Глава 2- Что происходит, Грейнджер? – прошипел знакомый голос, щекоча теплом дыхания непослушные завитки на висках.
Она хмыкнула, уже не удивляясь своей догадливости и прозорливости. От Драко пахло свежестью и вишневым табаком. Странное сочетание – дорогая туалетная вода и пряный запах опасности, с которой у нее неминуемо ассоциировалась вишня. Он как-то слишком прерывисто вздохнул, и она уже собралась ответить на вопрос, но состав снова дернулся, Малфой качнулся в сторону, придавив ей волосы и неудачно заломив руку, продолжая удерживать рядом с собой, и в темноте, очевидно, наступил кому-то на ногу.
- Мал...
- Эй, приятель, поаккуратнее, - беззлобно пробасил, прерывая поток ее негодования, чей-то голос рядом и она чуть сдвинулась в кольце теплых рук, пытаясь встать поудобнее, в тесноте вагона прижимаясь к Малфою максимально близко. И вдруг совсем некстати подумалось, что он не использовал «Люмос», хотя это было бы самым простым. Но свет мог выдать его местоположение, и он был бы уже не так защищен перед невидимым врагом.
- С ума сошел?!! – прошептала она, приподнимаясь на носочках. – Ты как слон!
Место на шее, которого коснулись при этом ее губы, опалило жаром. Он вдохнул глубже и попытался вглядеться в ее лицо. Темнота, конечно же, не позволила. Но почему-то казалось, что не будь этой темноты, он смотрел бы прямо в глубину ее зрачков, погружался в ее мысли, читал все, что волновало ее сегодняшним утром.
– Успокойся, мы просто пережидаем встречный состав или еще что-то техническое, так часто бывает.
Он молчал, упрямо продолжая прижимать ее к себе, и уверенность, что его лицо сейчас непременно очень сосредоточенное, бледное, перестала веселить ее, и опять некстати подумалось, что никогда раньше она не видела Драко Малфоя беспокоящимся. На его точеном, словно любовно вылепленном скульптором лице отражалась, бывало, и злость и боль, ярость и раздражение, негодование и расслабленное умиротворение, но беспокойства не было никогда. Даже за себя.
Во времена Сопротивления она часто сталкивалась с определенной бесстрашностью молодых магов, но бывший слизеринец никак не подходил под эту категорию. Он, казалось, в принципе забыл, что такое сочувствие, без которого не могло быть и беспокойства. Он воевал так, как варил свои сложные зелья – холодно, продуманно, безэмоционально. И даже заслоняя ее спиной, принимая на себя удар родного отца, молчал, упрямо нагнув голову, сверля исподлобья фирменным малфоевским взглядом отца. Молчал, широко расставив ноги, опустив собственный пистолет дулом в землю, всем своим видом давая понять, что не будет стрелять в того, кто подарил ему жизнь. Но прежде чем отдаст чужую, положит к ногам свою.
Сейчас, спустя три долгих трудных года, он почти не изменился. Все тот же холодный слизеринский расчет в делах, все та же насмешливость и ехидность, все та же убийственная снисходительная вежливость, все та же отстраненность, наблюдательская позиция. Сейчас, спустя три выматывающих, режущих тупой болью года, он изменился. Стал спокойнее, тише. Научился беспокоиться. Научился выражать свое беспокойство. Научился не стесняться такого простого проявления чувств. Научился жить.
Почти все выжившие были обязаны проходить курс реабилитации, после окончания которого в особых случаях устанавливалось наблюдение. Ежемесячные отчеты этих наблюдений как раз и скапливались на столе у Гермионы и порой заменяли ей вечерние книги. Из этих сухих, написанных казенным языком отчетов она знала, что Колин Криви, создавший в память о брате альбом с рабочим названием «Блики детства», довольно успешный в мире магглов фотограф, чьи выставки снискали благосклонность критиков, не смотря на довольно странные основные темы. Что Парвати Патил и Чжоу Чанг регулярно работают волонтерами в маггловских больницах и детских приютах и если там есть хоть пара близнецов, то на детей обрушивается несказанный поток любви и внимания. Что Эрни Макмиллан, бывший староста Хаффлпаффа, частенько захаживает в одно подпольное казино в маггловской части Лондона, и о том, что Драко Малфой, уравновешенный невозмутимый Малфой, очень много времени отдает гонкам на спортивных мотоциклах, довольно успешно используя навыки времен квиддича.
