Глава 1Пролог. Сгоревшее солнце.
Когда цветущая лаванда перекрасила холмы в синий, солнце повадилось нырять в эти псевдо-морские волны по вечерам. Огненно-красный хвост мелькал в низинах, жёлтый гребень разрезал сизую дымку над пригорками, играя золотом на крыльях стрекоз. Земля выгибалась, отбрасывала чёрную тень, вскидывала к небу бугры, ухала вниз оврагами. Солнце перекатывалось между ними, уходя от лазурных объятий, и лукаво выглядывало из-за линии горизонта.
Девочка лет девяти играла с жёлтыми лучами. Она ловила их в ладони и, прищурив один глаз, глядела в пойманную темноту. Солнечный свет в неволе обугливался и чернел, хвостатые искры, умирая, расходились оранжевыми кругами. Девочка позволяла свету сбежать сквозь пальцы и следила за тем, как вновь желтели, распускались огненные лилии.
Солнце гладило девочку по голове, раскрашивая почти белые волосы; плясало яркими бликами по небесно-голубому ободу её глаз. Девочка щурилась, чёрные зрачки выгорали, светлели по краям, оставаясь маленькими изъянами в отражении неба и цвета лаванды.
– Раз-два, солнце не зайдёт, – шептала девочка, перебирая сорванные стебли. – Три-четыре, кто-то ждёт... – она разорвала на кусочки сложенный вчетверо зелёный лист. – Пять – лети навстречу ветру, вслед оранжевому лету...
Пробормотав эту считалочку, она набрала в лёгкие побольше воздуха и сдула с ладони обрывки листа. Ветер подхватил их, перемешал – и в воздухе закружили изумрудные бабочки.
– Луна, пора домой! – громкий оклик яркой вспышкой разрезал пастельную тишину.
Кричала женщина, стоявшая на холме у двери дома странной формы. Он походил на шахматную ладью, то ли чёрную – с облупившейся кое-где краской, то ли белую – заляпанную следами ночи и чернил. Девочка обернулась, проворно вскочила и побежала вверх по склону. Солнце, не желая отпускать подругу по играм, обвило светом ёё стан и потянуло к себе. Огненный шар покраснел от натуги, но, признав своё бессилие, откатился назад и исчез за горизонтом. Только несколько лучей вцепились в облака и теперь подсвечивали их кровавым тоном.
Девочка с разбегу обняла женщину и уткнулась носом ей в живот. Та тихо охнула, рассмеялась и погладила дочь по голове. Светлые волосы обеих заиграли на закате коралловыми красками. Тени серыми кляксами легли на лица, смазывая тонкие черты.
– Идём, – женщина отстранилась и, пропустив дочь вперёд, вошла в дом. – Уже темнеет.
Солнце за горизонтом грустно смотрело им вслед. Когда из дома донёсся страшный грохот, а из раскрытых окон повалил дым, оно испуганно съёжилось и притянуло к себе последние лучи. Солнце ещё не знало, что закатилось для одного из обитателей «ладьи» навсегда, а для другого сгорело, словно солома в камине.
Глава 1. Что останется.
~~~~~
...– Хочешь убедить меня, что при всем богатстве выбора тебе досталось лишь это? Красный – олицетворение злобы и агрессии...
– Можешь не верить. Мне никогда не выпадало ничего иного.
– Вздор. Должно быть что-то ещё, упущенное значение. Ты просто не умеешь искать...
~~~~~
Холод накинул на её плечи невесомый плащ. Глухо стучали дождевые капли, но Импервиус, плёнкой налипший на одежду, не давал почувствовать сырость. Странно и непривычно было слышать дождь, поскальзываться на мокрой траве, но не ловить на ладони капель, не любоваться кругами на лужах. Всё вокруг заполнила темнота, стылая, угнетающая...
– Тихо, Луна, осторожно, – папа вёл её за руку, не давая упасть. – Ещё недолго.
Серыми тенями они скользили между могил, неуверенно выбирая путь на узких кладбищенских тропках. Каждый шаг давался Луне с трудом, страх оступиться, свернуть не туда и пройти над чьими-то костями гнездился в сердце. Не помогал ни шелест отцовской мантии чуть позади, ни то, как твёрдо сжимала локоть его рука. Всюду таилась опасность, неведомая и невидимая.
