Глава 1. ИглаИгла
У меня был брат, тонкокост и жилист, с золотыми искрами у зрачка. С ясель я его рисовать любила, получалось только листы черкать — нарисуешь разве небрежный локон, озорную ямочку возле губ, его пальцы, гибкие, как осока?.. Нет, всегда я знала, что не смогу. Он не принц, не жрец, не мудрец, не воин, от струны и плуга он был далёк, но всего он лучшего был достоин, — ткать умел он так, как никто не мог.
Из-под пальцев, сильных и терпеливых, выходило чудное полотно — на заре златая волнится нива, рядом с ней у моря открылось дно; чёрный замок рушится в лютой буре, и победу празднует старый волхв; короля в косматой звериной шкуре королева кутает в белый шёлк; род идёт на род, выжигая сёла, брат вонзает в брата стальной кинжал; паучиха в яслях дитя престола ему песнь мурлычет щелчками жвал...
Его сказки, вышитые на ткани, я могла разглядывать до утра, его песни, спетые не гортанью, были наилучшими из отрад. Он молчал — мы вечно вдвоём молчали, он мне пел, вплетая мотивы в лён — свою мудрость, радости и печали, и стежок был каждый благословлён. Я молчала, петь я пыталась кистью — всё о том, насколько мой брат велик, только зря — не я воспеватель истин, и не мне восславить прекрасный лик.
Но никто в деревне не знал об этом, о волшебных мифах на полотне — он их ткал с заката и до рассвета, а потом их скатывал поплотней, убирал под лавку мотки из шёлка, доставал рогожу, кенаф и джут — забывая, что он иного толка, принимаясь за неискусный труд. Я хотела, истово так хотела разделить с ним тяготы пополам — но впустую пачкала пальцы мелом, кройкой ярды портила полотна — а из щели дуло, сгнивала крыша, не хватало даже на куль крупы...
И взяла платок я, что он мне вышил, за монету выменять у толпы.
...К нам пришли наутро, монах и стража, «забирать продавшегося ткача». Растащили нити злочёной пряжи, шерсть топтали, радостно хохоча. А мой брат, сверкнув золотой искрою, посмотрел спокойно и произнёс: «да, я шил для фэйри — того не скрою, день и ночь работая на износ, выкупая этой волшебной платой жизнь сестры, рождённой под их звездой, — обещала мать им её когда-то за мою искуснейшую ладонь...»
Ему ткнули крест — по щекам и по лбу, заломили, вывели и сожгли. Я кричала — в первый раз в жизни — только что поделать крики мои могли?
Я кричала, плакала и молила, только мир ко мне оставался глух.
И тогда последней своею силой в первый раз я в руки взяла иглу.
Глава 2. Залом. ГостьЗалом
Однажды летом мои сестренки меня позвали гулять в потемках — то были, помню, Зелены Святки... Мы долго в поле играли в прятки, мы жгли костры, и летели искры — а мы сквозь них пролетали быстро, валялись в сене, купались в речке, спускали в воду венки со свечкой...
Смеялись долго, как вдруг Мариша шептать мне стала едва ли слышно:
«Арина, солнце, моя сестрица, молчи да слушай». — Я удивиться почти что даже и не успела — я возразить-то сестре не смела. «Арина, знаешь, на нашу Анну дружок мой смотрит давненько странно, боюсь я, как бы чего не вышло...»
Спросила я: «Ты о чем, Мариша?»
«Давай, сестрица, сыграем шутку... Пойдем, всего лишь одна минутка».
Мои сестренки смотрели в небо, катая в пальцах комочки хлеба, а Анна, старшая, речь распевно вела про звезды. Она, наверно, была красивее и добрее чем все девицы в моей деревне, и Анна очень меня любила...
Но речь Мариши меня манила.
Мы забрались далеко в пшеницу, сестра велела остановиться и оглядела вокруг колосья. «Ну, Аня...» — произнесла со злостью, согнула их почему-то накрест и нашептала на Аню пакость.
Мне стало страшно и очень жутко. «Какая ж это, Мариша, шутка?»
