Письма в прошлое31 июня (зачёркнуто)
1 июля 1991 года.
Привет тебе, юная Нимфадора!
Должно быть, ты хмуришься сейчас, но прошу, не обижайся. Веришь ли — я действительно считаю, что у тебя чудесное имя. И — прости ещё раз — так и не смог удержаться от соблазна назвать тебя Нимфадорой. В конце концов, за последние несколько месяцев я так и не дописал ни одного письма тебе — скорее всего, и это постигнет та же участь.
Прости мне моё долгое бессовестное молчание. Честное слово, не проходило недели, чтобы я не садился писать — и каждый раз рвал написанное в клочья. Мне не о чем толком даже сказать, хоть ты каждую нашу встречу твердишь, чтобы я не пропадал. Но, правда, что может случиться в жизни немолодого оборотня? Да, в общем-то, и не случилось ничего — поэтому и пишу так поздно.
На календаре уже июль, и я даже, кажется, не заметил, как он наступил. А у тебя, верно, уже кончились все экзамены. Так что поздравляю тебя с началом взрослой жизни и ни секунды не сомневаюсь, что ты попадёшь в аврорат, как и хотела. В конце концов, не ты ли в итоге ухитрилась получить «Превосходно» у проф. Снейпа? А это, на мой взгляд, уже своеобразная рекомендация.
Маленькая Нимфадора заканчивает Хогвартс. Неужели на календаре и правда уже девяносто первый? Подозреваю, что я тут начинаю терять счёт времени в одиночестве. Безнадёжно устарел. Увы мне.
Если всё получится, то надеюсь заглянуть к вам до конца месяца. Простите меня с Меди за эти бесконечные «если», но, к сожалению, пока мои работодатели всё так же отдают предпочтение медицинской карте, а не рекомендательным письмам.
Ещё раз поздравляю.
Наилучшие пожелания Андромеде и Теду.
Твой друг
Р. Дж. Люпин
-------------------
12 сентября 1991 года
Дорогая Тонкс,
Кажется, ещё одно письмо мне придётся начать с извинений (это становится печальной традицией, увы). Я ведь так и не навестил ваше семейство, хотя, как ни парадоксально, с работой всё сложилось удачно. Мерлин! Удачно настолько, насколько можно считать удачей краткую двухмесячную передышку в экспедиции на край света. Но, на самом деле, я рад вырваться — в глубоких лесах становится всё равно, кто ты и откуда. Признаться, это ощущение — пусть мимолётное, пусть обманчивое, но ощущение равенства успокаивает.
О главном: я слышал, что ты сдала экзамены и принята в аврорскую школу. Не сомневаюсь, что окончишь ты её столь же блестяще, но всё же желаю тебе меньше поскальзываться на ровном месте. Впрочем, помнится, ты и спотыкаясь умудрялась вводить меня в ступор своими обстрелами, когда просила потренировать тебя к экзаменам. Что-то подсказывает мне, что в следующую нашу встречу ты уложишь меня на обе лопатки. Хотя не то чтобы я сильно сопротивлялся.
С пожеланием безграничной удачи и упорства,
Твой друг
Р. Дж. Люпин
-------------------
23 декабря 1992 года
Дорогая Тонкс!
Знаю, ты мне всё ещё выскажешь: опять Рождество, а я опять где-то, и Андромеда уже устала меня зазывать на праздничный ужин (передай ей, кстати, спасибо за открытку, пожалуйста). И я опять (вот незадача!) каюсь. Искренне прошу прощения за своё ужасное поведение. То ли звёзды мне не благоприятствуют, то ли я сам — ходячий магнит, притягивающий неприятности. Учитывая, что с Прорицаниями у меня всю жизнь были слегка — если выразиться помягче — напряжённые взаимоотношения, то предполагаю второе. Представь себе: в кои-то веки найдя временную работу, я вынужден застрять в глухих таёжных лесах. Впрочем, тут прекрасная природа — и единственное, что омрачает мою идиллию — нарушенное обещание, которое ты вытянула из меня в нашу последнюю встречу. Даже с учётом моих слабых прорицательских навыков, я вряд ли ошибусь, если предположу, что кара за столь вопиющий проступок, не минует меня.
Ты будешь ругаться — прости ещё раз, — но что-то правильное в этом тоже есть. В одиночестве в семейный светлый праздник Рождества, в том, что я промерзаю здесь в чаще, засыпая под убаюкивающий волчий вой. Может быть, что-то родственное просыпается? С одной стороны обидно — слишком долго я этому сопротивлялся, а с другой — на это, может быть, я сгожусь лучше. Слишком мало что связывает меня с нормальным миром. Нет, конечно, я не сбрасываю со счетов тебя, но, дорогой друг, ты в меньшинстве — опять, как когда ты решила пойти в аврорат, только на сей раз я не уверен, что ты выиграешь. Иногда мне кажется, что только чувство вины заставляет меня оставаться человеком. Ты, впрочем, всё знаешь и так — и спасибо тебе за то, что ты меня никогда не жалела, иначе бы я, наверное, озверел от той самой вины. Сколько лет... Должно быть, Гарри уже на втором курсе. Жаль, не у кого спросить.
Завтра Сочельник, и вряд ли случится чудо. Забавно, как быстро перестаёшь верить в чудеса, будучи волшебником. Но всё-таки желаю тебе — и, конечно, семье — светлой и лёгкой дороги.
Твой далёкий и бесконечно виноватый друг
Р. Дж. Люпин
-------------------
1 августа 1993 года
Моя дорогая Тонкс,
Веришь ли, у меня даже есть новость. Подумать только, в этот раз я начну не с извинений! Хотя уверен, это ещё не финал.
О новостях. Надеюсь, ты не сочтёшь меня совсем уж отъявленным шутником, но если что — не могу тебя винить, сам до сих пор не верю. Профессор Дамблдор пригласил меня преподавать в Хогвартс. Меня — и профессором. Помнится, я говорил, что чудес не бывает. Нет, пожалуй, Чудес — не бывает, но невозможное — случается. Хотя иногда мне, как в детстве, кажется, что когда речь идёт о Дамблдоре, говорить о невозможном не приходится.