Рядом что-то зашуршало, и Луна поёжилась, представив ползущую сквозь ряды надгробий змею. Памятники серыми исполинами вырастали из-под земли, а чёрная лента извивалась, скользила между ними... Луна протянула руку, но вместо холодного камня нащупала шершавый ствол дерева. Змея обернулась шустрым зверьком и исчезла. Воображаемая картинка рассыпалась, смазалась, и Луна осторожно двинулась дальше – шаг за шагом, от темноты к темноте...
– Стой, мы пришли, – папа мягко придержал её за плечо. – Это здесь, – он разжал пальцы и отошёл в сторону.
Луна застыла, боясь пошевелиться и чувствуя, как мелко дрожат руки. Потом неуверенно вытянула правую, коснулась надгробия и, нащупав углубление, накрыла его ладонью.
– Ты оставила только любовь...* – прошептал папа и, кажется, переступил с ноги на ногу, потому что рядом хрустнула ветка.
Луна как можно незаметнее погладила памятник подушечками пальцев. Гладкий холодный камень будто бы даже потеплел и выгнулся под её руками, но через мгновение это ощущение пропало.
* * *
Последние дни запомнились Луне попытками не потеряться в чернильной гамме, затопившей мир. Темнота выплеснулась тогда из маминой палочки и прошла сквозь их сердца чёрной стрелой – то ли связывая, то ли разделяя. Всё вокруг полыхнуло ослепительной вспышкой, разлетелось на осколки и утянуло Луну в беспросветный омут.
Очнулась она много позже, лёжа на жёсткой кровати. Правая рука неестественно вывернулась, затекла, и Луна несколько минут старательно разрабатывала онемевшие пальцы. Потом попыталась открыть глаза, и веки неприятно скользнули по шершавой ткани – повязка была неплотной, но, тем не менее, мешала оглядеться. Луна осторожно вытянула руку из-под одеяла и спустила бинты на нос. Тёмная картинка осталась прежней, добавилась только сильная резь – будто в глаза попал песок. Луна часто заморгала, прогоняя это ощущение, но тут чьи-то руки бережно вернули повязку на место. Щекой Луна почувствовала прикосновение шероховатых, жёстких, по-видимому, старческих пальцев, и глухой старушечий голос произнёс:
– Пришла в себя, милая? Уж пора бы, давно пора...
Луна охнула и, нащупав край одеяла, боязливо натянула его до подбородка – она всегда делала так, если по ночам её пугали колышущиеся тени. Мама говорила, что никакое чудовище не может пробраться в такое укрытие, и каждый вечер сама тщательно укрывала дочь.
– Ты не волнуйся, – продолжал тем временем голос. – Я – целитель Оуэн, мы сейчас в больнице святого Мунго, ты... – бормотание резко оборвалось, и Луна услышала глубокий вздох. – Сейчас позову.
Раздались тяжёлые шаги, скрипнули дверные петли, и голос снова что-то пробурчал – на этот раз неразборчиво. Луна, затаив дыхание, прислушалась, и ей почудился шорох мантии, перед тем как дверь, должно быть, распахнутая настежь, глухо ударилась о стену.
– Очнулась, наконец, – папа плюхнулся на кровать рядом и крепко сжал её плечи. – Я уж подумал... – тут он поперхнулся и закашлялся – надрывно и неестественно.
Луна заёрзала, пытаясь приподняться. Нащупала под головой подушку и, скомкав, подложила её под спину.
– Что случилось? – тихо спросила она и неуверенно тронула повязку на глазах. – Можно я это сниму?
– Луна, понимаешь, – папа снова кашлянул, будто подбирая слова. – Целители говорят, ты... С твоими глазами что-то произошло, и ты...
– Я пока не могу видеть?
– Да, п-пока, – он запнулся на последнем слове и замолчал. Совсем тихое «не можешь» прозвучало только через несколько долгих секунд.
– Но... Но почему? – Луна отчаянно вцепилась в одеяло, стараясь уверить себя, будто через бинты разглядела тускло-белый свет.
– Понимаешь, мама...
– Мама тоже?..
Молчание затопило пространство вокруг. Только взвизгнули тихо пружины кровати, отзываясь на нерешительное движение Луны, и тут же задохнулись, нахлебались вязкой тишины.