Она взглянула и усмехнулась: «Все это шутка, проказа, дурость! Увидишь, будем смеяться, честно!»
И мы вернулись к сестренкам вместе.
Я расспросила про эту шутку — узнала лишь на шестые сутки, что крест пшеничный зовут заломом, он проводник пожеланью злому... Молилась я за мою Анюту, но ей теперь становилось худо, она бледнела, худела... Скоро над ней насыпали мы пригорок, крестом над ним освятили место...
А вот Мариша теперь невеста.
* * *
Гость
Покажи мне кость, кость,
кто
последний
гость?
Вижу раскалённый чан, в нем варился падший хан. Этот гость — мой первый гость, говорит мне трость. Хан любил моих детей, всех он одарил, злодей, всем не пожалел смертей — жги, смола, сильней! Этот хан был мой отец, этот хан теперь мертвец, я клялась — найду, найду! — хан теперь в аду.
Вижу жёстких рук кольцо, обвили меня венцом, этот гость — второй мой гость, говорит мне гвоздь. Этот гость мой первый муж, извивался он, как уж, говорил — ты не уйдешь... Ложь, проклятый, ложь! Он сдавил меня в тисках, но гниет теперь в песках, он добыча кобр и змей — рви, кромсай, убей!
Вижу острых скул черты, стерлись — ведь они мертвы, этот гость — мой третий гость, говорит мне гроздь. Этот лик мне милым был, но угас давнишний пыл, руку он отверг мою — он погиб в бою. В битве меткая стрела пущена в него была, помогла я лишь слегка — твёрдой будь, рука!
Вижу дальше смерть и боль, я во всем сыграла роль, сея ненависть и мрак — трепещи, мой враг! Поклонялись люди мне, первозданной ведьме, тьме, зла просили и, о да, рада я всегда! Были деньги, кровь была, вязь интриг и море зла, это мой прекрасный век, дрогни, человек!
Вижу дверь дрожит в шалаш, и звенит, звенит палаш, закипает гнев и злость — заходи, мой гость! Отворяются замки, и шуршат, шуршат венки — холод, скрип, молчанье, мрак, кто ты, друг иль враг? Я вцепляюсь в стол свой вдруг, чувствуя дрожанье рук...
Покажи мне кость, кость,
кто
последний
гость?..
Глава 3. Ирландская легендаИрландская легенда
Ровно четыреста лет назад в графстве Ирландском Керри ведьма глядела на звездопад возле открытой двери. Дом ее был у холма в лесу, вдаль от морской деревни... Герцог же некий травил лису в гонке уже двухдневной и заплутал в буреломе он, всю растерял он свиту; видит огни — аккуратный дом, мягко плющом увитый, видит — девица стоит и ждет будто его прихода...
Много звезд потерял небосвод в эту ночь до восхода.
Ведьма наутро сказала: «Ты, милый, уедешь — знаю. Я и не жду теперь клятв святых — жизнь у меня другая. Только вот знаешь, родится дочь — хочешь, запомни это или сейчас убирайся прочь прямо в хмельное лето».
Герцог ответил: «Хотел бы я сделать тебя супругой, хоть ты меня не взяла б в мужья — но протяни мне руку: дочку я буду всю жизнь любить, я в этот дом приеду...»
Так началась этой сказки нить, в ясную полночь лета.
Девочка в срок родилась на свет, ведьма крестила — Эйлиш*... Редкое имя, да даже нет, вовсе его не встретишь; ведьма её полюбила так, как никого на свете, сердце стучало с сердечком в такт... Чудо святое — дети.
Герцог приехал на третий год — Эйлиш его встречала, ведьма по звездам его приход месяц назад узнала. Ведьма и герцог ласкали дочь, вместе играли, пели...
Герцог и ведьма на ту же ночь встретились у качелей.
Так через год появился сын, герцог ему дал имя: маленький Сифра** стал их вторым лучиком света в дыме.