Ох, Дора, что-то подсказывает мне, что это неспроста. Не сомневаюсь, что ты — без пяти минут аврор — в курсе происходящего гораздо лучше, чем я. Блэк (зачёркнуто) Сириус (зачёркнуто) Что-то не так, не складывается в этой истории. Почему сейчас? И... Если бы я мог тогда хотя бы увидеть его. Если бы он объяснил. Если бы... Знаешь, за одно это меня должны были бы, наверное, отправить гнить в Азкабан, но каждый раз покупая «Пророк» (раз уж меня взяли в Хогвартс, могу не экономить на подписке, как вовремя), я с облегчением перевожу дух, не найдя новостей про него.
Если его поймают, если его казнят... Я не знаю, Дора, почему я так боюсь этой возможности. Может быть, потому что надеюсь на какое-то чудо. Может быть, слишком хорошо помню его. Сириуса, моего друга, настоящего, сумасбродного, неугомонного, подчас жёсткого, но, понимаешь, я ведь чувствовал его дружбу, верил ему едва ли не больше, чем себе. Как я могу желать ему участь, которая хуже смерти?
А ты всегда говорила, что не веришь в его виновность. Смелая, упрямая Тонкс.
Как мне хочется, чтобы ты сейчас наругала меня за все сомнения.
И всё-таки, Дора, будь осторожнее.
Всегда твой друг
Ремус Люпин
-------------------
1 ноября 1993 года
Друг мой Дора,
Вчера Сириус был здесь. В замке.
И если бы сегодня ты спросила меня, верю ли я в его желание убить Гарри, я бы ответил «нет». Нет. Не верю. Верю ли я в его вину? Нет. Не знаю. Чёрт побери, всё слишком сложно — или наоборот, просто? Я боюсь поверить, что все мы могли ошибаться, иначе слишком горько и жестоко будет ошибиться сейчас, но вот именно сейчас я не могу не сомневаться.
Если бы я мог спросить!..
И именно сейчас, как назло, я не могу даже вырваться к тебе, чтобы поделиться своими опасениями. Мы ведь тысячу раз обсуждали, спорили — до этого. Всё — до, и потому теперь мне всё кажется бессмысленным.
Я не знаю, как мне быть, Дора. Северус ходит за мной по пятам, вероятно, надеясь, что заловит меня вместе с Сириусом, и я не могу даже искать, чтобы не сделать хуже. А ещё Гарри. При каждом взгляде на него, у меня сердце разрывается от воспоминаний и осознания собственной вины. Мерлин, дай мне сил. Как я могу не рассказать ему, Дора, и как я могу ему в то же время сказать?..
Но другого пути нет. Я должен докопаться до правды, как ни банально это звучит.
Как мне не хватает твоего оптимизма.
Всегда твой
Ремус Люпин
Письма без адреса7 июня 1994 года
Милый друг мой Тонкс!
Ты была права, ты была тысячу раз права, и никогда ещё я не был так счастлив признать свою ошибку.
Единственное, о чём я по-настоящему сожалею, так это о собственной глупости. Из-за моей беспечности Сириус чуть было не пострадал вдвойне – не говоря уже о том, что я, забыв о контроле, просто мог кого-нибудь покусать.
Не знаю, как Дамблдору удалось сделать так, что меня не сочли соучастником – право слово, я это даже в какой-то мере заслуживаю! Но тем не менее... Я бессовестно счастлив – до слёз, что Сириус жив. Что Сириус свободен. Что он невиновен – и это греет душу больше, чем любые блага мира.
Что ж, я опять не у дел и сейчас – на пути в Лондон, позади – родной Хогвартс, но я, честно сказать, ощущаю себя так, словно удираю из родительского дома навстречу свободе. Никогда бы не подумал, что доведётся испытать что-то подобное – я ведь всегда был «чересчур благоразумен», как говорил (зачёркнуто) говорит Сириус. Но я чувствую себя мародёром – через долгие годы – и почти никаких угрызений совести. Почти – потому что слишком много вины, которую я не смогу искупить. Но это из хронических болезней, почти как ликантропия, а сейчас впереди – в кои-то веки возможность не сидеть на месте. В кои-то веки ощущение, что я могу что-то сделать.
И если (зачёркнуто) когда я найду Сириуса, будь уверена, мы обязательно тебя навестим.
PS: Надеюсь, ты не сорвалась с места после сегодняшних новостей. «Пострадать от маньяка» тебе, конечно, не грозит, но от Фаджа – пожалуй. Искренне надеюсь на твоё аврорское терпение.
Преданный тебе,
Ремус Люпин
20 июля 1994 года
Привет бесстрашному аврору от немолодого безработного оборотня и беглого оголодавшего дядюшки!
Прости, что не можем сообщить тебе о том, что всё в порядке, но надеюсь, что ты не в обиде. Как ни печально, положение «в бегах» обязывает быть осторожнее, а из отсутствия новостей о нашей поимке ты, уверен, сделаешь правильные выводы.
Жаль, что вам не удалось поговорить с Сириусом нормально, но знаешь – я всё-таки очень рад, что нам посчастливилось тебя поймать. Твоя непоколебимая вера в его невиновность и твоя радость по поводу его освобождения – то, чего Сириусу не хватало. Хотел бы я, чтобы этого было достаточно, но... Двенадцать лет Азкабана, Мерлин!
Я не знаю, не могу понять и представить, как он выжил, но от его взгляда – больного, раненного, как будто разодрана в клочья самая его суть – мне выть хочется. Вдвойне – потому что моя это вина тоже, даже, наверное, в большей степени, чем чья-то ещё. Не зря, видно, не доверились со своим планом... Впрочем, не сейчас. Сейчас имеет значение лишь то, что будет, что мы ещё можем исправить. Хочется верить, что в этом я не настолько безнадёжен.
