Глава 13, в которой наши герои разговаривают о безусловной родительской любви, а тренируют НепростительныеПроснулся Том скорее ночью, чем ранним утром, и понял, что он не один. Огромная в свете крошечного люмуса тень исследовала его письменный стол, перенесенный на лето из гостиной в спальню, потом огонек переместился вниз, к полу, безошибочно найдя пятно копоти — эпицентр вчерашнего взрыва. Через несколько минут свет на кончике палочки над полом потух, зато матрас на его кровати прогнулся под тяжестью гостя.
— Ты здесь, — пошептал Альбус.
— Здесь, — так же тихо ответил Том, приподняв голову, — скажите, что вы этому рады, и дайте мне досмотреть последний сон. Я никуда не денусь утром — портключ уничтожен.
— Я вовсе не рад... — силуэт, ясно различимый на фоне незанавешенного окна, изображавшего полнолуние, покачал головой.
— Перестаньте! Вы пожалели о написанном, как только ваш портключ улетел ко мне; вы не смогли дождаться утра, так не терпелось проверить, что я им не воспользовался, — по мере того, как воспоминание о вчерашнем проступало сквозь сонное сознание, голос Риддла покрывался льдом. — Думаете, я не видел, что с вами вчера творилось — хохот сквозь ужас в глазах, атаки страха, с которыми вы не стремились оказаться один на один? Я должен был остаться, но мне так хотелось побыть одному и подумать. Когда я ушел, страх вас победил. Вы решили разрушить план до основания — устранить меня, отвлечь конфетой. Чтобы в Доме на Холме продолжали жить магглы, кольцо осталось у Гонтов, и главное — вам не пришлось сражаться с Гриндельвальдом. Страх, получив добычу, отступил, и я снова вам нужен. Вы здесь.
— Неправда. Я думал только о тебе, когда писал, — все, что с ними происходило в последнее время, можно было назвать игрой в «правду или ложь». — Я думал только о том, что я с тобой сделал, что это моя просьба и мое же воспитание заставило тебя овладеть Непростительным, и что я должен это исправить.
— Исправить, значит, — слова были приправлены нескрываемым сарказмом, — исправить что-то в голове у Тома. Интересно. И способ вы выбрали интересный, а главное, проверенный веками. Я так и вижу десятки, сотни слизеринских чистокровок, которые мечтали бы быть такими, как я, но никогда не станут, потому что каждый из них рассчитывает унаследовать домик, если будет хорошо себя вести, слушать папочку и Министерство. А теперь слушайте правду! — Том резко сел. Лед раскололся, началось извержение вулкана. — Вам меня не улучшить и не испортить, не обольщайтесь. С тех пор, как вы знаете меня, я не изменился ни на йоту, я не меняюсь лет с шести или семи, уже тогда я был таким, как сейчас. У меня больше знаний и умений — и это все.
Некоторых людей ярость даже красила, но не Тома — его нижняя челюсть немного выезжала вперед, разрушая гармонию черт лица, рот становился маленьким неровным овалом, глаза — невыразительными, голос — дребезжащим.
— Ну, ты хотя бы не крадешь больше чужие игрушки, — как можно более миролюбиво заметил Альбус.
— Да, потому что вы разрушили мою веру в надежность шкафов и коробок, но это не значит, что я не хотел бы. Хочу, как и раньше, ищу способы сделать что-то моим навсегда. Вы сами заметили, что теперь я коллекционирую людей. Я мечтаю о том, чтобы они приходили ко мне каждый раз, когда я захочу, делали, что я хочу, чтобы не смели забыть меня. Я мечтал об империусе с той минуты, как узнал о нем, и ни вашей вины, ни вашей заслуги тут нет. И еще правда — больше всего в коробке я хотел бы увидеть вас. Чтобы вы не смели больше запирать передо мной дверь или прогонять меня. И воспитывать в своей манере. Слышите!