Сифра и Эйлиш росли вдвоем, всюду играли вместе, каждый облазили водоём, в каждом побыли месте, ведьма брусничный им хлеб пекла и ворожила радость, герцог дары возил из стекла, золото, ткани, сладость... Герцог погиб через восемь лет — слать перестал подарки; ведьма гадала на лисий след и на свечном огарке, детям сказала: «Ушел отец, он теперь там, у Бога...» Ведьма не плакала, но рубец ныл в её сердце долго.
Эйлиш и Сифра росли теперь лишь под крылом у ведьмы — нынче никто не толкнется в дверь, звякнув бубенцом медным. Так пролетели ещё шесть лет — Эйлиш уже семнадцать, Сифра шагал за ней ровно в след, ростом уж мог тягаться... Ведьма читала им книги вслух и от людей хранила — что-то шептала на птичий пух, что-то чертила мылом; но постепенно её краса стала как будто злее, солнце гасло в её волосах, губы стали белее. Сифра спросил её как-то вдруг: «Мама, ты что, болеешь?» Ведьма смеялась: «Да нет, мой друг, слову ты не поверишь... Жизнь моя раньше была черна, силы мои от ада, я ему долго была верна — мне и была награда, но я теперь ведь не сею мрак — вот и плачу за это... Мне Сатана теперь лютый враг, только вот песня спета: Боже меня не возьмет к себе — слишком черна я, слишком... Мне не видать даже трех небес — так-то, мои детишки. Милого вашего мне отца не повстречать по смерти — жаль, я коснуться его лица так бы хотела, верьте...»
Брат и сестра не сомкнули глаз после такого слова — и в предрассветный и темный час было уже готово ими решение — до конца жизни отдать их церкви, чтобы увидела мать отца благодаря их жертве, чтобы впустил её Пётр в Эдем, Бог подарил ей вечность...
Утром их мать не нашла совсем следа: мешок на плечи, хлеб да вода — так ушли они, так начинался путь их — ведьма смеялась и жгла огни — знала, что не вернуть их...
Сифра и Эйлиш дошли вдвоем только до перекрёстка — каждому дальше другим путем: Эйлиш пора в повозку, что довезет её в монастырь женский, что возле моря, Сифре же дальше через пустырь в школу, что при соборе.
Так обнялись они — и прощай! Путь их тернист и долог, только вот мамы дорога в Рай — этот подарок дорог. Многие годы молитв и месс, труд и служенье Богу, слезы святые и дух чудес — ведьминых чад дорога. Эйлиш по-прежнему весела, так же честна и ясна, каждый день говорит она с Богом — и не напрасно. Сифра серьезен, но мягок он — он обо всех хлопочет, стоит пройти ему вдоль икон — дерево мироточит. Ведьма же молится, ходит в храм, псалмы поет и гимны, и в воскресение по утрам просит: «Лорд, помоги им!»
Первым ушел Сифра в мир иной, кланялись люди низко — было б ему сорок два весной, он уже был епископ... Ведьма узнала о смерти так — свечка в руке погасла, Эйлиш же весть рассказал моряк, он был у Сифры в пастве. В день его смерти горела ночь призрачными огнями — те, у кого же была немочь, все исцелились сами...
Эйлиш погибла в семьдесят три мудрою аббатисой — ведьме сказали о том костры из молодого тиса. В день её смерти пылал прилив жёлтым и ярко-алым — в ночь зацвели сорок сотен слив, шел снегопад немалый...
Ведьма скончалась спустя семь лет — тихо и одиноко. В домике просто качнулся свет, берег шепнул осокой — где-то шагнула она в Врата, в Рая святые двери...
Так завершилась легенда та в графстве Ирландском Керри.
_
Примечания.
* с ирл. «Бог — моя присяга»
** с ирл. «мир Бога»
Глава 4. In Via. На одной дорогеIn Via
Я стою у двери своей в подъезде, раздражённо роясь в своих карманах, — и ключи как будто исчезли, честно, — представляю, как раскричится мама, а её нет дома, и папы — тоже, а в подъезде дует и пахнет дымом... На ступеньках грязно, проклятье, Боже, почему я вечно влетаю мимо, почему теряю, теряюсь — к чёрту, почему так, Господи, получилось?
