"Скрипач не нужен..."
Из культового фильма "Кин-дза-дза"
(реж. Г. Данелия)
2.
Поцелуй меня глазами,
Поцелуй меня душой...
Оборвать все нити сразу
Легче, нежли по одной.
Стебель жизни очень тонок –
Не губи его шаля...
Где-то там не спит ребенок,
Так похожий на меня.
«Чиж и Ко». «Глазами и душой»
Утреннее солнце играло на каменных плитах тротуара. Была ранняя весна, листья на деревьях только-только распускались, и птицы в парке напротив щебетали на разные голоса, приветствуя день.
Прохожих было еще мало, и все они спешили по своим делам, не обращая внимания ни на птиц, ни на солнце, ни на него.
Он стоял у стены, держа в руках старенькую скрипку, и легкая, незамысловатая мелодия, слышанная когда-то давно, еще в детстве, лилась из-под смычка. Он не помнил, когда научился играть на скрипке. Казалось, он умел это всегда.
Перед ним на каменных плитах лежал раскрытый футляр и на дне его тускло блестело в лучах утреннего солнца несколько мелких монет. Люди шли мимо, не глядя на него. Одинаковые серые люди, они кутались в одинаковые серые пальто, слишком теплые для ранней, но все же весны, шли вдоль одинаковых серых домов, не обращая внимания на проезжающие мимо одинаково серые машины.
Она тоже хотела пройти мимо, но, сделав несколько шагов, остановилась. Словно что-то, какая-то нота в музыке, зацепило ее. Так стояла она где-то с полминуты, не глядя на него, а только слушая, а потом вдруг бросила в футляр смятую бумажку и пошла дальше, решительно ускоряя шаг, словно желая убежать отсюда как можно быстрее.
Она споткнулась о выступающую каменную плиту и упала на руки. Сверток из газетной бумаги выпал у нее из рук.
Последняя нота, дрогнув, зависла в воздухе. Он положил скрипку в футляр и бросился к женщине.
- С вами все в порядке?
- Да-да, конечно... Эти камни... О них всегда спотыкаешься.
У нее были длинные каштановые волосы, выбивающиеся из-под черной вязаной шали. Лицо ее избороздили мелкие морщинки, но когда она подняла глаза, он узнал ее.
Она заметно постарела, но глаза ее остались теми же – карие, лучистые, вечно молодые глаза...
Он поднял с тротуара нехитрое содержимое ее свертка – полбуханки хлеба, кулек с дешевым соевым фаршем, бутылка молока.
- Спасибо вам... Оно, наверное, того не стоило.
- Нет, это вам спасибо...
- За что?
- За то, что вы остановились...
Она внимательно посмотрела в его лицо, словно пытаясь найти знакомые черты. «Что же ты... не узнаешь меня? Это же я, Гарри!» - хотел крикнуть он, но внезапно вспомнил, что здесь у него другое, чужое лицо.
Он положил скрипку в футляр, распихал мелочь по карманам и бросился догонять ее. Это было нетрудно – она шла тихим, неторопливым шагом.
- Давайте, я помогу вам.
- Что вы, это совсем не тяжело...
- Но все таки...
- А как вас зовут?
- Зовите меня просто – Скрипач.
- А вы меня – Гермиона.
Они шли молча. Так неожиданна была для него эта встреча с ней – такой постаревшей, изменившейся, но... оставшейся неизменной.
- А вы знаете – вы волшебник...
- Почему вы так решили?
- Потому что так... Так может только волшебник...
- А вы тоже волшебница, - он понимал, что скорее всего она принимает его за маггла, поэтому в это слово, как и она, вкладывал нечто большее, чем то, что они привыкли под ним понимать.
- Была когда-то ею.
- Почему же была?
- В этом мире нет места волшебству. Только такие как вы могут его сохранить.
- Почему же я – особенный?