— Говоришь, что я ни в чем не виноват, а сколько раз упомянул меня… Но я не хочу в коробку, Том.
— Все хотят в коробку, чтобы никогда ничего не решать. Разве вы хоть иногда не хотите? Не придется тогда делать то, чего вы боитесь. Хотите? Просто скажите мне, и мы отправимся в ваш дом вместе, будем купаться в речке, покупать пироги с почками у Тома и все остальное, что вы там описывали. Хотите?
— Нет, мой мальчик. Я не могу. Я не того боюсь, о чем ты думаешь. Все проще и смешнее, — ответил Альбус, опуская голову, и тут нечто странное сбило его с мысли. — А что с твоими ногами? — он озадаченно уставился на два толстых кокона под простынёй.
— Здесь кое-что взорвалось, как вы могли заметить, пришлось истратить запас ожоговой мази, она вся там, — ответил Том.
Понимая, что между умением варить действенные зелья и умением лечить есть некая разница, Альбус немедленно занялся повязками. Том действительно не пожалел мази, но не позаботился о том, чтобы она не высохла и ткань не прилипла к молодой чувствительной коже. То ли не знал предотвращающих это заклинаний, то ли не заботился о таких мелочах, что не удивительно — Том отчаянно культивировал равнодушие к физической боли. Теперь требовались емкость с водой и терпение.
Альбус орошал водой прилипшую ткань, освобождая вполне здоровую кожу дюйм за дюймом. Прикосновения были аккуратными и бережными, и хорошо маскировали такие же аккуратные прикосновения к сознанию.
— Это еще зачем? — Том немедленно продемонстрировал, что они не остались незамеченными.
— Я все равно не совсем понимаю, почему ты не воспользовался, — проговорил Альбус, извиняясь. — Какая разница, чего я хотел или не хотел — ты ведь мечтал о доме.
— И правда, почему, — иронично подхватил Том. — Может, я был уверен, что это не по-настоящему.
— Могу я спросить, почему ты так думаешь?
— Вы всегда находите способ добиться того, чего хотите, а я все еще здесь. Всего одно предложение могло в корне изменить результат, и вы знаете, какое. "Империус решает проблемы, ты только все усложнишь со своим театральным представлением. Пока поживи в деревне", — продекламировал Том, — и сейчас меня бы здесь не было, я бы знал, что не нужен вам.
— Только что ты утверждал, что я не рассчитываю справиться сам.
— А вы рассчитываете?
Альбус не рассчитывал. Он знал, что не сможет убедить Гонтов расстаться с кольцом, как мог бы убедить их Том, если бы кто-нибудь смог убедить его так действовать. Кроме того, было очевидно, что Том не управляет своим даром полностью, осознанно, и будет потерей времени и, возможно, шанса заставить его полагаться только на магию убеждения — такие таланты очень капризны и сопротивляются насилию и эксплуатации. А у него самого слишком мало места для маневров, он никогда не учил Марволо и Морфина трансфигурации (одно это было огромным осложнением), и его методы обычно приводили к фиаско с подобными твердолобыми объектами — он просто не умел находить с ними общий язык. Без Тома, его гибкости и подстройки к любому собеседнику Альбуса просто попытаются спустить с лестницы, как Огдена, и закончится все тем же силовым решением и стиранием памяти. Поскольку память о фамильной драгоценности так просто не сотрешь, потребуется фальшивая история о том, куда она делась, и так далее…
— Я просто пытаюсь сказать, что логика тебе сейчас отказывает. Не пытайся просчитать меня, просто скажи, почему ты взорвал портключ.
— Я не хотел стать обычным. Из тех мальчиков, что по пятьдесят лет ждут наследства.
— А Дом на Холме не сделает тебя обычным? — спросил Альбус без всякой иронии.
— Нет. Он мой. С магглами я справлюсь.
