Разложившиеся чувства и расколотые смыслы

Глава 1

Часть первая.
Развод.
РОН.

Это волшебная страна. Мы либо живём долго и счастливо, либо умираем от страшных чар.
к/ф «Десятое Королевство»


Развод – штука неприятная. Очень. Это знают даже люди, никогда не разводившиеся. Не стану скрывать, что решение Гермионы подать на развод было для меня совершенно неожиданным и действительно тяжелым ударом. Я, конечно же, пытался отговорить ее, попыток было немало, но я думаю, вы знаете, что Гермиона не склонна прислушиваться к чужим доводам разума.
Если бы все было просто. Но наша ситуация осложняется одним весьма щекотливым моментом – ребенок. Если говорить откровенно, я предпочел бы, чтобы Хьюго остался с Гермионой. Я не могу взять его, я уже почти что одинокий мужчина, плюс к тому, у меня сумасшедшая работа. Разумеется, я готов исполнять свои обязанности – быть отцом на расстоянии (и в этом расстоянии, как вы понимаете, не моя вина). Беда в том, что я сгоряча уже пообещал Гермионе всеми правдами и неправдами отнять у нее сына, вплоть даже до обращения в Визенгамот. Правда «пообещал» - не совсем верная формулировка, в пылу ссоры, я яростно прокричал ей это всего три… ну, может четыре раза. В последнее время тон наших разговоров явно оставлял желать лучшего. Я не хотел действительно угрожать Гермионе (мысль сама по себе абсурдная), я просто хотел, чтобы она представила себе последствия, которые ждут ее, если она действительно от меня уйдет.
И она ушла.

Наша жизнь, если говорить откровенно, была ворохом неопределенностей. Хоть оба мы и работали в Министерстве (я в Отделе магических игр и спорта, Гермиона же трудилась невыразимцем), там мы практически не пересекались. У меня рабочий день был регламентирован (исключая форс-мажоров, которых невозможно избежать, пусть даже у тебя в штате беспрестанно корпят десятки предсказателей), Гермиона же приходила на работу ранним утром, а покинуть ее могла лишь поздно вечером. А могла в обед, если считала нужным. Так и получалось, иногда мы несколько вечеров подряд проводили с друзьями и знакомыми, иногда месяцами никого не видели, исключая, конечно, Гарри с Джинни. Иногда мы занимались сексом несколько ночей подряд, а иногда она неделю не позволяла к ней прикоснуться. Я не стал бы жаловаться, но когда она говорит мне, что жизнь со мной невыносима, я не вижу необходимости об этом молчать.

Мы разводимся после трех лет совместной жизни. Я только-только начал налаживать контакт с родителями Гермионы (далеко не последнюю роль в этом сыграло то, что оба они стоматологи, а у меня действительно очень хорошие зубы) и даже почти в совершенстве освоил искусство телефонных переговоров.

На суде, я думаю, никаких сюрпризов не ожидается. Гермиона не из тех, кто любит выставлять напоказ свою интимную жизнь в надежде приобрести какие-то блага. Развод пройдет спокойно, я уверен.
Немного сосет под ложечкой, совершенно зря, как я думаю.
Единственная тема, которая может таить опасность – это женщины. Да, я нарушал время от времени супружескую верность, и говорю это совсем без гордости, но в то же время без жутких угрызений совести. Соблазнов в моей жизни всегда было достаточно - как будто бы больше мне делать нечего, как защищаться от улыбок хорошеньких волшебниц-практиканток.
При этом я уверен, Гермиона ни о чем таком не подозревает. И не только потому, что я всегда тщательно заметал следы (хотя надо признать, что «тщательно» по моим меркам, не всегда совпадает с мерками Гермионы), а еще и потому, что, как мне кажется, Гермионе такая мысль даже не приходит в голову. В ее голове и так столько разнообразных мыслей, что этой там делать нечего.
У Гермионы же, я уверен, нет и не было никаких интрижек. Да, тут можно долго говорить об ее ответственности, честности, чувстве долга и материнстве, но есть и кое-что другое. У Гермионы действительно не было никаких любовных похождений и вы, возможно, даже удивитесь, ведь выглядит она потрясающе, и я всегда ее ревную. Ревновал. Нет, ревную. Мужчинам она нравится, о да, я вижу это, но ее это действительно мало заботит, ей это… как бы точнее выразиться… скучно. Сначала я гордился этим, полагая, что причина этому – я. Мол, я удовлетворяю ее во всех отношениях, поэтому ей не надо искать кого бы то ни было на стороне (я бы этого, кстати, не пережил). И ее равнодушие вполне естественно.
А недавно я заметил, что ее равнодушие распространяется и на меня.

