Крюкообразность

Потребляй

Название: Крокообразность.
Автор: rane.
Бета: --
Жант: Роман/Ангст
Размер: миди
Дисклеймер: Боже упаси мои загребущие ручонки
Предупреждение: снова то же самое: увидете ООС - скажите мне, я буду начинать долго думать

*

Невысокий мальчуган забрался с ногами на широкую качель и (сразу) доверчиво посмотрел на сидящего рядом паренька.

- Зачем ты куришь? – спросил он.

- Мне так хочется, - ответил парень безучастно и, резко поднявшись, выбросил окурок в мусорку неподалеку.

- А моя мама всегда ругается на папу, когда он достает сигареты. А меня Оливер зовут. И я, когда вырасту, хочу спасти мир. А ты хочешь спасти мир?

- Когда вырасту? - усмехнулся парень.

- А ты разве еще маленький? - мальчик удивился ужасно, привстал на колени, чтобы лучше разглядеть собеседника, и заключил довольно: - Не-ет, ты уже большой. Ты еще не спасал мир?

- Я каждый день этим занимаюсь, - отозвался парень. - Видишь, выбрасываю окурки в мусорку, слушаюсь маму и часто мою руки.

- Еще я хочу уметь летать, понимаешь? Мне кажется, это так здорово: раскинуть руки и лететь. И расстрелять всех-всех плохих дяденек! Недавно у меня был пистолет, а когда я попытался выстрелить, оказалось, что он - игрушечный и никого не убьет

- Какая нелепость, - вздохнул парень. - Все благие намерения - одним махом.

- Да, - радостно отозвался Оливер. – А еще корабли и самолеты!

- Что, летают и плавают?

- Ну да! И тоже стреляют! Так, знаешь, бах-бах-бах – и все, и никого нету. По-моему, здорово. И все плохие дяденьки умерли, и никто больше никого не обижает. Правда же, правда, здорово?

- Безумно просто, - согласился Скорпиус и достал еще одну сигарету. Оливер проследил недовольными глазами и заметил:

- А еще от курения умирают. Ты что, хочешь умереть? А сколько тебе лет? Как тебя зовут?..

К качелям быстро приблизился еще один парень.

- Можно я здесь останусь?

- Здравствуй. Да, конечно, - Скорпиус отодвинулся ближе к Оливеру.

- Это кто? – Кивок в сторону мальчика, уверенный щелчок зажигалки.

- Гениальный парень, - лениво ответил Скорпиус. – Действительно – гениальный. Говорит: я расстреляю всех плохих дяденек, никто не будет больше никого обижать, а потом я спасу мир. Скажешь, плохая мечта?

- Прекрасная просто, - одобрил новоприбывший парень.

- А еще, - даже подпрыгнул на сиденье Оливер, - еще на окраину моря выбрасывает иногда гранатометы…

- Мальчик, - ласково обратился к нему второй парень, - ты точно не потребляешь алкоголь вперемешку с никотином?

- Окраина моря, - тем временем замечал Скорпиус, - это как вообще – берег? Я не знаю, почему киты выбрасываются на берег, а какие-то мудаки продолжают убивать животных. Я считаю, Уильям, это несправедливо.

- Справедливость, Скорпиус? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. – Уильям потушил сигарету о перекладину и выбросил. Скорпиус, едва заметно поморщившись, подобрал окурок и дошел с ним до мусорки.

- Здесь негде мыть руки, знаешь ли, - крикнул вслед Уильям. – Нег-де!

Скорпиус не обернулся.

**

Когда он пришел домой, было около четырех утра. Отец сидел перед камином – дешевая имитация былого благополучия – и пил. Скорпиус повторил монотонный ритуал действий: поздоровался, послушал что-то о неудавшейся и несложившейся жизни, прикурил, сказал: да, папа, я так хорошо тебя понимаю; сходил выбросить окурок, сделал вид, что не замечает, как его мама рыдает, свернувшись в кресле, сунул руки в карманы, поднялся в комнату, прислонился спиной к двери, сел на подоконник, закурил, взял в руки книгу.

В монотонности главное – не упустить момент, когда начинается следующее действие. Дешевая имитация осмысленности.

**

Гермиона была взвинчена до предела. Были летние каникулы, а у Гермионы как-то вдруг (и невовремя) образовался завал на работе. Да, и еще она почти не узнала свою дочь: невысокая, с густыми волосами, странно печальная и нервная, Рози пряталась за стопкой книг и вымученно улыбалась, неискренне приговаривая «да, мама, я тоже соскучилась» и «нет, мама, все нормально, ты можешь идти на работу». Было, конечно, предположение, что девочка повзросле-ела, но Гермионе было – некогда.

Через сутки она обнаружит, что Рози таинственным образом испарилась, отговорившись походом к друзьям.

**

У Гермионы был совершенно невозможный завал на работе. Гермиона засыпала над бумагами, как когда-то – на пятом курсе – над учебниками (ах, в следующем году Рози окончит школу), Гермиона варила паршивый кофе, и не то чтобы ее это особенно радовало.

