Глава 1От автора: Во избежание недоразумений следует отметить, что не существует никакой связи между вспомогательным крейсером «Гермиона», о котором говорится в рассказе, и погибшим в июне 1942 года близ о.Крит одноимённым британским лёгким крейсером типа Dido, а также любыми другими судами, действовавшими и действующими в настоящий момент в составе Королевского флота и флотов других государств.
Субантарктические воды затягивали в необъятный омут памяти. За последние два десятка лет Джейсону не приходилось бывать в полярных широтах – корабль, которым он командовал, базировался в Гибралтаре и нёс боевые дежурства на Средиземном. В его возрасте на это обстоятельство жаловаться уж точно не приходилось; да и в любом другом, наверное, тоже. Хотя, ощущение лёгкого дежа-вю, отсылающее тебя, шестидесятилетнего, прямиком во времена, где тебе шестнадцать, право же, не лишено приятности. Даже, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства тогда, впрочем, как и теперь. Разница лишь в том, что тогда – это уже прошлое, а теперь – пока ещё будущее, которое предсказуемым никак не назовёшь, особенно принимая во внимание фактор моря.
Не зря уже древние греки, первыми прочувствовавшие тонкости взаимоотношений человека и моря, отличали моряков как от мёртвых, так и от ныне живущих. Выделяли в особую категорию -- «плавающих в море». Условно живых. Или условно мёртвых. Причём, такие мысли возникли у них во времена, когда не было ещё ни подлодок, ни ракет, ни авиации палубного базирования.
Ему повезло: вопреки всему, он до сих пор был скорее условно живым, чем условно мёртвым. И до сих пор получал почти юношеское удовольствие от своего статуса.
***
Персональный роман с морем Джейсона Грейнджера, старшего сына фермера-овцевода и домохозяйки, дочери пресвитерианского священника, все свои предыдущие четырнадцать австралийских лет прожившего в глубине материка, начался, когда он подошёл к парапету Кольцевого причала.
Как и большинство настоящих романов, этот начинался в драматических обстоятельствах: шесть недель назад Джейсон похоронил отца, две с половиной недели назад согласовал контракт на продажу семейной фермы, разделив вырученные средства на две неравные части.
Бóльшая была положена на депозит в одном из сиднейских банков с таким расчётом, чтобы выплат хватало на съём небольшой комнатушки для матери и Эдни, младшей сестры, оплату её учебы в общинной школе и скромные текущие расходы. На меньшую было куплено место на трампе, отплывающем в метрополию с заходом в Дурбан.
Решение было непростым, но единственно возможным. Почти своевременным в Австралии тех дней, до которой, хоть и с опозданием, докатился мировой кризис, сильнейший из случавшихся до сих пор. Докатился, и теперь мчался паровым катком, трамбуя всё на своём пути. Те, кому, подобно Грейнджерам, не на кого было рассчитывать, кроме как на самих себя, первыми попадали под этот каток. Отец, дела которого накануне кризиса только-только начали идти в гору, сопротивлялся до последнего, оттягивая неизбежное. Смерть избавила его от тяжести решения, видимо, предпочитая переложить её на более молодые плечи.
Для Джейсона предстоящее путешествие, строго говоря, было репатриацией – он вместе с родителями переселился в Австралию, когда ему было два года. В те времена незаходящее над Империей солнце ещё стояло в относительном зените, а хозяйка, живущая у северной двери, по традиции посылала своих бродячих сыновей и дочерей за моря, пополняя всё новые и новые народы. Практически весь путь мальчик проделал в крошечной каюте третьего класса на битком забитом такими же счастливцами «ковчеге». Эдни, которой, как планировалось, предстояло повторить вслед за братом путь в Англию по окончании школы, считалась уже коренной австралийкой. Вот только глубоко пустить корни в этой земле Грейнджерам так и не удалось. Несмотря на явно крестьянскую этимологию своей фамилии и неоконченное ветеринарное образование, новопреставленный Грейнджер-старший не особенно преуспел в сельском хозяйстве.
Однако, начавшись, в тот раз роман юноши с морем не получил бурного развития. Смерть отца, разлука с семьёй, резкий поворот
оверштаг всей жизни и непроглядный туман прямо по курсу, чувствительны даже в шестнадцатилетнем возрасте и даже для Джейсона Грейнджера, человека по натуре спокойного и хладнокровного, как показала его дальнейшая история.
Джейсон прибыл в Англию в момент, когда британский лев встал на дыбы – накануне было объявлено о вступлении в войну на стороне Польши. По этой причине поиски работы для него не затянулись – буквально через неделю Джейсон нанялся учеником литейщика на оружейные заводы Викерса в Шеффилде. Там он проработал следующие два с половиной года, после чего был призван матросом на Его Величества корабль «Гермиона», приписанный к базе Скапа-Флоу, Оркнейские острова.
Вспомогательный крейсер «Гермиона» в миру был быстроходным коммерческим судном. Адмиралтейство реквизировало его для нужд Флота метрополии, переживавшего тогда чёрные дни. К тому моменту в Датском проливе уже погиб линейный крейсер «Худ», которому в планах Адмиралтейства отводилось столь значительное место, а волчьи стаи подлодок Кригсмарине, наводнившие Северную Атлантику, практически превратили её в «немецкое озеро». На конвои союзников велась настоящая загонная охота. Вековое правление Британии морями было поставлено под серьёзное сомнение.
«Гермиона» получила причитающееся ей вооружение, косметическое усиление броневой защиты, экипаж согласно штатам военного времени, приписку из трёх гордых букв HMS впереди названия, командира – каперанга д’Аскойна, а также перспективу рано или поздно упокоиться на дне ледяного ада.
Впрочем, по части ада на судне существовало разделение труда. У кого-то он размещался ниже ватерлинии, среди раскалённых добела молохов котельного отделения, как у механика МакГонагалла. У кого-то, как у матроса Грейнджера – на верхней палубе, в обледеневшем гнезде оператора зенитной установки, продуваемом всеми арктическими ветрами, простреливаемом насквозь снарядами, осколками и обжигающими кожу солёными брызгами. Обретающийся же на мостике, в относительном телесном комфорте, капитан д’Аскойн носил свой личный ад внутри. Ад, который всегда с тобой – ад страшных решений и их кровавых последствий.
Первый поход, в котором принял участие Джейсон, закончился, по меркам Адмиралтейства, статистически приемлемо – из сорока двух транспортов и кораблей эскорта в Мурманск добралось тридцать шесть. На общем фоне это было, чёрт возьми, отлично. Ещё четыре корабля были потеряны на обратном пути в Скапа-Флоу, что несколько подпортило показатель, но, всё же, не превышало суммарно допустимой нормы убыли.
«Гермионе» же и вовсе посчастливилось обойтись без боевых потерь и серьёзных повреждений. Возвращение домой было отмечено матросами вселенской попойкой, на которой невозможно было разобраться, где заканчиваются нетрезвые кабацкие шанты, а где начинаются коллективные рыдания. Не обошлось и без эпохальной драки с морскими пехотинцами, все участники которой остались живы лишь заступничеством Святой Бригитты, небесной покровительницы моряков. Что поделать, и одно и другое события были частью славной традиции Королевского флота, элементами сложившейся веками системы сдержек и противовесов, позволяющей Адмиралтейству худо-бедно удерживать эту опасную братию в узде. Джейсон честно поучаствовал в обоих мероприятиях, после чего сделал для себя вывод, что было бы разумнее впредь их избегать.
Зато второй конвой в послужном списке Грейнджера фрицы расколошматили в водяную пыль: сначала торпеды из глубины рассеяли походный ордер, подобно тому, как клин атакующих касаток разгоняет стадо тюленей, а затем бомбардировщики и торпедоносцы, стаей хищных чаек, бросились доклёвывать их поодиночке.
Домой вернулось менее половины из вышедших в море судов. Практически беззащитную в той ситуации «Гермиону» спасли лишь три обстоятельства.
Во-первых, хладнокровие д’Аскойна.
Во-вторых, самоотверженность МакГонагалла, практически вручную обеспечившего бесперебойную смазку коренного подшипника гребного вала (отказал маслопровод) и долго потом лежавшего в лазарете под морфием, с обожжёнными по локоть руками.
И, наконец, везение самого Джейсона, умудрившегося подбить из своей трёхдюймовки заходящий на цель торпедоносец. Вот тогда-то восемнадцатилетний матрос и попал в поле зрения своего командира – обстоятельство, в конечном счёте, определившее его дальнейшую судьбу.
Кэптен сэр Вирджил Адриан Валентайн де Брюн-Фицпатрик, девятый виконт д’Аскойн, один из лучших командиров кораблей во флоте метрополии, был тот ещё персонаж. Британский аристократ с ветвистым бельгийско-ирландским родословным древом. Католик по вероисповеданию, безбожник по убеждениям. Космополит и хулиган по образу жизни, исследователь и эрудит по призванию. Беспощадный уничтожитель коллекционных
сингл-молтов в промышленных масштабах. Он был источником перманентной головной боли для собственных родичей и лордов Адмиралтейства, надёжной гаванью, крепкими швартовыми и неиссякающей заначкой доброй ячменной самогонки для тех, кого считал равными себе, а также отцом, матерью и Святой Бригиттой для моряков, которым повезло служить под его началом.