И ладони, Господи, так истёрты моей пробой выдержать твою милость, что сквозь них — и счастье, и ключ, и гвозди — всё равно уйдет, как вода сквозь пальцы... Для чего же дух мой мятежный создан — неужели только с собой сражаться? Для чего, Отец мой, мне нет прохода ни к себе домой, ни к тебе? Повсюду меня жизнь толкает в огонь и воду, а потом — домыть за собой посуду, а потом — дошить, дорешать, ответить, и за этим — снова немного боли, только так, чтоб шрам был не так заметен, чтоб никто мою не облегчил долю.
Я стою у двери... стою у края.
Что осталось? — вновь за ключом в дорогу.
Не находит тот лишь, кто не теряет;
а сегодня
я потеряла
Бога.
* * *
На одной дороге
Если мы встретимся вдруг на одной дороге, наши сердца, словно камень, уйдут на дно, будут колени трястись, подогнутся ноги...
Только сплетутся ли наши пути в одно?
Знаю, что где-то ты службу несешь прилежно, долго на стенах стоишь, наблюдая ночь, корочкой льда прогрызает мороз одежду, только ему твою волю не превозмочь. Знаю, идёшь ты в вылазки за капитаном, многие месяцы снега, сражений, мглы... Звезды в горах, говорят, бесконечно пьяны, свет их пронзителен, как острие иглы. Знаю, что ты возвращаешься раз за разом, кажется раем угрюмая крепость, ров... Ты невозможно свободен и вечно связан, то проклинаешь, то гладишь ты сталь оков.
Я бесконечно сплетаю в узоры нити, глажу изящно у чайника тёплый бок — самая лучшая я в королевской свите, только вот сердце моё — круговой ожог. Я могу речь поддержать о любом поэте, я могу гибко сплясать под любой мотив, видел бы, как улыбаются графы эти, видел бы, как со мной принц молодой учтив, кланяется как маркизе, и даже ниже, дарит улыбки, подарки, шелка, цветы... Я эту жизнь обожаю и ненавижу, гну и целую я клетки златой пруты...
Ты себя видишь лишь только на этом месте, я и представить себя не могу без дворца...
Знаю, что ты обо мне лишь поёшь свои песни, знаешь, что буду любить я тебя до конца.
Если мы встретимся вдруг на одной дороге, сразу же мы отведем друг от друга взгляд.
Наши пути не сплетут ни любовь, ни боги —
разве что смерть
встретит нас
у последних
врат.
_
Примечание. In via (лат.) - в пути.
Глава 5. Мерроу. Пан ВоительМерроу
К ней ходил ночами семнадцать лет и стоял у границы долго, и шептал мне месяц, тосклив и сед — «её дом ведь не зря
оболган». Я смотрел, как гаснет в окне свеча, а потом вдруг мерцает — снова; и бурлила кровь моя, горяча, будто
ею я поцелован. У плетня бросал я горст
и монет — и они зацветали мальвой, и всегда холодный, чужой рассвет меня резал морозной сталью. И тогда я шёл на обрыв морской, и искал среди волн ответа: «что мне делать с жгучей моей тоской, если нет в моём сердце света?»
Но молчало море, и дом молчал, и лишь сердце горело верой,
что однажды вспомнит про свой причал
моя ведьма морская
мерроу.
* * *
Пан Воитель
Однажды ночью в мою обитель забрел нездешний. «Я — Пан Воитель», — сказал он, дверь запирая крепко. Он был какой-то чудесной лепки — небесный скульптор над ним, трудившись, сковал рельефом стальные мышцы, сточил прекрасно и нос, и скулы... И как же зря я в глаза взглянула: его глаза — океан без края, что катит волны от ада к раю.
Я стол накрыла, постель нагрела, чтоб отдохнули душа и тело, а он стоял у окна без слова... Когда все было уже готово, я вопрошала: «Скажи, куда же идет Воитель такой отважный?» Он усмехнулся, но невесёло: «Неверно доброе твое слово — я убегаю давно трусливо, без сна, без отдыха, перерыва...»
