Глава 11После больницы я тут же направилась в колледж. Мне казалось, прошла целая вечность с тех пор как я пробралась в бумажный архив и раскопала журнал посетителей, но я надеялась, что Мариссе хватит ума не поднимать панику, когда она обнаружит, что меня нет в колледже. По моим расчетам, учитель физкультуры должен был сказать ей, что я отпросилась с урока, – вряд ли он стал уточнять, когда именно. По крайней мере, я надеялась, что не стал.
- Куда ты запропастилась? – налетела на меня разъяренная Марисса, стоило мне войти в комнату.Лухан и Лаура тут же меня обступили с одинаковыми встревоженными лицами.
– Я ходила в гости, – выдала я заранее подготовленный ответ. – Сидела у Мии.
– У Мии значит, – сощурилась Марисса.
Я оставалась невозмутимой. Перед тем как показаться на глаза Мариссе, я заглянула к Мие, оставила ей сумку с купальником и попросила не выдавать меня, если Марисса спросит, была ли я у них.
– Ну, не у Мии, конечно, – решила я уточнить для правдоподобности. – У Вико. Она попросила помочь ей с… географией.
Марисса энергично закивала.
– Понимаю, понимаю… А можно спросить, с каких пор ты у нас гуру географии? – невинно поинтересовалась она.
Я замялась.
– У меня, в свое время, было столько отработок в картохранилище, – нашлась я, – что я теперь знаю географию назубок. Не пойму, ты намекаешь на то, что я не способна кому-то помочь с уроками?
Я решила, что старый добрый прием «защита нападением» придется сейчас как раз кстати.
– Я намекаю на то, что ты сбежала из колледжа! – рявкнула Марисса. – И ничего мне не сказала! Я уже собиралась искать тебя по всему городу!
– С чего ты взяла… – промямлила я.
– Брось, Лухи, – поморщилась Марисса. – Ты знаешь: я терпеть не могу, когда мне врут!
– Хорхио нам все рассказал, – несмело подала голос Луна.
Марисса бросила на нее неодобрительный взгляд. До меня начинало доходить:
– Вот предатель! Ну он у меня получит! – возмутилась я и рванула дверь на себя, чтобы повыдирать рыжие лохмы, но Марисса резко втащила меня обратно и захлопнула дверь.
– Сначала выкладывай, куда тебя опять понесло, – угрожающе протянула Марисса,– или я пристегну тебя наручниками к батарее и смою ключ в унитаз.
Насупившись, я села на кровать.
– Надеюсь, ты не выдала меня Дуноффу? – буркнула я.
Марисса хмыкнула.
– Скажи спасибо Хорхио. Он сказал, что ты обещала вернуться. Я не слишком ему поверила, но решила до завтра ничего не предпринимать.
– Я убью его, – пообещала я. – Я…
Марисса снова силой усадила меня.
– Где ты была? – Она смерила меня далеко не ласковым взглядом.
Я виновато взглянула на нее исподлобья и, вздохнув, начала свой рассказ.
***
– Значит, тебе удалось выйти на друга Бласа! – воскликнула Лаура.
– Лухи, ты просто гений! – восхищенно выдохнула Луна. – Надо же до такого додуматься! Как ты не побоялась залезть в архив? Если бы тебя увидели…
– А, я была в халате медсестры, – отмахнулась я. – Никто не обратил внимание.
– И как его зовут в итоге? – поинтересовалась Марисса. Я знала, она была не слишком довольна, что я пошла на эту авантюру в одиночку.
– Грегорио Фуэнтес, – с торжеством объявила я.
– Думаешь, имя настоящее? – скривилась Марисса.
Я пожала плечами.
– Не знаю. Мне стольких усилий стоило уломать медсестру показать мне журнал. Не думаю, что она бы пропустила посетителя, не заглянув в его документы.
– Посетитель мог быть умнее тебя, – постучала мне пальцем по лбу Марисса, – и дать сестре волшебную долларовую бумажку.
Я в задумчивости покусала нижнюю губу.
– Не думаю. Разве что там дежурила другая сестра – с этой каши не сваришь. Она уже почти была готова заглянуть в архив, но...
Я резко смолкла.
– Что? – потеребила меня Марисса.
– Да странно это… – рассеянно протянула я. – Она передумала, когда я назвала Бласа. Как будто ей было знакомо это имя.
– Конечно, знакомо, – фыркнула Марисса. – В Аргентине каждый третий – Эредиа.