Когда к ней всунулся глава Отдела, ну, тот самый, как там его, не могла припомнить Гермиона, этих бюрократов было много и они были – на одно лицо, безликие (Гермиона, сказала она себе, а ведь вполне возможно, что и ты – такая же; не думать над этим и продолжать быть счастливой), который приглядывал за подростками и занимался тем, что разбирал какие-то дурацкие акты вандализма (да, это современное поколение – они будто сверхрискованные, не проклятые, а поломанные) и анархизма.

- Миссис Уизли, как славно, что вы еще здесь, - заметил он, протиснувшись в ее кабинет. Гермиона не могла с ним согласиться, потому что хотелось спать, а не сидеть после полуночи в своем кабинете, каждые двадцать минут засыпая прямо на стопке документов.

- Мы очень вас уважаем, - сказал глава того-самого-отдела, - поэтому, ввиду безграничного доверия к вам… дело в том, что ваша дочь… Рози, кажется?.. Так вот. Ее, молодого мистера Поттера (сына Того Самого Мистера Поттера) и сына мистера Малфоя, - (тут глава позволил себе чуть брезгливое выражение), - и еще нескольких человек, полагаю, они все учащиеся Хогвартса… мы поймали их за, кхм… раскуриванием марихуаны и… В общем, вы можете сейчас забрать своих – к себе и провести с ними – хотя бы десятиминутную – беседу? Можете?

- Конечно, - ответила Гермиона. – Я все могу. Абсолютно.

Неловко поднявшись из-за стола, она прошла к нарушителям спокойствия; компания была живописна до неприличия, но Гермиона не помнила, чтобы Рози (да и Альбус Северус) с ними общались; впрочем, "общались" - сейчас звучало, по крайней мере, издевательством, ибо компании было хорошо и плевать на все.

- Какого дьявола, - возмутилась Гермиона. – Паршивость какая.

- Это ненадолго, - негромко сообщил кто-то. – Скоро уже совсем все, и вы сможете на них отыграться.

Парень был с ними, но выглядел адекватным. Гермиона устало отметила руки с резко выступающими венами – прямо от локтя, где кончался рукав рубашки, до худых запястий.

- Мечта наркомана, - усмехнулся парень, правильно истолковав ее взгляд.

- Ты – с ними? – Она угрожающе кивнула в сторону, он – снисходительно – подтвердил и принялся собирать светлые волосы в хвост. Гермионе казалось, что (случайно) она перестала быть, просто исчезла, и, сказала она себе, дьявол, это то самое время, когда можно приниматься выть.

- О, - насмешливо произнес парень, - миссис Уизли, к вам – сова.

Сова была с письмом от Гарри. Строчки летели вверх, и она перечитала записку четыре раза, прежде чем поняла, что Рон попал в клинику Св. Мунго с не самыми лучшими прогнозами.

- Держите, - кто-то поставил перед ней чашку с кофе.

- А у меня, - неслышно сказала она, - все плохо. Почти беда.

- Черт, не надо, - парень закурил, - теперь не могу слушать о чужих проблемах. Разве что это что-то смешное.

- Смешное? – Если бы она была еще в состоянии, она бы его ударила. Он сварил ей кофе, и она была не в состоянии. Попытки самооправдаться сильно печалили.

- Вы меня забавляете, - неожиданно сказал он, стряхивая пепел. – Такая замотанная тетка сорока лет, которая ночует на работе, не помнит друзей своей дочери в лицо и почти падает в обморок, когда ей говорят, что ее муж загремел в больницу. Знаете, миссис Уизли, я считаю: когда-то вы были живой. Видно же, что горячность была, и желание отстаивать свое мировоззрение, несмотря ни на что, а потом, - он хлопнул в ладоши, - ни-че-го. Ничего уже не случится, никто уже не придет, открываешь глаза – и видишь себя в дурацком пальто и замотанной в шарф – и не узнаешь.

- Ты учишься?

- Нет, - парню явно стало еще забавнее. Он курил не переставая, и у Гермионы что-то сместилось: она глупо продолжала расспрашивать его, будто это было ей – интересно. Ей это было – важно.

- Ты закончил уже школу?

- Нет.

- Бросил ее?

- Нет.

- Тебя выгнали?

- Нет.

- А что тогда?

- Меня просто там давно не было, так что я не знаю, числюсь еще среди студентов – или нет.

- Ты не учишься?

- Нет.

- Нигде?

- Нигде.

- А что же ты делаешь?

- Сегодня вот в кино сходил.

- О, - сказала Гермиона. И спросила почти сразу: - Как тебя зовут? Скорпиус?

-О, черт, вы меня рассекретили, - хмыкнул парень. - Да, Скорпиус.

Он не улыбался. Гермионе вообще казалось, что он редко делает хоть что-то, слабые позывы лицевой мимики.

- Ты, наверно, склонен думать о жизни и человечестве?

Он пожал плечами:
- Мне кажется, что очень много людей совершенно искренне считают, что человек человеку – волк. Наверное, это для них одни мои знакомые разрисовывают электрички, и те выезжают из депо с огромной надписью ЗАЧЕМ на боку, или – клеят стикеры с текстом ПОТРЕБЛЯЙ-РАБОТАЙ-СДОХНИ. А другие думают, что человек человеку – брат. А некоторые, особо умные, считают, что человек человеку - призрак.*

- А что думаешь ты?