Наши споры – это отдельная тема. Иногда мне кажется, что не проходило и дня, когда бы мы не успели поссориться. Во-первых, у нас и до женитьбы был достаточных запас разногласий по многим вопросам, это даже Гарри отмечал. Эти разногласия, вопреки моим надеждам, никуда не делись, они росли из ничего и расцветали буйным цветом там, где их никто не ожидал обнаружить.
Во-вторых, и это не будет ни для кого неожиданностью, если я скажу, что Гермиона необыкновенно умна. Иногда ее ум – это что-то вроде голодного акромантула, с которым вас заперли в одной комнате. Невозможно позволить себе расслабиться и устало закрыть глаза. Ни один мой просчет не оставался незамеченным или безнаказанным. В ссоре Гермиона немедленно отрезала мне все пути к отступлению, безжалостно, словно Снейп на экзамене, вскрывала все логические изъяны, которые, конечно, при желании можно найти в любой речи.
Часто мне не оставалось никаких средств, кроме резкостей, грубостей и хлопанья дверьми.

Однажды в пылу очередной ссоры (это было что-то серьезное, действительно какой-то мой промах), Гермиона прокричала мне, что нормальное состояние моего мозга – это что-то среднее между сном и бодрствованием. Потом мы, конечно, помирились, но ее фраза неделю преследовала меня, словно прилипчивая мелодия или ускользающий ключ к кроссворду.

Утро после размолвок – самое отвратительное.
Оно пронизано особой атмосферой, столь же явно ощутимой, как по воскресеньям, только противоположной.
Гермиона может даже в хрусте кукурузных хлопьев выражать осуждение.
Ничего удивительного, что в такие дни я старался больше времени проводить вне дома.

Еще Гермиона часто любила повторять, что у меня аллергия на внятные ответы.
По-моему трудно найти человека, который бы спокойно реагировал на подобные высказывания.


__
За название благодарю группу Оркестр Че, а за содержание Юрека Беккера с его Бессердечной А.

Глава 2

Часть первая.
Развод
РОН.


Я уже говорил вам, что Гермиона ничего не знает о моих небольших амурных похождениях. Сказав это, я стал немного сомневаться в своих словах и, поразмыслив как следует, я понял, что не могу быть в этом уверенным. Сцен ревности она мне, правда, никогда не устраивала, но я помню некоторые ее замечания, которые теперь предстают передо мной в совершенно другом свете.
Когда я однажды во время ссоры сказал, что замужество или женитьба, как и вообще любое обязательство предполагают определенное ограничение свободы (тогда я просто не хотел пускать ее на какую-то корпоративную вечеринку невыразимцев – уже смешно звучит), она ответила: «Ты будешь мне рассказывать, что можно в браке, а что нельзя?!». И ушла, хлопнув дверью. Не знаю, к чему тогда я затеял очередные препирательства, ведь Гермиона всегда поступала так, как сочтет нужным.
Если честно, такие ее действия всегда немного ударяли по моему мужскому самолюбию.
Она очень редко в чем-то со мной советовалась.
И не только со мной, хотя я не могу сказать, что это было непредсказуемо.

После рождения Хьюго моя мама начала радостно раздавать бесчисленное количество советов по поводу его воспитания, но наткнулась на вежливый, но твердый отказ Гермионы следовать чьим бы то ни было указкам. Да, даже человека, воспитавшего семерых детей.
Мама тогда жутко обиделась.