— Все может оказаться не так просто. Что было бы, в конце концов, если у Монтекки и Капулетти остался бы общий ребенок, так явно сам желающий выбрать, с кем ему жить? Война…
— У ребенка нет выбора, а войны он не допустит. А теперь скажите правду: вы действительно хотели, чтобы я уехал?
Теперь настала очередь Альбуса глубокомысленно молчать, ища слова.
Повязки были сняты, и не было возможности долго тянуть с ответом.
— Я не могу позволить себе хотеть или не хотеть этого, так же, как не могу выбирать, пытаться ли мне остановить Гриндельвальда. Твой выбор я предоставил тебе, ты выбрал остаться, и, раз уж так, ты мне поможешь. Знаешь, я случайно прочел последнюю страницу, — Альбус кивнул головой в сторону стола, — прошу прощения. Будем считать, что ты угадал. Ты будешь учиться заклинанию подвластия и проникать в сознание с его помощью. Я тоже буду учиться. Я не боюсь проиграть Гриндельвальду, я боюсь встретиться с ним по одной очень глупой и смешной причине. Не хочу, чтобы он об этом догадался. Поэтому твоя задача на это ближайшее время — искать ответ на некий простой вопрос. Я буду поддаваться до определенной степени, но не там, где мне важна проверка моей защиты.
— Мой вопрос? — немедленно потребовал Том.
— Какой-нибудь простой, но совершенно конкретный. Ну пусть… по какой книге я в детстве научился читать.
Альбус опустил глаза. Если Том сможет узнать это, главный ключ к разгадке окажется в его руках.
— Хорошо.
Том понял, что это будет совершенно другой уровень ментальной магии, о котором он даже не задумывался раньше. Раньше он нырял в чужую память, чтобы раздобыть что-нибудь интересное, полагаясь на волю случая. Теперь нужно было искать ответ на совершенно конкретный вопрос, и это, очевидно, требовало какого-то совершенно другого подхода.
*
— Империо…
— Империо…
— Империо…
Нельзя сказать, что прогресса не было, он, конечно, был. Альбус уже не сбрасывал так быстро и так издевательски легко заклинание подвластия. Теперь, спустя несколько недель изнурительных тренировок, Том получал несколько минут для легилименции, но, откровенно говоря, так и не смог продвинуться хоть немногим дальше тех воспоминаний, которые открылись ему в первый же день, без всяких усилий — когда Альбус просто разрешил. Все, что было тогда закрыто, так и осталось недоступным.
Том чувствовал, что устал. Сел на письменный стол спиной к Альбусу, отложил палочку, несколько раз сжал и разжал пальцы.
— Вы защищены. Империус ничего не дает с вами, даже если я буду тренироваться еще лет сорок, ничего не изменится, видно же. Я смогу научиться держать вас минут пятнадцать, но с тем же результатом. Думаю, на этом можно закончить.
Из задумчивости его вывел легкий всплеск магии за спиной; обернувшись, он обнаружил шесть знакомых чашек, привычно выстроившихся в ряд. Привычно… Альбус чуть улыбнулся. Только этого и не хватало, чтобы выпустить, наконец, сдерживаемое раздражение.
Том взял первую и запустил ею в каминную полку. Короткое цзинь превратило чашку в груду острых разноцветных осколков. Вторая и третья последовали за ней.
— Я немного не это имел ввиду, — мягко произнес Альбус.
— «Отпусти себя не в злость, а в любопытство»? Думаете, не помню!? Не получится у меня сейчас любопытства.
— Почему же?
— Потому что мне не любопытно. Потому что я устал смотреть одно и то же: Альбус сделал то-то — и получил розог, у Альбуса выплеск магии — и розги, Альбус поругался с братом — розги. Меня в магловском приюте за всю жизнь били меньше, чем вас за лето. Вам не странно? Спорю, маленький Альбус мог заставить забыть, передумать, пожалеть, уйти, со всеми, кроме отца прекрасно же получалось. В чем разница?