Обещаю, во всяком случае, сохранить твоего дядюшку в целости. Боюсь, правда, что сбежит он от моей заботы, уже вовсю рвётся охранять Гарри, но с другой стороны, рвётся – значит, приходит в себя.
Выше нос!
PS: Всё-таки есть в вас что-то общее.
Твой вечный друг,
Ремус Люпин
20 июня 1995 года
Дорогая Нимфадора!
Мы так давно, кажется, виделись с тобой – если не считать того краткого визита с Сириусом год назад, то спокойно пообщаться нам с тобой в последний раз удавалось ещё до того, как меня пригласили в Хогвартс. Ты, впрочем, не изменилась, как ни забавно говорить так о метаморфомаге. Правда, твой тренированный аврорский тычок под рёбра я оценил – хоть до сих пор не понимаю, чем тебя не устраивает собственное имя. Впрочем, если это письмо попадёт тебе в руки, мне не избежать знакомства с аврорским гневом, так что умолкаю.
Следовало догадаться, что ты не окажешься в стороне, и рано или поздно мы столкнёмся в одной упряжке. И по-честному, я не сомневался, что твоя блэковская кровь, пусть и разбавленная, приведёт тебя прямиком в Орден. Но, чёрт возьми, ты ведь ещё слишком молода, а из прошлого состава выжили считанные единицы – и этот факт не утешает. Ладно я – меня, в конце концов, дома никто не ждёт, да и честнее было бы уйти в бою, чем до конца дней шататься без определённого рода деятельности – хотя теперь-то, с декретом Амбридж, мне до старости дожить не грозит, с голоду ноги протяну раньше. Но... Наверное, то же чувствовали наши учителя, когда драться рвались мы с нашей мародёрской компанией.
Я не имею ни малейшего права, на самом деле, говорить что-то подобное, но, пожалуйста, береги себя, ладно?
Преданный тебе, твой друг,
Ремус Люпин
13 февраля 1996 года
Милая Нимфадора,
Прости, что я всё время пропадаю где-то - хотелось бы мне, чтобы всё было иначе.
Вчера заходил Грюм и ворчал. Кому как ни тебе, впрочем, знать? Надеюсь, ты чувствуешь себя нормально после недавнего происшествия, хотя на самом деле это чудо, что нам так везёт. И прости, что не навестил – у Грюма почему-то разыгралась паранойя. В любом случае, как только выйдешь из Мунго... В общем, я надеюсь, что меня не успеют куда-нибудь услать до этого момента. В конце концов, мы с твоим дядюшкой собираемся устроить тебе допрос с пристрастием. Не обижайся – мы, честное слово, любя, но мы изрядно поволновались за твоё здоровье. Со своей стороны могу пообещать, что я постараюсь удержаться от «нудных советов по технике безопасности», как говорит Сириус. Хотя не могу обещать, что удержусь: Сириус смеётся, что это я опекаю тебя, как старый дядюшка. И в каком-то смысле он, наверное, прав. Прости уж перестраховщика, но никак не могу привыкнуть, видно, что ты – квалифицированный аврор.
Хотя если быть честным, меня не успокоила бы никакая твоя квалификация.
Кажется, я и сам себе начинаю напоминать Грюма. Старею? Да уж не молодею явно. Странные мысли лезут в голову в последнее время. Как внезапная тоска по ушедшему – но, право, с чего?.. Поздновато предаваться ностальгии. Да и не время вовсе.
До скорой встречи и, пожалуйста, будь осторожна.
Твой искренний друг,
Ремус Люпин
Неопределённого июня 1996 года (неразборчиво)
...
Почему так?..
Почему Сириус? Почему теперь – когда он наконец...
Что теперь будет с Гарри? И как я посмотрю в глаза Андромеде, когда её кузен – погиб, а единственная дочь – в Мунго и чудом - чёрт побери, чудом! - осталась жива? В то время как мне не повезло выбраться из этой передряги без единой царапины!
Всю душу бы отдал, чтобы было наоборот.
Если бы не Гарри, я бы, наверное, рванул в Арку сам.
Нет, не могу о Сириусе. Не снова. Не...
И, Мерлин, в один момент я думал, что потерял вас обоих.
Хвала небесам, ты жива. Грюм сказал, что даже скоро поправишься, и это была единственная хорошая новость за последние дни.
К сожалению, вчера меня к тебе не пустили, но если ты очнёшься, надеюсь, тебе будет легче от того, что ты не одинока. Как бы мне хотелось быть рядом, Дора. Странное чувство, но мне кажется, что ты меня поймёшь, что с тобой я смогу наконец поверить в случившееся. И, может быть, шагнуть дальше.
Почему так всё резко переменилось? Наверное, так начинаются войны. И вряд ли новая война будет милосерднее предыдущей.
И всё-таки я рад, что мы на одной стороне.
Я обязательно приду.
Твой,
Ремус Люпин
Письма не о любви
18 июня (зачёркнуто)
1(зачёркнуто)
6(зачёркнуто)
9(зачёркнуто)
11(зачёркнуто)
12(зачёркнуто)
13 июля 1996 года
Милая Нимфадора (зачёркнуто)
Дора (зачёркнуто)
Тонкс.
Я знаю, я поступил отвратительно. И знаю, что буду винить себя за это всю свою жизнь, хоть, скорее всего, и недолгую, но самая горькая правда в том, что и сейчас я бы не уступил и сказал бы то же. И поэтому я снова прошу прощения. Прощения за то, что не оправдал твоих надежд, что ранил тебя – не желая этого. Больше всего на свете не желая. Поверь, я был бы счастлив избежать этого вовсе – всех объяснений. Я могу лишь просить тебя: забудь. Забудь о нашем разговоре, не оглядывайся. Я знаю, поначалу будет больно, но ты сильная, ты юна, ты слишком прекрасна и юна, чтобы горевать долго. Тем более, из-за меня. Не надо, Тонкс. Я понимаю, что твоя романтическая самоотверженная натура тянется к таким, как я. «Обиженным жизнью». Поверь – жалость мне ни к чему, а игра не стоит свеч. Не для тебя. Я не герой романа, что уж. И даже не жалуюсь.