- А я вам – оглядываясь на этих и этих, скажу: человек человеку – дверь,* - ответил парень; уверенным движением схватил со стола гитару и закончил: - Главное – не ныть. Вся жизнь – предисловие к двадцатому тому предсмертной записки. О`кей, миссис Уизли, передадите Рози от меня привет, как только она будет в состоянии воспринимать чужие имена собственные.

- Постой, - запоздало опомнилась Гермиона, поставила пустую чашку на пол, - постой, ты – куда? А… я должна была говорить вам назидательные слова и…

- Да к черту, - отмахнулся парень, - я знаю, знаю. Вы лучше подумайте: спонтанность спасет мир. Спасет, понимаете?

И, не дожидаясь ответа (вряд ли он обернулся бы, после – просто после, чтобы проверить, убедиться, что она его поняла; он и не стал), быстро ушел, закуривая на ходу очередную сигарету.

Гермиона смотрела на Рози и ощущала только, что – действительно – что-то будто сместилось, треснуло.

А ты хочешь спасти мир, Гермиона, спросила она себя, неужели все еще хочешь?

***
* - Антон Очиров, стихотворение "Индейское лето". Если кому вдруг - я с радостью.

Циф-ры

*
Гермиона не стала ругать Рози и Альбуса Северуса; она просто рассказала об этом случае Гарри и Джинни, и все они вполне себе позабавились.

Мерлин, думала Гермиона, мы же такие слав-ны-е родители, так любим делать вид, что прощаем и ничего страшного. Их с Роном младший сын Хьюго не доставлял проблем – он не был, конечно, тихим мальчиком, но сутками пребывал у дядюшки Джорджа, а Рози была – подростком, и с этим Гермиона, при всем своем (горячем) желании, ничего – не – могла – поделать.

*
Гермиона не страдала никогда неврозами, не пила снотворное, не курила, не пила, не закатывала истерики, не впадала в депрессии, не имела свободного времени и никогда не ругалась с дочерью. То есть: серьезно не ругалась. Гермиона шла на работу.

Рози кричала так, что у нее садился голос.

- А ты, знаешь, мамочка, что у меня – у меня! – удовлетворительно по нумерологии? Заметь, мамочка: не превосходно, не выше ожидаемого, а – удовлетворительно! Как тебе это нравится, м? И знаешь что еще: я не буду ученым, я не буду работать в Министерстве, как ты, и (уж тем более) мне не быть игроком в квиддич, как папа или Джинни! И мне, мамочка, мне на это плевать! Ты хоть знаешь, когда и с кем, - (логическое ударение падает сюда, Гермиона, устало отметила она про себя.), - я лишилась девственности?

- Ты – что?!

Рози рассмеялась и – почти сразу же – расплакалась. Гермиона вспомнила, что у нее лохматые волосы и неухоженные ногти, а еще она вспомнила, что надо бы просмотреть до завтра чью-то статью и написать рецензию. Статья принадлежала оппоненту, и, разумеется, он ничерта не смыслил в том, о чем писал, считала Гермиона.

А потом она вспомнила Скорпиуса.

- Это ты от Скорпиуса Малфоя таких глупостей набралась? – зло спросила она.

- А что Скорпиус, - отмахнулась Рози. – Я его почти не знаю. Ты, мамочка, раскрой глаза, посмотри хоть на кого-нибудь, кроме себя и собственной научной деятельности. Никогда не пробовала?

- Ты – идешь – учить – нумерологию, - отрезала Гермиона. – И, знаешь, дорогая дочь, только попробуй не исправить оценку на…

- И что? – совсем уж истерично заорала Рози. – Что – тогда? Я не собираюсь зарываться в книжки!

- Ты вообще хоть что-нибудь собираешься делать?

- Прикурить в сторонке? – Рози опять рассмеялась. Гермиона отметила про себя, что, кажется, это невроз и пора бы давать какие-нибудь зелья.

- Я иду на работу, Рози. А к вечеру, будь добра, реши мне несколько задач, - сказала Гермиона. – И нужно заехать к Рону в клинику Св. Мунго. Успокойся до этого времени, хорошо?

- Командуешь, мамочка, будто мне четыре года и я родилась идиотом, - прошипела Рози в ответ и уныло ушла в кухню.

**
У Рона были большие ладони; только в больнице Гермиона обратила на это внимание – и то потому, что ладони – единственное, что можно было разглядеть; Рон был бледен, недвижен и, как выяснилось, болен вполне себе серьезно.

Хьюго хватался за его руки, говорил: папа, папа; Рози упрямо молчала, скрестив руки на груди; Гермиона смотрела на нее – и не могла сообразить, как же так, с кем – с кем, черт подери, - она могла (уже) переспать?

Через еще пару недель Хьюго опять почти переселился к дядюшке Джорджу, Гермиона была на работе, на работе, да-а, ра-бо-та, а Рози – в ее отсутствие – могла делать почти все, что ей заблагорассудится. Иногда Гермиона думала – а не пьет ли ее дочь? и не курит? и чем она занята все летние каникулы, если Джинни сказала на прошлой неделе, что Рози появляется у них редко?
Было удобно думать, что Рози – взрослая, ответственная девочка, которая не делает глупостей, а читает учебники.