– Мама тоже? – уже громче повторила она.
– Мамы больше нет, – взвешивая каждое слово, ответил наконец папа.
Воздух вдруг загустел, стало трудно дышать. Луне померещился неясный шум, будто рядом завозился мохнатый зверь или прошёлся мягкой поступью дождь. Зверь, кажется, возмущённо фыркнул, а капли прошелестели: «Нет».
– Нет, – вслед за ними сказала Луна.
– Я знаю, это странно и тяжело, – папа говорил быстро, словно хотел поскорее избавиться от накопившихся утешительных слов. – Но ты представь, что она просто ушла, далеко-далеко, где и аппарация-то не получится. И вспоминает там о нас, а мы вспоминаем здесь о ней.
– Как... Почему... – Луна всхлипнула, но заплакать не получилось – глаза были абсолютно сухи.
– Заклинание, которое она использовала тогда, оно не вышло. Неизвестно, что произошло, всё было как обычно.
– Поэтому и я...
– Да.
Снова воцарилось молчание. Луне казалось, что папа спешил высказаться и теперь чувствовал растерянность и неловкость, не зная, что говорить, и как вести себя дальше. Она не видела его лица, но могла представить то сосредоточённое, печальное и немного виноватое выражение, с которым он сейчас, должно быть, оглядывал стены палаты, не смея посмотреть на дочь.
Луна закусила губу и попыталась осознать услышанное. Мысли никак не хотели выстроиться в ряд, смешивались, спутывались, не давали прочувствовать всё до конца. Вспоминались холмы, солнце и синяя лаванда. Яркий огонь в камине и сумерки, выползающие из-под земли. Книги, разбросанные на столе в её комнате: потрепанные, выцветшие корешки чередуются с яркими, свежими красками. Мама, сосредоточенно хмурящая брови над схемой очередного заклинания... Мама, ставящая перед ней стакан с горячим чаем... Мама-мама-мама...
Потом пришло понимание темноты. Не ночной, когда можно разглядеть неясные силуэты, не той, которую Луна ловила в ладони – хитро подмигивающую искрами света, не той, в которую она вглядывалась, закрывая глаза. Темнота была сонная, непроницаемая и хищная. Темнота давила, угнетала, обволакивала. Темнота была незнакомая, но близкая. Почти что родная.
Луна почувствовала непреодолимое желание сбежать от этой темноты. Её руки сами потянулись к повязке, но замерли, едва согнувшись в локтях. Две мысли свились хвостами и сложились в ровную строчку. Мама выпустила темноту. Мама канула в неё, ускользнула, и темнота напала на Луну. Скорбь и обида оскалились друг на друга, в груди заворочался ком сплетённых чувств. Луна сильнее сжала зубы, и губу пронзила острая боль. Солоноватый привкус крови потушил эмоции, холодный липкий страх обвился вокруг шеи, сдавив горло. Мамы больше нет. Света больше нет.
– Папа, – Луна ухватилась за единственное ясное и близкое. – Папа...
– Я здесь, всё будет в порядке, – он нерешительно положил руку на её лоб, будто хотел погладить по волосам, но передумал, и только слегка дрогнули кончики пальцев.
– Папа, мои глаза... как они выглядят, они... – Луна всё же приспустила повязку и прищурилась: резь была чуть слабее, нежели в прошлый раз.
Папа осторожно поправил бинты и тихо ответил:
– Всё в порядке, Луна. Они такие же, как были. Только светлее, почти белые или серебристые...
Луна вздохнула и положила руки поверх повязки, надавливая на глаза.
– Не надо, – папа накрыл её ладони своими. – Не трогай пока. Скоро и так снимут.
И то ли темнота немного выцвела, то ли переживания отошли на задний план, но Луна ощутила, как её окутывает чувство покоя. Тёплое, светлое чувство.
Повязку действительно скоро сняли. Через три дня та же целительница, что сидела в палате – Луна смутно помнила её имя – провела какой-то обряд, шепча заклинания и изредка касаясь лица Луны кончиком палочки. Потом ей дали выпить зелье, по вкусу напоминающее переспелую малину – приторно сладкое, с горчинкой на самом дне. Когда настало время убирать бинты, Луна предусмотрительно зажмурилась и приоткрыла глаза только после уговоров целительницы. Об отчаянной надежде в этот раз разглядеть очертания палаты, залитые бледным дневным светом, Луна умолчала, ведь неизменная темнота, встретившая её, развеяла последние иллюзии. И всё же она не жалела, что находилась в их власти несколько лишних секунд.
