Часть I. Жатва.Холодный скользкий ветер хлещет по щекам. Волосы разлетаются в разные стороны, падают на лоб, на глаза, и из-за этого ничего не видать. Хотя, честно говоря, я отдала бы всё на свете, только бы не видеть и не слышать происходящего. Я пожертвовала бы всем, только бы никогда не появляться здесь. Возле Дома Правосудия.
На людях, которые движутся колониями, праздничная одежда, но на их лицах – страх. Однако этого слова мало, чтобы описать чувства, которые они сейчас испытывают. Я и сама испытываю то же, что и все. Нет, наверное, раза в три больше.
Храбростью я не отличалась никогда, как и моя мать. Многие говорят, что я похожа на нее, но мне это совсем не нравится. Я не хочу быть как она. Я люблю ее, но не хочу. Я хочу быть как отец, как моя сестра.
Я тоже хочу быть храброй.
Я еле передвигаю ногами от ужаса, волна которого давно уже накрыла меня с головой, тяжело дышу, но не перестаю мысленно твердить: «Все будет хорошо. Моё имя вписано там всего один раз. Его не назовут».
Страшные серо-коричневые тучи сгустились над Дистриктом-12.
Это она. Жатва.
Я только что прошла регистрацию: из моего пальца взяли немного крови. Я зря боялась - это совсем не больно. Просто неприятно. Неприятно так же, как и находиться здесь – ты знаешь, что скоро все закончится, но игла всепоглощающего страха внутри тебя мешает рассуждать адекватно.
Я встаю среди самых маленьких, среди тех, чье имя так же, как и мое, внесено в список всего один раз, и начинаю искать глазами сестру. Но ее не видно. Наверное, она уже скрылась в толпе старших ребят.
Моя Китнисс. Я очень люблю её. Она самая храбрая в мире. Мне бы ее храбрость…
На сцене стоят два больших стеклянных шара. В одном из них находится маленький листочек, на котором написано мое имя. «Примроуз Эвердин». Таких листочков очень много - тысячи, и везде имена. «Марисса Детерсон», «Нелла Лисс», «Грейс Шаун», «Луиза МакКартни», «Илона Фитчер». Имена всех моих одноклассниц, имена каждого ребенка, проживающего в этом дистрикте – все они есть здесь. И кому-то сегодня не повезет.
Вероятность того, что вытащат именно меня, мала, и это слегка успокаивает. Но ненадолго. Когда по площади разносятся первые звуки гимна, я начинаю паниковать еще больше. Ладони потеют, сердце отстукивает барабанную дробь, колени предательски дрожат. А потом перед глазами все меркнет, и ни один звук больше до меня не долетает.
Не знаю, сколько времени я нахожусь под властью своего страха и безудержной паники, но когда прихожу в себя, разноцветная тетенька из Капитолия уже возбужденно трещит в микрофон. Я не помню, как ее зовут, но точно знаю: она появляется здесь каждый год. Чтобы выбрать одну девочку и одного мальчика, тех, кто должен будет биться насмерть, развлекая богатых капитолийцев.
И вот уже её бледная рука с длинными пальцами опускается в шар. Достает листочек. Разворачивает его.
Моё сердце бешено колотится в груди, я чувствую: еще секунда, и я повалюсь с ног. Судорожно хватаю ртом воздух, ищу глазами сестру, но ее не видно…
- Примроуз Эвердин!
Истошный крик вырывается из моих легких. Я падаю на землю.
- Неееееееееееееееееееееет!
Я кричу так, что срываю горло и начинаю кашлять. А потом…
Потом я просыпаюсь. Но до меня не сразу доходит, что произошло.
- Меня выбрали! – кричу я. – Меня выбрали! Назвали мое имя!
Я вцепляюсь в подушку зубами, пытаясь заглушить всхлипы, колочу ее кулаками, бью ею об стену. Это безумие продолжается до тех пор, пока в комнату не влетает Китнисс.
- Нет, Прим! - она прижимает меня к себе, целует в холодный лоб и шепчет: - Все хорошо, милая. Это просто сон. Ничего не бойся, это просто сон.
- Они выбрали меня, - вновь срывается с моих губ. - Мне страшно, Китнисс! Выбрали!
Китнисс улыбается. От этой улыбки мне всегда становится тепло на душе, она помогает забыть все плохое. Всегда. Только, почему-то, не сейчас.
Перед глазами два стеклянных шара, тысячи бумажек, но лишь одна из них в руках у женщины из Капитолия. Одна. И на ней мое имя.
«Примроуз Эвердин».
- Я боюсь, Китнисс.
- Я тоже боялась, когда мне было двенадцать.
- Правда? – не верю я. Китнисс и страх – вещи несовместимые.
- Правда, - заверяет она. А потом укладывает меня на кровать, укутывает одеялом и тихо-тихо произносит: - Твое имя там всего один раз. Ты же знаешь это. Тебя не выберут. Не выберут, поняла?
Мне трудно понять, но я заставляю себя кивнуть. Китнисс опять чмокает меня в лоб и требует, чтобы я немедленно уснула.
- Не усну, - шепчу я. – Не смогу.
- Постарайся.