Как сама Гермиона когда-то. Почему бы и нет?

**
Через еще пару недель она встретила в каком-то нелепом скверике Скорпиуса. Парень сидел на качелях, курил и наблюдал за детьми, что играли неподалеку.

Гермиона осторожно подсела рядом, и он, не поворачиваюсь, кинул:

- Добрый день, миссис Уизли.

- Ты часто здесь бываешь?

- Вы бросили работу?

- Почему у моей дочери удовлетворительно по нумерологии и почему она не хочет идти работать?

- Зачем киты выбрасываются на берег?

- Знаешь, оказывается, я не справляюсь, - Гермиона заговорила быстро, тихо, будто боялась, что он скажет – это смешно, миссис Уизли, это всего лишь смешно, - я не справляюсь, Скорпиус. Мой сын только иногда бывает дома, а по большей части – у брата моего мужа; мой муж – в больнице, а я даже толком не выяснила, что за болезнь с ним приключилась действительно, я только слушала, как все эти целители что-то мне говорят, что-то про обострение старых болезней, а я кивала и думала: ну боже, с кем могла лишиться девственности моя дочь в ее семнадцать лет? И еще я думала: а завтра у меня, наверно, доклад, а кто-то что-то беспрестанно говорил, и я кивала.

- Иногда ненужные персонажи берутся резонерствовать, говорят: а зачем все это; барабанная дробь, и вы снова на щите, миссис Уизли. Осталось только решить: в этом сюжетном повороте вы – драматичны, трагичны или комичны.

- Ты все еще думаешь о смыслах, да? – с горечью осведомилась она.

Скорпиус ни разу еще не смотрел на нее:

- Что, простите?

Тебе сорок лет, подумала Гермиона и зачем-то посмотрела на свои руки, сорок, а ему – семнадцать; так какого черта ты думаешь: ой, а что, интересно, он скажет в ответ на?..

- Я спрашиваю, Скорпиус: ты все еще спасаешь мир?

- Человек человеку, миссис Уизли, - пер-пен-ди-ку-ляр.

У него были драматичные движения: очень точные, уверенные и выверенные. Он снова поднялся выбросить окурок в мусорку; она успела отметить: невысокий, худой, и снова – четкие, резкие вены.

- У тебя очень хрупкие плечи, - сказала ему Гермиона. Сказала – и пожалела.

- А вы участвовали в войне, - он усмехнулся и забарабанил пальцами по сиденью качели, - но – и это странно – не говорите, насколько там было тяжело и как вы не привыкли сейчас.

- Я не…

- Оу, кажется, я дал вам (очередной) повод для нытья. Деструкция по отношению к себе, миссис Уизли, - не то чтобы плохо. На самом деле – скорее хорошо. Культивация личности.

- Ты играешь на барабанах?

- Да.

- И, наверно, умеешь рисовать?

- Да.

- Ты этому учился? Ну, то есть, я хочу спросить: тебя кто-нибудь учил?

Он опять начал забавляться.

- Нет. Миссис Уизли, а вы занятная такая женщина. Лохматая. И на вашей блузке около левого плеча – дырка.

Гермиона придирчиво осмотрела себя: действительно – дырка. И почувствовала, что сейчас сорвется, не выдержит, завоет, или что там еще можно сделать.

Размажет саму себя по стенке около.

- И очень тонкие запястья, - неожиданно закончил он. – Это странно.

- Почему? – глухо спросила Гермиона. – Почему – странно?

Он пожал плечами:

- Меня занимают ваши реакции. О`кей, миссис Уизли, приятно было вас вновь увидеть.

У Скорпиуса Малфоя была смешная походка: он шел быстро и не оборачивался, но Гермионе все равно хотелось схватить его за плечи, встряхнуть так, чтобы он, черт возьми, сделал хоть одно неловкое движение, произнес свои дурацкие весомые слова с хоть одной фальшивой интонацией и лишился этого своего спокойствия. Ей казалось: он невротик, он – ломаный невротик.

А она: несуразная тетка, которая открыла глаза и только сейчас всерьез осознала: ей – сорок, у нее дырявая блузка и, когда она смотрит на себя в зеркало, - не узнает; потому что та действительно замотанная в вечный шарф, лохматая тетка с неухоженными ногтями, не может быть ею.

Это всего лишь ты, Гермиона, сказала она себе.

*
- Ты умеешь пить водку, мамочка? Нет? Чем же ты занималась, когда тебе было двадцать лет, мамочка? Я тоже не умею пить водку, мам. Но, знаешь, я же научусь. И – нет, мам, я не читаю свой учебник по нумерологии. Честно говоря, я просто не знаю, где он.

*
Гермионе казалось: еще немного – и она взорвется. Ничего, возводимое в абсолют; Рон лежал в больнице и постепенно поправлялся, Рози была подростком со всеми вытекающими, как успокаивала себя Гермиона, Хьюго восторгался Джорджем, а как дела у всех остальных – она не знала. Гермиона говорила а, ей отвечали – бэ, приходил еще кто-то (всегда еще кто-то был рядом) и говорил: цэ; второстепенные персонажи проявлялись невовремя и неловко, она не знала, какую роль выбрать – трагедия или комедия, потому что на глубокую личную драму не тянула никак вообще.