– Да нет, – покачала я головой. – Не в этом дело... Мне показалось, она вспомнила именно Бласа. Имя-то редкое.
– Но тогда она бы вспомнила и тебя, – резонно заметила Лаура.
– Необязательно, – пожала плечами я. – Прошло несколько месяцев. Я ведь ее не узнала…
– Ты была не в том состоянии, чтобы запоминать лица, – согласилась Лаура.
– Я бы не придала этому значения, – добавила я, пропустив ее слова мимо ушей, – если бы не заглянула в отдел историй болезней.
– А что там? – охнула Луна.
– А там ничего, – ответила я, обращая на нее внимательный взгляд. – Ни-че-го! Там нет карты Бласа.
На секунду в комнате воцарилась гробовая тишина.
– Чепуха! – подала голос Марисса. – Естественно, там нет карты Бласа! Зачем хранить историю болезни человека, который уже точно к врачу не обратится?
Я смерила ее укоряющим взглядом, и она смолкла, виновато потупившись.
– В том-то и дело, что действующие истории болезни хранятся в регистратуре, – отозвалась я. – А в архиве хранятся истории болезни умерших пациентов – я успела сообразить что к чему, пока рылась там. Видимо, больница не имеет права избавляться от таких документов, поэтому хранит в специальных папках: на каждой проставлена дата рождения и дата смерти. Все папки расставлены по алфавиту, но карты Бласа там не было.
– Может, случайно поставили не под той буквой? – робко предположила Луна.
– Нет, я все перерыла, – отрезала я.
– Думаешь, они ее потеряли? – спросила Лаура. – Поэтому медсестра насторожилась?
– Я не знаю, что думать, – честно призналась я. – У меня голова кругом от всех этих опекунов и неизвестно откуда взявшихся друзей!
– У тебя просто снова паранойя, – «успокоила» меня Марисса. – Ну не нашла ты карту в архиве – и что? Может, она еще в регистратуре, а может, действительно потеряли. Поэтому сестра и занервничала, тебе-то что с этого?
– А может, ее взял друг Бласа… – тихо заметила я.
– Зачем? – фыркнула Марисса.
– Вот и мне интересно, зачем, – буркнула я.
Марисса замолкла на пару мгновений, но затем снова фыркнула:
– Брось, Лухи, хватит заниматься ерундой! Даже если ее взял на память какой-то псих, тебе от этого ни холодно ни жарко. Лучше скажи, что ты собираешься делать с этим Фуэнтесом…
Я задумчиво потерла лоб.
– Да не знаю, что буду делать, – ответила я рассеянно. – Фамилия распространенная. Да и не факт, что он из Буэнос-Айреса…
– Ну, если это и есть твой опекун, он должен быть где-то поблизости, – заметила Луна.
– Если это мой опекун, он мог вообще показать на входе фальшивый паспорт, – передернула я плечами.
Марисса издала нечленораздельный звук и закатила глаза.
– Да-да, Марисса, мой новый опекун не бандит и не мошенник, я все помню, – хмыкнула я. – И вообще он невинная жертва, которую я вознамерилась ни за что ни про что заложить полиции.
Марисса собиралась вступить в полемику, но ее перебила Лаура:
– Давайте исходить из того, что есть. Простым справочником не обойдешься – может, снова обратишься к Маркосу? – несмело предложила она.
– Нет, – отрезала я.
– Почему? – Лаура вперила в меня любопытный взгляд, но первая не выдержала и отвела глаза.
– Просто он ничем не сможет помочь, – буркнула я. – В тот раз у него был хотя бы номер машины.
– Ну а что ты собираешься предпринять? – спросила Марисса. – Будешь обзванивать всех Фуэнтесов Буэнос-Айреса с вопросом «А не вы, случайно, БласаЭредиа хоронили?».
– Буду, – Я упрямо поджала губы. – Не думаю, что в Буэнос-Айресе так уж много ГрегориоФуэнтесов.
***
Я ошибалась. В Буэнос-Айресе проживало около пятисот человек с таким именем, и я честно обзванивала телефонный справочник до тех пор, пока разъяренная Мичи не нашла меня и не отобрала трубку, высказав все, что обо мне думает. На то, чтобы воспользоваться автоматом, меня уже не хватило, и я поняла, что выбора у меня нет, – ничего другого не оставалось, кроме как обратиться к Маркосу. Я поймала его тем же вечером и рассказала обо всем, однако вскоре убедилась, что обращаюсь не по адресу. Если бы мне был известен хотя бы номер машины, он мог бы позвонить своему дяде и выяснить адрес, на который машина зарегистрирована. Но у меня не было этого дурацкого номера! У меня вообще ничего не было, лишь сплошные неизвестные, и я могла поклясться, даже синьоре Косинус было бы не под силу решить подобное уравнение.