Впрочем, говорить о везении применительно к последнему обстоятельству было бы неверно. У каперанга д’Аскойна был редкий дар безошибочного чутья на людей, а также достаточное количество наглости и связей, чтобы избавиться от любого неугодного ему подчинённого: от юнги – и до старпома включительно. Никакие силы ада и рая не помогли бы тому, в ком проницательный д’Аскойн почуял гнильцу в его собственном понимании, не вылететь с его корабля, подобно тому, как пробка вылетает из бутылки бельгийского игристого. Среди моряков, списанных им на берег, абсолютно преобладали молодые и не очень молодые люди из хороших семей, пользующиеся протекцией сильных мира сего. А посему кэптен д’Аскойн, находящийся в строю с прошлого века, отмеченный Крестом Виктории за Ютландское сражение и шрамами от шести тяжёлых и среднетяжёлых ранений, к описываемому времени так и не был удостоен адмиральского патента и командовал вспомогательным крейсером, наспех переделанным из «торговца», а не породистым боевым кораблём.
На последнее обстоятельство, впрочем, ему было наплевать – он и из угольной баржи сделал бы флагманский линкор. Что же касается первого, то, как всякий настоящий аристократ, д’Аскойн искренне презирал чины и другие формальные атрибуты карьеры.
Матросу Грейнджеру определённо полагалось поощрение за сбитого немца, однако капитан решил выждать момент, награждение притормозить и проследить за поведением юноши, которым в итоге он остался более, чем доволен. Согласно реляциям непосредственного руководства, отличившийся сохранял спокойствие, видимого неудовольствия не проявлял и продолжал нести свою богом проклятую службу образцово. Тогда д’Аскойн решил познакомиться с подчинённым лично и применить к нему свой хвалёный нюх. Зачем это было ему нужно? Мотивация была столь сложна, что самому себе он предпочитал объяснять её потребностью в развлечении, доступный ассортимент которых в дальнем боевом походе несколько ограничен.
Предварительно наведя кое-какие справки о молодом австралийце, он приготовился к встрече с типичным колониальным фермерским сыном, этаким славным, упрямым и слегка недалёким, но зато широкоплечим и честным малым с загрубевшими ладонями. Понимающим, в каком дерьме он оказался не по своей воле, но готовым, сжав зубы, барахтаться в нём до победы британского оружия или, что всего вероятнее, до собственной геройской кончины. Такой вариант вполне удовлетворил бы капитана, но тут он ошибся в свою пользу.
Вошедший по вызову в офицерскую кают-компанию оказался высоким и немного сутуловатым, скорее хрупким, нежели крепким по телосложению юношей со слегка отросшими после уставной стрижки волнистыми тёмно-русыми волосами и светло-карими глазами. В этих глазах д’Аскойн сразу прочитал такие трудносовместимые качества как живой, пытливый и даже слегка озорной ум, вежливая доброжелательность, и, одновременно, какая-то холодная отчуждённость и решимость. Все это было подчеркнуто корректной, но сдержанной полуулыбкой без капли смущения или подобострастия. Узкие, но крепкие ладони с длинными и сильными пальцами, утончающимися на кончиках, плохо сообразовались с крестьянским происхождением и, скорее, напоминали руки скульптора или хирурга. Д’Аскойн сразу почувствовал в Грейнджере собрата – аристократа не по крови (в отличие от дражайших родственничков он был лишён подобных предрассудков), но по духу. Странным образом, это впечатление не смазал и простонародный акцент, с которым вошедший доложил о своём прибытии –
скотс, определённо, но с ленивыми австралийскими гласными, окрашенный чуть заметной иронией.
Сеанс прокачки человеческих душ на этом, естественно, не закончился и д’Аскойн ввёл в дело свои вербальные средства.
- Знаете, по какой причине вас вызвали, мистер Грейнджер? Ну и наворотили вы дел, – д’Аскойн произнёс эту двусмысленную фразу хриплым басом, чему немало способствовали годы морских странствий и галлоны оприходованного за их время забористого алкоголя. Низкий голос, в котором незнакомым людям слышалась плохо прикрытая угроза, служил ему второй лакмусовой бумажкой. Первой была суровая, даже отталкивающая, внешность пиратского квотермастера, которой старый комедиант любил шокировать непосвящённых.
- Могу лишь догадываться, сэр, – голос с плебейским акцентом звучал совершенно спокойно, а корректная, но не вполне уставная форма ответа ещё больше расположила капитана в пользу юноши. Д’Аскойн, не любивший чинопочитания, с удовлетворением отметил про себя, что тот абсолютно не стушевался, несмотря на провокационный вопрос и свирепость командирского экстерьера. Тогда он решил зайти с другого галса.
- Это был прекрасный выстрел, мой мальчик. Мы все вам в некотором смысле обязаны, – д’Аскойн применил ещё один свой стандартный приём: испытание медными трубами. – Мой долг, как командира, распорядиться о представлении вас к награде. Впрочем, если у вас есть дополнительные пожелания, я готов их рассмотреть в порядке бонуса, так сказать. Ну, вы понимаете, внеочередной отпуск, например…
- Да, сэр. Я хотел бы просить о разрешении пользоваться библиотекой офицерской кают-компании. Разумеется, во время, свободное от вахт и боевых дежурств, сэр, и под мою полную ответственность за сохранность книг. Говоря это, юноша бросил косой взгляд на книжные стеллажи особой конструкции – книги на них удерживались в самый лютый шторм
Надо сказать, что на «Гермионе» имелась действительно прекрасная библиотека. Её основу составляли сборы самого Вирджила д’Аскойна, известного в обоих полушариях библиофила, страсть которого к книгам не уступала его же страсти к хорошей выпивке в компании себе подобных морских чертей. Здесь были не только лучшие британские и иностранные издания по навигации, лоции, гидрографии, судомеханике, баллистике, минно-взрывному делу и прочим военно-морским дисциплинам, но и отличная подборка классической литературы. Капитан, он же оксфордский магистр искусств, разумел под литературой, в первую очередь, античную поэзию и драматургию, трактаты и жизнеописания, средневековые комментарии к ним, как европейские, так и арабские, ренессансную светскую латинскую поэзию, бесконечные более поздние комментарии и комментарии к комментариям…
Бездетный вдовец, д’Аскойн практически всё свободное от службы и выпивки время, а также практически всё своё жалование и солидную часть унаследованного состояния тратил на библиографические исследования в этой области классической филологии и даже имел несколько довольно авторитетных публикаций, подписанных девичьей фамилией матери.
Кто-то насплетничал, и мальчишка решил таким образом втереться в доверие? Нет, обманом от него не пахнет, тон ровный и спокойный, всё та же сдержанная полуулыбка. Интеллектуал из буша? А так бывает, да ещё в его-то годы? Сослаться на закрытость библиотеки для нижних чинов, отпугнув или спровоцировав? Нет, пожалуй, вот это будет вернее…
- Видите ли, мой мальчик, сомневаюсь, чтобы вы нашли здесь подходящее чтение для себя. В библиотеке преобладает специальная литература по мореплаванию, есть также пару-тройку пыльных книг на латыни и греческом, а также сборники скучнейших научных статей, – тон, которым д’Аскойн произнёс свою тираду, был нарочито скучающим, но в то же время снисходительным. Тон мудреца, познавшего всю тщету мира, но уверенного, что профаны о ней и не подозревают. Верный приём, чтобы сбить с пути поиска истины тех, кого привлекает не столько сам предмет поиска, сколько что-то ещё, имеющее ценность более материального характера.
- Мне это известно, сэр. Я хотел бы объяснить… Дело в том, что я собираюсь продолжить морскую службу, сделав её своей профессией в будущем, после того, как всё закончится… после войны. У меня нет специальных знаний, да и базовые не так уж глубоки. Вот я и подумал, что мог бы применить своё свободное время с пользой.
- Ваше стремление, несомненно, похвально, однако, раз у вас вдруг появилось свободное время на моём корабле, то, по-видимому, ваше непосредственное начальство плохо делает свою работу. Матрос Его Величества без занятия и при этом не в койке – это должностное преступление. Я вынужден буду принять соответствующие меры…
- Я имел в виду, что мог бы читать в подвахтенную смену после отбоя. Видите ли, в последнее время я и так почти не могу заснуть…, - произнеся последние слова, юноша осёкся, словно устыдившись того, что от объяснений непроизвольно перешёл к жалобам, вступил на территорию личного и, в чём-то, постыдного.
Это не укрылось от капитана, но он сделал вид, что ничего не заметил.
- О, да! Офицерская униформа, безусловно, производит впечатление на девушек…, - небольшая, мастерски подвешенная пауза словно приглашала что-то возразить, но матрос молчал и лишь внимательно вглядывался в лицо командира.
- …и флотское жалование также в высшей степени завлекательно, не говоря уже о карьерных перспективах, – д’Аскойн прилагал неимоверные усилия, чтобы его слова звучали серьёзно и с лёгкой непосредственностью. В душе же он хохотал, как Фальстаф: карьера, как же, особенно для австралийского фермера в этой конюшне племенных жеребцов породы
thoroughbred, Королевском флоте!
- Всё это звучит заманчиво, сэр, – благодаря легчайшей иронии неудобоваримый
лалланс[1] сгодился бы и для самого снобистского салона, – но я имел в виду другое.
