышал, не был, поверь в это, Драко, давай», ― думаю я про себя. Смотрите-ка, Драко Малфой еще не растерял своей наглости, раз пытается обмануть Сыворотку Правды. Внезапно это представляется таким легким делом, что я уверенно раскрываю рот и говорю:
― Нет.
А через секунду понимаю, что ответил: «Да, несколько раз».
― Кого? ― спрашивает Пек.
Черт бы побрал волшебство!
― Я видел, как убивали учительницу маггловедения ― пофессора Чарити Бербидж, семью магглорожденных из Йоркшира, и помогал при убийстве родителей Гермионы Грейнджер.
Говоря все это, я чувствую, как тело предает меня, будто невольно закапываю себя в могилу. Будто я не хочу, пытаюсь отгрызть себе руки, а они все выдалбливают в земле яму. Еще вдруг становится ужасно досадно от того, что теперь Грейнджер точно узнает. Мне становится больно.
Пек долго смотрит на меня. Я уже начинаю побаиваться, что он сейчас набросится с кулаками. Но он медленно берет очередной кусочек пергамента со стола, делает короткую пометку и отправляет записку в путь.
Снова возникает важный Дюбуа.
― Что такое опять, Пек? ― недовольно спрашивает он.
― Сыворотка Правды может не сработать? ― затравленно спрашивает Пек, явно опасаясь гнева начальника.
― Нет, Пек, ― медленно и четко отвечает тот, словно Амбридж разговаривает с Хагридом, ― Сыворотка Правды
всегда действует.
На секунду становится досадно, что мой допрос ведет такой неуважаемый работник. Небось, отца допрашивает Большой-Начальник-Дюбуа лично.
― Но подозреваемый утверждает, что при нем убили родителей Грейнджер! ― тоже начинает сердиться Пек, нарочито официально формулируя фразу.
Дюбуа фирменно поднимает бровь, явно копируя Бруствера, и внимательно смотрит на меня. Как же достали эти их изучающие взгляды!
― Ты видел, как убивали родителей Грейнджер?
Я киваю.
― Они были под чужими именами?
Я киваю.
― Как их звали?
Я силюсь вспомнить. «Гейбл» было написано возле странной штуки рядом с входной дверью. Там была такая кнопочка. Если ее нажать, то внутри квартиры раздаются пронзительные звуки. Тогда хозяева открывают дверь. Я помню, как женщина вышла мне навстречу и доверчиво позволила войти. На столике в прихожей лежал конверт. Он был адресован тоже на фамилию «Гейбл». Конверт был прислан женщине, там было написано ее имя.
― Мэгги Гейбл и… и мистер Гейбл, ― выдаю я на последнем издыхании.
Дюбуа кивает головой.
― Это та операция с ложным следом, ― говорит он Пеку, ― когда мы увели Пожирателей от Грейнджеров, но не смогли обойтись без жертв.
Грейджеры живы.
Пек кивает в ответ и снова спрашивает меня:
― Повторите, в убийстве кого вы принимали участие, мистер Малфой? ― он пододвигает к себе протокол.
― Профессора Чарити Бербидж, трех магглорожденных из Йоркшира и семьи Гейбл.
Надутое недоразумение, возглавляющее отдел обеспечения правопорядка, делает довольное лицо.
― К вашему сведению, родители Гермионы Грейнджер пребывали в Австралии на момент смерти несчастных Гейблов, ― обращается он ко мне. ― А имена этих йоркширцев еще предстоит выяснить, ― бросив это Пеку, Дюбуа выходит.
Грейнджеры живы.
Все, что нужно было сделать ― это один-единственный раз спросить Гермиону Грейнджер о ее родителях. Но я так и не спросил. Я даже не решился до конца узнать о ее воспоминаниях.
Не могу думать.
Хочется закрыть лицо руками и провалиться в забытье. Но на это еще будет время. В Азкабане буду писать письма треклятой гриффиндорке и проваливаться в забытье, чем не увлекательное времяпрепровождение? Может, Грейнджер и вытащит меня. Не знаю. Не знаю, не будет ли меня тошнить от воспоминания о ней и о моем обернувшемся большими неприятностями маленьком упущении.
А из Азкабана, вообще, доходят письма? Раньше я был уверен, что нет, но теперь надеюсь на противоположное.
Я слышал, что этот Дюбуа новенький, ведь так? Интересная фамилия… и знакомая. Надеюсь, между ним и нашей семьей обнаружатся какие-нибудь родственные связи, которые быстро выплывут наружу. Papá придумает, как это использовать.
Быть может, в глубине души я и испытываю отчаяние, но не хочу позволять этому чувству разрастись. Отчаиваться можно в конце, но еще не конец… Верно?