Маркос предложил другую, совершенно сумасшедшую идею, которую я сперва восприняла с энтузиазмом. Он хотел позвонить в опекунский отдел и запросить данные обо мне, назвавшись именем Грегорио Фуэнтеса. Если это имя действительно носил мой опекун, работники опеки должны были выдать всю необходимую информацию, если же нет, по крайне мере, стало бы ясно, что Грегорио Фуэнтес не имеет ко мне никакого отношения. Раздобыть адрес и телефон соцотдела оказалось легко: я искала данные в приемной директора, пока Мичи отвлекал Маркос. Моего опекуна Маркос тоже изображал не впервые, так что голос его звучал уверенно и твердо. Однако в один момент все рухнуло, потому что имя Грегорио Фуэнтеса в отделе опеки слышали впервые, и только осознав это, я поняла, какой промах допустила. Теперь опекуну могли доложить, что мной интересовался некто Грегорио Фунтес. Если они знакомы, ему не составляло труда убедиться, что тот никуда не звонил, если же нет, он в любом случае мог насторожиться и начать заметать следы. И тогда я уж точно не смогу накопать на него компромат, у меня не останется ни единой зацепки и придется принять его условия. Мне придется впустить его в свою жизнь.
***
Вторая четверть подходила к концу, а я так и не придумала, как избавиться от своего опекуна. Ноутбук поселился в коробке навечно: я строго выполняла свое обещание и за весь семестр не написала опекуну ни слова. Из колледжа меня, правда, тоже не выпускали, и это становилось проблемой, учитывая, что близился день Рождения Мариссы. Сама Марисса уже не раз осторожно интересовалась у меня, как я планирую вырваться из колледжа и толсто намекала, что ее день рождения – неплохой повод помириться с опекуном. Я лишь резко отвечала, что все улажу, и на этом все разговоры заканчивались. На самом деле, я понятия не имела, как получить разрешение на выход и опасалась, что вариант побега Колуччи не оценят. Можно было подделать прошение, как когда-то сделал Хавьер, но Миранда обещал быть начеку – он мог мигом обнаружить мое отсутствие и закатить скандал. Решение лежало на поверхности, точнее, на дне коробки из-под обуви, в которой я хранила ноутбук, – стоило лишь попросить опекуна выписать мне разрешение, и он сделал бы это в обмен на обещание, что я буду всегда на связи. Но я не могла и не хотела давать такое обещание – и тем более идти к нему на поклон.
А тем временем колледж снова стоял на ушах. Предстояла грандиозная вечеринка, и о ее масштабе были наслышаны даже те из учеников, кто пришел недавно. Празднование дня рождения опять назначили на один и тот же день и, хотя Марисса и Мия казались не слишком довольными этим фактом, обеим было ясно, что теперь уж это станет их ежегодным бременем. Марисса, памятуя о моем положении, предложила снова закатить вечеринку в колледже, но Мия заявила, что никогда не повторяется и настояла на аренде уличной танцплощадки в крупнейшем парке города. Мариссе явно понравилась эта затея, но она для порядка поупрямилась и смилостивилась лишь тогда, когда Мия пообещала выполнить любые три ее желания. Марисса вообще взяла за правило торговаться с Мией по любому поводу, так что, насколько мне было известно, та задолжала Мариссе уже около десяти таких желаний. Или девять – одно мы потратили, когда просили Мию подтвердить, что у нас ветрянка.
Девочки сутками пропадали в городе, подбирая декорации, меню и музыку, ссорились и опять мирились, пару раз они подрались, и мне лично приходилось отдирать их друг от друга. Ребята же, которые были приглашены, – а приглашены были все наши одноклассники с подачи великодушной Мии, затем, разумеется, получившей втык от Мариссы, – печали не знали и занимались приготовлениями. Девочки листали журналы в поисках платьев, мальчики придумывали, как бы на сей раз протащить на вечеринку алкоголь, рыжие близнецы, лишь завидев Мариссу или Мию на горизонте, издавали победный клич и исполняли горячее аргентинское танго, расталкивая толпу в коридоре. Признаться, даже я, затаившая обиду на Хорхио за его длинный язык, не могла удержаться от смеха, когда видела, как двухметровый Ал делает изящный мах ногой, а Хорхио мужественно опрокидывает брата в страстном па. Мия кокетливо поправляла волосы и начинала перешептываться со своей свитой, Марисса же, как правило, смерив братьев красноречивым взглядом, с достоинством проходила мимо так, будто и не замечала их.