И тут в лице матроса произошли перемены. Полуулыбка исчезла, в глазах промелькнуло нечто похожее на замешательство, колебание, секундную, но ожесточённую борьбу, которая привела к победе решимости продолжать. Единожды вступив на запретную территорию, юноша решил идти до конца, а там – будь, что будет. В отличие от старого знатока человеческих душ он не имел сколько-нибудь значительного опыта, и не мог сказать, что встретил равного себе, но что-то побуждало его довериться, открыться перед этим человеком.
- Сначала я очень испугался… Здесь страшно, тяжело и очень страшно. Мне повезло, что мой пост наверху, потому, что внутри ещё хуже. Хуже всего думать о тех, кто утонул взаперти, по сравнению с ними просто замёрзшие в воде или заживо сгоревшие – счастливчики. От одних этих мыслей можно сойти с ума, а ещё этот холод... И, однажды, я вдруг понял, что из этого кошмара есть выход – нужно просто полюбить море. Я попробовал – и у меня получилось. Я хочу связать свою жизнь с морем, а там – как сложится. К сожалению, для этого у меня мало что есть – я практически ничего не знаю и не умею из того, что требуется. Тот сбитый самолёт – это была удача в чистом виде, сэр. И я прекрасно знаю, что даже, если бы я и стал настоящим моряком, у меня было бы мало шансов… Но мне хотелось бы попробовать. Поэтому я и попросил о допуске в библиотеку – надо же с чего-то начинать. В школе меня считали способным, но Вы же понимаете, сэр, что это была за школа…
- Это не так уж и важно, - без всякого перехода д’Аскойн заговорил совсем другим, подчёркнуто деловым тоном, а из низкого голоса волшебным образом вдруг исчезла флибустьерская хрипотца. Так мог говорить университетский профессор, которым, если бы не страсть к морю, он бы, без сомнения, стал.
С Грейнджером всё было ясно, и притворство больше не требовалось.
– Нонсенс, не умеете – научим. По возвращении на базу, – он машинально бросил взгляд на свой хронометр – подадите рапорт о переводе вас на должность капитанского вестового, у нас как раз, хм, открылась вакансия. На лице капитана промелькнуло что-то похожее на мимолётную печаль; эмоция, вызванная воспоминанием о Грэме Мэрдоке, его предыдущем вестовом, зашитое в простыню тело которого, в числе пяти прочих, позавчера было предано океану.
– Полагаю, излишне говорить какого сорта эта работа. Во время боя от моего вестового требуются предельная дисциплина, ясный ум и точность формулировок, а также абсолютное личное бесстрашие. Я думаю, вы справитесь. Остальное время сможете посвятить работе в библиотеке и практическим занятиям: я составлю для вас индивидуальный учебный план и попрошу офицеров обеспечить доступ на ключевые боевые посты, а также необходимое содействие. Полагаю, что мне не откажут. Вы уже определились со своей будущей специализацией?
- В перспективе я хотел бы командовать боевым кораблём, – слегка обалдевший Грейнджер не успевал поражаться собственной наглости, однако он сразу понял и без колебаний принял правила этой игры, отступать в которой было поздно, – насколько я понимаю, командир должен уверенно ориентироваться во всём?
Д’Аскойн кивнул, серьёзно и понимающе, но ответил не сразу, всё тем же деловым преподавательским тоном.
- От командира прежде всего требуется понимание разницы между добром и злом, умение выбирать между злом и меньшим злом применительно к конкретной боевой обстановке, а также способность жить с грузом ответственности за принятые решения. Все прочие специальные знания и умения играют, безусловно, важную, но подчинённую роль. Будете пока учиться всему понемногу. Начните вот с этого, так сказать, введения в специальность, - он снял со стеллажа и протянул Джейсону относительно нетолстую книгу в картонном, по видимому, самодельном переплёте – картон выглядел новее, чем покрытый заслуженной желтизной обрез страниц. Название на переплёте отсутствовало. – Можете идти к себе. Да, и по ночам, всё же, старайтесь спать.
Книгу Джейсон открыл уже у себя в кубрике – шла его подвахтенная смена. Это была «Одиссея» в переводе Уильяма Морриса.
[1] Lallans, (lowland) scots – одно из названий нижнешотландского языка. Относится к германской языковой группе, распространён в Южной, Центральной и Северо-Восточной Шотландии, на Шетландских и Оркнейских островах.
Глава 2Вслед за двумя пожилыми леди в одинаковых бурых плащах, оживлённо обсуждающими планы кабинета лейбористов по реформированию пенсионной системы, из прибывшего точно по расписанию сельского автобуса, вышла девушка, лет примерно шестнадцати-семнадцати. Спрыгнув с подножки через последнюю ступеньку, она на долю секунды вся как-то подобралась и даже слегка присела, огляделась по сторонам, после чего с явным облегчением выпрямилась, разминая затёкшие ноги.
Девушка была одета, что называется, «для убийства». Её мешковатые, защитного цвета, штаны с карманами «карго» были заправлены в тщательно вычищенные и импрегнированные, но уже успевшие запылиться по дороге, «инвайдерсы» образца времён Фолклендской войны. Из-под ворота серой, удлиненной и стянутой внизу резинкой, ветровки с капюшоном выглядывала горловина светло-бежевого, почти белого шерстяного свитера, плотно облегающая тонкую шею. Непослушные каштановые волосы были заплетены в недлинную косу, продетую под затылочный ремешок охристой бейсболки из грубого льна с жёстким и длинным козырьком, изогнутым наподобие арки.
Багажа при девушке не было. Пальцами правой руки она придерживала нечто, засунутое в рукав, какой-то прутик или что-то в этом роде. Внимательный наблюдатель отметил бы для себя, что манжета правого рукава её ветровки расстёгнута и подвёрнута, так что прутик можно без труда извлечь на свет одним быстрым движением пальцев – на долю секунды разжав, а затем снова быстро сжав их. При этом манжета на левом рукаве была аккуратно застёгнута. С карманами «карго» дело обстояло с точностью до наоборот – в то время как правый безвольно провисал, левый ощутимо топорщился, во время ходьбы подпрыгивая на худеньком бедре.
Промедлив секунду, девушка уверенным шагом направилась в одну из улочек, звездообразно сбегавшихся к деревенской площади, в ту самую, что вела на север. Улочка шла под гору с заметным уклоном и уже через несколько сотен ярдов девушка сбавила шаг. Было заметно, что в последнее время она не так уж часто ходит пешком и, возможно, для неё имело бы смысл позаботиться о более удобной и привычной для себя обуви, отправляясь на длительную прогулку, а не гнаться за модой на брутальность. По части брутальности снятые со снабжения военно-полицейские ботинки со шнуровкой до колен были, конечно, самое оно.
Гермиона Грейнджер мало думала о модных трендах в то холодное и дождливое лето. Ей было не до подобных глупостей. Все разнообразные мысли Гермионы были увязаны в сложную, запутанную, но логичную систему и сходились в одной точке, соответствовавшей на оси времени нумерологической системы координат последнему дню июля. До его наступления было чуть больше месяца, а многие вопросы всё ещё оставались без ответа, бесчисленные проблемы требовали решения.
В том числе основной вопрос и главная проблема этого лета и всей её недолгой, но богатой на события, жизни.
Впрочем, вопрос выбора обуви в дереве её решений, хоть и не был главным стволом, но, всё же, представлял собой приличных размеров сук. Остаток жизни девушка планировала провести в полевых условиях и нуждалась в соответствующей им одежде и ботинках. Привыкшая к основательному подходу даже в менее важных вопросах, Гермиона остановила свой выбор именно на этой модели. И теперь, периодически чертыхаясь про себя, проверяла его правильность эмпирическим путём. Пока выходило не очень, но упорство в достижении поставленной цели было одним из качеств, в заимствовании которых Гермиона никогда не испытывала потребности, скорее наоборот, могла бы при случае ещё и ссудить.
Через десять минут или около того, улочка вывела на окраину деревни и оттуда продолжилась полевой грунтовкой, по моде прошлого века обсаженной пирамидальными тополями. Идти по мягкой обочине было ощутимо легче. На расстоянии примерно мили от окраины, посреди холмистых, грязно-зелёных в пасмурный день, овечьих пастбищ виднелась куртина старых разлапистых деревьев, обнесённая невысокой оградой из бутового камня; среди деревьев торчал шпиль готической часовенки. Гермиону на секунду посетило до странности неуместное ощущение мореплавателя, после долгих и безнадёжных скитаний по океану увидевшего землю, уютную гавань, в которой его потрёпанная всеми ветрами шхуна вскоре станет на прикол. В данном случае речь, похоже, шла о вечном приколе.
С тех пор, как Гермиона сменила школу, она побывала здесь всего два раза, причём в последний раз уже довольно давно, и сейчас ей было немного совестно. Впрочем, в последнее время беспокойную и беспощадную свою совесть ей мучительно хотелось кому-нибудь действительно ссудить, и лучше – безвозвратно. В конце концов, недостаточное внимание к делам умерших ни в какое сравнение не шло с тем, что она планировала совершить в самом ближайшем будущем по отношению к живым.