Я усмехнулась: «Прости, не верю, ведь ты назвался мне перед дверью. Воитель — тот, кто воюет смело, а ты — хорошенькое же дело! — ты говоришь, что бежишь. Что скажешь?» Он мне сказал: «Говоришь, отважный. Я только честен в своем бесчестье... Воитель — так я и впрямь известен. Моя война не видна, но всё же её вести до конца я должен, иначе — смерть, и не мне лишь только, хотя от войны этой мало толка. Даю я битву своим порокам — а их, хозяйка, поверь мне, много, и страсть моя меня жжёт и губит». Тут гость вскочил, закусивши губы, зашарил взглядом по дому слепо, пытаясь словно увидеть небо.
«Так мне бояться тебя?» — спросила, а он вцепился руками с силой, да так, что стол затрещал, заохал, а Пан жил с выдоха и до вдоха. «Не надо», — молвил, — «Прости, хозяйка, я рассказал тебе без утайки, прельстившись быстро чужим покоем... Зачем под крышей тебе такое? Ведь ты красива, а я не сдержан, мне разве ль место под кровом здешним?»
Молчали долго — огни сгорели, луну закрыли дубы и ели, лишь только свет от свечи теплился, бросая блики на наши лица.
«Тебе там место, где ты захочешь, и знай — что утром, что темной ночью тебе откроет на стук тот житель, которому душу открыл Воитель».
Он улыбнулся почти с надеждой, свою опять натянул одежду, и вышел в дверь — не прощаясь, молча, как будто сразу не ставя точку.
С годами люди не молодеют — стареет тело, душа седеет, забыла я про свои семнадцать... Я перестала воров бояться, я прекратила смеяться солнцу: мой Пан Воитель ведь не вернется.
Однако, хоть прожила не мало, я, видно, жизнь так и не познала — однажды утром пришла девчушка, когда в ручье я скоблила кружки.
Я ей: «Привет, ты откуда, детка?» Она, смущаясь, ныряет в ветки, а по дороге, что прямо к дому идет забытый давно знакомый.
«Привет, хозяйка», — он молвит нежно. Он не такой, каким был он прежде — уже не юноша, но мужчина... Прекрасный лоб бороздят морщины, у жестких губ появилась складка, красивых рук тяжелее хватка; и лишь глаза смотрят так, как прежде — два океана одной надежды.
«Воитель Пан, это чей цветочек?»
Он говорит: «Это Мара, дочка».
Он смотрит молча, а я киваю. «Ну что ж, пойдемте-ка, выпьем чаю».
Девчушка бегает, помогая, и счастью нет ни конца, ни края: Воитель смотрит, аж сердце ноет, а Мара шепчет: «Да что с тобою?»
А ночью Мара, вертясь в кровати, бормочет: «Хватит с нас странствий, хватит! И, мама, будь понежнее с Паном!» А я повторяю губами — «мама»...
И Пан, водя по спине рукою, твердит: «Не верю, что есть такое большое счастье. А ты ли веришь?»
Я улыбаюсь: «Однажды в дверь мне вошел — так просто — далекий путник, и стало в доме на ночь уютней, а он ушел и унес случайно девичье сердце... Но это тайна, а ты пусть будешь её хранитель».
Смеёмся —
я и мой
Пан Воитель.
_
Примечание.
Мерроу - ирландские русалки. Иногда они выходят искать себе мужчин среди людей, могут даже жить с ними, но любовь к морской жизни для них непреодолима.
Мальва - на языке цветов означает «истерзан любовью».
Глава 6. Ловцы буриЛовцами бури звали испокон мужей и дев из рода Малекитов; мол, ставят всё, что есть у них, на кон, за право подтвердить свой древний титул. Выходят в бой, где бесполезен меч, где толку нет от кулака и пики, лишь чтобы оседлать свирепый смерч и ураган как чашу хмеля выпить. Не знал никто, какое колдовство им власть дало над вихрями и ливнем, но все сходились в том, что для ловцов звенящий штиль — единственная гибель.