Удивительная закономерность, странная тяга к магглам совсем не удивляла Гермиону. Ей, как никому другому, было предельно ясно, почему ее бывшие однокурсники так стремятся окунуться в мир, расположенный по другую сторону «Дырявого Котла». Слишком много они принесли ему в жертву, слишком дорого заплатили за возможность людей, не подозревающих о платформе девять и три четверти, жить привычным укладом. И теперь очень боялись разочароваться в тех, ради кого воевали, ради кого бросали комья земли на могилы любимых и близких, ради кого до сих пор чутко спали по ночам. Война не смогла сплотить их в единое целое без каких-либо зазубринок, но смогла собрать паззл из покореженных судеб так, что незначительные трещинки между разноцветными квадратиками не казались такой уж непреодолимой пропастью.
Он по-прежнему молчал, не отпуская ее, и лишь когда везде зажегся свет и поезд подошел к станции, разжал руки и проговорил очень тихо, очень отчетливо и очень твердо:
- Еще хоть раз попробуй поехать в этом своем метро, Грейнджер.
А она смотрела, как он выходит, и думала – показалось или правда скользнули по щеке едва ощутимым поцелуем сухие, так редко улыбающиеся губы. Нет, она решительно никогда не могла угадать мотивы поступков этого странного человека.
- У тебя есть самопишущее перо, Грейнджер? - спросит он на вчерашней вечеринке, отсмеявшись. Она так и не поймет, что в ее словах вызвало такую странную реакцию.
- Что, прости? – переспросит она, вытаскивая из сумочки немного помявшуюся пачку сигарет с зеленым прямоугольником на белом фоне.
- Ментол вреден для сердца, ты разве не знаешь? – вопросом на вопрос ответит он.
Она недоверчиво покосится в его сторону и закашляется, слишком торопливо затянувшись. Он усмехнется и вежливо похлопает ее по спине.
- Ты пугаешь меня своими познаниями, Малфой, - скажет она, как только откашляется.
А он чуть прищурит глаза и уже совсем спокойно, с былой надменностью в голосе, лениво процедит сквозь зубы, отодвигаясь:
- Я волную тебя, Грейнджер...
Торопливо поднимаясь по эскалатору, сворачивая в знакомый переулок и накручивая диск телефона в старой красной будке у глухой стены, она пыталась понять, почему ее так потянуло просто подойти к нему и сесть рядом. Похлопать по плечу, расспросить о работе, сказать что-то еще, совсем незначительное, или, наоборот, запутанное, вроде того, что дождливый август удачно вписывается в монотонность этого вечера. Но слова застряли где-то в горле, стоило увидеть ажурные изгибы на предплечье, таком беззащитном в своей ослепительной белизне, лишь подчеркнутой черным цветом шрифта. Этот вызов всему окружающему миру, всему, что он когда-то отвергал и всему, что когда-то отвергало его. Непонятному, чужому, враждебному, - противопоставил рисунок на коже. Так по-детски отчаянно и безрассудно, так по-слизерински расчетливо и продуманно, так по-малфоевски нахально и самоуверенно. Так, как мог только он.
Тогда, пять лет назад, в самом начале открытой войны, впервые увидев Малфоя в штаб-квартире заметно поредевших членов Ордена, она не смогла удержать гневный возглас, но все же держалась куда лучше Гарри, еще долго бывшего не в состоянии принять добровольный приход слизеринца после всего, что произошло на шестом курсе. Понадобилось время, чтобы научиться хотя бы терпеливо сносить его присутствие. Но война не была бы войной, если бы не ставила условий и не требовала доверия к тому, кто прикрывает тебе спину. А потом она даже себе не могла ответить на простой вопрос – когда же потребность наблюдать за Драко утратила причину недоверия. И то, как он бросился между ней и собственным отцом, то, как загораживал ее собой, едва заметно сдвигаясь к деревьям, то, как вся его фигура кривилась, сутулилась от боли противостояния тому, кого он любил и продолжал любить, все это отдавало рикошетом по Гермионе, зажимавшей обеими руками рот, чтобы не закричать.