В этот же день папа, почти всё время – за исключением похорон – проводивший с дочерью, аппарировал вместе с ней к дому. Прежде чем зайти внутрь, Луна подставила лицо слабому ветру и вдохнула цветочный аромат. Сине-золотые образы всплыли перед глазами и замерли хрустальной скульптурой: дотронешься – разобьются. Луна передёрнула плечами, отгоняя воспоминания, и коснулась стены. Найти на ощупь дверной проём оказалось не так уж сложно. За несколько дней в Мунго Луна начала привыкать ориентироваться на слух и осязание и даже могла вполне уверенно передвигаться, держась за мебель. Дома было ещё проще – комнаты и предметы, звуки и запахи были ей хорошо знакомы. Правда их приходилось познавать с другой, бесцветной, стороны, но это было легче, чем начинать всё с самого начала.
Папа старался неизменно находиться рядом. Он читал книги вслух, заваривал чай, водил её за руку по коридорам. Луна пыталась не замечать, что при этом он может запнуться на полуслове и умолкнуть, недосыпать сахару – она пила только сладкий – или же прийти совсем не туда, куда собирался. Время словно застыло, свернулось кольцом, и все эти странности тут же уходили в небытие, вытесненные другими мелочами.
Буднично-серый круг разорвали слова, произнесённые в привычном тепле кухни необычайно решительным тоном.
– Мы должны навестить её... – сказал папа. И лишь потом, будто опомнившись, закончил: – Могилу.
* * *
Тишина, царившая на кладбище, не таила в себе опасности. Скорее, напротив, она привечала, убаюкивала и успокаивала, заматывала живых в мягкие шарфы, а мёртвых укрывала пуховым одеялом. Тишина навевала воспоминания.
Луна долго не отнимала руки от надгробия, раздумывая о словах папы. Она хотела просто обвести, угадывая, вырезанные буквы, но «оставила только любовь». Что-то здесь было неправильно, хотелось сдвинуть пальцы, нащупывая первую «л», закрыть её, чтобы слово рассыпалось, превратилось в набор знаков. Чтобы она больше не чувствовала вины за испытываемые ею обиду и разочарование. Чтобы... чтобы сейчас, наконец, вернуться к тем мыслям и чувствам, которые она столько времени откладывала на потом.
Луна вспомнила тот день, когда всё так резко переменилось. Солнечные лучи она сразу загнала на краешек сознания – воскрешать в памяти потерянное не хотелось – туда же отправились синева неба и зелень травы. Образ мамы задержался чуть дольше, но его, уже помимо желания Луны, вытеснила темнота, с недавних пор неотлучно за ним следовавшая. В этой темноте таились чувства, от которых Луна так старательно пыталась отгородиться. Непонимание, злость. Раздражение. Не-любовь. Зачем мама ушла? Зачем забрала с собой свет? Луна не находила ответов и чувствовала себя тем растеряннее, чем больше об этом размышляла.
«Ты оставила только любовь» – будто прозвучали вновь слова папы, и Луна впервые подумала, что, может быть, от этих неразрешимых вопросов в сущности ничего не зависит. Стало легче. Потом пришла мысль, что мама могла и не выпускать темноты – та способна была вырваться и сама, ведь Луна теперь знала, какая она на самом деле огромная и сильная. «Да, так оно и есть», – решила Луна, и лицо мамы, пока ещё нечёткое, всплыло в памяти на светлом фоне. Обида взвизгнула и, медленно, но верно, начала сдавать свои позиции.
– Дождь кончился, – сказал папа, и Луна поняла, что давно уже не слышит стука капель. – Думаю, нам пора идти.
Луна в последний раз незаметно погладила памятник и согласно кивнула. Теперь можно было уходить. Теперь она действительно оставила только любовь. Думать так было правильно и, на удивление, просто.
Папа взял её за руку, и они вместе двинулись к антиаппарационной границе.
*На английском первую часть фамилии Lovegood действительно составляет слово любовь.
Глава 2Глава 2. Цветной ритм.