И снова, в который уже раз за последние недели она мысленно обратилась к нему, к самому главному и самому страшному вопросу, самому серьёзному, мучительному и проклятому выбору своей жизни. Прошло уже почти трое суток с того момента, когда лихорадочный, неотступный и изнуряющий перебор и анализ вариантов в её мозгу закончился. Она явственно услышала внутренний щелчок, возвестивший о готовности решения, а дальше…
Дальше наступила звенящая жуткая тишина. Как это бывало тысячи раз за время её обучения в Хогвартсе, первая ученица и невыносимая всезнайка знала решение и была уверена в его оптимальности. То, что оптимальность и правильность не являются тождественными понятиями, она знала из теории, но на практике с безжалостной бритвенной остротой этого утверждения столкнулась впервые.
Оптимальность требовала, чтобы Гермиона избавилась от своих родителей. Насовсем.
С незапамятных времён подростки мечтают сплавить куда-нибудь своих предков. Разнообразные причины и мотивы такого желания сводятся к одной и той же старой, как мир, истине: дети имеют свойство вытягиваться, взрослеть, вырастать из шортиков и гольфиков, в которые, по своему трогательному неведению, всё пытаются нарядить их родители.
Мозги в горячих головах начинают плавиться при тщательно выставленной и заботливо поддерживаемой комнатной температуре, молодые крылья сводит судорогой от затянувшегося сидения в уютном родительском гнезде. Им грезится дружественный прохладный бриз, который подхватит их и понесёт над бескрайней водной гладью, горящей мириадами огней в лучах заката. Они вовсе не разделяют досужих и нелепых опасений, что попутный бриз на поверку может оказаться встречным ледяным арктическим шквалом, после которого и перьев не соберёшь.
Это не был её случай. К своим семнадцати Гермиона успела так надышаться всеми ветрами, как другим не случается и к семидесяти семи. Расставание с домом в возрасте, когда иные сверстницы ещё тайком играют в куклы, почти верная гибель при встрече с горным троллем на первом курсе, последствия неудачного приёма оборотного зелья и обширный магический паралич на втором, тяжелейшая контузия от боевого заклятия на пятом...
Её друг как-то, словно в шутку, высказался в том духе, что он предпочитает жизнь тихую, спокойную. Только Мерлин и она знали, насколько серьёзен тогда был этот удивительный, лишённый детства и детского эгоизма, мальчишка. Какая мера жжёной горечи в действительности заключалась в его словах.
В отличие от него, Гермиона теоретически могла каждое лето отдохнуть от всего этого у своих родителей в неволшебном мире. Теоретически, потому что на практике с того самого Хэллуина, когда в туалете для девочек Рону впервые удалось
Вингардиум Левиоса, она знала, что для неё нет дороги назад. Её место – рядом с друзьями, спиной к спине. Всегда, без права на отдых.
Каждое возвращение домой оборачивалось для неё мучительным ощущением застревания между двумя мирами; проклятием, красочно и жутко описанным в мифах древних времён, когда маги ещё жили вместе с магглами и консультировали земных владык по вопросам внутренней и внешней политики. На третье-четвёртое утро каникул радость от полёта из отцовских рук под высокий потолок и тепло маминого поцелуя в заплаканную щёчку изгонялись холодной и слизкой змеёй неосознанной и беспричинной тревоги. Девочка словно превращалась в Почти Безголового Ника, который уже не здесь, но ещё не там; ощущала себя почти такой же прозрачной и бесплотной как он, а её живой и пытливый ум так и норовил съехать на сторону, повиснув на непрочном лоскутке призрачной плазмы, как голова благородного и печального покровителя Гриффиндорской башни.
Это было физически больно. Она спасалась, зарываясь с головой в маггловскую и магическую литературу. Как за соломинку хваталась за горящие семейные путёвки на континентальные курорты и ещё куда-то. Пыталась, чуть ли не насильно, культивировать в себе послушную и заботливую дочь, вытаскивала родителей на театральные премьеры, на выставки, в походы. Иногда, редко-редко, как тогда – в лесу Дин, её даже посещало ощущение счастья, единения, семьи.
Но умница-мама только грустно качала головой – дочь уже не с ними, это же очевидно. Как каждая любящая мать, мама лишь хотела быть уверенной, что её ребёнок получит там, в том взрослом и странном мире, что-то хорошее взамен. Если бы она узнала всю правду!
Однако Гермиона достаточно давно научилась уходить от предметных ответов на любые вопросы родителей, касающиеся жизни Хогвартса и магического сообщества. И, в особенности – на вопросы про Гарри. Словно приняв свой суверенный Статут о секретности, ужесточённый по сравнению с Международным.
И всё-таки, кое-что лишнее они знали. В этом и заключалась проблема, по крайней мере – её часть.
***
Осознание проблемы настигло Гермиону наутро после похорон Дамблдора. После всего пережитого накануне, проснувшись, девушка с удивлением обнаружила, что в голове царит исключительная лёгкость. Слова, вчера произнесённые ею и Роном и адресованные Гарри, за ночь успели стать абсолютной доминантой её картины мира, на них не стоило больше отвлекаться, как будто это была истина, усвоенная с младенчества.
Если только вообще не врождённая: небо – голубое, трава – зелёная, корова даёт молоко; Гарри, Рон и я отправляемся за крестражами – и либо победим, либо, что вероятнее, погибнем. А этого допустить нельзя, потому что вслед за нами погибнет и весь мир, как магический, так и маггловский. Единственного человека, который мог бы нам помочь, защитить – больше нет, детство закончилось навсегда. Гарри до своего совершеннолетия неуязвим, по его достижении – беззащитен. Накануне Рон говорил о свадьбе брата, после которой мы втроём должны будем исчезнуть. Времени мало, ещё многое нужно продумать и подготовить. Вещи собраны, надо ещё только попробовать одно
Акцио…. Потом завтрак, а там и на поезд… Дом, встреча с родителями… Стоп! Родители… они же…нет!... Гермиона закрыла глаза и долго их не открывала. Но ничего лучше, чем идея обсудить это с Роном, который очутился в похожей ситуации, в голову ей тогда не пришло.
Само собой, Рональд Беспечный Е(з)док Уизли первым делом отмахнулся и, как всегда, разговаривая за завтраком с набитым ртом, назвал её Своей Коленкой[2]. В другие времена в ответ на такое обращение Гермиона только фыркнула бы, а у всех отлегло бы от сердца. Но сейчас тревога, написанная большими буквами в глазах подруги, видимо, передалась и ему. Надо отдать Рону должное – его эмоциональный диапазон с известных пор претерпел существенное расширение. А потому Рональд Уизли, признанный шахматный авторитет, пусть и школьного масштаба, тоже всерьёз озадачился этим вопросом, а это дорогого стоило.
В Хогвартс-экспрессе по понятной причине царило молчание, и Рон с Гермионой, сидя в купе вместе с Гарри, и изредка поглядывая друг на друга, наверняка, думали об одном и том же. По молчаливому соглашению, Гарри в это дело решили не посвящать, у него и своих забот хватает. Несколько раз в глазах Рона проявлялось нечто похожее на проблеск радости от найденного решения, но уже в следующую секунду он затухал, а Рон снова принимался сосредоточенно сопеть и морщить лоб. В тот день они так ничего путного и не придумали, а думать дальше им пришлось врозь – даже не считая того, что случилось после, вопрос был слишком серьёзен, чтобы доверять его совам…
***
Стоило девушке лязгнуть порядком заржавевшим шпингалетом на чугунной кладбищенской калитке, как с ближайшего старого вяза, сорвалась дневавшая там сова. Гермиона рефлекторно присела, пригнув голову, но ещё быстрее шевельнула пальцами правой руки.
Ушастая,
Asio otus, машинально отметила она про себя на выдохе, обычный вид для агроландшафтов Британии и Европы в целом. Почему-то, не особенно популярна у волшебников, предпочитающих использовать для доставки почты сычей, неясытей и сипух. Возможно, хуже поддаётся дрессировке, хотя, Малфой вон умудряется справляться с филином, настоящей пернатой машиной для убийства. Видимо, где-то поблизости её птенцы-слётки. Ушастые совы любят кладбища, потому что там растут подходящие для гнездования деревья со старыми гнёздами ворон и грачей, а суеверные магглы верят, что совы связаны с миром мёртвых.
К сожалению, дело идёт к тому, что вскоре многим из них может представиться возможность лично убедиться, что это не так. Такой, весьма радикальный способ народного просвещения, вот только никто из просветившихся уже ни с кем не поделится знаниями. «Да уж, подходящие мысли, в самый раз для кладбища. И цели визита соответствуют,» – подумала девушка, прикрывая за собой калитку. Прятать палочку она не стала.
Хоронить на кладбище перестали уже давно, но для него тогда почему-то сделали исключение. Может быть, потому, что ещё при жизни он стал местной достопримечательностью. Гермиона хорошо помнила, какие взгляды, во время их общих прогулок по деревне и её окрестностям, бросали на него прохожие. Как заговорщицки салютовали завсегдатаи обоих деревенских пабов, чуть приподнимая запотевшие пинты: «Моё почтение, коммандер!»… А когда он проходил мимо, со сдержанной полуулыбкой отвечая на приветствия, в их перешёптывании слышались и благопристойная консервативная опасливость, и неистребимый сельский интерес ко всему и вся, попадающему в створ их калиток, но преобладала, пожалуй, англосаксонская солидарность с тем, кто дерзнул пойти наперекор и стать бунтарём.
Ведь все обожают бунтарей.