- Зачем ты сделал это? – спросит она, выдохнув дым, глядя прямо в зрачки знакомых глаз, почти впервые открыто, не прячась, подготовившись к бою.
***
- Зачем ты сделал это? – ее голос не дрогнет, он будет крепок в своей решимости выяснить то, что исподволь, несильно, но монотонно подтачивает ее вот уже столько времени. Ее глаза будут внимательны, руки спокойны.
- Ты ждала три года, чтобы спросить? – проговорит он тусклым голосом, без разъяснений понимая, что ее вопрос совсем не о рисунке на его руке, и поднимется, намереваясь уйти.
И вот тогда она сделает то, что вдребезги разобьет всю его холодность и тягу к одиночеству. Прижмется губами к татуировке, обхватив ладонь теплыми пальцами, вкладывая в этот немыслимый поцелуй всю свою благодарность, всю свою покаянность за то, что молчала так долго, за то, что верила и не верила, за то, что приняла такой дорогой подарок.
Драко замер посередине большой платформы, потоки людей аккуратно обтекали его с двух сторон, а он стоял, расслабленно опустив руки и невидящим взглядом рассматривая что-то в прошлом, ее взгляд, взметнувшийся к его глазам, не отрывая губ от руки. Он уже не мог вспомнить, когда перестал думать о ней, как о случайной занозе на гладкой полированной поверхности обеденного стола в Большом Зале школы. Когда она перестала восприниматься как досадное препятствие на пути к вершине. Наверное, тогда, когда он увидел ее над залитым кровью Роном Уизли, которого принесли в палаточный лагерь их отряда на второй день после опасной дерзкой вылазки в тыл Упивающихся. Вокруг Уизли засуетились медики, а она только смотрела на бледное лицо с ярко проступившими веснушками, смотрела без слез, без прерывающегося дыхания и лишь суженные в щелки глаза и побелевшие обветренные губы выдавали ее с головой.
Она всегда умела «держать лицо». В этом он убедился еще в школе, когда откровенно высмеивал ее происхождение и методично бил по самым больным местам. После памятной пощечины на третьем курсе она ни разу не позволила себе роскошь реагировать на его злобные выпады, и это бесило куда больше мгновенно заводящихся Поттера и Уизли. Стремление к идеальному, которое она получила, родившись в сентябре, не смогли отобрать ни возраст, ни потери, ни страшный опыт, полученный в войне. Войне, которая внезапно оказалась совсем настоящей, близкой и от этого еще более непонятной, чем казалась из-за стен старинного школьного замка. Войне, которая требовала холодного расчета и трезвых, безэмоциональных, до последнего движения просчитанных действий. Здесь и пригодилась собранность Гермионы, выдержка и какой-то глобальный, нечеловеческий контроль над собой. На вчерашней вечеринке он впервые понял, что, отшагав с ней три года в Сопротивлении, ощутив под ладонью тепло ее щеки, почувствовав ее задыхающееся дыхание на своей шее, видев ее слабой, полурастоптанной гибелью близких, все же совсем не знает ее. Не потому, что никогда не интересовался, а потому, что видел и знал лишь то, что она сама позволяла видеть и знать о себе.