Ох, Дора, милая моя, что же я наделал? Как я, старый нищий идиот, позволил тебе хоть на секунду помыслить о такой глупости, хоть на мгновение увидеть во мне нечто большее? Как я не прекратил нашего сближения, Тонкс? Прости меня. Прости, Дора. Боюсь, что я эгоистично тянулся к твоему теплу, которым ты, щедрая, безудержно благородная, делилась со всеми. Я привык к твоим улыбкам, слишком привык, к твоему смеху, лёгкости, с которой ты отмахиваешься от проблем. Но, пожалуйста, хоть раз послушай старого дурака, ладно?
Р. Дж. Люпин
25 октября 1996 года
Тонкс (зачёркнуто)
Как хорошо, что я не могу тебе писать. Как хорошо, что я заперт здесь – надёжнее, чем в тюремной клетке, и нет ни единого шанса, что мы встретимся, и даже не единого шанса, что ты получишь письмо. Потому что я слишком устал сейчас, чтобы говорить правильно и поступать, как надо.
Какая ирония, что именно сейчас мне пришлось уйти к стае. «Чужой среди своих»? Или всё-таки наоборот? Когда-то я, знаешь, ненавидел тех оборотней, которые дают волю инстинктам. Грейбека в особенности. Потом решил, что ненавидеть – это всё равно что позволять инстинктам брать верх, научился сочувствовать. В конце концов, мне повезло фантастически, невероятно – меня любили в семье, меня приняли в Хогвартс, у меня были удивительнейшие друзья – у многих здесь нет даже семей, лишь стая.
А теперь я с горечью сознаю, что не чувствую вообще ничего. Нам...мне было бы проще вообще не жить, наверное. Но кто-то говорит, что у каждого есть какое-то предназначение. Я никогда не был фаталистом, но подчас думаю, что это действительно предопределённость. Моя предопределённость в том, чтобы учиться жить среди «своих».
Милая моя девочка, я как наяву вижу, как яростно ты возразишь мне. Накинешься на меня, восклицая, что я не чудовище, я человек, что тебе всё равно. Если бы ты знала, как хочется мне поверить, как хочется забыть... Но нельзя просто забыть о собственной сущности.
В их глазах тьма, звериная, опустошённая, в глазах детей – смертельная обида и обречённость, в глазах тех, что пытались жить по-человечески – усталость и смирение. И глядя на них, я не могу предположить, сколько ещё протяну я сам – я уже слишком давно не верю в правильность решения Шляпы. И как я могу обречь на подобное тебя? Давно я не чувствовал такого снедающего страха. Пусть в твоих глазах будет гореть ненависть, пусть – лишь бы не обречённость. Ты слишком полна жизни и в тебе ещё много любви.
А мне остаётся Стая, где я могу принести пользу. И это не так-то мало после стольких лет бездействия, как думаешь?
PS: Прости.
PPS: И, пожалуйста, не надо больше об этом.
PPPS: Ради себя.
PPPPS: Хотя бы ради меня.
Вечно твой (зачёркнуто),
Р.
20 декабря 1996 года
Дорогая Тонкс,
Скоро Рождество. Если повезёт, я даже получу краткую передышку. Слишком краткую, чтобы отдохнуть, и, честно говоря, не могу сказать, хорошо это или плохо. Быть может, мне было бы проще вообще без этого праздничного «отпуска».
Я трус, Дора, если говорить откровенно. Я боюсь столкнуться с тобой – в той же «Норе», и боюсь, что мне не хватит сил уйти, не заговорив. Учитывая же тактичность товарищей по Ордену, готов побиться об заклад, что они устроят нам «очную ставку».
А я ещё слишком хорошо помню твой взгляд после нашей последней встречи. Непонимающий, отчаянно сопротивляющийся. Небо! Я заслужил это, заслужил, несомненно, но я, а не ты.
И твои яростные увещевания – как страшно и в то же время как упоительно сладко было слышать твои слова. Грешно радоваться подобному – но, кажется, в глубине души я был постыдно рад тому, что тебе, милому моему другу, небезразлична моя судьба. Пусть мне и придётся отказаться от такого пути – слишком соблазнительного, слишком беспечного, но в тот краткий момент осознание, что я нужен тебе, было оглушающим.
Спасибо тебе. Это – больше, чем я заслуживаю, но тем не менее – куда меньше, чем заслуживаешь ты. И если я всё-таки встречу тебя на Рождество и, не выдержав, брошусь к тебе просить прощения... Не прощай меня, Дора. Ни за что не прощай.
Пожалуйста.
Увы, не твой, (зачёркнуто)
Твой искренний друг навеки,
Р.
21 февраля 1997 года
Дорогая Тонкс (зачёркнуто)
Дора,
Неделю назад, когда мне пришлось на час забежать на Гриммо, я видел тебя. Издалека: я уже уходил и, надеюсь, ты меня не заметила, увлечённая спором с Кингсли. Слава всем богам, что так получилось, пусть мой поспешный уход и напоминал позорное бегство.
А ведь я именно что сбежал – в отчаянии зарывшись в своё проклятое дело, и, к счастью, в последние дни я выматываюсь настолько, что к ночи едва не засыпаю стоя. На меня косятся, подозревают даже больше, чем раньше, как мне думается, и, честно сказать, я никогда даже не могу быть уверенным, что ночью меня не загрызут соседи, но быть раскрытым и разодранным – не страшно. Не так страшно, как видеть тебя на Гриммо – измождённой и бледной. Милая моя Дора, что же ты с собой делаешь, что же я с тобой сделал?..