Когда его не стало, местным, похоже, польстило, что на их старом приходском кладбище, внесённом в список Национального траста, будет, к тому же, похоронен герой войны и скандальных газетных публикаций. Да вдобавок умерший такой незаурядной смертью, что впору пополнить местный фольклор очередной душистой вересковой легендой, на каких зиждется здешний турбизнес.
Нетрудно представить себе тон, которым гид, словно жук, наколотый на свой бэджик, жужжит, обращаясь к толпе японских пенсионеров, свихнувшихся на производстве: «А сейчас взгляните на могилу, в которой покоится лейтенант-коммандер Джейсон Грейнджер, отставной морской офицер, оказавшийся в эпицентре громкого скандала во времена войны за Фолклендские острова. При всей неоднозначности своего поступка…».
А, может быть, эти овцеводы, в массе своей приземлённые, но простые и славные люди, просто полюбили его, когда он стал их соседом, фактически одним из них.
Как бы там ни было, могилу легко узнать – она самая новая и, пожалуй, самая строгая из всех – никаких тебе чугунных завитушек и скорбящих ангелов. Покрытый дёрном невысокий холмик с небольшой горизонтальной плитой из белого мрамора. Очень простая и изящная могила, аристократичная – под стать ему, такому, каким Гермиона его запомнила.
Интересно, найдётся ли кто-то, кто сможет сравнить её могилу с ней самой, и будет ли у неё могила вообще, подумалось девушке…
[2] ‘Oh, c’mon, ’Er-my-knee,’ said Ron, … - HP&GoF, Bloomsbury, p.161
Глава 3За год и два месяца службы Джейсона командирским вестовым «Гермиона» приняла участие в пяти относительно благополучных конвоях, сменила почти четверть экипажа, получила множество мелких и несколько серьёзных повреждений, прежде чем встать в сухой док на починку.
Новая запись матроса Грейнджера в штатном расписании означала действительно опасное дело, но море хранило своего Ясона, и за этот год он даже не был сколько-нибудь серьёзно ранен, если не считать нескольких ушибов, растяжений, обморожений и царапин.
Джейсон навсегда пристрастился к чтению и проглатывал один за другим огромные тома со скоростью, не уступающей скорости, которую умел выжать из «Гермионы», и которой, не без оснований, гордился стармех МакГонагалл. Он оказался способным и любознательным учеником – молодые мозги всасывали информацию не хуже, чем трюмная помпа чёрную ледяную воду и, по утверждению лично экзаменовавшего его д’Аскойна, к исходу первого года обучения матрос Грейнджер вполне мог бы получить официальную аттестацию по нескольким морским специальностям. После этого, незаметно для себя, юноша переместился, по классификации д’Аскойна, из категории подчинённых в категорию тех, кого капитан считал равными себе со всеми вытекающими.
***
На время ремонта экипаж «Гермионы» разбросали по различным кораблям и береговым частям. Матрос Грейнджер попросился на новейший эсминец «Сиррус», которым командовал молодой кап-три Питер Орр, близкий друг д’Аскойна, в прошлом служивший под его началом, и почти такой же смутьян.
А потом в судьбе Джейсона был конвой FR-77, всю трагическую одиссею которого он увидел своими глазами, чтобы помнить вплоть до самого конца [3]. И печально известный выстрел Ральстона, и манёвр флагманского «Улисса» по чёрному от нефти, усеянному живыми факелами морю, когда каждый из четырёх гребных винтов крейсера каждую секунду раздавал по нескольку ударов милосердия… Там же матрос Грейнджер понял и каждой клеткой ощутил подлинный смысл требований к командиру, как их сформулировал д’Аскойн во время их первого разговора. И увидел многих хороших командиров в их последнем бою: Вэллери, Тэрнера, того же Майкла Ральстона и даже адмирала Тиндалла, который в конце концов перестал быть командиром, потому что больше не мог со всем этим жить.
Когда, по прошествии многих лет, Джейсон, уже закончивший к тому времени экстерном курс классической филологии в колледже Св.Леонарда, мысленно возвращался к событиям зимы 1943 года, ему нравилось думать о них в категориях античной трагедии. Всё сходилось.
Разыгрывались неожиданные трактовки хрестоматийных сюжетов. Были роковые ошибки и предательство, было обыденное, каждодневное, неброское благородство, были и чудеса героизма, достойные показа во время Больших Дионисий. В том, леденящем душу и тело, действе каждый участник был как бы одновременно и героем, и зрителем, и хором и, как заведено в хорошей трагедии, в конце погибли все… Почти все.
Перенаселённый спасёнными с других кораблей, осевший выше ватерлинии, вопреки воле богов и тексту пьесы, «Сиррус» добрался таки до Мурманска. И в этом тоже была своя логика, ведь герои в классической трагедии не могут страдать и погибать, если некому засвидетельствовать их страдания и гибель.
Позже, по возвращении в Скапа-Флоу, размякший от полупинты контрафактного гебридского односолодовика, Джейсон в довольно сумбурных выражениях спросил своего ментора о его оценке решения Ричарда Вэллери. Ведь «Улисс», говорил он, тогда фактически добивал пусть и обречённых, но не давших на то своего ясно выраженного согласия. Понятно, что в той ситуации командир «Улисса» технически и не мог такого согласия спросить, но что изменилось бы, представься ему такая возможность? Когда речь идёт о его жизни, человек цепляется за последнюю иллюзию в любых обстоятельствах. И он, Джейсон Грейнджер, лично повидал тому немало примеров. Вот и тогда не все обрадовались быстрому концу: среди моряков, снизу погружённых в ледяную воду, а сверху горящих заживо в липком медленном пламени, были и такие, кто грозил «Улиссу» обугленными кулаками и выкрикивал проклятия. Он сам это видел и слышал. Понятно, что решение Вэллери в той ситуации было, пожалуй, оптимальным и, несомненно, милосердным, но было ли оно морально оправданным? Правильным, в конце концов? Имел ли Вэллери право решать за них?
В отличие от Грейнджера, многоопытный д’Аскойн в тот момент ещё был способен к связному изложению. Почти трезвым голосом с уже знакомыми профессорскими интонациями (появление которых в его речи, как подметил Джейсон, означало, что вопреки обыкновению, тот не пародирует Моргана или Дрейка, как их обычно изображают в провинциальных ярмарочных балаганах) капитан, самую малость помолчав, ответил:
- Видите ли, Джейсон, война поганая штука, кроме всего прочего, ещё и потому, что в военное время перестают действовать нормы морали, которые мы переняли от родителей и любимых книжных героев, императивы, культивируемые в нас обществом. И мы оказываемся в открытом море, в тумане, с нулевой видимостью и без компаса – полностью теряем ориентацию.
В то же время, нельзя сказать, что мораль совсем уж чужда войне: всё-таки человечество воевало всегда, а человек нуждается в моральном оправдании своих поступков, особенно таких, как систематическое умерщвление себе подобных. Я не хотел бы вам навязываться, но у меня есть свой собственный моральный критерий военного времени.
Так вот, я считаю, что на войне безоговорочно нравственным является всё, что спасает жизни либо избавляет от страданий.
Разумеется, эта формула не снимает противоречий, потому-то война и поганая штука, но если своим решением ты можешь спасти чужие жизни, не принося в жертву других чужих жизней; если ты можешь прекратить страдания ближних, не причиняя страданий другим ближним, то такой выбор, безусловно, будет и моральным, и правильным. В этом смысле блаженной памяти Дик в описанном вами случае был безупречен, впрочем, как и обычно. Даже светлейшие лорды не могли не признать этого, правда, только им одним присущим способом – повесив ему очередную «соплю» на рукав за несколько часов до встречи с вечностью. Как же, «покойный контр-адмирал Вэллери», звучит куда торжественнее, чем «покойный кэптен Вэллери»! Как будто старина Дик при жизни заморачивался таким дерьмом!
Но, я был бы не я, - продолжил он свою сентенцию, - а последний сухопутный идеалист, если бы не придумал для себя лазейку в этих проклятых вопросах, ведь моя великолепная формула попросту не работает в большинстве реальных боевых ситуаций.
Иногда, далеко не всегда, мой мальчик, но хотя бы изредка, мы можем, положа руку на сердце, сказать, что сражаемся за правое дело, за что-то настолько нам дорогое, что дороже даже нашей собственной жизни. И вот всё то, что хотя бы на йоту приближает нашу победу в такой войне, является абсолютно свободным от греха ныне и присно и во веки веков…, - д’Аскойн закончил формулировать свою индульгенцию смачным непарламентским выражением, и по небрежной короткой дуге сверху вниз звякнул тяжёлым литым дном своего почти пустого стакана о кромку стакана Джейсона, выше ватерлинии заполненного жидкостью, имевшей цвет, вкус и запах торфяного пожара.
- Аминь! Но ведь и фрицы, определённо, думают так же! Выходит, по-вашему, на войне все стороны безгрешны, ну, в их собственном понимании…
- Потому-то, мой мальчик, война не просто поганая штука, но, пожалуй, самая поганая, что бы там ни писал один бесконечно уважаемый мною безумец, соотечественник наших «друзей» из Кригсмарине… Ну, разумеется, правы мы, верные подданные Его Величества короля Георга, да хранит Господь его и старую Англию, а не… ! - произнося последнюю тираду и следующий за ней густой комендорский загиб по адресу нацистов и их родственников, д’Аскойн перешёл на свой, от души приправленный первоклассной хрипотцой, обычный тон морского разбойника, давая понять, что о серьёзных вещах на сегодня сказано достаточно, а вот “пожар на торфяниках” еще надлежит погасить.