Наверное, именно там, на пронизывающем декабрьском ветру, глядя на алые пятна на кипельно-белой простыни, на сухие мертвые глаза на треугольном личике, он вдруг четко осознал, что им всего по восемнадцать. По восемнадцать, а у них седые волосы и свежие шрамы, и уже никогда не будет выпускного бала и рыдающей скрипки, звуки которой заставляют признаваться в самом сокровенном, дотрагиваясь робкими пальцами до дрожащих губ в нескольких миллиметрах от своего лица. У них другие экзаменаторы и тем, кому сильно повезет, поставят на диплом штамп «Выжил», обрекая на вечный вопрос: «Какой ценой?». Осознал, насколько ничтожными были все их детские перепалки, смешная конкуренция и ранящие слова, острее которых, казалось, не было ничего в целом свете. И когда все это ушло, отступило в пыль и тишину пустых классов, не тогда ли, когда он все же починил Исчезательный шкаф и впустил в школу Упивающихся, или тогда, когда стоял перед безоружным директором и чувствовал себя в миллионы раз слабее этого седого обессиленного старика.
Или, может быть, тогда, когда бежал со Снейпом через школьный двор, скрывался в подвалах и каждую ночь слышал во сне два страшных слова, отчеркнувших границу его детства, от которого он так старался убежать и за которое теперь так отчаянно цеплялся. И мечтал лишь о том, чтобы еще хоть раз увидеть большие печальные глаза матери и сказать ей, что, оказывается, ты убиваешь даже тогда, когда за тебя это делает кто-то другой. Или тогда, когда он впервые переступил порог дома номер двенадцать по Гриммаулд-плейс, цепляясь за носилки, на которых несли Ремуса Люпина, обмирая от позорного страха, заставляющего все выше вздергивать подбородок. Тогда ли, когда каждое утро спускался на кухню и смело встречал взгляды, в которых видел о себе все невысказанное. Или все же на том самом ветру, читая по глазам бывшей гриффиндорской старосты все, что творилось в ее душе, и круг замкнулся пониманием того, как сильно он одинок, как невыносимо, абсолютно беспомощно одиноки они все в своей беде, в своем взрослом детстве и как непросто будет тем, кто останется жить дальше.
Резкий удар по плечу выдернул его из прошлого, и Драко недоуменно поднял глаза, чтобы заметить белозубую улыбку какого-то паренька, на бегу бросившего извинение за то, что неловко задел его. Рассеянно кивнув, он побрел к эскалатору, совершенно не представляя, как сможет аппарировать с улицы, полной спешащего на работу народа. Спать хотелось невыносимо, но мысль о доме и прохладной постели даже не приходила ему в голову. Слишком красноречивым был беспорядок сбитых простыней, слишком свежим - тонкий аромат, исходивший от подушки, слишком оглушающей - пустота небольшой квартиры с круглым балконом, выходящим в уютный дворик. Решимость, с которой он спускался в метро утром, пропала куда-то, и теперь он ругал себя за опрометчивость и поспешность принятого решения, понимая, однако, что отступать больше некуда.
Подставив лицо под капли начавшегося дождя, он думал, что и так отступал слишком долго, даже не задумываясь, как могли бы сложиться его отношения с окружающим миром, позволь он себе быть чуть более решительным и чуть менее равнодушным. Война, окончившаяся три года назад победой Сопротивления, еще не успела в полной мере стать историей, но для Драко Малфоя была записана в его личной Книге Памяти, выжжена по страницам красными буквами, составляющими ровные беспристрастные абзацы, где в каждом было хоть слово о ней. Гермионе Грейнджер. Магглорожденной волшебнице, на полшага опережавшей его во всем, кроме полетов на метле.
Она будет прижиматься к его руке, как к единственно надежному, что еще осталось для нее в этой жизни, и кто сможет объяснить, что найдет на него, если он вдруг присядет на корточки, рывком поднимет ее бледное лицо за подбородок и резко, решительно, совсем не нежно, прижмется своими губами к ее, дрожащим, не спрашивая, а требовательно раскрывая, лаская языком, занимая свою, законную территорию, возвращаясь не гостем, но полноправным хозяином. И не обращая внимания на ее слабые полузадушенные протесты, будет целовать так, как будто поцелуй – последнее, что должно случиться с ним в этой жизни. И каким же наслаждением взорвется в затуманенной голове ощущение от ее ответа, признания, губ, сдавшихся на милость завоевателю, губ, признающих его право на этот сумасшедший поцелуй, губ, позволяющих, открывающих, забирающих и отдающих.