Я младшим был из рода своего, но и судьбу свою я понял рано: я знал, что мне сражаться среди волн, и мне вгрызаться в сердце урагана. Я видел, как ловила бурю мать, как дядя выходил навстречу шторму, и я мечтал таким же сильным стать, и спрашивал:
— Когда же?
— Скоро, скоро.
* * *
И время шло, и мой пришёл черёд — но несмотря на все мои потуги, та сила, что наследует мой род, упрямо не давалась в мои руки: не мог поймать я смерча хвост никак, и шторм лишь раздувался всё сильнее...
Но я же чуял мощь в моих руках, свернувшуюся смертоносным змеем; но вся семья шепталась обо мне из года в год всё тише и печальней — «похоже, что в нём этой силы нет», а позже они вовсе замолчали.
* * *
Однажды подозвал меня к себе один из самых старых Малекитов: взглянул в глаза и произнёс: «Рэйберт, я целый век взывал в своих молитвах, прося лишь о рождении того, кто будет мне преемником отныне. Я знаю, что в тебе есть колдовство, что понято не может быть другими».
И он поведал мне, что этот род, рождая тех, кто бурю покоряет, в противовес раз в век он создаёт того, кто у другого стоит края. «Ты тот, Рэйберт, чей вздох рождает шторм, чья ярость наполняет ураганы, и долг теперь твой в этом — до тех пор, пока тебя в конце концов не станет. Наш род велик, и сила велика — но если нет врага — зачем же рыцарь? — пусть Малекиты славятся, пока ты будешь позволять с собой им биться».
* * *
Я вышел в поле. Посмотрел наверх, глотая боль, не вылитую в плаче.
Я, верно, слаб, но не слабее тех, кто поступал, как я, а не иначе.
Быть может, тот, кто будет после нас, откроет правду роду Малекитов — он скажет: баста, мы отныне — пас, мы больше не играем в эти битвы.
Но я — другой. Я знаю, что мой род сейчас не может жить без этой бури.
Она грядёт, клянусь, она грядёт.
Но я, её встречая, —
я зажмурюсь.
Глава 7. Они принимают лучших из нас на взлётеОни принимают лучших из нас на взлёте
Откуда ты шел, и что это, друг мой, с тобой?
Ты уходил, а вернулся кто-то другой.
Расскажи, что ты видел, бродя высоко в горах? Ты знал стариков, с рассветом поющих сутры? Тебе по пути не встретился ли Аллах, который священно молчит и встречает утро? Ты видел детей, разбирающих автомат? Видел монахов в оранжевых полотнищах? Что ты молчишь: ты как будто прошел сквозь ад и теперь блаженно взираешь на пепелище. Я вижу кровь, ты измазал в крови ступни... Что это — содраны ноги в пути далеком? В темноте за спиной твоей, вижу, горят огни, как будто оттуда тебя призывают боги. Не уходи, расскажи, разомкни уста! Ты ли молился каждую полночь Будде? Ты бесконечно, я вижу, мой друг, устал... Ты словно видишь, что было, что есть и будет.
Утром, я знаю, ты снова продолжишь путь, словно теперь не будет покоя дома. Ты разреши мне с тобою сейчас уснуть, но с этим новым тобою я не знакома... Что же ты видел? Ты видел холодный храм, тот, где каштаны увиты всегда цветами?..
Каким же таким ты служишь теперь богам, что незримо и твердо стоят между нами? Что же ты отдал, и что получил взамен? Чья поселилась душа в твоей ноющей плоти? Ты добровольно уходишь в нетленный плен, а они принимают лучших из нас на взлете.
Куда ты уйдешь, и кто возвратится домой?
Всегда возвращается кто-то другой.
* * *
Хватит
Слепо моргаю, смотрю вперед, зрение — минус восемь, третьи очки разбиваю вот, мама конечно спросит — что, потеряла? Придется врать, а, ну да Боже с ними. Лишь поскорее бы лечь в кровать, видеть хоть четко сны мне не помешает моя болезнь — слабое утешенье!