Серьёзные вещи настигли на следующее утро. Проснувшись с тяжёлой головой в гостинице для прикомандированных к штабу эскортной группы, куда его поселили в ожидании дальнейшего назначения, Джейсон обнаружил под дверью официальный конверт. Содержавшееся в нём письмо выражало безмерную скорбь и соболезнования Военного министерства Его Величества по поводу трагической гибели рядовой Вспомогательной территориальной службы Армии Австралии мисс Эдны Дженифер Грейнджер в результате бомбового налёта японской авиации на город Дарвин, Северо-Западная территория…
Далее следовала дата, с которой прошло уже больше трёх месяцев, а также стандартная формула о беспримерном мужестве погибшей, «память о которой навсегда останется в скорбящих сердцах тех, кто её знал и любил». Навсегда останется… Знал и любил… Нет, не знал… И не уберёг…
Его любимой сестрёнки, милой кареглазой проныры, с которой постоянно приключалось что-то странное, да такое, что набожная мама несколько раз даже специально ездила в Уайт Клиффс посоветоваться с преподобным; его Эдни, которая не могла спокойно пройти мимо действительного или мнимого обездоленного, будь то подкинутый щенок или трупом валяющийся с самого утра посреди улицы поселковый пропойца Уилли Каннингем в мокрых штанах, уже три месяца как не было на свете, а он и не знал…
Посыльный с предписанием отбыть на курсы подготовки уоррент-офицеров, явившийся за Грейнджером ближе к ланчу, застал его застывшим в той же позе, в которой тот прочитал письмо в первый раз. Застёгивая непослушными пальцами ставший вдруг каким-то потусторонним чёрный бушлат, Джейсон подумал, что теперь всё без исключения, что он сделает на этой войне и на всех других чёртовых войнах, автоматически считается моральным.
[3] См. события романа Алистера Маклина «Крейсер «Улисс» (Alastair MacLean HMS “Ulysses”) http://royallib.ru/book/maklin_alister/kreyser_quotulissquot.html
Глава 4Когда мама с папой везли Гермиону на семейном «Вольво» в Йоркшир знакомиться с дедушкой Джейсоном, «настоящим морским волком», девочка, как и положено, шестилетнему ребенку, уже усвоившему весь стандартный репертуар детской литературы, представляла его могучим джентльменом в белой фуражке, с красной обветренной рожей и чёрной с проседью бородой, с трубкой в зубах и татуировкой якоря на руке, сидящим у камина в кресле-качалке и знай себе пускающим в потолок кольца дыма.
Он, конечно же, будет суровым, будет отпускать всякие интересные морские словечки, вроде «тысяча чертей», а потом рассердится на какую-нибудь внучкину шалость, да и вздёрнет её на рее (что это значит, девочка в точности не знала, но слышала, что у моряков так полагается поступать с провинившимися). Реальность отчасти разочаровала, отчасти принесла облегчение: дед оказался высоким, худощавым и слегка сутулым, нестарым ещё на вид человеком с добрыми грустными глазами и спокойной полуулыбкой, в растянутом шерстяном пёстро-рыже-сером кардигане с некомплектными пуговицами, надетым поверх клетчатой байковой рубашки, в голубых линялых джинсах и резиновых сапогах.
Дедушка Джейсон совсем не был похож ни на «морского волка», ни на шумного и важного дедушку Джона, маминого папу. Когда «Вольво» въехало в распахнутые ворота, он возился во дворе своего недавно приобретённого маленького двухэтажного коттеджа, разбирая какие-то доски, сваленные в живописную кучу.
Герминона подала ему руку и, как учила мама, чопорно представилась: «Гермиона Джин Грейнджер, дедушка, сэр». Он несколько секунд смотрел глазами цвета молочного шоколада в глазёнки цвета горького, а затем вдруг молча опустился на колено, накрепко прижал к себе девочку, как не прижимал ещё никто, и зарылся лицом в каштановый утренний кошмар её няни.
Ей показалось, что там, где они стояли посреди двора, рядом со ржавым остовом какого-то сельскохозяйственного агрегата, время замедлило ход. Мимо ускоренно проносились минуты, тучи и птицы, вокруг звучали чьи-то голоса, до которых ни ей, ни ему в тот момент не было никакого дела, солнце на повышенной скорости нанизывалось на шпиль нависающей над деревней колокольни. Когда он выпустил Гермиону из рук, поднялся с земли и доброжелательно поздоровался сначала с невесткой, затем с сыном (как показалось Гермионе, с ним словно чуть даже более официально, чем с ней) девочка ясно поняла, что стала для него особенным человеком, единственным в мире, как и он для неё.
Ей вдруг захотелось сортировать вместе с ним доски во дворе, заваривать ему чай, перешить пуговицы на его кардигане, научиться помогать ему на его корабле или где ещё там ему нужна помощь. Это было новое ощущение – её приучали помогать дома маме и мисс Джуди, когда мама была на работе, и она старалась в меру своего понимания и возможностей, но там она помогала потому, что так было надо. Ну, надо – так надо, она ведь послушная девочка. Заботиться же о нём хотелось так же отчаянно и безнадёжно, как хотелось настрого запрещённых в их доме шоколадных конфет.
В тот день у Гермионы впервые появился друг, а жизнь Джейсона вновь обрела пронзительный смысл.
***
Каждое лето в течение последующих шести лет, от звонка до звонка, Гермиона проводила в доме у Джейсона – они как-то сразу договорились, что лучше им быть без церемоний. Это было лучшее место на свете, самый настоящий сказочный замок, он же парусник, он же волшебный сад, в котором к её услугам было всё, что она любила больше всего на свете.
Во-первых, библиотека. В первый же приезд Гермиона с радостью узнала, что любимым занятием Джейсона является чтение, с радостью, потому что это было и её любимое занятие.
Почти весь первый этаж дома занимала «кают-компания» – просторная гостиная с камином, она же столовая, она же библиотека, по всему периметру которой тянулись полки с бесчисленными книгами. Как же тут было здорово и интересно, какой потрясающий запах здесь стоял! В стандартном библиотечном «букете» из запахов собственно бумаги, типографской краски, клея, пыли, кожи и оструганных еловых полок ощущалась йодистая нотка моря. Читать в такой атмосфере было приключением.
И совершенно напрасно Джейсон поначалу переживал, что у него совсем нет детских сказок с картинками. Пусть эту скучищу читают малыши, -- заявила Гермиона, - а она уже взрослая, и для неё это пройденный этап (она так и сказала, «пройденный этап»). И сказала сущую правду – все наличествующие в доме Грейнджеров детские книги были прочитаны; от новых Гермиона решительно отказывалась и активно штудировала вещи из школьной программы. Джейсон отреагировал на это заявление абсолютно серьёзно и вручил ей для ознакомления томик «Айвенго», который был прочитан за неделю. В последующие недели та же участь постигла и Стивенсона, и Харпер Ли, и Конан-Дойля, и «Трёх Мушкетёров». Джейсон ни капли не удивился, застав однажды семилетнюю внучку с оруэлловским «Скотным Двором».
Во-вторых – двор. От аккуратного дворика с газоном, цветником и гаражом, имевшегося у них дома, он отличался, как Нора от всех прочих типов человеческого жилища – неслучайно, впервые оказавшись в гостях у Уизли, Гермиона сразу же почувствовала себя в своей тарелке. От прежних хозяев Джейсону досталось обширное и бестолковое наследство в виде всевозможных, наспех сколоченных, будок и пристроек, упомянутых куч досок, гор угля, ломаного инвентаря и ещё какого-то хлама, а также заросший стеной крапивы, колючей сливы, лебеды и ещё бог знает чего одичавший фруктовый сад.
Всё это было страсть, как интересно обследовать, обшаривать, изучать, осваивать для своих нужд. Гермиону отнюдь не минул славный период устройства домиков на деревьях, благо строительного материала было завались, а Джейсон принял в постройке живейшее участие советом и делом. В итоге, в свои десять, Гермиона научилась мастерски управляться с ножовкой, орудовать клещами и молотком, даром, что постоянно разгуливала с забинтованными или жёлтыми от йода пальцами.
Двор Джейсона имел ещё и ту положительную особенность, что представлял собой экосистему с чрезвычайно высоким уровнем биологического разнообразия. Сад привлекал всевозможных пернатых, и Гермиона часами сидела в своём
treehouse’e, а ныне наблюдательной засидке, с морским биноклем и коллинзовским определителем – вела в чистом вахтенном журнале дневник полевых наблюдений, который впоследствии был даже отмечен специальным призом Королевского общества охраны птиц на ежегодном конкурсе.
Птицами дело не ограничилось. Ведь были ещё и ежи, приходившие в сумерках лакать с громким сопением и фырканьем молоко из выставленного для них на крыльцо блюдечка, была ласка, жившая на чердаке сарая и иногда спускавшаяся во двор порезвиться, были загадочные кроты, затеявшие с Гермионой игру угадай-где-я-разрою-завтра.
В-третьих, это был неповторимый климат размеренной сельской жизни, по достоинству оценить который может только городской житель, проводивший в детстве каникулы в деревне.