Я взбиваю подушку одной рукой, а второй держусь за сестру. Я не хочу ее отпускать. Если она уйдет, я просто умру от страха.
- Спой мне.
Китнисс улыбается, снова той самой улыбкой, и начинает тихонько петь. Нашу любимую песенку, которую мы часто поем друг другу, когда грустно, или наоборот, весело.
У неё прекрасный голос. Как у папы. А я… сколько бы не пыталась, не могу спеть так же. Не умею, как они.
Сестра ласково поглаживает меня по спине, словно убаюкивая младенца. Я начинаю подпевать ей, тихонько-тихонько, и тревога в душе слегка утихомиривается. Сердце больше не стучит, как бешенное.
Я почти проваливаюсь в сон, когда Китнисс заканчивает песню.
- Спи, утёнок, - шепчет она. – А мне пора. Скоро вернусь.
Я нехотя выпускаю ее и натягиваю на себе одеяло.
Такая ловкая, быстрая и грациозная, как лань, Китнисс выныривает на улицу, прихватив с собой колчан. Она охотник. Опять же, как папа. У них очень много общего. А я похожа на маму, да. И умею лишь припарки делать, да банки ставить. Разве это пригодится на арене?
Стоп. Китнисс просила не думать об этом. Я должна слушаться ее. Никаких больше мыслей о самом страшном, что только существует в моей жизни. Да и не только в моей.
Никаких больше мыслей об играх. О «Голодных играх».
* * * * * * * * * *
Меня будит ласковое прикосновение мамы: она водит тыльной стороной ладони по моей щеке. Я, медленно выплывая из пелены сна, поднимаю голову и с трудом сажусь на кровати.
Мама улыбается. Но не той улыбкой, какой улыбаются счастливые, радостные люди. Это улыбка, наполненная неизбывной нечеловеческой тоской и болью. Улыбка матери, которой сегодня предстоит пережить Жатву. Которой придется молиться, чтобы имена ее дочерей не прозвучали из уст той женщины из Капитолия.
В руках у мамы платье. Простое, но красивое. Бледно-голубое, с блестящим пояском.
- Это мне? – хрипловатым ото сна голосом спрашиваю я.
- Платье для Китнисс, - отвечает мама. – Тебе я приготовила белую блузу и юбку. Ты можешь уже одеваться.
Я опускаю босые ноги на холодный пол и неторопливо подхожу к стулу, на котором висит моя праздничная одежда. Я возвращаюсь к маме сразу, как только надеваю блузку и натягиваю юбку. Она все еще неподвижно сидит на кровати, перебирая пальцами поясок на платье Китнисс.
- Красавица, - шепчет мама.
Затем она заплетает мои длинные волосы в две тугих косы и украшает их пышными бантами. Я смотрю в зеркало и невольно улыбаюсь. Как бы нескромно это не звучало, но я и вправду выгляжу неплохо. Только жаль, что поводом для этого является ужасная Жатва, а не чей-нибудь день рождения, к примеру, или свадьба.
- Красавица, - опять говорит мама, и в ее глазах появляется какая-то тоска. – Ты у меня красавица.
Когда Китнисс возвращается домой, мама помогает собраться и ей: расчесывает волосы, укладывает их и застегивает сзади молнию на платье.
А потом уходит. И мы с сестрой остаемся вдвоем.
Мы сидим молча около пяти минут. Смотрим в пол. Я не могу говорить потому, что напугана, а Китнисс, наверное, не знает, что сказать. Она-то понимает, что Жатва – это не так уж и страшно. Китнисс пережила их целых четыре, а я сегодня иду на первую. Она-то понимает. Не понимает только то, как объяснить это мне.
В эту же секунду звучит трубный вой, призывающий всех до единого собраться возле Дома Правосудия. Первый сигнал.
Я вздрагиваю, а Китнисс, наконец, решает нарушить молчание.
- Нет, Прим. Не давай страху контролировать себя.
Она сжимает мою ладонь так, будто желает поделиться со мной своей отвагой. Ох, если бы это было возможно.
- Я старюсь. Изо всех сил, - честно говорю я.
Внезапно Китнисс вскакивает с места и достает что-то из кармана своей охотничьей куртки, которая висит на спинке стула.
- Смотри, что у меня для тебя есть.
На ладони моей сестры поблескивает маленькая золотая брошь в виде какой-то птички. Улыбаясь, Китнисс пристегивает её к моей блузе.
- Это сойка-пересмешница. Талисман удачи. Пока она с тобой…
- …Все будет хорошо? – слабо улыбаюсь я.
- Все будет прекрасно, - Китнисс гладит меня по спине и, когда вой повторяется снова, мы покидаем дом.
Этот час обещает быть самым страшным, жестоким и слезливым. Я стараюсь не дрожать, стараюсь улыбаться, чтобы маме не было больно. Я стараюсь держаться, чтобы не расстроить Китнисс. Но сердце уже вовсю отстукивает барабанную дробь, как и во сне. Как в том сне, в котором назвали мое имя.
* * * * * *
Вот он – тот самый сон. На яву все так же. Ну, почти так же. Те же тучи, те же лица, перекошенные болью и страхом, те же чувства. Я иду настолько медленно, насколько это вообще возможно, а Китнисс меня все время подталкивает, иногда успокаивающе поглаживает по голове, но это не помогает. Ничего не помогает. И помочь не может.