- Не знаю... Вы... Вы похожи на одного моего давно погибшего... друга. Я думаю, он бы смог сохранить то, что потеряли мы... Да, вот мы и пришли.
Они стояли у приземистого серого дома в три этажа. Его давно не красили, и невозможно было понять, где краска, где камень, а где просто грязь.
Как невозможно было поверить, что она – тут живет.
- Я тут живу, - словно извиняясь, сказала она.
- Ну что ж, пойдемте.
Она удивленно посмотрела на него, но не сказала ни слова. Они медленно поднялись по сбитым ступенькам на верхний – третий – этаж.
Где-то в конце коридора послышался детский плач. Гермиона вздрогнула:
- Это мой – слышите?
Она побежала по коридору, Гарри – за ней. Они вошли в тесную, маленькую комнату. У грязного маленького окна стояла самодельная детская кровать. Гермиона взяла на руки крохотного черноволосого мальчика и начала его успокаивать:
- Ну чего ты, Гарри? Мама пришла, и нечего было так плакать, миссис Хэнкс будет ругаться... Миссис Хэнкс – это моя квартирная хозяйка, - пояснила она Гарри.
Он хмыкнул – сложно было назвать эту дыру квартирой. В каморке с низким кривым потолком только и помещалось, что железная кровать, кроватка малыша, кривоногий стол и два разнокалиберных стула. Но Гарри взволновало другое:
- Как вы назвали малыша?
- Гарри. Так звали моего давно погибшего друга. Так уж получилось, что слишком часто мы теряли друзей. И когда мы поженились, то решили – назовем наших детей именами погибших.
«Мы» - это слово больно кольнуло сердце. Ревность – ревность к тому человеку, который смог занять его место.
- Но так уж получилось, что родить мы смогли только одного. А потом... Потом я осталась одна.
И Гермиона неспешно поведала Гарри свою жизнь.
- С ним я познакомилась в школе еще. Вернее нет – в школе я впервые его увидела. Ближе я узнала его, когда вернулась туда – преподавать. Тогда он превратился для меня из учителя в коллегу, и я впервые увидела в нем человека, а не школьное пугало. Он был таким же как я – отверженным, человеком, который интересовался книгами и своими химикатами больше, чем людьми. И я такая же. Мы часто сидели вместе в библиотеке – каждый по своим нуждам. И я сама не заметила, когда мы стали близки. Потом я начала помогать ему с его исследованиями. А потом... Потом началось ЭТО. Как трудно было пережить это все... Сначала ушли Фред и Джордж. Парвати. Колин. Рон, Джинни, Луна, Драко, Рем, - она долго перечисляла знакомые Гарри имена. Маленький Гарри успокоился и сидел на руках у матери, глядя на большого Гарри огромными черными глазами. Мальчик был ужасно худым и бледным, как и сама мать. Гарри понял, что каждый кусок хлеба доставался им с трудом. А сегодня, наверное, она отдала ему последние деньги...
- А последним ушел Гарри, - тяжело закончила Гермиона.
- Это была последняя схватка? – спросил Гарри, и она, увлеченная рассказом, ничуть не удивилась вопросу.
- Да. В ней не было ни победителя, ни проигравшего. И труднее всего было пережить это нам – тем, кто выжил. Нам приходилось держаться вместе, чтобы пережить все. Нет, не было никакой любви. Просто с ним было хорошо и спокойно, как не было ни с кем другим. И когда он предложил мне руку, сердце и огромное состояние, я согласилась. И мы поженились. Это было тихое торжество, и никто не поздравлял нас. Все, кто мог бы поздравить – все ушли... И вот так мы стали жить. Школу закрыли, но мы не бедствовали, и первое время все было хорошо, мы даже родили ребенка. А потом его забрали. ТУДА. Тогда, знаете, время такое было, всех, кто хоть как-то был причастен ко всему этому – всех забирали туда. И я осталась одна. С Гарри. Все, что у нас было – все забрали. И теперь у меня нет ни гроша даже на то, чтобы накормить ребенка, - в ее голосе зазвучали слезы.