Как-то раз, когда до великого события оставалось недели две, меня поймала в коридоре Мия.
– Лухи, как удачно я тебя встретила, зайди, пожалуйста!
Миг – и ее тонкая изящная рука крепко обхватила мое запястье и втащила меня в комнату прежде, чем я успела опомниться.
– Лухи, – торжественно начала она, загородив своим тщедушным телом все пути к отступлению. – У меня к тебе огромная просьба!
Я засунула руки в карманы джинс и по-мальчишески сурово уставилась на нее исподлобья, ожидая продолжения.
– Понимаешь, – нерешительно продолжила она, – мы ведь теперь одна семья, верно? Скоро папочка уладит все вопросы с твоим опекунством, и ты станешь моей полноценной сестренкой! – она одарила меня своей фирменной ослепительной улыбкой, которая почти тут же погасла при виде моего безжизненного лица.
–Мия, ближе к делу, – подала, наконец, голос я. – У меня мало времени: надо готовиться к контрольной.
– Да-да, конечно, – заторопилась Мия и, снова взяв меня за рукав, осторожно подвела к своей кровати, на которой было расстелено длинное шифоновое платье небесно-голубого цвета.
– Я просто к тому, что мне бы очень хотелось… Как бы это сказать… Ну, ты же помнишь, что у нас Мариссой день рождения в один день, – мялась она.
Я фыркнула.
– Мия, ты не дашь об этом забыть – весь колледж только об этом и говорит…
– Правда? – просияла Мия, но тут же сникла и нерешительно коснулась моего плеча. – Ладно, Лухан, я итак тебя задерживаю… Давай к делу… – Она все еще сомневалась. – Ты только, пожалуйста, не сердись! Я знаю, что тебе сложно выбирать наряды: у тебя немного угловатая фигура, я представляю, как тебе трудно подбирать одежду…
Я жестом прервала ее. Затем медленно отцепила ее руки от себя и уставилась на нее в немом изумлении.
– Мия, скажи, что это не то, о чем я думаю, – протянула я почти угрожающе, медленно опуская взгляд на платье, расстеленное на кровати.
– Мы теперь сестры, а там будут репортеры… – оправдывалась Мия. – Мне так хочется похвастаться перед ними своей новой семьей…
Я сделала глубокий вдох, затем выдох. Мой новый опекун итак вытянул из меня все жилы, но Мия, видимо, решила добить окончательно.
– Мия, – с ангельским терпением выдохнула я, – очень может быть, что я так и не стану твоей сводной сестрой, потому что сейчас моей жизнью распоряжается совершенно чужой человек, и это не твой отец. Это во-первых, – выставила я большой палец. – Во-вторых, – выставила я указательный палец, – очень может быть, что мой новый опекун не разрешит мне выйти из колледжа даже на день рождения Мариссы, так что тебе не придется краснеть за меня на празднике…
– Да нет же, Лухи, почему краснеть… – попыталась вставить слово Мия, но я снова ее перебила.
– И в-третьих, – сунула я три пальца буквально Мие под нос, отчего та испуганно отпрянула, – если ты еще раз пристанешь ко мне со своими шмотками, даю слово, я надену тебе на голову мусорное ведро! – я резко развернулась, чтобы уйти, но внезапно остановилась как вкопанная взирая на прикроватную тумбочку Мии. На ней стояла маленькая круглая свечка, освещавшая небольшую фотокарточку, прислоненную к вазе с цветами. Где-то позади сокрушенно охнула Мия, но я не обернулась, будучи не в силах оторвать взгляд от знакомого лица на фотографии. Я медленно приблизилась к тумбочке и взяла карточку в руки. Зрение не обманывало меня: на ней был изображен Блас.
– Что это? – хрипло спросила я, не оборачиваясь.
– Фотография, – эхом отозвалась Мия.
– Вижу, что фотография, – раздраженно буркнула я, заставив себя оторвать завороженный взгляд от знакомого до боли лица, повернулась к Мии. – Что она делает у тебя на тумбочке?