Я иду регистрироваться, а затем обнимаю Китнисс и ухожу к малышам. Сестра, как и во сне, растворяется среди старших. Я смотрю на маму, которая стоит рядом с остальными взрослыми. Они выглядят еще напуганней, чем мы, дети. И их можно понять.
Я представляю себя на месте мамы, и у меня начинает колоть под ребром. А зачем она нас родила? Интересно, зачем? Она ведь знала, что через двенадцать лет после рождения мы будем стоять здесь. Знала, что, возможно, ее ребенок попадет на арену и погибнет там. Но она родила.
Нет, я не буду заводить детей. И хоть об этом думать рано, но все же… не буду. Никогда. Я не хочу чувствовать то же, что сейчас чувствует мама. Не хочу и не буду.
Мои раздумья прерывает внезапно заигравший гимн; слушать его – это целое испытание. А вдруг сон был вещим?
На сцену вспархивает разноцветная тетенька из Капитолия; она как бабочка. Когда «бабочка» начинает приветственную речь, я хватаюсь за рядом стоящую девчонку, потому что моя голова идет кругом. Я не могу контролировать свой страх. Это он контролирует меня. Управляет мною как марионеткой.
- Ты чего? – фыркает девчонка и отступает в сторону. К своему удивлению я узнаю в ней Илону Фитчер, одноклассницу. Более того, мы больше года сидели с ней за одной партой.
- Извини, Илона, - бурчу я. А потом зачем-то добавляю: - Удачи.
Илона не отвечает мне, и я осознаю, насколько всё меняется в день Жатвы. Товарищи становятся недругами, семейные цепи разваливаются.
В этот день каждый сам за себя.
Кажется, речь женщины из Капитолия на сцене будет продолжаться вечно. Но как только я думаю об этом, она замолкает, а на большом экране, что установлен посреди площади, начинают мелькать какие-то кадры. Фильм.
- Он из самого Капитолия! – взвизгивает «бабочка».
Интересно, почему это должно нас восхитить? Капитолий… Да пусть он горит в аду!
Не успевает эта мысль сделать завершающий оборот в моей голове, как я тут же пугаюсь. А что? Где гарантия, что наши мысли не читают? Глупо, но Капитолий принуждает нас бояться даже такого. Бояться всего. Всю жизнь.
Наверное, я бы уже начала успокаиваться мало-помалу, но картинки с большого экрана вдруг исчезают, и Капитолийская «бабочка» объявляет, что пора тянуть жребий.
Пора. Жребий.
И снова этот панический страх. Как же он надоел! То отпускает меня из своих колючих объятий, то вновь сжимает, крепко-крепко, так, что я даже вздохнуть не могу. Скорее бы все закончилось. Скорее бы пережить это и вернуться домой.
«Пожалуйста», - мысленно обращаюсь я в никуда.
- Сначала дамы! – доносится до меня.
Все, еще минута, и можно будет окончательно успокоиться. Потому что из тысячи всех тех бумажек там лишь одна, на которой мое имя. И ее не вытянут. Не вытянут!
Я бросаю взгляд в сторону старших. Китнисс нервно переступает с одной ноги на другую. Странно видеть ее напуганной, и все же это так. Ей тоже страшно. Не так, как мне, но страшно. Наверное, больше волнуется из-за меня. Я должна ей своим видом показать, что я тоже могу быть храброй.
Я набираю в грудь побольше воздуха и стискиваю зубы. Как не странно, но тело перестает дрожать.
«Китнисс, я ведь тоже могу быть храброй! - еле слышно шепчу я. Жаль, что нельзя крикнуть это во весь голос. – Могу и буду».
Рука капитолийки уже опускается в стеклянный шар.
Все замирают. Воцаряется мертвая тишина. Такая, какой не бывает даже на кладбище. Кажется, упади с чьей-нибудь головы волос – это услышат.
Я словно чувствую, как бьются сердца рядом стоящих ребятишек. Панически, как вольная птица о прутья клетки. Так же бьется и мое сердце. И каждый из нас повторяет про себя одни и те же слова: «Только не я. Пусть кто угодно, только не я».
Мы все одинаковые. Но сейчас, в этот день, в эту секунду – чужие.
Бумажка с чьим-то именем уже в руках у женщины. Она разворачивает её.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Тише, сердце, успокойся. Все будет хорошо. Это не я. Меня не выберут. Не мое имя на той бумажке, нет.
Имя будущего трибута-девочки от Дистрикта-12 вылетает из уст «бабочки» и ножом врезается в мое сердце. Врезается в мой слух, в каждую клеточку тела; кажется, будто в меня вонзают не только нож, но и одновременно тысячи иголок.
Виски пульсируют в такт сердцу, на глаза наворачиваются слезы.
Отчего-то я внезапно вспоминаю, как зовут эту женщину – Эффи. И она сейчас радостно улыбается, разглядывая девушку, которая бесстрашно идет к сцене. Девушку, чье имя она только что огласила в микрофон.
Еще десять секунд назад я думала, что самое ужасное – это услышать свое имя на Жатве.
Нет.