Должен вам сообщить, кстати, что я мало чему так в жизни радовался, как рождению Хьюго. Можете спросить кого угодно. Я кормил его, купал (целых три раза – а это почти рекорд для молодого отца!), я пел ему. Я выучил дюжину очищающих заклинаний, без которых мои мантии были бы обслюнявлены и заляпаны кашей. В моем личном рейтинге наиболее употребляемых заклинаний пеленающее делило первое место с Акцио и Репаро. Колдография беззубого улыбающегося Хьюго стояла на моем рабочем столе в Министерстве.
И, тем не менее, Гермиона упрекала меня, что я совсем не занимаюсь ребенком. Правда она выражала свои претензии не открыто, а в зашифрованном виде. Например, когда мы находились в состоянии ссоры, у меня не было более верного способа вернуть себе ее расположение, чем дополнительное внимание к Хьюго. Часто я не мог позволить себе это из-за отсутствия времени.
Но существовала еще одна трудность: я не умел с ним обращаться.
Не забывайте, речь идет о двухлетнем ребенке, а я единственный в нашей семье, у кого не было младшего брата.
Что я должен был с ним делать?
Как я должен был заниматься им?
Я таскал его по комнате, подбрасывал его вверх, колдовал мыльные пузыри, я цокал языком, крякал и улюлюкал, пока он, наконец, не растягивал губы в ленивой улыбке.
Я накупил ему гору всяких игрушек (половину из которых Гермиона гневно отвергла), я гримасничал и прыгал по комнате, будто меня преследовала стая бладжеров.
Поймите меня правильно, я не жалуюсь, но часы, проведенные с Хьюго, едва ли окажутся самыми интересными и захватывающими в моей жизни.
Если я сидел в комнате и читал спортивную газету с результатами важных матчей, а Хьюго начинал в это время раздраженно хмыкать в своем манеже, Гермиона появлялась на пороге и гневно вопрошала, почему я не реагирую. Если же я отвечал, что это только кажется, что мне нет до него никакого дела, а на самом деле я просто приучаю его самостоятельно развлекать себя, она брала несчастное, обиженное дитя на руки, целовала его и утешала, и вуаля – первые признаки раздора налицо.
Гермиона иногда способна была выразить на лице столько презрения, словно до этого все семь лет проучилась на Слизерине.

Сейчас я понимаю, что мне будет страшно не хватать Хьюго. Если у вас сложилось впечатление, что наша жизнь с Гермионой состояла исключительно из раздоров, то это оттого, что я, конечно же, выбираю преимущественно отрицательные моменты. Радужные воспоминания (которых на самом деле немало) сейчас едва ли могут чем-то помочь.

Вам что-нибудь говорит это имя – Северус Снейп?
Вряд ли для вас это просто пустой звук.
Так вот, однажды я прихожу домой и в своей собственной гостиной вижу – кого бы вы думали – Северуса Снейпа. Вид старого слизеринского ублюдка, спокойно восседающего на диване, который Билл с Флер подарили нам с Гермионой на свадьбу, поверг меня в состояние шока. Снейп пил кофе из моей любимой чашки, рядом с равнодушным видом сидела Гермиона, а Хьюго теребил в руках какую-то игрушку и явно не знал что делать – радоваться обновке, или рыдать, поймав на себе взгляд странного и пугающего гостя.
Притворяться радостным неожиданной встрече явно не было резона. Равнодушно пройти в свою комнату тоже не получилось, ибо мое лицо, а оно в то время меня явно не слушалось, выражало отвращение.
Из своей любимой глиняной чашки (Гермиона привезла ее из командировки в Сербию) я теперь, кстати, не пью.
-Мистер Уизли. – Сальноволосый, похоже, тоже не был в восторге от нашей встречи, хотя мне до сих пор не понятно, какого дракла она делал в моем доме.
-Проф… Мистер Снейп. – Я кивнул, бросил взгляд на Гермиону, в котором попытался выразить смесь недоумения с яростью, взял из холодильника бутылку сливочного пива, забрал своего сына, которому, я надеюсь, приходилось лицезреть слизеринского ублюдка в первый и последний раз, и поднялся к себе.
Потом я узнал, что Гермионе по работе (о которой я, кстати, почти ничего не знаю, а ведь Гермиона мне не кто-нибудь, а жена) нужна была срочная консультация опытного зельедела, и ей не к кому было обратиться, кроме как к этому мерзкому упырю.
А о том, что наш дом навсегда осквернен его присутствием, она как-то даже не подумала.