Ей просто хотелось, чтобы и у нее были такие же уверенные движения.

*
Через месяц он снова был на качелях. Гермиона ходила по этому скверику каждый день в свой обеденный перерыв, уговаривая себя, что это просто как возвращение к себе – покачаться немного на качелях; она ловила себя на мысли, что пытается практиковать Мысль во внутренних полемиках – Мысль сводилась к фразе «я же хорошая славная девочка правда же правда». Самооправдания печалили по-прежнему.

А через месяц он прикуривал на качелях опять, и Гермионе было настолько радостно от того, что он здесь, что он со своими бунтами еще живой, и она даже не успела понять, что, наверно, это несколько ненормально – парень, которого она видела пару раз, играет роль сценического (уже) персонажа непонятно какого жанра. Он сам был – непонятно, какого жанра.

Гермиона ставила на трагикомедию, но это было слишком эмоционально для Скорпиуса Малфоя, которого, кажется, вообще мало что интересовало.

Парень прикуривал.

Гермиона думала: черт подери, это же такое бесконечное действие. Дрянная имитация пользы.

- Иногда здесь бывает гениальный мальчишка, - Скорпиус ее заметил, - Оливер. Вам надо с ним познакомиться, миссис Уизли, он очень живой.

- А почему ты – в свои семнадцать – ведешь себя так, будто тебе неинтересно, что будет дальше?

- Очень занимает мысль, что мне нечего ответить, кроме – ну я же неспециально.

- Почему, кстати, человек человеку перпендикуляр?

- Потому что: сколько угодно точек пересечения, но все равно проходит сквозь и никогда не накладывается.

- Ты что, пережил большую несчастную любовь? – негромко осведомилась Гермиона. Прозвучало глупо и с неожиданным эффектом – парень рассмеялся. На самом деле рассмеялся.

- Бинго. Такой бред, но вам же просто приятно в это верить, верно? – Скорпиус продолжал улыбаться. – Пер-ма-нент-но-е - нараспев.

- Ты не влюбляешь, да? – спросила она, чтобы просто что-то спросить. И подумала: Мерлин, мне сорок. Нет, мне не может быть сорок; в сорок женщины бывают роскошные, уверенные и умеющие все-о.

- Нельзя быть трусом, лейтенант, они любят меня, не мешайте им!*

- Что?

- Цитатка. Я починяю примус и прикуриваю. Люди спасают мир и позерствуют, убеждают себя в нужности, важности и оказываются напыщенными высокопарными дураками в результате. Вы печалитесь о собственной несостоятельности. Все о`кей, миссис Уизли; случайные встречи – самые правильные вещи на свете: вот бы встретиться на мосту, в уличном кафе, в кино или в каком-нибудь дворике Латинского квартала и примоститься там рядом с бродячим котом. Мы ведь бродили по городу и не искали друг друга, но знали, что бродим по городу для того, чтоб найти.**

- Ты говоришь сплошными цитатами сегодня, Скорпиус.

- Я олицетворяю собой сентенцию «дерьмо бытовое не выписывается» сегодня. И это просто надо пережить.

*
Хэй, Гермиона, говорила она себе позже, – когда они уже сделали бумажный кораблик и запустили его в Темзу; когда он уже рассмеялся еще раз – и даже искренне; когда она уже перестала одергивать себя постоянно и пытаться показать, насколько она, Гермиона Уизли (что звучит гордо), взрослая, успешная и состоявшаяся женщина, - как ты могла дать роль человеку, у которого на лбу разве что каленым железом не прожгли еще: любые (любые, Гермиона) отношения, встречи, разговоры со мной оканчиваются ничем.

Ты снова начинаешь спасать мир, Гермиона, убеждала она себя, - только мир – и ничего больше. А Скорпиус Малфой сказал (на прощание): бинго, миссис Уизли, бинго.

**
* - "Осень патриарха" Г. Маркеса
** - "Игра в классики" Х. Кортасара
Афтара сбило с битников на магов-латиноамериканцев.


Внеплановое

*
- Она была такая, миссис Уизли, смешная девчонка, ходила с хвостиками, думала о лишнем весе, прыщиках. У нее всегда пригорало молоко; она была будто неприкаянная; жалела всех детей, гладила по головам. Не помню, откуда она была, честное слово. Ось Франция-Швейцария-Англия. Я ходил с гитарой и писал стишочки на салфетках в кофейнях. Мы, наверно, действительно не пересекались. Так, какие-то крючочки – не больше. –

Они по-мол-ча-ли. –

- Родители, миссис Уизли, так мало интересуются насущными травмами детей. – Это был весьма прозрачный намек, и Гермиона все прекрасно поняла.

- Ты вернешься в школу, Скорпиус?

Август кончался. Рона выписывали из больницы. На качелях был только Оливер.

- Нет, - он досадливо поморщился. – Не-ет, я постою в сторонке, покурю лучше. Односторонность восприятия в ключе концепции об успешных людях меня не прельщает, извините, совершенно.

- Неужели есть что-то, что прельщает? – (Вопрос ради вопроса, Гермиона, отчитала она себя, очень неумная вещь.)