Самое ужасное – это смотреть, как твоя родная сестра поднимается на сцену. Поднимается потому, что она стала жертвой дурацкого Капитолия. Потому, что ей предстоит в скором времени погибнуть от руки ровесника. Потому, что на неё пал жребий.
Имя, которое назвали эти десять секунд назад, оказалось не моим.
«Китнисс Эвердин», - разнеслось в то мгновение по площади.
* * * * * * * * *
Маму успокаивают две женщины. Одна стоит справа, а другая слева. Они гладят ее по плечам, но ничего не говорят. Никакие слова сейчас не помогут. Это все прекрасно понимают.
Мама не плачет. По крайней мере, физически. Она еще не отошла от шока, еще не осознала, что произошло. Но я точно знаю: мама плачет в душе.
Китнисс уже почти около сцены.
Сама не понимая, что делаю, я бросаюсь в ее сторону. Комок в горле и слезы, которые все же вырываются наружу, в отличие от маминых, мешают мне дышать. Я ничего перед собой не вижу и совсем не разбираю дороги, наступаю всем на ноги, спотыкаюсь. Но разве это что-то значит?
Моя Китнисс.
Она храбро шагает вперед. А где-то там, в толпе старших, нервно сжимает кулаки Гейл. Он ведь влюблен в неё, я давно это знаю.
- Китнисс! – вдруг кричит чей-то голос. И лишь спустя мгновение я понимаю, что голос был мой собственный. – Китнисс! Нет!
Сестра оборачивается, слегка шокированная.
- Все хорошо, - шепчет она, и я сознаю, что на самом деле моя Китнисс не такая уж железная: ее голос дрожит. – Прим, беги к маме, слышишь?
А миротворцы обступают её с двух сторон, не давая мне увидеть даже её лица.
- Нет! – вновь выкрикиваю я. – Не пойду! Китнисс! Китнисс!
Крик превращается в истерические всхлипывания. Из глаз хлещут слезы, их уже не остановить; я захлебываюсь ими, я реву на глазах у всего дистрикта, на глазах у всех своих знакомых, одноклассников, учителей. Но это ерунда.
Я больше ничего не чувствую, кроме одного. Кроме того, как сильно я люблю свою Китнисс.
В мою сторону уже спешит Гейл. Он бесцеремонно хватает меня за руку и тащит куда-то.
- Тш-ш-ш, Прим, не плачь, не надо, - сдавленным голосом говорит он. – Все хорошо.
Нет, Гейл, ты сам знаешь: все плохо. Ты сам понимаешь: я не могу не плакать. И я не сдаюсь. Упираясь ногами в щебенку, продолжаю выкрикивать имя сестры. И вот ее нога касается первой ступеньки.
- Нет! Пожалуйста, Китнисс! Не ходи! Не ходи туда!
- Спокойно, Прим, я рядом, - шепчет Гейл. – Спокойно, не кричи.
Он такой большой и серьезный, как скала, он больше меня втрое. Только я знаю, я понимаю, что он сам не прочь упасть и разрыдаться. Но ему нельзя. Гейл взрослый. Гейл почти мужчина.
- Я доброволец!
Кажется, в эту секунду застывает весь мир.
Тысячи взглядов устремляются в мою сторону. Тысячи людей смотрят на маленькую, беззащитную и трусливую, как заяц, двенадцатилетнюю девочку, которая только что стала первым добровольцем во всей истории Дистрикта-12.
- Прим… - выдыхает Китнисс, оборачиваясь. Тоненькая, высокая, дрожащая, она похожа на осинку, которая покачивается в такт ветру.
Гейл ослабляет хватку на моей руке и таращится на меня, как и все остальные. Его глаза прямо-таки вылезают на лоб.
- Прим! – повторяет моя сестра уже громче. – Уходи! Иди отсюда! Гейл, уведи ее к маме!
Миротворцы смотрят то на меня, то на Китнисс. Они не понимают, кого же все-таки окружать и тащить к сцене.
- Нет! – кричу я так громко, как только получается. – Не пойду!
Крепкая рука Гейла снова смыкается на моей. Краем глаза я замечаю, что мама все же начинает плакать, и не только она: плачут многие женщины и даже дети. Но все это происходит очень тихо. Единственным источником шума и беспорядка на сегодняшней Жатве являюсь я.
Китнисс делает еще шаг. А второй не успевает. Я вырываю свою руку из руки Гейла, пользуясь его шоковым состоянием, и мчусь к сестре.
- Что ты делаешь, Прим?! – орет Китнисс и с силой толкает меня назад. – Ты с ума сошла?! Уходи, глупая!
В горле клокочет очередной истерический всхлип, но я проглатываю его, смахиваю слезы, а потом выкрикиваю:
- Я тоже могу быть храброй! Могу и буду!
Теперь я толкаю свою сестру. Она пошатывается и падает прямо на землю. Миротворцы стоят, не двигаясь, как остолопы. Наверное, они тоже в шоке.
А Гейл не успевает схватить меня. Он даже не успевает моргнуть.
Я уже стою на сцене.
- Поистине душещипательный поворот событий у нас в Дистрикте-12! – вдруг взвизгивает пришедшая в себя Эффи и поправляет съехавший набок парик.