~~~~~
... – Говоришь, плавать не умеешь? Вот кинуть бы тебя в воду, на глубину, так чтоб круги – оранжевые, яркие, весёлые – перед глазами заплясали...
– А если утону?
– Тут уж что-то одно. Впрочем, кому захочется жить, не умея плавать?..
~~~~~
Оказавшись дома, Луна почувствовала, как что-то неуловимо изменилось. Дышать стало легче, будто из воздуха выкачали удушливую тоску и безразличие, наполнявшие «ладью» в последние дни. Замкнутый круг растянулся в прямую, как стрела, линию; ожили звуки, всколыхнулась волна ароматов – всё теперь летело, стремилось вперёд. Папа тоже встрепенулся, приободрился, будто после долгого сна; затеял уборку и занялся журналом. Новые статьи для «Придиры» он часто обсуждал с Луной, рассказывал ей о странных, животных, забавных случайностях и таинственной магии других стран. Ночью Луна воображала сцены из этих рассказов, расцвечивала их, представляла себя героиней опасных и смешных историй. Так в её мире продолжали жить краски.
За окном веяло осенью. Всё чаще слышно было шум дождя, и сырость прикрыла землю промозглой шалью. Запах преющих листьев витал в воздухе, пронзительные крики птиц разрезали тишину. В доме полыхал жаром камин, и потрескивали танцующие саламандры.
– А весной мы обязательно съездим на восток, посмотрим... погладим карликовых драконов... – Папа сидел в кресле, одной рукой обнимая Луну, устроившуюся на подлокотнике. В другой он держал трубку пирата из недавно читанной книги – Луна уже успела ощупать изогнутый деревянный цилиндр и прочертить пальцем вырезанные узоры. Трубка пахла лавровым листом – в ней хранились пряности – и ещё чем-то непонятным. Папа доставал её, когда читал морские рассказы, и, притворно затягиваясь, превращался в настоящего корсара. Луна слышала, как шипел воздух, проходящий через трубку, и как папа деланно кашлял, будто бы от табачного дыма.
– Мы ещё много где побываем. До Хогвартса, если пойдёшь туда, целый год, и Эмили... Мама была бы рада, – папа говорил с воодушевлением и всё крепче сжимал пальцы на плече Луны. – А день рождения твой перед школой можем и не дома отметить, правда?
– Да, – сказала она тихо, и он не заметил проскользнувшей в голосе неуверенности. – Конечно, можем.
В этом году праздник выдался не слишком весёлым. Без привычного торжества, устраиваемого мамой, без разноцветных шаров, пятнающих небо. Да и папа, погружённый в себя, едва вспомнил, что этот день не просто один в череде других: лишь за обедом, словно подчиняясь настойчивым мыслям Луны, он пробормотал что-то похожее на поздравление. А после снова сник, замолчал. Тем разительней была перемена – сейчас Луна готова была соглашаться с чем угодно, лишь бы папа строил планы и говорил с ней.
А планов было много. Иногда ей казалось, что в темноте загораются вспышки новых мыслей и идей, вьются вокруг, высвечивая силуэт человеческой головы. Шмыгают, вертятся, облекаются в пустые, ничего не значащие слова и слетают с губ.
– И что, много таких... мозгошмыгов вокруг меня? – спросил папа, когда Луна рассказала ему об этом.
Она кивнула, обдумывая имя, мимоходом данное вспышкам. Те быстро замигали и согласились зваться мозгошмыгами.
– Так значит, ты видишь мысли? – задумчиво продолжил папа. – Это напоминает мне...
Но что это напоминает ему, Луна так и не узнала. Папа замолчал, вспышки закрутились рядом: должно быть, он увлёкся другой, не менее блестящей и юркой идеей.
После Луна старалась не подпускать мозгошмыгов близко: ей казалось, они дробили сознание, увлекали в погоню за пустячными раздумьями, уводили от главного. Она отмахивалась от них, иногда заезжая себе по носу: в постоянной темноте следить за вспышками было легко, но двигались те чересчур быстро.
– Ну что, начнём следующую главу?