- Большая революция рюкзаков, - парень усмехался.

**
Их дети могли позволить себе неслыханное – будучи уже поствоенным поколением, чуть ли не первым по-настоящему поствоенным поколением, они могли насмехаться над войной. Они, кажется, и насмехались; и бунтовали, впрочем. Одиночество в толпе, большая революция рюкзаков, невротичные остановки покурить, покурить еще, потянуться и сказать, что теперь-то все будет хорошо, да, че, все-будет-хорошо, что бы это не значило.

**
На вокзал 9 и ¾ Гермиона и Хьюго успели практически в последний момент, Рози выехала гораздо раньше и теперь с независимым видом выходила из-за колонны. Гермиона прекрасно понимала, что за колонной дочь покуривала, но решила, что лучше не знать лишнего. Подсознательно она высматривала Скорпиуса, а Джинни и Гарри, подошедшие к ней, радостно обнимались с Хьюго.

- Ну а к черту бы, - пробормотала она, - к черту. Хьюго, дорогой, веди себя хорошо. Рози, пожалуйста, - Гермиона прикрыла глаза и повторила с нажимом, - пожалуйста, успокойся.

Ребята махали из окон и улыбались. Все, подумала Гермиона, вот и все.

**
На качелях был только Оливер, но ему и одному было вполне весело. Он пришептывал что-то и чертил пальцами на асфальте. Гермиона принялась наблюдать – да, любимый прием Скорпиуса.
Оливер ее, безусловно, заметил, однако еще некоторое время продолжал негромко говорить сам с собой. Потом предложил ей сесть рядом. На улице было многолюдно; какие-то подростки ругались, девушка в желтом платье и букетом роз в руках самодовольно улыбалась; старушка выдувала мыльные пузыри, а ее внук подпрыгивал и ловил их руками; пузыри лопались, он недоуменно глядел на свои ладони и вдруг принимался реветь; молодая женщина, выходя из машины, зацепилась каблуком и сломала его; ее муж начинал хохотать, а она стояла с обреченными глазами и материлась.
Гермионе было занятно все происходящее, а Оливер скорбно молчал.

- Некрасиво*, - проронил он; медленно поднялся и обошел качели. – Некрасиво, - повторил он из-за ее спины.

Гермиона, сказала она себе, кажется, ты только что впервые осознала это. Действительно – некрасиво.

**
Первый – после больницы – ужин с мужем Гермиона постаралась сделать как можно более безукоризненным. Рон сидел напротив нее, а она быстро-быстро что-то говорила, отчетливо понимая, что обращается, в общем-то, ни к нему, и даже ни к себе, вообще ни к кому, а просто говорит – лишняя информация, лишние слова, фальшивые интонации, неловкие повороты головы. Рон все больше молчал, смотрел на свои руки, иногда улыбался, и ей было – отчаянно стыдно, но не больше. Только стыдно – стыдно.

Ночью он осторожно гладил ее по плечам, и она думала, что вот он, момент икс, тот самый, когда надо кричать, и биться в дурацкой истерике, и наотмашь бить его ладонями. Гермиона кивала головой на манер китайского болванчика – да-да-да, вечное немое соглашение, а потом все-таки заплакала. Рон чертыхнулся сквозь зубы, успокаивая, обнял ее; почти всю ночь они так и просидели – молча и не двигаясь.

**
Гермиона была на работе, формулировка звучала как устойчивое словосочетание: Гермиона-на-работе; весь сентябрь она придумывала для себя какую-то глупую хронологию, восстанавливала случайные жесты и фразы в памяти, выискивала закономерности, пыталась что-то себе объяснить; но.
Рон мрачнел все больше, а она боялась за Скорпиуса настолько, что даже позволила себе спросить в еженедельном письме дочери, не было ли его в школе. У них было будто негласное правило: ни мать, ни дочь уже не удивлялись странным поступкам друг друга.

**
Скорпиус появился в октябре, когда Гермиона куталась в шарф и аккуратно раскачивалась на тех же самых качелях. На его лице была огромная ссадина, на руках – пара шрамов, но он был – оживленным.

Не здороваясь, он присел рядом. Гермиона улыбалась, улыбалась истово, и ей казалось, что где-то кто-то выпускает мыльные пузыри, которые не лопаются.
Скорпиус пил коньяк и выдыхал сквозь зубы; было вполне уже стыло и противно на улице, у него мгновенно покраснели пальцы – от холода, но он коротко и необидно ухмылялся, и Гермионе чудилось, что кто-то где-то ее ждал; хронологии были неглупыми, сообразила она сейчас. Совсем не.

- Каких людей ты любишь? – спросила она.

- Людей? – он фыркнул. – Я комнатный мизантроп, миссис Уизли, понимаете?

- Ну, это вряд ли.

- Да ладно? Я бы жил в шкафу и держался за вешалку, чтобы не упасть. Никогда-никогда не падать.

- Что-то произошло, Скорпиус? – осторожно спрашивала она, поворачиваясь к нему.

- Всегда что-то происходит: люди проявляют суицидальные наклонности, марионетки сходят с ума. Вчера у меня умер друг, миссис Уизли, а сегодня у меня похмелье, и вечером будет еще, но какая, к чертям, разница?