- Что вы делаете?! Не пускайте её! – вопит Китнисс и рывком бросается на сцену, но миротворцы вовремя реагируют. – Она еще маленькая, она не понимает, что делает! Пожалуйста, задержите ее!
Миротворцы сооружают вокруг Китнисс живую стену.
- Подождите! Прекратите! – ее голос срывается на визг. – Послушайте же! Жребий пал на меня! Я пойду на арену! Я пойду! ГОСПОДИ, ПРИМ! ОСТАНОВИТЕ ЕЕ КТО-НИБУДЬ!
Но никто меня не остановил, даже не попытался.
Никому нет дела до того, кто поедет в этом году умирать.
Никому.
Никто не хочет попасть в Капитолий.
А тому нужно лишь зрелище.
У меня кружится голова. Я чувствую, насколько мне тяжело стоять и понимаю: еще секунда, и я упаду. Перед моими глазами туман.
Я ничего не вижу и не слышу. А, нет, вижу. Вот Китнисс рвется на сцену, но миротворцы схватили её за плечи. Не пускают. Она красная, как рак, кричит и машет руками. Гейл, который понял, что уже ничего не изменить, вырывает ее из лап миротворцев и на своих руках уносит подальше от сцены.
Но Китнисс не сдается. Пинается, кусается, визжит.
Вот навзрыд плачет мама.
Вот Эффи, наш мэр и какие-то другие дяденьки и тетеньки шепчутся между собой. Наверное, решают что-то насчет добровольного становления трибутом.
Мэр пожимает плечами, а рядом сидящая с ним тетенька кивает. Им тоже все равно, кто умрет, как и всем. Но они смотрят в мою сторону не без сострадания.
Вот Эффи возвращается к микрофону.
Вот все жители нашего Дистрикта, один за другим, подносят три пальца сначала к губам, а затем направляют в мою сторону. Жест, которым мы, жители Дистрикта-12, прощаемся с теми, кого любим.
Это последнее, что я вижу.
Потому что потом пелена ужаса окутывает меня с ног до головы. Я осознаю, каких бед натворила. Осознаю, куда меня отправят через две недели – на арену.
И теряю сознание.
* * * * * *
Я прихожу в себя довольно быстро, через каких-то несколько минут. Первое, что я вижу, когда открываю глаза – незнакомое мужское лицо.
- Ты в порядке? – спрашивает оно меня.
- Да, - киваю я, когда туман перед глазами мало-помалу рассеивается.
Что за глупый вопрос?!
Моя сестра только что чуть не стала трибутом. Я только что выкрикнула эти чужие для нашего Дистрикта слова: я доброволец. Я только что перечеркнула жизнь сама себе. Подписала смертный приговор. Я только что видела отчаянные слезы родной матери. Я только что потеряла все и всех. И это при том, что мне всего двенадцать.
Разумеется, я в порядке.
Китнисс. Где моя Китнисс? Среди тысячи лиц лицо самого родного мне человека я найду всегда. Но сейчас моей сестры нет здесь. И Гейла нет.
А вдруг их уже наказывают за несоответственное поведение на Жатве? За крики и прочее? Это была моя первая мысль. Но я быстро выкинула ее из головы. Нет, их не наказывают. Они ничего не сделали.
- Девчонка в порядке! – кричит мужчина, чье лицо я только что видела перед собой. – Продолжайте!
Я с трудом встаю и на деревянных ногах ковыляю к краю сцены. Я осматриваю все, что только могу. Смотрю вдаль, пытаясь запомнить каждую деталь своего родного Шлака. Жадно разглядываю людей, пытаясь сохранить в своей памяти как можно больше лиц. Ведь это мои последние минуты здесь, дома. Я сюда больше не вернусь.
- Теперь парни! – крякает Эффи и спешит ко второму шару.
В то время, как рушится мой мир, мир моей мамы и сестры, Жатва продолжается. Подготовка к Играм продолжается: им нужно выбрать мальчика.
Что ж, мне все равно кто будет моим соперником. Или напарником? Скорее всего, соперником. Все равно. Хотя, нет. Это должен быть кто-то сильный. Чтобы он смог подарить победу нашему Дистрикту.
Я зажмуриваюсь и мысленно молюсь: «Пусть это будет кто-то сильный, пусть будет кто-то сильный».
Толпа снова замирает в ожидании. Я слышу шорох разворачиваемой бумажки.
Пожалуйста, пусть это будет кто-то сильный.
- Пит Мелларк!
Я распахиваю глаза.
Толпа старших мальчиков заметно оживилась. Сейчас все могут вздохнуть с облегчением. Все, кроме одного. Кроме того, которого удача обошла стороной.
Пит. Это светловолосый невысокий парень лет шестнадцати. Я знаю его: он сын пекаря, которому Китнисс часто продает белок. В принципе, это вся информация о нем, которой я владею. Когда назвали его имя, губы Пита дрогнули, мне показалось, что юноша вот-вот заплачет, но сейчас я наблюдаю, как он храбро выходит вперед. Миротворцы обступают его, образовывая «живую тюрьму» и ведут к сцене.
Лицо Пита по-детски напугано, но весь его вид – то, как он идет, сложив руки по швам, то, как смотрит прямо перед собой – все это показывает его внутреннюю силу.