Не сочтите меня за человека, который сам не знает, чего он хочет, но я все же решил отказаться от своего намерения отсудить Хьюго у Гермионы. Такая попытка противоречила бы той серьезности, с которой подобает относиться к бракоразводному процессу. Ведь я бы это делал с одной единственной целью: усложнить жизнь Гермионе. В запале страстей я принимаю решения, у которых есть одно общее свойство: они явно никуда не годятся.

Не знаю, что еще вам рассказать. Мне кажется, что вы знаете о моем браке уже много, но в то же время ничтожно мало.

Конец отношений – негативная копия их начала. Испытываешь то же чувство нереальности, так же не можешь есть и спать. Тобой овладевает точно такое же оцепенение, схожее с шоком. Самое ужасное в конце – это то, что он так ясно напоминает тебе о начале.



Глава 3

Часть вторая.
Обретение.
СЕВЕРУС.


«Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая, молодая, полная ожидания, мотылек, по счастливой случайности залетевший ко мне в мою старую, убогую комнату, в мою пустую, бессмысленную жизнь…»
Эрих Мария Ремарк. «Три товарища».


Как это, когда смотришь чужие сны?
Как. Печально. Мучительно. Сны никогда не расскажут о чем-то, что по-настоящему интересует. Ни один предмет не есть то, что он есть в чьем-то сне. Все слишком зыбко, превращения слишком быстры, присмотревшись к любому лицу, потеряешь его.
Это очень больно, смотреть чужие сны.
Но смотреть свои гораздо больнее. Во сне возникает прошлое и таращит мертвые глаза.
Я называл это просто прогулкой – когда по ночам бродил по спящим кварталам Лондона и ловил ускользающие сны незнакомых мне людей.
Просто прогулка. Словесный самообман, таких я позволял себе немного. Это легко - задайте себе самый честный вопрос и ответьте на него самым честным образом. И вы поймете, насколько бессовестно можете лгать самому себе.
Днем я иногда даже сам себе напоминал нормального человека.
До тех пор, пока не закрывал глаза и не забывался. А потом ночь, и голоса, и безумие, и смерть на неслышных шагах.


Если бы вас когда-либо интересовала статистика самоубийств (достаточно увлекательный материал для умеющих читать между строк), вы бы знали абсолютную истину: во время войны кривая самоубийств замирает почти у нуля. Это понятно и объяснимо - в такой период выживание требует куда больших усилий, а это делает жизнь более ценной, ибо человеку свойственно дорожить лишь тем, что дается с трудом.
Людям очень хочется жить. Когда озверевший мир на тебя охотится, нет желания играть в поддавки. Жизненный инстинкт обостряется тогда, когда жизни угрожает опасность. И наоборот.
После несвойственной мне словесной прелюдии, я позволю тебе еще одну метафору. Думаю вам понятно, почему у меня складывалось стойкое ощущение, будто я читаю книгу в пятьсот страниц, а главная развязка произошла уже на четыреста восьмой.
Зачем мне оставшиеся девяноста две страницы, если финал наступил?