- Я…

- Не надо, - предостерегающе сказал он. - Я люблю сумасшедших, таких, которые бешено хотят жить, бешено хотят говорить, бешено хотят спастись, которые хотят иметь все сразу, которые никогда не зевают и никогда не говорят пошлостей, а всегда горят, горят, горят.** И быстро перегорают, засыпают с транквилизаторами, просыпаются с сигаретой.

По сравнению с ним Гермиона была (могла бы быть) взрослой, собранной женщиной, которая многого добилась, у которой все налажено, у которой все хорошо, че, все просто отлично.
Вместе с ним она чувствовала себя так, будто ее ударили – кирпичом – по лицу.

- Это все пройдет, - сообщила она непонятно, о чем. – Все пройдет.

- Сколько сигарет выкурено, че, сколько, - задумчиво отозвался он, глядя, как она вытаскивает зеркальце. – На что это похоже?

- Прости, что именно?

- Вы смотрите на свое лицо, как на нечто малознакомое. На что – это – похоже? Или: почему оно так – изменяется?

- После сорока, знаешь ли, видно даже, как именно ты прожила свою жизнь. А морщины и, не знаю, признаки увядания? – это как будто и вовсе не ты, а кто-то другой, и думается – я же была совершенно не такой, откуда это? А потом понимаешь, что, в сущности, ничего не изменилось, как ты осталась маленькой и беспомощной – я помню себя еще семилетней – девочкой, так ты и продолжишь ею быть; а то, что что-то поменялось внешне, сбой, что ли, воспринимается, как нелепый гротеск, фарс, видимая смена жанра, хотя все осталось точно так же. Я не знаю, как с этим можно примириться, тебя – словно две, и неясно, что хуже, что должно быть. И где-то это все уже было, кто-то оставил свой след, но, Мерлин.

- Мы будем жить вечно и не умрем никогда-никогда. Главное – суметь вставить слово «обрывается» в середину предложения. Быть против смерти – значит, избавиться от барахла.

- Все срываются и не выдерживают, да, Скорпиус? И – ты – тоже, верно?

- Все останутся нетленны, миссис Уизли, - он улыбался искренне, широко. Счастливо.

- Всегдашняя готовность к укусам. Нечто неизмеримое, волчье, сумасшедшее.

(Иногда пьесы меняют направление, главные герои прыгают в постель и не вылезают оттуда больше; хоть бы даже непрекращающийся секс опасен для здоровья.)
Я буду (или не буду, или не настолько, или не я), быстро загадала Гермиона, около него, я постараюсь понять, черт возьми, если будет - что?

- Я тебя почти не запомнила, Скорпиус, - сказала Гермиона, тоскливо понимая, что врет, врет неумело и ненужно.

- Я скоро уезжаю, - ответил он. – Миссис Уизли, я не знаю, когда я еще здесь появлюсь – и появлюсь ли вообще.

- Идешь покорять мир?

- Ну да. Спасать. Писать стишочки на салфетках в кофейнях и взбираться в горы. Очередная крюкообразность, как с той моей девочкой-которую-я-сильно-любил.

Он устало поднялся, а она – неожиданно – порывисто протянула ему руки. Он прищурился зло и обнял ее, негромко добавил: я буду скучать, миссис Уизли, я действительно буду скучать.

- Я – мне будет – без тебя – сложно, Скорпиус, я серьезно сейчас. Я боюсь не справиться. Ни с чем не справиться. Я будто поломанная рухлядь, по-ло-ман-на-я.

- Нужно уметь делать – паузы, - осторожно заметил он.

**
Ничего же не кончается, Гермиона, твердила она про себя, ты сама в это влезла – в Скорпиуса – влезла, и не соглашаешься никак выломать его из себя, как дефектную вещь внутри, вещь, подлежащую уничтожению и так далее по тексту. Ты же сама – терпишь.
Тебе же самой – нужно. Значит, ничего не кончается, Гермиона, ты еще посмотришь – из любопытства, настоящего, как у него, что будет дальше, надавишь на каждую ранку.
Выпьешь тот же коньяк, что и Скорпиус, раз главное – умение оставаться благодарной.

**
У аффтара кризис, ужасный-ужасный кризис. Впрочем:
* - "Я встретил гения" Чарльза Буковски, если нужен полный текст стихотворения - кину в отзывы.
** - "В дороге" Джека Керуака.



Хэ-хэй

*
А потом он исчез. Он обещал, но, Мерлин, как сладко было не верить в это, не думать об этом и врать.