– Сегодня ведь день рождения Бласа, – ответила Мия почти шепотом. – Я решила его помянуть.
– День рождения? – переспросила я.
– Ты не знала? – удивленно уставилась на меня Мия.
Я не знала. Знала, что он лечился в сумасшедшем доме, что рос в детдоме, что его отец сидел в тюрьме. Все это я раскопала после долгих продолжительных поисков, а вот когда у него день рождения – понятия не имела. Я смотрела на характерную самоуверенную улыбку Бласа, и у меня холодело сердце – до того живым он казался. Я не видела это лицо почти полгода.
– Я сама случайно узнала, – словно опомнившись, прибавила Мия. – Он как-то обронил, что недавно прошел его день рождения, и назвал число – а я почему-то запомнила. Фели сказала, что умерших надо поминать не только в день смерти, но и в день рождения. Это она посоветовала поставить свечку.
Я молчала, силясь оторвать взгляд от прозрачных светлых глаз на фотографии, и пыталась подавить слезы, подступившие к горлу.
– Это бред!– фыркнула я через силу. – Что за дурацкий обычай? – бросила я и, снова сделав шаг к тумбочке, положила на нее фотографию лицом вниз. Взяла в руки свечку и задула ее. Мия следила за мной нерешительным, почти испуганным взглядом. – Еще пожарная сигнализация сработает, лучше погасить, – стала оправдываться я и вдруг замолчала, нервно сжимая свечу в руке и, снова отложив ее на тумбочку, сделала несколько шагов к двери. Мия не препятствовала и не двигалась с места, но я чувствовала ее напряженный взгляд мне в спину. Повернув ручку, я открыла дверь, затем, помедлив, вдруг снова закрыла ее и сдавленно спросила, не оборачиваясь:
– Сколько ему бы исполнилось?
– Двадцать шесть, – тут же отозвалась Мия, словно только и ждала этого вопроса.
Я кивнула и вышла из комнаты, ссутулившись, словно несла на себе все шмотки Мии за последнее десятилетие.
***
Тот вечер я провела на заднем дворе колледжа, где просидела на бордюре до глубокой ночи. Небо было ясным, на нем висела огромная луна и крупные яркие звезды. Я всегда испытывала неясный благоговейный страх, когда видела звезды. Не оттого, что смотрела на них, а оттого, что они смотрели на меня, как смотрели на других, таких же как и я, много лет назад. Я представляла себе, какие они древние и сколько тысячелетий висят над землей и наблюдают за всем, что здесь творится. Каким, должно быть, мелким казалось им все, что они видели! Маленькие человечки собирались под ними, чтобы убивать друг друга или чтобы свергнуть очередной режим, сжигали города и строили новые. Целые народы под ними зарождались и вымирали, кричали от боли и, может, взывали к ним, а они только продолжали равнодушно мигать, как теперь.
Будь они живыми, какой пыткой для них было бы это безмолвное и бесполезное всезнание. Звезды смотрели, как люди любили друг друга и теряли, метались в поисках и находили – до нашей эры, в древние времена, в средневековье, в далеком будущем – во все века те же. Наверно, однажды ночью они выйдут на смену, чтобы увидеть сплошные руины и угли вместо планеты, и на ней не будет ни одной живой души, но и тогда звезды все так же будут лишь равнодушно освещать обломки того, что когда-то было моим миром.
«Жжешь мосты? – Голос из прошлого. Мне казалось, будто я вижу в лунном свете двух маленьких девочек, сидящих у костра, и длинную фигуру старосты, возвышающуюся над ними. Он засунул руки в карманы брюк и бросил грустный взгляд на костер, в котором горело мое прошлое.
– Мой отец заблуждался. Ты трусиха».
И больше ничего: ни едких слов, ни пространных нравоучений. Только этот короткий приговор: «Мой отец заблуждался». Я видела, как староста вновь отделяется от костра и удаляется своей плавной волчьей походкой, растворяясь в лунном свете. Поежилась. Ночные призраки – самая изощренная пытка из тех, что выпали мне после его смерти.