Папа пошевелился в кресле, и Луна недовольно заёрзала, отгоняя воспоминания. Темнота с готовностью ощерилась, проглотила их и выплюнула взамен образы книжных пиратов. Луна зажмурилась, пытаясь представить то ли героев, то ли мысли папы, занимавшие его в последнее время – но мозгошмыги рядом закрутились быстрее и смазали странную, неясную картинку, выступившую на миг из темноты.
* * *
Дни текли, словно растопленное масло из опрокинутого кувшина – нехотя, лениво, тягуче. Луна увязала в них, терялась в папиных рассказах, в его суете, энергии. Тонула в водовороте сбивчивых слов и неуклюжих движений. Захлёбывалась лившимся на неё потоком жизни, в котором ей – пока – не было места.
Время от времени папа отлучался из дома. В эти часы Луна чувствовала себя незащищённой, странно чужой созданному вокруг мирку. На неё устремлялась лавина новых, опасных звуков, запахов, ощущений, часть которых – Луна и сама этого не отрицала – могли быть всего-навсего вымыслом. При папе же, стараясь сосредоточиться на его голосе, она оставляла всё непонятное за воображаемой чертой, отделявшей существующую реальность от ещё не рождённой.
В одну из таких отлучек – папа отправился на поиски отцветающего львиного зева – Луна услышала, как на улице кто-то продирается сквозь заросли орешника вокруг дома. Помедлив – колени задрожали и подогнулись – она на цыпочках подошла к двери и приложила к ней ухо.
– Эй, ты здесь? – голос был мальчишеский, негромкий и, пожалуй, даже робкий. – Да тихо же.
Видно, мальчишка был не один.
Луна чуть приоткрыла дверь, чтобы не упустить ни звука.
– Вот ты где!
Мальчишка подбежал к двери и, потянув её на себя, замер.
– Привет, – неуверенно сказала Луна и опустила голову, делая вид, что разглядывает собственные руки.
– Привет.
Он замолчал, и Луне показалось, что край её темноты затлел, стал насыщенно-рыжим. Мозгошмыги крутились рядом.
– Я... – мальчишка запнулся, отогнал одного, прервал мысль. – Слушай, у меня тут... Вот.
Он осторожно взял Луну за запястье и положил ей на ладонь что-то тёплое, мягкое, трепыхающееся.
– Осторожно только. Ну, смотри же, здорово?
Луна хотела было ответить «не могу», но осеклась. В темноте зародилась крохотная, пульсирующая, жёлто-оранжевая точка. Она была светлее мозгошмыгов, куда отчётливей и неподвижней. Луна чуть сжала пальцы – точка увеличилась.
– Отец бы никогда не разрешил мне поймать его там. А здесь... Оставим себе? Хотя я даже не знаю, чей это птенец. Ты кем его придумаешь?
Она, жадно вглядываясь в точку, сжала кулак, будто бы снова ловя солнечный свет. Кто-то тихо пискнул, и точка исчезла.
– Ты что? Что ты сделала? Эмили!
Мальчишка явно путал её с кем-то, а теперь ещё и сердился. Луна выпустила из руки тёплый замерший комочек и прижалась к стене. Раздался хлопок аппарации.
– Луна!
Папин голос звучал встревоженно и удивлённо.
– Зачем ты вышла? Что случилось?
* * *
Папа слушал её рассказ о мальчишке внимательно. Несколько раз что-то одобрительно бормотал, уточнял – про светлую точку – и после надолго замолчал.
Луна забралась с ногами в кресло, притянула к груди крепко сжатый кулак и накрыла его ладонью. Того, что мелькнуло в темноте, больше не было, но верить в это не хотелось. Настолько не хотелось, что Луна позволила себе маленькую игру: думать, будто отблеск до сих пор в её руке, не отпускать, не проверять – просто держать его, оберегая от всего мира и от самой себя. Между «представлять» и «ощущать на самом деле» оказалась тонкая, почти незаметная грань, и Луна принялась дорисовывать всё новые детали, вплетать их в воспоминания – так что под конец сама не могла отличить правду от вымысла. Вот – мальчишка протягивает ей пылающий цветок, а она обрывает тут же гаснущие лепестки и прячет сердцевину; вот – он разжигает исчезающий отблеск, вот...
– А что ты видишь сейчас, Луна?