— Я любил своего отца. Доверял, его слово было законом. Он действительно был хорошим отцом, я всегда чувствовал, что он защищает меня от всех, всегда на моей стороне, готов на все ради меня…
— Как Марволо Гонт, — холодно продолжил Том.
— Да, — Альбус был поражен этой параллелью, испуган, но и безмерно обрадован тем, что Том сказал это, — неужели ты смог заметить!? Марволо защищал сына, не рассуждая — рискуя всем, против отряда авроров, как умел. Именно это и есть родительская любовь, то, что нужно каждому.
— Только вам почему-то досталась роль Меропы.
— Не важно. Против чужих он защищал бы ее так же, как Морфина. Мне бы очень хотелось, чтобы и у тебя был такой опыт, чтобы ты почувствовал, что такое семья — что бы внутри не происходило, это железный щит от врагов снаружи. Даже если позже у тебя будут другие защитники, их защита никогда не покажется тебе такой безупречной, ты будешь уже понимать, что никто не всесилен, и ее всегда придется заслуживать или покупать. А родительская любовь просто дается.
— Морфину он не слишком помог, Меропе тоже. Как и вам. Я у всех смотрю детские воспоминания, если получается, — Том бравировал, но посреди фразы его голос дрогнул и вдруг зазвучал жалко, — ваши меня удивили.
— Чем?
— Вот этим — слишком много наказаний. Такое раньше не попадалось.
— Ты сравниваешь со своими ровесниками? Придется учесть, что мое детство прошло на сорок лет раньше, тогда были немного другие методы. Сейчас бьют меньше?
— Родители — обычно меньше. И у взрослых магов тоже. С вашим отцом что-то не так.
— Ты считаешь мое детство плохим?
— Нет, не считаю. Это объясняет то, что у вас нет крючка. И у моей матери не было — вот чем вы похожи.
— Чего нет? — переспросил Альбус.
— Не знаю, как это называют, я называю крючком. Родители делают такую штуку, чтобы можно было управлять ребенком. По смыслу это нечто, заставляющее человека оглядываться, даже когда родителей нет рядом, все время пытаться представить их решение вместо того, чтобы принять свое. Если зацепить этот крючок в человеке, можно добиться настоящего подчинения. У меня его нет. У вас я его не вижу, хотя вы и делаете вид, что он есть.
— Мне кажется, я знаю, о чем ты сейчас говоришь: безусловная привязанность родителей к ребенку рождает у него чувство доверия и безопасности, которые невозможно получить другим способом. Их решения всегда правильнее, чем выбор маленького неопытного человека, он запоминает это. То, что ты описываешь, у меня точно есть. Нет весов точнее, чем мнение человека, который не при каких обстоятельствах не пожелает тебе зла. Когда мне трудно, я всегда разговариваю со своим отцом, — Альбус говорил уверенно, стараясь не задумываться. Если только начать думать, мысли об отце до сих пор причиняли боль — что бы ни было, дети не смеют судить родителя, который умер из-за них.
— А где он? — Том растерянно оглянулся. Какой из множества висящих здесь портретов окажется Дамблдором-старшим? Сходства не заметно ни в одном.
— Его портрета здесь нет, мне это не нужно — я и так могу представить, что он скажет, — Альбус вздрогнул, только представив, что услышит этот голос с картины. Никогда.
А Том хищно ухмыльнулся:
— Разумеется, очень удобно, портрет только мешал бы думать по любому поводу то, что вам хочется. Иначе бы он здесь был, — Том прошелся по комнате, демонстративно заглядывая в темные углы, гротескно изображая поиск и последующее разочарование. — Я считал, что можно вырасти без крючка только в том случае, если родителей вообще не было, как у меня. Оказывается, нет, если я и поменялся бы с кем-то детством, то только с вами. Хотя нет, не поменялся бы.