Неужели всё это – из-за меня? Дорогая моя, безрассудная девочка, разве я, старый, угрюмый оборотень, стою таких мучений? Зачем это всё, Дора? Зачем ты мучаешь себя этой странной романтической привязанностью – я ведь, как ты видишь, совсем не рыцарь.
Дора. Я знаю, что тебе сейчас – плевать. Что разверзнутся небеса и земли – тебе будет всё равно, что тебе по плечу любые трудности. Но милая моя, ведь романтический угар проходит. Пожалуйста, попробуй хотя бы ради себя прислушаться к голосу разума – не хорони собственную молодость, в конце концов, я слишком хорошо знаю, чего может стоит эта ошибка.
Прости меня. Ещё раз. Я знаю, что тебе непросто, да и, чёрт побери, сердце моё разрывается от воспоминаний, но я не могу, не имею никакого права поступать так бесчестно по отношению к тебе.
Будь счастлива, Дора, пожалуйста.
Твой преданный друг,
Р. Люпин
10 марта 1997 года
С наступившей весной тебя, Дора.
Хотелось бы мне верить, что всё в порядке, но до сюда редко доходят вести – и почему-то с наступлением тёплых дней от этого вдвойне тяжко.
Хотелось бы верить, что тебе эта весна приносит облегчение – хоть как-нибудь. Ты ведь всегда любила весну. И, кажется, следом за тобой её полюбил и я. А теперь вот, как видишь, встречаю свою тридцать восьмую весну, как загнанный беспомощный зверь, мечтающий лишь о том, чтобы зарыться поглубже в затопленную нору. Впрочем, почему «как»?
Смешно признаваться в этом сейчас, но мне очень не хватает твоих писем. Я никогда не был достаточно прилежным адресатом, но ты – ты писала мне всегда, начиная с того момента, как поступила в Хогвартс. И почти всё это время ты была практически единственным моим корреспондентом.
И, признаюсь, сейчас я, трус, эгоистично боюсь, что потерял не только твоё прощение, но и твою дружбу. Хотя, кажется, именно этого и добивался, да? Чтобы не искушать и без того треклятую судьбу...
Не искушать. Не надеяться. И... да поможет тебе Небо, чтобы никогда в твоей жизни не стояло этого выбора.
Что-то происходит. Что-то...зловещее сгущается в воздухе.
Прошу тебя, дорогой аврор, будь осторожна. Будь живой и здоровой. Ладно?
Твой, (зачёркнуто)
Ремус
Письма завтрашнего дня22 июня 1997 года
Девочка моя (зачёркнуто)
Милая Дора,
Я до сих пор не верю, что уже завтра буду встречать вечер не в привычном лютом одиночестве, а солидным семейным человеком. Сказать кому – верно, не поверят, как и я. Только ты, кажется, не испытываешь ни малейшего сомнения, а я – я всё боюсь, что совершил ошибку.
Милая Дора, я ведь просто...не чувствую, не ощущаю заслуженности этого счастья, и никак потому не могу поверить в его реальность.
Я много раз говорил тебе, чем чревато знакомство со мной – а уж тем более близкое знакомство. И говорил – поверь – искренне. Чего таить, я всё ещё пытаюсь уберечь тебя от ошибки. А себя, очевидно, от мук совести – весьма эгоистично с моей стороны, не правда ли?
Но ты упорствуешь – и я, наверное, этому рад.
На самом деле я счастлив – хотя до конца не осознаю, может, это морок, сон?.. Но я видел, как ты расцветаешь, как ты снова становишься собой... И я просто обязан попытаться не разрушить твоего счастья.
Хотя мы, кажется, оба сошли с ума. Кругом – война, зашедшая в крутое пике, а о потерях... Мы оба стараемся не вспоминать, но такое не забывается, верно?
И всё-таки ты счастлива. Ты светишься счастьем, невероятная моя Дора, заражаешь своей радостью весь свет – и я счастлив.
И если ты завтра позволишь мне, этот путь – сколько бы его нам ни осталось – я хотел бы пройти с тобой.
Твой бессовестно счастливый Ремус Люпин.
20 августа 1997 года
Дора,
Я во всём виноват сам, знаешь? Знаешь, конечно. И надеюсь, винишь меня достаточно сильно, чтобы не пустить на порог – если я, конечно, доползу до дома. А у меня после трёх дней погони и кульминационного полнолуния, признаюсь, есть некоторые сомнения.
Видела бы ты меня сейчас – замуж бы точно не вышла. Это – в лучшем случае. В худшем – сослепу прокляла бы насмерть как подозрительный элемент. Что ж, у меня будет шанс проверить свою теорию. Если доберусь, опять же.
Самое смешное? Грустное? Жуткое? В этой ситуации Гарри прав, конечно. «Устами младенца глаголит истина»? Но и я чувствую, что прав. И не прав. Чёрт, как же сложно выстраивать мысли в связные предложения, когда изнутри всё раздирает противоречиями.
Я не имею никакого права тебя бросать – после всего, что уже сделал. И в то же время не должен оставаться с тобой... Потому что если есть хоть малейший шанс помочь борьбе – я обязан помочь. И если есть хоть малейший шанс, что моё присутствие рядом с тобой принесёт тебе неприятности (а мы оба знаем, что оно уже так, и ситуация не изменится, пока не кончится война), то разве могу я поступить иначе?
И в том, и в другом случае опасность никуда не девается. И в том, и в другом случае виновен, впрочем, я. И я же никак не могу найти того единственно правильного, верного этически и практически решения.
Если я вернусь – уже не смогу уйти: ещё раз оторвать от себя самое дорогое, тебя, нашу семью, собственное безумное счастье – это выше моих сил.
Если не вернусь – бесславно сдохну в лесах.
Дилемма, не правда ли? Было бы правильнее сдохнуть, наверное, - хоть мучиться больше не надо будет, но, знаешь, умереть, не попрощавшись с тобой (моя записка не в счёт), ох, Дора...