Гермиона появилась в моей жизни в один из не самых приятных ее моментов. Было неожиданно (или скорее наоборот – вполне ожидаемо) обнаружить, что нервы все-таки истрепались, циничные шутки уже не спасают, тихим джазом не залечить старые раны, а агрессии во мне все больше. Утро встретило меня беспощадным слепящим солнцем, безумной головной болью и приглашением на конференцию зельеделов. Я сварил себе кофе и, проходя в гостиную, остановился перед зеркалом. Из зеркала на меня смотрела бодрствующая восковая фигура с остекленевшими глазами. Кровоподтек радостно расплывался на груди.
В тот день, находясь в состоянии оцепенения, я решил что все же приду на конференцию. Есть что-то приятное в том, чтобы прийти туда, где тебя не ждут, поворачивать направо, когда все ожидают, что ты повернешь налево.
Доклады на конференции были еще бездарнее, чем я ожидал – это раз.
Полчаса мне понадобилось, чтобы привыкнуть к тому, что стул прилипает к брюкам – это два.
Гермиона Грейнджер и ее участливые вопросы меня раздражали – это три.
Гермиона Грейнджер уже пару лет была Уизли – это четыре.
Я не помню, какие слова в тот вечер я подбирал, чтобы пригласить Гермиону на ужин (что еще может быть более мне несвойственным, но, видимо, день был таков), но помню, что она ответила мне:
-Увы, мистер Снейп. Я сегодня сижу дома с ребенком. Может быть в следующий раз.
Меня всегда очаровывало слово «увы». Такое холодное сожаление.
Возможно, именно из-за этого слова несколько позже я повторил свое приглашение.
А еще одну встречу спустя, она пригласила меня к себе домой. Если вы ничего не имеете против, прибавила Гермиона.
Никогда еще в своей жизни, получив приглашение женщины прийти к ней домой, я не был так далек от понимания истинных мотивов такого приглашения.


Я никогда не пытался поставить себя на место Рона Уизли (я не поклонник подобных нелепых чувствительных экспериментов), но я его понимаю. Это понимание мне дали не два года жизни с Гермионой, увольте, вся информация лежала на поверхности. Быть мужем Гермионы (в этом вопросе я явно не могу опираться на свой опыт, мы не были женаты) поистине сложно. Она обладает слишком большим количеством качеств, которые можно указывать только в превосходной степени, это подавляет. Поистине невыносимо – быть «Гермиона Грейнджер +1». Уизли всегда оставался в тени своего друга и своей жены, мне даже несколько жаль его. Этот брак был обречен с самого начала. Я отчетливо осознал это, когда Гермиона объяснила невозможность нашей встречи тем, что ей нужно было посетить адвоката, в связи с предстоящим разводом. Неожиданностью это не было, поэтому никакого чувства облегчения я не испытал. Только некоторое удовлетворение – так бывает, когда происходят события, которые ты давно предвидел.
В тот вечер я обошел свою квартиру и понял, что в ней не хватит места для троих, и надо будет подыскивать новую.


Она была нужна мне, и это было высшее проявление эгоизма, которое я себе когда-либо позволял. Человек обязан лучше понимать, что он такое. И если ему нравится до седых волос грызть кости в темной пещере, у него нет права заманивать туда юную девушку.


- За мой развод, - Гермиона криво улыбнулась и подняла бокал вина.
В тот вечер она была нервно-очаровательна. Звенели серебряные браслеты на ее запястьях, и гриффиндорский цвет платья слепил глаза.
Красный цвет коварен. Его можно носить и мазать на лицо до умопомрачения, делаясь только серее. Я его люблю, хотя и не всегда.
Никому красный не идет так, как Гермионе.
Я покрутил бокал вина в руке.
-Это вино слишком хорошо для тостов. Не стоит примешивать чувства к такому вину. Вкус теряется.
Гермиона хрипло рассмеялась.
Ее глаза. В них словно молнии сверкают. Нежные красноватые молнии, рожденные из хаоса пылающих свечей.
В нашем разговоре в тот вечер было много пауз – смысл общения был явно не в обмене информацией.
Эту ночь Гермиона впервые провела у меня. Касаясь черствыми пальцами молнии на ее потрясающем красном платье, я испытывал отвлеченное изумление, смешанное с благоговением.
Когда я все же смог уснуть, мой сон был совершенен, как первая снежинка.


Кровоподтек шел по диагонали, начинаясь под шейными позвонками и заканчиваясь у самого основания грудной клетки, - черно-сине-розовая косая полоса, обрамленная «газонами» выцветшей желтизны. По обе стороны от синяка кожа на груди и животе почти до самого паха была в тонких красных прожилках от бесчисленных мелких кровоизлияний.
Тогда, более двадцати лет назад, Дамблдор сам осмотрел меня. Ничего не сломано, ничего не разбито, никаких опухолей.
Он ничего не спрашивал, да я бы и не ответил.
К чему эти дикие россказни о том, как после смерти Лили невидимая, но чудовищная сила пригвоздила меня к полу в жалкой комнате в Паучьем переулке.
С тех пор всегда, когда мне становится невероятно тошно от окружающего мира и, прежде всего, от себя, кровоподтек вновь появляется на моей груди.
Гермионе я никогда об этом не рассказывал, да и повода не было – за два года, что мы с ней были вместе, синяк ни разу не подал признаков жизни.