Хочется в кожу чужую влезть, грубо, без разрешенья — в тело красивое, не моё, с длинными волосами, в то, что прекрасно в альтах поёт, в то, что в ладах с весами, в то, у которого ноги есть длинные и без шрамов, в то, что не вскочит от боли в шесть — Господи, как же рано!
В гладкую кожу пустите, ну, чтобы без псориаза, я позабочусь о ней, клянусь, не пожалею мазей. Зрение тоже — хоть минус три, лишь бы не минус восемь, пусть они будут не так остры, больше не нужно вовсе. А если можно — взяла б еще чуть поровней осанку: выше взлетает одно плечо, дразнят меня цыганкой...
Слепо моргаю. Иду вперед. Слезы... Лечу к кровати...
Мама встречает, молчит, ведёт.
Я задыхаюсь.
Хватит.
Глава 8. По болотам. ЖабаПо болотам
Я весь промок от пота не по своей вине.
Я иду по болотам.
Болота идут по мне.
Я иду по болотам много бессонных дней, чуя и зная — кто-то, гибельный для людей, молча идет по следу не пригибая трав... Многие скажут — бедный, бредит он, но я прав. Горстью срывая клюкву, быстро глотая хлеб, я его слышу звуки — легкий, воздушный бег; я ускоряюсь, слыша тихий и злой смешок... Разум мой еле дышит через испуг и шок. Жадно глотая воду в ржавом лесном пруду, слышу, как рядом ходит, что-то шипит в бреду. Сквозь беспокойный сон мой вижу, как скачет тень, как шевелится крона в ясный без ветра день.
Ночью я слышу топи — что-то звенит, рыча, будто бы манит, просит, ластится у плеча. Тропки ведут по кругу, кочки уходят вниз, хвойные ветки туго бьют и хохочут — цыц! В сумраке, в серой дымке мутно мигает свет, тоже ведет поимку... я не куплюсь, о нет. Призрачные огонёчки мило мигают там, знаю: ступлю на кочку, тут же погибну сам. Змеи шипят все время, ночью смыкают круг, шепчут: хоть тверд, как кремень, сдохнешь, крича от мук.
Вижу, блестит в трясине золото, кварц и медь, знаю: согнусь за ними, там же и встречу смерть. Пахнут цветы так сладко, как короли цветов, тут же в мозгу догадка — в них уже яд готов, ведь на стволе над ними вырезан чем-то знак: рунами мое имя цвета черней, чем мрак, и отпечаток длани ржавчиной на стволе... Дерево быстро чахнет в мутной зловещей мгле.
Звезды почти не светят, Млечный зеленый путь словно раскинул сети, как же под ним уснуть; солнце желтеет сыром, плесень на нем растет, месяц прогрызли дыры, скоро он упадет. Дождь здесь шуршит тревожно: все замирает вдруг, а по топям таежный снова проходит дух, воет, ища добычу, каплет слюна со рта — он мое имя кличет, рыскает до утра...
Я вытираю щёки, в горле глотаю ком и по глухой дороге снова ищу свой дом, что уже вряд ли свижу: ведь за моей спиной чьи-то смешки я слышу, смех Преисподни злой; скоро догонит кто-то, кто меня звал во сне...
Я иду по болотам.
Болота идут по мне.
* * *
Жаба
У болота нет ни конца, ни края. В час полудня кожа моя сгорает, но с полночным хладом опять сожмусь в жабью кожу. Это простой союз, я почти люблю его. Больно в малом — как сестра моя меня ни искала, не нашла ни магия, ни стрела, как бы я ни пела ей, ни звала. И я вижу, вижу, пробравшись в щели, как она склоняется пред Кощеем, её голос льётся, как песня струн — «я согласна, только верни сестру».
На рассвете тонкая тает кожа, и сестрица гладит меня тревожно, как мы льнём друг к другу — единый слом. Жаба шепчет: «вам ещё повезло».
Глава 9. Лихолетье1.