— Даже маггловским приютом? Почему? — задело больнее, чем Том мог представить. Не слишком удачно он вообще придумал, не стоило показывать приютскому ребенку свое детство — не сможет понять правильно.
— Иногда вы все же начинаете смотреть на свои поступки глазами кого-то другого и жалеть о них. У меня только мои глаза, поэтому я никогда ни о чем не жалею. Еще мое лучше тем, что я самого начала никому не подчинялся.
— В приюте так можно?
— Мне — да. Я мог гораздо больше, чем рассказал вам. Те, кто был мне слишком неприятен, исчезали очень быстро и никогда не возвращались. Хорошо, что это были магглы, маги, может, что-то поняли бы. А там я, сколько себя помню, был свободен и от желания угодить, и от страха — тот, кто собирался вредить мне, убирался из приюта так или иначе. Если бы мне предложили выбрать детство снова, я выбрал бы или маггловский приют, или родителей-магглов, но только таких, которым на меня плевать.
— То, что так считаешь, ужасно. Согласен, мое детство выглядит не слишком привлекательно, но, думаю, у твоих друзей можно найти образец получше.
— Нет. Не хочу считаться чьим-то.
— Скорее, они станут твоими. Ты это можешь и ты на это рассчитываешь, как я понимаю, — вставил Альбус, неожиданно повернув разговор в практическое русло, думая о двух семьях, которым предстояло неожиданное пополнение.
Том опустил глаза, боясь, что Альбус увидит в них страх.
— Сейчас у тебя в некотором роде есть этот выбор. Ты выбрал магглов, потому что не боишься их. А реакции Слизерина не боишься?
Том фыркнул — как раз это его не пугало.
— Нет. Если мне понадобится, через полгода весь Слизерин будет считать, что вырасти у магглов — самое достойное мага детство.
— Пока я ничего такого на Слизерине не слышал, думаю, ты слегка преувеличиваешь свое влияние.
На самом деле Альбус так не думал.
Том снова фыркнул.
— Теперь я умею все, что нужно. Захочу — будут мечтать жить с магглами, захочу, пойдут на них войной. Не верите?
— Ты можешь убедить своих однокурсников штурмовать Министерство Магии, лишь бы с тобой, но кроме них в Англии было и будет много других слизеринцев. Подумай об этом.
* * *
Кроме всего прочего, дневник вдруг оказался лучшим лекарством от бессонницы — стоило выплеснуть мысли, роившиеся в голове после насыщенного дня — и глаза закрывались сами.
"Ты не угадал в этот раз — я боюсь и маггла. Отчетливо боюсь. По твоей вине. Я не мог себе представить, что ты кому-то подчиняешься, кому-то позволяешь себя бить, но это так. Дело не в том, что он был магом — ты просто считал, что он имеет право. Если ты был так беззащитен перед своим отцом, вдруг и я тоже?"
Страх, который испытываешь, легче всего парировать страхом, который внушаешь. Лекарство требовалось немедленно и в большой дозе.
"Нет, так не будет. Маггл не сможет ни от чего защитить меня, его поезд давно ушел. Мне не пять. То, что я от него хочу — его безусловное преклонение перед моим могуществом. Моя мать, даже если и решилась, немногое cмогла ему показать, поэтому показывать власть магии буду я. Он увидит, что я могу поджечь его дом таким огнем, который ему не под силу погасить, и я же смогу укротить этот огонь. Я докажу ему, что я более сильный гипнотизер из всех, о ком он мог слышать — я узнаю историю своей матери у него самого и перескажу в подробностях, которые могут быть известны только ему. Я найду его главный страх и покажу ему. Пусть поймет, что это я могу защитить его от всего, доступного воображению, и пусть любит меня, как полагается сыну любить всемогущего отца. Может быть, я приму это."