Всю свою жизнь я контактировал с детьми исключительно с позиции преподавателя, поэтому Хьюго вызывал у меня некоторую настороженность, если не опасение. До этого я был вынужден общаться с бесчисленным количеством детей, носящих фамилию Уизли, но Хьюго был сыном Гермионы, а это все меняло.
Через три месяца я впервые уложил его спать и прочел ему на ночь сказку. Гермиона с любопытством слушала из-за двери – не для контроля, а просто чтобы посмотреть, как у меня получится.
Моя методика общения с детьми, к которой я привык в Хогвартсе, никуда не годилась.
Когда я вышел из детской, Гермиона сказала, что в моей манере рассказывать слишком много честолюбия: в этом деле важна не гладкость речи, а сама процедура. Я могу и дальше тратить на это столько же энергии, но очень скоро сам увижу, что выдыхаюсь, лишь с трудом удовлетворяя незатейливые вопросы своего слушателя.
Я тогда ей возразил и, во всяком случае, через некоторое время добился того, что Хьюго не желал засыпать без моих импровизированных историй.
Мне нравилось, как Гермиона общается с сыном, у нее получалось воспитывать Хьюго, не прибегая к помощи замечаний и упреков, и мне приходилось признать, что я привязываюсь к мальчику.
Однажды Гермиона вошла в кухню и увидела, как я кормлю Хьюго. (Он очень плохо ел – капризничал и все время требовал пить, и если с ним и были проблемы, то чаще всего именно из-за еды.) Я придумал такую игру: нарезал два больших сендвича на кусочки разной величины и раскладывал их в виде змеи (не знаю, сказалась ли в этом моя слизеринскость), чередуя маленькие и большие куски. Маленькие для него, большие для меня. Но есть мы должны были, соблюдая строгую очередность. Я жаловался, что умираю с голода, а он задерживает меня своими несъеденными порциями, и Хьюго, сжалившись при виде моих страшных мук, клал в рот очередной кусочек. Так мы с ним продвигались от головы змеи до хвоста, образуемого двумя шоколадными лягушками – одна для него, другая на потом.
Я ничего гениального в этой выдумке не видел (почти), но Гермиона была в восторге. Позже, когда Хьюго уже спал, она сказала, что за три года, прожитые со свои отцом, ребенок не получил от него и сотой доли того тепла, которое ему досталось от меня. Я ответил, что это мне не стоит больших усилий (почти). Она сказала: «В том-то и дело».
Я очень быстро привязался к Хьюго, мне не пришлось приносить никаких жертв, во всяком случае, больших. Возникла даже абсурдная мысль – скорее всего, я был бы неплохим отцом.


От Гермионы я получил два дара, понять цену которых смог только сейчас. Сначала она подарила мне себя – и тем самым спасла меня, а через два года она ушла от меня, подарив мне тем самым меня.
-Северус… - Гермиона обернулась в дверях и пристально посмотрела мне в глаза. – Тебе нужно всего лишь повернуться лицом к себе…


В темноте плыл сладкий аромат цветов, смешанный с запахом земли и остывающей листвы. Я зажег камин и пламя пробудило ясность в моем разуме. Медленно, не нарушая только что обретенный, пока еще призрачный покой, я вытащил черно-золотой переливчатый сук и крепко сжал в ладони.
Боль ударила словно Круциатус, зигзагами распространяясь по всему телу. Я выжигал из себя Лили, ее огненно-рыжие волосы, ее зеленые, истинно колдовские глаза. Рушился в пламени союз мародеров, рвался к небу погребальный костер моей любви. Дотла, до серого пепла выгорали во мне интриги двух величайших волшебников своего времени.
Вместе с ожогом я обретал себя. Того себя, которого потерял очень давно.