Это было чёрное лихолетье — для людей и для наших стрел. Мор людей закутывал в свои сети — и я в лица им не смотрел. Я смотрел на грязную кожи роспись, на царапины грубых рук, на следы — от шрамов, ожогов, оспин.
И тогда поднимал я лук.
2.
Весь наш свет разъехался по поместьям, в тишине проживая мор. А у стен столицы нас поп лишь крестит и проводит через костёр, и не дай господь увидать отметку — что болезни, что сатаны.
Я здоровый, сильный, красивый, меткий.
И поэтому у стены.
3.
Здесь со мной — угрюмые часовые, и рутина у нас нема. Наши стены — низкие и кривые, но на склонах стоят холма. Мне видна отсюда речная пойма и дороги далёких сёл. Мне нельзя уйти, — так я долгом пойман — и поэтому вижу всё. Вижу дым — в полнеба, всё время чёрный, вижу зарево вдалеке. Слышу, как тревожно взывают горны, звон набата вверх по реке. Вижу, как сгущаются в небе тучи, как беднеет моя земля. Вижу вереницы людей, идущих к покровительству короля, и никто, никто здесь не входит в город, не пускают ни крест, ни лук.
Этой болью я так смертельно вспорот, что облечь не способен в звук.
4.
Были дни, когда тетива молчала, были дни, когда пела песнь. Новый день — и всё начинать сначала, я ведь только за этим здесь. И слова о том, что косьба целебна, не снимают с меня вину.
Я твержу беззвучно слова молебнов и безмолвно ярмо тяну.
5.
Я её увидел с исходом лета.
Лагерь нищих всё рос и рос. Я уже так много скорбел об этом, что теперь не хватало слёз. Среди тех, кто жаждал найти приюта и еды у столичных стен, среди мора, горечи, смерти, смуты — шла она, продавщица лент.
Её взгляд — спокойный, серьёзный, детский, её голос — цена, товар, её кожа — чистая, без болезни... Меня словно окутал жар, — эта безнадёжная безмятежность, неотплаканная тоска... я их знал и чувствовал.
И, конечно,
она — та, что я так искал.
6.
Холодало. Хлеб становился суше, стон под стенами — всё сильней. Мои уши не разучались слушать, а глаза — всё идти за ней. Продавщица лент становилась тише, и легчал её мелкий шаг, а глаза светлели.
На пепелище догорала моя душа.
7.
В гарнизоне стали ценнее стрелы (чуть дороже, чем человек). По утрам земля покрывалась белым и туман приходил от рек. Нам казалось, оспа уходит к югу, и людей иссякал поток.
А потом, как будто в аду по кругу, — мор пошёл на второй виток.
8.
Стены были низкие и кривые. Ночь за ночью, волна к волне, штурмовали люди и — выли,
выли,
на стрелу попадаясь мне.
Иногда я видел её — с корзиной, на окраине, в мирный час.
Здесь нет шансов выжить в такую зиму.
Если б мог, я тебя бы спас. Я люблю так думать — когда способен — что я смог, я тебя нашёл, что я спас от злобы тебя и гроба, что всё кончилось хорошо. Что ты мне на лоб повязала ленту, и тебе я — вот наш венец.
Хороша б случилась тогда легенда, и счастливый её конец.
9.
От морозов больно немеют губы, на ресницы ложится снег. Я забыл различие — что есть труп, а что есть выживший человек. Теперь каждый стал уже чем-то между, грань легко пересечь во сне.
Этой ночью тихо и безмятежно. Мне не страшно остаться с ней.
10.
Мне казалось, что не бывает поздно — сколько дней утекло с тех пор?
А потом меня целовала оспа и ласкал смертоносный мор.
Тишина стояла по всей округе, коль не можешь отпеть — отбей.
Мои взбухли вены и вздулись руки,
и я спрыгнул туда, к тебе.
11.
Обрекла меня, получила оспа, мне воздастся за всё моё, я ослаб, ослеп, я глотаю воздух, он по горлу течёт смольём.
Это было... чёрное лихолетье... где ты, где, не хочу один...
12.
Ленту мне на лоб повязала
смерть.
И тогда я сумел уйти.