Пробуждение на рассвете в отведённой ей Джейсоном комнатке в мансардном этаже под пение птиц, свежайший утренний воздух Северного Йоркшира, победоносное шипение яичницы с беконом и зеленью на дровяной плите, ароматный травяной чай.
Валяние с книжкой на старом бушлате Джейсона, расстеленном на траве в тени древней выродившейся яблони в жаркий полдень. Волнующий и дурманящий аромат июльских сумерек – запах концентрата тайны. Ночное небо, на котором видны мириады звёзд всех калибров: от вооот такенных до воооот такусеньких.
Ежедневные вылазки в деревню на пару с Джейсоном: он всё в том же растянутом кардигане неопределённого цвета, но теперь с одинаковыми, пусть и кривовато пришитыми (Гермиона старалась, как могла!) пуговицами, надетым уже на свежую белую рубашку, выглаженных фланелевых брюках и идеально вычищенных высоких ботинках, добротных, но не без элегантности; она – в джинсовом комбинезоне поверх застиранной футболки, в сдвинутой на лохматый затылок кепке и мальчишеских кедах, руки в карманах, худые коленки в синяках и царапинах.
Они проходят по своей улочке, здороваясь с соседями и встречными, и неторопливо делая свои рутинные, но такие значительные дела. «А, приветствую, коммандер, и вам здрасьте, мисс Миона, погодка-то сегодня шепчет! – Здравствуйте, Джайлс, мы хотели бы на обратном пути разжиться у вас творогом, не продадите с полфунта? – Без проблем, коммандер, заглядывайте, малышке пойдёт на пользу, вон худенькая какая!» У добрых йоркширцев, определённо, своя собственная шкала худобы, хотя Гермиона в свои десять и вправду стройная девочка.
Выходят на сельскую площадь, вокруг которой столпились магазинчики, пекарня, почта, отделение
Royal Bank of Scotland, вытянулась во фрунт церковь, развалились лотки с разнообразной зеленью, и присоседилась автобусная остановка. Джейсон идёт на почту за газетами, Гермиона – к лоткам за овощами, затем оба встречаются у дверей «Герцога Кемберлендского», «ближнего» деревенского паба, который в это время ещё пуст – люди на работе. Джейсон иногда по вечерам заглядывает в «дальний» паб, где для него держат полюбившийся ему местный
moonshine, а пиво он пьёт редко. Сюда же он зашёл, чтобы рассчитаться с хозяином за предыдущий, привезённый из Скарборо, заказ разной домашней мелочёвки из супермаркета и заодно посмотреть новости ВВС – своего телевизора у них нет. Пока впечатлённый новостями хозяин, на чём свет стоит, клянёт «чёртовых русских» и «долбанных янки», а Джейсон что-то спокойно ему возражает, Гермиона выпивает большой стакан тыквенного сока за счёт заведения. Последним пунктом у них церковная плебания – преподобный попросил у Джейсона на время одно редкое издание Гесиода, ну а после можно и обратно и, кстати, не забыть зайти за домашним творогом.
В-четвёртых , это -- простор и путешествия. Гермиона чем-то напоминает Джейсону… д’Аскойна. Нет, она не прячется под личиной пиратствующего алкоголика и, естественно, не пьёт ничего крепче сока, однако по натуре, как и д’Аскойн, она, прежде всего, исследователь. Она живёт, чтобы постоянно открывать что-то новое для себя. И не только посредством чтения. В том числе – открывать новые земли.
Джейсон, избороздивший океан вдоль и поперёк, побывавший на всех континентах, кроме Антарктиды, выйдя в отставку, решил поселиться здесь как раз затем, чтобы на старости лет осесть, пустить корни. Ранее это не позволила ему сделать цыганская жизнь моряка, из-за чего, собственно, у него так и не получилось нормальной семьи, зато получились развод и «вооружённый нейтралитет» с сыном. Йоркшир подсознательно представлялся ему таким местом, где земля сильно привязывает к себе людей, где тяжёлый и хорошо уплотнённый от долгого на нём сидения крестьянский зад не даёт ветру дальних странствий сорвать тебя с места.
Но только кого не вырвет из грядки какой-то там ветер, тем займётся Гермиона Грейнджер.
Всё началось с того, что после прочтения «Острова Сокровищ» Гермиона решила составить карту их двора и окрестностей, для чего призвала на помощь профессионала, благо таковой имелся и, по совместительству, был её другом и близким родственником.
Географический охват исследования постепенно увеличивался, в итоге Джейсону пришлось приводить в чувство старенький мини, до того мирно ржавевший в гараже, и в течение двух недель исколесить на пару с юной исследовательницей всю округу в поисках мест, достойных нанесения на упомянутую карту.
Карта вышла на славу и заняла подобающее место на стене кают-компании, однако рекогносцировка окрестностей дала ещё один, не менее ценный побочный продукт.
Ворчавший про себя поначалу, Джейсон в процессе понял, как же это здорово путешествовать с собственным ребёнком (а именно так в глубине души он определял свои отношения с Гермионой, хоть и не признавался в этом даже самому себе) и заново познавать мир сквозь хрустальную призму его восприятия. То, что давно считалось скучным и общим местом, вдруг начинало сверкать новыми и неожиданными красками, будь то банальное болото, тоскливейшая речная долина или зауряднейшая часовенка со статуей Святого Христофора на пересечении полевых дорог.
С тех пор они делали за лето по нескольку вылазок различной дальности: от пешей однодневной прогулки по ближним холмам, до поездки, на словно обретшем вторую молодость мини, по Шотландии, во время которой посетили в числе прочего окрестности Селкирка, откуда родом была Гермионина прабабушка.
В тех местах, к удивлению Гермионы, Джейсон вдруг начал разговаривать с совершенно невозможным акцентом, но все прекрасно его понимали и принимали за своего. По её просьбе они побывали также и в университете, в котором учился сам Джейсон. Проезжая Глазго на обратном пути, посетили бывшего сослуживца Джейсона, Гермиона не запомнила тогда его фамилии, сухого и крепкого ещё восьмидесятилетнего джентльмена, с розовой, как бы младенческой, кожей на кистях обеих рук. Разговаривая с Джейсоном, старик то и дело посматривал на неё странным взглядом, в котором светилось недоступное ей понимание -- казалось, что он знает о ней что-то важное, такое, чего не знает она сама…
***
Как-то, во время одной из их вылазок, в двадцати милях от дома доблестный мини неожиданно забарахлил, и им пришлось обратиться за помощью на ближайшую ферму, хозяин которой, мистер Джок Стюарт оказался фолклендским ветераном, отставным сержантом из Корпуса инженеров. Узнав, что перед ним сам кап-три Грейнджер с внучкой, он официально заявил, что никуда их не отпустит, пока не напоит, не накормит, спать не уложит и не покажет своих лошадок. И слово своё, кстати сказать, он сдержал: сытую, как никогда в жизни, Гермиону сон свалил с ног, едва она поднялась из-за стола, а сам Джейсон вместе с Джоком просидели до утра за бутылкой горной росы и неспешными воспоминаниями.
Наутро Джок не только продемонстрировал им своих прекрасных лошадей в загоне, но и предложил Джейсону проехаться. Благоразумная Гермиона с сомнением посмотрела на друга: ведь, как ни крути, он был ещё и её дедом. Хоть он и герой, и всё такое, но стоит ли ему в его-то годы так рисковать?
Надо сказать, что она побаивалась лошадей. Джейсон лишь хмыкнул и спросил, найдётся ли на конюшне австралийское пастушье седло подходящего размера, каковое незамедлительно отыскалось. Осёдланный рыжий гунтер, приземистый и мощный, с сомнением посмотрел на приближающуюся к нему нескладную фигуру в аляповатом кардигане и уже начал задумывать какую-то пакость, но не успел опомниться, как сжавшие бока стальные шенкеля, дали ему понять, кто из них двоих является хозяином положения.
Таким Джейсона Гермиона ещё не видела: стоило ему оказаться в седле, как его всегдашняя сутуловатость куда-то мигом исчезла, и у неё возникло ощущение, что рыжего мерина поднял с места в галоп долговязый шестнадцатилетний подросток, сидящий в седле так, как если бы он был логическим продолжением коня. Казалось, что Джейсон не прилагает абсолютно никаких усилий, лишь слегка прогибается в пояснице в такт ударам копыт о землю, плавно и ритмично. Намотав с полтора десятка больших кругов манежным галопом со сменой направления, потом столько же облегчённой рысью и, наконец, «отшагав» коня с брошенными стременами, Джейсон подъехал к ограждению, за которым стояли Джок и восхищённая Гермиона.
- Отличные руки, Джейсон, - похвалил Джок, - И сидишь неплохо, но ездить надо всё же почаще, колени слегка болтаются. На нём, - он похлопал рыжего по горбоносой морде, - надо как следует присидеться.
- Ну да, желательно почаще, чем раз в полвека, - поставив длинную ногу на поперечину ограды загона Грейнджер расстёгивал одолженные краги.
- Да ну тебя!
- Ну да, с шестнадцати лет в седло не садился. Зато с девяти до шестнадцати, считай, почти с него и не слезал. Вот только лошадь у нас была, конечно, попроще, не сравнить. А рыжий хорош, – он потрепал коня по атласной шее. – А что, в поля ты выезжаешь?