Я не знаю, сможет ли он победить. Но его глаза, которые он тщательно прячет, пока поднимается на сцену, почему-то кажутся мне неестественно добрыми. Я будто чувствую, что он другой. Не такой, как все.
- Поприветствуйте тех, кто будет защищать честь Дистрикта-12 на семьдесят четвертых Голодных Играх! – довольно визжит Эффи в микрофон. – Пит Мелларк и юная, но безумно храбрая малышка, первый доброволец в истории Дистрикта-12 – Примроуз Эвердин!
Глаза снова слезятся. Но я беру себя в руки, собираю вместе те крохи смелости и отваги, которые только отыскиваются в моей душе. А потом делаю еще один шаг вперед и широко улыбаюсь. Нет, это мало походит на улыбку. Скорее на кривую, слегка приоткрытую пасть волка, которому отдавили хвост. Но я должна была улыбнуться. Чтобы мама перестала плакать. Чтобы она поняла, что я тоже храбрая.
- Пожмите друг другу руки!
Я с трудом заставляю себя поднять глаза и взглянуть на Пита. Он протягивает мне руку, такую большую, в отличие от моей хрупкой, девичьей. Я стараюсь не трястись, чтоб не свалиться со сцены. Пит неловко сжимает мою ручонку на мгновение и, будто обрадовавшись, что рукопожатие наконец окончено, торопливо отворачивается. Его ладонь горячая и влажная. Очевидно, от волнения и страха. Я немного удивляюсь его поведению; меня, например, рукопожатие успокоило.
Бабочка-Эффи желает всем Счастливых Голодных Игр и, обняв нас за талии, уводит прочь.
Я до последнего пытаюсь разглядывать площадь. До последнего пытаюсь уложить все это в голове. Последним, что я вижу, прежде чем темно-коричневая стена закрывает мне обзор - это мама, утирающая ладонью свои слезы. Мама, которая только что потеряла свою младшую дочь.
* * * * * * * *
- У вас три минуты.
В комнату ожидания влетает Китнисс. Лицо ее опухшее от слез, глаза красные. Она падает к моим ногам, хватает меня за руки и начинает целовать. В лоб, в щеки, в глаза. Спина ее подрагивает, а из груди раз за разом вырывается тихий всхлип.
- Что ты наделала, Прим?!.. Что ты наделала?! – причитает она. Я с трудом разбираю ее слова, они теряются среди всхлипов и истерических содроганий.
В углу стоит мама. Она уже не плачет, только пристально разглядывает меня. Так же, как я разглядывала площадь минутой назад. Нет, ей не нужно запоминать каждую черту моего лица: она и так знает обо мне все. Каждую родинку, каждую царапинку. Просто эти три минуты – последние. Мама меня больше не увидит. Никогда.
Только по телевизору. Когда мое маленькое, никчемное, холодное кровоточащее тельце будет поднимать планолет.
- Китнисс, прости, - я чувствую, что мои внутренности обжигает ледяным пламенем. – Прости меня, Китнисс. Я тебя очень люблю.
Сестра прижимает меня к себе с такой силой, что я всхлипываю против своей воли. А потом к нам подходит мама. И около пятнадцати секунд мы стоим, обнимаясь. Втроем. Молча.
- Ладно, Прим. Слушай меня, - вдруг твердо говорит Китнисс. Теперь голос ее отрывистый и более-менее спокойный. А зачем плакать, если горю все равно слезами не поможешь?
- Я слушаю, - выдыхаю я, не выпуская руку мамы.
- Ты у меня очень смышленая. Ты не должна сдаваться. Начала бой – иди до конца. Ты слышишь?!
Я киваю, изо всех сил стараясь не оглохнуть от ужаса.
Китнисс вытирает щеки тыльной стороной ладони и зачем-то дотрагивается до моего помятого в объятиях банта.
- Две недели вас будут подготавливать к Играм. Не зевай, Прим. Учись всему, чему только можешь научиться. Вяжи узлы, метай копья, изучай растения! Ты не должна просто так сдаваться… Ты не можешь просто так сдаться.
- Я не сдамся. – Я буквально выдавливаю из себя эти слова.
Китнисс права. Мне нельзя сдаваться. Я ведь теперь храбрая.
- Обещаешь, Прим? – лицо моей сестры вновь скукоживается, а грудь поднимается вверх.
Я сглатываю комок горечи.
- Обещаю.
Мама гладит меня по волосам, поправляет воротничок блузки, одергивает юбку. Она делает это так спокойно и естественно, как будто просто собирает меня в школу.
Иногда мне кажется, что после смерти отца мама перестала чувствовать. Не совсем, конечно. Но почти перестала. Словно внутри нее выросла железная стена, которая пропускает через себя только те чувства, которые особого вреда маме не причинят.
И хорошо. Я не хочу, чтобы моя мама медленно умирала от горя, я не хочу, чтобы ее мучала потеря. Вновь.
- Ты не должна была так поступать, Прим. – Китнисс опять плачет. - Они приняли все всерьез. Они даже не посмотрели на твой возраст. Ты не должна была заменять… меня…
Я задираю глаза кверху, чтобы из них не хлынули ручьи слез.
- Мы тебя очень любим, - вдруг сдавленным голосом хрипит мама. – Сильнее, чем ты думаешь.