Что бы он сказал теперь, если бы увидел меня: такую жалкую и беспомощную в своей бессильной ненависти к самой себе? Теперь, когда тоска и ненависть разъедали меня изо дня в день, когда я медленно и необратимо становилась другой? Одобрил бы он эти изменения или указал бы дорогу назад? Все чаще я ловила себя на этой мысли: «А что сказал бы Блас?». Я слишком привыкла получать ответы на все вопросы в письмах безликого опекуна, слишком близко к сердцу принимала когда-то его желчные замечания, брошенные в лицо. Теперь мне не хватало этого взгляда со стороны, не хватало едких реплик в мой адрес, обнажавших самую суть и открывавших мне мое собственное лицо без прикрас. Каким-то странным образом мнение Бласа стало моим ориентиром, и, потеряв Бласа, я потеряла и ориентир. Мне больше не на что было опереться, и я затерялась в потоке истин, ни одна из которой больше не казалась мне достойной доверия.
Да, Блас был прав, а его отец заблуждался: я была очень слабой. Я обманывала себя, трусливо пряталась от всего, что могло мне напомнить о Бласе, в частности, от нового опекуна, не понимая, что куда бы я ни бежала, от себя самой мне не скрыться. И чем больше я ненавидела своего нового опекуна, тем сложнее было ненавидеть Бласа. Я не могла его простить, потому что он не был передо мной виноват. Он не был передо мной виноват, потому что не был мне должен. Мне не за что было его ненавидеть, и все же я должна была – иначе слишком больно. Перестать ненавидеть означало потерять его. Окончательно признать, что ненавидеть мне больше некого.
Я поняла это очень поздно, когда уже не смогла бы ему об этом сказать, – наверно, это всегда до конца осознаешь, только теряя. Я любила его. Не знаю, как это вышло, и в какой момент это произошло. Казалось, совсем недавно он был чужим, жестоким старостой, третировавшим весь колледж, а меня в особенности. Ненависть порой роднит больше, чем приязнь,– а точнее, прощение. Капля по капле, незаметно, через бесконечные скандалы и преследования он становился мне родным, единственным родным человеком в моей жизни. Когда бродил за мной тенью во время разрыва с Маркосом, заставлял писать дурацкие эссе или разыскивать мою мать. Друзья никогда не оставляли меня и всегда поддерживали – Ману, Марисса, Луна, Лаура – но мой враг всегда был всех ближе. Ему не нужно было приходить мне на помощь – он итак постоянно был рядом. Я не слышала от него слов утешения, но только ему удавалось вытащить меня из самого беспросветного уныния.
Все это время он повсюду следовал за мной, как тень, а я даже не замечала, потому что тень никто никогда не замечает. Теперь же я словно лишилась ее и чувствовала себя голой и незащищенной. Трудно представить, как это, должно быть, тяжело и неуютно проснуться однажды и не найти своей тени. Солнце пригревает, люди вокруг отбрасывают сочные, отчетливые, насыщенные цветом тени, а у тебя нет, сколько ни оглядывайся, – сплошь пустота. Сплошь бессмысленный, пустой и равнодушный солнечный свет, озаряющий стены, и асфальт, и людей, и зелень вокруг, а твоей тени нет. Ты больше не отбрасываешь тень.
Блас был моей тенью и ушел как и подобает тени – незаметно. О знаменитостях пишут в газетах, о семейных людях скорбят близкие. А Блас был сиротой, как я, и у него не было никого, кроме меня. Он умер – и словно вышел из игры, и не было никого, кто бы почувствовал. Не стало Бласа Эредиа, а машины все так же проезжали по шоссе, люди все так же спешили на работу – мир не заметил его отсутствия. В колледже быстро забыли о вредном охраннике, и стайки учеников продолжали задерживаться на перемене без него, лишь изредка вспоминая о временах, когда их разгонял суровый староста и раздавал наказания направо и налево – уж точно никто не сожалел, что эти времена позади. В коридорах больше не было слышно шагов Бласа Эредиа, и я, похоже, была единственной, кто это осознавал.
Странная штука – статистика. Нужно, чтобы ушли миллионы, чтобы люди эшелонами уходили на тот свет – только тогда все охнут, сочувственно подожмут губы, и сокрушенно покачают головами. А если умрет один, всего один никому не известный человек, все, напротив, с облегчением выдохнут: «в аварии почти никто не пострадал». Как будто имеет значение, сколько. Как будто каждый из этих тысяч пострадавших не такой же ОДИН для кого-то. Один-единственный, без которого рушится мир, и вся жизнь теряет основу.