Я не знаю, кто из нас прав – я или Гарри, я хотел бы, чтобы он оказался правее, в конце концов, я действительно трус, я даже боюсь посмотреть тебе в лицо после моего внезапного побега - как ты жила эти дни?
Но бояться уже, наверное, поздно.
Простишь ли ты меня ещё раз?
Твой,
Ремус
24 декабря 1997 года
Милая моя Дора,
Несмотря ни на что – это лучший сочельник (и лучшее Рождество, смею надеяться) за долгие годы моей жизни.
Я неволько задумался тут: мы ведь столько лет знакомы с тобой – подумать страшно! А Рождество вместе встречали всего дважды: на Гриммо два года назад и ещё, кажется, до рождения Гарри, когда нас всей компанией затащил к вам Сириус. Семьдесят восьмой год, точно. Мы все, кроме Питера, были в каком-то смысле осиротевшие: мы с Джеймсом в буквальном смысле, а Сириус, так сказать, «по собственному желанию». Тогда мы впервые узнали, какая великая женщина на самом деле твоя мать. Меди ухитрилась обустроить всё настолько непринуждённо, что тот факт, что наша орава свалилась ей как снег на голову, казался всем единственно правильным и совершенно естественным. Она каким-то невероятным образом пробудила в нас ответственность, и мы по очереди и совместно возились с тобой. И хотя ты вряд ли помнишь, для меня то Рождество было одним из самых счастливых.
Мы наряжали ёлку – ты уже тогда была на ножах с ёлочными игрушками, так что мы вдоволь натренировались с «Репаро», а Меди испекла свой потрясающий морковный кекс. А Тед повёл нас смотреть окрестности, и у замёрзшей речки мы раскатали ледяную горку. Ты носилась, как метеор, и, удирая от Сириуса, так и повалила меня в сугроб, а потом весь вечер смешно отпаивала чаем и совала варенье, «чтобы не простудился». Кто мог тогда знать, чем всё обернётся?
А теперь мы – «оставшиеся в живых». Если вспоминать, сколько человек из моего выпуска ещё ходят по грешной земле, я начинаю чувствовать себя динозавром, честно говоря. Я неисправим, наверное: даже в Рождество предаваться безрадостным мыслям – это диагноз. Прости – у меня до сих пор не было шанса исправиться, но я постараюсь. В конце концов, у тебя должно быть правильное, настоящее Рождество. Я и без того испортил тебе прошлое. И теперь просто не имею никакого оправдания испортить будущее. Тем более, что мы скоро будем не одни.
Обычно очень сложно подобрать слова для пожеланий самым близким людям, но я, кажется, знаю, чего хочу пожелать тебе. Я хочу, чтобы следующим Рождеством ты улыбалась самой счастливой улыбкой, не омрачённой войной и тревогой за нашего малыша.
И если бы мне случилось пожелать что-то для себя, я не желал бы большего, чем быть в этот момент с вами рядом и любоваться этой улыбкой.
Твой вечно,
Ремус
28 января 1998 года
Моя милая Дора,
Я знаю, ты злишься на меня за то, что я опять оставил тебя дома. А сам – да, как и всегда, как ты изволила выразиться, «подставляю спину под проклятья». Во всяком случае, у меня неплохая компания – и неплохая мотивация. «Сделать хоть что-нибудь». Иногда меня посещает мысль, что это девиз всей моей жизни. Хоть что-нибудь. Только бы именно «сделать», а не сидеть и ждать новостей.
Мне почему-то всегда доставалось второе. Хотя в этом я не одинок – что уж, мы все нынче в подвешенном состоянии, среди какой-то полуоткрытой войны – и это выматывает чуть ли не больше, чем открытые боевые действия.
А потом я вспоминаю о тебе, и молюсь, чтобы мы всё-таки избежали жуткой, беспощадной мясорубки. Тщетная надежда, конечно, но будь моя воля, тебя бы сейчас не было на Британских островах.
Ты наверняка возмутишься этим словам, и я не могу сказать, что я тебя не понимаю, правда.
И тем больше ценю твоё согласие держаться от борьбы подальше – хотя бы сейчас. Увы, мне стоило бы забыть о самом слове «безопасность», ещё когда ты подалась в аврорат, но мне до сих пор требуется знать, чувствовать, что ты в безопасности. О том, что на войне такое понятие отсутствует как класс и о том, что нашей первой реакцией (синхронной) при пробуждении давно стало схватиться за палочку, а ответом на любой незнакомый голос – невербальное «Протего», я предпочту... Нет, не забыть, конечно, забыть не получится, как и не думать, но хотя бы не вдумываться. Не вдумываться и не вспоминать лишний раз о том, что я не всесилен. Что никто не всесилен.
Мне никогда не было свойственно надеяться на чудеса – и, может быть, оттого теперь и сложнее, и проще одновременно. Легче – потому что вряд ли что—то может напугать меня больше собственного воображения. Тяжелее – потому что я не могу даже слепо надеяться на Гарри. Я верю в него, разумеется, всем сердцем, просто потому, что знаю, что он всегда делает всё возможное и невозможное, что от него зависит, но тешить себя «надеждой на Избранного», как делает подавляющее большинство в магической Британии, не могу. И не хочу, честно говоря, это было бы слишком бесчестно по отношению к нему.
Как я жалею в такие моменты, что не могу быть в двух местах одновременно. Что бы мы ни наговорили друг другу в запале, это не место для только-только перешагнувшего порог совершеннолетия парня – на переднем крае войны. И самое поганое, что я, чёртов боец чёртова Ордена с многолетним стажем, матёрый оборотень, чёрт побери, сижу здесь и тихо партизаню в то время, как дети – они ведь всегда будут для меня детьми, это взрослые совершеннолетние ненормальные! – где-то в глухих лесах, в неизвестности. И единственное наше утешение – это отсутствие новостей.