Я сознаю, что внутри меня лопается последняя струна, помогавшая мне сдерживаться. Из уголка левого глаза лениво вытекает слеза.
- Я люблю вас тоже. Мама, Китнисс. Я люблю вас. И… - Я сглатываю слезы, чтобы слова прозвучали мужественнее: - Я буду бороться.
Китнисс утирает слезы и, слабо улыбаясь, дотрагивается пальцем до броши сойки-пересмешницы на моей блузе.
- Она защитит тебя. Сбережет.
- И помни, что мы всегда будем с тобой, - мама кладет свою сухую ладонь на мое сердце. – Вот здесь.
- Даже когда я буду… на арене?
- Всегда, Прим, - мама наклоняется и целует меня в лоб. – Всегда.
А потом дверь в комнату резко открывается, и я с ужасом понимаю, что сейчас их уведут. Маму и Китнисс. Заберут от меня.
- Время!
Я дергаюсь и сжимаю мамину ладонь. Так сильно, как только могу. Я не отпущу ее. Не отпущу никогда. Это моя мамочка. Я без нее не смогу.
- Мама… - срывается с моих губ, а слезы ручьем текут по моим щекам. – Нет, мама…
- Я люблю тебя, Прим. – Всхлипывая, Китнисс в последний раз касается моей мокрой щеки. – Не вздумай сдаваться.
Их с мамой выводят. Просто так отрывают от меня и уводят прочь.
Еще пару секунд я слышу сдавленные рыдания сестры за дверью, а потом они внезапно утихают. Я смотрю на свои ладони, разглядываю их, ожидая заметить следы от маминых рук и от рук Китнисс, но не вижу ничего. Как жаль, что прикосновения нельзя заметить. Так же, как нельзя заметить маму и Китнисс в моем сердце.
- Не плачь, Китнисс, - шепчу я, уставившись на свои руки. – Я ведь пообещала. Я не сдамся.
Жаль, что эти слова не долетают до адресата. Они растворяются в страшном, словно пропахшем слезами и болью воздухе. Исчезают. Навсегда. Как и я вскоре исчезну из этого мира.
А дверь снова распахивается, и в комнату врывается холодный коридорный воздух. Передо мной стоит лучший друг моей сестры. Гейл. Он тоже пришел со мной попрощаться. От неожиданности я даже перестаю всхлипывать.
- Гейл?
- Ты поразила меня, - тихо проговаривает Гейл, старательно избегая моего взгляда. – Честно, Примроуз. Я не ожидал. Совсем.
Я молчу, ибо боюсь, что параллельно со словами у меня польются слезы.
Гейл неторопливо подходит ко мне и, улыбаясь, дотрагивается до моей косички, лежащей на плече.
- Когда-то Китнисс тоже такие носила.
Я глубоко вдыхаю и, после относительно долгого молчания, выдаю:
- Ты ее любишь?
Щеки Гейла наливаются румянцем, но он поднимает глаза на меня, продолжая улыбаться.
- Разве это имеет значение?
Снова это неловкое молчание. Я опускаюсь в кресло и сверлю взглядом пол. Чего он вообще пришел? Попрощаться? Тогда чего молчит? Время идет.
- Прим, ты ведь уже довольно взрослая, - вдруг говорит Гейл, когда от раздражения я уже начинаю колотить себя по коленкам. – Мы не должны тешить тебя пустыми словами. Ложными обещаниями и надеждами. Ты ведь понимаешь, что…
- Я умру, Гейл. – Я пожимаю плечами, стараясь как можно равнодушнее произнести слово «умру». У меня получается. Вот только «Гейл» выходит как-то уж слишком тоскливо.
- Прим…
- Меня убьют. Я все понимаю. Я все знаю. Но мне плевать.
- Прим, ты…
- Плевать! – я топаю ногой, и Гейл замолкает. – Я спасла Китнисс. Главное, что с ней все будет хорошо.
Гейл срывается с места и, подняв меня на руки, прижимает к себе. Так быстро и крепко. Сначала я смущаюсь, но через пару мгновений скрещиваю ноги на его спине и запускаю руки в его мягкие волосы. Они пахнут грязью и свежей травой. Это мой самый любимый запах. Запах, который напоминает дом.
- Береги себя, Примроуз. - Шепчет он, поглаживая меня по спине. – Китнисс ведь сказала тебе, что сдаваться нельзя?
- Да, - отвечаю я, чувствуя, как холодные струйки слез вновь бегут по щекам. – Я не сдамся. Я не стану никого убивать, но спрячусь где-нибудь и буду ждать, пока все умрут.
Гейл усмехается. Конечно, я говорю это в шутку, но в каждой шутке есть доля правды. Я никого не собираюсь убивать. Хотя бы потому, что я прирожденный врач. Я медсестричка, как называет меня Китнисс. А разве медсестры убивают людей?
Парень чуть отстраняется от меня, но продолжает держать на руках.
- Ты умная, Прим, - улыбается он. – Сестра Китнисс не может быть дурочкой, правда?