Том удивленно посмотрел на исписанную страницу — исписанную так, будто Дамблдор рядом, читает, потом возьмет перо у него из пальцев, макнет в чернильницу и начнет писать ответ. Однажды он прочел и ответил. Одобрит ли он этот план? Узнает ли себя?
"Меня делает безмерно счастливым даже минутное подчинение Дамблдора, жаль только, что для этого пока нужно заклинание. Запрещенное, но это, как раз, не важно. Мне хотелось бы… всегда хочется обойтись собой. Мне хочется летать без метлы, колдовать без слов и, по возможности, без палочки. Что это? Может быть, это потому, что я рожден от маггла? Но Альбус такой же. Безукоризненные беспалочковая и невербальная, и подчиняет он не столько заклинаниями — прибегать к ним тоже считает проявлением слабости — Дамблдор старается каждого понять и подобрать ключ.
Значит, самый сильный волшебник за исключением Гриндельвальда(пока!), а его мать грязнокровка. Смешной факультет Слизерин. Становится понятна ненависть чистокровных к магглорожденным — это, разумеется, страх. Они не понимают, но чувствуют, что настоящее могущество не в чистой крови, а где-то на пути между магглами и магами — не у них.
Я ошибался, власть не в страхе, лучший способ обрести власть — обещать победу над главным страхом. Гриндельвальд обещал магглам победу над собственной беспомощностью, Дамблдор обещал Англии победу над Гриндельвальдом. Что же остается мне, если бы, например, я хотел владеть слизеринцами, сколько их есть? Страшнее всего им появление мага у магглов — невозможное и непонятное тому, кто не в состоянии представить магии без костылей — магических слов и предметов, это главный страх всегда — то, чего не понимаешь.
Мне остается, если я захочу, пообещать магам победить их страх перед магглами — в первую очередь над их неконтролируемой способностью создавать иногда магов»
* * *
— Мне кажется, вы стараетесь закрыть глаза на кое-что важно, а ведь это знает каждый маггл, — Том взглнул на Дамблдора, стараясь угадать, нужно ли продолжать свою мысль прямым текстом.
— Не понимаю, объясни.
— Каждый маггл знает, как жестоки немцы к своим попавшим в плен противникам. Настоящим противникам, русским, — Тому пришлось продолжить, и он решил выложить все карты. — Немногие маги знают, что Геллерт Гриндельвальд был исключен с предпоследнего курса Дурмстанга за эксперименты с непростительными и легилименцией. В основном со вторым непростительным — круциатусом.
— И?
— Я могу попробовать. Мы должны попробовать.
Альбус только пожал плечами, настолько это было невозможно. Невозможно, что у Тома получится. И не нужно, потому что Геллерт не станет.
Том увидел в этом жесте согласие, потому что очень хотел его увидеть.
— Crucio.
Красивейшая из улыбок превратилась в оскал. Альбус взмахнул палочкой, инстинктивно ставя щит, который, разумеется, был пробит. Ударило в грудь, показалось — прямо в сердце. Потолок кувыркнулся и замер; свет, воздух и собственное тело причиняли боль; пять чувств ощущали только боль…
Вызвать в себе ненависть и желание причинить боль несложно, но часть этих чувств обращается на тебя самого. Если империус окрылял властью, то круциатус смешал ужас, сладкое и тошнотворное торжество с эхом чужой боли, ослепил и оглушил. Когда Том снова смог видеть, Дамблдор лежал на полу безмолвно и неподвижно, но в ушах еще стоял его крик. Невозможно было определить, сколько продолжалась пытка. Слишком долго?
Том опустился на колени. Альбус медленно открыл глаза, без мысли, как стеклянные. Сходят с ума раньше, чем умирают, они рискнули слишком сильно. В книгах обычно предлагается сначала тренироваться на животных.
— Альбус, скажите хоть что-нибудь! Вы в порядке?
Ответом был еле слышный стон, потом Альбус осторожно приподнялся и остался сидеть на полу.