И хотя ты бы прокляла меня, если бы я остался с ними, ты бы поняла – потом, Дора. И сейчас понимаешь. Сейчас, наверное, ещё лучше – слишком хорошо я вижу в твоих глазах облегчение, когда возвращаюсь после очередной операции, а за облегчением – плохо скрываемую обиду, что не с тобой сражался плечом к плечу.
Неразрешимая дилемма, не правда ли?
И единственное, что мы можем сделать – ждать. Ждать новостей – и того, что новостей снова не будет, ведь в последнее время новости приносят почти всегда только горе.
В этом мире столько парадоксов, что я, наверное, уже отчаялся найти верное решение. Но если есть хоть что-то определённое, то это то, что я люблю тебя.
Твой навечно,
Ремус
1 мая 1998 года
Бесстрашная, сумасшедшая, невозможная моя Дора.
Так, наверное, странно – я пишу тебе письмо, а ты – спишь в той же комнате. Со своего места мне хорошо видно, как ты во сне ёжишься и заматываешься в одеяло, перекручивая его так, что нередко пододеяльник оказывается вывернутым наизнанку. Вот и сейчас ты закуталась в него с головой, словно зарылась в нору, а с другой стороны одеяло в это время сползло, и я могу любоваться твоими голыми пятками и чуть-чуть подрагивающими во сне пальцами ног. Могу авторитетно заявить – вид, достойный всяческих восхищений.
Ты спишь чутко, так, что я то и дело прислушиваюсь, боясь разбудить тебя скрипом пера. Ты всегда спишь чутко, но раньше я просыпался первым – наверное, благодаря волчьему чутью. С рождением Тедди мы поменялись местами, и теперь я просыпаюсь от того, что чувствую, как ты дёргаешься и выскальзываешь из постели.
Тедди спит в колыбельке, в паре шагов от нас, и в тишине слышно, как он тихонько сопит и ворочается. Безмятежное сопение Тедди и твоё размеренное, едва слышное дыхание – это ли не чудеснее музыки сфер?
Ты и наш сын – невозможное, но почему-то случившееся со мной чудо, в которое я так долго не мог поверить, и так быстро ставшее необходимым и самым естественным в моей жизни. Это так невероятно, немыслимо правильно – засыпать, чувствуя, как ты дышишь, и просыпаться, слыша требовательный голос Тедди.
И я в кои-то веки не боюсь завтрашнего дня.
Твой, всегда и до самого конца,
Ремус
Письма жизни31 мая 1998 года
Дора. Милая моя, родная моя Дора.
Уже неделя, как мы оба дома, а я всё боюсь выпустить тебя из поля зрения хоть на секунду.
Я не знаю, как мы выжили, не знаю, что выдернуло меня из объятий смерти: говорят, это моя волчья живучесть, как знать, – но первое, что помню после пробуждения – безумный, затапливающий, удушающий страх. За те первые дни, пока меня не пускали к тебе, я едва не разодрал целителей голыми руками: им всё же не повезло иметь дело с раненым оборотнем. Хвала всем святым, перед полнолунием мне разрешили тебя хотя бы увидеть – иначе, боюсь, не помогло бы никакое аконитовое зелье.
Я никогда ещё так не боялся, как тогда, когда ты оказалась в Хогвартсе. Дора! Я как наяву вижу твои ошалелые, горящие глаза, такие тревожные, что было больно смотреть на тебя, вижу, как ты бросаешься наперерез, через коридор, заметив меня... И сейчас не могу отделаться от мысли, как близко была та смертельная грань. И так страшно и сладко вспоминать, как ты налетела на меня среди битвы, ты, которая не могла остаться в стороне... Я бы сказал тебе ещё сотню раз, что я никогда не стоил такого риска, но я бы солгал, если бы сказал, что выбрался бы в одиночку. До того момента, наверное, я был даже не против уйти в бою, но оставить тебя было выше моих сил.
Знаешь, я всё ещё – в глубине души - боюсь поверить, что нам так чудовищно, невероятно повезло. Прости, милая моя, ты и так всё время ругаешь меня за мою подозрительность, но веришь ли – я разом почувствовал, как постарел лет на десять, когда наконец увидел тебя в Мунго – бледную, неподвижную, так ужасающе похожую на самый невероятный и самый реальный мой кошмар.
Милая, любимая моя Дора, неужели это всё наяву? Я вижу в зеркале, как ты улыбаешься, баюкая Тедди, и делаешь вид, что совсем не смотришь в мою сторону. И силы небесные, как же хорошо... вот так. Немыслимо хорошо.
И как же хочется, чтобы оно не кончалось.
Твой безраздельно,
Ремус
-------------
13 июля 1998 года.
Милая Дора,
Такое странное чувство не даёт покоя мне в последнее время. Ощущение диссонанса, какого-то парадокса в окружающем мире. Мы до сих пор просыпаемся от каждого шороха, тянемся к палочкам при стуке в дверь, а в «Пророке» пишут не о новых эдиктах и загадочных убийствах, а о восстановлении Хогвартса, и печатают фотографии Кингсли. Поворот на сто восемьдесят градусов – и не то чтобы мне не нравилось направление, просто всё это казалось таким недосягаемым ещё так недавно! А сегодня мне уже откликнулись на пару вакансий – после стольких лет глубокого молчания и отказов.
Конечно, победная эйфория сменится рутиной, мы снова будем ворчать, но пока – я чувствую себя стоящим на пороге, за которым начинается Страна Чудес. Наверное, в последний раз я чувствовал что-то подобное перед Хогвартсом, но, честно говоря, вспоминается об этом – как о прошлой... да что там, позапрошлой жизни. Ощущаю себя недобитым динозавром, но на удивление молодым динозавром – это если не смотреть в зеркало, разумеется.