- Вы... мне деньги отдали... Вот, возьмите! – он протянул ей смятую бумажку. – Вообще, все забирайте! – он начал выгребать из карманов мелочь.
- Да нет, зачем? Это же ваше. Вам, наверное, тоже деньги нужны?
- Вам нужнее. У вас ребенок...
- Нет... Я не могу... Чужое, - она отодвинула деньги, и Гарри без лишних слов принял их назад. Все равно ведь не возьмет – он знал ее.
Они молчали несколько минут. Потом Гарри встал из-за стола, чуть не ударившись о потолок. В углу висело мутное зеркало. Гарри подошел к нему – ему пришло в голову, что он еще ни разу не видел своего нового лица. Он взглянул в стекло, и сквозь мушиные какашки увидел себя – изможденного мужчину лет сорока с длинными темно-русыми волосами и синяками под глазами неопределенного цвета. Среднестатистический городской нищий. Явно не из тех, в кого влюбляются. Что же тогда привлекло в нем Гермиону? Неужели он и вправду так хорошо играл?
Один угол комнатки был завешен грязно-серой занавеской. Скорее машинально, чем осмысленно, Гарри отдернул ее.
За занавеской стояло пианино, как ни нелепо оно смотрелось в этом интерьере. Старое-престарое пианино забытой фирмы «Дидерикс».
- Это единственное, что осталось у нас... От той жизни, - сказала Гермиона. Она посадила ребенка на стул и медленно подошла к инструменту. Опустила пальцы на клавиши...
Мелодия заметно хромала – пианино давно не настраивали. Но это придавало грустной мелодии странную прелесть – она звучала словно сквозь слезы...
- Что это за мелодия?
- Не знаю, - сказала она, не отрывая рук от клавиш. – Слышала когда-то...
Гарри достал из футляра скрипку. Подстроился – и мелодия полилась уже в два голоса. Он не знал, откуда у него взялся этот талант – наверное, это был побочный эффект зелья – но скрипкой он владел совершенно свободно, она была его языком, его голосом, как расстроенные клавиши старого пианино были голосом Гермионы.
Старая, полузабытая мелодия звучала в стенах каморки. Они словно говорили друг с другом, говорили о том, на что не хватило слов...
Плавное течение мелодии прервал резкий стук в дверь. В воздухе повисла и растворилась последняя скрипичная нота. И сын Гермионы снова истошно и надрывно заорал, словно предчувствуя что-то.
Гермиона бросилась открывать дверь. В узкий проем протиснулась толстая женщина в грязной желтой кофте.
- Миссис Снейп! Вы собираетесь платить за комнату или нет?! Устроили музыку тут, а за комнату не платите! У вас долги почти за полгода!
Гермиона вся сжалась и сморщилась. Пальцы ее нервно теребили концы шали.
- Миссис Хэнкс... У меня... нету денег, - прошептала она.
Хозяйка прожигала Гермиону свирепым взглядом мутно-серых глазок. Гарри сгреб в кучу в кучу лежащие на столе деньги и подошел к двери.
- Миссис Хэнкс... Возьмите. Надеюсь, этого хватит, чтобы погасить хотя бы часть долга...
Миссис Хэнкс презрительно глянула на мелочь. Но деньги все же взяла и ушла, хлопнув дверью. Гермиона бросилась к Гарри на грудь и разрыдалась, и ее сын тихо вторил ей.
- Гарри! – всплеснула руками Гермиона. – Ты же у меня некормленный!
Она возилась с купленными продуктами, а Гарри молча думал о том, как нелепо выглядит умная, образованная женщина с ребенком в этой дыре, которую и жильем-то назвать язык не поворачивается. А самое прискорбное, что ничего изменить нельзя.
Он тронул пальцами струну, и скрипка вздохнула одинокой, печальной нотой, словно тоже сожалея о том, что нельзя ничего изменить...