— Не особенно. В юности это как-то легче переносилось, или я уже забыл. Вскакивал и даже не замечал в пылу, что со мной что-то не так…
Том нашел аптечку, смешал с водой обезболивающее и спазмолитик; Альбус выпил и то, и другое маленькими беспомощными глотками.
— Лучше?
— Должно потихоньку становиться лучше.
— Я долго?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я не знаю. Был слишком занят своими ощущениями, потом испугался, что передержал.
— Совсем не долго, наверно, хотя я тоже был занят своими ощущениями, если можно так это называть.
Беспомощные шутки немного помогли.
— Когда почувствуете, что в порядке — продолжим, — достаточно спокойно произнес Том, легко прикоснувшись к альбусовой руке, — думаю, уже можно.
— Продолжим? Том, ты собираешься…
— Я не Том. Вы в ставке своего противника, отсюда нельзя ни сбежать, ни аппарировать. Вы не можете просто прекратить неприятный разговор, и я не могу — я еще не узнал того, что хочу. Круциатус кажется пока вполне пригодным инструментом.
— Я не…
— А я да. Я — Геллерт Гриндельвальд, и я не останавливаюсь на полпути, ты же знаешь меня. Ты должен помнить. Мы были много больше чем друзьями в девятьсот седьмом году.
Альбус сел, пораженный последними словами. Том не мог увидеть на современных газетных фотографиях эти жесты, эту напористую улыбку — политик так не улыбается, в камеру точно. Ему даже показалось, что глаза Тома стали светлее и прозрачней. Навязчивая иллюзия.
–Я не дам тебе сойти с ума и не убью, но что хочу — узнаю. Можешь просто рассказать мне. С самого начала.
Большая сеть на большую рыбу.
— Я расскажу.
Том приготовился слушать.
— Когда мне еще не исполнилось пяти, я нашел в шкафу книгу с изумительно яркими и интересными картинками. Мне страшно захотелось узнать, о чем она, и я попросил отца научить меня читать по ней. Он долго злился — это было, оказывается, взрослое издание, сказки Барда Бидля, записанные рунами — так, как он сам их записал. Но книжка на обычном английском не была такой яркой, я отверг учебу по ней. В тот раз я переупрямил отца, — эта маленькая победа над всемогущим взрослым осталась одним из самых счастливых воспоминаний. Это Том обязательно должен был увидеть, иначе действительно непонятно, откуда бралась у Альбуса такая сильная привязанность — а он просто знал, что его желания, его мысли имеют значение.
Том фыркнул, удивленный тем, что в сеть попалась такая маленькая рыбка, зато именно та, за которой шла охота.
— Почему бы не изучить в пять лет латынь? Руны — мелко для вундеркинда.
Шутки перестали помогать, Альбус даже не улыбнулся.
— Ты преувеличиваешь. Руны передают английскую речь, так что было не особо важно, какие буквы выучить. Просто не совсем обычно.
— Я вам не верю, — сказал Том после некоторой задумчивости, — потому что никак не могу проверить, правда ли это.
— На самом деле, можешь. Она всегда со мной. Там, в спальне, в большом книжном шкафу.
Том распахнул дверь из гостиной. У Дамблдора даже в спальне стоял огромный шкаф с фолиантами. Детски яркая книга с рунной вязью на корешке нашлась сразу — бросилась в глаза среди пыльных бесцветных томов.
— Война, значит, окончена, — Том обернулся. — Не думал, что вы сдадитесь так быстро.
— Знаешь, я поверил, что ты будешь продолжать мучить, пока не добьешься ответа. Не было смысла бороться — рано или поздно боль сломала бы.
— Вы боитесь и боли тоже? — в глазах Тома сверкнуло презрение человека, который перетерпел кое-что, но с настоящей болью никогда не сталкивался. Иначе бы не презирал.