Как жаль, что год назад всё было иначе, - меня до сих пор гложет вина, что вся наша совместная жизнь началась впопыхах, на бегу и в атмосфере хаоса. И как бы ты не уверяла меня, что это был лучший день в твоей жизни (пожалуй, тут я даже с тобой согласился бы), я до сих пор удивляюсь, как ты за меня всё-таки вышла замуж. И, что совсем уж бессовестно с моей стороны, со всеми послепобедными хлопотами мы не отметили даже первой годовщины.
Но с другой стороны – говорят, всё к лучшему в этом лучшем из миров. И я рад, что у нас был этот безумный, страшный год.
И ещё больше рад, что теперь у нас есть ещё, надеюсь, гораздо больше, чем год.
Твой,
Ремус
-------------
8 сентября 1998 года.
Милая моя Дора, гроза всех нарушителей общественного порядка,
Конечно, я догадывался (а в глубине души знал однозначно), что стоит тебе немного оклематься, как ты ринешься в бой. И, конечно, я надеялся (и столь же однозначно знал, что надежды мои тщетны, с твоим-то безудержным авантюризмом), что это случится как можно позже. Что ж, спасибо Кингсли хотя бы за то, что тему аврората он поднял не при первой же встрече.
Последние несколько месяцев мы практически не разлучались, и как ни безнадёжно наивно это звучит, но мне не по себе отпускать тебя сегодня, в твой первый рабочий день. И пусть война позади, а ты – один из самых отчаянных бойцов, которых я когда-либо знал, никакие доказательства твоего безусловного профессионализма не успокоят моей параноидальной тревоги.
Но ты светишься энтузиазмом, и, откровенно говоря, я не чувствую себя в праве как-то препятствовать тебе: ты никогда не была бы собой без любимого дела. Хотя мне бы, наверное, было значительно легче, если бы ты предпочла менее адреналиновый образ жизни, и я надеюсь, что ты простишь мне эти размышления и эту мою слабую надежду. И как бы там ни было, я поддержу любое твоё решение.
Береги себя.
Твой,
Ремус
PS: И всё же, несмотря на все твои отпирательства и ухищрения, я готов биться об заклад, что первым словом Тедди будет «мама». В крайнем случае «Меди».
-------------
1 ноября 1998 года.
Милая Дора,
Я вряд ли когда-нибудь смирюсь с тем, что пока я мирно пишу статьи дома у камина, ты носишься по всей Британии с палочкой наперевес (а должно бы быть наоборот, но мы бы не были собой, если у нас всё было, «как у людей», не находишь?). Но несмотря на это я не могу не благодарить судьбу за возможность видеть, как растёт Тедди. Это, пожалуй, единственное, что позволяет мне примириться с таким положением вещей.
Но как жаль порой, что ты не наблюдаешь подвиги нашего сына воочию! Хотя признаюсь чистосердечно – я с некоторым благоговейным ужасом жду того дня, когда он начнёт бегать – я не всегда успеваю и за ним ползающим.
Говорил ли я тебе когда-нибудь, как бесконечно благодарен за это чудо? Милая, милая Дора, я никогда не позволял себе даже помыслить о семье, и перед первым полнолунием Тедди я, наверное сошёл бы с ума, если бы уже не был в полубессознательном состоянии. То, что он здоров, до сих пор кажется мне волшебством.
Должно быть, это выглядит забавно: старый, чокнувшийся от счастья оборотень постигает азы отцовства. По-моему, очень смешно, но вдвойне смешнее, учитывая, что речь идёт обо мне. Гарри, конечно, до сих пор уверяет, что лучшего преподавателя ЗОТИ у них не было, но сдаётся мне, ему просто не повезло со сравнительной выборкой. В любом случае – с ними можно было хотя бы договориться, а до чудесного подросткового возраста Тедди мне надо ещё дожить.
Но мы, как-никак, оба учимся: Тедди – бить твои рекорды, а я – вовремя перекрывать ему опасные пути к отходу. И хотя ты настаиваешь, что он похож на меня, с каждым днём во мне крепнет надежда, что твоих генов в Теде всё же больше.
С любовью,
Твой Ремус.
-------------
26 апреля 1999 года
Дора, любимая моя,
Сегодня – наш самый главный праздник, и глядя на тот, как виновник торжества сосредоточенно пытается разобрать подаренную крёстным метлу на прутья (надеюсь, Гарри не будет слишком уж разочарован таким...практическим интересом Тедди к квиддичу ), я беспрестанно благодарю тебя за нашего сына. Ты поистине героическая женщина, и я не встречал никого упрямее и отважнее тебя, моя ненаглядная Дора.
Ты весь день сегодня смеёшься, и Тедди повторяет за тобой, и как забавно наблюдать за вами, когда вы одновременно дразните друг друга, меняя носы и отращивая уши очередной неведомой зверушки. Вы даже на меня накидываетесь одновременно – через этак год-полтора будете валить с ног с ходу, чует моё сердце. И смотрите с совершенно одинаковым хитрющим прищуром. Знаешь, как бы Тедди не менялся, глаза у него всё равно твои – озорные, широко раскрытые и счастливые. Каждый раз, когда я смотрю на него, я думаю, что как же всё-таки хорошо, что ты оказалась упрямее. Ты всегда чувствовала, как правильно, каким-то своим особым чутьём.
Я не умею говорить о любви, увы, никогда не был романтическим героем. Жизнь научила меня быть тактичным, быть дипломатом, но не очень-то научила быть влюблённым, за что я в очередной раз прошу у тебя прощения. Когда ты сказала мне в первый раз, что любишь меня, я, как последний дурак, мог только невнятно отпираться. И веришь ли – до сих пор сердце ёкает, когда ты говоришь о любви – так бесстрашно и просто, так болезненно искренне.
Мне ещё многому нужно учиться и многое стоит исправить. Был какой-то писатель, который как-то сказал: «Если ты жив, значит, твоя миссия на земле не кончена», и я, пожалуй, знаю, какова моя.
Милая, милая Дора, вы с Тедди – моё самое большое счастье.
И я бесконечно люблю вас обоих.
Ремус