Гермиона говорила мужу: Рон, солнышко; и ее взгляд делался настолько отсутствующим, будто она не знала, как закончить фразу. Рон устало кивал головой, поднимал голову от газеты – он чуть ли не зарывался в нее – и становилось так тошно, отвлекающие маневры, как ни странно, вовсе не сближали их; а потом – о, потом от Скорпиуса пришло Письмо:

Я рассказывал вам о ней, миссис Уизли, о той девочке, она, знаете, говорила постоянно: да ладно? – и курила крепкие сигареты. Носила яркие полосатые шарфы, и мы были молоды, бешены и беспощадны, мы выигрывали любую войну, но неизменно проигрывали битву за битвой; зимой на ресницах и варежках не таяли снежинки, а весной мы бывали ненормальны, невменяемы, неадекватны; она кричала: да ладно? – и разрывала карты надвое. Летом мы ждали друг друга в разных городах, шли по проезжей части и смеялись; у нее всегда пригорало молоко, она жалела каждого встречного ребенка и пса, гладила всех по головам, а после мы пили кофе и рисовали на бумажных салфетках в каждой кофейне, мы писали стишочки, она носила в старой, еще школьной, сумке восковые мелки. Мы, наверно, жили вечно, и жили, пусть неорганично, но звучно, а потом все оказалось нелепым крючочком, крюкообразностью, да, и, если честно, мы сами оказались слабыми и беззащитными; маленькими и глупыми – ну что вы; каждую зиму я пил коньяк на морозе и гулял с ней по лесу; она – молчала. Бабочки и ураганы были где-то около, но не связывались вместе; мы находили заброшенные качели и сидели на них, она курила свои крепкие сигареты, я отмечал, что, кажется, мы устали, она делала круглые глаза и восклицала: да ладно? Мы смеялись над глупыми людьми, мы практиковали мысль, что каждый человек смертен случайно, че, только случайно, а значит, что толку бояться; той осенью умирал наш друг, и я рассказывал и об этом тоже, я пил коньяк – и было стыло, я говорил, вы помните?
Мы сидели на подоконнике в больнице, я курил ее крепкие сигареты, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, я говорил: прошу тебя: закрой глаза; она улыбалась и шептала: эти люди такие странные, хэй, расскажи мне о них? – я понимал всё, теперь я действительно понимал всё, продолжал бешено верить – без доказательств – и рассказывал ей десятки и десятки историй про людей; она хлопала в ладоши, доставала мыльные пузыри и забыла про своё «да ладно?» и про сигареты свои тоже забывала; у меня до сих пор осталась та самая пачка в сумке, которую мы курили на больничном подоконнике. Наш друг все же умер тогда, мы уснули, обнявшись, а утром светило солнце, и наш друг был уже мертв той самой дурацкой случайной смертью; он умер, говорил целитель, как будто это были его жуткие инициалы; на сообщение о скорой смерти она порывисто поднялась, выдохнула: да ла-адно? – на середине фразы не выдержала, сорвалась.
Больше я никогда ее не видел.

Знаете, только так и можно, миссис Уизли. Так – необходимо.

**

Рози приезжала на рождественские каникулы домой, Рози курила в кухне с (ей так казалось) независимым видом; Гермионе было стыдно, а Рон пытался объяснять что-то дочери – что-то о здоровье, о будущих детях, о чем-то таком прочем, Гермиона закрывала уши ладонями и ловила себя на мысли, что – какая разница, че?

Пергамент с письмом Скорпиуса она честно пыталась перечитать хотя бы пару раз – но так ни разу и не смогла; она вкладывала его закладкой в любую книгу, ощущая себя при этом глупой-лиричной и отчего-то честной. Да, именно честной – впервые – за сколько лет?

Ее дети и ее муж улыбались одинаковыми улыбками – грустными и как будто бы вызывающими; Гермиона не замечала этого.

**

Скорпиус появился с определенно расширенными зрачками, веселый и грубый; Гермиона вскидывала глаза, кусала шарф, чтобы не сказать – хэй, что ты, зачем ты, о чем ты; он, впрочем, - молчал.

- Я прочитала твое письмо.

- Это – отлично? – Он спрашивал устало, безучастно, зачем продекламировал: - Увидишь Будду – убей Будду, - и спросил без перехода: - Сколько мне лет?

- Ты просто не можешь пережить первую любовь, - мягко – кто бы знал, что она еще бывает мягкой, сказала Гермиона. – Не можешь.

- А значит, я дурак, - Скорпиус улыбался – широко и безумно. Не-ле-по.

В следующий момент он стягивал с остервенением стягивал с себя свитер, размахивал сигаретой и беспрестанно повторял – господа, это же нелепо.

Я не боюсь, думала Гермиона, я не боюсь, вот еще.

**

Скориус целовал ее – целовал ее коротко и зло; Гермиона смеялась. Гермиона смеялась и после того, как он остановился, взъерошил волосы, чертыхнулся, закурил. Гермиона пила с ним коньяк, продолжая смеяться.

- Я же не люблю вас, миссис Уизли. Я забуду, как только пройдет полгода, я уеду, меня не останется; вы будете думать, что что-то упустили, что что-то могло бы получиться. Вам будет легче думать – потом уже, когда ранки затянуться – что я умер, покончил с собой, верно? Верно, - согласился Скорпиус сам с собой. – Нельзя шутить, если вы плачете от собственных шуток.

- Ты же и покончишь с собой, - хохотала Гермиона. – Так – все – будет.

Скориус ухмыльнулся, поцеловал ее еще раз – будто дал ей пощечину – и ушел. Действительно ушел.

**

Гермиона перечитывала его единственное письмо о той девушке, Рон требовательно и робко заглядывал ей в глаза, шептал – солнышко, солнышко; и замолкал; Рози ходила с определенно расширенными зрачками, Гермиона старалась об этом не думать.

Я счастлива, но ко всем чертям, шептала она. И хохотала.

****