— Не так сильно, как высоты. Но я испугался скорее за тебя — ты выглядел почти сумасшедшим, когда начал говорить, определенно был не похож на самого себя. Я решил прекратить.
— Но я в порядке, хотя не обманывал, сделал бы то, что говорю, ведь это вам надо — узнать, готовы ли вы.
— Выходит, что я не готов, — Альбус сидел теперь, обхватив руками колени, Том, устав стоять над ним, уселся так же, обхватив колени, к нему лицом. Теперь они могли бы сойти за перевернутые, но симметричные фигуры на игральной карте. — Том, скажи мне, я был совершенно раскрыт под круцио?
— Я не знаю, говорю же, мне было не до вас.
— Ты теперь знаешь то, что не мог узнать раньше, — Альбус опустил голову так низко, что его лица не стало видно.
— Ах, это!? Я просто вычислил.
— Как?
— Ваши загадки не первый год меня мучают. Я знал, что вы знакомы с Гриндельвальдом, и вы, понятно, помните, что я знаю. Но, кроме того раза, я не видел ни одного воспоминания о нем, ни краешка, сколько не искал. Еще есть время, которое вы тщательно прячете — год, когда вы окончили Хогвартс. Вы сами говорили, что, когда не помогает магия, приходится просто разбирать факты. Я предположил, что Гриндельвальд был еще слишком молод, чтобы само общение с ним компрометировало так сильно и так тщательно скрывалось. Своей реакцией вы подтвердили — что-то было. Хотя на самом деле я не знаю, что должно прятаться за теми словами: планировали ли вы захватить мир вместе, тренировали ли непростительные на магглах или… — свое последнее предположение Том так и не решился озвучить.
— Это не должно…
— Я знаю, Дамблдор.
Том постарался произнести свои предположения четко и раздельно, надеясь уловить реакцию, но ничего определенного различить не смог. Не угадал. Тайна временно похоронена.
Том отвернулся, взгляд скользнул по яркой, даже аляповатой в его восприятии обложке. Ну конечно, Дамблдор всегда любил все броское.
— А ты любишь черное и белое, и стальное иногда. Это естественно, у тебя бледное лицо, темные глаза и волосы, мне сложно представить тебя в чем-то более ярком, чем факультетская темнозеленая мантия. А я был огненно-рыжим, и так же нелепо выглядел бы в черном.
Том почувствовал, что Дамблдор внимательно следит за ним.
— Я чувствую, чего вы ждете. Даже не открою — не люблю же, когда на меня так давят, — Том поднялся, взял книгу и понес ее на место. Читать детские сказки он не собирался, ни одной минуты не считая себя ребенком. — Попросите меня, прикажите мне, тогда…, — он обернулся в ожидании, глядя назад сквозь приоткрытую дверь.
— Нет. Я оставлю тебе этот выбор.
Том хмыкнул, книга отравилась на свое место — в тесноту других книг, слишком опасных даже для Запретной Секции; в них заклятия не делились на плохие и хорошие, сила была просто силой, умения — умениями. Он мог бы стоять здесь часами, колеблясь между тем, чтобы пересмотреть все и запомнить названия как следует, и тем, чтобы взять любую и читать столько, сколько дадут. Сколько дадут? Сколько он уже простоял здесь? В гостиной было тихо, слышался только шелест пергамента, будто Альбус очень быстро писал. Что? Том почувствовал страх — Дамблдор не хочет с ним больше разговаривать? Он бросился обратно.
Альбус действительно сидел за столом над пергаментом. Том подошел и заглянул через плечо. Альбус не писал, он рисовал — точными штрихами набросал череп с глазницами-провалами, из темноты ротового отверстия выбиралась змеиная голова.
— Если бы я умел заставлять изображение двигаться, как колдографию, змея летела бы прямо в лицо зрителю. Думаю, слова бесполезны — я решил просто нарисовать то, что сегодня увидел. Увидел тебя вот таким.