Вопрос был неожиданным, и она пробормотала «ничего», почти не задумываясь. Это слово настолько крепко срослось с «видеть», что ответить иначе казалось невозможным. Только в пойманный отблеск теперь не верилось вовсе: наверно, какие-то правила игры Луна всё же нарушила. Она попыталась вернуться к бывшим совсем реальными выдумкам, но теперь они представлялись серыми и нелепыми. От досады Луна прикусила губу и только тогда поняла, что папин вопрос звучал странно. Не «Видишь ли ты что-нибудь?», а «Что ты видишь?»
– А я могла бы?
– Я не знаю, Луна. Видеть ведь тоже можно по-разному.
Она помолчала, то закрывая, то открывая глаза – ничего.
– У меня не получается!
– Не торопись. Если можно будет что-то сделать, мы обязательно поймём.
* * *
Следующим утром папа был необычайно рассеян. Не уследил за кофе – зашипев, варево растеклось по плите и затихло; забыл убрать со стола после завтрака – не слышно было звяканья составляемых в раковину тарелок; отвечал невпопад. Луна чувствовала себя неуютно, но молчала. Робко, настороженно.
А день выдался тёплый. Дом распахнул форточки, будто выставил последние товары лавочник с ярмарки, на которой Луна была два года назад. Ветер что-то нашёптывал шторам, пахло засыхающим гербарием – к пыльным остаткам лета папа добавил ещё свежие осенние соцветия. Вспоминались мелодии: весёлые, тревожные.
До обеда папа предложил прогуляться. Луна обрадовалась: он больше не обдумывал что-то непонятное, говорил оживленно, шутил. Рассказывал о солнечных бликах, высветливших бок плюшевого медведя на окне; о ясном небе, перечёркнутом ветками с редкими жёлтыми листьями.
Раньше они гуляли рядом с домом: бродили по тропинкам между холмов, обходили ладью кругом. Сегодня же папа, крепко держа Луну за руку, куда-то аппарировал.
– Где мы? – спросила она.
– Пустынное место, но красивое. Отпусти пока мою руку, Луна.
Она послушно разжала пальцы. Папа тут же отошёл в сторону, раздался хлопок. Луна испуганно обернулась.
– Папа?
Тихо, только вдалеке неясный шум.
– Папа? – повторила Луна громче.
Ответа снова не было. Она растерянно застыла, не решаясь шагнуть ни вперёд, ни назад. Ветер ударил в лицо, принёс запах сырости.
– Папа!
Страх захлестнул с головой, и Луна, не понимая, что делает, опустилась на землю, судорожно сжала в правой руке тонкий пучок травы, задержала дыхание...
...И темнота вспыхнула, заискрилась. Сначала беспорядочно замигали цветные точки, легли поверх неаккуратными мазками светлые полосы. Потом стали вырисовываться пока ещё неясные очертания – необычные, пульсирующие, будто танцующие. Тёмно-зелёными контурами наметился далёкий лес, светло-серым разлилось слева озеро. Луна скорее угадывала, что это, чем узнавала – всё виделось иным, совсем незнакомым. Образы то становились ярче, то затухали – в каком-то своём ритме – и, связывая их горели вокруг светло-оранжевые сполохи. Мир жил.
Папа стоял рядом. Луна видела нечётко, лица было не различить, но она как-то поняла, что папа хмурится и напряжённо смотрит на неё.
Луна поднялась, шагнула навстречу с облегчённым вздохом, и он тут же положил руки ей на плечи. Цвета вокруг потускнели, отступая в темноту.
– Что ты видишь? Ты ведь видишь, Луна?
– Я не знаю. – Она неуверенно сощурилась, приходя в себя. – Здесь ведь озеро рядом?
– Да, да... Что ещё?
– Все было не так. Я не понимаю. Какие-то огни, линии, как в раскраске, а сейчас и их почти нет, – она задохнулась и сдавленно прошептала: – Зачем ты ушёл? Куда?
– Я не уходил. Но ты должна была почувствовать, что всё зависит только от тебя. Я в ладоши хлопнул, – папа говорил чуть виновато. – А то, что сейчас огни потухли – пустяки. Теперь, я надеюсь, ты сможешь их вернуть. Постепенно. И понять тоже.
Луна вздохнула, недоверчиво касаясь лица. И рассмеялась.
* * *
Вечером у камина она искала красноватые очертания огня в смутных и странных линиях, чуть разрежавших темноту.