И тут снова открывается дверь. Холодный воздух обжигает мои мокрые от слез щеки. Гейл вытирает их тыльной стороной ладони, целует меня в лоб, затем ставит на пол, так аккуратно, будто я фарфоровая кукла, а он боится меня разбить, и исчезает. Но на прощание он говорит мне еще пару слов:
- Да, Прим, я очень люблю Китнисс. Прощай.
Как только за Гейлом захлопывается дверь, я падаю лицом на кресло и даю волю слезам. Слезы текут ручьем, даже водопадом, и за десять секунд вся бархатная обивка кресла пропитывается ими почти насквозь. Я решаю, что лучше выплакаться сейчас, чем показаться ревой-коровой в Капитолии. Теперь мои эмоции должны быть лишь такими, какими их хочет видеть публика, а не естественными, какими они должны быть на самом деле.
Вскоре к слезам присоединяются дрожь и всхлипывания. Теперь я не просто плачу, я истерю и бью кулаками по креслу.
Когда сзади меня раздается протяжный скрип, я вздрагиваю и рывком поднимаюсь на ноги. Два ручья слез медленно стекают к уголкам губ. Я чувствую их солоноватый вкус.
Я думала, что уже никто не придет. Поэтому-то и расплакалась. Знала бы, что попрощались еще не все желающие…
Передо мной стоит мужчина лет сорока. Полный, с черными усами и тоскливыми, почти щенячьими глазами. В руках он держит кулек с печеньем. На губах его не то улыбка, не то грустная усмешка.
Сначала мне кажется, что я вижу его впервые. Но спустя пару секунд до меня доходит, кто этот дяденька.
Это наш местный пекарь. Отец моего будущего соперника.
- Здравствуй, - хрипло говорит он, выдавливая на лице улыбку. – Я принес тебе ореховое печенье. Ты любишь орешки?
Орешки… Я люблю их больше всего на свете. Нет, вру. Больше всего на свете я люблю Китнисс, маму, папу, Лютика, Леди и Гейла. А вот потом только орешки. Китнисс часто находила их в лесу и приносила мне. Когда-то горсть орешек спасла мне жизнь.
- Очень люблю, - киваю я. – Спасибо большое.
Мистер Мелларк протягивает мне мешочек и садится в кресло. Мне становится до жути стыдно. Я стою перед ним такая… уреванная, покрасневшая. А десять минут назад, на площади, я вызвалась добровольцем. Разве добровольцы плачут?
- Не бойся плакать, - вздыхает он, словно читая мои мысли. – Даже мой Пит плачет. А он уже взрослый.
Я утираю слезы одной рукой, а второй покрепче сжимаю мешочек с ореховым печеньем.
- Пит… плачет?!
Мистер Мелларк с горечью ухмыляется и кивает. Губы его дрожат, он нервно хрустит пальцами. Ненавижу этот звук. Папа меня часто дразнил так, когда мы ругались.
Странно, что мистер Мелларк сам не плачет. Ведь он потерял сына. Как моя мама потеряла меня.
- Мне жаль, что жребий пал на Пита, - зачем-то говорю я и, испугавшись, что причинила мистеру Мелларку боль, спешу сменить тему: – А еще у вас прекрасный хлеб. И булочки.
Мужчина молчит около минуты, а потом улыбается и кладет свою руку на мое маленькое хрупкое плечико.
- Пит не причинит тебе вреда. Он будет тебя защищать. Не бойся его, он не станет тебя убивать. Я клянусь.
Эти слова сбивают меня с толку, и я выпаливаю:
- И я не стану его убивать.
Конечно, я тут же жалею, что сказала это. Трусливая двенадцатилетняя девчонка обещает отцу семнадцатилетнего парня не убивать его сына… Абсурд, не правда ли?
- Я верю тебе, - через силу смеется мужчина. А потом молчит несколько секунд и добавляет: – Ты очень храбрая. Я таких еще не встречал.
- Нет, - я верчу головой. – Я не такая. Я трусишка, правда. Я даже в лес боюсь ходить.
В дверь просовывается голова.
- Время вышло.
- Сейчас, я иду, - взволнованно бурчит мистер Мелларк и бросает на меня наполненный болью взгляд. – Ты очень храбрая, поверь мне. Так думаю не только я. До свидания, Прим. – Пекарь на мгновение зажмуривается. - До свидания.
Мужчину выводят за дверь, и я остаюсь одна. Теперь уже до самого выезда в Капитолий. Я стою и смотрю на дверную ручку около пяти минут, сжимая в дрожащих руках кулечек с печеньем. А в голове молотком стучат слова: «До свидания, Прим. До свидания». Почему они меня задели? Ответ прост. Мистер Мелларк был единственным, кто сказал мне «до свидания». Все остальные сказали мне «прощай». А это значит, что никто, даже родные люди, не верят, что я вернусь. А мистер Мелларк, получается, верит.
Он сказал, что Пит будет меня защищать. А не значит ли это, что он собирается любой ценой вытащить меня с арены?.. Нет, что за чушь? Это полная ерунда. Зачем парню погибать ради незнакомой малявки?
Но в эту секунду, впервые за все время, в моей душе зажглась искорка надежды. И в эту секунду я впервые поверила, что я буду там не одинока. Поверила, что у меня есть шанс. И пусть один из миллиарда. Но все же шанс. Шанс вернуться после игр домой.