Для меня Блас не просто вышел из игры, для меня он был не просто фигуркой на игральной доске. Я была единственным человеком, чью жизнь он изменил, и, какими бы мотивами он ни руководствовался, я уже не могла этого изменить. Поэтому он продолжал жить в моей голове и в сердце, поэтому я оплакивала его даже после того как узнала о предательстве. Глупые мечты о любящем покровителе, которые Блас так старался выбить из моей головы при жизни, проросли во мне с корнями, и подобно плющу высасывали из меня все соки, окончательно лишая меня душевных сил. Не так-то просто оказалось поверить в реальность: для меня он по-прежнему оставался таинственным заботливым опекуном без лица. И чем дольше я тосковала и скучала по нему – тем больше ненавидела нового опекуна, и, наверно, даже не потому что он служил напоминанием, но потому что казался мне суррогатом. Фальшивкой, пустышкой, которую мне предлагали взамен чего-то очень дорогого и настоящего.
– Ты спать-то идти собираешься? – послышался позади голос Мариссы.
– Я приду. Иди, – тихо отозвалась я, не оборачиваясь, но Марисса естественно, не послушалась.
– У Мии нет мозгов, ты же знаешь! – Она села рядом.
– Почему? – повела плечом я. – Она-то, как раз, вспомнила о его дне рождения.
– Лухи… –Марисса сжала мою руку, – Ты должна это прекратить.
– Прекратить что? – рассеянно отозвалась я.
– Оплакивать его, – решительно произнесла Марисса, затем села так, чтобы видеть мое лицо. – Прошло почти полгода…
– Опять цифры… – пробормотала я.
– Что? – не расслышала Марисса.
Я промолчала, и Марисса, не дождавшись ответа, продолжила:
– Он был твоей единственной ниточкой с твоим прошлым, это ясно. Его отец много сделал для тебя, да и Бласа жаль, даже мне жаль. Но ты слишком зацикливаешься… Тебе пора кончать с этим, Лухи. Нужно идти дальше.
Я продолжала задумчиво смотреть куда-то мимо нее.
Марисса снова помолчала, ожидая моей реакции, затем тяжело вздохнула и снова заговорила:
- Ты опять начнешь талдычить мне, что осталась одна? Лухи, разве я, разве Соня, Маркос не доказали тебе, что это не так? Разве… - Она хотела, видимо, снова вспомнить о моем новом опекуне, но вовремя осеклась. – Ладно, - сурово перебила сама себя Марисса. – Мы все прыгаем вокруг тебя и пытаемся помочь. Ты сама отвергаешь помощь. Это ты оставляешь нас одних, ты сама! Не говори, что у тебя ничего не осталось!
Я повела плечом и вдруг подала голос:
- Я и не говорю.
Марисса недоуменно уставилась на меня.
- Тогда почему ты такая кислая?
- Я потеряла…его, - уронила я.
Теперь я смотрела на нее в упор.
– Понимаешь, дело не в том, что я потеряла все. Дело в том, что я потеряла его. Бласа.
Марисса помотала головой.
- Ничего не понимаю! Еще вчера ты его ненавидела! – воскликнула она.
- И сейчас ненавижу, - кивнула я. – Я ненавижу его больше жизни! Но мне плохо без него, Марисса. Очень плохо.
Марисса в панике схватилась за голову.
- Лухан, ну послушай, что ты говоришь? Вспомни, без кого тебе плохо! Бласа, которого ты себе выдумала, не существует! Его нет, и никогда не было! Вспомни, как он обращался с тобой! Вспомни, как подставил Ману! Вспомни, как он подкупил Обезьяну!
- Я помню, - тихо вставила я.
– И тебе его не хватает? С какой стати? Блас от тебя отказался, – продолжала Марисса, тщетно пытаясь поймать мой взгляд. – Отказался задолго до аварии – то есть, ему было плевать на тебя, понимаешь, Лухи? Это больно и поверь, мне больнее в сто раз говорить тебе это, но ты знаешь, я всегда стараюсь быть с тобой честной. Блас никогда тебя не любил, он был плохим, очень плохим человеком! Смирись с этим! Слышишь? - ее голос дрогнул, словно ей и впрямь говорить это было тяжелее, чем мне слушать.
«Смирись с тем, что не нужна ему».