- Конечно, они же тут иначе с ума сойдут. Будет время и желание, приезжайте с малышкой. Она, я так понимаю, ещё не пробовала? У меня для неё найдётся пони, в самый раз для начала.
- Ну, не знаю, это надо согласовать с её родителями.
На согласование ушла неделя непростых переговоров, и вскоре Гермиона приступила к тренировкам в манеже у Джока, сначала на пони, а потом пересела на гнедую кобылку-десятилетку, довольно флегматичную для полукровки. К концу лета они с Джейсоном несколько раз выезжали в поле, а на следующий год отправились в двухдневный рейд по двадцатимильному кольцевому маршруту.
Гермиона уже сносно держалась в седле, англезировала на рыси и даже почти не визжала на галопе, но опасаться лошадей так и не перестала. Ночевали у ручья в рощице между холмами. Было сухо и тепло, палатку решили не ставить. Жгли костёр, жарили бекон, разговаривали – Джейсон рассказывал о своём пастушеском детстве, проведённом на бескрайних равнинах под южным крестом. Впадая в сладкую полудрёму в спальном мешке, постеленном поверх кучи валежника, Гермиона подумала, что таких друзей, как Джейсон, нет больше ни у кого на свете.
Потому что, в-пятых (и в самых главных !) это был сам Джейсон и её с ним отношения.
Гермиона сызмальства привыкла, что родители и няня обращаются с ней как со взрослой, и такое отношение не было для неё внове. Вот что было совершенно новым для девочки – так это невиданная ею до сих пор свобода, которой она пользовалась в доме Джейсона, и его дружеское доверие, обмануть которое казалось девочке самым страшным и непростительным преступлением на свете.
Иногда избежать соблазнов было ой как непросто. Не по годам развитая и, лучше многих своих сверстников, понимавшая, что хорошо, а что плохо, в душе девочка всё же оставалась шалуньей и бунтаркой. В лохматой головке нет-нет, да и возникали задумки на грани фола, и уж тогда роились десятки способов их осуществления. Однако, Джейсон как-то сразу сумел найти к ней правильный подход – он не препятствовал; даже, казалось бы, не обращал внимания на её криминальные поползновения, но в критический момент всегда оказывался рядом, чтобы прийти на выручку, остановить, отговорить. Он словно предвидел все её сомнительные проекты и начинал обсуждать их с ней, как правило, в технической плоскости, как-то логично и незаметно переводя разговор в категории добра и зла.
Например, они могли полдня обсуждать возможные способы устройства подкопа под ограду на участок соседей. Серьёзно, с расчётами и рисованием схем. При этом никак не менее половины инженерных решений были предложены самим Джейсоном. В итоге, стороны сходились во мнении, что мероприятие в любом случае получается слишком уж трудоёмким, будет гораздо лучше потратить это время на поездку на восток, на пустоши, где можно понаблюдать куропаток. Да и Пэддингтоны могут расстроиться, если под их забором вдруг появится некрасивая дыра, через которую к тому же, не дай бог, к ним может пробраться лиса и передушить их призовых кур.
В другой раз Гермиона изъявила желание начать пить виски, ведь это будет так здорово: вечерком пропустить с Джейсоном по стаканчику в «дальнем» пабе. Джейсон идею горячо поддержал, лично налил Гермионе полстакана зелёного «Бушмиллз», объяснил «как пьют настоящие военные моряки», а потом, пока она остервенело полоскала рот и отплёвывалась в мойку, сокрушался, что такое отличное виски ей не понравилось. Ну да ничего, ведь она всегда может заказать себе тыквенный сок, который моряки тоже с удовольствием пьют.
Его рассказы Гермиона полюбила больше, чем даже книги. Немногословный по натуре, Джейсон не обладал каким-то особенным даром рассказчика, излагал простым и лаконичным языком, зато девочка знала, что каждое произнесенное им слово – правда, в основном, горькая. Конечно, он опускал самые страшные подробности виданного и пережитого им, и в его рассказах не было натурализма, он никогда ни на что не жаловался, но Гермиону неотступно преследовало какое-то щемящее сочувствие к нему.
Он прожил страшно интересную, даже завидную жизнь, жизнь на всех ветрах, полную событий и приключений. Жизнь, в которой ему всегда удавалось поступать так, как он считал правильным, и не жалеть ни об одном из своих решений. Его истории Гермиона выслушивала бессчётное множество раз, и знала наизусть. Но, всё равно, девочку не отпускало навязчивое желание, чтобы неожиданно, благодаря какому-то волшебному вмешательству, ему вдруг повезло, чтобы пришлось не так трудно, чтобы нашёлся кто-то, кто разделил бы с ним его ношу.
Чтобы остался жив его отец, и Джейсону не пришлось оставлять семью и любимые им равнины и заросли. Чтобы удалось сохранить австралийскую ферму, и ему всегда было куда вернуться, где успокоиться, ощутить себя дома.
Чтобы во время того налёта спаслась девочка, по-видимому, так похожая на неё саму.
Чтобы не умирала от горя в одиночестве прабабушка.
Чтобы не пришлось ему полюбить ледяную, бездушную и в тоже время ненасытную и плотоядную, словно живое существо, стихию; полюбить, чтобы не сойти с ума и сохранить в неприкосновенности свою тёплую живую душу.
Чтобы не гибли на его глазах в чёрных водах его товарищи, молодые и старые, чтобы промахнулся Ральстон, и не умирал благородный рыцарь Вэллери, чтобы не уходил под воду рванувшийся, было, на таран «Улисс» под медленно ползущим к ноку огромным белоснежным полотнищем с красным крестом, на котором был некогда распят Святой Георгий…
Чтобы вернулась домой из того нелепого похода её тёзка «Гермиона» со своим невозможным командиром. Чтобы вообще не было той проклятой войны: закалившей его, сделавшей его тем, кто он есть, поселившей в нём убеждённость Ясона, отплывающего за Золотым Руном, давшей ему святость Георгия, направляющего копьё на дракона и, коротким толчком в бок, поднимающего в галоп широкогрудого рыжего гунтера.
Чтобы не было и той, другой, войны, на которой он завоевал право со спокойной полуулыбкой смотреть в глаза подвыпившим фермерам, а его такой родной голос навсегда приобрёл горечь торфяного пожара.
И чтобы её, Гермионы, покойная бабушка, папина мама, нашла в себе силы переступить через себя, мирно разделить права на него с прирученным им его любимым чудовищем, дождаться его, такого замечательного, доброго и спокойного.
Чтобы рукопожатие его сына не было столь официальным.
Чтобы он никогда не чувствовал себя одиноким…
Джейсон снова и снова смотрел в её увлажнившиеся глаза и, при свете костра, читал в них все её мысли. Да если бы не всё то, о чём он рассказывает ей в тысячный раз, в заросшей ольхой и ивами лощине, в его жизни никогда не появилась бы она! Его внучка и сестрёнка, его единственный ребёнок и лучший друг, новый и самый последний, крайний, предельный смысл его жизни.
Тогда, в её первый приезд, у него буквально подкосились ноги – так велико было сходство: торчащие во все стороны непослушные спирали каштановых, на солнце почти рыжих волос, вздёрнутый, чуть заострённый носик в неярких веснушках, любознательный и немного озорной взгляд карих глаз, тёплых и лучистых, чуть более тёмного оттенка. Даже джинсовый комбинезон напомнил ему тот, который Эдни носила дома, на их ферме. Правда, тот был серо-зелёный, малайского джута, а его обладательница была тогда гораздо старше – уже ходила в третий или четвёртый класс.
В тот затянувшийся момент, когда их взгляды зацепились друг за друга и никак не хотели разлучаться, Джейсон вдруг почувствовал облегчение, как будто его многолетние сомнения развеялись – он всё делал правильно и в итоге он прощён, нет, даже вознаграждён. Жизнь решила смилостивиться над ним и вернуть ему его потерю, правда под другим именем. Она была ему подарком, за который он чувствовал себя у судьбы в долгу, который и не надеялся когда-либо оплатить.
Поэтому, которую уже ночь, в предутренней бессоннице, он снова и снова с тревогой вспоминал взгляд, которым смотрел на свою юную гостью старый МакГонагалл, насчёт которого многие сослуживцы были уверены, что тот на короткой ноге с нечистым. Что он знал про неё, что предвидел, какие грозы в её судьбе предчувствовал?
Само её имя внушало неосознанную тревогу. Знакомое имя, правда? «Гермиона Джин Грейнджер, дедушка, сэр», - с забавной серьёзностью представилась она при первой встрече.
К выбору её имени Джейсон отнюдь не был причастен. Он служил тогда на Средиземном, и телеграмма от сына дожидалась его почти две недели. «Плавающие в море» вечно узнают обо всём последними, потому что не вполне принадлежат этому миру. К тому времени, как он смог позвонить в Англию, девочке уже успели придумать имя. Джейсон так и не узнал, чья была инициатива, не исключено что отца невестки, в солидном облике которого угадывался некоторый снобизм.
Получилось красиво, но если бы его, Джейсона, мнение в этом вопросе что-то значило, он предпочёл бы назвать внучку по-другому. Будучи вполне рациональным человеком, он всё же прислушивался к морским обычаям, которые не рекомендуют (хоть и не запрещают напрямую) давать детям имена погибших кораблей.