Я молчала не потому что не слышала, а потому что не знала, что ответить. Слова Мариссы меня не задели: я и сама так думала или заставляла себя так думать. Но в то же время было что-то, чего я не могла выразить и не потому что не доверяла. Мне на ум приходили другие воспоминания: те, которые я могла разделить только с Бласом, и я знала, что делиться ими с кем-либо еще – бессмысленно. Марисса никогда не увидит той едва заметной тени, которая прошла по его лицу, когда я сказала, что отказываюсь от его покровительства. Она не поверит, если расскажу, как однажды Блас едва не убил Пабло за то, что он поднял на меня руку. Я никогда не смогу передать словами, какой у Бласа был виноватый взгляд, когда он пришел ко мне в комнату, чтобы в первый и последний раз попросить у меня прощения. Все эти воспоминания мне пришлось похоронить вместе с Бласом, потому что они принадлежали только ему и мне. И оттого они стали казаться иллюзорными и как будто незначительными – некому было прийти и подтвердить, что все это мне не показалось и не приснилось.
- Ну скажи что-нибудь! – разозлилась Марисса. – Хватит строить из себя загадочного Сфинкса!
Мой взгляд бессмысленно блуждал по отцветшему кусту, который чуть заслоняла Марисса. Внезапно чуть пожелтевшие листочки показались мне знакомыми.
– Жасмин отцвел, – подала голос я.
Марисса не сразу поняла, о чем я, но проследив за моим взглядом, понимающе кивнула и пожала плечами.
– Он давно отцвел, – уронила она. – Еще до начала учебы.
Я покачала головой.
– А я не заметила, – бросила и, спустив ноги, спрыгнула с ограды. Какая-то птица в кустах испуганно вскрикнула и улетела.
Марисса опустила глаза и невесело усмехнулась каким-то своим мыслям.
– Спать? – вновь вскинула она на меня вопросительный взгляд.
– Понимаешь, я ведь даже не знала, сколько ему исполнилось… – с горечью выплюнула я вместо ответа и медленно двинулась к зданию колледжа. Позади шагов Мариссы слышно не было. Она осталась у ограждения и, наверно, смотрела мне вслед.
***
Той ночью, когда все уснули, я открыла свой ящик и достала жестяную коробку из-под печенья. Порывшись там, я выудила со дна фотокарточку и, примостив ее на тумбочке, зажгла свечку. Фото Бласа – единственное, что у меня осталось.
Это была не моя фотография – у него на квартире я больше не была, и мне неоткуда было взять его личные вещи. Но как-то раз, через пару недель после того как он умер, я увидела на стенде достижений колледжа фотографию с одного из школьных матчей по регби. На ней были изображены наши мальчишки на поле, а в центре – Блас. Я тайком содрала эту фотографию, пока никто не видел, и Мичу потом еще долго недоумевала, кому она могла понадобиться. Сперва я часто доставала фото и рассматривала его, но затем спрятала в коробке из-под печенья, где хранила дорогие сердцу вещицы, и больше не доставала. Я поняла, что растравливаю себе душу, каждый раз пробуждая воспоминания об этом человеке.
Я больше не могла жить иллюзиями. Лучше было так, как сейчас: окаменелое бесчувствие и равнодушная уверенность. Я еще только училась отключать эмоции, и, как недавно родившийся олененок, с трудом вставала на тонкие неокрепшие копытца. Меня очень легко было пошатнуть, и тогда я стала бы уязвимой, а это больно. Я боялась боли, и это чувство не было истеричным или малодушным – всего лишь естественный инстинкт самосохранения.
Но в тот вечер я решилась снова достать эту фотографию. Я сидела при свете свечи и не могла оторвать от нее взгляд, хотя рассматривать-то, в общем, было нечего. Ребята на фотографии стояли с глупыми лицами, в нелепых позах, и не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Правда, приглядевшись, я различила, что Роко все-таки попытался незаметно поставить тренеру рожки, но вспышка застала его на полпути, и нужного эффекта он не достиг.
Блас тоже вышел не очень, и казался застывшей статуей с каменным лицом. Как всегда, чем-то недоволен, густые брови сведены на переносице. И все же глаза его были живые, словно жили своей жизнью, не подчинялись воле хозяина, и не принимали то же застывшее выражение, что и лицо. Глаза были прозрачные и энергичные, и в них стояла какая-то тоска и неотмирность, словно он чувствовал, что ненадолго в этом мире и умрет молодым.
Аккуратно положив фотографию обратно в коробку, я поставила ее в тумбочку и закрыла дверцу на ключ. Затем взяла в руки свечку и, резко дунув, потушила ее. День кончился, и я должна была снова закрыть сердце, как коробку из–под печенья. Иначе нельзя: я должна была оставаться сильной.
Горько усмехнулась.
Как будто нужны фотографии, чтобы помнить о нем.
Как будто можно забыть, надежно спрятав воспоминания в коробке из-под печенья.
